СРЕДНЕВЕКОВЫЕ ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ
ВОСТОКА И ЗАПАДА

ИЕРЕМИЯ ПОЗЬЕ

ЗАПИСКИ ПРИДВОРНОГО БРИЛЬЯНТЩИКА ПОЗЬЕ

О ПРЕБЫВАНИИ ЕГО В РОССИИ

с 1729 по 1764 г.

IV.

Болезнь Позье. — Внимание к нему умирающей императрицы Елисаветы. — Позье в комнатах Елисаветы Воронцовой. — Позье получает чин бригадира. — Приближенные Петра III. — Работы Позье для убранства останков императрицы Елисаветы. — Екатерина у гроба Елисаветы. — Воспоминания о балах, маскарадах и прочих увеселениях Елисаветы и ее двора. — Дворец Елисаветы Петровны. — Наряды дам. — Обычаи румяниться. — Корона и брильянты императрицы Елисаветы и уборы ее приближенных. — Торговые дела и компаньоны Позье. — Принцессы Голштинские. — Петр III в Ораниенбауме. — Позье у Елисаветы Воронцовой. — Голштинская гвардия. — Спектакль, устроенный Петром III. — Вторичная посадка Позье в Ораниенбаум. — События 28, 29 и 80 июня 1762 г. — Судьба принца Георга Голштинского и его семейства.

1761-1762 гг.

Во время кончины императрицы Елисаветы, я был очень болен, у меня было воспаление в легких, от которого мне пустили кровь семь раз в один день, и на выздоровление мое не имелось ни малейшей надежды. Императрица, в то время бывшая еще в живых, узнав об этом через своего врача, который от нее не отходил, и которого жена моя просила, как друга дома, зайти на минуту, если возможно, так как я жил очень близко от дворца, — императрица, говорю я, велела ему сейчас же идти ко мне и посмотреть, не может ли он помочь мне, уверяя, что она может обойтись без него (Надо думать, что доктор, упоминаемый здесь, был — лейб-медик императрицы — Mунзей, главнейший из трех докторов, пользовавших Елисавету Петровну пред смертью, прочие два были: Шиллинг и Крузе. – прим. Ред.). Была полночь, когда он пришел; в ту самую минуту пускали мне кровь в пятый раз в этот день. Я чувствовал облегчение от колотья в боку только пока текла кровь моя. Он прописал мне большую склянку микстуры слабительного, так как мне уже поставили пять клистиров и все понапрасну; в пять часов утра в шестой раз пустили мне кровь. Доктора мои, которые меня не оставляли, заставили меня выпить остальную из склянки микстуру. Желудок у меня был так полон, что я не мог проглотить, а боль была невыносимая. Я просил пастора прийти помолиться за меня; доктор находил меня столь слабыми что почти отчаивался в моей [81] жизни. Лекарство, однако, подействовало и дней через восемь я был в состоянии встать с постели. В это время великий князь прислал ко мне одного из своих офицеров просить меня достать ему золотую табакерку, осыпанную брильянтами, которая была ему нужна. Так как жена моя знала, что я, по возможности, избегаю давать великому князю в кредит, потому что это было запрещено мне самой императрицей, она неосторожно отвечала этому офицеру, что ей не до того, что я почти при смерти и поэтому она не может говорить со мною о таких вещах. Тот и ушел с этим ответом. Жена моя рассказала мне все это только тогда, когда я уже значительно поправился; несколько дней спустя я узнал, что императрица скончалась, что было двойным огорчением для меня, а на третий день я узнал, что великий князь провозглашен императором. Я был обязан идти его поздравить, а как представиться ему после того, что случилось? Дело шло о совершенной моей погибели, если бы Петр III рассердился на меня. Хотя невинный, я жестоко беспокоился до той минуты, когда увидел его. Я знал, что фрейлина графиня Елисавета Воронцова, воспитанная у дяди ее великого канцлера Воронцова и бывшая фрейлиной при великой княгине, имела большое влияние на нового императора, которого она слыла фавориткой (Графиня Елисавета Романовна Воронцова р. 1737 г., умерла 1792 г., каммер-фрейлина и кав. дама орд. св. Екатерины пер. степ., по смерти Петра III вышла замуж за статского советника Александра Ивановича Полянского. Непривлекательными чертами обрисовывает наружность Елисаветы Романовны Болотов многократно видевший ее во дворце в эпоху ее “фавора”: Воронцова — говорит Болотов — была непомерно толста, нескладна, широкорожа, дурна и обрюзгла всем... и в самом деле была она (Елисавета Романовна) таковая — замечает Болотов, что всякому даже смотреть на нее было отвратительно и гнусно”. (Жизнь и приключения Андрея Болотова, описанные самим им. Подлинная рукопись, ч. IX стр. 148). – прим. Ред.), и так как она оказывала мне большое расположение, то я решился написать к ней записку с объяснением, что болезнь до того расслабила меня, что я, несмотря на сильное мое желание поздравить императора с восшествием на престол, не могу этого исполнить, так как слабость моя не дозволяет мне долго стоять в ожидании его в зале; что я знаю, что он иногда бывает на ее половине, [82] и что она премного обяжет меня, если позволит отправиться к ней, дав мне знать, когда он будет у нее. Она мне велела отвечать, чтобы я приходил в тот же день в девять часов вечера, что она меня поместит в комнате, где мне будет удобно, и можно будет видеть императора, когда он войдет. Это меня несколько успокоило; ее любезное предложение дало мне мысль, что если бы император упомянул ей о своем неудовольствии против меня, она бы так не поступила. Я сел в карету и ровно в девять часов вечера отправился в гр. Воронцовой. Она приняла меня весьма вежливо, поздравив меня с выздоровлением; сказала, что император не замедлит навестить ее, и что мне можно будет поздравить его тут, и что при нем будет небольшая свита. В самом деле, минуту спустя он вошел в сопровождении двух своих любимцев (Андрей Васильевич Гудович и Лев Алексан. Нарышкин? – прим. Ред.). Я встал, как только увидел его и подошел, чтобы поцеловать его руку, но он меня обнял и сказал:

— “А, это вы, Позье? Мне сказали, что вы собираетесь умирать”.

Я весьма развязно отвечал ему, что передумал, желая иметь честь поздравить его императором. Он засмеялся и сказал:

— “Я теперь богат, — заплачу вам”.

Видя, что император разговаривает со мною в таком тоне, я возразил, что я буду крайне рад посмотреть какого цвета у него деньги, которых я пятнадцать лет уже от него не видал.

— “Вы знаете, отвечал мне Петр — что в этом не я виноват, и что мне давали весьма мало денег. Теперь чем могу служить вам?”

— Тем, ваше императорское величество, что позволите мне иметь честь служить вам, если я имел счастье быть вам угодным?

— “Хорошо, сказал он мне: — назначаю вас моим ювелиром с чином бригадира, чтобы вы могли входить в мои покои, когда захотите”. [83]

Он приказал своему адъютанту Гудовичу (Goudovis), который был тут, тотчас же поехать в сенат, чтобы там издали указ на следующее утро с объяснением всему государству об этом назначении.

Я поцеловал у него руку и благодарил за милость, оказанную мне, уверяя, что приложу все старание, чтобы быть достойным ее. Затем я возвратился домой поделиться этой приятной новостью с женой, которая была не совсем спокойна, когда я вышел из дома, и не ожидала услыхать то, что я сказал ей по возвращении.

Несмотря на этот счастливый поворот в судьбе моей, я скоро заметил, что упал в пропасть, из которой не легко мне будет безопасно выбраться. Я видел, что императора окружали молодые люди, известные мне по своим дурным правилам, нечестности, и которые, не имея ничего, были надменнее императора и воображали, что делают мне большую честь, заказывая мне все, что приходило им на ум, тогда как я не имел ни малейшей надежды получить от них деньги (Лица, о которых столь жестки отзыв делает Позье, — были, между прочим, следующие: Дм. Вас. Волков, Алекс. Ив. Глебов, Алекс. Петр. Мельгунов, братья Алекс, и Лев Нарышкины, Гудович, и другие. Некоторые из них, при замечательных дарованиях и способностях, действительно не вполне обладали нравственными качествами честности и благородства. Характеристики этих лиц смотри, между прочим, в IV главе статьи пишущего эти строки: “Шесть месяцев из русской истории: очерк царствования Петра III”. (Отеч. Зап. 1867 г.). – прим. Ред.). Отказать же им я не мог из опасения, чтобы они не восстановили против меня императора, пользуясь всем его доверием. Сверх того они поддерживали недоразумения между императором с императрицей, из опасения, чтобы она не забрала в руки бразды правления, к чему она была гораздо способнее, и при которой им было бы далеко не так привольно (Весьма важное показание Позье о том, что некоторые из приближенных Петра III из своекорыстных расчетов поддерживали и раздували вполне неприязненные отношения государя к его супруге, подтверждается свидетельством многих современников. “У сих негодных людей, — говорит, между прочим, о приближенных Петра III-го современник Болотов — наиглавнейшее попечение было о том, чтоб разорить императора с императрицей, его супругою и привести ее ему в ненависть совершенную. И не можно довольно изобразить — продолжает Болотов: сколь много они в том успели. Они довели его (Петра III) до того, что он не токмо говорил об ней с явным недоброжелательством публично, но употреблял при том выражения, которые никто не мог слышать без досады и огорчения. Словом, слабость его в сем случае до того простиралась, что запрещено было от него даже садовникам петергофским, где тогда сия государыня по его велению находилась, давать ей те садовые фрукты, о которых он знал, что она была до них великая охотница”... (Подлинная рукопись записок Болотова, ч. IX стр. 369-370). – прим. Ред.). Я имел всевозможные поводы домогаться расположения [84] этой государыни, которая часто посылала за мною по делам, касающимся моей специальности.

Однажды, когда я выходил из ее покоев, я встретил императора, выходившего из дворца с своими любимцами. Он меня спросил, откуда я? Я ему отвечал, что от императрицы, что она мне заказала вещицу, в которой она нуждается.

Император с сердитым видом сказал мне, что он запрещает мне ходить к ней. Это как громом поразило меня. Как отказаться мне являться к императрице, когда она пришлет за мною?

“Что с тобой станется при подобных обстоятельствах? спрашивал я сам себя. Все старинные друзья, на которых ты мог рассчитывать, удалены от императора, ты остался без всяких средств и выходов. Если ты обратишься к графине Елисавете Воронцовой, то рискуешь навлечь на себя негодование императрицы, которая не имеет причины любить ее”, — словом, я находился в незавидном положении.

К счастью моему император не имел желания участвовать в церемониях, необходимых при похоронах покойной императрицы, тетки его, и предоставил заботу эту своей супруге, которая распорядилась как нельзя лучше, обладая вполне политическим тактом, необходимым, чтобы приобрести расположение бояр, составлявших двор покойной, любимой ими до обоготворения. Так как нужно было сделать корону, чтобы возложить ее на голову покойной, тело которой было выставлено на парадном одре, то Екатерина прислала за мною по этому случаю. Я понял, что император не обратит на это внимания, несмотря на свое запрещение, однако пошел к нему просить его распоряжения. [85]

Император отвечал мне, что могу отправиться к императрице, потому что он поручил ей распоряжаться этим торжеством. Это уж меня успокоило, а то я просто не знал как быть и как себя держать. Я отправился.

Лишь только императрица увидела меня, она сказала:

— “А, это вы, Позье? Войдите, у меня для вас есть работа. Нужно сделать корону. Вы посадите за нее как можно больше рабочих и принесите ее как только будет готова”.

Я тотчас же посадил рабочих моих за дело, и ворона была живо исполнена. Я отнес ее как только она была готова; императрица осталась весьма довольна и сказала:

— “Будьте сегодня в шесть часов в парадной зале, где выставлена покойная”.

Я отправился, но ощущал сильное волнение, увидав эту добрую государыню в большой зале, освещенной шестью тысячами свечами, на парадном одре, окруженную печальной погребальной обстановкой. Все статс-дамы и фрейлины, составлявшие ее штат, окружали одр Елисаветы, размещенные на известном расстоянии, в глубоком трауре. Архиереи и священники в полных облачениях читали молитвы. Я подошел и стал на колени, чтобы поцеловать ее руку, как это делается в течение шести недель до погребения, и как делают все, кто приходит прощаться с нею (Другой современник в описании прощания своего с останками императрицы Елисаветы совершенно подтверждает Позье. См. в книге: Anecdotes Basses ou lettres d'an officier allemand a un gentilhomme livonien, ecrites de Petersbourg en 1762, — publiees par De-la-Marсhe. Londres, 1764, стр. 32-34. Описывая церемониал прощания русских с прахом государыни — немецкий офицер, между прочим, замечает: “Ils se baissoient a de certaines distances deux fois jusqu'en terre; ils se prosternoient enfin, ou plutot ils se jettoient devant le lit, face contre terre, avec une telle violence, que je craignois qu'ils ne se cassassent la tete. Apres ces ceremonies ils se mettoient a deux genoux et baisoient dans cette posture la main de l'Imperatrice; ils se retiroient enfin en observant les memes formalites”, etc. – прим. Ред.). Я взглянул на ее дам, которые при виде меня не могли удержаться от слез, так же как и я сам, столько раз бывший свидетелем доброты и приветливости покойной государыни ко всем, имевшим честь приблизиться к ней.

Императрица в эту минуту вошла, а за ней паж нес золотую корону, сделанную мною по ее заказу. Отвечая на [86] поклоны всех этих дам, Екатерина взошла к изголовью парадного одра покойной, с золотой короной в руке, с тем, чтобы самой возложить ей на ее голову. Увидав меня, она сделала мне знак подойти и помочь ей; так как я имел предосторожность сделать несколько винтиков в бордюре, охватывающей самый лоб, а голова покойной сильно вспухла, мне не трудно было расширить ворону, что я и сделал с помощью щипчиков, которыми я запасся. Я слыхал, как дамы кругом меня хвалили императрицу и удивлялись ее твердости, с которой она пожелала сама надеть корону на голову покойной. Несмотря на все курения и благовония, меня так сильно обдало запахом мертвого тела, что я едва мог устоять против нее. Однако императрица вынесла все это с удивительной твердостью и этим одержала полнейшую победу над сердцами своих подданных, как видно из всего, что последовало; поэтому могу сказать без преувеличения, что едва ли какое-нибудь погребальное торжество совершалось с таким порядком и с таким великолепием, что нахвалиться не могли императрицей, которой поручено было распоряжаться всею церемонией.

Прежде чем воротиться к моим собственным делам, не могу не сделать краткого описания великолепия двора покойной императрицы и увеселений, которые давались на масленицу и по случаю других праздников, в особенности маскарадов. В маскарадах участвовали обыкновенно все, кто только мог достать билет на вход; билетов же раздавалось от 1000 до 1500. Маскарады эти были роскошны и давались в императорском дворце, где, по этому случаю, раскрывались все парадные повои, ведущие в большую залу, представляющую двойной куб в сто футов. Вся столярная работа выкрашена зеленым цветом, а панели на обоях позолочены. С одной стороны находится двенадцать больших окон, соответствующих такому же числу зеркал из самых огромных, какие только можно иметь; потолок исписан эмблематическими фигурами (Позье описывает дворец Елисаветы, находившийся на углу Мойки и Невского проспекта, у нынешнего Полицейского моста; зала, которая нравилась Позье, восхищала в 1762 году и других современников: “нигде я так не восхищался зрением, пишет Болотов: как в большой тронной зале, занимающей целой и особой, приделанной с боку ко дворцу флигель; преогромная была то и такая комната, какой я до того нигде и никогда еще не видывал”. (Записки Болотова; подлинная рукопись, ч. IX, стр. 103). – прим. Ред.). [87]

Не легко описать впечатление, которое зала эта производить с первого взгляда по своей громадности и великолепию; по ней двигалось бывало бесчисленное множество масок в богатейших костюмах, разделенных на кадрили и на группы; все покои бывали богато освещены: в одну минуту зажигается не менее десяти тысяч свеч. Есть несколько комнат для танцев, для игры, и общий эффект самый роскошный и величественный. В одной из комнат обыкновенно императрица играла в фараон или в пикет, а к десяти часам она удалялась и появлялась в маскарадной зале, где оставалась до пяти или шести часов утра, несколько раз переменяя маски. По окончании бала каждый удалялся. В обыкновенные дни давали четыре разных представления: французскую комедию, итальянскую оперу, немецкую комедию и русскую комедию. Придворный театр очень хорош, великолепно раззолочен. Каждое воскресенье бывали прием и бал, кроме больших праздников. Нельзя ничего вообразить себе более величественного двора при подобных случаях: редко бывало менее трех тысяч гостей, в том числе лучшая молодежь обоего пола. Придворные дамы не мало способствовали к блеску этих собраний, обладая в высокой степени искусством одеваться к лицу и сверх того умеют до невозможности поддерживать свою красоту. Все женщины в России, какого бы они ни были звания, начиная императрицей и кончая крестьянкой, — румянятся, полагая, что к лицу иметь красные щеки. Наряды дам очень богаты, равно как и золотые вещи их; брильянтов придворные дамы надевают изумительное множество. На дамах, сравнительно низшего звания, бывает брильянтов на 10 — 12,000 рублей.

Они даже в частной жизни никогда не выезжают, не увешанные драгоценными уборами и я не думаю, чтобы из всех европейских государынь была хоть одна, имевшая более драгоценных уборов, чем русская императрица. Корона императрицы Елисаветы, стоящая чрезвычайно дорого, состоит, так же как и все ее уборы, из самоцветных камней: из [88] рубинов, из сапфиров, из изумруда. Все эти камни ни с чем не сравнятся по своей величине и красоте. Таково впечатление, вынесенное мною из этого двора, который я имел время изучить, прожив при нем около тридцати лет (Позье, без сомнения, считает с 1738 или 1739 года, когда он в качестве еще подмастерья Граверо стал появляться в дворцовых покоях Анны Ивановны. – прим. Ред.).

Возвращаюсь к тому, что произошло после погребения императрицы Елисаветы, и в особенности в происшествиям бывшим со мною. Мне слишком много пришлось бы писать, если бы я захотел передать все превратности, случившиеся со мною, покражи, которые я потерпел, пожары, от которых погорел несколько раз с большими для себя потерями, — постоянные неприятности по делам от знати, которая того только и добивалась, чтобы покупать в кредит, не имея чем заплатить, вследствие чего я не редко бывал принуждаем, когда видел, что подъезжает к моей квартире пять или шесть карет шестерней, запирать двери и приказывал сказать, что меня дома нет, чтобы избегнуть необходимости рисковать моим добром и добром моих приятелей, доверяющих мне свои товары; наконец не могу описать страха и трудов, которые я постоянно терпел, не имея никого, кому бы я мог доверить часть моих дел на стороне. Конечно, у меня были приказчики, которым я платил большое жалованье, но которые не понимали ни языка, ни самой торговли, и служили мне больше писарями, да держали книги в некотором порядке. Часто случалось, что лишь только сяду за стол, приходилось выйти из-за него, или возвращаясь домой, я заставал их (?) преспокойно за обедом; вечером, намучившись в целый день, я должен был работать при свече, приготовляя работу моим мастерам, которые приходили в пять часов утра, — все это сильно подорвало мое здоровье.

Я вступил в компанию в царствование императрицы Елисаветы с г. Луи Давидом Дювалем, женевцом, который побывал в ювелирской торговле в Лондоне у братьев своих, и приехал в Петербург с товаром тысяч на пять рублей. В качестве моего соотечественника, он остановился у меня и показал мне привезенный им товар, [89] состоявший из табакерок из авантурина (pierre aventurine), часов дамских и мужских футляров, оправленных золотом, и pinchebec и проч. и проч. Я сказал ему, что это можно будет сбыть, тем более, что в России еще не появлялась эта композиция: “Но так как вы не знаете, как здесь торговать, сказал я ему: — я боюсь, чтобы вы не оборвались, продав в кредит, потому что редко удается продавать за наличные деньги, и как бы вам долго не пришлось бегать за долгами, не зная здешнего края. Я вас выручу из этого затруднения; назначьте цену с умеренным барышом, и я куплю у вас весь ваш запас и заплачу за него наличными деньгами”.

Он принял предложение мое с большим удовольствием и остался им весьма доволен. Заметив в то время, как он жил у меня, что он очень смышлен по счетной части, и выслушав от него рассказ о том, как он работал у братьев в Лондоне, я убедился, что это честный человек и предложил ему вступить со мною в компанию на три года, в надежде, что он облегчит мне переписку и ведение счетов, что он и принял с большой радостью, уверяя меня, что у меня с ним дело пойдет отлично, что братья его в Лондоне будут в восторге и будут нам чрезвычайно полезны по ювелирной части, так как они ведут обширную торговлю в качестве ювелиров английского короля, и что при этом они меня знают по репутации, будучи знакомы с русским послом в Лондоне, который им расхваливал меня до небес. Я сказал ему, чтобы он сообщил братьям о сделанном ему мною предложении прежде, чем окончательно примет его, но он уверил меня, что это лишнее, что он на счет братьев не беспокоится; итак; мы заключили компаньонский контракт на четыре года, по его желанию, и положили каждый по пяти тысяч рублей капитала товаром. Братья его написали мне письмо самое дружеское, в котором уверяли, что они будут в восторге иметь дела с нами и предлагали всякие услуги. Мы и принялись за работу. Первый год прошел довольно благополучно. Во всем, что касалось переписки и счетной Части, я безусловно полагался на моего компаньона, по делам же, которые у меня были вне дома, он ничем не мог мне [90] помочь, нисколько не будучи к тому способен, даже если бы он и знал язык; к тому же, он был угрюмого, молчаливого нрава, что вовсе было бы неудобно для ведения дел с петербургскою знатью. Братья его прислали нам товару, но такого, который не подходил к моему роду торговли, заключающемуся исключительно в золотых вещах и драгоценных каменьях. Товары яти нужно было сбывать, потому что они посылались нам на комиссию и сами брали их из магазина, как я впоследствии узнал, от одного из братьев их, проживающего во Франкфурте, где он и умер; а это только отвлекало меня от моей главной торговли и подвергало меня неприятностям. Только благодаря значению, которым я пользовался при дворе, мог я избегнуть описи моей собственности, так как не позволялось продавать петербургским торговцам подобного товара и полиция имеет право делать обыски у частных лиц, и если находит эти товары, может ограбить весь дом, посадить хозяина под арест и взять с него большой штраф; словом, я просил моего компаньона написать братьям своим, чтобы они более подобных вещей к нам не присылали, как несовместные с нашего рода торговлей. Это его рассердило, и я иногда по целым неделям не мог добиться от него ни одного слова. Кроме того, я получил частное письмо от моих корреспондентов гг. Ренур (Renourd), в которых я нуждался, и сношения с которыми были мне большим подспорьем, потому что я, не имея собственного капитала, пользовался обширным кредитом у них по ювелирной части. В этом письме они жаловались, что я не уведомил их о моем намерении вступить в эту компанию, и говорили, что они могли бы дать мне по этому поводу хороший совет, и что мне известно, какое доверие они всегда имели ко мне, так как они всегда посылали мне вдвое больше товару, чем я просил у них. Правда, что и им была от этого выгода, вследствие процентов, которые они брали с меня за то, что давали мне в долг, однако это было удобнее и мне, которому приходилось давать в кредит на очень долгие сроки. Они, между прочим, жаловались на то, что мой компаньон обращается в ним свысока в письмах, которые он писал помимо меня, так как я исключительно предоставил ему [91] заведовать моей перепиской, и дела мои не давали мне времени проверять ее. Далее, писали они мне, что заметили, будто гораздо реже стали посылаться к ним деньги, чем когда я один занимался делами и что им приятнее получать вежливо написанные письма, чем постоянные дерзости и придирки.

Это был единственный раз, что на меня пожаловались мои приятели с тех пор, как у меня завязалась переписка с ними; а я иногда имел выгоду от знакомства с ними, потому что они посылали мне свои вещи на комиссию и соглашались подвергаться всем рискам. Бомпаньон мой ответил на замечание мое, что я поступаю не так, как следовало бы деловому человеку, что лучше заставить их брать цену товара с нас, а нам самим брать все риски на себя, и что мы таким образом будем получать гораздо больше барыша. Сколько я с ним ни говорил об этом, это ни к чему не повело. Я готов был искусать себе пальцы от досады, что вздумал вступить в компанию с этим господином, который не только не облегчал мне дело, но прибавлял заботы и тревоги.

Прошло уже три года, как я возился с ним, когда он заболел какой-то меланхолией, которой он страдал уже в Лондоне, где жил у своих братьев, как они впоследствии мне писали. С ним делались какие-то припадки вроде умопомешательства: он приходил ни с того, ни с сего ночью ко мне, будил меня и объявлял, что совершил преступление против императрицы, что его велено арестовать и заключить в крепость. Как ни старался я успокоить его, он никак не мог отделаться от этой мысли. Иногда он являлся во мне в комнату, становился перед зеркалом с бритвой в руке, и делал вид, что хочет перерезать себе горло. Я пригласил двух докторов как-нибудь его вылечить. Они предписали ему ванны со льдом, но я никак не мог уговорить его сесть в ванну, а силу употребить не хотел. Наконец он объявил мне, что сядет, если я сам первый в нее сяду и останусь в ней рядом с ним. Хотя это было вовсе не здорово для меня, однако я сел, в надежде, что это ему поможет. Действительно, в ту же ночь он был поспокойнее. Я просил г. Дювилиаро (du Villiaro), одного из его приятелей и соотечественников, переночевать в его комнате с двумя [92] слугами и стеречь его, думая, что он, по крайней мере недели две, не отделается от своей мании. Доктора объявили мне, что единственное средство помочь ему — переправить его за море. Не малых трудов стоило мне посадить его на корабль. Я передал его с рук на руки капитану, англичанину, который был знаком с его братьями в Лондоне, и обещал мне доставить ему всевозможный уход. После того я получил письмо от его братьев, в котором они извещали меня о его благополучном прибытии и о том, что он много поправился, и что его отправили в деревню, где надеялись на совершенное его выздоровление; он и сам написал мне, месяц спустя после своего прибытия, очень дружеское письмо, в котором извещал, что надеется в скором времени возвратиться, чтоб привести в порядок дела наши, и изъявлял опасения, что все перепутано, так как он давно не был в состоянии работать.

Когда я писал братьям его, сообщая им о болезни моего компаньона, я просил их прислать безотлагательно верного человека для приведения в порядок наших дел. Они мне прислали своего приказчика г. Пешье (Peschie), весьма умного малого, очень сведущего по бухгалтерии. Я поместил его у себя, сдал ему письма и бумаги нашей компании в полное распоряжение. Гг. Дюваль надеялись, что я этого молодого человека возьму к себе в компаньоны вместо их брата, и поэтому в письме расхвалили мне его, чего он впрочем вполне заслуживал, да кроме того, надавали ему письма к русским вельможам, знавшим его в Лондоне, и к некоторым знакомым английским торговым домам. Все советовали мне так и сделать, но совершенно напрасно: я слишком много натерпелся с моим первым компаньоном, чтобы поторопиться завести другого, и поэтому остался неумолимым, тем более, что г. Пешье (Peschie) мог помогать мне только по части бухгалтерии, чего было совершенно достаточно, так как у меня был приказчик. Когда г. Пешье привел книги мои в порядок, оказалось, что мой компаньон не внес в них всех плохих товаров, присланных нам, по его словам, на комиссию, и которых оставалось у нас еще половина, никуда не годная, всего слишком на десять тысяч рублей, и это [93] все было записано на наш счет с платой по 8%, до полной уплаты этой суммы; оставалось еще много кое-чего, на что я посмотрел сквозь пальцы, чтобы скорее кончить и избегнуть дрязг. Несмотря на то, у нас оставалось до двадцати тысяч рублей барыша, с получением всего, что нам были должны и по уплате нашим кредиторам. Но прежде чем мы успели окончить ликвидацию — и того почти не было. Г. Пешье возвратился в Лондон, а мой компаньон явился в Петер-бург совершенно здоровым и мы поделили документы на наши долги, которых я не взял исключительно на себя, вопреки всем просьбам его братьев.

Затем, я принялся трудиться один и надеялся порядочно заработать у императора Петра III, который накупил у меня множество вещей для своей тетки и племянницы, принцесс голштинских, выписанных им в Петербург и небогатых брильянтами в сравнении с нашими дамами (В первое же время по восшествии своем на престол, Петр III выписал из Германии своего дядю, принца Георга Голштинского (р. в 1719 г.), генерала прусской службы. Тот приехал с женой принцессой Голштейн-Бекской Софией Шарлоттой и с двумя сыновьями; тогда же явился в Россию, по зову Петра III, принц Голштейн-Бекский Петр-Август-Фридерик (р. 1697 г.) с женою и юной еще дочерью. – прим. Ред.).

Мне тем легче удалось расположить их в свою пользу, что они не знали местных обычаев и советовались со мною, как являться им ко двору в высокоторжественные дни. Убедившись, что у них не слишком-то много вещей, и что наши дамы непременно бы сказали: “смотрите-ка, эти иностранки чуть не голые приехали к нам, а уедут богачками”, я им наделал несколько уборов из фальшивых камней разных цветов, подобранных и перемешанных с брильянтами так, что невозможно было догадаться, что камни не настоящие. Это произвело огромный эффект, и приезжие несколько раз являлись все в разных уборах, и наши дамы надивиться не могли, как это у них так много вещей из таких отличных камней, с таким вкусом подобранных и отделанных. Как только я являлся ко двору, меня обступали и спрашивали: настоящие ли это камни? Я, разумеется, не разуверял их, как и сговорился с принцессами. Император, которому известна была эта хитрость, приходил в восторг, тем [94] более, что это его избавляло от слишком большого расхода для тетки и племянницы. Однажды, застав меня у тетки, вместе с которой я подбирал камни, он сказал мне: “Вы как черт изобретательны”.

Эта добрая принцесса исповедовала реформатскую религию и часто бывала в нашей французской церкви, при которой я был старостой уже лет пятнадцать. Я воспользовался этим случаем, и просил ее намекнуть императору, который чрезвычайно ее уважал, чтобы он дал пособие нашей церкви, недавно погоревшей, так как наша колония была слишком малочисленна и не имела средств построить новую. Император обещал помочь нам и затем уехал в Ораниенбаум, загородную резиденцию, подаренную ему покойной императрицей, когда он был великим князем, и очень им любимую (Петр уехал в Ораниенбаум 11 июня 1762 г. – прим. Ред.). Он собирался там повеселиться, а императрице приказал поселиться в Петергофе в трех льё от Ораниенбаума. При ней было всего шесть камер-фрейлин, да два камер-юнкера (gentilshommes de sa chambre), с ней поехал и маленький великий князь, сын ее (Это неверно: семилетний Павел Петрович оставался в Петербурге под надзором и на попечении его воспитателя Н. И. Панина. – прим. Ред.). Император же взял с собою всех своих фаворитов и самых красивых придворных дам, цвет аристократии (Из этих лиц более других были замечательные следующие особы: Елисавета Романовна Воронцова, двенадцатилетняя принцесса Екатерина Голштейн-Бекская, Мария Александровна Нарышкина, Анна Никитична Нарышкина, Мария Осиповна Нарышкина — жены придворных сановников; гр. Анна Карловна Воронцова, ее дочь гр. Строганова, гр. Брюс и друг. Из мужчин были: гр. Миних, князь Трубецкой, канцлер гр. Воронцов, Александр Ив. Шувалов, вице-канцлер кн. Голицын, Швелин и др. – прим. Ред.), хотя все сильно роптали на то, что не дозволялось им оставаться с императрицей, которую все очень любили, да и ей не легко было отправляться одной чуть не в ссылку.

Накануне того, как Петру III вздумалось устроить домашний спектакль, в котором сам захотел быть дирижером, а комедию разыгрывать должны были только придворные дамы и вельможи, он послал за мною курьера с приказанием мне отправиться в Ораниенбаум с раннего утра, так как для меня есть дело. [95]

Императрица в тот за день прислала мне сказать, чтобы я ехал к ней в Петергоф, что я и исполнил, прежде чем отправиться к императору, до которого надо было проехать еще 3 льё. Было очень рано (Это было, как видно из нижеизложенных обстоятельств, 27 июня 1762 года. – прим. Ред.); горничная, к которой я обратился, объявила мне, что императрица еще спит и, вероятно, не встанет еще часа два, так как поздно легла. Я сказал горничной, что мне приказано явиться к императору рано утром, что поэтому не могу дожидаться, а заеду на возвратном пути в город за приказанием императрицы. Не воображая, что я увижу ее в Ораниенбауме, куда император велел ей приехать, я опять сел в карету и поторопился, чтобы приехать туда пораньше. Я явился к графине Елисавете Воронцовой, которой привез букет из брильянтов; она узнала, что у меня есть такой букет — и потребовала его себе. Я спросил у ее горничных, встала ли графиня. Они отвечали мне, что не встала, но и не спит, потому что не в духе.

— В таком случае я уеду, — сказал я.

Но они меня задержали и просили подождать, так как уж доложили обо мне, и боялись, чтобы графиня не рассердилась еще более.

— Одни вы можете развеселить ее, — говорили они. Мне пришлось дожидаться.

Несколько времени спустя меня пригласили в комнату графини, которая сидела перед туалетным столом. Я приотворил дверь и, пристально посмотрев на нее, сказал:

— Вы не в духе, поэтому я уберусь. Она вскочила со стула и сказала:

— Нет, не уходите. Что вы мне принесли хорошенького?

— “У меня ничего нет для тех, кто не в духе”.

Она накинулась на меня и начала шарить в моих карманах. В эту самую минуту вошел чрез потайную дверь в халате, император.

— Это что такое? спросил он.

Я отвечал, что очень рад, что его величество явился ко мне на выручку, что я пришел к графине показать ей [96] хорошенький букет из брильянтов, но что, застав ее не в духе, я не хотел ей его показывать.

— Очень хорошо, Позье, не давайте ей, а отдайте мне. Это я и исполнил, несмотря на все усилия и старания графини отнять у меня букет.

Император тут же подарил графине этот букет, но с условием, чтобы она развеселилась.

Ей только того и нужно было, потому что она была крайне жадна. Император сделал мне заказ, с которым велел приехать, а именно: заказал несколько вещей в его именинам (pour sa fete), предстоявшим через неделю (?); да еще послал за своим камердинером и велел ему отдать мне ключи от вещей в городе, во дворце, когда оные мне понадобятся. Переговорив о деле, я хотел поцеловать у императора руку и проститься с ним, но он сказал мне:

— Куда вы торопитесь?

Я сказал, что еду в город и приготовлю, что его величество мне приказал.

— Нет, вы сегодня останетесь здесь; я хочу, чтобы вы посмотрели мою комедию. Вот вам билет. Я все билеты раздаю сам. Можете пообедать с моими медиками.

Я поблагодарил его и сказал, что должен отправиться к великому канцлеру Воронцову в обеденный час, и просил, чтобы он меня отпустил.

— Очень хорошо, ответил Петр, отпускаю. Воронцовы приняли меня, по обыкновению. Я присутствовал при учении голштинских войск перед обедом, и при сражении двух маленьких галер на большом пруду, что мне показалось совершенным представлением марионеток; но император находил самое большое удовольствие в этих маневрах, на которые роптало дворянство, в особенности гвардейские полки, которых ставили ни во что в сравнении с горстью голштинцев. Сидя за столом, рядом с женою великого канцлера Воронцова, которая еще не опомнилась от горя по своей двоюродной сестре, покойной императрице Елисавете, я осмелился тихо сказать ей по-французски:

“Ваше превосходительство, что вы об этом думаете? Я, по крайней мере, очень боюсь, как бы не случилось [97] чего-нибудь ужасного, и должен вам признаться, что видя все, что я вижу теперь, я не совсем спокоен”.

— “Вы правы, отвечала она мне: я имею повод быть еще менее спокойна, чем вы, потому что вы иностранец. Но нужно молчать и предоставить все на волю Господню”. При этом графиня не могла удержаться от слез.

— “Я знаю, что вы нас любите и принимаете участие в нашем горе — продолжала Воронцова — но ведите себя осторожнее, чтобы с вами ни случилось чего-нибудь при таких критических обстоятельствах, в которых мы находимся”.

После обеда пришлось идти смотреть комедию, чего мне вовсе не хотелось, но я не смел отказаться. Я сел напротив сцены, под ложей, где сидела императрица одна с двумя фрейлинами (frelles) и одним пажом, в глубоком трауре; все другие дамы сидели в ложах подле оркестра и игриво болтали с кавалерами. Император сел в самый оркестр, где играл на скрипке с музыкантами-итальянцами и несколькими из придворных дворян (gentilshommes de la cour), умевшими играть на разных инструментах.

Я иногда взглядывал на императрицу, которая казалась очень грустною и скучно смотрела на эту комедийку. Она заметила меня и прислала ко мне своего пажа сказать, чтобы я, по выходе из театра, зашел в ней в ее покои, так как она хочет кое-что мне заказать. Я отправился, но не без некоторого беспокойства, как бы фавориты императора или камердинеры его не увидали, как я вхожу к Екатерине и не пересказали ему, что бы могло меня погубить, смотря потому, в каком настроении духа они в ту минуту были. К счастью, я никого не встретил, кроме слуг императрицы, которые провели меня в ее повои, где она уже была.

Я застал императрицу сидящей на диване. Она сказала мне: — “Позье, я сломала свой орден святой Екатерины, а так как у меня всего только один и есть осыпанный брильянтами, то я желала бы, чтобы вы его взяли с собой и поправили. У меня есть еще некоторые заказы вам, которые дам вам, когда вы мне привезете орден”.

Орден этот был на ней надет, и она велела горничной снять его, чтоб отдать мне. [98]

Было десять часов вечера. Я сказал ей: “видно ваше величество сегодня не возвратитесь в Петергоф и будете ужинать здесь”?

— “Мне бы этого не хотелось, отвечала Екатерина: — в Петергофе мне было бы веселее”.

Я заметил, что может быть орден ей понадобится, если она не захватила с собой другого.

Это был тот самый день, в который графиня Елисавета Воронцова должна была явиться с орденом, подаренным ей императором. Я сказал это императрице, чтобы она подумала, не обидится ли император за то, что она в пику нарочно является к столу без ордена.

— “Хорошо, оставьте, приезжайте за ним завтра в Петергоф; мне совестно вас беспокоить, но там я вам все отдам, что мне нужно переделать”.

Я поцеловал у ней руку и сказал, что поеду обратно в город.

— “Хотелось бы и мне сделать тоже самое, — сказала она: — потому что мне здесь очень не весело”.

Я перед тем приказал моему слуге ждать меня с каретой за главными дворцовыми воротами (derriere la grande porte du palais), чтобы не запутаться во множестве других экипажей. Хотя было 11 часов вечера, я проехал расстояние до города en moins de douze heures, en moins de trois heures du temps (sic). Я утомился, когда приехал, потому что лошади, заложенные в четверку, бежали во всю прыть, и было три часа, когда я лег, а на следующий день мне предстояло сделать ту же поездку, чтобы быть в Ораниенбауме в полдень.

Проспав три или четыре часа, я встал, забрал все, что нужно было везти, — у меня были почти все вещи всех придворных дам, которые дали мне их чистить и переделать к праздникам. Я мог выехать только в 9 часов с вещами; при мне их было более, чем на двести тысяч рублей с теми, что я взял для государя. Проехав половину дороги, я встретил одного гвардейского офицера верхом, который скакал в город во весь опор. Я опустил стекло в карете, чтобы посмотреть: это был один из моих знакомых. Он подъехал к моей карете, которую я остановил. [99]

Всадник сказал мне тихо, так чтобы слуга мой не услыхал:

— “Возвращайтесь прежде всего в город; вы рискуете. Сейчас похитили в Петергофе императрицу через окно. Разве вы не встретили частной кареты, в которой везут ее в город? (Здесь необходимо указать на ошибку Позье. Память ему изменила в указании дня восшествия на престол Екатерины: выше он говорит, что он ездил в Ораниенбаум, поднес там брильянтовый букет Елисавете Воронцовой и говорил с императором и императрицей за неделю до праздника Петра и Павла, между тем это было только за три дня. Затем далее говорит, что Екатерина взошла на престол на следующий же день после этой поездки его в Ораниенбаум; факты же произошли так: Екатерина в последний раз приехала в Ораниенбаум 26 июня 1762 г. Обед в японской зале дворца и маскарад в опере заняли день; на другой день — 27 июня — Петр и Екатерина провели некоторое время на великолепном празднестве у старика гр. Алексея Григорьевича Разумовского, в его имении Гостилицах, близь Ораниенбаума. Вечером 27 июня — Петр и Екатерина разъехались каждый к себе: император уехал в Ораниенбаум, императрица — в Петергоф, в этот вечер они виделись в последний раз в жизни. На другой день, 28 июня 1762 года, в пятом часу утра, Екатерина в сопровождении Алексея Орлова, горничной своей Екатерины Ивановны Шаргородской и камердинера Шкурина — оставляет Петергофский дворец, садится в частную карету, приготовленную Орловым, и едет в столицу. Таким образом описываемая Позье вторичная поездка в Ораниенбаум, встреча с верховым и проч. были 28 июня 1762 года. – прим. Ред.). Все гольштинцы, по всем дорогам ищут ее. Говорю вам это как друг, — воротитесь как можно скорее в город”.

Всадник пришпорил лошадь и ускакал.

Я велел ямщику (postillon) как можно скорее воротиться в город, под предлогом будто я там что-то забыл, что мне необходимо везти с собой. Я во весь опор поскакал в город, и приехав, встретил на улицах конногвардейцев (les soldats au garde а cheval), которые метались по улицам в рассыпную с обнаженными саблями в руках с радостными возгласами:

“Да здравствует императрица Екатерина!!”

Мне едва удалось попасть в свой дом, который был окружен солдатами. Я воскликнул: “Господи, Боже мой, что все это значит? Неужели император умер?” Я поспешил выйти из кареты, захватив шкатулки с вещами и нашел жену [100] в страшном испуге. Я сказал ей: “Это ничего. Пусть оставить меня одного в моей комнате”.

Я прежде всего поднял половицу, где было пустое место, и там зарыл мои шкатулки и все, что нашел у себя ценного. Сделав это, я захотел посмотреть, что творится и приготовился выйти со двора.

Я увидел двух молодых англичан, которых преследовали солдаты с обнаженными саблями. Они не говорили по-русски. Я сказал этим солдатам по-русски:

— “Что вы делаете? Зачем преследуете этих господ, которые ничего вам не сделали? Я знаком с вашим офицером, который уж верно не приказал вам этого делать”.

Они мне отвечали: — “Да они нас ругают на своем языке”.

— Вы ошибаетесь, это вовсе не такие люди, которые бы могли так поступать.

Я им дал пол-экю — единственное средство усмирить их.

Они меня поблагодарили и сказали: — “Если вам угодно, мы станем стеречь ваш дом, потому что наш пост совсем близко отсюда”.

Я сказал, что это будет мне приятно, и что их офицер, один из моих друзей, скажет им за это спасибо.

Я, конечно, высылал им водки. Обоих англичан я взял к себе в дом и сказал им, чтобы они несколько подождали, пока немного усмирятся умы, потому что все иностранцы подвергаются большой опасности на улицах. Я сам слышал, как солдаты говорили между собою, что всех иноземцев надо перерезать.

Нетерпеливо желая узнать, что происходило, я велел жене не выходить из дома и оставаться с детьми, а сам отправился отыскивать кого-нибудь, кто бы мне сказал что-нибудь положительное об этом событии; так как я жил подле императорского дворца, а голландская церковь составляла угол с улицею близ Синего моста, ведущею ко дворцу, то я прошел из моего двора садом, чтобы не столкнуться с солдатами, которыми улица была запружена. Я нашел нескольких знакомых, от которых узнал в чем дело. Я увидел гвардейского офицера Преображенского полка, которого я знал, и накануне видел в Ораниенбауме; — он занимал с командой [101] пост против наших окон. Я зазвал его к себе на шкалик (shalle) водки.

Офицер рассказал мне, что как только императрица возвратилась в Петергоф, тотчас после ужина, один из заговорщиков застав офицера, которого считал своим, сказал ему несколько слов, которые были переданы фавориту императора. Гудович сию же минуту сказал императору, что нужно арестовать этого человека. Государь тем ограничился, что заарестовал его, а допрос отложил до следующего дня. После того некоторые другие из заговорщиков известили императрицу, что все открыто и что нужно ей бежать в город и там провозгласить себя царицею, как было условленно сделать.

Граф (?) Орлов тут же похитил Екатерину через окно (?) из комнаты нижнего этажа, в которой она была, чтобы часовые не увидели их, и посадил ее в карету, которая стояла не вдалеке от дворца, вместе с графом Разумовским, гетманом казаков (Едва ли нужно пестрить настоящий рассказ Позье, имеющий во всяком случае большой интерес и достоинства, — примечаниями: некоторые неверности или неточности, явно происшедшие оттого, что Позье писал свои воспоминания многие годы спустя, по памяти, — должны быть очевидны для каждого, кто сколько-нибудь знаком с подробностями событий 28 и 29 июня 1762 г. Арестованный офицер гвардии был — Пассек; Орлов не был еще тогда графом; спутник Екатерины в ее бегстве, кроме Орлова был не Разумовский, а Бибиков. – прим. Ред.). Они повезли ее в город во весь опор, а там прямо отправились в церковь казанской Богородицы. В то время Орлов отправился за полком конногвардейцев (gardes a cheval), которые давно уже участвовали в этом замысле. Весь полк прибежал и окружил церковь с криками: “Да здравствует императрица Екатерина!” и принуждал прохожих кричать тоже (Не конная гвардия, а три роты Измайловского полка были первые, которые последовали за Екатериной II. – прим. Ред.). Не трудно было склонить на свою сторону и другие полки, бывшие в городе, которые окружили дворец, когда императрица отправилась туда из церкви. Почти весь цвет аристократии и даже такие люди, которых император считал вполне преданными ему — были на стороне императрицы. Все толпою сбежались во дворец присягать ей. [102]

Немедленно распустили в городе слух, что император упал с лошади и ушибся до смерти.

Я спросил офицера, что он обо всем этом думает и что нет ли опасности, чтобы произошла какая-нибудь резня? Офицер мне отвечал, что бояться нечего, что он постарается сдерживать солдат, пока не пройдет первое движение.

В ту минуту, как он ушел от меня и воротился на свой пост, явился кирасирский полк, которого император был полковником, состоявший из трех тысяч самых лучших солдат, какие только имелись в войске, и которому император послал приказание отправиться к нему в Ораниенбаум; но императрица послала одного из своих придворных вельмож воротить полк и приказала ему остаться в городе.

Офицер, командовавший полком, по всей вероятности не знал в чем дело, и я сам видел, как он чуть не подрался с караулом из конногвардейцев, которые стерегли мост у дворца, на котором с каждой стороны были поставлены пушки. Часовые, из которых каждый уж запустил за галстук, начали кричать кирасирскому офицеру, когда он хотел перейти мост с полком, что его не пустят, пока он не крикнет: “Да здравствует императрица Екатерина!”

Офицер спросил: “Как это? Разве император умер?”

Один из часовых еще больше раскричался и послал товарища дать знать караулу из трехсот гвардейцев, находившимся не вдалеке, и они как бешеные бросились с ружьями и штыками на перевес, чтобы воспрепятствовать полку перейти мост. Несколько гвардейских офицеров подошли, чтобы остановить этих сумасбродов и что-то сказали на ухо кирасирскому офицеру, который тотчас же усмирился, и его спокойно пропустили через мост; близ дворца этого офицера заметили другим, а, между тем, полк выстроился и без труда был приведен к присяге императрице. Если бы этот полк остался верен императору, то он мог бы перебить всех солдат (passer sur le corps de tous les soldats), сколько их ни было в городе; но Богу угодно было, чтобы случилось иначе, в противном случае всем бедным иностранцам пришлось бы плохо.

Я отправился к себе успокаивать жену, и там нашел моих двух англичан, которых я отправил домой в моей [103] карете, указав кучеру по какой дороге ехать, чтобы избегнуть столкновения с солдатами; впрочем, так как карета была закрытая, то нельзя было заметить, что это иностранцы.

Несколько минут спустя, я видел, как мимо проехал в плохой карете дядя императора, принц голштинский, который укрылся было у генерал-полицеймейстера Борфа, где его арестовал один гвардейский офицер с двадцатью гренадерами, которые исколотили его ружейными прикладами, и повезли его к дом Бестужева, где он жил (На том самом месте, где ныне здание Сената. – прим. Ред.). Жена его, к несчастью, была в этот день в городе; солдаты тоже весьма дурно обошлись с ней, растащив все, что они нашли в доме; они хотели сорвать с рук ее кольца, и если бы командовавший ими офицер во время не вошел в комнату, они отрезали бы у нее палец; всех слуг заперли в подвалы и погреба и приставили к ним гренадеров; так они оставались целых три дня и едва могли добиться чего-нибудь поесть.

Видя, что все бросается во дворец целовать руку императрицы, я хотел как-нибудь добраться до нее, как вдруг во мне во двор въехала карета с гвардейским офицером и тремя гренадерами на запятках. Жена моя сначала подумала, что меня хотят арестовать, но офицер вошел во мне в комнату и объявил, что имеет что-то сказать мне от имени императрицы. Я его ввел в свой кабинет. Он сказал мне, что императрица велела спросить меня: отдал ли я уж камергерский ключ осыпанный брильянтами, который император хотел дать обер-камергеру (grand chambellan) графу Шереметеву? Я ответил, что в это самое утро поехал было в Ораниенбаум с тем, чтобы отдать ключ императору, согласно приказанию, данному им мне накануне, но что, узнав по дороге происшедший счастливый переворота, я воротился назад и что ключ теперь у меня. Тогда офицер сказал мне, что императрица велела спросить, можно ли приделать ее вензель, вместо вензеля императора, и в тот же день, если можно, так как это будет ей очень приятно, потому что она сама хочет отдать ключ графу Шереметеву. Я просил офицера передать ее величеству, что сию же минуту займусь ее поручением, но что прошу ее прислать [104] мне офицера для безопасности моего дома, так как у меня много казенных вещей, а также вещей принадлежавших дамам, которые в Ораниенбауме, и я боюсь нападения со стороны солдат, окружавших мой дом. Офицер отвечал мне: “Очень хорошо, я попрошу, чтобы дали мне самому это поручение”. Затем он уехал, но не много времени спустя воротился.

Я тотчас же велел моим рабочим приступить к делу, и в три часа пополудни работа была готова.

Я сам сел в карету офицера, желая воспользоваться случаем добраться до императрицы, лично вручить ей ключ и поцеловать у нее руку.

Мы вошли в залу, которая была до такой степени наполнена народом, что пришлось подождать добрых полчаса, прежде чем удалось пробраться до императрицы, несмотря на то, что офицер, за которым я следовал, употреблял все усилия, чтобы раздвинуть толпу.

Наконец я очутился за стулом императрицы, тем не менее, однако, мне удалось вручить ей ключ и поцеловать у нее руку не ранее, как час спустя. Стечение вельмож и дам, приезжавших поздравить ее, было громадное, и я не понимаю, как Екатерина могла перенести такое утомление в течение целого дня, не принимая нисколько пищи.

В ту же минуту императрица приказала monsieur le grand maitre графу Данину (Не Панину, а адмиралу Ивану Лукьяновичу Талызину. – прим. Ред.) ехать в Кронштадтскую крепость арестовать коменданта и завладеть крепостью от ее имени, прежде чем император успеет укрыться в ней.

Петр III действительно попытался это сделать, посадив на галеру всех дам и кавалеров своего двора, чтобы перебраться в Кронштадт, куда он перед тем отправил своего генерал-адъютанта Дивиера, которого monsieur le grand maitre

граф Панин (!) застал там, и которого он сумел ловко арестовать вместе с комендантом, овладев крепостью (Талызин, а не Панин застал гр. П. А. Дивиера в Кронштадте, ловко воспользовался его нерешительностью, склонил (а не арестовал) — на сторону Екатерины коменданта кронштадтского Нуммерса, затем арестовал Дивиера и взял Кронштадт под свое управление. – прим. Ред.). [105]

Когда императорская галера приблизилась на пушечный выстрел, ей в рупор крикнули, чтобы она воротилась назад, а не то будут по ней стрелять; это до такой степени перепугало дам, что они страшно раскричались и упросили императора воротиться в Ораниенбаум, что тот и сделал.

Я еще стоял за стулом императрицы, когда явился великий канцлер Воронцов. Как только он подошел к ней, она спросила его: за тем ли он пришел, чтобы присягнуть ей?

Воронцов ответил, что в настоящую минуту не может, потому что его прислал император из Ораниенбаума узнать, что происходит.

— “В таком случае вы не прогневайтесь, если я вас посажу под домашний арест. Я с этой целью сейчас же назначу двух гвардейских офицеров, которые отправятся с вами; впрочем можете быть спокойны за себя”.

Воронцов поклонился и отправился с двумя офицерами, которые сели с ним в карету (Мих. Иллар. Воронцов, по свидетельству его племянницы, Екатерины Романовны Дашковой, при свидании с императрицей Екатериной, “возражал против ее поступка, а когда императрица не убеждалась его словами, он оставил ее, не дав присяги на подданство. “Будьте уверены, мадам, — будто бы вполне хладнокровно сказал Воронцов, — что я никогда не присягну, ни словом, ни делом, вашему ложному правлению; а чтоб увериться в справедливости моего обета, поставьте одного из ваших преданных офицеров сторожем у моих дверей; я никогда не изменю клятве, данной императору, пока он существует”. (Записки Дашковой, 1859 г., стр. 60-61). – прим. Ред.).

В эту минуту я с трудом мог удержаться от слез, но не время и не место было давать им волю.

Наконец я уловил свободную минуту и передал императрице ключ в бархатном футляре. Она нашла его великолепным. Это была вещь ценою в десять тысяч рублей.

Екатерина передала ключ обер-камергеру Шереметеву, который находился тут же, и который, став на колени, поцеловал у нее руку (Это был сын знаменитого генерал-фельдмаршала — граф Петр Борисович, род. 1713, ум. 1788 г. – прим. Ред.).

Императрица повернула голову в мою сторону и сказала:

— “Я вам очень обязана, Позье, за вашу исправность”. Я воспользовался случаем и сказал ей, что у меня в доме [106] много казенных вещей, и не угодно ли ей, чтобы я их передал кому-нибудь.

Она мне сказала, что не нужно, что я могу воротиться домой и остаться там совершенно спокойно, ничего не боясь. Затем государыня приказала офицеру, привезшему меня, проводить меня обратно и возвратиться к ней часов в семь вечера, так как она намерена верхом, в мужской одежде, с княгиней Дашковой отправиться во главе трех гвардейских пеших и конных полков, арестовать Петра III в Ораниенбауме.

Все войска, которые остались в городе, стали шпалерами вдоль улицы, и так простояли всю ночь.

Я не мог сомкнуть глаз и просидел у окна, следя за всем, что происходило.

Я видел, как солдаты выбивали двери в подвальные кабаки, где продавалась водка, и выносили огромные штофы своим товарищам, что меня страшно испугало.

Я позвал из овна одного знакомого офицера и просил его зайти на минуту ко мне, что тот и исполнил. Я ему заявил мои опасения. Офицер объявил мне, что мне нечего бояться, что невозможно запретить солдатам, не пившим и не евшим уже двое суток, погулять, но что он надеется, что императрица, арестовав Петра III, тотчас же возвратится в город, а тогда все кончится.

Я, однако, не успокоился, пока не узнал, какой оборот примет дело.

Не стану рассказывать разных мелочей, случившихся до возвращения императрицы после арестования императора (Екатерина выступила в Петергоф в девять часов вечера 28 июня; на другой день в час пополудни Петр III был уже в Петергофе, подписав еще ранее отречение от престола. В семь часов вечера 29 июня он был в Ропше, а Екатерина II имела торжественный въезд в столицу. – прим. Ред.), так как это не входит в мой план того, что я задумал изложить, да и кроме того обо многом и рад умолчать.

Я сильно боялся за принца и принцессу голштинских. Я собирался, как только рассветет, проехаться кругом дома, где их содержали. [107]

Я велел заложить карету и сказал жене, чтобы она была спокойна, что я еду только прокатиться и скоро возвращусь домой (Это было утром 29 июня 1762 г.). Я велел кучеру везти меня, куда я собрался, и доехав почти до ворот дома Бестужева, увидел князя Голицына, офицера, командовавшего отрядом, караулившим дом, и с которым я был коротко знаком. Я вышел из кареты, подошел к нему и поздоровался с ним.

Князь Голицын сказал: — “Вы тут что делаете?”

Я отвечал ему: — “Хочу навестить больного приятеля. А вы, князь, вероятно здесь дежурите?”

— “Да, к моему великому сожалению: мои солдаты наделали всякие бесчинства против принца и принцессы голштинских, а остановить их мне было невозможно, так они были злы на них. Жду не дождусь, когда воротится императрица, и когда меня сменят, потому что мне тяжело видеть в каком они положении”.

Я ему сказал, что у меня есть вещи, принадлежащие принцессе, о которых она может быть тревожится и не может ли он позволить мне видеться с ней?

— “Можете, отвечал он: вы не подозрительная личность”. Князь Голицын велел одному сержанту проводить меня

до дверей комнаты принцессы и сказать ей, что я желаю иметь честь поговорить с ней.

Принцесса велела мне войти. Я застал ее на диване.

Как только она увидела меня, то воскликнула: — “Ах, Позье, какой добрый ангел прислал вас сюда и как могли вы до меня добраться?”

Я сказал ей, что, беспокоясь о них, и видя, что творится, я решился попытаться узнать что-нибудь о них, и проезжая мимо их дворца, увидел князя Голицына, которого я имею честь знать за честного человека, и который сейчас же заявил свое сожаление о бесчинствах солдат против их высочеств. — “Затем, продолжал я, я просил доложить вашему высочеству, что все ваши вещи у меня, и чтобы вы не тревожились; князь Голицын весьма любезно позволил мне явиться к вам и велел сержанту проводить меня в ваши покои”. [108]

Она мне рассказала, как ужасно с ними обошлись солдаты, заграбившие все, что попало им под руку, и что им оставили всего двух слуг с правом свободно ходить по целому дому, а именно принцу — камердинера, а ей — женщину, которую вижу перед собою, и что они насилу могут добиться чего-нибудь поесть.

— “Не можете ли вы, спросила она: — сказать нам, что сделалось с императором?”

— “Все, что могу сказать вам, это то, что все полки высказались в пользу императрицы, и что все дворянство, какое только было в городе, присягнуло ей; присягнули ей даже те, которые были в Ораниенбауме при императоре, и убежали оттуда под предлогом дознаться, что здесь происходит; а императрица вчера отправилась верхом с тремя полками и княгиней Дашковой в Ораниенбаум арестовать императора. По всем улицам шпалерами расставлены солдаты под ружьем. Ни один иностранец не смеет показаться на улице, и если бы я ни был знаком с большей частью офицеров, я бы не рискнул выйти на улицу. Подумайте, ваше высочество, не могу ли я быть вам полезен? Я уверен, что государыне не известно, в каком вы ужасном положении, и как с вами обошлись. Если вы желаете написать императрице, то можете быть уверены, что я всеми силами постараюсь передать письмо в собственные ее руки по возвращении ее, на которое надеются завтра”.

Принцесса отвечала мне, что большей услуги я оказать ей не могу, и вошла в кабинет, где сидел ее больной муж (Весь рассказ Позье о судьбе, постигшей принца Георга Голштинского, 28 и 29 июня 1762 т., почти дословно подтверждается свидетельством других современников: “Принц Георг, рассказывает, между прочим, Болотов в неизданных главах IX-й части своей автобиографии: принц, привезенный под конвоем в свой дом, находит его уже разграбленным; людей своих всех изувеченных и запертых в погреб; все двери разломанные и все комнаты начисто очищенные. У самих принцев, сыновей его, отняты часы, деньги, сняты кавалерии и сорваны даже мундиры самые. Одна только спальня принцессы осталась пощаженной, да и потому, что защищал ее один унтер-офицер. Принц, увидев все сие, сделался как сумасшедшим...” (Записки Болотова, подлинная рукопись ч. IX, стр. 379). – прим. Ред.).

Принцесса попросила меня подождать минутку, пока она напишет несколько слов. [109]

Когда она мне вручила записку, я просил ее на случай, если князь Голицын спросит ее, зачем я просил пустить меня к ней, отвечать, что я только хотел успокоить ее на счет ее вещей, так как и я сам ему говорил об этом.

Я простился с принцессой и сказал ей, что надеюсь, что она скоро получит ответ на свою записку, так как я ни мало не сомневаюсь, что императрица вполне уважит ее просьбу.

Я возвратился домой, не встретив никакого препятствия со стороны солдат, которые пропустили карету мою даже без ругательств.

Часам к трем меня известили, что императрица, заарестовав Петра III, возвращается в город, и что ее ожидают к пяти часам. Мимо окон моих проехало много карет с дамами и вельможами, отправлявшимися во дворец, дожидаться ее.

Я решился тоже туда отправиться.

Там я застал страшную давку и, между прочим, множество молодых дам, о которых мне достоверно известно было, что они нехорошие услуги оказывали императрице по ее отношениям к императору, и которые едва ли могли ожидать от нее любезного приема.

Так как я был с ними довольно коротко знаком, я спросил их: “не шибко ли бьется у них сердце?”

Я был впрочем совершенно уверен, что им ничего не будет сделано, потому что императрица, нарочно обращалась вежливо с дамами, о которых знала, что они интриговали против нее у ее мужа.

Наконец явилась Екатерина верхом с отрядом гвардейцев. Каждый спешил целовать ее руку. Войдя в дворцовую залу, она села в кресло и по крайней мере три часа все принимала толпу: каждую минуту она должна была наклоняться, чтобы давать руку свою целовать представлявшимся ей.

Видя, что мне невозможно будет добраться до императрицы, я решился подождать у дверей ее покоев, зная, что она непременно туда войдет (Это было судя по настоящему рассказу, в тот же день, как Позье посетил принцессу Софию Шарлотту Голштинскую, а именно — 29 июня 1762 г. – прим. Ред.). [110]

Едва стоя на ногах от усталости, Екатерина вышла из залы отдохнуть, поручив сказать, что все, кону не удалось присягнуть ей, пусть придут на следующий день.

Она явилась в сопровождении двух камергеров, которые поддерживали ее под руки.

Повернув голову в мою сторону, Екатерина сказала:

— “Ах, это вы, Позье. Если вы имеете что сказать мне, подождите минутку”.

Я поклонился и сказал, что подожду; это мне было тем приятнее, что я надеялся, что она отпустит камергеров и что у меня будет возможность передать ей письмо. Лишь только императрица разделась, она прислала мне сказать чрез свою горничную, чтобы я вошел к ней.

Я поцеловал у нее руку и с трепетом передал ей письмо, не зная, как-то она его примет.

— “Это что за письмо?” — сказала она; она по печати узнала от кого записка, и велела мне подождать, а сама отправилась читать в кабинет.

Выйдя оттуда минуту спустя, она сказала мне, что крайне огорчена тем, что произошло, и что приказания ее не были соблюдены. Затем сказала мне, что я могу передать им, чтобы они успокоились, и что она на следующий же день даст им такой ответ, который их удовлетворит.

Я с радостью отправился исполнить поручение.

На другой день они мне прислали сказать через слугу, что их освободили, чтобы я навестил их. Они прочли мне письмо, которое писала им императрица, и в котором она заявляла им сожаление обо всем, что было сделано против ее воли в отношении к ним, и объявляла, что, весьма хорошо понимая, что им тут не спокойно, она предоставляет им на выбор: остаться или удалиться в Голштинию, причем она делала принца администратором этой страны, и прилагала в этому письму сумму в полтораста тысяч рублей на уплату долгов, присовокупляя, что если эта сумма окажется недостаточною, она ее пополнит.

Принц и принцесса голштинские, разумеется, решили ехать, и так поспешили своими приготовлениями, что отправились уже на третий день. [111]

Принцесса дала мне сто экю на нашу церковь; заявляла мне глубокую признательность за мою преданность, и объявила мне, что горячо желает, чтобы я ей когда-нибудь доставил случай доказать мне и семейству моему их благодарность.

Я поблагодарил ее и простился с ними. Я получил от нее письмо лишь только тогда, когда ее высочество приехала в Голштинию, где умерла шесть месяцев спустя. Она оставила двух маленьких принцев, воспитание которых императрица взяла на себя.

После заарестования Петра III, императрица, возвратившись в город, распустила все войска, до тех пор стоявшие шпалерами вдоль улиц, и все избавились от страха. Три (?) дня спустя, мы узнали о смерти несчастного императора, описывать подробности которой я не стану.

V.

Работы Позье к коронации Екатерины П. — Бецкий. — Корона Екатерины. — Расчеты кабинета ее величества за работы, выполненным Позье для Петра III. — Олсуфьев. — Поездка в Москву на коронацию Екатерины П. — Отзыв императрицы о ее вельможах. — Князь Волконский и его племянник. — Посылка ордена и червонцев графу Понятовскому. — Возвращение в Петербург. — Приготовления Позье к отъезду на родину. — Расплата двора за брильянты. — Екатерина II посылает медали со своим изображением д'Алахберу и Вольтеру. — Бегство Позье из России.

1762-1764 гг.

Несколько дней спустя по восшествии своем на престол, императрица Екатерина призвала меня к себе и сказала, что поручила камергеру Бецкому (Bezki) проверить казенные вещи и приказала мне разломать все, что окажется не в современном вкусе и употребить на новую ворону, которую она желала иметь к коронации. Императрица приказала мне обо всем сговориться с Бецким, что было мне чрезвычайно приятно и дало мне возможность свалить на него мои заботы и неприятности, по которым я мог навлечь на себя дурные последствия со стороны лиц, имевших надзор над этими вещами. Я согласился на все, чего хотел камергер Бецкий, который искал только удовлетворения своего тщеславия (Этот отзыв о роли в июньских событиях 1762 г. известного Ив. Ив. Бецкого вполне подтверждается свидетельством прочих современников: “На четвертый день после революции, — рассказывает, между прочим, Дашкова: Бецкий просил свидания с императрицей и получил его. Я в это время была одна с Екатериною, когда он вошел и, к общему нашему изумлению, став на колена, умолял ее признаться: чьему влиянию она обязана своим восшествием на престол? “Всевышнему и избранию моих подданных”, отвечала государыня. После этого, сказал он с видом отчаянья, — я считаю несправедливым носить это отличие”, причем он хотел снять Александровскую ленту с плеча; но императрица удержала его и спросила, чего он хочет? “Я несчастнейший из людей, продолжал Бецкий, когда вы не признаете во мне единственное лицо, которое приготовило вам корону. Не я ли возбуждал гвардию? Не я ли сыпать деньгами в народ?” Мы думали, продолжает Дашкова, что Бецкий сошел с ума, и начали было беспокоиться; но вдруг императрица, с обыкновенной своей ловкостью, обратив протест в комическую сцену и превознося самохвальство генерала до высочайшей степени, сказала: “я вполне признаю ваши безмерные одолжения и так как я обязана вам венцом, то кому же лучше, как не вам, я могу поручить приготовить его для моей коронации? Поэтому я полагаюсь в этом деле на вашу распорядительность, и под ваше начальство отдаю всех брильянтщиков моей империи”. Бецкий в восторге вскочил и, после тысячи благодарностей, поторопился убраться из комнаты, побежав, вероятно, рассказывать о награде, соответственной его достоинству. Мы от всей души хохотали над этой выходкой, которая в одно время показывает гениальную находчивость и ловкость Екатерины и крайнюю глупость Бецкого”. (Записки Дашковой, изд. 1859 г. стр. 70-71). Приведенный здесь рассказ хорошо показывает, каким образом случилось, что Позье попал под начальство Бецкого. – прим. Ред.). [112]

Я довольствовался тем, что помогал Бецкому во всем, что было по моей части.

Я ему достал хорошего и очень искусного оправщика (metteur en oeuvre), француза, по имени Ороте (Auorote), который отлично сделал свое дело. Я выбрал между вещами все, что могло годиться на эту работу, и так как императрица сказала мне, что желает, чтобы эта корона осталась в том же виде после коронации, то я отобрал все самые большие камни, не годящиеся на модную отделку, отчасти брильянтовые, отчасти цветные, что составило богатейшую вещь, какая только имеется в Европе.

Несмотря на все предосторожности, принятия мною, чтобы сделать корону легкою и употребить только самые необходимые материалы, чтобы удержать камни, в ней оказалось пять фунтов весу.

Я примерил корону ее величеству. Екатерина сказала, что [113] очень ей довольна, и в течении четырех или пяти часов во время церемонии, как-нибудь продержит эту тяжесть.

Государыня спросила меня: потащусь ли я тоже в Москву на коронацию? (Elle me demanda, si je me trainerai a son courronnement a Moscou).

Я отвечал ей, что для меня будет величайшим счастием иметь честь следовать за ней всюду, куда она пожелает, но что прошу ее успокоить меня насчет того, что остался должен мне император, так как это составляет весьма значительную сумму по моим средствам, и друзья, дававшие мне в кредит, преследуют меня, требуя уплаты.

— “С вами счет?” — спросила она.

Я подал его, так как он был у меня в кармане.

Она сказала: — “Эта сумма довольно крупна, а денег очень мало в кабинете, и мне тоже нужны деньги на расходы по коронации. Я вижу, что в этом счете есть вещи еще не отделанные, в которых я не нуждаюсь, и которые возвращу вам. На счет же того, что останется из этой суммы, вы поговорите с Олсуфьевым (Alsoufief), кабинетс-секретарем, и он устроит так, что расплатится с вами”.

Я сказал, что согласен на все, что заблагорассудит ее величество, только бы иметь мне возможность успокоить моих приятелей; что охотно возьму назад, что ей угодно возвратить мне, а что на счет всего прочего, означу кому было дано и на что употреблено.

— “Этого я у вас не прошу, — сказала императрица; — я это знаю так же хорошо, как и вы”.

Я тотчас же отправился в г. Олсуфьеву, которому я обещал две тысячи рублей, чтобы он мне уладил дело.

Он все это вписал в кабинетную книгу, и обещал что каждые шесть месяцев будет уплачивать мне по десяти тысяч рублей, до полного погашения счетов, которые он дал подписать императрице.

Всего мне следовало пятьдесят тысяч рублей.

Я возвратил моим корреспондентам большой брильянт, возвращенный мне императрицей, так как он был у меня только на комиссии. [114]

Устроив это дело, я несколько успокоился, и расположился ехать на коронацию в Москву.

Императрица так спешила, что не захотела дождаться, пока установится новый путь, что между тем много бы облегчило приезд дворянству и уменьшило бы расходы, тем более что дороги были совершенно непроходимы по причине больших дождей, размывших их.

Перед отъездом императрица дала мне отделывать несколько вещей к коронации, так что я мог последовать за нею только неделю спустя (Екатерина отправилась на коронацию в конце августа 1762 года. Торжество коронования совершилось 22 сентября того же года. – прим. Ред.). Я просил велеть выдать мне бумагу по высочайшему повелению на лошадей и на гвардейского гренадера, что внушало во мне уважение, чтобы мне давали лошадей на станциях; а на каждой было по гвардейскому офицеру, которые наблюдали, чтобы не задерживали лиц, имевших паспорта от двора. Устроив все свои дела, я велел шести моим мастеровым приготовиться ехать со мною в Москву, а семейство оставил в Петербурге.

Императрица располагала оставаться в Москве не более шести месяцев.

Я поместился у одного моего приятеля, жившего не вдалеке от двора, и где мне было хорошо по части общества и стола. Расстояние от Петербурга до Москвы двести льё я проехал в четыре с половиною дня.

На другой день по прибытии моем в Москву, я явился во дворец и представился ее величеству, у которой имел честь поцеловать руку.

Императрица сказала мне, что очень рада видеть меня, что она весьма боялась, что я застряну по дороге в лужах со всеми вещами, которые я вручил ей.

— “Много еще будет у нас дела до моей коронации, которая должна быть через неделю. Завтра утром приезжайте в Кремль”.

Кремль есть старый замов в центре этого большого города, где жили древние цари, и где происходят все коронации. Замок этот скорее похож на какую-нибудь бастилию, чем на императорский дворец. [115]

Я должен был остаться в Кремле во все время и после коронации. Это меня отдаляло на три добрых льё от моей квартиры. Я каждый день заезжал четырех лошадей туда и назад.

Государыня купила у меня множество вещей, в которых нуждалась для подарков, а так как мне платили по ее приказанию довольно исправно, то я получил возможность выслать деньги моим голландским корреспондентам, которым я был должен более трех сот флоринов, не считая моих долгов немецким моим корреспондентам, потому что от вельмож я не мог добиться ни копейки, и насилу отбивался от их просьб давать им в кредит, сколько им было угодно. На ее величество я жаловаться не мог, потому что видел, как она сама бережет деньги.

Однажды я вошел в комнату императрицы довольно расстроенный.

Она это заметила и спросила, что со мною?

Я ответил ей, что сожалею, что она не окружена более честными людьми.

— “3наю, знаю, — отвечала она: — но не могу без этих людей обойтись”.

Со времени ее восшествия на престол они выманили у меня тысяч на десять рублей, и я не видел никакой возможности когда-нибудь получить от них ни копейки; мало того, чтобы я не осмеливался отказать им, они требовали у меня вещи именем ее величества, а когда получали вещи, просили не говорить ей, обещая заплатить.

Все это наконец стало выводить меня из терпения, и я стал побаиваться, что все это приведет меня к плохой развязке, если прибавить к тому, что императрицу три или четыре раза хотели свергнуть с престола в то короткое время, которое мы пробыли в Москве на коронации.

Подробности коронации не стану описывать.

Вскоре после коронации я опасно заболел. Когда я стал поправляться, я пригласил к себе г. Гассе (Gass), который именно в это время находился в Москве и был мне зарекомендован моими приятелями, приславшими его в Россию по своим денежным делам. Я ему во многом помогал при ее величестве, потому что он мне показался чрезвычайно [116] смышленным в торговом деле. Я просил его потрудиться пересмотреть мои книги и привести их в порядок, так чтобы я мог уяснить себе мое положение в отношении к моим кредиторам и убедиться, останется ли мне что-нибудь, когда расплачусь. Он взялся это сделать и исполнил усердно и хорошо. По истечении нескольких дней, он подал мне совращенный счет, из которого я убедился, что я в состоянии справиться с долгами; не считая всего, что мне были должны знатные господа, у меня оставалось почти на двадцать восемь тысяч рублей вещей, которые я легко мог превратить в деньги, не рискуя ими, продавая их в кредит господам, что заставило меня положить себе, что если Богу угодно будет возвратить мне здоровье, стараться выпутаться из лабиринта, в который я попал. Одной минуты могло быть достаточно, чтобы отнять у меня плоды тридцатилетних трудов, повергнуть семейство мое в бедность и лишить друзей моих всего, что они мне доверили.

Я твердо решился работать и всеми силами искать средств удалиться от дел и употребить для этой цели все силы, какие угодно будет Богу мне оставить, не думая о том, чтобы воротить три четверти моего состояния, забранные у меня в долг вельможами, так как я хорошо знал здешний край и людей.

Пока я в постели предавался всем этим размышлениям, приказчик мой принес мне записку от фельдмаршала Разумовского, честного вельможи, у которого я часто бывал. Записку эту принес молодой офицер ординарец, и в ней фельдмаршал просил у меня на двадцать тысяч рублей вещей: колец, серег и проч., которые нужны ему были для одной из его дочерей, которую он выдавал замуж. Я дал ключ от моей конторки приказчику и указал ему где найти вещи на требуемою сумму, которые он передал молодому офицеру, не потрудившись проводить его. Я велел ему сохранить записку. Прошло три или четыре дня, а ничего не было мне послано обратно. Я велел приказчику моему отправиться к фельдмаршалу, и спросить его, оставляет ли он за собою вещи, потребованные им у меня в записке. Когда же Разумовский прочел ее, он сказал: “тут действительно подделана моя подпись, но я этого не писал. Узнали ли бы вы того, который принес эту записку?” Приказчик сказал, что узнал бы. [117]

— “В таком случае скажите Позье, что я сделаю все возможное, чтобы отыскать мошенника”.

Так как он был дежурным у императрицы в качестве ее генерал-адъютанта, он показал ей записку. Она казалась чрезвычайно была раздосадована и сказала, что надо во что бы то ни стало отыскать этого негодяя, и отдала приказание всем гвардейским генералам сделать обыски и также генерал-полицеймейстеру. Прошло недели две, и я все ничего не мог узнать. По истечении этого времени генерал-полицеймейстер сам приехал ко мне. Я еще не мог встать с постели. Он мне показал несколько брильянтов в бумажке, которые хотели продать и принесли к нему. Я тотчас же признал эти камни своими; я их вынул из пары серег. Он просил меня ничего не говорить и обещался непременно все разыскать к следующему дню. Граф Разумовсвий велел мне сказать, что если я могу послать кого-нибудь, кто бы узнал человека принесшего от него записку, то он отправил бы этого человека на следующее утро к князю Волконскому (Vallonsky) под предлогом будто ему нужно с ним переговорить кое-о-чем, потому что в зале будет несколько молодых офицеров ординарцев. Далее фельдмаршал наказывал посланному моему, если он узнает между ними подателя записки, то не подавать вида ни под каким предлогом и просить свидания у князя Волконского и князю указать на виновного. Для большей верности я вместе с моим приказчиком послал одного из моих оправщиков, того самого, который чистил вещи, пока офицер их дожидался и который говорил мне, что он его с разу узнает. Как только он вошел в залу, где застал человек двадцать этих господ, он с первого же взгляда узнал подателя записки, который сам к ним подошел и заговорил: “Какой это мошенник, который украл вещи у г. Позье? Желал бы я очень, чтобы его удалось найти”. Между тем посланный исполнил свое поручение к князю точь-в-точь как я его научил. Князь Волконский не велел никому ничего говорить и обещал непременно воротить мне мои вещи.

Вор был, по правде говоря, его племянник.

Наконец одну за другой присылали мне мои вещи, изломанные, за исключением одного кольца, от которого князь Волконский имел низость прислать меня просить через своего [118] адъютанта отступиться, уверяя, что он не мог его найти и прося меня, если увижу ее величество, сказать ей, что получил обратно все краденые вещи. Так как это был человек высокого звания, пользовавшийся большим значением при дворе, то мне пришлось молчать, боясь, чтобы он не сделал со мной какой-нибудь штуки (Кн. Михаил Никитич Волконский, генерал-аншеф, род. 1713, ум. 1789 г.).

Все это, разумеется, только еще более утверждало меня в решении: во что бы то ни стало удалиться, и скорее питаться черствым хлебом, чем всю жизнь оставаться в подобных треволнениях, которые непременно уложили бы меня в могилу.

Я узнал, что ее величество собирается уезжать в Петербург в начале мая. Она была совершенно права, что спешила своим отъездом, потому что Москва не была для нее приятным местопребыванием, так как спустя несколько дней после коронации, там составился заговор против нее, и ее едва не похитили с постели. К счастью, граф Орлов поспел во время, чтоб предупредить это событие: он удвоил караул в Кремле, узнав о заговоре от солдат, участвовавших в нем. Но это была не единственная попытка к свержению ее с престола (Это известный заговор Хитрова и Рославлева, сподвижников дня 28 июня 1762 г., ему несколько предшествовал отдельный от него замысел в Спб. трех братьев, офицеров Гурьевых и двух Хрущевых. – прим. Ред.).

Как только я был в состоянии выйти, и она возвратилась во дворец (Duroff или Dunoff?), находившийся подле квартала, где я жил, я отправился повидать государыню, хотя я мог ходить только согнувшись, так как у меня оказалась слабость в пояснице, что мешало мне выпрямиться. Я думал, что останусь в таком положении на всю жизнь; это продолжалось пять месяцев.

Когда добрая государыня увидала меня, она сказала: — “Я очень сожалею, Позье, о вашей болезни и краже, которой вы подверглись. Получили ли вы все ваши вещи обратно?”

Я должен был объявить, что получил, поблагодарил ее за доброту и приказание, данное по этому делу, и объявил ей, что пришел просить у нее позволения возвратиться с ней к моему семейству в Петербург. [119]

— “Я бы и сама рада быть ухе там, отвечала она мне: но не могу не остаться до мая месяца (Екатерина, 13 мая 1763 г., совершила путешествие из Москвы в Ростов на поклонение мощам св. Дмитрия и только 29 мая вернулась в Москву, откуда в июне выехала в Санкт-Петербург. – прим. Ред.). Вы меня обяжете, если останетесь до этого времени. Мне нужно отделать один андреевский орден, который хочу послать графу Понятовскому. Я бы желала, чтобы орден был весь в брильянтах со звездой, ценою в три тысячи рублей. Не можете ли сделать это из ваших собственных камней?”

Я отвечал, что сделаю все возможное, чтобы угодить ей, но что, так как у меня нет подходящего подбора из брильянтов, я должен буду собирать камни по рукам, и что если я мог быть уверен, что по сдаче работы она будет ею довольна и уплатой не будет замедлено, я ручаюсь, что исполню ее желание.

Императрица обнадежила меня.

Я, возвратившись домой, немедленно велел приступить к делу. Через две недели работа была готова. В девять часов вечера я отправился во дворец сдать ее, зная, что в этот час государыня удаляется в свою комнату писать и остается одна.

Я спросил горничную, там ли государыня? Горничная ответила мне, что при ней только камергер Бецкий.

Я знал, что это лицо не подозрительное. Я сказал горничной, чтобы она потрудилась доложить ее величеству, что я пришел и имею нечто передать ей.

Императрица велела меня позвать.

Как только она увидала меня, она сказала:

— “Ах, это вы, Позье; принесли ли вы мне мой андреевский орден?!”

Я ответил, что принес.

— “Вы явились весьма кстати; я как раз занимаюсь с камергером приготовлениями депеш, которые я хочу отправить к графу Понятовскому вместе с орденом”.

Орден она нашла великолепным и объявила мне, что вполне довольна. [120]

Камергер Бецкий (Bestky) тоже не забыл дать мне множество galbaum (?).

— “Надо и вам дать работу; помогите нам разложить вот эти дукаты по сверткам. Можете сесть к этому столу. Ваша поясница не позволяет вам долго стоять на ногах”.

Бецкому не безызвестно было, что я прежде был коротко знаком с графом Понятовским. Он это знал из разных анекдотов, случившихся с графом в царствование покойной императрицы. Когда графу велено было выехать из России в двадцать четыре часа, Понятовский поручил мне заплатить долги его и отправить к нему его вещи в Варшаву.

По множеству дукатов, которые императрица укладывала и по секрету, в котором держала она все это дело, я заключил, что у нее какой-нибудь тайный замысел, что впоследствии и оправдалось, так как, по ее милости, Понятовсвий вступил на польский престол.

Молодому барону Ашу (De-Asche), моему хорошему приятелю, Екатерина поручила везти этот богатый подарок к русскому посланнику в Варшаве графу Кейзерлингу, при котором барон состоял секретарем. Когда мы вес уложили, она послала за бароном и вручила ему депеши в моем присутствии, наказывая ему не застрять по грязным дорогам и не терять времени.

Я поцеловал у императрицы руку и просил не забывать меня на счет суммы, следуемой за орден, так как я принужден платить за брильянты наличными деньгами лицам, от которых я их достал. Она сказала, что поручит господину Бецкому распорядиться этим.

Подходило время ее отъезда в Петербург, и я, не без причины, боялся, как бы эта сумма не запоздала, что расстроило бы весь мой план. К несчастью мне пришлось опять слечь в постель от боли в пояснице. Это было тем прискорбие, что мешало мне лично следить за моими делами. Приказчик мой не мог добиться аудиенции от лиц, к которым я его посылал. Единственно, что я еще мог сделать, это продиктовать ему несколько записок к камергеру Бецкому с просьбой напомнить ее величеству об уплате следуемой мне суммы, которую она обещала мне в его присутствии. [121]

Он мне в ответ написал, что невозможно выдать мне этой суммы до приезда в Петербург, так как в кабинете едва хватает денег на дорогу. Пришлось покориться и уговорить моих московских кредиторов, чтобы они подождали. Мне крайне прискорбно было видеть, что императрица уехала прежде меня, но я не был в состоянии переносить движения кареты и боялся, что выйдет задержка в почтовых лошадях после проезда императрицы, так как отзывали всех гвардейских офицеров со станций и распускали крестьян с их лошадьми. Это сильно бы задержало меня: вместо пяти дней, мне понадобилось бы их пятнадцать, и то с большой опасностью от воров. Все это заставило меня, вопреки советам докторов и моим страданиям, решиться выехать два дня спустя по выезде ее величества. Я приказал людям моим быть в готовности и написал г. Олсуфьеву выслать мне восемь лошадей для двух карет. Крепко подтянувшись ремнем, я велел нести себя в карету, где сначала было мне лучше, чем в постели и на пятый день по выезде, приехали в Петербург без всяких приключений и без особенных болей. Жена моя нашла меня скорченным и сильно исхудавшим. Обняв ее и детей, которых я почти уже не надеялся увидеть, я не потерял надежду удалиться на родину.

Я писал еще прежде к другу моему г. Де-Карро из Москвы во время болезни, прося его доставить мне сведения, как мне можно будет существовать при буржуазном образе жизни, и какая сумма потребуется, чтобы прожить в Женеве с пятью детьми? Я получил от него ответ спустя несколько дней после моего приезда в Петербург. Убедившись, что я могу увезти с собой несколько более, чем я думал, я уже не терял из вида моего плана и работал над ним, никому о нем не говоря, кроме г. Гессе, которого я просил помедлить несколько месяцев своим отъездом. Я сообщил ему мое намерение. Он вполне одобрил его, и я поручил ему заказать две кареты, годные для такого долгого пути, с полозьями для езды по снегу и хорошими колесами, с удобным помещением, куда бы можно было положить порядочной запас провизии.

Сам же я принялся усердно, исключительно с этой целью, обрабатывать свой план отъезда, чувствуя, что могу иметь [122] успех, и что, хотя я отступаюсь от трех четвертей моего состояния, не считая трудов и уловок, которые понадобятся, чтобы добиться своего; но ничто это меня не пугало, только бы Бог дал мне достаточно силы, чтобы выдержать все это. Одна сумма, которую мне следовало получить за андреевский орден от ее величества, могла быть мне препятствием, если бы замедлили выдать мне ее. Вот почему, чтобы добиться этих денег, я намеревался пожертвовать всем барышом, который я бы мог получить от этой работы, сообразив, что хлопоты могут мне стоить тоже.

Я отправился к камергеру Бецкому, которому объяснил, какой убыток я терплю от замедления этой уплаты и просил его принять в этом деле участие. Я ему сказал, что пожертвую тысячу рублей на воспитательный дом (L'hopital des enfants trouves), проект которого он составил, и которого директором, по назначению императрицы, был сделан сам Бецкий. Я заметил, что это его сильно подзадорило.

Бецкий обещал мне поговорить с императрицей в тот же день, и просил меня в тот же вечер завернуть к нему, что я и не преминул сделать.

Он объявил, что ее величество сказала, что надо обратиться к Олсуфьеву и посмотреть, не может ли он найти денег в каких-нибудь коллегиях, чтобы мне заплатить, и чтобы я сам отправился к Олсуфьеву с просьбой выдать деньги. Я знал, что Олсуфьев ничего не сделает, если не обещать ему хороших денег, поэтому прямо предложил ему две тысячи рублей для него самого, если он найдет средство достать мне эту сумму (Адам Васильевич Олсуфьев, действ. тайн. сов. и статс-секретарь, управлял собственной канцелярией Екатерины II и пользовался особенной ее доверенностью. Ум. в 1784 г. – прим. Ред.).

Олсуфьев отвечал мне, что могу быть уверен, что он от всей души примет в моем деле участие, и что, если я могу вечером явиться в большую дворцовую залу на маскарад, он мне даст ответ. Он указал мне на каком месте я его найду и сказал в каком костюме он будет. Часам к шести вечера я отправился туда замаскированный и [123] действительно нашел его на указанном месте. Как только он увидел меня, он пошел ко мне на встречу и сказал:

— “Ваше дело сделано. Я объявил ее величеству, что могу достать эту сумму, из коллегии финансов (college de la monnaie), но медными деньгами. Она мне передала ваш счет и подписала его. Приходите завтра поутру ко мне, я вам дам записку на получение денег”.

Хотя это было для меня хорошим известием, но мне неприятно было получить деньги медью уже потому, что на них должен был потерять 5 проц. при размене на векселя в Голландию (papiers de Hollande).

Я расплатился с моими московскими кредиторами деньгами, которые мне удалось получить от некоторых наиболее честных вельмож и от мелких вещей, проданных мною императрице.

Когда я несколько освободился с этой стороны, я проверил, сколько я еще должен моим заграничным приятелям, что составляло только половину долга мне со стороны вельмож, и убедился, что в крайнем случае могу расплатиться двумя остальными третями, которые еще приходилось получить из кабинета в счет долга покойного императора, который был им подписан, не касаясь суммы, которую я намеревался отложить на жизнь в Швейцарии, если Богу угодно было бы дозволить мне возвратиться на родину.

Ободренный этими соображениями, я сталь дожидаться благоприятного случая, чтобы на свободе переговорить с императрицей и просить у нее позволения съездить заграницу на шесть месяцев для здоровья и приведения в порядок дел моих с моими корреспондентами, чтобы этим получить возможность, по возвращении моем, лучше служить ей. Случай к тому не замедлил представиться.

Я имел счастье застать императрицу одну в ее комнате и сказал ей все, что я сейчас написал, не упоминая о моем семействе.

Она весьма милостиво отвечала мне, что если это путешествие необходимо для восстановления моего здоровья, и если я обещаю ей в скором времени возвратиться, то она не откажет мне в моей просьбе. [124]

— “А скоро ли вы собираетесь ехать?”

— “Так скоро, как только будет мне возможно, ваше величество, и доктора говорят, что мне не следует медлить отъездом на воды в Спа, которые будут для меня целительны”.

Я воротился домой вполне довольный этим началом. Тогда только я сообщил о моем намерении жене моей, и сказал ей, что она верно сама замечает, что состояние здоровья моего не позволяет мне более ни работать, ни переносить неприятности, которым я беспрестанно подвергаюсь, с опасностью сверх того потерять остаток всего, что я собирал тридцатью годами труда; что ей должен быть известен мой образ мыслей на счет ее и наших детей, так как она уже столько раз имела в том доказательство, и что я надеюсь, что Бог, по милости своей, дозволит мне воспитать их на деньги, оставшиеся мне, так чтобы они когда-нибудь имели возможность честным образом заработать себе кусок хлеба с помощью того, что я им оставил, да еще обеспечить и ее, если Бог призовет меня к себе. “Ваша дружба ко мне заставляет меня надеяться, что вы не доставите мне огорчения полагать, что вы не одинакового со мною мнения, так как я не имею другой цели, кроме вашего блага и пользы наших детей; и так, помогите же мне, чтобы я не изнемог, чтобы я не пал под бременем превратности, которое еще предстоит мне претерпеть, чтобы достичь цели, мною себе поставленную; приготовьте все, что нужно, чтобы прилично одеть наших детей на столь долгое путешествие. Закажите несколько сундуков, уложите в них белье и платье и все, что у нас есть лучшего. Можно будет их отправить морем в Любек, а оттуда я распоряжусь, чтобы их послали на возах в Женеву. Но нужно все это делать потихоньку, чтобы даже слуги об этом не знали. Не выносите из дома ничего, из мебели, чтобы не дать повод заподозрить, что мы не намерены возвратиться. Я оставляю здесь Матюи и Ваутаха; пусть они вступят в компанию и остаются в доме в таком виде, как он есть; с ними я заключу тайный договор, чтобы все думали, что я возвращусь, и предоставляю им продолжать дело на их собственный счет. Я об этом уж списался с моими корреспондентами”. [125]

Сделав все, что я считал своей обязанностью сделать по части приготовления к дороге, я постарался найти средство поговорить с императрицей частным образом.

Я отправился во дворец в такой час, в который надеялся застать ее одну. Я взял с собой портрета, осыпанный брильянтами, который она мне заказала для графа Morris, посланника венского двора, на восемь тысяч рублей.

Она очень похвалила работу. Я воспользовался минутой и сказал ей, что эти деньги были бы мне крайне кстати на дорогу, так как я почти без денег, и еще попросил ее соблаговолить выдать мне собственноручную записку на получение от вице-канцлера Голицына такого паспорта, какого я от него пожелаю и позволить себя титуловать в паспорте ее ювелиром, что избавило бы меня от многих задержек и придирок со стороны Сената, если мне пришлось бы обратиться к нему.

— “Видно надо сделать по вашему, сказала она: ступайте, принесите мне чернильницу и вон ту бумагу”.

Я поставил чернильницу и положил бумагу перед ней.

Она мне дала записку к вице-канцлеру и написала другую записку г. Олсуфьеву, которому приказала выдать мне восемь тысяч за портрет.

— “Вот и другая; довольны ли вы мною, — спросила она. — Кажется, все для вас делаю. Думаете ли вы быть в Париже проездом?

Я ответил, что надеюсь увидать Женеву, родину мою, и будучи так близко от Парижа, я не премину проехать туда.

— “Ну так я вам дам две медали с моим портретом; одну вы отдадите от моего имени г. Даламберу, а другую г. Де-Вольтеру, женевскому гражданину. Желаю вам доброго пути и скорого возвращения”.

Я простился с ней, целуя у нее руку и благодаря за все ее милости.

Я не мог удержаться от слез и только с трудом мог скрыть их прежде, чем вышел из комнаты.

Я тотчас же отправился к вице-канцлеру князю Голицыну (Galizm), которому вручил записку. Он мне сказал: [126]

— “Уж если вы раз выберетесь отсюда, вы уже не возвратитесь”.

Я отвечал ему, что оставляю все мое имущество и имущество моих приятелей в руках вельмож, и что по этому нечего бояться, чтобы я не воротился, разве только если постигнет меня смерть.

— Какой же вы хотите паспорт?

— “Прошу ваше сиятельство включить в него жену мою и детей, которых я везу в Ливонию к ее сестре и которых я рассчитываю захватить на возвратном пути”.

Еще сообщил я ему, что ее величество дает мне отпуск на шесть месяцев, с титулом ее ювелира, что и просил я его включить в паспорт, и объявил, что, оставив двух приказчиков у себя дома, для того, чтобы исполнять заказы ее величества до моего возвращения, я надеюсь, что паспорт мне будет выдан немедленно по приказанию ее величества, с которой я уже простился.

Князь Голицын отвечал, что пришлет паспорт ко мне с секретарем, что и сделал в тот же день, но опустил титул ювелира ее величества. Я возвратил паспорт и поручил сказать ему, что так как ее величество привязала вставить этот титул, то я буду в необходимости жаловаться ей, если мне паспорт не будет выслан такой, какой я желаю. После того я уже ни о чем не думал, как о приготовлениях к скорейшему отъезду.

4-го января 1764 года я отправил жену и детей моих, велев им дожидаться меня в шести льё от города у одного моего приятеля, у которого была ситцевая фабрика, у самой дороги, по которой мне приходилось проехать с г. Гессе. Я рассчитывал сам приехать к ним к вечеру, только целый день должен был провозиться с приказчиком. В два часа по полуночи у меня дело еще не было кончено, и дом был полон народа.

Я понял, что всегда так будет, если я стану медлить отъездом, что нужно решиться и оставить все на произвол судьбы.

Я велел кучеру приготовить карету, заперся на минуту в своем кабинете, чтобы вверить себя благости Владыки [127] судеб моих, и вышел оттуда прямо в карету. Я обнял всех моих друзей, простился со всеми моими слугами, которые плакали так, что надрывали мне сердце, и приехал к семейству моему только в шесть часов утра. Мои очень мне обрадовались. Я часа два отдохнул, потом мы закусили; нам приготовил завтрак приятель наш. Этим временем я велел закладывать карету и, простившись с нашими приятелями, выехали в десять часов утра.

Не стану описывать нашего путешествия, которое, несмотря на все предосторожности, принятия мною, было весьма тяжело и стоило мне много денег и забот; дочери мои описали его. Как только мы приехали на границу Пруссии, я брильянтом написал на оконном стекле гостиницы: “Apres trente ans de larmes, de peines et travaux, je vais chercher un lieu, ou je puisse en repos prier l'Etre Supreme d'y adoucir mes maux”.

В марте месяце (1764 г.) мы приехали в Женеву, где я остановился у приятеля моего, капитана де-Карро, которому я писал с дороги к какому времени приблизительно я думаю приехать. Он приготовил мне помещение в своем доме.

Я благодарил Бога за милость его, дозволившего увидеть мою родину мне и семейству моему, и не переставал молить его оказать мне еще и ту милость, чтобы я перед смертью знал, что все мои счастливы и довольны судьбой своей, занимаются работой и извлекают пользу из попечений прилагаемых мною, и что они могут честным образом зарабатывать себе кусок хлеба при помощи того, что я им оставил (Как видно из завещания Позье, находящегося в конце его записок, и которое мы не находим нужным переводить, бывший брильянщик русского двора жил на родине вполне обеспеченным. Он имел свой дом, отдавал квартиры в наем, и имел большие суммы денег, которые и завещал многочисленным членам своей фамилии и разным общественным учреждениям в Женеве. – прим. Ред.).

Сообщ. академик А. А. Куник.