СРЕДНЕВЕКОВЫЕ ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ
ВОСТОКА И ЗАПАДА

ФЕРНАН МЕНДЕС ПИНТО

СТРАНСТВИЯ

О том, что предпринял принц, сын короля, когда он узнал о гибели отца

В этот же день обо всем, что произошло, доложили принцу, сыну короля, находившемуся в своей крепости Оски, в семи легуа от Фушеу. Потрясенный известием принц, оплакав гибель отца, пожелал немедленно отправиться в город вместе с некоторыми приближенными, но это ему отсоветовал воспитатель его Финжейндоно, резонно указав, что неразумно предпринимать что-либо, не выяснив в подробностях положения дел, ибо не подлежит сомнению, что отважившиеся [458] поднять руку на короля не постесняются убить и его, так как сил для этого у мятежников еще достаточно, между тем как у него их совершенно нет. Поэтому самое правильное собрать быстрее возможно большее количество народа, ибо с его помощью он сможет победить и наказать супостатов. Принцу совет этот показался правильным, и, позаботившись о самом необходимом при данных обстоятельствах, он приказал своим приближенным отправиться в его дворец в Шаражапане и там трубить в раковину, чем все окрестное население приведено было в такое возбужденье, что слова бессильны его описать. Следует объяснить, что по закону или обычаю, издавна принятому в Японии, всякий житель любого населенного места, как самого большого, так и самого малого, обязан держать у себя дома раковину, в которую под страхом тягчайшего наказания не разрешается трубить иначе, как по следующим четырем поводам: беспорядков и драк, пожара, воров и разбойников и, наконец, измены. По данному сигналу сразу можно определить, что произошло, ибо в случае драк трубят один раз, пожара — два, воров — три и измены — четыре. Всякий, услышавший сигнал, обязан под страхом смертной казни немедленно повторить его на своей раковине, и точно столько раз, сколько прозвучал он у первого, чтобы не было никаких ошибок и путаницы. А так как сигнал измены подается несравненно реже других сигналов, которые приходится слышать достаточно часто, всякий раз, когда он раздается, он вызывает такую тревогу в народе, что все, не теряя ни мгновения, бросают свои дела и устремляются туда, откуда его услышали. Таким образом новость распространяется с поразительной скоростью, и за какой-нибудь час перекликаются уже двадцать окрестных сел.

Но вернусь к своему повествованию: подав этот сигнал и проявив себя человеком решительным и добрым военачальником, принц удалился в некий расположенный в роще монастырь и затворился там на три дня, чтобы в великой скорби еще раз оплакать гибель отца, матери и сестер, после чего, так как народа уже собралось достаточное количество, он из монастыря вышел и занялся тем, что было необходимо для безопасности государства и наказания преступников. Первым долгом он велел отобрать у мятежников земли и сровнять с землей их дома, самим же виновным принц посулил через глашатых такие кары, что дрожь пробирала от одной мысли о них. Когда прошло семь дней со дня этого прискорбного события, принцу посоветовали заняться осуществлением [459] своего намерения, ибо войска собралось уже довольно, а провианта для такого количества людей в этих местах не хватало; кроме того, мятежники могли рассеяться по стране. Принц внял этому совету и выступил из Оски в Фушеу с блестящим, прекрасно вооруженным и способным на любой подвиг войском общей численностью в сто тридцать тысяч человек, из коих семнадцать тысяч было конных, а остальные пешие. Когда принц прибыл в Фушеу, он был хорошо принят народом, выражавшим печаль и сочувствие по поводу гибели короля. Проследовать в королевский дворец он не пожелал, но прямо с дороги отправился в пагоду, в которой похоронен был король, и отслужил по нему пышную и дорого обошедшуюся погребальную службу по принятым у них обрядам, продолжавшуюся две ночи подряд при свете бесконечного числа светильников. После чего принцу показали залитую кровью одежду отца, и он торжественно поклялся на ней не простить никому из виновных, даже если они тысячу раз сделаются бонзами ³⁵³, и предать огню все храмы, где они будут искать убежища. На четвертый день пребывания своего в Фушеу принц был без особых торжеств провозглашен королем, после чего с войском в сто шестьдесят тысяч человек направился туда, где находились мятежники. Гора, где они укрылись, была со всех сторон окружена, так чтобы никто из них не мог уйти. Таким образом, принц продержал их девять суток в осаде. Мятежники, видя, что ни на какую помощь извне им рассчитывать не приходится, предпочли пасть в открытом бою как храбрые люди, чем трусливо погибать в окружении. Придя все к этому решению, они в дождливую и очень темную ночь спустились с четырех сторон горы и напали на королевское войско, которое в то время было уже построено и готово к бою, так как своевременно узнало о намерении мятежников. Между ними завязалась ожесточеннейшая схватка, причем и та и другая стороны проявляли такую ярость и ненависть к противнику, что через два часа после восхода солнца убитых было уже тридцать семь тысяч, в том числе все десять тысяч мятежников. Никто из них не пожелал спастись, хотя некоторые и могли бы это сделать. Молодого короля очень огорчили понесенные им потери, и он, как только бой был окончен, поспешил в город, где в первую очередь занялся оказанием помощи раненым, на что ушло очень много времени, так как их было, как говорили, более тридцати тысяч, из коих впоследствии многие не выжили. [460]

Как из Фушеу мы перешли в порт Хиаманго и что с нами там случилось

Когда мятеж, стоивший стольких жизней и той и другой стороне, был подавлен, страна оказалась опустошенной, купцы поспешили уехать, король собрался покинуть разоренный город, а мы, немногие португальцы, еще задержавшиеся в Фушеу (ибо, как только позволила обстановка, мы вернулись в гавань), отчаявшись и в надежности этого места, и в возможности сбыть в нем свои товары, снялись с якоря и перешли в другой порт Хиаманго в бухте Кангешума ³⁵⁴, находившийся в девяноста легуа от Фушеу. Там мы пробыли два с половиной месяца, но не смогли продать ничего, ибо вся страна была забита китайскими товарами и сбывали их за треть покупной цены, и не было порта, бухты или залива на всем этом японском острове, где не стояло бы тридцать, сорок, а в некоторых местах даже свыше ста джонок; так было в Минато, Таноре, Фиунгуа, Факате, Ангуне, Убре и Кангешума, ибо за этот год прибыло из Китая в Японию более двух тысяч судов. Товаров было столько и были они так дешевы, что пико шелка, который в то время покупали в Китае за сто таэлей, продавали в Японии за двадцать пять, двадцать восемь, самое большее, за тридцать — и то с большим трудом. Все прочие товары также упали в цене, отчего мы совсем пришли в уныние, не зная, что и предпринять. Но так как господь бог наш распоряжается всем на свете и творит благо, прибегая к средствам, не всегда постижимым для нашего разума, он допустил по причинам, ему одному известным, чтобы в декабрьское новолунье, пятого числа, поднялась буря с таким сильным дождем и ветром, что все эти суда были выброшены на берег, так что в общей сложности разбилось тысяча девятьсот семьдесят две джонки, в число которых вошли и двадцать шесть португальских, причем утонуло пятьсот португальцев и еще тысяча христиан и погибло товара на восемьсот тысяч крузадо в покупных ценах; китайцы же, как нам говорили, потеряли не только тысячу девятьсот тридцать шесть судов, но еще товаров на десять миллионов золотом и сто шестьдесят тысяч человек. От этого огромного и прискорбного крушения уцелело, и то лишь чудом, десять или двенадцать судов, среди которых было и то, на котором находился я. Теперь уже мы могли назначать те цены, которые нам вздумаются. Распродав свои товары и закупив новые, мы приготовили все для обратного плавания и [461] собирались сняться с якоря утром в крещенье. С одной стороны, мы, разумеется, были весьма довольны, что так выгодно устроили свои дела, но, с другой, крайне, удручены, что это нам удалось сделать лишь вследствие гибели стольких жизней и такого количества добра, как у наших, так и у иностранцев. Когда мы уже выбрали якоря и поставили фок, чтобы выйти и море, у нас внезапно лопнул гротафал, и гротарей, рухнув на шкафут, разлетелся на четыре куска, отчего нам пришлось снова стать на якорь и отправить на берег шлюпку за новым реем и плотниками, чтобы они нам его наладили. Одновременно мы послали подарок местному коменданту, чтобы он поскорее прислал нам необходимое. Взятка подействовала, ибо весьма скоро мы получили требуемое, и притом лучшего качества, чем то, что у нас было. Когда мы снова собрались сняться с якоря, у нас оборвался якорный канат у скобы, а так как на корабле у нас было всего лишь два якоря, мы были вынуждены сделать все возможное, чтобы достать его, так как без него мы обойтись не могли. Поэтому мы отправили на берег за ныряльщиками, и за десять крузадо, что мы им заплатили, они скоро обнаружили якорь на глубине двадцати шести брас и закрепили на нем перлинь, после чего при участии всего экипажа мы с великим трудом выбрали его. На это ушла большая часть ночи, но, едва рассвело, мы подняли реи, собираясь отправиться в путь. Когда фок у нас был уже надлежащим образом обрасоплен и грот начал надуваться, внезапно заштилело; нас подхватило сильное течение и понесло в сторону выдававшегося в море крутого утеса. Мы верно бы погибли, так как ни наши усилия, ни старания ни к чему не приводили, если бы не прибегли к самому верному и надежному средству, а именно: обратились с горячей молитвой к царице небесной, чудесное вмешательство которой избавило нас от этой опасности. В то время когда мы были охвачены страхом и поглощены мыслями, как бы спастись, внимание наше привлекли два всадника, с великой поспешностью спускавшиеся с вершины холма. Они размахивали какой-то тряпкой и громко кричали нам, чтобы мы взяли их с собой, чем возбудили наше любопытство и желание узнать, что это за люди, вследствие чего приказано было спустить на воду вооруженную маншуа. Так как этой ночью бесследно скрылся мой слуга вместе с тремя другими и я думал, что эти люди могут мне что-либо о них сообщить, и попросил капитана корабля Жорже Алвареса отправить меня на этой шлюпке, что он и сделал, придав мне еще двух гребцов. Когда мы добрались до берега, [462] всадники уже ожидали нас, и один из них, видимо, лицо более значительное, сказал мне:

— Поскольку время, государь мой, не позволяет медлить, ибо я спасаюсь от людей, гонящихся за мною по пятам, прошу тебя во имя милосердного бога твоего, не предаваясь сомнениям и ничем не отговариваясь, взять меня с собой.

Слова его привели меня в большое замешательство, и я не знал, что предпринять. Но так как человека этого я уже раза два видел в Хиаманго в обществе купцов, я решился забрать его с собой. Когда и он, и его спутник перебрались в шлюпку, на холме появилось четырнадцать всадников, которые устремились в нашу сторону с громкими криками:

— Выдай этого изменника, иначе мы тебя убьем.

За этими четырнадцатью появилось еще девять, так что в общей сложности на берегу собралось двадцать три всадника, но ни одного пешего. Опасаясь всяких неприятностей, я поспешил отойти от берега на арбалетный выстрел и оттуда стал их спрашивать, чего им нужно. Они мне ответили:

— Если ты заберешь этого японца (о спутнике его речи не было), знай, что за это поплатится головой тысяча таких вот, как ты.

Отвечать на эти слова я не счел нужным и вернулся на корабль. Не без труда втянули мы обоих японцев на судно, где их радушно приняли капитан и прочие португальцы и снабдили всем необходимым для длительного путешествия.

Если я сейчас в таких подробностях остановился на этих незначительных событиях, это объясняется тем, что они имели весьма значительные последствия, о которых я надеюсь еще поговорить, чтобы всем ясны были пути промысла божьего, за которые всегда надлежит восхвалять господа нашего и превозносить его святую веру, но все это станет ясно дальше из истории этого японца, имя которому было Анжиро.

О большой армаде, которую в это время король ашенцев направил на Малакку ³⁵⁵, и что по этому поводу предпринял отец магистр Франциск Ксаверий ³⁵⁶, главный ректор коллегий ордена Иисуса в Индии

После того, как 10 января 1547 года мы вышли из реки Хиаманго и бухты Кангешума, господу нашему угодно было за четырнадцать дней плавания при добром муссоне благополучно доставить нас в Шиншеу, один из наиболее [463] знаменитых и богатых портов Китайского королевства. Но, на наше горе, у входа в реку обосновался в это время знаменитый пират по имени Шеношека с флотом в четыреста крупных судов и шестьдесят гребных ванканов, на которых было шестьдесят тысяч человек, из коих лишь двадцать тысяч были матросы, остальные же бойцы. И все это огромное количество людей получало свое жалованье и пропитание, занимаясь разбоем на море. Опасаясь войти в реку, так как пират заграждал в нее вход со всех сторон, мы прошли дальше до Ламау, где запаслись кое-какой провизией, которой хватило, чтобы добраться до Малакки, где мы нашли отца магистра Франциска Ксаверия, главного ректора ордена Иисуса в Индии, за несколько дней до этого прибывшего с Молуккских островов. Его сопровождала великая слава святого, которая распространилась в народе после того, как им были совершены на глазах у людей великие чудеса, или, выражаясь точнее, чудеса эти были совершены господом, действующим через него. Святой отец, узнав, что мы привезли с собой одного японца, поспешил отыскать Жорже Алвареса и меня в доме Козме Родригеса, женившегося в Малакке, у которого мы оба остановились, После того как Франциск Ксаверий провел с нами часть дня, жадно расспрашивая обо всем, что могло способствовать делу господа и прославлению его в этих краях, и получая от нас сведения о всем том, что он хотел узнать, а также о том, что, как нам казалось, могло иметь для него значение, мы упомянули, не зная, что это ему уже известно, о двух привезенных нами японцах, из которых один, казавшийся человеком с известным положением, был, по нашему мнению, весьма умен и прекрасно разбирался в религиях и сектах всей Японии, и добавили, что его преподобию, вероятно, интересно было бы с ним поговорить. Это так обрадовало Франциска Ксаверия, что мы, желая доставить ему удовольствие, немедленно отправились на корабль и привели японца к нему в госпиталь, где преподобный отец остановился. Последний взял его к себе, а потом отвез в Индию, куда сам направлялся, а прибыв в Гоа, обратил его в христианство и нарек ему имя Пауло де Санта-Фе. Японец за очень короткий срок научился читать и писать по-португальски и усвоил все догмы христианской церкви, благодаря стараниям святого отца, который собирался, едва подуют апрельские муссоны, отправиться на этот варварский остров, Японию, забрав с собой японца в качестве толмача, что он впоследствии и сделал, и проповедовать там Христа, сына бога живого, распятого на кресте для спасения грешников, как он любил выражаться. Обращен в [464] христианство был и второй японец, которому преподобный отец дал при крещении имя Жоан. Оба эти японца были глубоко преданы Франциску Ксаверию во всем, что касалось служения господу. Из-за чего впоследствии Пауло де Санта-Фе был отправлен проповедником в Китай, где и был убит разбойниками, о чем я расскажу несколько ниже.

После того как святой отец отбыл из Малакки, чтобы в Индии подготовить с губернатором поездку в Японию, Симан де Мело, который, как я уже говорил, был в это время комендантом крепости Малакки, написал о нем губернатору, перечисляя все то, что святой отец совершил в этих местах для вящего распространения нашей святой веры, упомянув и о чудесах, которые творил господь наш через его посредство. Между прочим комендант доложил губернатору дону Жоану де Кастро и то, что сам был свидетелем, как под влиянием пророческого наития святой отец во время проповеди в Малаккском соборе предсказал так называемое ашенское чудо, как его называли в народе.

Для того чтобы было ясно, о чем идет речь, мне кажется необходимым изложить всю эту историю с самого начала. А дело было так. В среду 9 октября 1547 года в гавань, где стояли наши корабли, прибыла большая армада короля Ашена, состоящая из семидесяти ланчар, фуст и гребных галиотов, на которых находилось пять тысяч людей с боевых мостков (иначе говоря, воинов), не считая гребцов. Часть своих людей ашенцы высадили на берег, после чего те, воспользовавшись ночной темнотой, напали на крепость, намереваясь взять ее приступом с помощью лестниц, которые у них были припасены, но благодаря господу город был надежно защищен, и осуществить свое намерение неприятель не смог. Другая часть ашенцев, оставшаяся на кораблях, напала на скопление судов в гавани и подожгла их шесть или семь, в том числе большой корабль его величества короля Португалии, только что вернувшийся с Банды, причем весь груз его, состоявший из мускатного цвета и ореха, был забран неприятелем. Поднялась невообразимая суматоха, никто не соображал, что надлежит делать и что предпринимать. Неприятель напал внезапно, не будучи замеченным, ночь была темная и дождливая, набат и крики раздавались со всех сторон, а потому наши пришли в замешательство и беспомощно толклись на месте. Сумбур продолжался долгое время, пока не вернулись три балана, посланные Симаном де Мело на разведку, и не сообщили, что нападение произвели ашенцы. К тому времени начало светать, и с крепости уже можно [465] было различить большое количество гребных судов, украшенных шелковыми флагами и знаменами. Комендант приказал дать по ним залп из крупных орудий, чтобы попугать их, а они тем же строем полумесяца отступили к оконечности острова Упе, находившегося в трети легуа с небольшим от крепости, и там под веслами простояли до вечера, оглашая воздух громкими криками, словно и впрямь одержали блестящую победу. К несчастью, случилось так, что в это время в море ловить рыбу вышел наш парао, на котором находилось семь человек из этих мест, где у них были жены и дети. Злодеи-ашенцы, едва завидев ладью, атаковали ее на своих прекрасно вооруженных баланах, мгновенно захватили и отвели к своим. Там несчастным семи рыбакам отрезали носы и уши, а иным ради вящего издевательства отсекли еще и ступни и в таком виде отправили их к коменданту с письмом следующего содержания, написанным кровью несчастных:

«Я, Бижайя Сора, сын Серебия, Пракама де Ража, в золотых шкатулках хранящий гордость свою — и смех великого султана Аларэдина, подсвечника с благовонными свечами святого храма в Мекке, короля Ашена и земли, омываемой обоими морями, объявляю тебе, для того чтобы ты передал это своему королю, что в этом море, в котором я ныне безмятежно пребываю, пугая моим рычанием его крепость, я намерен заниматься рыбной ловлей, невзирая на его запрет, и, как бы это его ни огорчало, столько времени, сколько мне заблагорассудится, и в свидетели твердости моих намерений беру землю и людей, обитающих на ней, со всеми прочими стихиями, вплоть до лунного неба, и объявляю словами, исходящими из уст моих, что король твой окажется побежденным и лишится славы, а знамена его будут повержены во прах, дабы их никогда уже нельзя было поднять без разрешения победителя. А посему да преклонит он главу, дабы возложил на нее стопы свои государь мой — властитель, покоряющий все троны, а твой король стал отныне и навеки рабом его. И дабы побудить тебя признать перед всеми истину слов сих, если тебе взбрело бы на ум мне противоречить, бросаю тебе вызов отсюда, где я нахожусь».

Письмо это было подписано всеми капитанами судов, как будто это было постановление, принятое на общем совете.

Когда несчастные безносые и безухие рыбаки прибыли в город, их, окровавленных и обезображенных, немедленно [466] доставили к коменданту. Они вручили последнему привезенное ими письмо, которое тут же было громогласно прочитано, но комендант лишь посмеялся над его содержанием, перебросившись несколькими шутками и остротами со своими приближенными. Как раз в это время к нему подошел отец магистр Франциск Ксаверий, только что отслуживший мессу в храме Богоматери на Холме. При появлении его комендант встал со своего места, прошел несколько шагов к нему навстречу и сказал с улыбкой, как бы не придавая никакого значения полученному письму:

— Посоветуйте, ваше преподобие, какой ответ дать мне на этот вызов. Сдается мне, его надо передать в высшую инстанцию, как сельский судья в случае уголовного преступления передает дело прокурору по уголовным делам.

Святой отец на это ответил:

— Раз ваша милость попросила меня высказать свое мнение, отвечу вам, что, по-моему, шутить по поводу этого письма не следует, лучше, если это возможно, сколотить нечто вроде армады, которая могла бы, гоняясь за этими мусульманами, показать им, что мы не настолько беспомощны, что не в силах нанести им ощутимый урон, если они вздумают сюда явиться.

Комендант возразил:

— Я бы был очень рад это сделать, если бы это было возможно, но вы сами знаете, ваше преподобие, в каком положении мы сейчас находимся. У нас всего-навсего пара-другая прогнивших фуст, из которых ничего путного уже не сделаешь, а если бы и можно было, то на их ремонт ушло бы столько времени, что скорее выстроить новые.

Но святой отец не отступал:

— Если вся задержка в ремонте фуст, то ради чести всевышнего и нашего государя я лично хочу помочь в этом деле и отправиться, если это понадобится, вместе с этими рабами Христовыми и братьями моими сражаться с врагами креста.

Услышав это, присутствующие, среди которых было большое количество людей весьма благородных, воскликнули в один голос:

— Если ваше преподобие готово на это, что остается сказать? Евреем, а не христианином надо быть, чтобы не пойти в этот священный поход.

Вслед за этим город пришел в необычайное волнение: люди возгорелись таким священным рвением и исполнились таким желанием послужить делу божью, что в этом было нечто сверхъестественное. Комендант, сидевший в это время у [467] ворот крепости, немедленно встал, весьма довольный воодушевлением и священным пылом толпы, взял святого отца за руку и провел его на набережную, где показал ему вытащенные на берег суда: фуст было семь и еще один небольшой катур. После этого он велел позвать начальника снабжения Дуарте Баррето и попросил его поскорее выдать все необходимое для ремонта судов. Последний ответил ему, что на складах нет ни единого гвоздя, ни пакли, ни смолы, ни пяди парусины,— словом, ничего, что требует его милость дли ремонта судов. Заявление это очень опечалило коменданта, а народ заметно приуныл. Но святой отец, обратив взор ввысь и радостной улыбкой приглашая всех положиться на него, сказал:

— Братья и сеньоры мои, не печальтесь, ибо истинно говорю вам, что господь с нами; во имя его прошу вас не уклоняться от этого похода, ибо всевышний велит нам его предпринять. Даже если склады пусты и нечем починить суда, о чем говорил начальник снабжения, не смущайтесь, столь ничтожные препятствия не должны отвратить нас от священного нашего намерения.

Говоря это, он внимательно поглядел на окружавших его семь капитанов и судовладельцев, людей богатых и уважаемых, и, подойдя к каждому из них, назвал по имени, обнял и с радостной улыбкой на лице произнес:

— Брат мой, для чести господа нашего Иисуса Христа необходимо, чтобы вы, как раб его, взяли на себя заботы по починке этой фусты, что стоит здесь (указывая каждому на ту, которая ему поручалась), и закончили ее в возможно короткий срок, ибо и это необходимо для служения господу, а что касается до награды за ваши труды, истинно говорю вам, воздается вам за них сторицею.

Так он обошел всех, поручая каждому ремонт его фусты. Все они выразили свою готовность с горячностью и рвением столь святым, что там сразу начали прямо говорить, что это тут не столько дело рук человеческих, сколько вмешательство всевышнего. Каждый начальник немедленно занялся фустой, указанной ему святым отцом, с таким пылом и священной ревностью, что между отдельными капитанами даже возникло соперничество, кто лучше и скорее справится со своим делом. Ремонт фуст, который, казалось, нельзя было выполнить и за месяц, имея под рукой все необходимое, закончили в пять дней, ибо на каждой работало свыше ста человек. В то время как суда готовились к плаванью, комендант крепости Симан де Мело назначил своего свояка дона [468] Франсиско де Эсу командующим армадой на время похода. Отец магистр также окончательно решил принять участие в походе.

Узнав об этом, братья милосердия и все прочие португальцы, имевшие семьи в крепости, а также Франсиско де Эса, отправились к святому отцу просить его Христом-богом не лишать их своего утешения в этой далекой от всего христианского мира крепости, заявляя, что, если он их бросит, они уйдут из Малакки с ним вместе. Эта просьба привела святого отца в некоторое замешательство, ибо, если благородное мужество влекло его в бой, великое милосердие повелевало ему не покидать своей паствы, а совместить эти противоречия он не мог. Он советовался со многими, как поступить, и выслушал много доводов в пользу того и другого решения, но под конец сам командующий армадой дон Франсиско де Эса, поняв необходимость удовлетворить просьбу прихожан, попросил святого отца остаться из уважения к святой настойчивости, с которой они его об этом просят, и Франциск Ксаверий уступил. Решив остаться на берегу, он утешил всех небольшим наставительным словом, остановившись на великой правоте тех, кто жертвует жизнью ради милосердного бога, который во спасение душ наших пошел на крестные муки, как все мы веруем и исповедуем, был поруган, презрен, бит плетьми, увенчан терниями и, наконец, принял смерть на твердом дереве креста, между тем как нам крестом служит его мягкое сердце, а тем, что он обрызгал души наши своей бесценной кровью, он, несмотря на ничтожные заслуги наши, сделал нас достойными предстать перед отцом предвечным. Франциск Ксаверий говорил много, пылко и набожно и произвел большое впечатление на собиравшихся идти в поход, так что все они в едином порыве христианского самопожертвования заявили, что готовы умереть за веру господа нашего Иисуса Христа.

О том, что случилось с нашей армадой перед ее походом, и о двух фустах, неожиданно прибывших в крепость

Восемь дней вся крепость горела священным рвением, и армада наша была готова к походу и снабжена всем необходимым. Якоря были на панере для того, чтобы на следующий день всем семи фустам и катуру, предназначавшемуся для [469] связи, сняться с якоря и выйти в море. На армаде шло сто восемьдесят испытанных воинов, а командирами фуст были дон Франсиско де Эса, и дон Жорже де Эса, его брат, далее, Диого Перейра, Афонсо Жентил, Белшиор де Сикейра, Жоан Соарес и Гомес Баррето; катуром командовал Андре Тоскано, сиротский судья, имевший семью в Малакке. Но когда на следующий день все были на борту и готовы к отплытию, а командующий под радостные клики толпы поднял свой парус и подставил его под ветер, его фуста внезапно пошла ко дну, причем удалось спасти только людей, и то с большим трудом. Все это привело народ в такое смятение и отчаяние, а команды кораблей даже не знали, что делать, так они упали духом. Этот несчастный случай вызвал разные толки, языки развязались сверх всякой меры, стали даже поговаривать, что вся затея похода внушена дьяволом и является великим оскорблением богу, виновниками же этого зла называли командующего и отца магистра Франциска, утверждая, что они нарочно посылают эту слабую армаду на ашенцев, чтобы никто не спасся, ибо у нас всего-навсего семь фуст, а у неприятеля семьдесят, у нас сто восемьдесят воинов, а у него пять тысяч. Это сопоставление сил придавало такую убедительность их речам, что большинство народа с ними соглашалось, и ни командующий, ни судьи не могли их заставить замолчать, как они ни старались. Комендант Симан де Мело и командующий армадой дон Франсиско де Эса, возмущенные этим дьявольским единодушием, послали с возможной поспешностью за Франциском Ксаверием в церковь Богоматери на Холме, где в это время святой отец служил мессу. Гонец весьма торопился и вошел в то время, когда священник, держа в руках причастие, произносил слова: «Domine non sum dignus» (Господи, недостоин (лат.).).

Не зная, что предпринять, человек стал ждать, пока святой отец причастится, но когда гонец уже раскрыл рот, чтобы заговорить, Франциск Ксаверий подал ему знак рукой, чтобы он молчал и не мешал ему, и продолжал службу как ни в чем не бывало. Покинув алтарь, он сказал гонцу, не обменявшись с ним ранее ни словом:

— Иди, брат мой, и скажи коменданту, что я сейчас приду. Пусть его милость не предается гневу, ибо и в самых тяжких испытаниях у нас остается господь.

С этими словами он удалился в ризницу, снял с себя облачение, встал на колени перед находившимся там образом, и [470] присутствующие услышали, как он с глубоким вздохом произнес:

— Иисусе Христе, любовь души моей, обратите, господи, очи свои на нас и на финифть драгоценных ран ваших, да узрите в них те великие обязательства, которые ваше божественное величество взяло на себя ради нас, ибо, боже и господи мой, о чем могу, несчастный, просить я вас, чего бы вы по великой милости своей не даровали нам во утешение горестей наших?

Окончив эту короткую молитву, которую он произнес, заливаясь слезами, Франциск Ксаверий спустился с крепости и застал коменданта и всех прочих в великой печали, занятых подъемом фусты, с которой они хотели спасти артиллерию и кое-какое оружие. Увидев святого отца, комендант немедленно встал, сделал шесть или семь шагов ему навстречу и, как человек, возмущенный распущенностью народа, сказал ему:

— Как вам это нравится, отец мой? Пусть ваше преподобие только послушает, что они говорят. Простите меня, но глотки им заткнуть я не в силах.

Святой отец, сохраняя серьезное выражение лица, ответил ему мягко и благодушно:

— Спаси бог! Из-за такой малости ваша милость пришли в раздражение? Успокойтесь. Будем только крепко верить в господа и во всемогущество его, ибо он позаботится о том, чтобы исправить наши ошибки.

Тут он обнял всех капитанов и солдат и стал вселять в них бодрость примерами из Священного писания и настоятельно увещевал их вернуться к первоначальной твердости духа. После чего он вместе с комендантом направился к воротам крепости, которые были в пятнадцати или двадцати шагах. Там они сели и стали говорить о затонувшей фусте и о том, как ощутительно будет ее отсутствие, так как это было лучшее судно во всей флотилии и поэтому именно ее избрал командующий. Затем Симан де Мело, считавший, что лучшим способом заткнуть глотки всем, кто ставил ему в упрек, что он по совету святого отца отправляет столь малую армаду против огромного флота противника, решил узнать мнение всех и поставил решение идти в поход, вызывавшее столько толков, на голосование. Мнение каждого было записано писцом таможни и фактории Балтазаро Рибейро в присутствии чиновников суда и интендантства. Общее мнение было, что поход безрассуден; каждый при этом ссылался на гибель фусты, в чем усматривал перст божий, ибо этим господь [471] пожелал предотвратить гораздо большее несчастие, которое неминуемо должно было произойти, если бы осуществились намерения коменданта крепости и отца магистра. Но когда стали собирать мнения командующего, капитанов и шедших на армаде солдат, все сказали, что, даже оказавшись лицом к лицу со смертью, они не откажутся от того, в чем поклялись богу, после чего повторили свое обещание, подкрепив его присягой, ибо для них было безразлично, шесть фуст у них в армаде или семь, так как на них должно было пойти то же количество воинов. Под этими своими словами они расписались в грамоте, составленной писцом, чем комендант, как говорят, был немало обрадован, ибо ожидал великой славы от этого похода, равно как и все обитатели крепости, в частности, его свояк дон Франсиско де Эса, который должен был идти командующим армадой, и брат последнего дон Жорже де Эса, его заместитель в этой должности.

Отец магистр Франциск Ксаверий, видя твердость и неуклонную решимость капитанов и солдат, очень их за нее похвалил и сказал между прочим, чтобы они лишь крепко уповали на бога, ибо вместо погибшей фусты господь дарует им скоро две, и в том они могут быть совершенно убеждены, так как это произойдет непременно еще до ночи. Ему поверили, так как очень уважали его, но нашлись, разумеется, и такие, которые всякими околичными речами, порожденными их маловерными душами, намекали, что это лишь измышления отца магистра, для того чтобы их утешить. На этом разговоры окончились, и Симан де Мело пошел в крепость обедать, пригласив к себе командующего и прочих капитанов армады, а отец магистр отправился к себе в госпиталь ухаживать за неимущими, как это у него было заведено. Вечером, когда взоры всех были устремлены на море, хотя и не все были одинаково уверены, что увидят там обещанные корабли, за час до захода солнца с вершины холма Божьей Матери дали знать, что на нордовом румбе показались два латинских паруса. Известие это привело народ в удивительное возбуждение. Комендант Симан де Мело немедленно отправил на разведку балан, вернувшийся с сообщением, что суда эти — две фусты, одна под командой Диого Соареса Галисийца, а другая — Балтазара, его сына, что идут они из Патане и направляются в Пегу, не собираясь заходить в Малакку. Об этом немедленно сообщили святому отцу, который был уже в церкви Богоматери. Он с великой веселостью вышел из своего скита посмотреть, что случилось, и, столкнувшись с [472] комендантом, который поспешил найти его, чтобы поблагодарить за счастливое предсказание, сказал:

— Пойдите, ваша милость, и помолитесь богоматери, а мне велите подать балан, ибо я хочу переговорить с Диого Соаресом, прежде чем он успеет уйти, ибо таково, как мне сказали, его намерение.

Комендант немедленно приказал подать балан, и отец магистр, к которому присоединился начальник порта, отвалили от берега и настигли фусты через час после захода солнца. Диого Соарес принял их очень приветливо и радостно. Отец магистр, изложив ему положение вещей, стал настоятельно просить его, ради господа нашего Иисуса Христа и его священных ран, а также ради чести такого священного похода присоединиться к силам дона Франсиско де Эсы; когда же поход будет окончен, никто его дольше удерживать не будет, и он сможет отправиться, куда ему заблагорассудится. Диого Соарес ответил, что в его намерения не входило останавливаться в Малакке, так как он не хотел платить пошлин за те немногие товары, которые были при нем и на которые он кормил себя и своих солдат, но раз уж его преподобие настоятельно просит его об этом в столь прочувственных выражениях, что грех был бы им не внять, призывая его порадеть во славу господа, от имени которого святой отец к нему и обращается, он охотно дает свое согласие. Но так как ему придется зайти в порт, чтобы погрузить необходимые боевые припасы, пусть его преподобие привезет ему грамоту за подписью коменданта и чиновников таможни Малакки, что он, Диого Соарес, освобождается от уплаты пошлины за те товары, что он с собой везет, ибо, если его преподобие не доставит ему такой бумаги, в порт он заходить не будет. Отец магистр горячо поблагодарил его и обязался сделать для него все, что он просит, и даже больше, если в этом представится необходимость. С этим Франциск Ксаверий покинул судно Соареса почти уже в полночь.

Здесь, прежде чем продолжить изложение, я хотел бы кое-что добавить, дабы удовлетворить любознательных и не оставлять ни у кого сомнений: этот Диого Соарес Галисиец, о котором только что шла речь, и был тот самый, которого, как я уже раньше говорил, казнили в Пегу по приказу сатанского шемина. События, о которых я сейчас рассказываю, произошли задолго до его смерти, и если я коснулся гибели его раньше, то вынужден был это сделать, чтобы не нарушить порядка изложения. [473]

О дальнейшем, что произошло с Диого Соаресом, об отплытии армады и о событиях на ней до прибытия в реку Парлес

Отец магистр Франциск Ксаверий, явившись в крепость, где его уже ожидал Симан де Мело, сообщил о своих переговорах с Диого Соаресом и о том, что последнему необходимо выдать требуемую им грамоту за подписью его милости. Комендант немедленно приказал составить такую бумагу, передать которую поручили командующему дону Франсиско, чтобы доставить этим больше чести и удовольствия Диого Соаресу. Командующий тут же отправился к Диого Соаресу, и на другое утро тот с готовностью прибыл в порт и стал на якорь у крепости. На берегу его ожидал комендант, оказавший ему самый сердечный прием, равно как и весь народ, собравшийся его встретить. Оттуда все отправились в главную церковь, ныне собор, где мессу служил отец магистр Франциск, душа всего предприятия. Из церкви пошли в крепость и, усевшись у ее ворот, в течение долгого времени обсуждали, что еще необходимо сделать для успеха похода и что нужно взять из боевых припасов для боя, который надеялись дать врагу. Все, что тут порешили, было немедленно приведено в исполнение. За четыре дня, которые потребовались, чтобы окончательно подготовить армаду к выходу, командующий дон Франсиско де Эса перешел на фусту своего брата дона Жорже, так как его судно так и не удалось поднять. Таким образом, силы наши в целом состояли теперь из восьми фуст и одного небольшого катура с двумястами тридцатью человеками отборных воинов. Армада покинула Малакку в пятницу 25 октября 1547 года и, следуя намеченным курсом, через четыре дня прибыла в Пуло-Самбилан, и шестидесяти легуа от Малакки. Наказ, переданный доном Франсиско, не позволял ему идти дальше, и он, не решаясь его нарушить, задержался там на несколько дней, но на побережье никто не смог сообщить ему, куда направились враги; предполагали только, что они уже в Ашене, куда, очевидно, держали свой путь. Вопрос, что делать, был обсужден на военном совете, где высказали много различных и противоречивых мнений, но командующий все же не дерзнул отступить от данного ему наказа и идти дальше. Поэтому решили вернуться в Малакку, но угодно было господу нашему, чтобы в новолуние внезапно задули противные норд-остовые ветры, вынудившие армаду простоять на месте двадцать три дня, не имея возможности продвинуться ни на шаг вперед. Но так как [474] армада взяла провианта всего на месяц, а поход длился уже тридцать шесть дней и запасы почти истощились, решено было идти за провизией в Жунсалан или в Танаусарин — весьма удаленные от этих мест порты в королевстве Пегу. С этим намерением армада снялась с якоря и отправилась в путь. Все были чрезвычайно опечалены таким оборотом обстоятельств, но господу нашему, создателю всех благ, угодно было, чтобы ветер пригнал наши суда к побережью Кеды, и там, зайдя в реку Парлес набрать пресной воды, наши в первую же ночь заметили плывший вдоль берега рыбачий парао, к которому командующий велел нашей шлюпке подойти и узнать, где набирают воду. Парао решили подвести к фусте командующего, и последний ласково принял рыбаков, что их весьма обрадовало. Их расспросили поодиночке о некоторых интересовавших нас обстоятельствах и, узнав, что страна опустела, а король бежал в Патане, так как здесь уже полтора месяца стоит большой флот ашенцев, которые воздвигают крепость и ожидают прихода португальских кораблей, идущих из Бенгалии в Малакку с намерением, по словам рыбака, перебить на них всех христиан до единого. Рыбаки рассказали и еще кое-что, чрезвычайно важное для нашего похода, чем привели командующего в столь радостное расположение духа, что он оделся по-праздничному и велел расцветить всю армаду флагами. Был созван военный совет всех капитанов, на котором единогласно было решено отправить три вооруженных балана на двенадцать легуа вверх по течению до того села, где находились враги, с наказом проверить полученные сведения, после чего немедленно вернуться назад, дабы можно было решить, каким образом лучше всего вступить в бой с неприятелем. Между тем всем надлежало помнить то, что наказал им отец магистр Франциск, а именно, хранить в душе распятого Христа, выглядеть радостными, веселыми и мужественными, дабы такой внешностью вселить бодрость в гребцов. Командующий в кратчайший срок позаботился обо всем необходимом, а потом велел дать залп из всех орудий, расцветить флагами фусты, играть фолии и кормить команду без ограничения — что все и было в точности выполнено.

Когда все баланы были готовы и на них разместили отборных гребцов, командующий посадил на первый главным начальником Диого Соареса, на второй — его сына Балтазара, а на третий — Жоана Алвареса де Магальяэнса. Каждому капитану было придано два бойца. Баланы двинулись вверх по течению, и тут, когда они прошли уже пять или шесть легуа, им посчастливилось столкнуться нос к носу с четырьмя [475] баланами неприятеля, и прежде чем последние успели приготовиться к бою, наши захватили три из них, четвертый взять не удалось, так как он приналег на весла и спасся. Поскольку забранные шлюпки оказались много лучше португальских, наши пересели на них, а свои подожгли и поспешили вернуться к своим судам в великом возбуждении по поводу столь большой удачи, сулившей успех и в дальнейшем. Командующий принял победителей с великой радостью и восторгом. Из неприятелей, находившихся на этих баланах, осталось в живых только шесть ашенцев, которых наши привезли с собой. Когда их стали допрашивать о важных для нас вещах, они не пожелали ничего сказать и лишь с превеликим упорством повторяли: «Mate, mate, quita fadule»,— что значит: «Убейте нас, убейте нас, нам это не страшно». Поэтому их пришлось подвергнуть пытке,— их начали стегать плетьми и поливать горячим маслом свежие раны так безжалостно, что двое из них сразу же умерли, а двое других, связанные по рукам и ногам, были выброшены за борт. Когда же очередь дошла до еще оставшихся в живых, те, громко крича, стали умолять командующего не убивать их, обещая рассказать всю правду. Командующий приказал прекратить пытку, и они показали, что ашенцы захватили эту землю сорок два дня назад, убили там две тысячи человек и почти столько же забрали в плен, кроме того, награбили большое количество перца, пряностей и разных других товаров, которые отослали своему королю. На этой реке они стоят уже очень долго, потому что поджидают наши корабли, идущие из Бенгалии в Малакку, так как их командующий получил наказ взять их и уничтожить на них всех португальцев и христиан; здесь командующий намеревался ждать еще один месяц, пока не перестанет дуть муссон; услышав сегодня гул нашей артиллерии, он решил, что португальские корабли наконец прибыли, почему вся армада ашенцев стала спешно готовиться к встрече и, без сомнения, на следующий день сюда прибудет.

Получив эти сведения, командующий дон Франсиско приготовился встретить гостей, как подобает, и из вящей предосторожности все время высылал баланы на разведку, так что они только и делали, что сновали взад и вперед. Наконец на следующий, воскресный, день в девять часов утра мы увидели наши баланы, гребущие изо всех сил. С них кричали: «К бою, к бою, к бою, ради Христа — неприятель подходит!» Это известие вызвало большое возбуждение на армаде. Командующий надел на себя богатые доспехи из алого [476] атласа с металлическими пластинками и украшениями из позолоченных гвоздей. С большим мечом в руках, он сел в маншуа с хорошими гребцами и обошел все корабли, веселым и воинственным видом своим вселяя бодрость в капитанов и солдат, которых называл братьями и сеньорами, напоминая им, кто они такие и то, что наказывал им помнить отец магистр Франциск, который денно и нощно молится за них господу нашему. И слезы его и молитвы, говорил он, будут, несомненно, угодны господу и услышаны им, так как отец магистр — человек всем известной святости, а поэтому всем им надлежит приложить возможные старания, чтобы покрыться славой, ибо и флот этот, и воинство на нем носят имя Иисуса, которое святой отец нарек им перед отплытием. К сказанному он прибавил еще кое-что в том же духе, весьма уместное в такое время и при такой обстановке. Слова его были приняты очень весело; все громко восклицали, что готовы, не рассуждая, умереть за Христа, как истинные христиане. Едва командующий успел подняться на свою фусту, как появилась неприятельская армада, которая под устрашающие крики и оглушительный грохот различных инструментов спускалась вниз по реке строем, который я опишу ниже.

О жестокой битве между нашими и ашенцами на реке Парлес и чем она закончилась

В авангарде неприятельской армады шли три турецких галиота и ланчара командующего Бижайя Соры, называвшего себя королем Педира; все остальные суда следовали за ними в десять рядов по шести в ряд, так что общее число гребных судов составляло пятьдесят восемь, ибо прочие были ланчары и фусты, снабженные бомбардами, установленными на носу, недальнобойными полуэсперами и фальконетами, стрелявшими по оси судна, не говоря уже о каморных трехфунтовых пушках и прочих мелких орудиях, которых у неприятеля было более чем достаточно. Течение помогало ашенцам, кроме того, у них были отличные гребцы, налегавшие на весла с отчаянной силой под звуки воинственной музыки, и все это вместе с криками гребцов и бесчисленными выстрелами из аркебузов вселило в душу такой страх и ужас, что удержаться от дрожи было невозможно.

Едва авангард противника показался из-за мыса, образованного с юга излучиной реки, за которым укрылись наши, [477] чтобы встретить врага должным образом, как его авангард из трех турецких галиотов и ланчары с командующим напали на наш первый ряд, состоящий из трех фуст. Фуста командующего шла посередине, а по бокам — суда Диого Соареса и Гомеса Баррето, придворного герцога Брагансы. Тут неприятель поспешил дать по нашим судам первый залп, но господу нашему было угодно, чтобы он не причинил нам ни малейшего вреда. Вслед за этим между обоими авангардами завязалась битва, в которой встретились командующие; обе стороны сражались с большим мужеством и так беспощадно, как только могут сражаться злейшие враги, но угодно было господу нашему, чтобы с фусты Жоана Алвареса последовал вдруг столь удачный выстрел, что на ланчаре Бижайя Соры было разом убито сто мусульман, и она пошла ко дну. Три галиота бросились на помощь утопающим и своему командующему, но спутались снастями и уже не могли распутаться. В это время подгоняемый течением второй ряд судов навалился на первый ряд, а затем и третий на второй, и так далее. Все суда неприятеля сбились в одну кучу и преградили реку во всю ширину. Наша артиллерия воспользовалась этим и дала по противнику три залпа, каждый из которых попал точно в цель, и девять ланчар немедленно пошли ко дну, а все прочие оказались сильно повреждены, ибо большинство наших орудий стреляло картечью.

Видя этот успех и то, что господь во всем способствует нашей победе, португальцы исполнились такой храбрости и отваги, что с именем Иисуса на устах на четырех фустах бросились на абордаж шести судов противника и засыпали его горшками с порохом и камнями — о пулях я уже не говорю, так как пальба из мушкетов не прекращалась ни на мгновение. Этот славный бой был настолько жарким, что за полчаса нашим удалось перебить чуть ли не две тысячи противников. Гребцы ашенцев пришли от этого в великий ужас и бросились в реку, но из-за сильного течения почти все скоро утонули. Оставшиеся в живых попытались еще некоторое время храбро защищаться, но, видя свою слабость и зная, что их ожидает неминуемая смерть, ибо наши косили их из мушкетов, а они между тем не могли воспользоваться ни ручным оружием, ни артиллерией, а кроме того, мучились от ожогов, полученных от взрывов наших пороховых горшков,— вынуждены были или почли разумнейшим предпочесть воду нашему огню. Все они бросились за борт, но, так как были изранены, обожжены и настолько утомлены и обессилели от боя, что едва могли двигать руками и тут же пошли ко дну, причем не [478] уцелел ни один человек, избавив нас тем самым окончательно от себя. Воздав за победу великие благодарение и хвалу господу нашему, мы завладели всей армадой неприятеля, за исключением тех девяти судов, которые пошли ко дну в самом начале боя, и трех, спасшихся бегством. На одном из них спасся и Бижайя Сора, как говорят, находившийся при смерти после аркебузной раны. На неприятельской армаде оказалось триста орудий, большей частью фальконетов и трехфунтовых камерных, в числе которых шестьдесят два с гербами государя нашего короля, захваченных у нас в былые времена, кроме этого, восемьсот мушкетов и бесчисленное количество копий, пик, мечей, турецких луков с большим запасом стрел, крисов и дротиков, украшенных золотом, которого кое-кому из наших досталась изрядная доля. Командующий немедленно приказал переписать своих людей, причем оказалось, что с нашей стороны погибло всего двадцать шесть человек, из коих только пять португальцев, а остальные рабы и матросы, служившие гребцами на фустах; раненых же было всего сто пятьдесят, из них семьдесят португальцев — трое из них впоследствии умерли, а пять остались калеками.

Молва об этой блестящей и славной победе быстро разнеслась но всей стране. Король Парлеса, спасавшийся все время в лесах из страха перед ашенцами, собрал, как мог, примерно пятьсот человек своих и напал на крепость, которую у него отобрали ашенцы и где содержались все пленные. Охранять их были оставлены больные, числом около двухсот. Их перебили всех, ни одного не пощадив, и отобрали назад все забранное ашенцами, в том числе две тысячи пленных — все это были женщины, дети и всякий бедный люд.

Сделав это, король явился поздравить дона Франсиско с одержанной победой. Он много раз воздевал руки к небу и торжественной клятвой, как это у нас принято, поклялся отныне и вовеки быть вассалом государя нашего короля и платить ему ежегодную дань в два кате золотом, что составляет пятьсот крузадо. За незначительность суммы он просил его извинить, говоря, что не располагает в настоящее время большими средствами. Все это было изложено в грамоте, которую подписал король и кое-кто из его людей.

Тем временем дон Франсиско готовился в обратный путь. Не имея достаточно людей, чтобы управлять таким большим количеством судов, он приказал часть их поджечь и увел с собой лишь двадцать пять, в том числе четырнадцать фуст и три галиота, на которых прибыли шестьдесят погибших в бою турок. После этого захватили еще один парао, на котором [479] находилось пятнадцать ашенцев. Под пыткой они показали, что во время боя погибло вместе с утонувшими в реке четыре тысячи человек, по большей части людей высших сословий, слуг короля Ашена, из коих пятьсот были даже оуробалоны о золотом запястье, что соответствует нашим дворянам; далее, шестьдесят турок и двадцать греков, а также янычары, незадолго до этого прибывшие на двух кораблях из Жуды и Пасена.

Что произошло в Малакке за время, пока не было известий о нашей армаде, и о том, что отец магистр Франциск Ксаверий сообщил о ней во время воскресной проповеди

Теперь мне надлежит прервать рассказ об армаде и поговорить немного о том, что происходило в Малакке после ухода кораблей, дабы всем было видно, какими чудесными свойствами угодно бывает всевышнему наделить рабов своих для вящего посрамления суетных, холодных, маловерных и недостаточно уповающих на господа бога нашего Иисуса Христа, принявшего смерть, чтобы даровать нашим душам бессмертие.

Святой отец Франциск Ксаверий имел обыкновение произносить проповеди два раза в неделю, по пятницам в церкви Милосердия, а по воскресеньям в главной церкви, нынешнем соборе. В течение двух месяцев, что длился поход на ашенцев, он заставлял верующих читать всякий раз после проповеди «Pater noster» и «Ave Maria» («Отче наш» и «Богородица дева, радуйся» (лат.)), дабы господь наш Иисус Христос помог нашим братьям, ушедшим на армаде, превозмочь врагов святой католической веры и через их победу его святое имя прославилось по всей земле. Этот «Pater noster» прихожане истово произносили в течение пятнадцати или двадцати дней, после чего им, естественно, показалось, что какие-то плоды их молитвы должны были уже принести, однако время шло, никаких известий от армады не поступало, и они заключили, что ее, верно, захватили ашенцы. Еще более укрепил их в этом убеждении ложный слух, пущенный в это время по всем окрестным землям мусульманами; утверждали, что некая ланчара, шедшая из Салангора, встретилась с ланчарой, идущей в Бинтан, и сообщила [480] ей, что неподалеку от бара Перы произошло столкновение между ашенцами и португальцами, причем последним нанесли сокрушительное поражение, забрали у них все суда и не оставили и живых ни одного человека. Подобный слух был распущен этими приспешниками сатаны с самой коварной целью, и многие в него поверили, так как он был изукрашен весьма искусными выдумками, а сам комендант оказался бессильным воспрепятствовать его распространению. То ли раскаиваясь в том, что он способствовал походу, то ли не будучи в состоянии выносить ходившей из уст в уста молвы, он стал выходить из дому реже обычного, и злые языки, черпающие отовсюду пищу для своих сплетен, окончательно укрепились в убеждении, что слухи справедливы. О поражении португальцев стали говорить столь упорно, что король Жантаны, сын бывшего короля Малакки, пребывавший в то время в порту Андрагире на Суматре, прослышав о том, что болтали у нас, вошел с флотом в триста судов в реку Мухар ³⁵⁷, в семи легуа от нашей крепости, откуда выслал несколько гребных баланов на разведку по всему побережью, дабы проверить истинность этих сведений; он намеревался, если они подтвердятся, чего он весьма желал, отобрать у нас Малакку, что, как ему казалось при сложившейся обстановке можно было сделать без особого труда и ценою лишь немногих жертв. Чтобы скрыть свое намерение под благовидной личиной, он отправил к коменданту посла с письмом следующего содержания:

«Доблестный сеньор комендант, находясь в начале лунного месяца в Андрагире со своей армадой, готовой выступить против короля Патане, ибо по некоторым причинам я собирался его наказать, о чем ты, вероятно, уже слышал, я узнал о жестоком поражении, нанесенном ашенцами твоим людям, отчего в сердце своем я испытал такую боль, словно все они были моими чадами; а поскольку я всегда стремился доказать на деле брату моему королю Португалии искреннюю любовь, которую я к нему испытываю, едва до меня дошла эта прискорбная весть, как, забыв о том, что я собирался мстить своим врагам, я без промедления устремился в эту реку, чтобы отсюда как добрый друг оказать тебе помощь моими силами, людьми и флотом. Поэтому очень прошу тебя от своего имени и от имени твоего государя, брата моего, для пользы его и оказания ему помощи разрешить мне войти в твою гавань, прежде чем это сделает неприятель, как бы ты этому ни [481] противился, что, по полученным мною сведениям, он намеревается сделать. Мой оуробалон Сепету де Ража выразит тебе изустно, как горячо я желаю быть во всем угодным брату моему королю Португалии. Как истинный друг его ожидаю здесь твоего ответа, после чего я немедленно осуществлю свое намерение оказать ему помощь».

Прочитав это письмо, комендант сделал вид, что не догадывается о его коварной подоплеке, и, глубоко поблагодарив короля за его предложение и ничем не выдавая своей беззащитности, ответил, что пока что ни в какой помощи не нуждается, ибо всего в крепости имеет достаточно. Пока взаимными любезностями они старались обмануть друг друга, враг продолжал сидеть у нас под боком и просидел так целых двадцать три дня, доставляя нам немало забот своим соседством. Но вот из королевства Кеда, куда король Жантаны посылал на разведку свои баланы, они вернулись с известием о победе, дарованной нам всевышним, и это так огорчило его, что он с досады велел казнить первого, сообщившего ему эту новость, а потом, сказавшись больным, отправился со всем своим флотом в Бинтан. В Малакке по этому случаю были религиозные процессии и благодарственные молебствия за то, что господу богу угодно было избавить нас от такой напасти.

Но вернемся к отцу магистру Франциску. Он все еще в конце каждой проповеди просил верующих прочитать «Pater noster» и «Ave Maria» за победу нашей армады, и паства исправно произносила эти молитвы все то время, пока, по их мнению, они могли принести какую-то пользу, иначе говоря, пятнадцать или двадцать дней. Но когда прошел срок, который, по их представлению, был достаточен для успешного завершения похода, они начали сомневаться в силе этого «Pater noster» как из-за ложных слухов, распущенных мусульманами, так и из-за длительного времени, прошедшего после ухода эскадры, а так как с нее не поступало никаких вестей, они по слабости духа своего решили, что святой отец просит их продолжать молиться больше для того, чтобы их утешить, нежели потому, что он считает это средство действенным. Поэтому когда теперь отец магистр напоминал о молитве, все или почти все начинали подмигивать, подталкивать друг друга локтями и, посмеиваясь, говорили:

— Право слово, отче, много лучше было бы этот «Pater noster» прочесть за упокой их душ, чем за эту вашу пресловутую победу, из-за которой и вам и коменданту еще придется держать строгий ответ перед господом, ибо вы оба погубили этих людей. [482]

Другие насмешку выражали по-иному:

— Что-то и молитв, и верящих вам стало так мало, что все равно что и нет.

Третьи говорили так:

— Если вы с ними когда-либо еще встретитесь, лучше вам от них держаться подальше.

Четвертые, наконец, открыто смеялись над святым отцом, чего они потом изрядно стыдились и чем наиболее разумные были весьма удручены. Но вот в воскресенье 6 декабря этого самого года святой отец, отслужив мессу, стал, как всегда, читать проповедь; в конце ее он обратился к распятию на церковной арке и с величайшим благоговением, весь в слезах, чем все верующие были до глубины души потрясены, стал рисовать перед паствой шаг за шагом всю картину боя португальцев с неверными; он умолял Христа вспомнить о наших, кои, хоть и грешники, и великие грешники, но все же как верные христиане исповедуют его святое имя и в жизни и смерти признают только одну святую католическую веру; во многих местах своей проповеди он с пылающим лицом и сжатыми в неистовом благочестии кулаками восклицал:

— Иисусе Христе, любовь души моей, ради мук священных ваших страстей, умоляю, не бросайте нас!

Он еще многое говорил в том же роде, чего я уже не помню, а под конец, склонив голову на кафедру, как бы отдыхая от великого труда, оставался недвижен в течение нескольких мгновений, а потом, выпрямившись, с веселым и ясным лицом обратился к присутствующим и произнес:

— Прочтите «Pater noster» и «Ave Maria» за победу, которую господь наш ныне даровал нам над врагами его святой веры,— вызвав величайшее возбуждение и слезы у присутствующих.

На шестой день после проповеди, иначе говоря в пятницу, в Малакку незадолго до захода солнца прибыл принадлежавший раньше ашенцам прекрасно оборудованный балан с солдатом Мануэлом Годиньо. Потребовав от коменданта подарок за добрые вести, которые он ему принес, Годиньо стал пересказывать по порядку весь ход боя и упомянул, что победа была одержана в минувшее воскресенье в десять часов утра. Стали прикидывать время, когда святой отец объявил о ней с кафедры, и убедились, что это было точно в десять часов. В глубине души своей каждый приписал такое провиденье откровенью божьему. Об этом сразу заговорили все, а потом припомнили и другие подобные случаи из жизни отца Франциска. Один из них я сейчас приведу. [483]

После отбытия своего с Молуккских островов святой отец, находясь в семидесяти легуа оттуда, в городе Амбоино, совершал богослужение, и вот, после «Credo» («Верую» (лат.).), когда он должен был приступить к мессе, он сказал входящим в храм:

— Прочтите «Pater noster» и «Ave Maria» за душу новопреставленного брата нашего Араужо.

Через пятнадцать дней с Молуккских островов прибыли наши корабли, грузившиеся там гвоздикой, и среди прочих новостей сообщили о том, что скончался некий Гонсало де Араужо (если я не перепутал его имени) и случилось это именно в тот день и час, когда святой отец сказал об этом во время службы в Амбоино.

Много еще чудесных вещей, свидетелем которых мне довелось быть, сотворил господь бог через этого святого мужа, и если я о них сейчас не упоминаю, то потому только, что надеюсь рассказать о них дальше.

Как отец магистр Франциск Ксаверий отправился из Малакки в Японию и что приключилось с ним в пути

После этого блестящего успеха, который господу нашему было угодно использовать для прославления преподобного раба своего как тем, что он был вдохновителем похода, так и тем, что он возвестил о его победном завершении, а также для посрамления и пристыжения злоречивых, с помощью которых враг человеческий старался подорвать к нему доверие, святой отец покинул Малакку в декабре того же 1547 года, чтобы проследовать в Индию и подготовить там почву для своего посещения Японии. С собою он взял Анжиро, который, перейдя в христианство, стал зваться Пауло де Санта Фе, как я уже об этом говорил. Однако уехать в Японию святому отцу в том же году не удалось, так как его задержали его обязанности главного ректора всех индийских коллегий ордена Иисуса и смерть вице-короля дона Жоана де Кастро, умершего в Гоа в январе 1548 года. Сменивший его на посту Гарсиа де Са отправил Франциска Ксаверия лишь в апреле 1549 года, предварительно вручив ему предписание дону Педро да Силве, коменданту Малакки, предоставить святому отцу судно и отвезти его туда, куда его направит господь. [484] С этим предписанием отец магистр прибыл в Малакку в последний день мая сорок девятого года и задержался там на несколько дней из-за того, что подходящего судна ему никак не могли найти. Наконец после всяких испытанных здесь огорчений ему удалось в иванов день перебраться на небольшую джонку китайца по прозвищу «Некода-разбойник» и на следующее утро покинуть Малакку. Это путешествие тоже досталось ему не легко, но писать я об этом не буду, ибо мне кажется излишним расписывать все в мельчайших подробностях, а поэтому в дальнейшем я коснусь лишь того, что слабому моему разумению представляется наиболее важным. 15 августа, в день успения пресвятой девы Марии, святой отец прибыл в японский город Кангешуму, родину этого Пауло де Санта Фе, где отца магистра радушно принял весь народ, а еще радушнее сам король. Последний больше всех радовался Франциску Ксаверию и больше всех оказал ему почестей, сказав, что весьма сочувствует прекрасной цели, с которой он прибыл в его страну. Все время, пока отец магистр прожил в этом королевстве, государь выказывал ему непрерывные знаки внимания, чем немало обидел своих священнослужителей-бонз, не раз пенявших королю за то, что он предоставляет Франциску Ксаверию свободу проповедовать на японской земле религию, столь отличную от их собственной. На это король, когда они ему уже слишком докучили, воскликнул:

— Если его учение противоречит вашему, так противоречьте ему своим, только предоставьте мне быть судьей в этом споре, так как я не хочу, чтобы вы оскорбляли его своей яростью. Он иностранец и доверился моему слову.

Ответ этот привел бонз в крайнее возмущение. Но так как преподобный отец считал, что проповедовать святое имя Христово необходимо прежде всего среди наиболее знатных людей, ибо, по его разумению, потом легче будет достигнуть обращения простонародья, он решил перебраться в королевство Фирандо, находившееся на сто легуа севернее, что и сделал, когда выдалось подходящее время. Тем восьмистам душам, которых он обратил в свою веру, Франциск Ксаверий оставил в качестве пастыря в Кангешуме Пауло де Санта Фе, продолжавшего еще пять месяцев посвящать новообращенных в учение католической церкви. Но тут его начали преследовать бонзы, и он вынужден был перебраться в Китай, где был убит пиратами, орудовавшими в королевстве Лиампо. Оставшиеся в Кангешуме без духовного отца или брата, просвещающего их в вере, восемьсот христиан все же по [485] милости божьей не отступили от учения, которое изложил им в письменном виде святой отец, все семь лет, пока они жили без духовного пастыря.

После того как святой отец пробыл двадцать дней с небольшим в королевстве Фирандо, он решил прощупать всех язычников в стране, чтобы узнать, какая почва окажется наиболее благоприятной для его проповеди. При нем состояли тогда испанец отец Козме де Торрес, который, еще будучи солдатом, попал из Панамы на Молуккские острова с армадой, которую в 1544 году послал туда вице-король Новой Испании, а затем, находясь уже в Гоа, по совету и настоянию отца магистра Франциска, вступил в орден Иисуса; второй был мирянин, вступивший в духовную общину, тоже испанец, уроженец города Кордовы, по имени Хуан Фернандес — человек это был в высшей степени скромный и добродетельный. Святой отец оставил отца Козме де Торреса в Фирандо, а в обществе другого отца, Хуана Фернандеса, отправился в город Миоко, расположенный на самой восточной оконечности Японского острова, ибо ему сообщили, что там постоянно пребывает кубункама — высшее духовное лицо среди их жрецов, а также три других сановника, называемых в Японии королями, каждый из которых занимается исключительно один правосудием, другой военными, а третий внутренними делами государства. За время этого путешествия Франциск Ксаверий претерпел много лишений, поскольку ему пришлось идти и по трудно проходимым горам, и страдать от холода, ибо уже наступила зима, а на широте сорока градусов в это время года и дожди, и холода, и ветры таковы, что вынести их нет никакой возможности, а святой отец не имел необходимой одежды, да и пища его была весьма скудной. А так как и денег у него не было, то там, где установлены были заставы и иностранцев пропускали за определенную плату, он делал вид, что является пешим слугой какого-нибудь встретившегося ему на пути дворянина, и, чтобы не застрять в дороге, старался не отставать от лошади, на которой ехал его мнимый хозяин.

Когда святой отец прибыл наконец в прославленный город Миоко, столицу всей Японской монархии ³⁵⁸, ему не удалось повидать, как он хотел этого, кубункаму, ибо за посещение его потребовали со святого отца сто тысяч кайша, что соответствует нашим шестистам крузадо, об отсутствии каковых он горько пожалел, ибо без них он не мог осуществить свое заветное желание. Пребывание Франциска Ксаверия в этой части страны не послужило на благо делу Христову, ибо [486] междоусобицы и распри, дело у них, впрочем, достаточно обычное, раздирали тогда Японское государство. Были и другие причины, излагать которые я воздержусь, но ясно говорившие о том, как сопротивляются противники креста всему тому, что сей раб божий старался сотворить на земле.

Святой отец, видя бесплодность своих усилий, перешел из столицы в Сикай, город, расположенный в восемнадцати легуа от Миоко. Оттуда морским путем он отправился в королевство Фирандо, где оставил отца Козме де Торреса, и провел там несколько дней, но не для того, чтобы отдохнуть от пережитых испытаний, а для того, чтобы подвергнуть себя новым и большим. Из Фирандо отец Франциск перебрался в королевство Омангуше, где до 5 сентября 1551 года, за год с небольшим, что он провел в его столице, обратил в христианство более трех тысяч душ. Там он получил известие о прибытии в Бунго португальского корабля. Желая проверить этот слух, он послал туда за шестьдесят легуа сухим путем одного христианина по имени Матеус со следующим письмом капитану и находящимся на его судне купцам:

«Любовь и благоволение Иисуса Христа, истинного бога и господа нашего, да изберет по бесконечному его милосердию обитель в душах Ваших. Аминь. По некоторым письмам, полученным с места Вашей стоянки купцами нашего города, можно заключить о благополучном прибытии Ваших милостей, но, так как известие это показалось мне не настолько достоверным, сколько бы хотелось моему сердцу, я послал этого христианина проверить его. Очень прошу сообщить мне с ним, куда Вы направляетесь, из какого порта намерены отплыть и когда собираетесь вернуться в Китай, ибо я хотел бы приложить все усилия, чтобы провести этот год в Индии. О себе же напишите Ваши имена, и название корабля, и кто на нем капитан, а также все ли тихо и мирно в Малакке. Приготовьтесь также украсть от дел Ваших некую толику времени, чтобы проверить свою совесть, ибо это такой товар, на котором нажиться можно куда вернее, чем на китайских шелках, как бы на них ни умножались деньги, ибо я собираюсь, если это только будет угодно господу нашему, направиться к Вам, едва получу Ваш ответ. Иисус Христос да хранит нас всех по милосердию своему и дарует нам жизнь на святое служение ему. Аминь.

Совершено в городе Омангуше сентября 1 дня 1551.

Брат во Христе ваших милостей Франциск». [487]

Посланец с этим письмом прибыл туда, где мы находились, и был всеми принят так хорошо, как он того заслуживал. Святому отцу сразу ответило шесть или семь человек, как капитан, так и купцы, сообщив много новостей об Индии и Малакке, а также что отсюда они должны через месяц отплыть на своем корабле в Китай, где сейчас грузятся три их судна, собирающиеся в январе идти в Гоа. На одном из этих судов находится друг его преподобия Диого Перейра, с которым ему будет приятно совершить этот путь.

С этим ответом отправили назад доставившего письмо христианина, который остался очень доволен полученными подарками и хорошим приемом, оказанным ему португальцами в течение всех тех дней, что он оставался у них. Обратный путь он проделал за пять дней и вернулся в Омангуше, где святой отец принял его с радостным волнением, вызванным уверенностью, что корабль действительно пришел, равно как и полученными письмами. Через три дня Франциск Ксаверий уже направлялся в город Фушеу, столицу королевства Бунго, куда на корабле, принадлежащем Дуарте да Гама, прибыли и мы, тридцать португальцев, намеревавшихся там торговать. В ближайшую субботу к нам пришли три японца-христианина, сопровождавшие святого отца; они сообщили капитану, что Франциск Ксаверий задержался в двух легуа от города в местечке под названием Пинлашау, из-за того что у него сильно заболела голова, а ноги распухли после шестидесяти легуа пути, и, что, как им кажется, ему потребуется или несколько дней на отдых, если он захочет идти пешком, или конь, на котором бы его доставили, если только он на это согласится.

Как преподобный отец прибыл в порт Финже, где находился наш корабль, и о том что произошло, пока мы не отправились в город Фушеу к королю Бунго

Когда капитан корабля Дуарте да Гама узнал от трех японцев, что отец магистр, больной, лежит в деревне Пинлашау, он немедленно дал знать португальцам в Фушеу, которые торговали своими товарами в этом городе, отстоявшем от порта, где стоял корабль, на одну легуа, и те в великом волнении немедленно явились. Обсудив, как лучше поступить, они решили, что за Франциском Ксаверием нужно поехать, [488] что тотчас и было сделано. Не успели, однако, мы проехать и четверти легуа, как святой отец повстречался нам в обществе двух христиан, обращенных меньше месяца тому назад. Это были дворяне из самых знатных семей этого королевства, у которых король, за то что они переменили веру, отобрал две тысячи таэлей ежегодных доходов, что составляет три тысячи крузадо.

Все мы были одеты в праздничное платье, ехали на хороших конях, и когда мы увидели, что японцы идут пешком и по очереди несут мешок, в котором было сложено все, что святому отцу было нужно, чтобы служить мессу, мы остановились в глубоком смущении — нам стало стыдно и грустно. Так как святой отец ни за что не соглашался сесть на лошадь, нам, хоть он и возражал против этого, пришлось сопровождать его пешком, что послужило хорошим назиданием для двух новообращенных.

Когда мы подошли к реке Финже, на которой стоял корабль, святой отец был встречен там с великим ликованием. В честь его четыре раза был дан залп из шестидесяти трех каморных пушек, фальконетов и бомбард, причем все или большинство стреляли ядрами или картечью, отчего грохот получился чрезвычайный, особенно потому, что звук отдавался в ущельях окрестных гор. Король, находившийся в это время в городе, услышав этот великий грохот и напуганный столь необычной канонадой, решил, что у нас завязался бой с целой армадой пиратов, о которых уже некоторое время поговаривали в городе, и срочно послал одного дворянина узнать, что случилось. Последний, прибыв к Дуарте да Гаме, передал ему письмо короля и сделал ему несколько приличествующих случаю предложений. Дуарте да Гама ответил ему со всей почтительностью и учтивостью, к которой обязывало письмо, а также предложенные услуги, что мы празднуем прибытие Франциска Ксаверия, ибо это святой человек, которого очень уважает наш король. Дворянин, весьма пораженный тем, что ему пришлось услышать и увидеть, ответил:

— Право, не знаю, что доложить моему государю, ибо наши бонзы уверили его, что этот человек совсем не святой, как вы это считаете, и им случалось видеть, как он разговаривает с дьяволами, с которыми он в союзе. И если ему и удается совершить некоторые чудеса, приводящие в изумление темных людей, то это все от нечистой силы. Бонзы говорят, что он беден, настолько беден, что даже вшам, которыми он покрыт, противно есть его тело. Боюсь,— добавил он,— что после этого король потеряет к бонзам всякое доверие и [489] никогда больше не захочет ни видеть их, ни слышать, ибо человек, ради которого вы все это делаете и которого вы так чествуете, надо полагать, действительно свят, как вы о нем говорите, и совсем не такой, каким бонзы постарались его изобразить королю.

Португальцы повторили все то, что уже говорили, и посланец короля, окончательно уверившись в истинности того, что ему и самому было уже ясно, в величайшем изумлении отправился к своему королю. Прибыв в город, он доложил государю, что пушки стреляли в честь португальского святого отца, приход которого привел всех португальцев в такой восторг, как если бы их корабль наполнили серебром. А отсюда ясно, что все наговоры бонз на этого человека — ложь, и сам он, посланец, готов подтвердить его величеству, что у португальского святого такое значительное лицо, что нельзя на него смотреть без уважения. На это король ответил:

— Правильно поступают португальцы, и ты тоже прав, что хорошего мнения о нем.

И немедленно послал одного знатного юношу, своего близкого родственника, посетить святого отца и передать ему письмо следующего содержания:

«Отец бонза из Шемахикожина. Добро пожаловать, и пусть твой приход в мою землю будет столь же угоден твоему богу, как угодны ему славословия святых. Через Куансио Нафама, которого я послал на ваш корабль, я был поставлен в известность о твоем приходе из Омангуше в Финже, что меня глубоко обрадовало, как подтвердят тебе мои слуги, а посему очень прошу тебя, поелику бог не сотворил меня достойным повелевать тебе, удовлетворить мое желание и снизойти к любви, которую питает к тебе моя душа, постучав в калитку моего дома, где я буду тебя ожидать, а то, если это тебе предпочтительней, повелеть мне потревожить тебя, не презрев ни криков моих, ни коленопреклонений перед господом твоим, коего я признаю богом над всеми богами и лучшим из лучших, живущих на небесах, ибо стопами своего учения он являет надменным сей земли, как угодна ему твоя святая, проведенная в бедности жизнь, и учит чад плоти нашей прозреть и не обольщаться лживыми мирскими посулами. Обязательно вели сообщить мне о своем здоровье, дабы я спал спокойно в безмолвии ночи, пока петухи не разбудят меня и не скажут, что ты направляешься ко мне». [490]

Молодой человек, доставивший это письмо, прибыл на гребной фуне размерами с добрый галиот в сопровождении тридцати молодых дворян и своего воспитателя, очень глубокого старика по имени Поминдоно, брата короля Минато по внебрачной связи его отца. Когда юноша, распрощавшись со святым отцом и с остальными окружавшими его португальцами, перешел на свою фуне, наш корабль произвел в его честь салют в пятнадцать выстрелов, что доставило ему очень большое удовольствие и польстило его самолюбию. Взглянув на воспитателя, стоявшего рядом с ним, он сказал:

— Велик, должно быть, бог этих людей и непостижимы для нас тайны его, если он допускает, чтобы такой бедняк, каким представили бонзы королю этого святого отца, мог повелевать кораблями богачей и бомбарды их громкой пальбой своею возглашали всем, что господу угоден товар столь дешевый и столь презираемый теми, кто населяет землю, что иным даже кажется грехом занимать свой ум мыслями о нем.

На что старик ответил:

— Весьма возможно, что человек этот товаром своей бедности так угодил богу, коему он служит, что, приняв ее во имя его, станет много богаче богачей сего мира, чего бы противного ни утверждали дерзостно бонзы.

Прибыв в город, юноша немедленно явился к королю и, довольный оказанными ему из уважения к святому отцу почестями, сказал:

— Вашему величеству не следует обращаться с этим человеком так, как внушали вам бонзы, ибо уверяю ваше величество, что это будет великий грех. Пусть ваше величество не обращает также внимания на то, что он беден, ибо португальский капитан и все купцы уверяли меня в один голос, что, пожелай только святой отец получить корабль со всем, что в нем находится, они ему немедленно бы его отдали.

На это король ответил:

— Я смущен тем, что ты мне сказал, и еще более смущен тем, что говорили мне бонзы, но обещаю тебе впредь относиться к ним так, как они этого заслуживают.

На следующее утро, как только стало светло, капитан Дуарте да Гама собрал всех купцов и прочих португальцев, находившихся на корабле, дабы решить, каким образом обставить первое посещение короля отцом Франциском. Все были согласны, что во славу божью оно должно быть возможно торжественней, поскольку это докажет, что бонзы говорили об отце Франциске неправду, ибо ясно, что люди будут судить о нем по тому уважению, которое будет к нему [491] проявлено. А посему среди людей, не знающих истинного бога, совершенно необходимо поступить именно так, а не иначе. Хотя решение это и было в некоторых отношениях не по душе святому отцу, приведенные доводы вынудили его согласиться с мнением большинства. Порешив это, мы постарались возможно быстрее приготовиться к встрече с королем, надели на себя лучшее платье и отправились в город на корабельной шлюпке и двух маншуа, украшенных шелковыми навесами и флагами, взяв с собой два хора трубачей и флейтистов, игравших поочередно. Это необычное зрелище возбудило такое любопытство у местных жителей, что, когда мы подошли к пристани, толпа не давала нам возможности сойти на берег. Встречать нас по приказанию короля прибыл Куамен Андоно, комендант Канафамы, и привел с собой носильщиков с носилками, которыми отец Франциск ни за что не захотел воспользоваться, поэтому все пошли во дворец пешком в сопровождении большого количества знати, нас, тридцати португальцев, и тридцати наших слуг — все они были принаряжены, и у каждого на шее было по золотой цепочке. На святом отце была длинная ряса из черного гладкого муарового камелота и стола из зеленого бархата с каймой из золотой парчи. Наш капитан шествовал с тростью в руке как жезлоносец, за ним шли пять наиболее уважаемых, богатых и именитых португальцев, несших в руках различные предметы, изображая слуг святого отца. Так, один нес обернутую в белый атлас книгу; второй — отыскавшиеся у нас туфли из черного бархата; третий — бенгальский посох с золотым набалдашником; четвертый — икону божьей матери с покровом из фиолетового штофа; пятый, наконец, зонтик с короткой ручкой. Таким порядком мы торжественно прошли по девяти главным улицам города, где народу набралось такое количество, что даже на крышах было тесно.

О почестях, оказанных королем Бунго отцу магистру Франциску Ксаверию в день их первой встречи

Прошествовав описанным образом по городу, мы прибыли наконец на первый двор королевского дворца, где стоял Финжейндоно, начальник дворцовой охраны, во главе шестисот воинов, вооруженных пиками, луками и богато [492] украшенными мечами, дававшими представление о великолепии государя Бунго. Мы прошли мимо этих людей и вошли в длинную галерею. Там пять вышеупомянутых мной именитых граждан опустились на колени и вручили отцу Франциску предметы, которые они несли в руках. Все это вызвало у присутствующих при этом сановников величайшее удивление.

— Повесятся теперь наши бонзы,— говорили друг другу присутствующие,— что-то они и показываться совсем перестали, а все потому, что этот человек не такой, каким они расписали его королю, а посланец божий, пришедший посрамить завистников.

Пройдя эту галерею, мы оказались в обширном помещении, где было много знати в пестрых атласных и штофных алтирнах и с мечами, отделанными золотом. Был тут также мальчик шести или семи лет, которого держал за руку старик. Подойдя к отцу Франциску, мальчик сказал:

— Да будет твой приход во дворец государя моего короля столь же приятен тебе и ему, сколь дождь, ниспосылаемый на землю богом, благодатен для жаждущих влаги посевов нашего риса. Входи без боязни и с веселым лицом, ибо искренне говорю тебе: все добрые желают тебе великого добра, а злые омрачаются, как ночное небо, покрытое дождевыми тучами.

Отец Франциск ответил на эти слова подходящим приветствием в их вкусе. Пока он говорил, мальчик хранил молчание, но, выслушав его до конца, продолжал:

— Велико должно быть твое мужество, если ты отважился прибыть с края света для того, чтобы тебя поносили в чужих землях прозвищем бедняка, но без сравнения большей должна быть доброта бога, которому не угодно это ложное мнение света, разделяемое и бонзами, ибо они открыто заявляют, подкрепляя слова свои клятвами, что ни женщины, ни бедняки не могут никаким образом спастись.

На это отец Франциск ответил:

— Господь, живущий и царствующий на самой вершине небес, дозволит туману спасть с очей их, и тогда узнают они, в какое заблуждение их ввела слепота их, а когда господь дарует им этот свет, он даст им и силы отречься от ложного мнения, которого они держались.

Продолжая беседовать с отцом магистром о предметах возвышенных и важных, чем мы были крайне удивлены, принимая во внимание его нежный возраст, мальчик провел его в другой зал, где находилось большое количество отроков и юношей, сыновей вельмож этого королевства. При входе отца [493] магистра они все встали, а по окончании поклонов, во время которых они трижды касались лбами земли, что является у них знаком величайшего уважения, ибо так кланяется лишь сын отцу и вассал своему сюзерену или королю, двое из них выступили вперед и как бы от имени всех присутствующих сказали:

— Да возрадует твой приход, святой отец бонза, государя нашего короля так, как радует улыбка прелестного ребенка его мать, когда она держит его у себя на груди. Клянемся тебе волосами голов наших, что даже стены, которые ты видишь перед собой, велят нам возликовать от твоего прихода, прославляя господа, о котором в Омангуше, когда мы тебя там слышали, ты рассказал столько чудесного.

Тут все отроки и юноши захотели последовать за святым отцом, но мальчик, провожавший святого отца за руку, знаком предложил им снова сесть. Из этого зала мы снова вошли в очень длинную галерею, окаймлявшую рощицу апельсиновых деревьев, и, пройдя ее, попали в третье помещение размером с первые залы, где нас ждал Фашарандоно, брат короля, получивший затем престол Омангуше. Отец Франциск низко ему поклонился, на что Фашарандоно ответил такой же любезностью, сказав:

— Заверяю отца бонзу, что нынешний день — день ликования в этом доме, ибо государь мой король считает себя сегодня большим богачом, чем если бы он обладал тридцатью двумя хранилищами серебра в Китае. Пусть будет твой приход настолько радостен ему и принесет тебе столько чести, насколько простираются твои желания.

Мальчик, подведя отца Франциска к брату короля, предоставил последнему заняться гостем, а сам отошел на несколько шагов назад, и это новое проявление вежливости нам очень понравилось. Из этого зала мы перешли в другой, где было много вельмож, которые также встретили отца Франциска весьма почтительно. Здесь последний некоторое время задержался, беседуя стоя с братом короля, пока отцу магистру из королевских покоев не поступило приглашение войти. За святым мужем последовало большинство сопровождавших его вельмож. Зал, в который он вошел, был очень богато отделан; король уже ожидал его стоя и, увидев его, сделал пять или шесть шагов ему навстречу. Отец Франциск хотел было поклониться ему в ноги, но король не допустил этого и, подняв его под руки, сам, напротив, трижды низко поклонился ему так, как сын кланяется отцу или вассал сюзерену, чем все присутствующие вельможи были крайне изумлены, а мы [494] еще больше. Потом король взял его за руку (брат короля тем временем несколько отстал) и, усевшись на возвышении, пригласил святого отца сесть рядом с собой, брат короля расположился немного ниже, а португальцы и вельможи заняли места против короля, предварительно обменявшись взаимными любезностями, в которых король проявил много дружеского расположения к отцу Франциску. Последний отвечал ему в их вкусе столь приятными словами, что король, взглянув на брата и на прочих присутствовавших в зале вельмож, произнес громким голосом так, чтобы все его расслышали:

— О, кто бы мог спросить бога, как могло статься или какова была причина того, что он допустил у нас такую слепоту, а этого мужа наделил таким бесстрашием? Ибо, с одной стороны, мы ныне собственными глазами можем убедиться, насколько несправедливо то, что говорила о нем молва, и в силах доказать это столь неопровержимыми и очевидными доводами, что всякий сомневающийся смутится и не станет возражать, более того, если он наделен здравым рассудком, признает свою ошибку; а с другой — мы видим наших бонз, окончательно запутавшихся в поисках истины и столь непоследовательных в том, что они проповедуют, что сегодня они говорят одно, а завтра противоположное, так что все их учение для человека с ясным умом не что иное, как сумбур, едва ли способный вывести душу на путь спасения.

Присутствующий при этом бонза, возмущенный речью короля, сказал:

— Ваше величество, вопрос этот не таков, чтобы его можно было разрешить с такой поспешностью, ибо ваше величество не обучалось в Фиансиме. Если у вашего величества есть какие-нибудь сомнения, обратитесь ко мне, и я их разрешу, и тогда ваше величество увидит, сколь истинно то, что мы проповедуем, и с какой великой пользой тратится то, что нам дают.

— Раз ты это знаешь, так говори, а я помолчу.

Фашиандоно тогда изложил положения своей религии. Первое из них заключалось в том, что святость бонз не подлежит сомнению, поскольку всю жизнь они отдают угодной богу религии и большую часть ночи проводят в молитвах о тех, кто завещал им свое имущество; блюдут постоянное целомудрие; не едят свежей рыбы; лечат больных; обучают сынов человеческих добрым нравам; мирят царей, когда между ними возникают распри, дабы народы могли жить в спокойствии; выдают кушимиако, или векселя, на небо, чтобы на том свете все покойники оказались богатыми и жили в [495] полном достатке; ночами раздают милостыню душам умерших, слезно молящих о помощи в трудах своих и печалях, которые им приходится испытывать на том свете по бедности своей; имеют ученые степени в коллегиях Бандоу, подтвержденные кубункама и миокскими грошо, но самое главное, большие друзья солнца, светил и святых на небе, с которыми разговаривают по ночам и даже часто обнимают их. Он еще долго говорил подобные нелепицы, причем по временам приходил в такое неистовство, что четыре раза назвал короля фошидехуза, что значит «ослепленный грешник».

Король был так возмущен нелепостью и дерзостью речей этого бонзы, что, взглянув два или три раза на своего брата, дал ему знак, чтобы он заставил его замолчать, что Фашарандоно (ибо таково было имя королевского брата) немедленно и сделал. Король, заставил бонзу подняться с места, где он сидел, и сказал ему:

— Мы не собираемся противоречить тебе в том, что ты привел в подтверждение и доказательство твоей святости, но скажу тебе откровенно, что гордыня твоих необузданных речей глубоко оскорбила нас, и я дерзнул бы поклясться своим спасением, что в них больше от ада, чем в тебе самом от небес, на которых обитает всевышний.

На это бонза ответил:

— Придет еще время, когда мне не понадобятся больше люди, и ни они, ни ты, ни все короли, правящие на земле, не достойны будут прикоснуться ко мне.

Король улыбнулся гордыне бонзы и взглянул на святого отца, как бы желая сказать: «Как тебе это нравится?» Тот, чтобы успокоить короля, сказал:

— Отложите это, ваше величество, до другого дня, когда бонза будет более спокоен.

На что король заметил:

— Ты прав, а я вот не прав, что его слушаю.

И, приказав поднять бонзу, сказал ему:

— Когда тебе случится говорить о боге, не оправдывайся, ссылаясь на него, ибо этим ты совершишь великий грех, но, произнося слова, исполненные любви к нему, очисти душу свою от гнева, что ты носишь в себе, и мы тогда будем тебя слушать.

Выговор этот оскорбил бонзу, и он сказал, обращаясь к присутствующим:

— Hiacata passiram figiancor passinau,— что значит: «Пусть короля, говорящего такое, спалит небесный огонь»,— быстро встал с места и, ни с кем не попрощавшись, вышел, [496] бурча себе что-то под нос, что всех присутствующих вельмож развеселило, и они стали обмениваться шутками и остротами. Король успокоился, забыл свой гнев и шесть или семь раз принимался смеяться.

Когда наступило время обеда, королю принесли поесть. Он пригласил святого отца разделить с ним трапезу, но последний три раза очень вежливо отказывался, говоря, что сейчас в этом нет нужды. Король на это ответил:

— Я прекрасно понимаю, что ты не голоден, раз отказываешься от пищи, но мне кажется, ты должен был бы знать, если ты стал таким же японцем, как и мы, что такое предложение со стороны короля другому королю является самым сильным доказательством любви, а так как я приравниваю тебя к королям, я за великую честь почитаю пригласить тебя.

Тут святой отец, желая выразить свою признательность, попытался поцеловать у короля меч, который был у него за поясом, и сказал:

— Господь бог наш, ради которого ты оказываешь мне такую милость, да ниспошлет на тебя с небес благодать свою, удостоив тебя как истинного раба божьего исповедовать его веру, дабы в конце дней своих ты мог вознестись на небо.

Король ответил ему:

— Согласен с тем, что ты испрашиваешь у него для меня, при условии, что ты останешься со мной, чтобы подробно поговорить о всем том, мимо чего мы часто проходим.

И, преподнеся святому отцу с улыбкой блюдо риса, поставленное перед ним, снова попросил его отобедать с ним, о чем теперь тот уже не заставил себя просить. Видя, какую великую честь, несмотря на все наговоры бонз, оказал святому отцу король Бунго, капитан и все португальцы опустились на колени.

Комментарии

353. ...поклялся... не простить... виновных, даже если они тысячи раз сделаются бонзами...— Убийство буддийского монаха («бонза» у Пинто) считалось тяжким грехом.

354. Кангешума — бухта на южной оконечности острова Кюсю.

355. ...о большой армаде, которую... король ашенцев направил на Малакку.— Речь идет об одном из морских походов султана Аче против Малакки, состоявшемся в 1546 г.

356. Франциск Ксаверий — в испанской традиции — Франсиско Хавьер (1500-1552) — испанский религиозный деятель, один из основателей иезуитского ордена. С 1541 г. возглавил миссионерскую деятельность только что учрежденного ордена на Востоке и осуществлял ее с большой энергией. Побывал в 1541-1552 гг. в Индии, в Малакке, на островах Малайского архипелага, в Индокитае, Китае и Японии. Порой резко критиковал португальских колонизаторов.

357. ...река Мухар...— точнее: река Муар. На ней стоит Малакка.

358. ...город Миоко, столицу всей Японской монархии...— Миоко — искаж. «Мияко» («столица», японск.). Пинто, не зная японского языка, воспринимал слово «Миоко» как название столицы Японии.