Г. Ф. МИЛЛЕР
ИСТОРИЯ СИБИРИ
К предисловию Г. Ф. Миллера
Вопрос о взаимоотношении различных сибирских летописей между собой; охватывает значительную литературу. Важнейшие из дошедших до нас летописей следующие: 1) летопись, составленная дьяком тобольского архиепископа Саввой Есиповым в 1636 г. (так называемая Есиповская летопись); 2) так называемая летопись Строгановская, относительно времени составления которой существует разногласие (Карамзин относил ее к 1600 г., А. М. Ставрович в неизданной работе – к 1668–1673 г.), и 3) летопись, составленная тобольским сыном боярским Семеном Ремезовым в конце XVII или начале XVIII в., открытая Миллером, который называет ее Ремезовскою, а в русском издании 1750 г. – Тобольским летописцем (она известна (таже под названием Кунгурской по названию одной из составных ее частей); 4) особняком стоит вошедшая в «Новый летописец» (1630 г.) статья «О взятии Сибири», которая послужила одним из источников другой повести, сохранившейся в составе «Описания новые земли Сибирского государства» (конец XVII в.). Все названные летописи по существу являются не летописями в полном смысле слова, а историческими известиями.
Почти полное совпадение текстов Есиповской и Строгановской летописей позволяет утверждать, что в основе их обеих лежит один общий протограф, каковым является краткое «написание», которое «ермаковские казаки» принесли первому сибирскому архиепископу Киприану и которое, повидимому, составлено было около 1600 г.; на основании этого «написания» Киприан написал в 1621 г. свой «Синодик», а в 1636 г., в связи с вопросом о канонизации Ермака, составил свое сказание Савва Есипов. В XVII в. лицо, близкое к семейству Строгановых, самостоятельно переработало то же «написание» в целях прославления этого семейства, причем первоначальный текст был значительно дополнен данными, почерпнутыми из фамильного архива Строгановых. Повидимому, к тому же протографу надо отнести и статьи «Нового летописца». Значительно позже, в конце XVII или в начале XVIII в., автор известного географического атласа Сибири, Семен Ульянов Ремезов использовал Есиповскую летопись и, повидимому, еще две неизвестных нам летописи для написания иллюстрированной «Сибирской истории», над которой он трудился совместно с своими сыновьями Леонидом, Иваном и Семеном; уже по окончании «Сибирской истории» в нее были внесены на вклеенных листах отрывки из особой чрезвычайно любопытной летописи Кунгурской; [470] таким образом, мы имеем здесь дело с довольно сложным сводом, составные части которого далеко не достаточно между собой увязаны; частые повторения и противоречия делают затруднительным пользование текстом без предварительного критического рассмотрения.
В общем итоге схема сибирского летописания, которую дает Миллер, может считаться правильной. См. В. С. Иконников, Опыт русской историографии, т. II, кн. 2, Киев, 1908, стр. 1291–1307; С. В. Бахрушин, Очерки по истории колонизации Сибири в XVI и XVII вв., вып. 1, М., 1928, стр. 1–30, 177–180. Есиповская, Строгановская и Ремезовская летописи изданы Археографической комиссией (СПб., 1907). Б.
К главе первой
§ 6. Приводимая здесь, со слов одного монгольского ученого духовного звания, легенда о возникновении буддизма в Монголии связана с известными историческими событиями конца XVI века (паломничества Абатай-хана в Тибет, построения первого буддийского монастыря в Монголии – Эрдени-Цзу и др., см., напр., А. М. Позднеев, Монгольская летопись Эрденийн Эрихэ, СПб., 1883, стр. 82,100,104 passim) и представляет любопытный образец развития монгольской летописи. Начальная монгольская хроника, так называемое Сокровенное Сказание, записанное в 1240 г. на Керуленском сойме, широко использует, между прочими источниками, современные народные исторические песни и сказания монголов. В дальнейшем этот фольклорный элемент летописи, возвращаясь в народные массы, густо обрастает изустной ходячей легендой, разрушающей самую хронологическую основу летописи, и в таком виде входит и в последующие списки летописи. По мере распространения среди монголов буддизма легендарная обработка летописи, и именно в буддийском духе, происходит, повидимому, в монастырях, нередко хранивших и переписывавших рукописи летописных сводов. В начальной летописи можем найти следующие темы, подвергшиеся в дальнейшем легендарной обработке: отец Чингиса, Есугей-Батур, тяжко болел и умер от яда, подмешанного татарами в пищу. Темучин со своими дружинами ведет беспрерывные войны далеко за пределами удела своего отца. На сейме князей в 1206 году Темучин провозглашен каганом и наречен при этом Чингисом. Главнейшими его сподвижниками были 4, а впоследствии 9 орлюг'ов. В позднейших летописных сводах, по большей части называемых ***, т. е. золотой («Красный») изборник – в отличие, повидимому, от начальной летописи ***, т. е. обыденный (не официальный) изборник –тема тяжкой болезни и, в частности, болезни ног, связывается с именем Чингисова сына и престолонаследника Огедея (переносясь на него, повидимому, от легенды о вышеназванном Абатай-хане) который, исцеляется буддийским ламою и принимает буддийскую веру. В записанном Миллером сказании легенда продвигает это событие еще дальше, уже к до-чингисовой эпохе, с явной тенденцией отодвинуть возникновение буддизма подальше вглубь [471] веков, а победоносное движение чингисовых монгольских дружин легенда эта склонна понимать, как результат сопротивления принятию буддизма со стороны Чингиса и его сподвижников. Мотив вещей птицы, которая поет при рождении и восшествии па престол Чингиса, почерпнут также из ***, почти во всех списках которой он фигурирует. В именах орлюг'ов, вполне, исторических, любопытна транскрипция Миллера, очень близкая к китайской, а также расставленные им знаки ударений, как они ему слышались в произношении его осведомителя, монгольского ученого ламы. Дело в том, что, во-первых, монгольская начальная летопись имеется лишь в китайской транскрипции и что, во-вторых, в вопросе ударений монголистика так называемой старой школы, вплоть до начала нынешнего столетия, шла по пути, проложенному этим пионером русского монголоведения. Имена девяти орлюг'ов отождествляются по следующим авторам: П. Кафаров, Старинное монгольское сказание о Чингис-Хане, в Труд, членов Рос. дух. миссии в Пекине, т. IV, СПб., 1866, стр. 119, 227; Altan *** (nova), ms. ОРКИД 1934, № 233 (в Монг. каб. Института востоков. Акад. Наук, л. 88 passim); Б. Я. Владимирцов, Общественный строй монголов. Л., 1934, стр. 138, passim. По Altan Tobci (nоva), одною из версий которой пользовался, очевидно, осведомитель Миллера, имена 9 орлюг'ов пишутся: 1) ***; 2) ***; 3) ***; 4) ***; 5) ***; 6) ***; 7) ***; 8) *** и 9) ***. K.
§ 7. Приводимое сообщение Абулгази о смерти Чингиса-хана на обратном пути из Тунгута, после победы над ***, совпадает с сообщением монгольской начальной летописи. Записанная здесь же Миллером легенда об истории ханши, верной жены ***, основана также на одной из версий Altan Tobci, где однако еще отсутствует тема об убиении ею сонного Чингиса. Река, в которой утопилась ханша, и по Altan Tobci называется Xatun***ol, но название степей близ этой реки – Nulum Tala – почерпнуто, видимо, из монгольского эпоса, знающего блаженные степи-кочевья богатырей–Nulum Tala (ср. Гесериада, Песнь V, 16). Гора Burxan– Burxatu – Burxan ***aldun – Burxanxat (в переводе может означать «Божья гора», «Гора, где поставлены божества», «Гора – бог опаляет или бог всюду проницает») – священная гора Чингиса и его предков, гора-избавительница, которой Чингис, в память своего спасения в лесах этой горы от лютых врагов завещал во веки веков приносить жертву, находилась в местах первоначальных кочевий Чингиса и его предков по реке Онону. К.
§ 9. Сведения о народах Сибири, извлеченные из описаний путешествий Плано-Карпини, Гильома де-Рубрука и Марко Поло, в русском переводе и с примечаниями к ним дал недавно М. П. Алексеев, Сибирь в известиях западно-европейских путешественников и писателей, т. I, Иркутск, 1932, стр. 3–14, 14–20. 28–46 (там же многочисленные указания на литературу вопроса). А. [472]
§ 15. «Ведомость о Китайском государстве», составленная в 7177 г. в Тобольске «изысканием стольника и воеводы Петра Ивановича Годунова», по рукописи Миллера, издана в части VII «Продолжения Древней Российской Вивлиофики» (1791 г.). По другой рукописи (Столяровскому хронографу), та же «ведомость» напечатана С. О. Долговым в «Памяти, древн. письмен, и искусства», СХХХШ, 1899, стр. 14–18 (предисловие) и 18–35 (текст «ведомости»). А.
§§ 24–27 и гл. 5 §§ 49, 60, 61 и др. Сведения первой главы совпадают, в общем, с монгольскими летописными, а главы пятой – основываются на весьма важных документах и материалах Сибирских архивов, и до настоящего времени очень слабо обработанных. Из последних серьезных научных работ по истории калмыков, основанных на архивных данных, надо указать на работы Н. Н. Пальмова: Очерк истории калмыцкого народа за время его пребывания в пределах России, Астрахань, 1922, и Этюды по истории приволжских калмыков, ч. I, XVI и XVII вв., 1926; ч. II, XVIII в., 1927 и ч. III и IV, Астрахань, 1929. К.
§§ 28–32. Скудные сведения и различные догадки Миллера, относящиеся к истории Юаньской династии, в настоящее время утратили всякий интерес и значение после капитальнейших трудов в области издания и обработки китайских династийных летописей, появившихся в XIX столетии как в Европе, так и у нас. С таким трудом извлеченные впервые Миллером имена монгольских императоров этой династии являются ныне необходимой принадлежностью любого справочника, словаря или элементарного пособия по истории Востока. Обстоятельная библиография вопроса содержится в работе акад. В. В. Бартольда, История изучения Востока в Европе и России, Ленинград, 1925. К.
§§ 33–36. Вопрос о происхождении якутов до настоящего времени является все еще недостаточно выясненным. Анализ академика В. В. Радлова установил, что словарный запас якутского языка разбивается следующим образом: 32.5% турецких элементов, 25.9% монгольских и 41.6% неизвестного происхождения. На основе такого соотношения словарных данных В. В. Радлов допускал «только две возможности»: 1) якутский язык – «первоначально турецкий язык, который рано отделился от остальных турецких языков, и впоследствии чрез соприкосновение с монголами и другими соседями был пропитан монгольскими и другими языковыми элементами», или 2) якутский язык – «первоначально монгольский язык, перенасыщенный чуждыми элементами, который только впоследствии был совершенно отуречен» W. Rad1оff,. Die jakutische Sprache in ihrem Verhaеltnisse zu den Tuеrksprachen. Зап. Акад. Наук, т. VII, № 7, СПб., 1908). В последнее время об этногенезе якутов выдвинуты гипотезы А. Н. Бернштамом и П. А. Ойунским. Первый связывает якутов с гуннами, видя в последних ряд [473] многоязычных племен, из которых позднее, в процессе феодализации этих племен, сложились турецкая и монгольская народности. Являясь периферией «гуннского субстрата», якуты не вошли в состав формирующегося классового общества, откочевали на север (около VII в.) и сохранили «все черты, присущие гуннам в целом». «Многоязычность» последних и дала «конгломеративный якутский язык» («Проблемы истории докапиталистических обществ», 1935 г. № 5–6). Отличаясь абстрактно-социологическим характером, гипотеза А. Н. Бернштама не вскрывает конкретно-исторического процесса образования якутской народности. П. А. Ойунский, отталкиваясь от выводов Н. Я. Марра о Средиземноморье как наиболее ранней территории турецких племен, ведет дальнейший путь «предков якутов», на основании данных якутского эпоса, от Средиземноморья через восточное побережье Аральского моря, Кулундинскую степь к восточной стороне Байкала. По мнению П. А. Ойунского, якутский язык является одним из «древнейших слоев языков агглютинативной системы, системы турецких языков, обогащенным словарным материалом многих языков; бурятского, монгольского, тунгусского и других». Как народ, «saqa» (якуты) окончательно складываются в Ленском бассейне, куда мигрировали ближайшие их предки – сахиоты в конце XIV в. (Русско-якутский термино-орфографический словарь. М., 1935). Вслед за другими исследователями, П. А. Ойунский правильно ставит якутов в связь через сахиотов с сагайскими татарами, о которых говорит и Г. Ф. Миллер. Давая по сравнению с А. Н. Бернштамом более конкретную картину этногенезиса якутов, П. А. Ойунский предлагает, однако, неверную характеристику якутского общественного строя перед завоеванием, как строя сложившегося феодального общества. «К моменту прихода русских мы имеем феодальный строй с тенденцией перехода к крепостнической системе, возглавлявшейся тыгыном (царем)». Документальный материал, относящийся к эпохе завоевания, рисует нам лишь идущий в якутском обществе процесс разложения родового общества в процессе феодализации, но не сложившийся уже феодализм, как рисует дело П. А. Ойунский. В период же прихода в Ленскую долину (XIV–XV вв.) якуты, судя по фольклорным материалам В. Серошевского, представляли еще, видимо, союз племен с типичными родовыми и племенными учреждениями, аналогичными таковым ирокезов Л. Моргана. С.
§ 47. Миллер сам дает ключ к разгадке фантастического рассказа об этногенезисе остяков, заимствованном у Мюллера и Страленберга. С своей стороны труд Мюллера, составленный в Тобольске в 1716 г. и названный в тексте, является переводом известного сочинения Григория Новицкого «Краткого описания о народе остяцком» (Памятники древней письменности, № LIII, II. 1884), которое было ему известно в рукописи. Что касается Новицкого, то известие о пермском волхве Паме он заимствовал из жития Стефана Пермского, составленного Епифанием Премудрым, где, впрочем, ни слова не сказано о бегстве Пама за Урал. О недостоверности гипотезы Страленберга о финляндском происхождении [474] остяков говорит сам Миллер. Таким образом, весь клубок этногенетических хитросплетений, о которых говорится в тексте, является ярким образцом тех лженаучных мудрствований в области древней истории, против которых постоянно протестовал Миллер. Б.
§ 50. Образцы «плохих картинок» из Ремезовской летописи даются в настоящем издании. В них поражает сочетание условной стилизации, свойственной XVI–XVII вв., с большим реализмом. В частности, на ряду со стилизованными изображениями татар и других «иноземцев», мы встречаем здесь поразительно точное воспроизведение их одежды и даже типа. По стилю рисунки основной части летописи резко отличаются от рисунков на вклеенных листах; последние менее вырисованы, зато отличаются большей живостью: несколькими штрихами передается впечатление фигуры, движения; в них меньше стилизованности, они реалистичнее, в них больше чувствуется таланта. Б.
§ 56. По летописному протографу, которым пользовались авторы Есиповской и Строгановской летописей, родословная Едигера (Ядигера) представляется в следующем виде:
Начиная с Махмета (Мухамеда), последовательность сибирских ханов не вызывает сомнений, так как подтверждается грамотой царя Федора Кучуму, напечатанной в СГГД, т. II, 68. Та нее грамота устанавливает происхождение сибирских ханов от «Тайбугина рода». Косвенно подтверждается и известие того же протографа, что Мухамед вступил на [475] престол, убив царя Упака. В грамоте назван (и очевидно, более верно) дед царя Кучума – Ибак, и сказано: «а после деда твоего Ибака царя, были на Сибирском государ[стве] князи Тайбугина роду: Магмет к[нязь, а по]сле его Казый князь...»
Больше всего разногласий вызывает вопрос о происхождении Тайбуги. А.Х. Лерберг (Исследования, служащие к объяснению древней русской истории, в пер. Д. Языкова, СПб., 1819), основываясь на созвучии, считал Она за одно лицо с Бек-Онди (Бик-Конды-огланом), предком Ибака и потомком сына Чингис-хана Джучи. Это мнение опроверг В. В. Вельяминов-Зернов (Исследование о Касимовских царях и царевичах.ч. II, СПб., 1864, стр. 390– 391). Сам Вельяминов-Зернов выдвигает другую гипотезу: он склонен считать Она за Шейбани, сына Джучи, и внука Чингис-хана (стр. 391–393). Но эта гипотеза требует такой сложной и произвольной перестройки всего летописного текста, что не может быть принята. В угоду этой гипотезе не Чингис убивает Она, а Он убивает Чингиса, и Тайбуга сын не Она, а Чингиса. Для такого свободного обращения с источником мы не имеем никакого права. Мне представляется, что более близок к истине И. Б. Фишер (Сибирская история, СПб., 1774, стр. 3), который отождествляет Она с «Унк-ханом», т. е. противником Чингис-хана – Ван-ханом; этим объяснялась бы и двойная транскрипция имени Тайбуги: Он (Унт) и Иван (Ван). Конечно, дело идет лишь о легенде, связывающей владетелей Сибирского юрта с именем знаменитого Ван-хана. При таком толковании летописного текста мы избегаем целого ряда противоречий: Чингай или Чингис, как правильно угадывал Миллер, это исторический Чингис-хан, первоначально вассал Ван-хана («его державы от простых татар»), действительно его убивший. Князья Тайбугина рода не принадлежали, как это показал В. В. Вельяминов-Зернов, к роду Чингис-хана и возводили свой род к не менее славному кераитскому хану. Отмечу, что такое толкование вполне согласуется и с известием, имеющимся у Петра Годунова, согласно которому отец Тайбуги был убит «царем» Чингисом, т. е. Чингис-ханом, после покорения Бухары. Этому не противоречат утверждения источников Годунова, что отцом Тайбуги был казахский хан Мамык, поскольку нельзя придавать реальное значение возведению родословной сибирских беков к Ван-хану; Ван-хан мог быть фиктивным родоначальником «Тайбугина рода», этим же объясняются и хронологические несоответствия. Отмечу только, что во времена Чингис-хана казахи еще не выделились в особую орду, что произошло только в XV в. Б.
§ 69. Имя Сейдяк является сокращением имени Сеид-Ахмат (В.В. Вельяминов-3ернов. Исследование о Касимовских царях и царевичах, ч. I, СПб., 1863, стр. 278; ч. II, СПб., 1864, стр. 97). Отцом его был бик (т. е. князь) Булат (в русской транскрипции Бегбулат или Бекбулат). Б.
§ 73. Близ Сузгунских юрт, на так называемой «Лысой горе», зарегистрировано несколько курганов и найдены черепки посуды «азиатской работы» [476], шлаки, костяной оконечник, стрелы (Голодников. Раскопки исторических курганов, в «Тобольск, губ. ведом.» 1882 г., № 34). Сузгунский холм по-татарски называется Сузге-Тура (В. Я. Пигнатти. Искер, в «Еже-годн. Тобольск, губ. муз.», вып. 25). Б.
§§ 74–76. Границы Кучумова царства не могут быть точно установлены. Ремезов считал конечным пунктом его на западе расположенный на Тоболе Тарханский городок, а на востоке городок Куллары на Иртыше, несколько ниже устья р. Туи (Сибирские летописи, изд. Археогр. ком., стр. 321–342). Фактически власть Кучума распространялась, условно говоря, гораздо дальше: на юге границы его владений терялись в степях Барабы, а на западе временами переходили на западный склон Уральских гор. Центром Сибирского юрта был Кашлык или Искер; вдоль берега Иртыша подступы к Кашлыку оберегались укрепленными городками (Сузгун-тура, Бицик-тура, городок на Чувашском мысе, городок мурзы Аттика, Ебалак); на противоположном берегу Иртыша был расположен город, принадлежавший Кучумову караче. От Кашлыка к юго-востоку владения Кучума тянулись вверх по течению Иртыша: в Вагайской луке, у впадения Вагая в Иртыш, стоял городок Кысым-тура, несколько выше устья Вагая городок князя Бегиша. На устье Ишима была расположена волость Соргач (Саургач), по легенде первоначально независимое царство; с Соргачем граничили владения мурзы Чангула с городком Тунусом и волости Урус, Токуз и Супра. Для охраны этих волостей был поставлен «опасный крайний» городок Куллары. Дальше Ремезов отмечает городок Ташаткан и туралинцев, живущих у Шиш-тамака. Несомненно, под властью Кучума находились татары, жившие в окрестностях будущей Тары: в Аялах и в Малом городке на Вузюкове озере и в Барабе с принадлежавшими к ней волостями (Келема, Лугуй, Люба, Кирпики, Туртас, Чоя и Теренья). Кочевавшие в низовьях реки Чик, левого притока Оби (в окрестностях Колывани), чатские татары были не столько подданными, сколько союзниками Кучума. На запад от Кашлыка владения Кучума шли вверх по Тоболу; выше устья реки Тавды стоял «город опасный Кучумов ясаула Алышая», охранявший «на Тоболе место узкое»; выше Варваринских юрт до сих пор видно татарское городище Акцибар-кале; у устья Туры около Карабанских юрт – укрепление на холме Цытырлы; несколько выше устья Туры стоял «заставный Кучумов городок», на месте которого на холме Ятман видны следы поселения; выше по Тоболу, не доходя устья Исети, стоял татарский город Явлу-тура; название «Царево городище» позволяет думать, что на месте города Кургана в свое время было тоже татарское укрепление. Территория бывшего Тюменского царства входила, повидимому, в состав Кучумова царства; по крайней мере, об этом пишет в одной из своих грамот внук Кучума–Девлет-Гирей (Сиб. прик., ст. № 455, л. 789); выше Тюмени, среди вогульских юртов, стоял город, принадлежавший «Кучумову брату»; на реке Нице находился еще один татарский городок Зубар-тура (Чубарово городище); вероятно, древнего происхождения и другие татарские городки Тюменского уезда: Кинырскпй, Ленский и Черноярский. На месте будущего Туринска [477] кочевали «татаровя Епанча с товарищи»; впрочем, точно сказать, имеем ли мы дело с вогульским племенем, возглавлявшимся в силу завоевания татарским князьком, или с отатарившимися вогулами, нельзя; нельзя также выяснить и степень зависимости Епанчи от Сибирского царства.
Царство Кучума занимало, таким образом, треугольник, образуемый Тоболом (с Турою) и Иртышом (с Омью). К северу от этого треугольника татарские владения тянулись узкой полосой по обоим берегам Иртыша, прорезая землю, населенную остяками и вогулами. Граница татарских волостей в XVII в. определялась рекою Туртасом (Путешествие Спафария, изд. Арсеньевым, стр. 34–36). Есть некоторые признаки продвижения татар на север вверх по течению Тавды: в XVII в. упоминается между Тоболом и Тавдой «остров займище царя Кучума» и «татарское городище» на самой Тавде, у впадения реки Бизик (Буцинский. Заселение Сибири, стр. 124). Таковы татарские волости, которые с некоторой степенью вероятности могут быть отнесены к улусу Кучума. Однако, власть сибирских ханов распространялась за пределы земель с татарским и отатарившимся населением. Сибирские ханы сбирали ясак «со многих низовых язык», т. е. с живших по нижнему течению Оби. Ремезов называет в числе подручников Кучума «кондинских (вероятно, кодских) и обдоринских (обдорских) князей». В другом направлении власть Кучума распространялась на вогульские племена, жившие вдоль пути Турою за Урал на Каму, даже на европейской стороне Уральских гор. Б.
§ 84. Известие Абулгази о потере Кучумом зрения подтверждается грамотой Кучума Тарским воеводам, напечатанной в СГГД, т. II, № 66, в которой он просит о возвращении ему из рухляди бухарских послов, ехавших к нему, «одного вьюка конского» с лекарствами; «очи у меня были больны, – пишет Кучум, – и с теми послы были зелья, да и роспись тем зельям с ними ж была». Б.
К главе второй
§. 4. Рукописи Библиотеки Академии Наук в последующие годы XVIII–XX вв. несколько раз получали новую нумерацию, причем не всегда удается установить старый шифр, который предшествовал при описании рукописи тому новому, который те же рукописи имеют в настоящее время. Упоминаемые в этом параграфе «книги степенные» под № № 12–14 имеют в настоящее
время шифр Отдела рукописной книги Библ. Акад. Наук: 32. 8. 1; 32. 8.6 и 32. 8. 4. А.
§ 6. Догадка Миллера о том, что мы имеем дело в конце XV в. с одним походом на Югру, а не с двумя, повидимому, правильна. Поход под начальством князя Петра Ушатого, князя Семена Курбского и Вас. Заболоцкого-Бражника (иначе Вас. Ив. Гаврилова) датируется в различных разрядных [478] книгах разно: в разрядной книге, опубликованной П. Н. Милюковым (Древнейшая разрядная книга, М., 1901, стр. 22) посылка воевод относится к 7007 г. (1 сент. 1498–1 сент. 1499); то же в степенных книгах, на которые ниже ссылается Миллер; в разрядной книге, использованной Миллером
(Библиотека Академии Наук СССР, 32. 5. 1., лл. 42 об. – 43) –к 7009 г. 1 (т. е., 1 сентября 1500–1 сент. 1501 г.), то же в разрядных книгах Библиотеки Академии Наук СССР под шифром 32.12.18. (л. 50–60 об.) и 34.3. 2. (л. 13). Архивная разрядная книга, на которую ссылается Карамзин (История Государства Российского, т. VI, СПб., 1819, прим. 462), помечала поход, повидимому, 1499 г. (7008?), причем текст, судя по отрывку, помещенному им в примечании, совпадал с текстом использованной Миллером книги, датирующей поход 1500–1501 годом. Не подлежит сомнению, таким образом, что
дело идет об одном походе. Разногласия в хронологии объясняются тем, что поход, начатый летом, завершился только к весне следующего года. Можно с уверенностью локализировать его во времени либо к 1499–1500 г., либо к 1500–1501 г. Б.–Из разрядных книг Отдела рукописной книги Библ.
Акад. Наук ко времени работы Миллера могут быть отнесены следующие: 32. 5. 1, 34. 3. 2. и 32. 12. 18. Установить, каким рукописям, хранящимся ныне в Отделе рукописной книги Библ. Акад. Наук,
соответствуют «степенная № 15 и два летописца 7 и 8», не удалось; вероятно, «степенная № 15» – 32. 8. 2. («№ 5, Остерман»). А.
§ 8. Слова Миллера о том, что Исаак Масса напечатал свое известие в 1609 г., основаны, видимо, на заглавии первого голландского издания трудов Массы о Сибири 1612 г., которое в переводе на русский язык гласит следующее: «Описание страны самоедов в Тартарии, недавно приобщенной к Московскому государству, переведенное с русского языка в 1609 году»; впрочем, Миллер пользовался перепечаткой известия Массы у Витзена, который также повторил в своем труде указание, что в 1609 г. «Массой было переведено с русского и издано описание дорог и открытия Сибири». Позже в гл. VII «Истории Сибири» (Ежемесячн. соч. 1764, № 3, стр. 197) Миллер внес поправку в дату труда Массы, но последний исследователь этого вопроса, М. П. Алексеев (Сибирь в известиях зап.-европ. путешест. и писателей, т. I, Ирк., 1932, стр. 244–246), считает прежнюю дату 1609 г. «очень правдоподобной». – Страницы 826–829 труда Витзена переведены в книге А. А. Введенского «Торговый дом XVI-XVII вв.», Л. 1924, стр. 160–163. А.
§ 9. Вопросу «происхождения Строгановых» посвящена специальная работа А. А. Введенского, напечатанная в журнале «Север», кн. II, 1923, и отдельно, в которой он оспаривает мнение о новгородском их происхождении. Отдавая должное остроумию ряда доводов автора в пользу московского происхождения Строгановых, приходится отметить одну существенную [479] ошибку, допущенную им. Он утверждает, что у Витзена нет известия о выходе Строгановых из Новгорода, и что это известие приписывается ему Миллером неправильно. Однако, у Витзена сказано определенно про Ермака: «ishy gekomen ter plaetze alwaer een Strogonof wooden; deze man war gebortig van Novgorod» (изд. 1785, стр. 717). Сам Витаен почерпнул это известие из «Описания новые земли Сибирского государства», составленного в 1683–1705 гг., в котором сказано: «А тот мужик Строганов породою новгородец, посадцкой человек, иже от страха смерти и казни великого государя царя Иоанна Васильевича всеа Росии самодержца из Новаграда убежал со всем домом своим в Зыряны, сиречь в Пермь Великую» и т. д. (Сибирские летописи, стр. 368–369). Итак, мы имеем дело с литературной традицией XVII в., а не с вымыслом Миллера. Наоборот, легендарный характер известия о Спиридоне, давшем прозвище всему роду Строгановых, вскрыт А. А. Введенским в достаточной мере убедительно. В.
Грамоты, данные Строгановым в XVI–XVIII вв., находившиеся в «фамильном архиве» Строгановых, когда работал над ними Миллер, оказались впоследствии в разных хранилищах. Довольно полная опись их была составлена Ф. Волеговым и напечатана в «Пермском крае», т. 3 (Пермь, 1895), стр. 149–176; в этом «хронологическом реестре разных документов и случаев, относящихся до истории о Строгановых» указаны хранилища, где эти грамоты, по сведениям Волегова, находились в его время. В настоящее время те грамоты, которые были в «Главном Ильинском правлении» (о них в статье А. А. Введенского в журн. «Дела и Дни», I (1920), стр. 368) вывезены в Москву и находятся в ГАФКЭ в фонде «Строгановских дел» (карт. 24); грамоты «СПб. дома Строгановых» частью поступили еще до 1917 г. в Рукописное отделение Библ. Акад. Наук (так наз. Шуваловское собрание), а ныне находятся в Институте истории Академии Наук, другая часть в количестве 8 грамот – в частности, грамота на Тахчеи (см. приложение № 5) и грамота 1692 г., известная по своему художественному оформлению и напечатанная Н. Устряловым (Именитые люди Строгановы, СПб., 1842) – хранятся в Ленинградском отделении Центрального исторического архива, и, наконец, 56 грамот из того же собрания поступили в 1934 г. в ГАФКЭ. Одна из Строгановских грамот (1662 г. мая 18–у Волегова, на стр. 150) оказалась в б. собрании Н. П. Лихачева, ныне Сектора вспомогательных исторических наук Института истории Академии Наук. Упоминаемые Миллером грамоты, не вошедшие в его приложения, позже были напечатаны: 1) грамота 1617 г. апреля 9, содержание которой Миллером приведено неточно, напечатана в «Акт. Археогр. экспед.», т. I, № 163, стр. 132– 133, как говорит А. А. Введенский, неисправно (Происхождение Строгановых, Вологда, 1923, стр.20, примеч.); 2) грамота 1610 г. февраля 20 (у Миллера ошибочно 1607 г.) Андрею Строганову не напечатана (хранится в подлиннике в Институте истории Акад. Наук), но аналогичная того же года мая 29 Петру Строганову издана в СГГД, т. II, № 196 (в тот же день [480] дана была подобная же грамота Максиму Строганову, которая хранится в списке в том лее Институте истории). А.
§ 10. Упоминаемая здесь рукописная книга, так наз. Титулярник, издан в т. XVI «Древн. Российской Вивлиофики» (изд. 2, стр. 86–251); издание это с пропусками и весьма неисправно, другие рукописи Титулярника 1676 г. имеются в Отделе рукописной книги Библ. Акад. Наук (шифр 32. 3. 1) и в собрании Института истории Акад. Наук (№ 20). Часть Титулярника – «каковы которого государя их государские персоны и гербы» издана Археологическим институтом под названием: «Портреты, гербы и печати Большой Государственной книги 1672 г.» СПб., 1903, in f°. А.
§ 11. Грамота 7065 г. дошла до нас в списке XVII в. со многими «описками», если следовать терминологии Миллера. Он напечатал ее без всяких попыток внести исправления в ее текст, хотя правильно, в связи с концом грамоты– ср. в грамоте в конце: «...Югорским князем и югричем...» – понимал под «Юсерской» – Югорскую землю. Последующие историки пробовали истолковать неизвестные из других источников географические термины этой грамоты. Так, А. X. Лерберг в исследовании «О географическом положении и истории Югорской земли» («Исследования, служащие к объяснению древней русской истории», перев. Д. Языкова, СПб., 1819, стр. 7–8) толковал «Сорскордо» как испорченное «Сургут» и «Сорыкатцкая земля» как Сургутская земля, а «Заказамская», как «Закамская». С последней догадкой можно согласиться, понимая «Закамская», правда, в слишком широком смысле земель, находившихся за Камою. Вопрос же о Сургуте связан вообще с вопросом о местоположении Юсерской-Югорской земли, упоминаемой, напр., в известии о походе 1483 г. (Архангелогор. летописец, М., 1781, стр. 160) – «... пошли вниз по Тавде реке мимо Тюмень в Сибирскую землю... а от Сибири шли по Иртышу реке вниз воюючи, да на Обь реку великую в Югорскую землю, и князей Югорских воевали»; более подробные сведения в работе С. В. Бахрушина «Остяцкие и вогульские княжества в XVI – XVII вв.», стр. 3 и сл. Если «Сорскордо» или «Оркордо» не Сургут, как думает Лерберг, то он во всяком случае находился в Югорской земле на р. Оби. Толкование Лерберга встретило возражения со стороны А. А. Дмитриева («Пермская Старина», в. V – Покорение Угорских земель и Сибири, Пермь, 1894, стр.78–53), который предлагал читать соответствующее место грамоты 1556–57 г. так: «в Югорскую землю Заказымского (князя), в Шоркар, князю Певгею и всем князьям Шоркарские земли», где Шоркар – остяцкий городок на правом берегу Оби, в 160 в. от Березова, на территории, входившей в состав «Кодских городков» (Шоркарские юрты); Шоркар разумеется под созвучным «Оркордо» или «Сорскордо», находившемся, по догадке А. А. Дмитриева, по дороге из Пустозерска, за Казымом, т. е. за заставой для сбора ясака в городке Казымском (см. грамоту 1607 г. в РИБ, II, № 77). В сущности, являясь развитием мыслей Лерберга, соображения А. А. Дмитриева не лишены значения, так как и он говорит о [481] территории по реке Оби, где, вероятно, находились эти «Оркордо», «Сорскордо» и «Сорыкитцкая земля», о которых говорит список грамоты 1556–57 г. С. В. Бахрушин в упомянутой выше работе совсем на касается вопроса об этой грамоте.
С дипломатической точки зрения текст грамоты 1556–57 г. обращает на себя также внимание выражением: «... на вас послать рать своя и вострая сабля», не встречающемся в других современных грамотах XVI в. На основании описания печати, которая была приложена к подлинной грамоте («на шелковом мутовозе сребренная и вызолочена, а на печати великого государя Иоанна Васильевича в лице орел двоеглавной с коруны, а позади той печати чеканено: Великий царь и великий князь Иоанн Васильевич»), можно думать, что грамота представляла золотую буллу, которые в практике того времени известны по переписке с Кучумом 1571 г. (СГГД,. т. II, стр. 64). Имеющиеся в описании печати несомненные неточности (напр., в передаче титула на печати) заставляют вообще считать, что легенда при списке едва ли дает правильное описание внешнего вида печати. Снимки печатей, современных грамоте 1556–57 г., см. в сборнике «Снимки древних русских печатей», вып. I, М., 1882, табл. 9,13 и др., и в СГГД, т. II, стр. 65.
В приложении № 1, кроме исправления очевидных описок–напр., «вопале и в проторжи» (продаже), «а ся... грамота жалованная и описная» (опасная), текст при иной пунктуации его повторяет текст списка в портф. Миллера № 127, тетр. 11. В начале XIX в. имелся второй экземпляр этого списка (список со списка?), в рукоп. отд. Библ. Акад. Наук (по описанию Соколова, стр. 23, № 89), ныне утерянный. А.
§ 12. «Степенная в Академической библиотеке под № 12» имеет теперь шифр: 32. 8. 1. А.
§ 15. Из этих трех грамот в подлиннике использована только третья – 1674 г. мая 30 на земли в «Тахчеях», местоположение которых все еще считается неустановленным (сводку мнений о местоположении Тахчей см. у М. П. Алексеева, Сибирь в извест. зап.-европ. путешеств. и писателей, т. I, Ирк., 1932, стр. 159–160). А.
§ 18. Меметкул (Маметкул), или правильнее Мухаммед-Кули, сын Алтаула, не был братом Кучума, как пишет Миллер, а его племянником, как это доказал В. В. Вельяминов-Зернов (Исследование о Касимовских царях и царевичах, ч. III, СПб., 1866, стр. 48–54). В.
О более раннем (1571 г.) посольстве сына боярского Третьяка Чебукова в Сибирь к «царю Кучуму» см. заметку Н.П. Лихачева, Посылка в Сибирь. Василья Чебукова, в «Изв. Русск. генеал. общ.», в. 1, СПб., 1900, отд. I, стр. 162. О Казахской орде и о сношениях русских с казаками (казахами) см. в примечаниях к статье Миллера «О песошном золоте...» в третьем томе «Истории Сибири». А.
§ 21. Рассказывая в 1768 г. о своей поездке в Пыскорский монастырь в декабре 1742 г., Миллер замечает, что когда Строгановы начали заселять текста русскими жителями, «то найдены остатки старинного города, который [482] имел двойное звание–пермское и зырянское: назывался оп Канкарра, ибо думали, что в прежние времена некоторый хан живал в нем; именовался же он Пыскаррою, которое имя в большем употреблении было, а почему, оное неизвестно. По многим именам, коими местечки по реке Оби называются и которые кончаются на карра, можно добраться до сего зырянского слова: оно значит или город, или укрепленное место, или следы и остатки такого места, и может быть не погрешим, когда положим, что то старинный северный град был, как напротив сего слова гарден и каррад в некоторые самоедские языки вошли с языка зырянского... Местечко Канкарр или то же самое Пыскарр... городок потом учинилось», ср. далее: «...урочище Кергедан, которое тако ж и Орлом называется» (Архив Акад. Наук, ф. 21, оп. 5, № 63, гл. 14, л. 14, 15). – Упоминаемая в этом параграфе жалованная грамота 1564 г. января 2 напечатана в «Доп. к Акт. ист.», т. I, № 117... по подлиннику, ныне хранящемуся в Кабинете вспомогательных исторических наук ЛОЦИА; текст ее в начале является буквальным повторением грамоты 1558 г. апреля 4, подлинник которой надо считать теперь утерянным (его не было уже в 1922 г. – см. выше примеч. к § 9). – Родословие Строгановых с XIV до начала XVIII в. у А. А. Дмитриева, Пермская старина, II, Пермь, 1890, прилож. к стр. 69; см. также Д. Кобеко, Крестьянская ветвь рода Строгановых, в «Изв. Русск. генеал. общ.», III, 1909, стр. 67–77. А.
§ 22. Хронология похода Ермака является одним из наиболее запутанных вопросов сибирской историографии. Летописная традиция в этом отношении не дает вполне точных данных. В протографе момент прибытия Ермака в Сибирь определяется 7089-м годом, а поскольку последующие события развертывались в октябре, то по нашей эре надо считать 1680 г. Остальные годы, судя по Синодику и по Строгановской летописи, пользовавшихся протографом, определялись описательно: «того-же лета», «тое-же зимы», «на второе лето», «на второе лето по Ермакове убиении» и т. п. Зато сообщаются точные числа дней и месяцев (23 октября – бой под Чувашевым, 26 – взятие Искера, 5 декабря – избиение казаков под Абалаком, 5 августа – смерть Ермака, «на второе лето по Ермакове убиении, после Семена дни» – приход Ив. Мансурова). Есиповская летопись, пользовавшаяся тем же протографом, механически переводит описательные выражения своего источника на соответствующие годы, исходя из 7089 года, причем год прибытия Волховского в Сибирь «на второе лето по взятии Сибири» получился 7091 г. (вернее было бы 7090), т.е. между сентябрем 1582 и сентябрем 1583, а год смерти Ермака– 7092 (1584). Позднейшие даты (прибытие Вас. Сукина в 7093 г. и Данилы Чулкова в 7094 г.) установлены Есиповым самостоятельно, вероятно, на основании данных Тобольской приказной палаты. Автор Строгановской летописи такой работы по уточнению хронологии не произвел, но в его руках были царские грамоты Строгановым, откуда он почерпнул следующие даты: 15 июля 7080 (1572) г. – приход «воровской черемисы», 20 июля 7081 (1573 г.) – нападение Махмет-Кула и 1 сентября 7090 (1581) г. – нашествие пелымского князя. Неизвестно, откуда заимствовала Строгановская летопись [483] следующие даты: «слышаху Строгановы о Ермаке» 6 апреля 7087 (1579) г., приход его на Чусовую – 28 июня 7087 (1579) г., набег мурзы Бегбелия 22 июня 7089 (1581) и прибытие казаков в Сибирь 9 сентября 7090 (1581) г. Возможно, что в руках составителя Строгановской летописи были недошедшие до нас царские грамоты; правдоподобность такого предположения подтверждается находкой А. А. Введенским нескольких новых грамот в архиве села Ильинского б. Пермской губернии (ГАФКЭ, Строгановские дела, картон 24). В итоге мы даже не можем установить точно год похода. Протограф давал 7089, т. е. 1580 г., для начала похода, Строгановская – сентябрь 7090 г., т. е. 1581 г., и соответственно должны передвинуться все последующие даты похода. Еще большую путаницу вносит сравнение с царскими грамотами. Если известная опальная грамота от 16 ноября 1682 г. («Доп. к Акт. ист.», т. I, № 128 и приложение № 7 в настоящем издании) совершенно определенно говорит об одновременности нападения пелымского князя на «Пермские места» и выступления Ермака, посланного «воевать вотяки и вогуличей и Пелымские и Сибирские места»: то и другое имело место 1 сентября. Поскольку грамота помечена 16 ноября 7091, т. е. 1582 г., можно полагать, что набег пелымского князя и выступление Ермака имели место в этом году. Однако, другие грамоты дают иную датировку нападения вогульского князя. В царской грамоте от 6 ноября 1581 г. («Доп. к Акт. ист.», т. I, № 126; приложение № 6 в настоящем издании) говорится: «ныне де пелымской князь с вогуличи стоит около Чуковского острогу». Наконец, в грамоте, от 20 декабря 1581 г. опубликованной А. А. Введенским (Торговый дом XVI–XVII вв., Л., 1924, стр. 62–63), говорится: «в прошлом-деи 89-м году воевали их слободы Чюсовую да Сылву Чюсовские вогуличи. А ныне-деи 90-го году о Семене дни (1 сентября) приходил Пелымской князь [с] ратью, а с ним людей 700 человек, и их-де слободки на Койве, и на Обве, и на Яйве, и на Чюсовой и на Сылве деревни все выжгли, и людей и крестьян побили, жон и детей в полон поймали, и лошади и животину отогнали». Итак, поход пелымского князя имел место в сентябре 1581 г. С этим совпадает известие Строгановской летописи о набеге в июле 1581 г. «безбожного» вогульского мурзы Бегбелия Агтакова под Чусовские городки и под Сылвенский острожек, во время которого «села и деревни поплениша и пожгоша и в полон многих людей, мужей и жон и детей, поимаша» (Сибирские летописи, стр. 9). Примирить известия о походах пелымского князя 1581 и 1582 гг., которые оба приурочиваются к1сентября – нелегко. Миллер разрешил задачу тем, что принял за доказанное, что имели место два самостоятельных похода. Если так, то из прямого свидетельства грамоты 16 ноября 1582 г. следует, что Ермак именно в этом году выступил в поход. Трудность принятия этого решения заключается в том, что не позже лета 1583 г. из Москвы уже послан был на помощь Ермаку кн. С. Д. Волховской; следовательно, приходится принять, что Ермаку удалось, выйдя из Строгановских городков в сентябре, дойти до Искера, взять его и уведомить о том царя в течение одной зимы 1582–1583г., что неправдоподобно. Другое разрешение вопроса [484] предлагает А. А. Дмитриев (Пермская старина, в. V, Пермь 1894, стр. 149–162). Он высказывает мнение, что в грамоте 1582 г. идет речь о сентябрьских событиях 1581 г., о которых Пелепелицын сообщил в Москву с комментариями, неблагоприятными Строгановым, только летом 1582 г., потому что до декабря 1581 г. главным воеводой в Перми был не он, а кн. Елецкий, покровительствовавший Строгановым. Мне кажется, что весь этот эпизод не требует столь сложного объяснения. Поход вогуличей, вероятно, надо отнести к осени 1581 г., и к этому же времени надо отнести выступление казаков. Если принять общепринятое мнение, что поход Ермака растянулся до следующего лета, то можно легко предположить, что сведения о нем достигли Перми лишь в конце лета 7090 (1582 г.), и Пелепелицын спешно сообщил об этом в Москву, напоминая кстати об опасности, которая еще в сентябре того же 7090 г. (1581 г. н. э.) грозила Перми. В.
§ 27. Вопрос о роли Строгановых в деле завоевания Сибири имеет очень большую литературу (см. историографию у А. А. Введенского, Торговый дом XVI–XVII вв., Л., 1924, стр. 20). В настоящее время спор о том, кто является инициатором похода в Сибирь: сам Ермак или Строгановы, имеет чисто историографический интерес. Несомненно, что организаторами похода были Строгановы, которые «из своих пожитков» казаков «всякими заводы и запасы ссужали» и их «удоволиша» «мздою и одеянием ратным, оружием воинским и запасы многими... и вожей ведущих той Сибирской путь и толмачей бусурманского языка им даша». С своей стороны казаки им «перед богом обеты даша и слово свое даша»: «аще бог доправит путь наш в добыче и здрави имамы быти, заплатим и насадим по возвращении нашем» (Сибирские летописи, стр. 11, 44, 68, 84, 314–315; Доп. к Акт. ист., т. VI, № 67). Отношения между Строгановыми и участниками экспедиции складывались, повидимому, на тех же основаниях, что и отношения между предпринимателем и его покручениками на промыслах: Строгановы снабдили их «ужинок» из доли в добыче (см. С.В. Бахрушин, Покрута на соболиных промыслах XVII века, в сборнике «Труд в России» 1925 г. № 1). На аналогичных условиях организовывались и впоследствии торговыми людьми военно-промышленные экспедиции, например, экспедиция Ярофея Хабарова в Дауры. Б.
§ 42. Легенда о брошенных Ермаком судах уже включена в Кунгурскую летопись, вошедшую в состав Ремезовской летописи: «И дошед Серебренки, идоша и тяжелые суды покинуша на Серебренки, и легкие суды таскали через волок на Тагил реку... И те старые (суда), где они лежат, сквозь их дна деревья проросли» (Сибирские летописи, стр. 314). О том, что «инии-жь суды на волоку покинуша», упоминает и другой летописный источник (там же. стр. 316). Любопытно, что Ремезов в своем атласе, на соответствующей карте, сделал надпись у реки Серебрянки: «лежат суды Ермаковы». Б.
§ 46. Эпизод завоевания Тюмени Ермаком сомнителен. Известие об этом отсутствовало в протографе, послужившем источником для древнейших летописей Есиповской и Строгановской. Оно имеется только в позднейших повестях: в повести, вошедшей в состав «Описания новые земли Сибирской [485] государства», составленного после 1683 г., и в летописном отрывке, внесенном в Ремезовскую летопись. В первом случае мы имеем лишь краткое сообщение, имеющее целью связать историческое повествование с росписью пути «с Москвы» – «рекою Ницею, и рекою Тоболом, и рекою Иртишем мимо Тюмени с уезды и мимо Сибирского царства Тобольска» и т. д.:«И с тех мест теми ж реками Верхотуркою, Исетью (Исеть и Верхотурка упоминаются в росписи пути) Ницею и Пелынкой, Тоболом доиде до города Тюмени, и город Тюмень с уездом атаман Ермак с дружиною своею храброю войной взял и покорил великому государю» (Сибирские летописи, стр. 370 и 371). Зато в Ремезовской летописи рассказ осложнен борьбой с эпонимом города Тюмени (Чингида, Чинги-тура) – царем Чингисом: «и августа в 1 день взяша град Тюмень, еже Чингида, и царя Чингыза убиша, и многие припасы и богатства взята» (там же, стр. 318). Как правильно указывает Миллер, под именем Чингиса, упоминаемого русскими повестями трудно предполагать кого-либо иного, кроме создателя Монгольской державы, который умер более чем 350 лет перед походом Ермака. Поэтому Миллер при рассказе о взятии Тюмени Ермаком предпочитает умолчать об имени тюменского царя и ограничивается догадкой, что дело идет о каком-нибудь татарском мурзе. Умолчание о Тюмени в протографе и фантастический характер рассказа о Чингисе дают повод считать этот рассказ сочиненным и думать, что ко времени прибытия Ермака древнетатарская столица Чинги-тура лежала в развалинах, и русская Тюмень была построена на месте «где прежде бывал град Тюмень», «и создаша на том городище в Сибири первый град и назвали его по старому имени Тюмень», как сказано в «Новом летописце (Врем. Общ. ист. и древ, рос, т. XVII, стр. 23). Любопытно отметить, что татарская легенда не помнит ни одного мавзолея в Тюмени, хотя они упоминаются даже в очень незначительных пунктах, как Тебенда, Супра, Карагай. Это косвенно подтверждает догадку, что Тюмень рано пришла в упадок и утратила свое значение ко времени торжества ислама в Сибирском царстве. Территория бывшего Тюменского царства входила, повидимому, в состав царства Кучума. По крайней мере, внук Кучума, Девлет Гирей, заявляет по поводу «чимкисских людей», т. е.тюменских татар (в грамоте Тюмень названа старым татарским именем «Чимгисский город»): «и ведомо тебе, государю, самому, что тот улус отца моего и деда» (Сиб. прик., ст. № 455, л. 789). Б.
§ 48. Вопрос о длительности похода Ермака от момента отъезда из Строгановских вотчин до взятия столицы Кучума не может быть точно разрешен на основании летописных источников. Протограф, которым пользовались Есиповская и Строгановская летописи, не давал, повидимому, точных указаний па этот счет. И Есиповская, и Строгановская летописи полагали, что Ермак, выступив в поход в сентябре, 26 октября уже взял Искер. Иную датировку дает второй источник, которым пользовался Ремезов, помимо сочинения Есипова. Хронология в смысле годов у Ремезова там, где он руководствуется Есиповым, полна ошибок: например, посылка Махмет-Кула в Москву к царю Федору, вступившему на престол в марте 1584 г., отнесена к 1582 г. Поэтому [486] на ней останавливаться не приходится. Зато чрезвычайно любопытны числовые даты, заимствованные из неизвестной летописи. Выходит, что поход продолжался не два неполных месяца, а целый год: зимою Ермак воевал «Пелымские уезды», «весне же, пришедши водополью», выступил в дальнейший поход; 1 мая поплыли вниз по Тагилу, 9 мая плыли по Туре. (В промежутке сообщается из другого источника, что казаки взяли Тюмень 1 августа; вставка в этом месте нарушает последовательность рассказа и совершенно очевидна.) 22 июня достигли Караульного яра; 21 июля имел место бой с Махмет-Кулом в Бабасанах; 1 августа взят «град Карачин», в котором казаки стояли до 14 октября; 1 октября происходит первый бой под Чувашевым и 23 октября вторичный бой под Чувашевым; 24 октября имеет место бегство остяков, а 25-го бегство самого Кучума; 26 октября казаки вступают в столицу Кучума. Из этих дат две даты были заимствованы из Есиповской летописи – дата сражения под Чувашевым (23 октября) и вступления в г. Сибирь (26 октября). Легко убедиться, что датировка Чувашевской битвы во втором источнике Ремезова была иная, чем в Есиповской летописи, и в результате попытки согласовать показания обеих летописей явилось удвоение рассказа, и казаки дважды выступают из Аттикского городка 1 и 23 октября, причем в обоих случаях сражению предшествует размышление казаков о том, продолжать ли поход или вернуться назад; доказательства в пользу последнего решения разбиты пополам. Несмотря на указанные противоречия, вся последовательность событий так правдоподобна, что большинство исследователей, начиная с Миллера, кладут в основу истории похода Ермака изложение Ремезова, и надо признать, что в пользу этого есть большие основания. С другой стороны, растяжение событий на целый год еще более усложняет вопросе хронологии, который в целом едва ли может быть окончательно решен на основании одних летописей с их условными расчетами.
§ 50. Выше Варваринских юрт сохранилось до сих пор городище Акцибар-кала с круглым валом и двумя предстенными укреплениями, тоже защищенными валом и рвом. Крепость эта, вероятно, служила названным в тексте мурзам замком на случай нападения (см. Словцов, Материалы для распределения курганов и городищ в Тобольской губ., в «Изв. Томского унив»., 1890, II). О судьбе мурзы Майтмаса у нас имеются точные сведения: Майтмас Ачекматов при первом тюменском воеводе Вас. Сукине стал служить московскому царю; участвовал в ряде экспедиций и сражений, ставил три города – Тобольск, Тюмень, Тару; ходил на Кучума, на калмыков, на царевича Али и т. д.; в 1617 г. был «головой» тюменских служилых татар и получал 12 руб. и по 2 чети хлеба и овса годового жалованья. Его сыновья – Мургач, Надыш, Шугур и Кутайгул, после смерти отца, продолжали нести «государеву службу» (Сиб. прик., кн. № 14, л. 233, кн. № 11; РИБ., т. II, № № 42, 115, 159. Доп. к Акт. ист., т. III, № № 46, 61). Б.
§ 54. В немецком тексте Saussan – очевидная опечатка вместо Taussan. В различных летописных списках это имя читается обычно Таузак, реже Таузан, в виде исключения Тасуин. Б. [487]
§ 60. Карача (вернее–Карачи) не есть имя, как это понимает Миллер, – это звание. Абулгази производит это слово из узбекского языка: «смотри, доноси без малейшей лицеприязни обо всем хорошем и обо всем дурном, обо всяком, кто бы ни пришел или кто бы ни ушел». Отсюда В. В. Вельяминов-Зернов выводит значение слова «Карачи»–«слуга верный и преданный». Однако, значение его несколько уже. Карача – высший сановник и советник хана, его «думчий», по русскому выражению (Сибирские летописи, стр. 20), «consiliarius et praecipuus officialis», по терминологии Мартына Броневского, человек, чьим «consilio in rebus gravibus (reges Tartarorum) potissimum utuntur», по Герберштейну. Это звание мы встречаем при дворах ханов крымских, казанских, касимовских и сибирских, также у ногайских князей. В Крыму этим званием наследственно были облечены старшие представители нескольких наиболее знатных княжеских родов (Ширин, Барын, Аргын, Кипчак и других). Такой же порядок, повидимому, существовал и в Казани. См. В. В. Вельяминов-Зернов, Исследование о Касимовских царях и царевичах, ч. II, СПб., 1864, стр. 411– 437; Ф. Ф. Лашков, Исторический очерк крымско-татарского землевладения, в «Известиях Таврической ученой архивной комиссии», № № 22 и 23. Б.
§ 70. Витзен во 2-м издании своего труда «Noord en Oost Tartarye», вышедшем в 1706 г., поместил обширную повесть о взятии Сибири Ермаком (изд. 1786 г., т. II, стр. 736–740), которая является почти дословным переводом повести, вошедшей в состав «Описания земли Сибирского государства» (напечатано в издании Археографической комиссии: Сибирские летописи, стр. 367–397). Время составления «Описания» в целом датируется между 1683 и 1706 г. (есть повод думать, что не позже 1692 г.). Подробнее об этом см. С. В. Бахрушин, Очерки по истории колонизации Сибири, вып. I, М., 1928, стр. 30–33, 180–188. Б.
§ 76. Сведения о городище Искере и о результатах раскопок на нем см. у В. Я. Пигнатти, Искер (Ежегодн. Тобольск, губ. муз. вып. 25). Он же опубликовал в «Ежегодн. Тобольск, губ. муз». каталог находок, сделанных в Искере. См. также М. С. Знаменский, Исторические окрестности города Тобольска, Тюмень 1905; А. А. Дмитриев, Кучумов Искер на Иртыше, в «Изв. О-ва археол., ист. и этногр. при Казанском унив.», т. XVI, вып. 3. Б.
§ 81. Татарское кладбище на Саускане продолжало существоватьв XVII в. В 1662 г. в Тобольске были биты кнутом татарин Канайко Бачиев и русский служилый человек Левка Хворов за то, что они ходили «на татарское кладбище в Саусканскую луку грабить могилы» (Сиб. прик., ст. № 815). На месте кладбища найдены два надгробных камня: один над могилой мурзы Бакая 1084 г. магометанской эры (1673), другой 1112 г. На Саусканском кладбище хоронили еще в начале XX века (см. статью В. Я. Пигнатти, Искер, в «Ежегодн. Тобольск, губ. муз.», в. 25). Б.
§ 83. Слово ясак (яса) означает собственно уложение, устав, закон (Чингисханова яса); отсюда производное значение: все что уставлено, [488] уложено, установленный военный сигнал, установленная обязательная дань. Ясак, как обязательная дань, рассматривался как признак подданства и отличался от поминков, фиктивно-добровольных приношений. Русские унаследовали ясак от татарских завоевателей: так, после завоевания Казани, они продолжали взимать ясак с туземцев, как при казанских ханах. Точно, так же и в Сибири татарские ханы собирали ясак с коренного населения, и в, этом отношении русским оставалось только продолжать их практику. Ясак собирался преимущественно пушниной, но, в виде исключения, имели место случаи сбора ясака скотом, железными изделиями, рыбой и т. д.
При сборе ясака мехами первоначально размеры его определялись количеством соболиных шкурок, причем общей определенной нормы установлено не было. Брали либо по усмотрению администрации, либо сколько было уговорено при покорении племени. Поэтому в каждом уезде существовала своя норма ясака. По мере истребления соболя соболиные шкурки заменялись другими мехами, из определенного расчета. Но так как ценность шкурок (была различна, то очень скоро правительство перешло на денежные единицы: каждый ясачный человек должен был поставить пушнины на определенную сумму; эта система некоторыми исследователями, напр., В. И. Огородниковым, была ошибочно понята, как переход на денежный ясак. Замена ясака натурой деньгами допускалась лишь в виде исключения и крайне неохотно для бедняков, не бывших в состоянии промышлять пушного зверя. В принципе от ясака были освобождены малолетние, старики и увечные. Фактически не только старики, но даже умершие не выкладывались из оклада, пока факт их смерти или дряхлости не был заверен «дозором», т. е. обследованием, каковое время от времени производилось администрацией. Подростки не сразу начинали платить полный ясак и лишь постепенно уравнивались с взрослыми. В некоторых уездах делалось различие между женатыми и холостыми ясачными людьми; последние платили вдвое меньше женатых, так как не имели помощи со стороны семьи.
Ясак мог быть окладным и неокладным. Окладным назывался ясак, который собирался с каждого ясачного человека по определенному окладу, для чего предварительно составлялись именные ясачные книги, с точным указанием того, сколько соболей или на какую сумму всякой мягкой рухляди платит каждый поименованный в них ясачный человек. Но в ряде случаев такого именного списка ясачных людей было сделать невозможно, особенно когда дело шло о кочевых городах тундр и звероловах тайги; в таком случае приходилось довольствоваться тем, что приносили сами туземцы; такие поступления от «безымянных» ясачных людей рассматривались, как ясак неокладной. По мере того как «безымянные» люди попадали в более крепкую зависимость от завоевателей, неокладный ясак переходил в ясак окладный. С другой стороны, в европейских частях Московского государства ясак имел тенденцию принимать черты более правильного обложения. Так, с Пустозерской самоеди ясак в конце XVII в. взыскивался «по животам». В районе Казанского Дворца ясак собирался по размерам земельных участков, [489] которыми владели ясачные люди, и самый термин «ясак» делается тождествен с термином «выть».
Кроме ясака, туземцы платили «государевы поминки», т. е. дополнительные, якобы добровольные, приношения. Эти государевы поминки были также обязательны, как и основной ясак, и вносились, вместе с окладным ясаком, в «помету», т. е. в смету поступлений ясака. Поминки отличались от ясака тем, что платились не индивидуально каждым ясачным человеком, и либо «лучшими» людьми и князцами, либо от целых родов и семей, либо даже от волостей. На ряду с государевыми поминками существовали поминки воеводские и дьячьи. которые по старинному восточному обычаю платились воеводам и дьякам при взносе государева ясака. Еще до договора Едигера с Иваном IV он обязался на ряду с ясаком по соболю с человека, вносившегося в государеву казну, давать «дарожскую пошлину», т. е. пошлину в пользу сборщика дани – «даруги». Первоначально эти поминки, действительно, присваивались представителями администрации, но очень рано правительство потребовало, чтобы воеводские и дьячьи поминки вносились в казну на общих основаниях, и они превратились в лишний, дополнительный к ясаку, побор. Потеряв право на «поминки», воеводы и другие представители, власти не отказались, однако, от получения от туземцев подарков «в почесть»; это было так называемое «поклонное», на взимание которого правительство, смотрело сквозь пальцы.
Методы понуждения туземцев к уплате ясака были очень разнообразны. При завоевании того или иного племени с лучших бралась «шерть», т. е. присяга в том, что они не будут уклоняться от уплаты ясака. Присяга эта сопровождалась символическими магическими обрядами, которые у разных племен были разные (питье с золота, питье собачьей крови, прохождение между половинами рассеченной собаки, клятва на медвежьей голове, клятва пищей, присяга на медвежьей шкуре и т. д.). Одновременно в обеспечение правильного поступления ясака брались заложники или аманаты. Зиму аманатов держали в тюрьме или на особом аманатском дворе, а весною возили окованных по ясачным волостям. Аманаты периодически менялись. Наконец, средством побудить к уплате ясака было «государево жалованье», т. е. угощенье и дешевые безделки, как одекуй (хрустальные бусы), бисер, куски олова и т. п. Очень часто без государева жалованья нельзя было совсем добыть ясака; в некоторых случаях уплата ясака принимала до известной степени характер принудительной торговой сделки, с той разницей, что «жалованье» далеко не было эквивалентно рыночной ценности ясака.
В отношении порядка сбора ясака практика была неодинаковая. Замиренные племена сами, без аманатов, платили ясак в городе, к которому были приписаны. Их князцы приезжали в город и торжественно несли ясак в съезжую избу; им устраивался парадный прием: по пути войска стояли «в стойке», палили пушки, воевода встречал их в съезжей избе в «цветном» платье; после приема ясака устраивалось угощение. В других случаях посылались ясачные сборщики или ясатчики, т. е. служилые люди, и при них [490] целовальники из торговых и промышленных людей для отчетности, с ними отправлялись аманаты; ясатчики приезжали в ясачные зимовья, куда к ним прибывали родовичи аманата с ясаком. При сборе ясака московская администрация пользовалась содействием племенной верхушки туземцев. «Лучшие» люди должны были «выбивать» своих соплеменников на лешню; иногда князцы сами собирали ясак со своего племени и доставляли его, как сказано, в город. См. С. В. Бахрушин, Ясак в Сибири в XVII в. («Сибирские огни», 1927, № 3, и отд.); В. И. Шунков, Ясачные люди Зап. Сибири XVII в. («Советская Азия», 1930, № 3–4). Б.
§ 86. Волчья дорога обычно толкуется, как дорога через волок, но вряд ли это верно. Может быть, мы имеем дело с эпическим определением дикой, доступной только волкам, дороги. Б.
К главе третьей
§ 14. Недоумение Миллера о двух Демьянских князьях разрешается ясачными книгами XVII в. Княжество Бояра известно в ясачных книгах под названием «городок Демьян»; здесь в XVII в. «лучшими» людьми были его сыновья Оксеит и Кармышак, так же внук Семейка Кармышаков; Ремезов на карте Березовского уезда отмечает в этом районе «Бояровы юрты». Остатки княжеств Нимньюяна надо искать в двух маленьких Верх-Демьянских волостях (Сиб. прик., кн. № 2, л. 142 об., кн. № 19, л. 37; ст. № 448, л. 417; В. И. Шунков, Ясачные люди Зап. Сибири XVII в., в журн. «Советская Азия», 1930, № 3–4, стр. 189, 191). Б.
§ 15. Описанный в тексте обряд остяцкого моления является, несомненно, стилизованным в христианском вкусе изображением соблюдавшегося остяками при принесении шерти и заключении договоров обычая «пить с золота воду». Обряд питья с золота описан подробно в остяцкой шерти 1484 г., напечатанной С.В. Бахрушиным (Остяцкие и вогульские княжества XVI и XVII вв., Л., 1935, стр. 86–87), и в неполном виде в «Отчете Росс. Акад. Наук по отд. матем. и ист .-фил. за 1914 г.», стр. 47: «А после того всего с золота воду пили, а приговор их так же: «кто изменить, а ты, золото, чюй». Представление о том, как пили с золота, имеется в данных о подобной же шерти у енисейских кыргызов в XVII в.: «они-де по своей вере шертью скребут золото или медь, да пьют»; в других случаях, «налив чашку вина и золота положа», пьют (см. С. В. Бахрушин, Енисейские кыргызы в XVII в., подготовляется к печати). Б.
Повидимому, речь идет здесь о каком-то родовом божке Иртышско-Демьянских остяков. В позднейшей этнографической литературе мы не находим никаких данных, подтверждающих существование легенды о славянском происхождении этого божка. Описываемый Миллером, со слов летописцев, магический обряд питья воды из чаши, в которой находится шайтан, сохранялся в некоторых пережитках у остяков до недавнего прошлого. В случае болезни или желания получить удачу в промысле, пили [491] воду с медных или серебряных денег, хранящихся в священных местах и в свое время пожертвованных родовому духу. Н.
§ 17. В портфеле Миллера № 509 (тетрадь 10) хранится подлинное следственное дело 1723 г. по поводу сокрытия новокрещенными остяками идолов, которое, очевидно, Миллер и имеет в виду в настоящем случае. Б.
§ 19. Идол Рача, вероятно, изображение одного из племенных божеств. Сведений о существовании у Иртышских остяков шайтана под этим названием в позднейших источниках не встречается. Обычай сбора приношений специально рассылаемыми по юртам шаманами сохранился до последнего времени по отношению к одному наиболее крупному божеству, почитаемому вогулами и остяками (urt, mir susue hum), являющемуся таким образом межплеменным божком. Это обстоятельство позволяет предполагать, что идол Рача мог быть почитаем не только членами одного рода, а многих родов, благодаря чему могла возникнуть потребность в разъездах шаманов по отдаленно расположенным родам с целью сбора жертвоприношений. Н.
§ 27. Белогорское мольбище являлось до последних лет наиболее почитаемым жертвенным местом, в котором якобы находилось местопребывание могущественного мужского духа – покровителя всех вогулов и остяков (urt, mir susue hum). Указание летописца о нахождении в этом месте «богини, которая с сыном сидит на стуле нагая», может быть объяснено тем, что, согласно остяко-вогульской мифологии, у названного, духа есть мать, также одно из наиболее почитаемых божеств как вогулов, так и остяков – (Kaltas imi), местопребыванием которой являются Калтокожские юрты (севернее от Белогорья, недалеко от Березова), куда, возможно, было перенесено ее изображение после захвата русскими среднего течения Оби. Н.
§ 28. Сводку литературы о «Золотой бабе» см. у М. П. Алексеева, Сибирь в известиях зап.-европ. путешеств. и писат., т. I, Ирк., 1932, стр. 114–119, 139, 151, 153–154, 199–201. – Мастерков шайтан, названный, повидимому, по имени его владельца, первоначально находился в Конде и в 1720 г. был привезен в Белогорье в Шайтанщиковы юрты; по сообщению Н. П. Никольского, он до сих пор пользуется почитанием среди хантэ (остяков), причем в его лице сливаются представления и о более раннем патрональном божестве Белогорья – священном гусе и о христианской Троице. Миллер почерпнул сведения о нем, главным образом, из следственного дела 1723 г. Из него узнаем, что Мастерков шайтан был привезен новокрещенами Ионою, Микулаем и Хавдою Колыванковым, которые «держат-де того шайтана в потаях в летних юртах в лабазе, и жертвы многие ему приносят, и приклады прикладывают». «Кеушковых-де юрт Матфей приложил к тому шайтану в нынешнем 1723 г. лисицу черную, да зипун доброй.., да котел красной меди мерою округ осми пядей, да коня добра». По словам доносчика, шайтан, стоял «в лесу от юрт в отдалении... в берестяной юрте, а по обе стороны стояла два кумира в подобие жен». В январе 1723 г. Хавда Колыванков ездил в [492] Шоркарские юрты для сбора пожертвований и получил от одного шоркарского новокрещена и от одного атлымского по лошади; кроме того, «для всяких прикладов вниз по Обе ездил» Михайло Мазарган. Привлеченные к ответу поклонники шайтана заявили: «ныне-де нам тот кумир не надобен и впредь ему служить не хотим». Кумир был взят; он стоял «в анбарце деревянном; личина обита белым железом, оболочен в платье, а по обе стороны его стояли два кумира деревянные, оболочены в подобие женское» (ГАФКЭ, портф. Миллера, № 509, тетр. № 10). В.
§ 37. Описание шаманского «искусства» вогульского шайтанщика (с учетом замечания Миллера о некоторой сомнительности рассказа летописца) полностью подтверждается последующими источниками. В работах Белявского «Поездка к Ледовитому морю», Каrjаlainеn'a «Die Religion der Ugravolker» и др. находим сведения об аналогичных «фокусах», совершаемых остяцкими шаманами. Подобного рода «искусство» распространено также среди шаманов других народов Сибири (см. Богораз, Чукчи, и др.). Н.
§ 40. В хронологии похода кн. С. Д. Волховского, как ее дает Миллер, не все бесспорно. Он принимает за достоверное показание Ремезова, что Волховской, выступя из Москвы в мае 1583 г., в ноябре того же 1583 г. прибыл в Сибирь. Однако, грамота от 7 января 1584 г. (см. прилож. № 8) не оставляет, мне кажется, сомнений в том, что кн. Волховской вынужден был задержаться в Перми в течение всей зимы 1583–1584 г. Совершенно невозможно думать, что в январе 1584 г. в Москве еще могли не знать о том, что кн. Волховской до получения посланного к нему указа с предписанием дожидаться на Перми весны и «полые воды» успел выступить в поход из Перми. Следовательно, он прибыл в Сибирь, если принять числовые показания Ремезовской летописи, 2 ноября не 1584, а 1585 г., и смерть Ермака надо отнести к 1586 г. Подводя итоги приведенным выше соображениям о хронологии похода Ермака, я бы считал более правильным следующую датировку, не вполне совпадающую с датировкой Миллера. Начало похода – 1 сентября 1581 г. (по Миллеру июнь 1579 г.); зимовка на Ермаковом городище; дальнейшее движение по сибирским рекам – май 1582 (по Миллеру 1580); июнь 1582 (по Миллеру 1581) – по Тоболу; 21 июля 1582 (так же у Миллера)–бой в Бабасанах; 1 августа–«взятие «града Карачина»; 23 октября – бой под Чувашевым; 26 октября – занятие столицы Кучума; 22 декабря– посылка в Москву; 10 мая 1583 г. – указ о посылке кн. Волховского; 1583–1584 – зимовка Волховского в Перми; прибытие Волховского с армией в Сибирь в ноябре 1584 г.; зима 1584–1585 г.–голод; смерть Ермака–август 1585 г. (7093); «во второе лето по Ермакове убиении» в 7094 г., т. е. после 1 сентября 1585 г. – прибытие Ивана Мансурова, который находился в Обском городке летом 1586 г. Расхождение с Миллером следующее. Я полагаю правильнее держаться дат, устанавливаемых документально, а именно, выступление Ермака в поход –1 сентября 1581 г., прибытие Волховского – в 1584 г. В пользу первой даты говорит и связь похода Ермака с набегом [493] пелымских вогуличей; его экспедиция должна была преследовать отчасти карательные цели. Далее, разбор известий о взятии Тюмени Ермаком приводит меня к выводу, что рассказ этот является неудачной вставкой и не основан на реальных фактах, поэтому я исключаю мнимую задержку Ермака на Туре в течение ровно года – с мая 1581 по май же 1582 г. В.
§ 62. Ташаткан значит «камень, который бросили», «которым выстрелили» («стрельный камень», как называли в других случаях русские подобные «священные камни», см. Радлов, Сибирские древности, т. I, вып. 2, стр. 143, 144). Поверья, связанные с «погоду производящими каменьями», были очень распространены среди туземцев Сибири. Про такой волшебный камень говорится в отписке из Томска, относящейся, повидимому, к концу 1610 или началу 1611 г., которая напечатана в РИБ, т. II, № 92: «а тот-де камень, как его поевить наружу, и от того-де бывает мороз и вода». Камень этот принадлежал жившему в Томском устье шайтанщику; о находке камня племянник шайтанщика Кугутейко сообщил, «что тот камень нашел подле реки на яру, а не знаю-де я, какой тот камень, и того де не ведаю, бывает ли от него вода и мороз; а нашел-де я тот камень цел; и как-де он тот камень нашел, и в те-де поры были дожжи великие и снег, и тот-де камень для того разшибли, начаялись, что от камени того есть вода и снег, и как разшибли тот камень, не унелась вода». Более подробные и точные сведения о волшебных каменьях находим в показаниях, данных с пытки человеком чатского мурзы Маметкула Коштейком в Томске в 1647 г. (Сиб. прик., ст. № 252, лл. 201–202). Его допрашивали: «как он сидел за приставом, и приказывал ли он с мурзой с Бурлаком Ак-Кулиным, что-де у нево есть каменье, а тем каменьем напущает дождь и стужу». Коштейко показал: «есть-де у нево пять каменей, чем дождь и стужу напускают; как ездил за зверем и рыбою, а взял-де он то каменье на земле на Каменю, а падает-де то каменье сверху... А как-де он, Коштейко, дождя напускает, и к тем-де он каменьям слова наговаривает, научился-де он тому у белых калмаков, а слова-де наговаривает разные: как дождь просить свои слова, а как стужу просить свои слова, а просит-де у бога, а дурных-де слов нет ничего; а хто-де умеет напущать дождь, и он-де напустит на день, да и уймет, а хто-де не умеет, а он-де, как напустит, да и пособить не умеет. А он-де дожду не напущивал, а напускивал-де стужу, штобы комаров да паутов не было. Да он же, Коштейко, сказал: живет-де такое каменье в лосе и в рыбе карасе, а иное-де живет в дереве, а в дерево-де падает с неба же, и тем де каменьем дождь напускают-же, а он де тово каменья не видал». Из Москвы последовал указ: «тот ведовской камень зжечь» (там же, л. 197 об.). Из сказанного видно, что это были маленькие камни, попадавшие в руки их владельцев случайно, причем основанием принимать их за волшебные служили либо обстоятельства, при которых они были найдены, либо необычность самого места их находки. В легенде о ташатканском камне, повидимому, смешан культ [494] мегалитических камней, типа менгиров, с верою в камни, производящие дождь. Ср. d'Ohsson, Histoire des Mongols, II, стр. 614–615. Б.
§ 70. В течение XVII в. Тобольская кафедра делала несколько раз попытки канонизировать Ермака. Несомненно, что синодик архиепископа Киприана имел целью пропагандировать Ермака, как ратоборца и мученика за христианство. В связи с этим Киприан установил Ермаку и его товарищам «в православную неделю кликати с протчими пострадавшими за православие вечную память» (Сибирские летописи, стр. 164). 16 февраля 1636 г. это поминовение Ермака, установленное местной церковной властью, было утверждено в Москве царем Михаилом, патриархом Филаретом и «Освященным собором» (там же, стр. 353). В связи с этим актом является и составление жизнеописания Ермака дьяком архиепископа тобольского Нектария Саввой Есиповым. Б.
§ 72. Бегишево (Баишево) кладбище или Бегишев погост пользовался большим почитанием татар в XVII в.; суеверный культ был связан с стоявшим на нем мавзолеем шейха Хакима, внука основателя шафкитского законоведения Шафке. Мавзолей этот впоследствии отождествлялся с могилой Ермака (см. Катанов, О религиозных войнах учеников Багауддина, в «Ежегодн. Тобольск, губ. муз.», в. 14; С. В. Бахрушин, Туземные легенды в «Сибирской истории» Ремезова, в «Исторических известиях», 1916, № 3–4). Упоминаемый здесь князь Бегиш – лицо историческое. В Тобольских именных книгах упоминается его сын – Келмамет княж Бегишев (Сиб. прик., кн. № 14, л. 98 об.). Б.
§§ 74–75. Сведения о магическом панцыре Ермака имеются в делах Сибирского приказа. Панцырь, отданный, по показанию Ремезовской летописи, мурзе Чайдаулу (вернее – Кайдаулу), еще в 1658 г. хранился в его семье. Этому панцырю приписывались магические свойства: «чудотворение, болезненным исцеление, родильницам и младенцам на отгнание недугом, на войне и на промыслех удача». Сын Кайдаула бек Мамет показал: «пансырь-де у него есть, а про тот-де пансырь приказал ему бек Маметку отец его Кайдаул при смерти своей под клятвою, чтоб ему тем пансырем служить службу вам великим государем, а никому его продавать не велел; и в прошлых де годех... Байбагиш-тайша того пансыря добивался много, а давал за тот пансырь 10 семей ясырей, да 50 верблюдов, да 500 лошадей, 200 быков и коров, 1000 овец, и отец-де его... того пансыря тайше не дал». Панцырь Кайдаула был «приметы де длинен, и около грудей напереди кольца часты, напреди ж ниже пояса прострелено, испорчено одно кольцо». Хошотский тайша Аблай уже в 1658 г. просил через посла в Москве о присылке ему панцыря татарина Кайдаула. В 1660 г. он с той же просьбой отправил послов в Тобольск. На этот раз из Москвы было предписано уговорить бек Мамета Кайдаулова продать государю панцырь с тем, чтобы отослать его к Аблаю; хотя давали ему «цену немалую» – 30 рублей, бек Мамет отказался, но воевода приказал приставу снять с него панцырь «неволею». Панцырь в том же году был отправлен к Аблаю, который и принял его с почетом. Но через несколько времени [495] бывший владелец панцыря бек Мамет, находясь в улусе у Аблая тайши, когда ему предъявили панцырь присланный, «смотря, сказал, что тот панцырь не его». Поэтому в 1668 г. Аблай тайша снова послал в Москву послов с домогательством подлинного Кайдаулова панцыря; но несмотря на указ из Москвы «о сыску пансыря Кайдаула мурзы», он найден не был. В 1670 г. сын Аблая Чаган тайша снова ходатайствовал о том же предмете. Этим заканчивается история панцыря, который можно, повидимому, с некоторым правом отождествить с первым панцырем Ермака (Сиб. прик., ст. 623 и 651; ГАФКЭ, Мунгальские дела, 1668 г. № 2). Судьба второго панцыря Ермака, отданного в Белогорское святилище, откуда он был взят кодским князем Алачем, не может быть установлена. По словам Ремезова, он пропал бесследно, «и до днесь не слышится». Попытка отождествить его с кольчугой Петра Ивановича Шуйского, которая в 1646 г. была взята при погроме самоедов, послана в Москву и хранится в Оружейной палате, сделана С. В. Бахрушиным в статье: «Кольчуга князя П. И. Шуйского», в «Сборнике Оружейной палаты», М., 1925 г. Б.
§ 91. Вопроса о царском титуле в грамотах, направляемых в Сибирь к остяцким, вогульским и татарским владельцам, Миллер касается выше в гл. 2, § 10. В виду малочисленности таких грамот за XVI в. наблюдения Миллера следует дополнить указанием на выдержку из Титулярника, напечатанную в СГГД, II, № 45 (стр. 63–64, 1570–1571 гг.), и полный текст Титулярника 1676 г., который напечатан в «Древн. Рос. Вивлиофике», изд. 2-е, т. XVI. А.
§ 92. В тексте «Истории» издания 1750 г. (стр. 209) по поводу городка, основанного Мансуровым, Миллер писал: «ибо хотя при реке Оби говорят все, что вместо Мансуровского городка потом город Сургут построен, почему заключить можно, что оной городок до заложения города Сургута стоял, и жилье в нем было» и далее: «...может быть сей первой городок в последующие времена... был обновлен и паки гварнизоном снабжен?» Не имея других данных, кроме грамоты 1610 г. мая 17 (см. прилож. № 74), Миллер в изд. 1761 г. все эти догадки оставил. Но они оказались справедливыми и, как видно из истории основания Сургута (см. примеч. к § 43, гл. IV), этот Обский городок, построенный Мансуровым в 1585 г., существовал еще девять лет и был разрушен только в 1594 г. В нем не было постоянного населения, а жили в нем годовальщики, присылавшиеся для удержания в повиновении обских остяков и сбора с них ясака (П. Н. Буцинский, К истории Сибири, Харьк., 1893, стр. 1; ср. у М. П. Алексеева, Сибирь в извест. зап.-европ. путешеств. и писателей, т. I, стр. 108, – известие одного иностранца 1630 г. о разрушении Обского городка). А.
К главе четвертой
§ 8. Царевич Казакской орды, взятый в плен вместе с Сеид-Ахматом, как выяснено В. В. Вельяминовым-Зерновым, племянник казахского [496] хана Теввекеля, Ураз-Мухамед, сын Ондан-султана. В 90-х годах XVI в. Ураз-Мухамед неоднократно упоминается в военных и дворцовых разрядах, как участник в походах и в придворных торжествах. В 1600 г. Ураз-Мухамед был царем Борисом назначен «царем» в Касимов. В 1608 г. он примкнул к Лжедимитрию II. В 1610 г. в Калуге Лжедимитрий, по подозрению в измене, приказал его убить. См. о нем – В. В. Вельяминов-Зернов, Исследование о Касимовских царях и царевичах, ч. II, СПб., 1864, гл. 12. Б.
§ 16. Грамоты на Лозву 1595 г. имеются в копиях в Архиве Акад. Наук., ф. 21, оп. 4, № 2, лл. 1 и след.; подлинники трех из них в Рукописном отделении Публичной библиотеки в Ленинграде (см. А. И. Андреев, Краткая опись грамот, хранящихся в Рукоп. отдел. Росс. публ. библ., П., 1923, стр. 26).
Работая в Пелымском и других архивах, Миллер уже имел сведения об «обыкновенном» пути (XVI в.) в Сибирь чрез Чердынь вверх по реке Вишере и чрез Югорские горы на реку Лозву, впадающую в реку Тавду, а по Тавде вниз до реки Тобола и до Иртыша, что и заставило его искать случая осмотреть также Чердынский архив, в котором он надеялся найти следы этих древнейших отправлений из Москвы в Сибирь. Так как поездка в Чердынь, лежавший в стороне от обычного пути из Сибири в Россию через Верхотурье на Соликамск, могла его сильно задержать, Миллер добился того, что архив Чердынский был доставлен ко времени возвращения его в конце 1742 г. через Соликамск в этот город. Миллер работал над Чердынский архивом в течение всего декабря 1742 г. «Хотя того я не получил, чего искал, ибо тех лет, в кои первые отправления в Сибирь производились, тако ж и прежних того годов никаких дел не сыскалось, однако, нашел я довольно других писем, над коими в рассуждении генеральной Российской истории не вотще трудился...» (Архив Акад. Наук, ф. 21, оп. 5, № 63, лл. 12 об.–13). Так составился сборник копий Чердынского архива, которые в количестве, 174 номеров на 235 листах хранятся в Архиве Акад. Наук., ф. 21, оп. 4, № 1; в сборник вошли грамоты до 1663 г. Присланные в Соликамск грамоты Чердынского архива не были возвращены обратно в Чердынь (оставшаяся в Чердыни часть сгорела в 1792 г.) и находились там до 1833 г., когда по требованию Археографической экспедиции в лице П. М. Строева были пересланы к нему в Москву вместе с Соликамскими актами, а затем в 1837 г. и те и другие поступили от него в Археографическую комиссию (А.Барсуков. Жизнь и труды П. М. Строева, СПб., 1878, стр. 262, 310–311). В 1909 г. М. Г. Курдюмов напечатал в 24-м выпуске «Летоп. зан. Археогр. ком.» описание «актов Соликамских», под которыми следует разуметь не только Соликамские, но и Чердынские акты. А.
§ 17. В архиве города Пелыма Миллер работал в феврале 1742 г. (Архив Акад. Наук, ф. 21, оп. 2, № 26, лл. 251 об.–254). Здесь по окончании работы, кроме сборника копий, в котором 105 номеров на 130 листах (Архив Акад. Наук, ф. 21, оп. 4, № 16, лл. 286–415 об.), писанного преимущественно Вас. Третьяковым и Степ. Крашенинниковым, [497] Миллер взял с собой довольно большое количество подлинных актов, хранившихся тогда в Пелымском архиве (ГАФКЭ, портф. 478, 1, № № 1– 32, 36–43, 47–62, 64, 67–71, 77, 78; 478, II, № № 1–6, 9–11). А.
§ 19. О Московских приказах, боярах и дьяках, ведавших в XVI– XVIII вв. Сибирью, Миллер говорит подробно в §§ 87–96 главы VIII «Истории Сибири». А.
§ 26. Начало Пелымского наказа не сохранилось ко времени снятия копии с него в 1742 г., когда Миллер работал в Пелымском архиве, но это начало отсутствовало и в 1630 г., как видно из отписки пелымского воеводы Вельяминова в Москву (Архив Акад. Наук, ф. 21, оп. 4, № 16). Миллер датирует наказ концом 7100 г. или началом 7101 г., а отправление Горчакова и др. из Москвы относит к 7101 г., «т. е. к концу 1692 г.». Сопоставляя этот наказ с первой поручной 1693 г. февраля 21 (приложение № 12), следует заметить, что наказ был дан не позднее начала 1693 г. А.
§ 30. О потомстве Пелымского князя Аблегирима см. С. В. Бахрушин, Остяцкие и вогульские княжества в XVI–XVII вв., Л., 1936, стр. 77. Б.
§ 34. Миллер приехал в Березов в начале июля 1740 г. и, по своему обыкновению, немедленно принялся за пересмотр Березовского архива, где по его словам, «он имел счастие... открыть много старинных и полезных известий, которые все вместе велел списать для будущего пользования» (Пекарский, I, стр. 329). Так составился сборник копий актов Березовского архива, писанных студентом Вас. Третьяковым и неизвестными копиистами, в количестве 140 номеров, на 163 лл. (Архив Акад. Наук, ф. 21, оп. 4, № 16, лл. 121– 285); впрочем, 136–137 этого сборника были сняты с подлинников, присланных из Кодского монастыря, a № № 138–140 со списков, которые хранились у ямщиков Самаровского яма. В бытность в Березове Миллер пытался получить копии с грамот, хранившихся у вогульских и остяцких князьков; об этих его стараниях имеются сведения в его переписке, но кроме грамот 1686 и 1694 гг. (см. приложения № 9 и 14) в его бумагах не нашлось других копий; впрочем, список с грамоты 1686 г., снятый в бытность Миллера в Березове, на обратном пути им был утерян, и пришлось вновь писать в Березов о снятии другого списка, который был, видимо, получен позже; таким образом, предшествующее грамоте (в изд. 1760, стр. 200) замечание Миллера, что «копия с оной мною списанная» едва ли точно, а в связи с этим описание печати при грамоте не может быть признано правильным (в нашем издании исправлено по аналогии с другими надписями на печатях времени царя Федора Ивановича). В том же Березове Миллер получил список воевод с самого основания города, который был получен одним из тамошних жителей от своих предков; к сожалению, этот список не найден в бумагах Миллера, вероятно, он был одним из источников книг, подобных той «Книге по сибирском взятии сколько в Сибири, в Тобольску и во всех Сибирских городах и острогах, с начала взятья атамана Ермака Тимофеева в котором году и кто имяны бояр и окольничих и стольников и стряпчих и воевод и дьяков [498] письменных голов и с приписью подьячих была», которая хранится в одном из портф. Миллера (505, I, тетр. б, лл. 18–45). Миллер занимался сам составлением подобных списков, как о том свидетельствует его рукопись на немецком яз., носящая название: «Ведомость о бывших в разных городах воеводах с 1581–1701 гг.», использованная К. Б. Газенвинкелем в составленных им списках сибирских воевод, напечатанных в «Календаре Тобольск, губ. на 1893 г.». Упомянутая выше «Книга по Сибирском взятии...», видимо, сходна с теми «Записками к Сибирской истории служащими», которые находятся в ч. 3-й второго издания «Древн. Росс. Вивлиофики» (М., 1788, стр. 104–288), где даны погодные сведения о сибирских воеводах (об этом источнике см. И. Тыжнов, в «Заметки о городских летописях Сибири. Зап. Русск. Археолог, общ.», т. X, в. 1–2, 1898, стр. 46–148). Материал этих «Записок», а равно многих других источников использован в основном пособии для этих вопросов – «Списках городовых воевод» А. Барсукова (СПб., 1902). Судьба Березовского архива в XVIII–XIX вв. неизвестна, но следует заметить, что материалами его но XVIII в. пользовался Н. А. Абрамов, давший в середине XIX в. много интересных статей по истории Березовского уезда, основанных на материалах этого архива. А.
§ 40. О потомстве Кондинского князя Агая см. С. В. Бахрушин, Остяцкие и вогульские княжества в XVI–XVII вв., стр. 78, 81 и сл. Б.
§ 42. Обдорский городок основан в 1595 г. на месте остяцкого городка, носившего у русских название Носового, на берегу р. Полуя, в 6 верстах от его впадения в Обь; название Носового городка сохранилось за Обдорском и в позднейшее время; происхождение названий «Носового» и «Обдорска» (Обь–река, дор–мыс) находят в языках зырянском, самоедском и остяцком (см. у М. П. Алексеева, Сибирь в извест. зап.-европ. путеш. и писат., т. I, стр. 189–190). Об Обдорском княжестве XVI–XVII вв. см. у С. В. Бахрушина, Остяцкие в вогульские княжества в XVI–XVII вв. стр. 62–67. А.
§ 43. В виду отсутствия архивных материалов в Сургуте Миллер мог сообщить о строении этого города лишь то, что случайно говорилось об этом в материалах других сибирских архивов, в летописях или в рассказах местных жителей. Существенным дополнением к сказанному Миллером является сводка данных по первоначальной истории Сургута, на основании материалов Сибирского приказа, сделанная П. Н. Буцинским в его статье «К истории Сибири. Сургут, Нарым и Кетск до 1645 г.», Харьков, 1893, стр. 1–16. Наказ строителям Сургута князю Фед. Петр. Борятинскому и Владимиру Аничкову 1594 г. февраля 19 напечатал (по копии из кн. № 1 Сиб. прик., лл. 24–32) в «Чтен. Общ. ист. и древн. Росс.», 1909 г., кн. 2-я, смесь, стр. 2–5; там же (стр. 5–8) издан наказ 1595 г. февраля 19 второму сургутскому воеводе Осипу Плещееву и голове Ивану Колемину (Сиб. прик., кн. № 1, лл. 1–7); в книге первой Сибирского приказа находятся и некоторые другие наказы конца XVI–начала XVII вв., данные [499] следующим сургутским воеводам; вместе с грамотами в Сургут конца XVI – начала XVII в. в той же первой книге (их перечень и обзор у Оглоблина. Обозр. столбц. и книг Сиб. прик., III, стр. 209–220) все эти наказы надлежало бы издать. А.
§ 46. В тарском архиве Миллер начал работать еще в 1734 г. и тогда же отметил, что архив сохранился довольно хорошо, но отложил серьезную работу в нем до посещения города на обратном пути. Позднее (в 1753 г.) Миллер объяснял некоторое небрежение, в начале путешествия, архивными занятиями тем, что еще недостаточно владел старинным русским языком, почему с трудом разбирался в архивных столбцах и книгах. Но на обратном пути Миллер в Тару не попал, а потому весь его запас тарских копий ограничился немногими номерами, которые были сняты в 1734 г. Они хранятся в Архиве Акад. Наук, ф. 21, оп. 4, № 15, лл. 138–148: «выписки из реестра архивных документов Тарской канцелярии» и лл. 149–189 – самые копии в количестве 24 номеров, из которых большая часть относится к общерусской истории, а к истории Тары и Тарского уезда, в сущности, только четыре номера. Наказ князю Андрею Елецкому (№ 1 тарских копий – прилож № 13). в изд. 1750 г. напечатан по списку, сделанному студентом И. Яхонтовым, «сколько прочитать можно было». Но в этом документе многие несохранившиеся места легко могут быть восстановлены по смыслу и по аналогии с другими подобными наказами; все такие дополнения отмечены мною в ломаных скобках; в виду отсутствия указания в копии о количестве пропущенных строк или занимаемом пропуском месте, в нашем издании все невосстановленные пропуски отмечены тремя точками.
Наказ Федору Елецкому (прилож. № 17), изданный Миллером по копии 1734 г., оказался в списке XVII в. в кн. № 11 Сибирского приказа (лл. 2–7). Как и в отношении сургутских актов (см. примеч. к § 43), следует сказать, что тарские грамоты и наказы за XVI – начало XVII вв., имеющиеся в той же кн. 11-й Сиб. прик., подлежали бы изданию в первую очередь. А.
§ 55. Нагайский мурза Алей (Авлей), упоминаемый в документах XVI в., вероятно, должен быть отождествлен с сыном Кучума – царевичем Али, как видно из следующего сопоставления. В росписи, приложенной к наказу о построении Тары, сказано, что «Мерзлой городок, и Тураш, и Кирпики и Малогородцы... ныне за нагайским мурзой за Алеем». Между тем, из царской грамоты от 26 июня 1595 г. видно, что жители Малогородской волости были
подвластны сыну Кучума Али, который перевел их во вновь поставленный им Черный городок. После смерти Кучума Али провозгласил себя ханом. В 1608 г. он попался в плен к русским и прожил в почетном плену до царствования Алексея Михайловича. Сведения о нем собраны уВ. В. Вельяминова-3ернова (Исследование о Касимовских царях и царевичах, ч. III, СПб., 1866, стр. 192–198. Дополнительные сведения о нем в «РИБ, т. II, № № 49, 99). Б.
§ 60. Пегой ордой называли в конце XVI в. нарымских остяко-самоедов. Но главе этой Пегой орды стоял князь Верхнего Нарыма – Воня. Нижним [500] Нарымом владел князец Кичей, связанный с Воней свойством: его внучка была замужем за сыном Вони – Тайбохтою. К Пегой же орде русские источники относят и Парабельского князца Киршу Кунязева. Всего, по сведениям 1596 г., «у Вони князя с братьею и с детьми сбирается с 400 человек, а все около его ходом в днище, а иные де волости подошли к Воне близко ж». Этот могущественный князек не только долго и упорно отстаивал свою независимость и уклонялся от уплаты ясака, «что ясаку с себя и с своих людей не дает», но и склонен был перейти в наступление и грозил, «собрався с своими людьми и с дальними волостьми приходить к городу Сургуту». Он даже вступал в сношения с Кучумом, подкочевавшим для совместных действий к Пегой орде, и они «учинили меж собою договор». Только с построением Нарыма Пегая орда была покорена (Сиб. прик., кн. № 1, лл. 7 об. – 10; Акты времени правления царя Василия Шуйского, под ред. Гневушева, № 116). С подчинением Пегой орды княжеские семьи, господствовавшие в ней до тех пор, не сразу утратили свое значение. Воне наследовал его сын Тайбохта Вонин, а Кичею сын Вагай Кичеев, тесть Тайбохты. Они до известной степени сохраняли свое привилегированное положение. Когда были положены в ясак 30 человек их дворовых людей, они сочли это незаконным. В случае войны их войска ходили в поход вместе с русскими служилыми людьми. Но очень скоро нарымские князьки предпочли переменить свое положение эфемерных государей на более обеспеченное положение на царской службе. В 1610 г. Тайбохта Вонин, по его ходатайству, был освобожден от ясака, и велено ему служить государеву службу и жить в Нарымском остроге с жалованьем в год но 3 руб. и по 4 чети муки, по чети круп и по чети толокна и по пуду соли. Он, однако, продолжал оставаться во главе Верхней Нарымской волости с ясачным населением человек в 50, и сын его должен был платить ясак (Сиб. прик., кн. № 14, л. 55 об.; № 19, л. 735; ст. № 49, л. 153, где на обороте «знамя» Тайбохты, и др.). Точно также и потомки Кичея стали переходить на роль служилых людей. В 20-х и 30-х годах XVII в. Вагай продолжал быть князцом в Нарымской Нижней волости, но его брат был крещен и под именем Григория Кичеева состоял на службе в Нарымском гарнизоне с жалованьем по 8 руб., 8 четей муки, 2 чети круп и 2 пуда соли в год. На тех же условиях были зачислены на службу его двоюродные братья, тоже крестившиеся, Иван Боярко и Олоша Олонтайко Санбычеевы. Еще при жизни Григория Кичеева стал служить его сын Алешка. Та же судьба постигла, повидимому, некоторых из парабельских князьков: Кирша Кунязев с братьями и детьми служил «всякие государевы службы», но не был освобожден от ясака и совершенно разорился, заложил жену и детей и только по особому указу царя Василия Шуйского ему была дана отсрочка в ясаке, и его семья была выкуплена за счет казны. Его сын Канна стоял во главе одной из четырех парабельских волостей в 1628–1629 гг. Одновременно один из членов семьи парабельских князей новокрешен князь Петр Парабельский служил в Сургуте в числе рядовых стрельцов и казаков; может быть, такого же происхождения был остяцкий толмач в Сургуте Иван Афанасьев Парабельский (Сиб. прик.[501] кн. № 14. лл, 63, 370 об., 373; кн. № 308, л. 76 об., ст. № 381, № 49, л. 163; портф. Миллера 478, I, № 67; Акты времени правления царя Василия Шуйского, № 115). Б.
§§ 65, 66. О бухарской торговле с Сибирью в XVI–XVII вв. см. Материалы по истории Узбекской, Таджикской и Туркменской ССР, Л. 1933, стр. 70–71, 79–80, 82, 84, 85, 107–109 и др. А.
§ 68. Вузюково или Изюково (Узек, Изюк) озеро в XVII в. принадлежало татарам, которые попрежнему ловили там рыбу по паям. Так, деревне Иткучуковой Атацкой принадлежало «рыбного угодья с ясачными татары Аялынской волости со Аллагулком с товарыщи в Ызюке озере пай» (Сиб. прик., кн. № 1182, лл. 361, 362). Позже озеро это было объектом длительных тяжб между татарскими и русскими деревнями, расположенными поблизости от него, переходило из рук в руки и в конечном итоге было отнято русскими у татар (В. Я. Пигнатти. Из тобольской старины, в «Ежегодн. Тобольск, губ. муз.», вып. 28). Б.
§ 74. Из перечисленных в тексте волостей Келема и Тураш впоследствии составляли одну волость (Сиб. прик., ки. № 11, л. 243). Волость Кирпики близ устья Туртаса называлась но имени возглавлявшего ее ясаула Кирпика; «кирпицкие ясачные люди» в 159 г. посылали ясак Кучуму (там же, лл. 22, 39); позже она вошла в состав волости Барабы. Остальные волости сохранились в позднейшее время под теми же названиями (см. Сиб. прик., кн. № 11; РИБ, т. VIII, № 11, ХХII). Б.
§ 79. Миллер прибыл в Тюмень 24 марта 1741 г., и оставался там до 28 мая 1741 г. В это время он разобрал все имевшиеся в Тюменском архиве столбцы до 1700 г., отобрав те, с которых надо было снять копии. Вернувшись в Тюмень в октябре 1741 г., он требовал, чтобы были разысканы для него в архиве «дела» и после 1700 г., что, видимо, встречало затруднения, так как архив после 1700 г. оставался не приведенным в порядок (Архив Акад. Наук, ф. 21, оп. 5, № 68), но все же нужные копии были получены в виду обычной в таких случаях настойчивости Миллера. «Списки Тюменской архивы» состоят из двух томов; оба тома в Архиве Акад. Наук, ф. 21, оп: 4, № № 8 и 9. – Судьба Тюменского архива в последующие годы неизвестна, но в середине 90-х годов XIX в. Археографическая комиссия получила от И. Я. Словцова довольно большое количество актов и книг, когда-то хранившихся в Тюменском архиве. Столбцы из этого собрания были разобраны и отчасти описаны (столбцы с документами до 1613 г.) в 1927–1928 гг., и опись их вошла в общее «Опис. актов, хранящихся в Археогр. ком.», изд. в «Летоп. зап.» Комиссии, вв. XXXIV и XXXV. Примечательную часть этого собрания составляют «книги», которые в настоящее время описываются. А.
О выезде Чин-мурзы см. грамоту царя Федора Ивановича к Кучуму от 7105 (1596–97) г., напечатанную в СГГД, т. II, № 68: «и после того приехал к нашему царскому величеству в службу ис твоего улусу Чин-мурза, Иль мурзин сын Исупов, с своим улусом, и наше царское величество Чин мурзу пожаловали городы и волости и денгами, и ныне нам... [502] служит». И дальше: «а Чин мурза отъехал к нашему царскому величесту и ныне по нашему царскому жалованью служит». Догадка Миллера об «учинившемся в его (Кучума) фамилии несогласии» справедлива. В той же грамоте говорится об уходе от Кучума «достальных его людех» с царевичами Канаем и Идылином, «а иные пошли в Бухары, и в Нагаи, и в Казацкую орду» (о том же в грамоте сына Кучума царевича Абдул-Хаира к отцу, там же № 67). Сведения об этом событии были, действительно, получены в Москве в декабре 1596 г. в отписке тарских воевод, которым в июле стало известно: «был-де у Кучумовых людей и с колмацкими людьми бой на Чеке-коле озере... И после того погрому отъехали прочь два царевича Канай да Илиден, а с ними отъехали человек с 300 с женами и з детьми» (Сиб. прик., кн. № 11, л. 21 об.). Б
§ 86. Более точные сведения о поражении Кучума см. в АИ, т. II, № № 1,2,5. Битва произошла 20 августа на Оби в двух днях пути от озера Ика и продолжалась с «солнечного восхода» до полдня. Потери Кучума были очень велики. В бою пали, по русским известиям, 6 князей, 10 мурз, 5 аталыков («воспитатели»–почетное звание), 150 служилых людей, 100 человек утонуло в Оби, 50 человек взято в плен и повешено; кроме того, по сообщению из Тары, убиты были два царевича – брат Кучумов Илитен (по другим известиям, он приходился Кучуму не братом, а сыном, см. СГГД, т. II, № 67; Сиб. прик., кн. № 11, л. 21 об.) и два внука Кучума–сыновья его старшего сына царевича Али; известие о гибели царевича Каная, сына Кучума, оказалось неверно (ср. РИБ, т. II, № 99). В плен были взяты пять сыновей Кучума: царевичи Шаим 20 лет, Асманак 13 лет, Бибадша 12 лет, Кумыш 6 лет, Молла 5 лет, восемь цариц, жен Кучума, жена царевича Каная с двумя дочерьми, жена царевича Али с сыновьями Али-Арсланом и Янсюэром и дочерью и восемь царевен, дочерей Кучума. Сведения о пленниках см. в «АИ, т. II, .№ № 1, 2, 4, 7, 10–23; В. В. Вельяминов-3ернов, Исследование о Касимовских царях и царевичах, ч. III, СПб., 1866, стр. 3–5, 308–310. Про слух о гибели Кучюма в сражении на Оби 20 августа 1598 г. сообщает кроме тюменской (см. приложение № 100) и тарская отписка, напечатанная в АИ, т. II, № 1: «А про Кучюма, государь, царя языки многие сказывают, что Кучюм в Оби реке утоп, а иные языки сказывают, что Кучюм в судне утек за Обь реку». Точных сведений о том, при каких условиях погиб Кучум, не имеется. Наиболее заслуживает доверия сообщение, приписываемое царевичу Канаю, сыну Кучума, «что бухарцы отца де их Кучума, заманив в Колмаки, оманом убили» (РИБ, т. II, № 99). Б.
К главе пятой
§ 2. О построении первого Нарымского острога в 1598 г., в год покорения князя Пегой орды Вони, и о первых годах Нарыма и Нарымского уезда см. П. Н. Буцинский, К истории Сибири, стр. 16–24. – В гл. VIII §§ 3-4 [503] «Истории Сибири» Миллер вновь касается вопроса о положении Нарыма и отказывается, на основании последующих данных о пожаре 1619 г., челобитной нарымцев 1630 г. и др. материалов, от высказанного в гл. V мнения о перенесении Нарыма на другое место в 1613 или 1614 гг. Ср. у Буцинского, К истории Сибири, стр. 16–20. На основании анализа документов, напечатанных в нашем издании в приложениях 79–84, П. Н. Буцинский считает, что перед пожаром 1619 г. Нарым находился «между нижним и средним устьями Кети» (там же, стр. 18), и тем самым возражает против мнения Миллера о первоначальном местоположении этого острога. А.
§ 3. Как и в § 47 главы 1-й, Миллер различает остяков сургутских, которые от прочих остяков «в языке весьма разнствуют... и больше сходны в том с самоедами», и таким образом уже в первой половине XVIII века он сумел выделить их в особую группу остяко-самоедов. А.
§ 5. В виду гибели еще до 1740 г. архива Сургутской воеводской канцелярии и отсутствия соответствующих архивных документов, в «Истории» Миллера имеются несомненные пробелы в тех местах, где ему приходится говорить о первых годах Сургутского уезда; тем необходимее использование для этого списков с грамот, посланных в Сургут в 1594 и следующих годах, сохранившихся в книге 1-й Сибирского приказа (ср. у Оглоблина, Опис. столбц. и книг Сиб. прик., ч. III, стр. 209–220, ч. IV, стр. 122– 129), что отчасти сделано П. Н. Буцинским в его статье «К истории Сибири», Харьк;., 1893, стр. 1–16.
Архив Нарымский был просмотрен Миллером летом 1740 г. одновременно с доставленным в Нарым архивом Кетским, дела которых, как и прочих архивов, начинались только с годов основания этих острогов. Снятые с документов этих архивов копии хранятся ныне в Архиве Акад. Наук, ф. 21, оп. 4, .№ 16. Из архива же Кетского Миллер увез некоторые подлинные документы, находящиеся ныне в портф. 478, I среди прочих подлинников, вывезенных им из Сибири. Последующая судьба этих архивов неизвестна, но они, несомненно, погибли.
Год основания Кетского острога остается неизвестным и после привлечения материалов Сибирского приказа: Буцинский полагает, «что он построен после Нарыма и, по всей вероятности, в 1602 г. и никак не позже» и ставит построение его в связь с восстанием нарымских остяков 1602 г., к которым примкнули также нижние и верхние Кетские волости. У него же находим соображения о местоположении первоначального Кетского острога и территории Кетского уезда («К истории Сибири», стр. 24–28). Из отписки кетского воеводы Постника Бельского 1605 г. (прилож. № 57) видно, что в его наказе Кетский острог назывался «Кунгопским»; это название, в испорченном виде (Comgofskoy, Congofskoy), встречается у Исаака Массы (1612 г.), и затем у более поздних иностранных писателей, напр., у Мильтона – 1649–1652), когда это название в русских документах более не употреблялось (ср. М. Алексеев, Сибирь в извест. зап.-европ. путешеств. и писателей, т. I, стр. 264. 300). А. [504]
§ 8. События, о которых здесь говорит Миллер, относятся не к 7106, а к 7110 г., как справедливо заметил П. Н. Буцинский (К истории Сибири, стр. 12, прим.), у которого приведены подробности этого восстания остяков 1602 г. (там же, стр. 12–13). А.
§ 16. Грамота Артемию Бабинову, с которой был снят для Миллера список при проезде его через дер. Чикман, была напечатана в «Опис. Сиб. царства»; позднее она была издана еще раз иеромонахом Макарием по подлиннику во «Врем. Общ. ист. и древн. рос.», т. XXV, смесь, стр. 21–25, но с датой 1617 г. января 5 (у Миллера: января 6), причем иеромонах Макарий сообщил, что подлинник в 1854 г. хранился «у старшего врача екатеринбургских заводов И. И. Генниха, который купил владения Бабинова у его потомков»; по сообщению того же Макария, на обороте грамоты, кроме отмеченной у Миллера подписи дьяка Федора Апраксина, находилась надпись, которая воспроизведена в нашем приложении № 93. Это единственная грамота, относящаяся к Соликамскому уезду, которая приведена Миллером в его «Истории»; прочие грамоты Соликамского уезда, хранившиеся в Соликамской канцелярии, им, видимо, не просматривались (Архив Акад. Наук, ф. 21, оп. 4, № 63, гл. 14, л. 6 об., oп. 1, № 26, л. 292 об. – 293 об.). А.
§ 18. Грамоты Верхотурского архива Миллер начал пересматривать в июле 1742 г.; тогда же началась работа по снятию копий, которая закончилась только в ноябре 1742 г. (Архив. Акад. Наук, ф. 21, on. 1, № 26, лл. 278, 286, 296). Списки верхотурских грамот составили три тома копий; эти копийные книги хранятся в Архиве Акад. Наук, ф. 21, он. 4, 2–4. Из того же Верхотурского архива попала в собрание Миллера опись 1055 грамот 1598–1702 гг., писанных в Сибирь о приходе и расходе денежной казны («денежного стола столп, а в нем великого государя грамоты») (ГАФКЭ, портф. 479, лл. 1–166). Верхотурскими актами впоследствии интересовались В. Берх и П. М. Строев, которому было официально сообщено, что они не сохранились, но несмотря на такое сообщение Археографическая комиссия получила в 40-х годах XIX в. очень большое количество их и приобщила их к своему собранию; разобранные по годам, но не описанные (кроме древнейшей их части) они хранятся ныне в Институте истории Академии Наук СССР в 50 картонах; но едва ли не такая же часть их осталась на месте, и только в 1865 г. была переслана в Московский архив министерства юстиции, ныне ГАФКЭ. Весьма большое количество верхотурских актов поступило в разные годы в Публичную библиотеку в Ленинграде, где находится среди прочих подлинных актов Рукописного отделения, для части которых мною и В. Г. Гейманом составлена опись. Отдельные акты того же Верхотурского архива имеются в разных других собраниях, напр., в б. собрании Лихачева, ныне сектора вспомогательных исторических наук Института истории Академии Наук. А.
§ 26. Грамоты, упоминаемые здесь, найдены Миллером в архиве Туринска, где Миллер пробыл с февраля по июль месяц 1742 г. (с перерывом в несколько дней, когда он ездил в Пелым) (Архив Акад. Наук, ф. 21. оп. 5, [505] № 68). Из Туринского архива извлечена 831 копия документов; эти копии в трех томах хранятся в Архиве Акад. Наук, (ф. 21, оп. 4, 5–7. Большую часть грамот этого архива надо считать погибшей в последующие годы, но наиболее ранние из них оказались в руках смотрителя тюменских училищ Н. А. Абрамова и были переданы им в Археографическую комиссию в 1851 г. («Проток. Археогр. ком.», III, стр. 139), среди них были только две грамоты, с которых были сняты для Миллера списки. Эта небольшая коллекция туринских актов 1600–1603 гг., описанная дважды (в «Проток. Археогр. ком.», III, стр. 139–142 и в «Опис. актов, хранящ. в Пост, истор.-археогр. ком.», в «Летоп. зап. Пост, истор.-археогр. ком.», I (XXXIV), стр. 288–373 и «Летоп. зап. Археогр. ком.», XXXV, стр. 233–310), представляет большой интерес для истории основания Туринска и первых мероприятий местных воевод по управлению новым уездом; пока эти грамоты не привлекли к себе внимания, которое они, несомненно, заслуживают. А.
§ 31. О городе Мангазее, получившем свое название от всей окрестной страны, см. у Д. Н. Анучина, Город Мангазся и Мангазейская земля, в «Землеведении», 1903 г., IV, стр. 35–42; сводку литературы по этому вопросу см. у М. П. Алексеева, Сибирь в извест. зап.-европ. путешеств. и писат , т. I. Ирк., 1932, стр. 127–128, 169. Наиболее вероятное предположение у Г. Н. Прокофьева, Селькупская (остяко-самоедская) грамматика, Л. 1925, стр. 10. А.
§ 32. Упоминаемый здесь наказ 7109 г. хранился в Туруханске в архиве старой Мангазеи, перевезенном в 1672 г., в новую Мангазею – в Туруханск (теперь Старый Туруханск). Миллер ездил туда летом 1739 г., причем пробыл там месяц (см. письмо его к тобольскому вице-губернатору А. Ю. Бибикову из Енисейска от июля 1739 г.–«Чтен. Общ. ист. и древн. рос.», 1866, III, смесь, стр. 186–189; подлинник в Архиве Акад. Наук. разр. II, oп. 1, № 208). Результат просмотра им мангазейских документов – небольшой сборник копий в Архиве Акад. Наук, ф. 21, оп. 4, № 21, где лл. 1–12 «Опись отысканным в Мангазейском архиве делам», лл. 13–72 «Экстракт из ясашных книг» 7115–7152 гг., лл. 73–294 копии документов, в количестве 146 номеров, писанных студ. В. Третьяковым и другими лицами. Следует отметить, что, повидимому, только в Мангазейском и Енисейском архивах, помимо грамот, Миллер просматривал бегло «книги», из которых были сделаны «экстракты», подобные указанному выше. На этот недочет своей работы – невозможность заняться пересмотром многочисленных «книг»–Миллер указывает в инструкции Фишеру 1740 г., рекомендуя ему обратить на «книги» серьезное внимание (Архив Акад. Наук, ф. 21, оп. 5, № 36, разд. IV, «Von Durcnsehung der Archive u. Beschreibung der Sibirischen Historie», §§ 5–6). К сожалению, Фишер ничего не сделал в этом отношении. «Книг» же сибирских архивов сохранилось еще меньше, чем грамот XVI–XVII вв. тех же архивов. А.
Под «Сибирскими летописями», в которых упоминается о посылке в 7106 г. Федора Дьякова для проведывания Мангазеи, Миллер подразумевает погодную летопись, составленную в Тобольске в последнюю четверть XVII [506] столетия на основании официальных данных Тобольской приказной палаты и Софийского дома. Эта погодная летопись легла в основу «Книги записной», принадлежавшей Тобольскому собору, и «Записок к истории Сибири служащих», напечатанных в «Древн. Рос. Вивлиофике» Новикова (изд. 1774–1775, ч. VI и VII; изд. 1788, ч. III). См. Тыжнов, Заметки о городских летописях Сибири, ч. I, Летописи города Тобольска. Б.
§ 36. Наказ 1601 г., данный вторым мангазейским воеводам, не имеет начала, а потому из него не видно, кем и когда дан этот наказ. Судя по работе П. Н. Буцинского, «Мангазея и Мангазейский уезд» (Харьк., 1893, стр. 11–14), обстоятельства посылки вторых воевод в Мангазею представляются в следующем виде. Тобольские воеводы, отправленные из Москвы в феврале 1601 г., получили приказ послать в Мангазею новых воевод: «на место князя Мирона (Шеховского) и Данилы (Хрипунова) отпустить тотчас в Мангазею князя В. Мосальского да Савлука Пушкина и наказ им дать от себя...». Получив уже на месте, в Тобольске, отписку березовского воеводы о погроме самоедами первой экспедиции (часть отписки см. в начале наказа), но не зная все же об окончательной судьбе ее, тобольские воеводы организовали не ранее апреля 1601 г. (по вскрытии рек) вторую экспедицию во главе с князем Мосальским и Пушкиным, которым дали наказ, сохранившийся в Мангазейской архиве без начала. У Буцинского, со ссылкой на «Сиб. прик. кн. 2-ю, л. 28», приводится содержание отписки в Москву Мирона Шаховского и Данилы Хрипунова еще 1600 г. из Пантуева городка; но о том, что они сделали после того: поставили ли они Мангазею или нет, приходится гадать. Во всяком случае, Мирон Шеховской вернулся в Тобольск, но, конечно, уже после того, как были отправлены оттуда вторые воеводы. По спискам воевод, кн. Мирон Шеховской упоминается позже (с 1616 г.) воеводой в разных городах (Барсуков. Списки городовых воевод, стр. 94, 183– 184, 113, 149); Данило Хрипунов после 1601 г. не встречается. А.
§ 40. Упоминаемый здесь наказ напечатан во втором томе РИБ, под № 188, стб. 833–846, по списку, снятому в Мангазейской (Туруханском) архиве в 1739 г. А.
§ 43. Уже в первый свой приезд в Томск в 1734 г. Миллер «усмотрел, что старинные дела Томской канцелярии, которые имеются в каменном кладовой амбаре, почти все изгнили, что едва их разобрать возможно», но, приехав туда же в начале 1740 г., он пересмотрел все эти дела; то же самое он проделал и с делами, хранившимися в самой Томской воеводской канцелярии (Архив Акад. Наук, ф. 21, оп. 5, № 68, л. 1). В статье «Историограф Миллер в Томске» (Русск. Вести., 1881 г., ноябрь, стр. 62–72) В. Гурьев, со слов томских старожилов, слышавших об этом от своих отцов – участников в деле, сообщает, что «местный (Томский) воевода задолго до вторичного приезда Миллера в Томск... в течение нескольких ночей приказывал архивные дела в свитки вывозить на р. Томь и погружать в вод р. Если это сообщение не имеет прямого подтверждения в известных мне документах, то в нем нет [507] ничего невероятного. О том, какие сведения сообщали Миллеру духовные учреждения, тот же В. Гурьев приводит интересные данные о «ведомости» Томского Алексеевского монастыря, полученной Миллером в 1740 г. от архимандрита монастыря Лаврентия. – Копии, снятые в 1734 и, главным образом, в 1740 г., вошли в состав трех томов копий, хранящихся в Архиве Акад. Наук, ф. 21, оп. 4, 17–19. В сборнике № 19 находится также «экстракт из Кузнецкой архивной описи», в котором отмечены только документы XVIII в., хотя тут же имеется заметка Миллера о том, что древнейший документ Кузнецкого архива 7131 г., вероятно, тот же самый наказ 7131 г., которым начинается коллекция кузнецких актов, хранящихся ныне в Институте истории Академии Наук. Просматривал ли Миллер Кузнецкий архив, сведений не нашлось, как нет и копий с этих кузнецких актов, лишь в отношении XVIII в. обративших на себя внимание Миллера. Томский архив XVII–XVIII вв., повидимому, еще во второй половине XIX в. существовал, но постепенно подвергался уничтожению или переходил в частные собрания, как о том свидетельствуют, напр., публикации И. Кузневова и др. Так как архив Сургутской городовой канцелярии оказался погибшим, то Миллер не располагал достаточными материалами о построении Томска в 1604 г., будущий уезд которого состоял до того в ведении Сургута. Приводимая им выписка из наказа Писемскому и Тыркову (прилож. № 55) была получена Миллером от евштинского князца, которого он встретил, будучи в Томске в 1734 г., и по форме своей является только отрывком из наказа, в той части его, которая представляла интерес для евштинских татар, тягавшихся в 1728 г. за некоторые земли около Томска. Между тем в фонде Сибирского приказа сохранились две грамоты в Сургут, касающиеся основания Томска: грамота 20 января 1604 г., данная но челобитью «Томские земли князька Тояна», часть коего вошла даже текстуально в наказ строителям Томска, и грамота 23 марта 1604 г., о построении города на р. Томи, посылаемыми туда сургутским головой Гаврилой Писемским и тобольским головой Василием Тырковым; в том же фонде, сохранился полностью наказ Писемскому и Тыркову (Архив Акад. Наук, ф. 21, оп. 4, № 19, грам, № 51; ГАФКЭ; Сиб. прик., кн. 1, лл. 134 об. – 137, 137 об. – 139, кн. 11, лл. 479–489, портф. Миллера № 478, I, грам. № 28; ср. Оглоблин. Обозр. столбц. и книг Сиб. прик., III, стр. 214, IV, стр. 38–39. А.
§ 47. Чатские или джагатские татары составляли отдельный род или группу родов, возглавлявшуюся семьей мурз. В XVI в. они были в союзе с Кучумом, но после его поражения предложили свой союз и дружбу победителям (СГГД, II, .№ 64; АИ., т. II, № 5). В течение более 30 лет они продолжали сохранять в своих отношениях к Москве характер военных союзников и вассалов. Ясака они не платили, зато несли военную службу (Сиб. прик., кн. № 31, лл. 634–637; ст. № 1567, л. 243, 272, 274–275; в том же деле-см. справку о службе чатских мурз и татар). Помимо военной службы и охраны степной границы, русская администрация пользовалась чатскими мурзами и для дипломатических поручений (РИБ, т. II. № 85. Сборн. [508] Хилкова, № № 90, 100; Сиб. прик., ст. № № 381, 252, л. 162; № 393, л. 10, № 1567, л. 246). Союзнические отношения чатских мурз были изменены, по почину их самих, на служебные в 1631 г., когда, тяготясь возложенной на них службой, они били челом о поверстании их денежным жалованьем. Ходатайство их было удовлетворено: 2 человека получило по 8 руб., 8 человек по 5 руб., 8 человек по 4 руб. и 14 человек по 3 р. (Сиб. прик., ст. № 31, лл. 329–651; № 49, л. 190; № 252, л. 179). Уравнение в жаловании с прочими служилыми татарами поставило чатских мурз в полную зависимость от московской администрации («Истор. акты» Кузнецова, № 9). Б
§ 48. Миллер отличал енисейских киргизов от живших на бухарской границе, к востоку от реки Яика, киргиз-кайсаков (киргиз-казаков), которых его современники начали смешивать. Об енисейских киргизах см. Н. Н. Козьмин, Хакасы, Ирк. 1925; акад. В. В. Бартольд, Киргизы, Фрунзе 1927. См. также примечания к главе VII «Истории Сибири». А.
§ 50. Теленгуты или телеуты совершенно правильно отнесены Миллером к татарам; в русских документах XVII века они называются белыми калмыками. О них см. в работах Л. П. Потапова, Очерк истории Ойротии, Новосибирск 1933; его же, Разложение родового строя у племен северного Алтая. М.–Л. 1935 и др. А.
§ 64. Кузнецкие татары русских документов XVII века, жившие по среднему течению реки Томи и ее левых притоков Мрассы и Кондомы, носят теперь название шорцев. О них см. работу Л. П. Потапова, Очерки но истории Шории, М.–Л. 1936. А.
§ 84. В гл. VII § 59 Миллер дает другое указание о местоположении Буклинской волости: по его словам, она находилась не около Енисейска, а по соседству с тубинцами. А.
Комментарии
1. У Миллера опечатка – 7109 г., исправленная в нашем издании.