КАРЛ ГЕНРИХ ГЕЙКИНГ

ИЗ ПОСЛЕДНИХ ДНЕЙ ПОЛЬШИ И КУРЛЯНДИИ

AUS POLENS UND KURLANDS LETZTEN TAGEN

ВОСПОМИНАНИЯ СЕНАТОРА БАРОНА КАРЛА ГЕЙКИНГА.

Воспоминания сенатора барона Карла Гейкинга.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ ¹

(1784-1796).

I.

Не стесняемый более званием русского офицера ² я написал одному приятелю в Курляндию, что я был готов на ближайшем сейме (имевшем собраться в Гродне) защищать интересы моей родины и, за содержание в 300 дукатов, взять на себя обязанности постоянного делегата курляндского рыцарства. Как герцог имеет своего резидента в Варшаве, так и соотечественники мои имели бы постоянного представителя, который мог бы иметь наблюдение не только за общественными, но и за находящимися на рассмотрении реляционного суда спорными делами, как между частными лицами, так и между последними и герцогом.

«Посол граф Штакельберг поддержал мое предложение в письме, у сего приводимому к уполномоченному страны (Landesbevollmaechtigte) Зассу.

Варшава, 11-го августа 1784 г.

Перевод. Если предложение камергера барона Гейкинга своим патриотизмом и бескорыстием заслуживает быть принятым его соотечественниками, то равным образом оно не может не быть одобренным всеми теми, кто интересуется славным курляндским дворянством. По этой двойной [122] причине спешу засвидетельствовать вам, милостивой государь, живое удовольствие, испытанное мною по случаю назначения г. кавалера барона Гейкинга в предстоящий сейм. Впоследствии он с тем же рвением будет стоят на страже интересов своих соотечественников в делах подведомственных реляционному суду, и соображение это слишком важно, чтобы они не обратили на это своего внимания.

С своей стороны я с удовольствием воспользуюсь всяким случаем, чтобы доказать славному курляндскому дворянству, насколько мне приятен выбор им камергера барона Гейкинга. Прошу вас, милостивый государь, его в том уверить.

Имею честь и т. д.

«Великий маршал Окенцкий и маршал Литвы граф Потоцкий написали письма еще более энергические. Но герцог, который, конечно, понял, какие выгоды представляло для рыцарства иметь постоянного представителя (делегата), поручил своим приверженцам во всех приходах агитировать против такого патриотического и бескорыстного предложения. Возобновлявшаяся каждые два года чрезвычайная делегация стоила стране по крайней мере 2.000 дукатов, а в промежутках между сеймами должного наблюдения в Варшаве вовсе не имелось. Своими кознями герцог добился того, что вопрос был отложен до следующего сейма. Фактически мне были доверены курляндские дела, но звания делегата я не имел. Лишь пильтенский округ дал мне звание своего делегата и снабдил формальным полномочием и инструкциею.

«Съезд в Гродне был так велик, что если бы посол (граф Штакельберг) не отвел мне любезно помещения в своем доме, я очутился бы в величайшем затруднении.

«Гродненский сейм походил на все сеймы, собиравшиеся за время короля Станислава. [123]

«Этот монарх, на которого никогда нельзя было рассчитывать, обещал послу, еще перед отъездом из Варшавы, привести к соглашению свою партию с русскою и предстоявший вольный сейм ³ довести до конца без лишних прений и какого-либо взрыва.

«Духовенству предстояло ассигновать королю несколько миллионов польских гульденов. Станислав не был уверен даже в большинстве, а потому хотел, не поставляя предварительно о том в известность посла, провести еще несколько предложений в пользу своей семьи и своих креатур. Вследствие этого возникли в высшей степени неприятные прения. Лишь умному и ловкому сеймовому маршалу Хоминскому удалось ослабить упорное сопротивление Сапег и других литовцев. Он был теперь предан Россия и, благодаря этому сейму, получил вскоре должность палатина».

По распущении гродненского сейма барон Гейкинг вернулся в Варшаву, где и поселился на некоторое время, поддерживая связи с высшим обществом столицы. Он часто посещал посла графа Штакельберга, с которым был в самых дружеских отношениях, как видно, например, из нижеследующего рассказа об одном событии, крайне взволновавшем варшавское общество, хотя самом по себе незначительному Приводим этот рассказ целиком, так как он дает живое изображение тогдашних нравов и настроения польского общества по отношению к королю Станиславу.

«В начале 1785 года я как-то обедал у посла графа Штакельберга, когда ему подали записку от маршальши княгини Любомирской, в которой она просила его как можно скорее придти к ней. Посол предложил мне отправиться вместе с ним. Лишь только мы вошли к княгине, как она бросилась на встречу Штакельбергу и проговорила с величайшим возбуждением: «Представьте себе, г. посол, моего брата (князя Адама Чарторыйского) хотели извести». Злодей Рикс ⁴ пытался привлечь к тому одну женщину, по имени Угромову; последняя сделала вид, что она на заговор согласна, но затем раскрыла тайну моему брату, а потом и мне. Я сначала отказывалась верить этой женщине, но она мне предложила поставить двух свидетелей, по моему выбору, которые, как-нибудь запрятанные, могут услышать разговор ее с Риксом. Я посоветовалась с двумя господами, честность которых и вам известна и оба рекомендовали избрать таких двух свидетелей. Мой зять, граф Станислав Потоцкий, владеющий многими языками и англичанин Тайлор, хорошо знающий внутреннее [124] устройство дома, предложили себя в мое распоряжение. Этим господам было, наконец, сообщено, что сегодня состоится свидание Рикса с Угромовой. Оба свидетеля спрятались за простенок и слушали оттуда весь разговор.

«После нескольких обычных фраз Угромова сказала Риксу:

— Пора, наконец, установить размер моего вознаграждения. Комаржевский дал мне порошок, но высказывается как-то неопределенно; я же требую чего-либо положительного.

«Рикс отвечает:

— Ах, все это в свое время будет; надо лишь иметь терпение.

«Угромова же возразила:

— Это ожидание меня разоряет; к тому же я не уверена, удастся-ли мне его к себе привлечь.

«Рикс на это замечает: — Это уже ваше дело, а вы только и делаете, что требуете денег.

«После чего между ними завязывается оживленный спор.

«Наконец, Рикс хочет удалиться. Тогда зять мой и Тайлор бросаются на него, тащут его в карету и привозят ко мне. Я тотчас же послала за великим маршалом ⁵, передала ему Рикса с тем, чтобы он поступил с ним по всей строгости ваконов.

«Княгиня, нежно любившая своего брата и полагавшая, что его жизнь была в опасности, разразилась сильнейшим нервным припадком, до окончании своего повествования и умоляла посла защитить правое дело от мести короля, который увидит двух своих наибольших любимце в замешанными в скверном деле.

«Граф Штакельберг упросил княгиню успокоиться, но уклонился от ее настойчивых требований высказать свое мнение по этому делу и, под предлогом спешных занятий, удалился.

«Когда мы снова сидели в карете, он мне сказал:

— Я ни одному слову не верю из всей этой истории. Вы, верно, помните, что та же Угромова уже в Гродне ⁶ причинила королю беспокойство историею об отравлении. Это недостойная женщина, начавшая с ремесла проститутки и теперь занимающаяся вымогательством денег всякими способами. [125]

«Между тем свидетельство таких лиц, как граф Станислав Потоцкий, человек с умом, и англичанин Тайлор имело известный вес.

«Посол попросил меня расследовать это дело возможно обстоятельнее, переговорить о нем с маршалом графом Игнатием Потоцким и затем сообщить ему, послу, мой доверительный о том отзыв.

«Было 6-ть часов, когда мы вернулись. Король только что прибыл в театр, когда в его ложе появился Комаржевский и сказал:

— Государь, передаю вам мою шпагу, ибо я обесчещен. Меня обвиняют в том, что я намеревался вместе с Риксом отравить князя Адама Чарторыйского. Граф Станислав Потоцкий и некий Тайлор силою потащили Рикса во дворец княгини Любомирской.

«В бешенстве король поднялся и оставил театр.

«Публика, которая в одно мгновение узнала в чем дело, распалась на два лагеря. Партия короля негодовала на совершенное насилие и на злословие, а партия князя Адама и Потоцких вопила о покушении на отравление.

«Спектакль окончился кое-как и на другой день весь город разделился на два лагеря, крайне страстно настроенных.

«Граф Игнатий Потоцкий, которого я навестил, был глубоко убежден в действительном существовании плана отравления...

«Король только и думал, как бы отмстить за косвенно падавшее на него обвинение, так как публика решила, что не Рикс и не Комаржевский, а именно король издавна ненавидел князя Адама Чарторыйского. Партия, приверженная королю, конечно находила, что такое обвинение лишь смешно; король не был наследником князя Адама, имевшего детей, а князь Адам не был наследником престола. Потому королю не было никакого основания отравлять родственника, человека всеми любимого.

«Как бы то ни было, возбуждение не прекращалось, дела затушить было нельзя и за него взялись знаменитейшие адвокаты. Некий Глэр «(Glaire) ⁷, хорошо знавший короля, воспользовался случаем, чтобы попытать счастья. Он добился того, что обе враждебные партии поручили ему изложить по пунктам показания обвиняемых.

«Последовавшее наконец решение гласило: 1) так Угромову уличили в том, что она оклеветала Рикса и Комаржевского, то ее и надлежало публично наказать и заклеймить, и 2) Тайлора как участника в этом гнусном обмане изгнать из страны.

«Король был в восхищении от составленного Глэром мемуара и [126] подарил ему 15 тысяч дукатов. Швейцарец, заметивший, что он навлек на себя массу врагов, счел более благоразумным вернуться в свои горы, где он впоследствии выдвинулся как революционер».

В апреле 1785 года Гейкинг отправился с женою в Париж, где пробыл несколько месяцев, вращаясь в высшем обществе и среди членов разных масонских лож.

Приводим выдержка из его заметок о Париже, касающиеся русского посланника Симолина ⁸ и общего впечатления, производимого французским двором.

«Граф Штакельберг снабдил меня письмами к Симолину, с которым я неоднократно видался в Петербурге. Симолин принял меня с обычною вежливостью, но, под предлогом, что его дом еще не устроен, лишь один раз позвал меня к обеду совсем запросто. В Версале и Париже он не пользовался уважением; была значительная разница между ним и его предшественником, князем Барятинским, которому свойственны были и тон, и манеры вельможа и представителя большой державы.

«Его скряжнический и беспутный образ жизни всем не нравился ⁹. Он бывал на всех аукционах и постоянно имел дело с биржевыми маклерами. Этим он старался увеличить свое состояние, которое и без того было значительно, и его жалованья и доходов было вполне достаточно, чтобы жить с достоинством...

«... По настоянию приятелей я посетил Месмера, чтобы составить себе личное мнение о его системе, независимое от преувеличенных отзывов, которые о ней были распространены. В ту пору (в мае 1765 г.) этот знаменитый человек приковывал к себе внимание всего Парижа. Я нашел в нем немецкого врача, чрезвычайно образованная, ни речью, ни обхождением не похожего на шарлатана. Он очень порядочно говорил по-французски, хотя с некоторым акцентом, мысли его были ясны, и когда он говорил о своих системах, то развивал свое мнение с точностью логика. Моя беседа с ним продолжалась целый час.

— Итак, — сказал он мне, — вы посвящены в мою теорию... Благоволите теперь прослушать тот курс, что Гервье любезно читает в моем присутствии тем, которые желают быть допущенными к моему учению. Я буду счастлив доказать вам чистоту моих намерений и надежность моих принципов.

«Я прослушал этот курс. По достаточном теоретическом [127] ознакомлении с магнетизмом, а был приглашен Месмером в помещение, где магнетизировали нескольких больных. Он предложил мне магнетизировать по его указаниям некую г-жу Р., жену парижского архитектора, молодую женщину, страдавшую нервными припадками, доходившими до корчей. После того, как я вступил с больною в общение, послышался своеобразный шум в том направлении, куда я протягивал руку.

«Был-ли это обман или иллюзия? Воздерживаюсь от всякого суждения и удостоверяю лишь факт.

«Пока я слушал месмеровский курс; я не переставал посещать корифеев французского франмасонства. Я имел письмо к некоему Савалетт де-Ланж (M-r de la Savalette de-Langes), чиновнику королевского казначейства, который должен был сообщить мне последние учреждения «Филалэтов» и познакомить с знаменитым Туссэ (Toussay de-Chanteau) из секты мартинистов. Этот человек постился девять дней, чтобы стать, как он говорил, выше нас, низменных и слабых смертных.

«Все эти глупости мне обещали забаву, а для того, чтобы быть допущенным к этим фокусам, надо было сделать вид, что веришь в возможность явлений.

«Когда я передал письмо Савалетту, он мне сказал:

— Меня о вас известили уже дней восемь-десять тому назад; но, — прибавил он ухмыляясь, — известили как о сомневающемся франмасоне.

— Это совершенно верно, — ответил я, — но я ищу истину и надеюсь найти ее в Париже, в этом средоточии просвещения и знаний.

«Расположенный этою лестью, Савалетт продолжал:

— Да, вы найдете у нас всю связку лучей франмасонского просвещения, из которых лишь некоторые, рассеянные, достигают других стран. Лишь путем ничем не ограниченных расследований и больших трат нам удалось концентрировать бытие всех лож и всех мистических обществ Европы и Америки. Чтобы убедить вас в том, я хочу вам показать картину вашего «Востока».

«Он ушел к себе в кабинет и принес мне изложение, совершенно верное всего того, что нас касалось, наших прений, перемен, у нас происходящих и т. п.

— Мы получаем ежемесячно, — прибавил он, — отчет о всех радиусах того круга, центром которого служить Париж.

«Я ему выразил признательность за эту счастливую мысль и за достигнутый успех.

— Сознаюсь вам, что я был бы очень рад сделаться членом филалэтов, лишь бы от меня не потребовали признания иностранного [128] главы. Этого я исполнить не могу, так как дал присягу никогда не признавать ни невидимого, ни нашей системе чуждого главы.

«Подумав несколько, Савалетт ответил:

— Я по этому вопросу высказаться не могу, но я рассчитываю иметь честь чаще вас видеть, и извещу вас о намерениях моих собратов.

«Я просил Савалетта познакомить меня с Туссэ дю-Шато ¹⁰, и через несколько дней увидел наконец этого бесноватого.

«Привожу разговор мой с ним.

«После нескольких вступительных слов о франмасонстве, бытин души и каббале ¹¹, он меня спросил высокопарным тоном:

— Верите ли вы священному писанию?

Я (чтобы испытать моего собеседника). С ограничениями и часто с сомнениями.

Он. Вы должны верить безусловно, или мне с вами нечего более говорить.

Я. Я бы слишком много потерял, если бы вы не желали говорить. Допустите, поэтому, что я верю буквальному смыслу.

Он. Вам известно видение святого Павла, когда он поднялся до седьмого неба? Верите вы этому?

Я. Я верю видению.

Он. Так знайте, что Божество оказало мне ту же милость. После того, как я пропостился девять дней, я поднялся до лона Божества, и вся природа была мне раскрыта.

Я. В таком случае вы знаете все, а я не знаю ничего. Благоволите мне возвестить хотя бы одну новую истину в духовной или вещественной области, и я стану вашим усерднейшим последователем.

«Шато пустился в невероятно бессмысленные рассуждения. Я выслушал его спокойно и затем попросил изложить мне кратко содержание всего им сказанного, заметив ему при этом, что все это для меня непонятно.

Он (несколько рассерженный). Я не могу в вопросах отвлеченных быть ясным для того, кто не владеет нужным ключом... Чтобы меня понять, надо обладать известною силою мышления... [129]

Я. Которую иметь и не хвалюсь; но логики, почтеннейший, логики!

Он. Ах, как это отзывается школой...

«Разговор перешел в спорь, и Савалетт вошел, чтобы его прервать.

«Дю-Шато раскланялся и ушел, сказав с горькою и презрительною улыбкою:

— Я уже с давних пор не спорю.

«Этого глупца, умершего где-нибудь в сумасшедшем доме, я более никогда не встречал.

«В Париже в то время бегали за Калиостро. Он как раз был занят учреждением ложи по египетскому обряду, под названием «Торжествующая мудрость»; невероятнейшим натяжкам, им самим выдуманным, он придавал мистические формы. Членами этой ложи были люди с огромным воображением, но и такие, на продажность пера которых можно было рассчитывать для всякой лжи, для всякого обольщения. Нельзя было не удивляться тому, что Калиостро деспотически повелевал такими людьми, как кардинал Роганский, г. Сент-Жемс (St.-James), герцог Г... и многие другие.

«Один из этих господь, маркиз де-Л...., выразился мне как-то в присутствии Савалетта, что Калиостро необыкновенный человек. Когда я его уверил, что Калиостро самый обыкновенный, поразительно невежественный шарлатан, и рассказал ему про проделки его в Петербурге и в Варшаве, маркиз меня спросил, не сделаю ли этого заявления и письменно. «Конечно»,— сказал я; тут же написал это тотчас, подписал и приложил печать.

«По уходе маркиза, Савалетт сказал мне испуганно:

— Опасайтесь мести Калиостро и его приверженцев...

«Мой образ действий заслужил мне похвалу «филалэтов», которые узнали с неудовольствием, что шарлатан отвлек от них несколько выдающихся членов... Заявление мое вообще на многих лиц подействовало благотворно и доставило мне высшие франмасонские степени.

«... У Месмера я познакомился с кавалером де-…., капитаном пехоты, основательные и многосторонние знания которого произвели на меня впечатление. Нам обоим д-р Месмер жаловался на то, что ему приписывают всевозможный вздор, и говорил, что ничего он так не желает, как сохранения своей системы в ее первоначальной чистоте. Я предложил ему примкнуть к франмасонам и из своего учения сделать научный отдел ордена.

«Месмеру проект этот понравился, и мы выработали с капитаном де-…. все необходимое для устройства ложи под титулом «Всеобщее [130] единение». Многие франмасоны и ученики Месмера вступили в нее, а Месмер был назначен заведующим научным отделом. Эту ложу, в которой учение Месмера трактовалось научно, не следует смешивать с союзом магнетизеров; принявшим то же название, но преследовавшим совсем иные цели.

«Месмера постигла судьба всех тех, которые обнаружили новую истину и придали слишком большую важность своему открытию. Его отнюдь не следует смешивать с теми невежествениыми шарлатанами, что надувают публику ради денег.

«Месмер был женат на дочери венского аптекаря, принесшею ему приданое свыше 100 тысяч гульденов.

«Он был ловким и уже ценимым врачом, когда сделал свое открытие. Ему казалось, что он удостоверил существование животного электричества и лишь приводил в систему свои наблюдения. В Париж он отправился, чтобы доказать активное присутствие всеобщего тока, в чем сам был твердо убежден. Здесь он образовал общество из 100 членов для производства магнетических опытов, на которых он пользовал больных на глазах у врачей и полиции. На покрытие расходов по производству этих опытов каждый член внес добровольно сто луидоров, а учреждением комиссии из четырех человек, представлявшей обществу каждые три месяца отчет в расходах, Месмер дал доказательство своего бескорыстия.

«Он был в отчаянии, видя, что с учением связывают всякие чудеса, но у него не хватало духа энергически тому противодействовать. Привожу отрывок из одного письма его ко мне.

«Вам трудно будет поверить, насколько сомнамбулизм поддерживает честолюбие фанатиков и заблуждения моих собственных учеников. Я всегда опасался роковых последствий слабости человеческого духа, которая заставляет всюду искать чего-либо чудесного и отдавать предпочтете всему волшебному. Указания мои я делал с большою осторожностью, но, быть может, с излишним доверием. Я дрожу при мысли, что мое учение смешают с прежними заблуждениями и породят что-либо новое, невозможное, что все разрушить. Я мог бы остаться довольным результатом моей поездки (в Париж), если бы не увидел, что в дело проник фанатизм, в полутьме которого простые и естественные объяснения отвергаются ради суеверной метафизики...»

«...Мы отправились в Версаль на несколько дней, и я должен сознаться, что столь прославленная резиденция не ответила нашим ожиданиям. Если Париж превосходит, что и естественно, Петербург, то блеск русского двора конечно превосходить блеск двора французского. [131]

«Мы присутствовали на королевской обедне, …… бывали на придворных обедах, и я мог сравнить последние с трапезами у императрицы. Видел въезд королевы в Париж; она отправлялась в церковь для молитвы после разрешения от бремени. Поездку эту обставили возможно торжественно, экипажи были взяты самые великолепные; но даже и в этом отношении Версаль не досягал до Петербурга. Кроме того, своим голосом, своею осанкою, а, прежде всего, своим гением, Екатерина высоко царила не только над своим народом, но и над всеми монархами ее времени ¹², тогда как Людовик XVI не внушал, как казалось, ни страха, ни любви. Королева слишком ясно показывала желание нравиться, как женщина, и, в глазах людей рассудительных, теряла поэтому как королева. При дворе господствовал постоянный контраст между легкомыслием, доходившим до неприличие молодежи, и холодным и презрительным тоном пожилых высокопоставленных лиц. И те же молодые люди, когда бывали в Париже, принимали дерзкий и насмешливый тон, — поведение, которое тогда называли «английским тоном». Герцог Шартрский ¹³, которого я имел случай видеть неоднократно в Palais Royal’s ¹⁴, упорно держался манер сент-джемсского конюха, за что его все открыто презирали...

«В то время, всякий возвращавшийся из Парижа, производил сенсацию, как будто он приобрел какие-то сверхъестественные силы. Король и madame de Cracovie ¹⁵ удвоили по отношению к нам свою благосклонность и предупредительность. Нас закидывали приглашениями и, так как в ту пору магнетизм приковывал к себе внимание всей Европы, король, как образованный человек, пожелал ознакомиться с новою системою... Я имел честь вручить королю рукопись Месмера...

«Однажды вечером, разговаривая с королем, я воспользовался лестным отзывом его о моих суждениях в области политики, чтобы заявить, насколько я был бы счастлив, если бы его величеству угодно было воспользоваться моими трудами для дипломатической службы, вначале в качестве хотя бы поверенного в делах. Король ответил, что он убежден в том, что на этом поприще я могу оказать существенный услуги; «но, прибавил он, вам известны [132] отношения Польши к России, и если вы проследите их внимательно, то угадаете соображения, которые меня побуждают посылать тех или других лиц к разным дворам».

«Я сообщил замечание короля послу и просил его уверить его величество, что назначение меня к петербургскому двору не будет встречено с неудовольствием. Граф Штакельберг сказать мне на это: «вы лишь наполовину уловили мысли короля. В душе он ропщет на Россию, но в этом смысле будет опасаться давать инструкции человеку со значением, особливо если такой человек будет рекомендован моим двором. Он имеет поэтому лишь людей ничтожных, как Ц. в Берлине, или Кортичелли в Вене, таких, которые лишь в передних толкуют с лицами подчиненными. Если он провел Деболи в Петербург, то это потому, что он его воспитал и считает его своей креатурою. Мой двор находит бедного Деболи до того смешным, что рад иметь его для своего увеселения (pour ses menus plaisirs ¹⁶. В виду всего этого я, как друг, вам советую оставить совершенно мысль быть использованным королем в дипломатии».

Барон Гейкинг последовал совету посла и, пользуясь досугом. отправился вместе с женою в Митаву (апрель 1786), а оттуда в Петербург, где пробыл около четырех месяцев, живя у князя Давыдова, дяди полковницы Гейкинг, дочь которой воспитывалась в Смольном институте.

В 1787 году Гейкинг снова съездил в Митаву и в Петербург и вернулся в Варшаву незадолго до возвращения из путешествия в Канев короля Станислава.

«...Императрица российская, в бытность свою, проездом в Крым, в Киеве, разрешила королю польскому прибыть на свидание с нею в Канев. Путешествие Екатерины, взволновавшее почти всю Европу, было вызвано, в сущности, лишь желанием князя Потемкина оживить видимо исчезавшее благоволение своей повелительницы. Враги его уверили Екатерину, что вновь приобретенные области, генерал-губернатором которых был Потемкин, не более как пустыни и что громадные суммы, получаемые из государственного казначейства на колонистов, на разные сооружения и на укрепления, прямо плывут в личную кассу князя Потемкина. Он думал, что лучше всего опровергнет эти, если не совершенно ложные, то, во всяком случае, [133] сильно преувеличенные обвинения тем, что упросить государыню предпринять это путешествие. Была даже речь о короновании императрицы царицею Таврическою, но так как император Иосиф ¹⁷ возбудил гораздо более крупный вопрос по отношению к самому Константинополю, то мысль о короновании была оставлена.

«Свидание короля с императрицею в Каневе ускорило, быть может, крушение Польши. При всем своем уме Станислав оказался неловким. Браницкий возбуждал князя Потемкина против графа Игнатия Потоцкого, которым следовало бы заручиться, оказав ему особые отличие. Вместо этого его напрасно и несправедливо обидели, и он оставил Канев глубоко огорченный и возмущённый против петербургского двора.

«...Я уже давно оставил мысль быть посланником Станислава при каком-либо дворе, а теперь, желая расширить круг своей деятельности, решил съездить в Берлин, где, благодаря водворению нового правительства ¹⁸ и иным особым обстоятельствам, рассчитывал найти осуществление моих вожделений. Под предлогом свидания с съезжающимися в Берлине франмасонами из Парижа и из Стокгольма, я отправился в столицу Пруссии».

Обстоятельства вскоре убедили Гейкинга, что на поступление на службу Пруссии ему особенно рассчитывать нельзя было, и он предложил свои услуги шведскому посланнику при берлинском дворе Каррезьену.

«...Я имел с ним (Каррезьеном) доверительную беседу по вопросу о польских делах и выразил удивление, что его двор не имеет представителя в Варшаве. Он же полагал, что при безграничном влиянии России на долю посланников прочих дворов выпадает слишком подчиненная роль. «Влияние это, вставил я, умеряется влиянием Пруссии. Если не ошибаюсь, берлинский двор собирается вступаться в польские дела и поддерживать в Польше партию недовольных. Ваш двор, в качестве державы-поручительницы Оливского мира и конституции 1768 года, всегда может приобресть некоторое влияние на республику. Достаточно было бы на первое время послать туда поверенного в делах, который впоследствии может стать посланником».

«На предложение моих услуг для занятия этой должности Каррезьен заявил, что мне необходимо представить ему по этому вопросу меморию и в то же время написать генералу Толю. [134]

«Все это я сделал, написал королю и генералу Толю, последнему под масонскою печатью. (Проездом через Варшаву генерал был избран представителем польского франмасонского ордена для Стокгольма). Затем я отправился в Варшаву, где вскоре получил от короля Густава III письмо, в котором он, между прочим писал: «Вы поймете силу соображений, препятствующих мне дать вам сейчас же официальное звание и, между прочими, старинный обычай назначать на должности этой категории лишь лиц, родившихся моими подданными; тем не менее я без всякого затруднения снабжу вас покамест частным разрешением блюсти мои интересы в том месте, где вы живете, и я с удовольствием буду получать реляции, которые вы мне пришлете. Вы можете быть уверены, что я всегда найду способ отблагодарить вас за услуги, которые вы мне окажете».

Этот рескрипт короля был вложен в частном письме генерала Толя, в котором было сказано: «Я с живостью поддержал вашу меморию, преимущества которой столь прекрасно изображены в депеше нашего министра при Берлинском дворе. Но король желал бы, чтобы вы сперва взяли на себя непосредственную корреспонденцию с е. в. под моим адресом с помощью прилагаемого шифра и без всякого звания. Время сделает остальное и вам можно будет дать звание в соответствии с вашим происхождением и вашим положением. Звание корреспондента короля вам тем менее может быть неприятно, что оно доказывает доверие е. в. и вас не компрометирует. Для сего король разрешает вам придать масоническую форму письмам, которые вы мне будете адресовать, причем письма для короля будут иметь вид простых приложений». [135]

«По зрелом обсуждении я принял эти предложения, но заявил генералу Толю, что делаю это лишь под тем условием, что если, по истечении полугода его величество все-таки будет иметь основания отказать мне в официальном звании, я имею право прекратить корреспонденцию и искать иной должности, которая не подчинить меня условию, существование которого могло бы в конце концов быть противным моим чувствам.

«Моя корреспонденция не продолжалась и трех месяцев, как в Варшаву прибыл, в качестве простого путешественника, некий швед по фамилия фон-Энгстрем. Назначенный прусским посланником к Петербургскому двору Луккезини, вместо того чтобы лишь проехать через Варшаву, остался в ней и здесь же вскоре был сделан посланником.

«Мне сдавалось, что Энгстрем прилагал всякие к тому старания, чтобы быть о всем осведомленым и близко сошелся с Луккезини и с антирусскою партиею. В ту пору мне казалось весьма вероятным, что шведский король формально станет когда-либо против России, в особенности после того, что произошло со времени его свидания с Екатериною.

«Все эти обстоятельства побудили меня или потребовать официального моего назначения, или прекратить корреспонденцию.

«Король Густав освободил меня от последней и таким образом, к моему счастью, прекратились отношения, которые могли быть полны опасностей для моей дальнейшей судьбы. Если бы я и добился дипломатическая звания, то несомненно потерял бы свою должность со смертью Густава, и Россия осталась бы для меня навсегда закрытою. На меня легло бы обвинением все то, что выпало на долю Энгестрема за время войны между Швециею и Россиею и подготовившего революцию польского сейма.

«В ту пору Россия предложила Польше наступательный и оборонительный союз, а Пруссия вручила ноту, в которой король предложения этого не одобрял и брался защищать Польшу от всякого нападения, откуда бы таковое ни последовало. Предложение это до крайности усилило уже существовавшее брожение, и так как сейм из вольного ¹⁹ превратился в конфедерационный, то большинство, на которое рассчитывал русский посол, стало сомнительным, благодаря, главным образом, двуязычию короля. [136]

«Я позволил себе предсказать графу Штакельбергу, что его двор потеряет большинство. Опасения мои он счел иллюзиею. Коссаковские, Ожаровские и др. поддерживали его в этом убеждении и силились ему доказать, что если я вселяю в нем беспокойство, то лишь потому, что состою в сношениях с Потоцкими, чувства и мнения которых втайне разделяю.

«... Утвержденный снова герцогом в звании Пильтенского делегата я был на аудиенции у короля и затем предъявил свои полномочие сеймовым маршалам. С вниманием и озабоченностью следил я за бурными прениями этого сейма, в котором впоследствии усмотрели ближайшую причину гибели Польши.

«На деле, русский посол заявил (в ноте от 6-го ноября 1788 года), «что его повелительница, постоянно обнаруживавшая живейшее участие к королю и Польской Республике, усмотрит в малейшем изменении конституции 1775 года, которую она торжественно гарантировала, нарушение договоров» и т. д. Заявление это было шагом, способным до крайности взволновать умы.

«Вавржецкий уже внес предложение об усилении армии республики до 100 тысяч человек и предложение это было принято без голосования (par acclamation). Посол громко противился этому мероприятию, не сочтя нужным дать себе напрасный труд уговаривать людей, которые в своем воодушевлении уже не были способны спокойно обсуждать дело.

«Личное мое положение с каждым днем становилось тягостнее. Почти все мои друзья принадлежали к так называемой прусской партии, тогда как по внутреннему убеждению и имея в виду естественные отношения Курляндии и Пильтена я держался мнения тех, которые предпочитали для Польши союэ с Россией.

«Поэтому я мало выходил и посещал лишь русского посла и маршала графа Потоцкого, хотя на последнего смотрели как на главу оппозиционной партии.

«В эту пору Луккезини начал громко говорить против России и открыто проповедывать самые крайние мнения о мнимой республиканской свободе. Этот Луккезини, неприятная внешность которого была верным изображением его души, был весьма образованным человеком, в особенности в области греческой и римской литератур. Он ловко ссылался на некоторые факты из истории, чтобы еще более восхитить поляков. Его своеобразная и разукрашенная французская речь убеждала его приверженцев в том, что он глубокий философ, а людей более рассудительных в том, что он шарлатан. Последние были того мнения, что посланник крупного двора должен блюсти меру, приличие и относиться с уважением даже к враждебной державе. [137]

«Между тем он воспламенил все головы. Шла подписка на армию и т. п. Известие о взятии Очакова на время охладило пыль страстных поклонников возрождения республики.

«Король начал уклоняться от прямого пути. Из всей королевской семьи лишь один примас твердо держался своих принципов и мнения, «что следовало оставаться приверженным к России из опасения ее мести, которая рано или поздно Польшу уничтожит».

«Луккезини съумел разжечь личные страсти против России и ее посла. Он бранил графа Штакельберга за его высокомерие и, ради популярности, бегал в чердаки к молодым земским депутатам, которые нередко могли существовать лишь благодаря благодеяниям короля и некоторых магнатов.

«Надменность этих пустых голов переступала всякие пределы; была речь о том, чтобы массой восстать против России и, для ускорения разрыва, намеревались оскорбить ее посла.

«Граф Штакельберг все время держал себя достойно и противупоставлял нападкам и декламациям Луккезини злую насмешку. Он называл его маркиз Тюлипано — это было имя одной комической личности из оперы-буфф, дававшейся тогда в Варшаве.

«Это и кое-что другое было передано Луккезини, который сделал неловкость появиться у посла и потребовать от него объяснений. Штакельберг ответил: «если я это говорил, то передать это могли лишь мои лакеи. Вы конечно поймете, что ни вы, ни я не сочтем возможным заниматься лакейской болтовнею». Затем Штакельберг встал, давая понять итальянцу, что он может удалиться. Луккезини это и сделал сказав: «так как господин посол отрицает эти речи, то мне ничего не остается говорить».

«Штакельберг повторил: «лакейская болтовня, господин граф».

«Этот анекдот, конечно разукрашенный, облетел весь город. В своей ненависти Луккезини стал еще ядовитее и имел талант бешенство свое перевести на большую часть варшавского общества, в ту пору кипевшего.

«От вернувшейся из Петербурга жены моей я узнал достоверно о благосклонном расположении к моей теще великого князя ²⁰ и решил ничего не торопить, а всего ожидать от времени. Но герцог истощил мое терпение и вынудил меня с ним порвать ²¹. [138]

«Таким образом я снова обрел полную свободу. Побудительной причиной к отстранению меня от дел для герцога служило не что иное, как надежда на поддержку Берлинская двора, влияние которого в Польше росло ежедневно, и предположение, что я слишком предан русским интересам.

«Герцогиня (рожденная Медем) уже тогда имела намерение под покровительством прусская короля прибыть в Варшаву; очевидно, поэтому, представлялось целесообразным устранять всякого, кто мог противодействовать таким замыслам».

А. А. Гирс.

(Продолжение следует).

Комментарии

1. См. «Русскую Старину» 1897 г. сентябрь.

2. К моему удовольствию указ об отставке не заставил себя долго ждать.

3. Вольными сеймами назывались те, где все решалось единогласно, в отличие от конфедерационных, где решения постановлялись большинством голосов.

4. Рикс был первым камердинером и любимцем короля.

5. В Варшаве великий маршал был главным судьею в уголовных делах и обер-полициймейстером.

6. Посол еще в Гродне рассказал мне, как король прислал к нему генерала Комаржевского с сообщением, что существует план отравить его, короля, при помощи Угромовой. Эта история наделала бы тогда в Гродно много шуму, если бы заблаговременно Угромову оттуда не выслали.

Родители этой авантюристки были итальянцы. Сама же она долго жила в Варшаве, а переехав в Петербург, выдавала себя там за польку.

7. Швейцарец, один из многочисленных иностранцев, искателей наживы, которых было так много в ту пору в Варшаве. — А. Г.

8. Бывшего прежде русским резидентом в Митаве.

9. Он совершенно открыто жил со вдовою одного виноторговца и отношения свои выставлял напоказ без малейшего стеснения, что общество громко осуждало.

10. В другом месте (выше) автор записок называет его несколько иначе: Туссэ де-Шанто. Очевидно, впрочем, что это одно и то же лицо. — А. Г.

11. Я узнал, что он сделался евреем, чтобы быть посвященным в каббалу. Факт этот подтверждается в весьма интересном сочинении под заглавием «St. Nicaise», стр. 333.

12. Фридрих Великий был единственный государь, который гением своим мог с нею сравниться.

13. Впоследствии герцог Орлеанский и Egalite.

14. Королевский дворец в Париже.

15. Сестра его, пани Краковская, вдова бывшего краковского гетмана и кастелана Браницкого. — Прим. изд.

16. Не могу удержаться, чтобы не привести здесь шутку графа Штакельберга. Госпожа Деболи два раза разрешалась от бремени мертворожденными. По этому поводу граф Штакельберг сказал: «Дети госпожи Деболи, как депеши ее мужа: умирают лишь только видят свет».

17. Как известно, сопровождавший Екатерину в ее путешествии в Крым. — А. Г.

18. На престол вступил Фридрих-Вильгельм II.

19. См. выше примеч. о вольных сеймах, стр. 123. — А. Г.

20. Цесаревича Павла Петровича.

21. Предлогом послужил отказ Гейкинга выхлопотать для Бирона у короля рескрипт, в силу которого герцог должен был привлечь к ответственности регентство, превысившее будто бы за время отсутствия Бирона свои полномочие и растратившее государственную казну. — Прим. перев.

Текст воспроизведен по изданию: Воспоминания сенатора барона Карла Гейкинга // Русская старина, № 10. 1897

© текст - Гирс А. А. 1897
© сетевая версия - Тhietmar. 2016
© OCR - Андреев-Попович И. 2016
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Русская старина. 1897