КАРЛ ГЕНРИХ ГЕЙКИНГ

ИЗ ПОСЛЕДНИХ ДНЕЙ ПОЛЬШИ И КУРЛЯНДИИ

AUS POLENS UND KURLANDS LETZTEN TAGEN

ВОСПОМИНАНИЯ СЕНАТОРА БАРОНА КАРЛА ГЕЙКИНГА. ¹

Под этим заглавием в Берлине весьма недавно появилась в печати (на немецком языке) часть записок сенатора барона Карла Гейкинга (умершего в 1809 г.), обнимающая эпоху с 1752 до 1796 г. и посвященная описанию событий, приведших к подчинению Курляндии России и крушению Царства Польского.

В предисловии к этой книге, издатель ее, барон Альфонс Гейкинг, родственник автора, между прочим сообщает следующее.

Мемуары, написанные на французском языке, составляют четыре рукописных тома; около сорока лет тому назад они были подарены семейству Гейкингов бароном Александром фон Медем-Румбенгоф, внучатным племянником автора. Хотя некоторым отдельным лицам и было дозволено ознакомиться с содержанием рукописи, тем не менее дословное печатание ее признано родственниками еще преждевременным.

Курляндский дворянин по рождению, барон Карл Гейкинг был воспитан в Варшаве, где и начал службу в качестве офицера польской армии. Расстроенные имущественный дела отца Гейкинга затрудняли положение молодого, отлично образованного и честолюбивая курляндца, к тому же ревностного приверженца (как и его отец), удаленного Россиею с курляндского стула герцога Карла, сына [292] короля польского Августа III. Он последовал за герцогом Карлом в Саксонию, прожил некоторое время в Дрездене, затем в Тешене, где принимал участие в совещаниях тайной польской конфедерации в качестве негласного делегата герцога Карла; поступил затем на службу к брату герцога, курфюрсту Трирскому, но у последнего оставался недолго. После пятилетнего скитания по Германии Гейкинг вернулся в Варшаву и поступил на действительную службу в польские войска, но и здесь пробыл недолго, и в 1777 г. отправился в Петербург и поступил в русскую службу: сначала военную, а потом в гражданскую. При императоре Павле был сделан сенатором и президентом коллегии, ведавшей лифляндские, эстляндские и финляндские дела, но затем внезапно впал в немилость и, удалясь от занимаемых им должностей, поселился (по приказанию свыше) в Митаве, и некоторое время спустя в близ лежащем к этому городу и данном ему в аренду казенном имении Бранденбурге. За это время насильственного досуга (1799 г.) он написал большую часть своих мемуаров, под заглавием «Mes reminiscences» ².

По восшествии на престол Александра I он предпринял большое путешествие за границу, затем был снова призван на службу, в 1809 году был произведен в действительные тайные советники, и осенью того же года скончался в Петербурге, 57-ми лет от роду.

В предлагаемых в переводе выдержках и отдельных главах записок барона Гейкинга читатели найдут заметки, могущие служить материалом к характеристик русских деятелей Екатерининской эпохи и к оценке политической роли России.

Мемуары написаны живым языком, богаты эпизодическими рассказами из жизни петербургского и варшавского обществ, суждениями современников, в большинстве случаев лиц посвященных в тайны важнейших политических событий того времени. Мы же, с своей стороны, считаем необходимым рекомендовать воспоминания Гейкинга всем тем, кто интересуется отечественною историею второй половины XVIII в. вообще, а в частности историею сношений наших с Польшею и с ее вассальным княжеством Курляндиею, накануне подчинения их обоих русской державе.

А. Гирс. [293]

I.

Юношеские впечатления в Курляндии.

22-го июня 1752 года, в эпоху политических бурь, взволновавших мое отечество, я узрел свет в имении моего отца Оксельн, в Курляндии. Отец мой, Вильгельм-Александр Гейкин, по поручению своей корпорации, энергически выступал на защиту интересов рыцарства в борьбе с некоторыми злоупотреблениями регентства.

В 1754 году отец был послан в Польшу к королю в качестве делегата от рыцарства. От его величества «он получил в высшей степени благосклонный рескрипт, когда, в 1755 году (25-го февраля) он представил ландтагу отчет о своей миссии.

За время пребывания в Варшаве отец мой пользовался самым милостивым приемом со стороны короля и королевской семьи. Когда первый министр Брюль сообщил ему, что король желал бы оказать ему знак своего благоволения, отец мой заявил, что он имеет двухлетнего сына, которого хотел бы посвятить службе его величества. На другой день в полку королевы для меня был изготовлен диплом на звание прапорщика, так что я уже почти от колыбели был офицером.

Мать моя, София-Доротея фон-Рённе, была дочерью бывшего кавалерийского генерала русской службы, которому Петр Великий пожаловал Андреевскую звезду и свой портрет, усыпанный брильянтами.

Август III пожаловал ему орден Белого Орла по случаю своего свидания с Петром Великим в Бирзене. С высоким положением и отличиями дед мой по матери соединял весьма значительное состояние.

Дед мой с отцовской стороны, Венедикт-Генрих, родившийся 1688 году, обер-гауптман Зельбурга и затем Митавы, был еще в живых. Он был человек строгих правил и обычаев и пользовался всеобщим уважением.

Мы поселились в Митаве, где к нам приставили всех учителей, в которых мы нуждались. Когда отец был отправлен в Варшаву, нас поместили приходящими в школу г. Аменде. Хотя педантичные приемы преподавания мало нас побуждали к учению, тем не менее мы были заняты, а это самое важное в том возрасте, в котором мы находились.

Приступаю теперь к описанию одного события, имевшего особенно важное значение для моего отечества и оказавшего наибольшее влияние на судьбу моей семьи. Разумею изгнание герцога Карла из Курляндии. [294]

Всем известно, что императрица Анна, выдвинувшая из ничтожества любимца своего Эрнеста-Иоганна Бирена (Bieren), возвела его в звание русского обер-камергера и выхлопотала для него у венского двора диплом имперского графа, диплом, в котором имя Бирена было переделано в Бирона. Европа удивилась такой странной перемене имени и все были оскорблены тем, что блестящее имя с такою легкостью было дано человеку столь незначительному по рождению.

Бирен счел возможным добиваться сана герцога Курляндии. Если рыцарство наконец уступило, то оно это сделало под давлением угроз и насилий России.

Сделавшись герцогом Бирен, при помощи накопленных в России богатств, выстроил себе в Митаве необычайно большой замок, а в имениях своих — дворцы с богатою внутреннею отделкою. Он, казалось, достиг вершины славы, когда внезапный переворот свергнул его с первых ступеней престола в суровое заточение. Приговоренный сначала к смерти, он был затем отправлен вместе со всею семьею в вечную ссылку.

Курляндский герцогский престол стал таким образом фактически вакантным. Польша, не вдаваясь в рассуждения об основаниях приговора, произнесенного над вассальным ей князем, ограничилась тем, что поручила курляндскому правительству временно отправлять судебные и административные дела, руководясь законами страны.

Такое междуцарствие продлилось 17 лет. Дворянство было крайне недовольно не только управлением страны в частностях, но и общим положением дел. Понятно, поэтому, что изменение установившегося порядка было предметом искренних вожделений и что домогательство короля Августа III сделать герцогом своего сына принца Карла Саксонского пало на благоприятную почву. Отец мой, состоявший уже довольно продолжительное время при саксонском дворе, ревностно хлопотал об избрании принца. Несмотря на разные происки и на скрытое сопротивление тех, кто не желал расстаться с достигнутою за время регентства властью, принц Карл был избран герцогом почти единогласно.

Король выдал своему возлюбленному сыну инвеституру, и вскоре после того герцог Карл прибыл в Курляндию для принятия присяги своих новых подданных. Но еще ранее того он решил, ради блага страны и своего собственного, съездить в Петербург. Императрица Елисавета была очень довольна его принять и не только сняла с курляндских коренных имений секвестр, но и заключила с ним торжественную конвенцию, в которой она, между прочим, гарантировала ему владение герцогствами и возобновила [295] положительное уверение, что Бирен, государственный преступник, никогда из ссылки не возвратится.

По возвращении своем в Курляндию герцог Карл назначил моего деда обер-гауптманом Митавы, а отца моего гауптманом Дурбена, дав в аренду первому именье Гаррозен, а последнему местечки Дегален и Дегунен.

По-видимому, все обещало моему отечеству счастливую будущность. Герцог был молод, происходил от одного из знатнейших княжеских родов Европы, любил танцы, охоту, верховую езду и всякие физические упражнения. Он, казалось, был создан для того, чтобы нравиться дворянству, которое с радостию разделяло с ним его удовольствия. Но дворянство это было гордо, щекотливо и ревниво относилось к доверию своего монарха. Оно с болью усмотрело, что лишь иностранцы пользовались этим доверием; из последних некоторые саксонцы ненавидели старое дворянство страны, выставляли себя защитниками интересов герцога, и желали, чтобы за ним признавались такие права, которые, как они сами знали, не согласовались с конституциею. Карл пожаловал адвокату Цигенгорну звание правительственного советника ³. Дворянство почувствовало себя обиженным. Тщетно отец мой и другие искренно преданные герцогу патриоты делали ему представления; противная сторона старалась их очернить, как беспокойных порицателей, хваля других лиц, более податливых и не отличавшихся твердостью основных воззрений. Некоторые назначения и известные мероприятия, принятия в противность общему желанию, умножили недовольство, которое резко бы прорвалось, если бы кончина императрицы не изменила внезапно положения дела.

Петр III вызвал из ссылки семейство Бирена и права Эрнста-Иоганна на Курляндию признал бесспорными. В намерения императора входило привести Бирена к уступке своих предполагаемых прав герцогу Голштинскому. Но Петру III не довелось исполнить этот план. Вступив на престол, Екатерина II, хотя по другим побуждениям чем ее супруг, хотела привести в исполнение часть этого плана. Лично обиженная герцогом Карлом, относившимся к ней во время своего пребывания в Петербурге несколько свысока, она заявила, что Бирену должны быть возвращены его герцогства, «так как в приписываемых ему преступлениях он [296] неповинен, и все, что было против него ошибочно воздвигнуто, следует считать как «nul et non avenu».

К своему удивлению герцог Карл увидел, что окружавшие его льстецы внезапно от него отшатнулись и что вокруг него сплотились именно те, которыми он пренебрегал. Он оценил по-видимому величие и благородство их преданности и выразил им свою признательность. Пытаясь выйти из тягостного положения, в котором очутился, он отправил моего отца в Варшаву, поручив ему вызвать на поддержку Польшу как сюзерена. Он льстил себя надеждою, что Август III — его отец, император германский — близкий родственнику король испанский — свояк, и король французский, ради супруги дофина (матери Людовика XVI) объединять свои усилия с целью воспрепятствовать тому, чтобы столь близкими узами связанный с ними монарх был вынужден уступить всею Европою признанные и самою Россиею ему гарантированные права временщику, торжественно объявленному государственным преступником и более двадцати лет содержавшемуся в позорной ссылке. Но отдаленность этих дворов от места действия разыгравшейся драмы делала всякое деятельное участие невозможным, а тем временем Россия приводила в движение свои войска, чтобы возвратить князю, «безвинность которого служить причиною его несчастия», «законные» его владения.

Несмотря на усиленные старания, отец мой добился лишь посылки двух сенаторов, кастелланов Платера и Липского, которые, прибыв в сопровождена тридцати лиц, передали курляндскому рыцарству точный приказ оставаться верным герцогу Карлу. Но пока Август III ограничивался поневоле столь слабыми мероприятиями, Екатерина пускала в ход все свои обольщения и в то же время дала почувствовать угрозу, что в случае нужды прибегнет к силе.

Эрнст-Иоганн, находившийся в ту пору в Риге со всей своею семьею, издал манифест, поддержанный русским посланником в Митаве, Симолиным, в официальной ноте, в которой последний, под угрозой гнева своей государыни, требовал от курляндского дворянства, чтобы оно признало своего законного князя, которому долгое и незаслуженное несчастие давало лишь большие права. Нота эта вызвала раскол; образовалось две партии. Начали шить равные мундиры, и партийный дух достиг своего апогея, когда увидели, что два батальона пехоты вступили в Митаву для обеспечения въезда Эрнста-Иоганна. Герцог Карл был заперт в своем дворце, герцогские кассы были отобраны и назначен день для принесения присяги Бирену, под угрозою суровых наказаний тем, кто от того уклонится. [297]

Деду моему, как митавскому обер-гауптману, предстояло созвать дворянство своего округа. Приказания Бирена он отослал нераспечатанными обратно, и когда русский подполковник Шредер заявил ему, что он подвергается опасности быть строго наказанным, этот почтенный старец снял свою шапочку и ответил: «вы видите мои седые волосы; мне все равно где быть похороненным в Митаве или в Сибири. Исполняйте то, что вам приказано. Я готов на все, лишь не на нарушение присяги, данной моему законному государю, герцогу Карлу».

Тождественные приказания получил и отец мой в Варшаве. Он также не колеблясь отослал их назад. По этому поводу он написал обер-бургграфу фон-Оффенбергу резкий ответ, который был впоследствии отпечатан вместе с запискою, представленною созванному Биреном, как герцогом, ландтагу.

Наконец рижский генерал-губернатор Броун дал знать герцогу Карлу, чтобы он покинул Курляндию, если не желал подвергнуться неприятностям, который ему были бы неизбежно причинены. Характера гордого, государь этот дал достойный и энергический ответ и решился идти на встречу всяким опасностям. Тогда отец и сюзерен его, король Август III, послал ему одного за другим двух курьеров с приказанием немедленно к нему приехать.

Нас неоднократно водили ко двору герцога, и хотя мы были детьми, мы охотно пролили бы тогда свою кровь за монарха, которого возвели себе в кумир. Мы присутствовали при его расставании с теми, кто ему остался верен. Мы видели как почтенные старцы, блестящие офицеры и известные своим мужеством дворяне были растроганы до слез и, выражая привязанность и отчаяние, целовали руку государя, которого не переставали любить. Это была трогательная и благородная сцена, способная воспламенить молодые сердца.

Принц Карл покинул Курляндию и никогда в нее не возвратился. Россия, желавшая придать своему образу действий законные формы, обратилась в Варшаву к своим послушным приверженцам в сенате и в министерстве, побуждая их объявить незаконною выданную герцогу Карлу инвеституру. Шаг этот в высшей мере возбудил короля Августа III. Он удалился в Дрезден, чтобы выиграть время.

Появилось множество всяких писаний за и против. Отец мой написал несколько записок, отличавшихся ясною и решительною речью и победоносною логикою; но их можно, однако, упрекнуть в излишне пылких и резких выражениях.

Король предоставил моему отцу квартиру в замке республики, придворный экипаж и пожаловал ему пенсию в 3.000 талеров. [298] Когда его величество предложил ему старостство, чтобы возместить потерю своего места и государственных имений в Курляндии, он отклонил эту милость из излишней, быть может, деликатности.

Таково было положение вещей, когда отец мой, предвидевший, что его дела затянутся, и усмотревший из наших писем, что в Митаве мы успехов не делаем, решил вызвать нас в Варшаву для непосредственного наблюдения за нашим воспитанием, предметом его постоянной заботы.

II.

Учебные годы в Варшаве.

Мы покинули нашу родину в половине мая (1763 г.). Прибыв, после скучного путешествия через Мемель я Кёнигсберг, в Прагу, предместье Варшавы по сю сторону Вислы, мы были восхищены величественным зрелищем красивой столицы с замком, занимающим господствующее положение, с ее церквами, дворцами и домами, расположенными по ту сторону реки. В лодке мы перебрались через Вислу и с каждым приближавшим нас к тому берегу ударом весел сердца наши бились все сильнее. Ведь нам предстояло свидеться с горячо любимым отцом и поселиться отныне в месте, которое мы считали средоточием всякого изящества и всякой роскоши.

Первою заботою отца было нас проэкзаменовать и устроить наши учебные занятия. Нам дали учителей для французского, латинского, италианского, польского и немецкого языков. Наше время было так заполнено, что от 7 часов утра и до 6 вечера мы имели лишь двухчасовой перерыв для еды. От 6 до 7 (вечера) мы должны были учить что-либо наизусть; тогда появлялся мой отец для проверки наших трудов и чтобы убедиться, как он говорил, в том, что nulla dies abeat quin linea ducta supersit ⁴. Нам принадлежали лишь воскресения, так как остальные католические праздничные дни предназначались для чтения библии (в течение двух часов), для повторения всего того, что было делом памяти, и вписывании в книгу депеш моего отца к принцу Карлу. В гости ходили мы очень редко; бывали, например, у Щидтовского, бывшего в то время судьею первой инстанции по гражданским делам. В этом доме я увидел впервые [299] стольника Понятовского и пришед в восхищение от его благородной осанки, изящного обращения и чарующего голоса. Я был тогда далек от мысли и даже не мог подозревать, что он так скоро станет польским королем.

Мы были приблизительно уже три месяца в Варшаве, как однажды, в три часа ночи, моего отца разбудили, чтобы вручить ему письмо, присланное с курьером из Дрездена. Лишь только он его прочел, с ним сделалось дурно. Кровь бросилась ему в голову, но быстро принятия меры предотвратили ударь, которого врачи опасались. Когда мы поспешили к нему, ему было настолько лучше, что он пришел уже в себя. «Ах,— проговорил он с трудом, — он умер». Так как говорить более он не мог, я взял письмо со стола и прочел. Оно было от герцога Карла, который в немногих словах уведомлял отца о смерти Августа III. Королю было 62 года и, благодаря его тучности, нельзя было предвидеть для него долгой жизни. Вскоре комната моего отца наполнилась, главным образом, саксонцами, поспешившими к нему при первой вести о печальном событии.

В замке господствовало величайшее смущение среди придворных чинов, не только вследствие неопределенности их будущего положения, но и потому, что Август III был для них добрейшим повелителем. Бирена они в свое время привлекли к суду как узурпатора и разбойника, а в Варшаву был отправлен уполномоченным ландгофмейстер фон-дер-Говен. Пока Август III жил, начатая борьба не казалась не ровною, но со смертью короля все пошло прахом, и Бирен торжествовал.

Примас, князь лубенский, в звании вице-короля во время междуцарствия, и великий канцлер Литвы, князь Чарторыйский, содействием которых Россия уже заручилась, не устыдились в официальных нотах просить помощи императрицы против курляндцев, которых они аттестовали как беспокойных и неповинующихся своему государю.

Такой недостойный свободного народа поступок был внушен русским послом. Это было первым звеном в цепи, которая, мало-помалу оковала Курляндию и Польшу, бесповоротно закрепив их под конец за Россиею.

Опираясь на сюзеренную власть Польши и на могущество России, Бирен установил решительный срок для принесения присяги, а русский министр-резидент объявил, что экзекуционные войска ⁵ будут отправлены к тем, кто и теперь станет от присяги уклоняться. [300]

Между тем, под рукою, Эрнст-Иоганн делал своим противникам предложения примириться, обещая за то возвращение им должностей и возмещение убытков. Некоторые согласились, отец же мой остался при своем решении не присягать. Вследствие сего, в нашем имении Оксельн было размещено известное число солдат. Когда моя мать, жившая в Оксельне, спешно отправила к моему отцу нарочного с описанием ужасного положения, в котором она находилась, то он ответил, что на Оксельн он уже не смотрит как на свою собственность, так как за вычетом из цены имения долгов, которые он вынужден был сделать, оставалось лишь ровно столько, чтобы покрыть приданое (illata) моей матери. Он предоставлял ей сделать надлежащее заявление и вообще все, что она заблагорассудит; но, прибавлял он, что узурпатору в угоду он ничего не сделает. Моей матери удалось уговорить Бирена отозвать экзекуционные войска. Но с той поры состояние здоровья моего отца оказалось потрясенным; он почти не выходил из дому, много работал и этим заглушал горе, разъедавшее его душу.

Между тем, Варшава сделалась средоточием политических интриг и ареной роскоши, выставляемой в а показ польскими магнатами, из которых многие рассчитывали на корону. России заявила, что она желает Пияста, и хотя императрица уже решила в пользу стольника Понятовского, тем не менее для внешнего вида она согласилась на то, чтобы престола домогались и другие.

Я воздерживаюсь от описания всех интриг, которые сплетались до решительного момента. Мы любовались выборным полем, представлявшим величественное зрелище. Но вид русского военного лагеря, уснащенного пушками и штыками, уменьшал интерес, который должна была бы внушать собравшаяся для избрания повелителя свободная нация, и столь величественное зрелище давалось партиею, отдавшейся на волю чужеземной державы.

Князь Радзивилл, граф Браницкий ⁶ и другие преданные Саксонии магнаты не приняли участия в выборе и протестовали против всего, так как по основным законам Польши никогда чужеземный войска не могли быть терпимы на земле республики и, в особенности, не могли окружать выборного поля. Несмотря на этот протест Станислав Понятовский был провозглашен королем примасом, Чарторыйскими, их родственниками и подкупленною Россиею мелкою шляхтою. Россия раздавала деньги массами и, во всяком случае, можно сказать, что императрица уже тогда заплатила за провинции, которые взяла себе впоследствии. [301]

Едва Станислав вступил на престол, как приверженцы сделали из него кумира, а противная партия унижала его с ожесточением, которое можно встретить лишь в республике. Всякое политическое событие превращалось в личное, и ненависть партий не имела пределов. Противники Понятовского говорили: «Россия хочет нам дать короля жидовского происхождения ⁷, человека воспитанного польским Маккиавелем ⁸, обесчещенного приказанием быть взятым под арест ⁹, презренного за его неблагодарность к своему благодетелю, Августу III. Он, король, осыпает своего родственника богатствами и почестями, делает его своим камергером и отправляет затем посланником в Петербургу где Понятовский, вместе с Чарторыйскими, подготовляет план свержения с престола короля, своего благодетеля. Такого человека навязала Россия, который в дружбе с Вольтером и всеми прочими хулителями веры, который обязан своим возвышением лишь своей внешности и данному им обещанию править по приказаниям Екатерины II».

Приверженцы короля отвечали на эти поношения утверждением, что в Польше указание на жидовское происхождение весьма обычный прием клеветы, которая не стоит того, чтобы ее опровергали, так как мать и бабка короля принадлежали одной из первых фамилий королевства; что Станислав воспитан отцами тэатинцами, известными своими религиозными правилами и чистотою веры; что канцлер князь Чарторыйский, пожелавший возвести на престол Пияста, мог без всякого маккиавелизма предпочесть своего племянника, познания, сердце и ум которого служили предметом всеобщего удивления; во Франции декрет об аресте за долги нимало не бесчестит, а тот, который был издан относительно Понятовского, состоялся лишь вследствие интриг в Париже кучки завистливых поляков; сношения Понятовского с Вольтером и с другими выдающимися умом людьми доказывают только, что и за границею ценили его ум и любезность; о его неблагодарности по отношению к Августу III не могло быть и речи, так как по рождению своему он имел права на звание камергера и посланника, и, наконец, упрек, что для достижения престола он воспользовался поддержкою России, тем более неуместен [302] со стороны сторонников Саксонии, что и Август II и Август III обязаны короною лишь поддержке России, которая могла же быть союзницею республики, не помышляя о ее порабощении.

Все эти обвинения служили лишь к озлоблению умов и произвели на меня столь глубокое впечатление, что с той поры уже я возненавидел республиканское устройство.

Следовавшие за коронованием празднества превзошли изяществом и разнообразием все, что я видел впоследствии в Париже и в Петербурге. Молодой, приятный и любезный король, старавшийся вообще нравиться и привлекать к себе мужчин, оказывал особое почитание женщинам; прекрасный пол, имевший в Польше столь большое влияние на политические дела, был им очарован. Более чем кто-либо Станислав обладал ловким умом, даром быть любезным, искусством пользоваться любовью других, одним словом, всеми теми свойствами, которые частного человека делают всеобщим любимцем, а монарху, обладающему всеми дарами природы и уже прославленному тем, что был любимцем Екатерины, обеспечивают верный успех. Поэтому женщины все действовали в его пользу, побуждали мужей ехать в Варшаву, целовать руку любезного Понятовского и заодно наслаждаться приятностями столичной жизни.

Король выписал из Франции превосходную труппу актеров, а из Италии выдающуюся opera buffa. Бестрис и Пик ¹⁰ оставили на некоторое время Париж, и Варшава стала средоточием изящных развлечений. Неизмеримо было мое восхищение, когда я в первый раз был на представлении итальянской оперы. Давали «La buona Figliosa» и примадонной была Ристорини! Какое пение, какая музыка, как вместе все шло хорошо!..

В то время как я занимался «Неистовым Роландом» и восторгался его геройскими делами, внимание Варшавы привлек на себя на мгновение современный, гораздо менее привлекательный, но более счастливый рыцарь. Это был Петр Бирен, курляндский наследный принц, прибывший за получением инвеституры для отца своего и для себя. Церемония эта крайне льстила тщеславию польского короля. Вассал приносил ленную присягу, преклонив колено, как то делали имперские князья, присягавшие германскому императору. Торжество инвеституры Петра обставили необычайною роскошью, и я все нашел красивым, благородным, величественным кроме самого принца, на котором сосредоточивалась вся церемония.

Отец мой был в отчаянии от обстоятельства, облекавшего по-видимому в законные формы права Бирена, которого он всегда [303] упрекал в том, что, в противность закону об инвеституре, он не получил ее лично. В то время как король и республика торжественно признавали права семейства Бирена, надежды приверженцев герцога Карла теряли последнюю почву. Один за другим они шли на примирение, и отец мой остался один с своим воззрением.

Принц Ксаверий, правитель Саксонии, отнял у отца пенсию, которая ему была назначена Августом III, так что он получал лишь ту, которую ему выдавал герцог Карл. Но она была так скромна, что ее хватало только на уплату нашим учителям и на наше содержание. Но отец скрывал от нас как и от всех свое тяжелое положение и имел мужество во всем себе отказывать, лишь бы обеспечить нас. По его просьбе нас приняли в драгунский принца Карла полк, часть которого, под командою майора фон-Пёльница стояла в саксонском дворце. Для отца был праздник, когда мы надели саксонские мундиры. Мы были лишь прапорщиками a la suite ¹¹, но между тем пристойность требовала, чтобы от времени до времени ходили к нашему командиру. Это был бравый вояка, отличившийся в Семилетнюю войну, но умел лишь драться, играть в ругаться. Отец мой, мало выходивший, не подозревал о тоне, который господствовал в доме майора. На меня это произвело неприятное впечатление, что было замечено и за что на меня косились. Брат мой, много меня моложе, имел более открытый характер, стал в наилучшие отношения с этими господами, сделался любимцем майора, но при этом он расстроил себе здоровье и потерял охоту к труду. Чтобы отомстить мне, г. фон-Пёльниц называл меня ученым, что в его лексиконе означало самое бранное слово. В каникулы мы обучались военной службе и в течение шести месяцев ходили в манеж для упражнений.

Между тем мы заводили знакомства с разными домами. Графиня Оссолинская, супруга волынского палатина и мать красавицы графини Потоцкой пригласила нас и семейство д'А..., как весьма преданное саксонскому двору, к себе и оказала самый радушный прием.

У Оссолинской занимались чтением, толковали об истории, о литературе, о политике, и я преклонялся перед тем приятным направлением, которое умеют в этих кругах давать беседе. В особенности же я любовался князем Адамом Чарторыйским. Он читал и говорить с большим изяществом; все, что он ни скажет, было всегда так ново и умно, что я слушал его с напряженным вниманием. Заметил-ли он это, или просто по свойственной ему вежливости, но он начал со мною заговаривать и выручать меня в моей [304] застенчивости проявлением расположения, которым столь дорожат те, кго вступает в высший свет.

Русская императрица, ради закрепления за собою прочного влияния в Польше, объявила себя покровительницею дворян-диссидентов и уснастила изданный ею манифест громкими выражениями терпимости, просвещения и гуманности, ловко пущенными энциклопедистами в ту пору в оборот при всех дворах. Уже ради одного титула короля-философа, данного ему Вольтером, Станислав стал бы на сторону диссидентов, если бы то не было от него прямо потребовано Екатериною, а дворы прусский, английский, шведский и датский, конечно, приступили к взгляду на это дело петербургского кабинета.

Сенат и большинство польского народа воспротивились требованию диссидентов установить полную их равноправность с католиками.

— Всякое государство,— говорила партия большинства, должно иметь господствующую религию, а в Польше и Литве такою считается, по праву и на деле, римско-католическая. Дворянам-диссидентам можно дать доступ к высшим должностям при дворе и в войске, но право вступать в сенат и в палату депутатов должно быть им отказано.

Поддерживаемые Россиею диссиденты находили, что этого для них недостаточно. Они соединились в генеральную конфедерацию, маршалом которой был избран генерал Грабовский. Курляндскому дворянству предложили к ней присоединиться, что рыцарство и сделало путем формального акта, в который, предосторожности ради, были включены некоторые условия. Такое решение состоялось отчасти благодаря усилиям русского резидента в Митаве Симолина, который обещал герцогу увеличение его герцогских прав, а дворянству — увеличение привилегий. Россия и польский король напрягали все усилия к осуществлению своего проекта, означавшего торжество терпимости. Но ни угрозы, ни обещания не соблазнили большинства нации, и раздраженный сопротивлением князь Репнин прибегнул к насилию, о котором была речь выше. Он был убежден, что этим он напугает и одолеет всех членов сейма, но достиг лишь того, что несколько сдержал недовольство в столице; в провинции же недовольные, возбужденные религиею и оскорбленным чувством патриотов, стали в открытую оппозицию, но без должной осмотрительности и без единства.

— Будь у нас на престоле саксонский принц, — восклицали [307] недовольные, — никогда бы он не потерпел такого посягательства на народную свободу и требования диссидентов, одинаково противоречащего и нашей религии, и нашей конституции.

Хотя без всякого определенного плана, но взоры обращались к Саксонии. К курфюрсту посылали разных эмиссаров, предлагая ему корону. Он съумел отклонить все сделанные ему предложения, но курфюрстина — мать, желавшая видеть своего сына на престоле предков, протягивала посланцам руку и вела тайные переговоры с недовольными в Польше и Литве. Таким образом в Дрездене образовалось две партии: одна — курфюрст с своим министерством держалась пассивно, а другая, — состоявшая из курфюрстины-матери, принца Карла, французского и испанского посланников, усиленно под рукою агитировала.

Князь-примас Подосский, хотя окруженный русскими и открыто ставший под их защиту, счел нужным, в качестве главного иерарха католической церкви и ставленника Саксонии, разыгрывать роль патриота и усердного католика, но так, чтобы себя не компрометировать. Фон-дер-Говена и моего отца он неоднократно уверял в своей преданности Саксонии и предложил первому отправиться в качестве тайного посланника к саксонскому двору. Говен с удовольствием принял поручение, при котором он, как посредник, мог только выиграть и ничего не потерять.

Он вскоре отправился, а корреспонденция была возложена на меня. Примас вручил мне шифры; черновые отправленных депеш сжигались. Было выбрано два вымышленных имени, и письма отправлялись путем, который не мог возбудить подозрения русских. Своим проектом примас имел в виду два дела: побудить Станислава отказаться от короны в пользу курфюрста и вынудить Бирена возвратить Курляндию ее законному владельцу, герцогу Карлу.

Франция, завидовавшая господству России в Польше и Курляндии, согласилась на этот план, во выступать открыто не желала до тех пор, пока конфедерация не сделается общею и не создаст себе центра, легальной, некоторым образом, твердыни. При таких обстоятельствах герцог Карл решился сам отправиться в Париж в исполнение желания всех конфедератов и, прежде всего, усиленной просьбы своей супруги, графини Красинской. В брак этот он вступил еще при жизни короля Августа III, своего отца, но не решился объявить о нем открыто, так как, по германским законам, дети от матери не равного с мужем происхождения не имеют в курфюршестве права наследовать. Два дяди герцогини были душою недовольных, в особенности епископ Каменца, большой руки [308] интриган, более чем кто-либо содействовавший быстрому образованию конфедерации.

В Баре, неподалеку от турецкой границы, собралось немалое число магнатов. Турция объявила себя на стороне Польши, чтобы воспрепятствовать окончательному подчинению последней России ¹⁴. Маршалом конфедерации был избран староста граф Красинский, брат епископа. Находившаяся в Баре часть войска республики примкнула к конфедерации, а Варецкий староста, Пулавский, был объявлен маршалом нескольких палатинатов. Вскоре образовались одна конфедерация в Галице, а другая в Брадовском палатинате. Но в то же время на конфедератов напали и русские и королевские войска; подавленные численностью конфедераты бежали на турецкую территорию с намерением выждать там более благоприятного момента. Насилия, совершенные над польским дворянством, умножили конфедерации, которые часто разгонялись, но уничтожены не были. Вскоре вся Польша и Литва были объяты пламенем волнений.

Около этого же времени я вступил в сношения с князем-примасом. Чем более я имел случай ближе видеть людей, тем яснее видел господствующую в Варшаве испорченность нравов. Высший иерарх польской церкви открыто жил со своею прежнею любовницею г-жею О., и дочь последней, бывшая замужем за полковником В., шла по стопам матери. При этом тон, господствовавший среди живших при князе дам, был менее всего приличен.

Я решил покинуть Варшаву ¹⁵. Брат мой остался при отце, которому через русского посла была предложена выгодная сделка с Биреном. Полковник d’A., видевший, что здоровье его друга расшатывалось с каждым днем и что на принца Карла надежды мало, умолял моего отца вернуться в отчизну. Получив от принца Карла письмо, в котором тот его освобождал от принесенной присяги, отец мой известил князя Репнина, что он предложение принимает, но желает, чтобы сделка состоялась за поручительством самого посла. В таком положении было дело, когда я уехал в Дрезден.

(Продолжение следует).

Комментарии

1. Извлечение из книги: «Aus Polens und Kurlands letzten Tagen» (Из последних дней Польши и Курляндии). Memoiren des Baron Karl-Heinrich Heyking (1752-1796). Berlin 1897. Verlag von Johannes Raede Stursche Buchhandlung.

2. Мои воспоминания.

3. Цигенгорн был родом из Курляндии и лишь позднее был возведен в дворянское достоинство; он перешел на службу к Прусскому королю, давшему ему должность при Кенигсбергском суде.

4. Чтобы не проходил ни один день без того, чтобы не оставалось (от него) проведенной черты (строки).

5. Несчастный помещик, к которому назначались такие «экзекуционные войска», должен был их содержать и платить им жалование во все время их стоянки у него.

6. Не тот, который несколько лет спустя был генерал-лейтенантом коронных войск, а другой.

7. Лица занимавшие в Польше высокое положение и заслуживающие полного доверия, уверяли меня, что дед Станислава Понятовского был крещеный жид, которому крестный отец, Понятовский, дал свое имя.

8. Так называли князя Чарторыйского, великого канцлера и дядю короля, честолюбивая политика которого имела в виду лишь возвеличение своей семьи и желание играть в своем отечестве выдающуюся роль.

9. В Париже Понятовский был за долги арестован.

10. Знаменитости парижской труппы того времени.

11. Т. е. состояли при полку.

12. Дукат равнялся 12 франкам.

13. Это случилось 13-го октября 1767 года. Помянутые лица были ярыми противниками увеличения прав диссидентов; тотчас по аресте они были отправлены Репниным в Калугу

14. Барская конфедерация обнародовала свой манифест 29-го февраля 1768 года.

15. Гейкингу было предложено поступить в саксонскую службу в ведомство иностранных дел.

Текст воспроизведен по изданию: Воспоминания сенатора барона Карла Гейкинга // Русская старина, № 8. 1897

© текст - Гирс А. А. 1897
© сетевая версия - Тhietmar. 2016
© OCR - Андреев-Попович И. 2016
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Русская старина. 1897