СРЕДНЕВЕКОВЫЕ ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ
ВОСТОКА И ЗАПАДА

ПОЕЗДКА В РОССИЮ

ВОЛЬДЕМАРА ХРИСТИАНА ГИЛЬДЕНЛЕВЕ

Однако не последовало никакого ответа: это еще сильнее заставило Графа 18 Февраля писать к Польскому Королю и его Послу и искать у них помощи, также и к Большим Боярам Царя, и растолковать им, по чьему желанию и с какою полною надеждою он приехал в Москву, но тотчас же по его прибытии договор нарушили, надежду на что-нибудь в будущем отняли, а потому он с Королевскими Послами и требовал себе отпуска в 38 разных письмах, но ему в том отказывали; кроме того и Его Датское Величество был того мнения, что Царь, по смыслу договора, либо совершит брак без дальнейших споров, либо же отпустит Графа с уважением и почетом, однако ж, ни на что не соглашались, а старались только, против правды и законности, удерживать насильно Его Графскую Милость. Боярам дается время подумать, как бы не поступить так, чтобы не привелось быть в ответе. Потом Граф просил уговорить Царя и вразумить его на счет больших неприятностей, какие могут последовать от этих несправедливых проволочек, тем более, что Его Королевскому Величеству наносится таким образом поругание, которого он совсем не заслужил, да и у Царя не было поводов причинять ему оное (о том и о многом другом говорится подробнее в Приложении под букв. Hg). По этому Графскому письму самые знатные из Больших Бояр, или Государственных Советников, Федор Иванович Шереметев и [36] Князь Алексей Львов (Liwow), изъявили 23-го Февраля желание, чтобы Граф дозволил им на другой день придти к нему поговорить о важных делах. На это согласились, и 24 Февраля они пришли, и чрез бывшего с ними переводчика, объяснили, что Графское письмо получено ими, равно как и все письма Его Графской Милости и Гг. Послов сначала пришли к Царю, а потом и к ним в руки; однако просили, чтобы Граф согласился исполнить Царскую волю, так как Царь и его люди желают ему всякого добра и все хотят положить за него свои головы. Граф отвечал, что так же, как нельзя быть браку по обоим Вероисповеданиям, так точно и ему нельзя отречься от принятого однажды крещения и исповедуемой Веры, а потому пусть они снова доложат это прямо Его Царскому Величеству, равно и то, что Граф ничего не желает, кроме почетного отпуска. А как Бояре отказывались, оставаясь, впрочем, у него несколько подольше, а Граф настаивал пуще, то они и обещались это сделать, но только когда выйдет случай, с чем и расстались.

Вскоре после того настало 27 число, и с ним начало будущих бед. Каждый год приходит некоторое число Донских Казаков, которые состоят в подданстве Царя и всегда ходят в поход на его неприятелей, Крымских Татар и Турок. Они доносят ему, какие были у них дела с неприятелями и требуют Царского жалованья. Тогда не только Царь, но и некоторые Государственные Советники и Дворяне, у кого вотчины лежат близ Татарской и Турецкой границ, чествуют их хорошей Русской попойкой.

В этот день, когда они побывали у Царя и человек их 30, угощенные вдоволь, собирались было удалиться из Кремля, неподалеку от ворот повстречался с ними один из Графских служителей: они напали на него, повалили на землю, отняли все, что у него было, да и совсем бы его убили, если бы, лежа на земле, он не растянулся и не прикинулся мертвым. Меж тем как они расправлялись с этим, подъехал на санях другой: с ним то же было не лучше; да если бы и третий, Графский Камер-Юнкер, бывший верхом, вздумал подраться, а не пустился бежать, может быть, и он поплатился бы также. [37] В тот же час, как стало это известно Графу, велел он подать жалобу в Приказ, для предупреждения дальнейших бед. Им дали обещание, что этого уж не случится больше и виновники такого дела будут наказаны. Но сколько это принесло пользы, оказалось на другой же день. После обеда в этот день один из Графских Камер-Юнкеров поехал домой из Кремля другою дорогой, ближе и прямее, недалеко от помещения Графа попался ему на встречу большой отряд Казаков (бывших говорят, в гостях у Федора Ивановича Шереметева): подгулявшие вдоволь, они шли по трое в ряд, схватившись за руки. Когда Камер-Юнкер проезжал мимо их и миновал уже три ряда, в 4-м один Казак пристал к нему со скверными словами, лез драться, и ударил его по руке. Камер-Юнкер был вынужден взяться за шпагу и защищаться, но из того вышел такой содом, что некоторые из Казаков были ранены, а Графские люди, пришедшее на подмогу к Камер-Юнкеру, вынесли оттуда порядочные тузы.

1 Марта принесен Графу, через брата Великой Княгини, обед от нее; но как на этот раз Его Графской Милости что-то нездоровилось, то подача обеда происходила не открыто, как прежде, но, объяснив свое поручение Графу в его спальне, брат Великой Княгини подал кушанье в столовой главному Кравчему и Камер-Юнкерам, а они приняли его от Графского имени, за труд же и старание он опять получил от Графа большие подарки. Казаки были смирны в этот день, зато на другой вознаградили себя наглостью за воздержание от шалостей. Потому что 2 Марта, когда Графские люди, с которыми были кормовые их деньги, а особливо егеря, возвращались с проповеди домой из Кремля, за ними по пятам шло несколько тысяч человек, и в том числе 40 Казаков, с намерением подстеречь их. Но как Графские люди были довольно сильны и все вооружены, то они и не посмели напасть на них, покамест не увидали, что трое наших отделились от прочих и пошли в свои собственные помещения. Одни из Русских отправились вслед за ними, другие опередили их и отрезали им дорогу в одном глубоком рву за церковью, называемой Новым Иерусалимом, куда каждый год в Вербное Воскресенье [38] вол-Патриарх ездит на осле (Эти любезности Патриарху встретим еще и после: они очень понятны в устах Протестанта. Пер.), так что его лошадь, которою он пользуется вместо осла, всю в белом уборе, из церкви ведет под уздцы сам Царь, либо его старший Царевич. За церковью Казаки и напали на Графских людей: двоих безжалостно убили, а третий, которого прежде всех неожиданно повалили, с хорошею Русскою таской, и полагали уже мертвым, кое-как наконец уплелся от них. Когда это страшное дело огласилось при Графском дворе за обедом, Граф послал к Канцлеру с требованием, чтобы он явился к нему. Немного спустя Канцлер явился и, подошедши к Графу, преклонил перед ним голову и сказал, что причина, по которой Его Графская Милость послал за ним, может быть, прежние неприятности, вышедшие между его людьми и Казаками. По Графскому желанию и Царскому приказу, делали теперь розыски, кто виноват тут, и ничего не узнали, кроме того, что зачинщиками были люди Его Графской Милости. Граф отвечал, что ему не трудно было представить себе, что последует такой ответ и обвинят его людей, но как это было, явно показывает самый нынешний день, когда разные его люди убиты были Казаками: Канцлер прикинулся не мало смущенным и говорил, что ничего не знает; желал, чтобы ему рассказали тогда и сообщили все, а тем самым дали случай перекреститься и побожиться, что он ничего не знает. Когда Граф тотчас же отвечал, что если ему ничего не известно, то он скоро удостоверится, как только воротится и донесет обо всем Графский посланный. Канцлер признался теперь откровенно, что это ему известно; он послал уже и своего Вице-канцлера узнать о том повернее, хотел доложить и Царю, чтобы разыскали, что за люди это сделали, и таких бы наказали, как следует. Граф отвечал тогда, что ему не трудно видеть, какое будет за то наказание, а потому и не требует никакого; но так как в прошлые дни, по его просьбе, не было никакого запрета Казакам, то не возможно же, чтоб была воля Его Царского Величества на совершение таких ужасов; дальше Графу нечего обещать себе хорошего, и Царь хочет только заставить его [39] поместиться вместе с его людьми, чтобы там умереть ему с ними, с готовым на все духом и мужеством. Канцлер, напротив, божился крестом, что Его Царское Величество не знает ничего, стало быть, и не виноват. О желании Его Графской Милости иметь другое помещение вместе с его людьми он доложит Царю, только полагает, чтобы Граф не думал о себе так уже очень низко, намереваясь жить лучше в маленьком домике, чем в Кремле Его Царского Величества; до того едва ли допустит и Царь, который искренно любит Его Милость; потом просил Графа не считать Царя виноватым и твердо верить, что вперед никого не тронут и волосом, и с поникшею головою расстался с ним, но еще уговаривал бывших тут Графских людей ехать домой вместе, либо повременить немного, и он сейчас же принесет им от Царя оборону. Только она позамешкалась. От того Граф и послал к нему. Канцлер отвечал, что отряжено 50 человек стрельцов: половина их стоят на чрезвычайном карауле перед двором Его Милости, и для обороны должны ходить по одиночке с каждым из Графских людей, куда только ему будет угодно. После такого ответа, все остававшиеся сели на коней, чтобы ехать домой, и с того времени всегда держались вместе, при выездах и отъездах, в сильных отрядах, все в ожидании и готовности на случай нападения Казаков. Но после того ни один из них не показывался, и были слухи, что им не велено ходить за Кремлевские стены. 14 Марта пришел к Графу Канцлер и сообщил, что Его Царское Величество сожалеет о жестоком деле Казаков, приказал тщательно разыскивать виновных, и что могло побудить их к тому. Для того он назначил двоих Думных Дворян; желал также, чтобы и Граф соизволил послать для присутствия при розыске своего главного Кравчего и Маршала. Канцлеру отвечали, что Царь — Государь страны: он знает, что ему только следует наряжать розыски и наказывать, стало быть, и не надо требовать для того других, к тому же это не принесет и пользы. Граф предоставляет Его Царскому Величеству делать, что ему угодно, разыскать ли и наказать, простить ли и оставить это так, только бы вперед давали Графским людям свободу и безопасность. Хотя Канцлер упрашивал и настойчивее, только ничего больше не мог добиться, кроме того, [40] что Граф, со своей стороны, дозволил изложить на бумаге и послать к Русским все случившееся с показаниями свидетелей: это так и сделали на другой же день и доставили Русским. Однако ж не слыхать было, чтобы кого-нибудь наказали, да на этом никто и ее настаивал. А причины, почему Граф не мог дозволить, чтобы его Маршал и главный Кравчий находились при розыске, были именно вот какие: и Маршала и Кравчего предупредили Немецкие и другие купцы, чтобы они поостереглись и не отваживались ехать в город: хотя начало было сделано с простых людей, однако ж, при Дворе имели умысел и на знатнейших Офицеров, в том мнении, что только бы их сбыть с рук, а то Граф легко сойдется в Вероисповедании с Русскими; если же бы что-нибудь случилось с ними обоими (т. е. с Кравчим и Маршалом), от чего Бог сохранит, Русские могли бы привести такую отговорку и сказать, что «это сталось, дескать, без ведома и воли Его Царского Величества, и что нельзя же было остановить бешеных Казаков»; да еще то же самое извинение, что «их за это накажут», а я так думаю, что Казаки ушли бы домой свободно, спокойные и не наказанные, и, пожалуй, еще получили бы за то хорошее награждение.

15 того же месяца случилось, что брат Великой Княгини, Симон Лукьянович Стрешнев (Strefenow), зазвал к себе в гости Графского Камер-Юнкера: угостивши его, вместе с другими Русскими, тоже бывшими у него, по Русскому обычаю, хорошо и много побеседовавши с ним за столом, наконец он увел его в особенный покой, и, после многих околичностей в разговоре, объяснил ему, чрез переводчика, что уж очень он его полюбил, не из чего-нибудь другого, а потому только, что всегда считал его прямым человеком, так и вошел с ним в хорошие отношения, надеется и вперед продолжать их, почему и не сомневается, что, по дружбе к нему, он сообщит ему верное сведение насчет того, о чем хочет теперь поговорить с ним наедине, и остается в уверенности, что все это так и умрет с ним. Гость, притворившись, что высоко ставит его дружбу, вызывался на все, что только ему угодно. Симон Лукьянович тотчас же и спросил: в каких отношениях Его Графская Милость со своим придворным Пастором? [41]

Когда же был ответ, что не знают никаких других, кроме очень хороших, он сказал потом, что слышал, будто бы Пастор уезжает от Графа, и теперь Камер-Юнкер открыл бы ему сущую правду, так ли это, и какие тому причины? Когда гость объяснил, что это не так, да никогда так и не будет, Симон Лукьянович повел речь дальше и предложил, что если Камер-Юнкер может постараться, чтобы Граф оставил своего Пастора и этот уехал бы, то он, Стрешнев, подарит ему от себя сто рублей. На это Камер-Юнкер отвечал, что ему не под силу сладить это дело, да если бы, оставив все невозможности, оно и могло быть улажено, то все же не принесет той пользы, какой ему хочется, потому что Граф сам по себе разумен, знает, что ему можно сделать по своей совести, и из-за того только, что не будет при нем Пастора, он все же не согласится принять их Веру. Симон Лукьянович сказал, что Его Царское Величество ожидает тогда совсем другого. Потому что имеет верное сведение, будто бы Датский Король писал к Его Графской Милости, чтобы он до последней крайности отказывался отступать от своей Веры, но если иначе быть нельзя, согласился бы, и Граф, может быть, давно бы это сделал, если бы не сбивал его Пастор.

Камер-Юнкер дал такой ответ, чтобы Его Царское Величество, да и никто не верил бы тому, чтобы Король в этих высокорассудительных его летах сделал такой, противный его совести, поступок и дозволил своему любезному сыну принять ту Веру, которую считает не правою и суетною, да он и не желает этого совсем, о чем и писал к Царю: что было в этом письме, Царь, может быть, и сам знает, а между тем Королю, Графу и Пастору приписывает такое безобразие. Стрешневу показалось, что этих сведений и довольно с него, но потом просил сообщить, не знает ли гость, точно ль Польский Король вступился за Его Графскую Милость и чрез своего Посланника помогает его делу? Так полагают, был ответ. Не известно только, какой наказ получил Польский Посол, а стоило бы узнать о том заранее.

Стрешнев сказал, что и он полагает то же, однако ж есть верное известие, что Граф настоятельно просил Польского [42] Посла, чтобы он согласился вcтyпиться в его дело и привел его к концу, но тот якобы отказался.

Потом Камер-Юнкер сказал в ответ, что обо всем том он ничего не знает, и Стрешнев тем удовольствовался. А как Камер-Юнкер доказал свою откровенность к нему, с которою охотно передал все, ему известное, то теперь и он имеет к нему доверие, тоже докажет и со своей стороны и откроет все, что знает по делу Его Графской Милости, но при том предупреждает чтобы он ни слова из того не говорил ни Графу, ни кому бы то ни было; это передает он только ему одному для сведения, да и вперед будет так же добр, если что услышит. После сего сказал, что решено единодушно всем Царством, чтобы Царевна Графу не доставалась, разве что он согласится перекреститься и захочет принять Греческую Веру. Про это он так бы ничего и не знал, только поверяет ему за тайну, что Его Царскому Величеству угодно отправить посольство в Данию к Его Королевскому Величеству, и для того назначает он его, Стрешнева, особу; может случиться, Камер-Юнкер будет в состоянии выхлопотать у Графа, чтобы и его с ним послали, стало быть, их вместе, а оба они так задобрят Короля, что он согласится на перемену Веры для Графа, да и уладят дело о браке и это принесет им великие милости Его Царского Величества и проложит дорогу к почетному и выгодному месту. На эти слова Симона Лукьяновича Камер-Юнкер немного сдержал себя, однако ж вскоре потом отвечал, что желал бы благополучной развязки для Его Графской Милости. А чего Царь думает добиться у Его Королевского Величества через Послов, так это пустая у него надежда. Король не послушает их, тем менее его ничтожная личность может иметь значение у такого Государя и ycпеет в том, в чем он уже раз отказал и положил это неизменно. Так Стрешнев и распрощался с Камер-Юнкером, прося, чтобы он сохранил все это у себя в тайне и не погнушался бы и вперед сообщать ему. Однако ж в следующее за тем время не случилось ничего замечательного ни между этими двумя лицами, ни между Графом и Русскими, кроме мелочей, о чем сообщено будет в своем месте. [43]

Что касается Польского Посла, то уже было сказано, как приняли его, вошли с ним в тайную переписку, послали ему все бумаги, просили вступиться в дело Его Графской Милости, и писали о том в разных письмах. 6 Февраля Граф передал свое дело Польскому Королю на бумаге, просил настоятельно, чтобы Король благоволил вступиться за него, быть его посредником и, чрез своего Посла у Русских, привести это дело к такому концу, чтобы они с почетом отпустили Графа, по желанию Датского Короля. Если же Его Королевское Величество найдет что для себя затруднительным, из опасения, не будет ли нарушено его спокойствие_; по случаю неприятностей и бесчестия, оказанных и нанесенных Русскими Датскому Королю и Графу, несоблюдением свадебного договора, то Его Графская Милость, с искренней уверенностью в Датском Kopoле, предлагал сохранить Польского Короля неприкосновенным от всякого вреда и убытка: пусть Его Королевское Величество продержит Графа у себя в Польше до тех пор, пока не получит полного удовлетворения. Меж тем, как это письмо отсылалось к Польскому Королю, да еще другое, почти такого же содержания, к Князю Осолинскому, и пока оба они были в дороге, Польский Король прислал своему Послу письмо, в котором приказывал ему вступиться в дело Графа, особливо же напомнить Князю Алексею, недавно посланному в Польшу, его обещание, что если не отпустят Графа до возвращения его, то сделают это тотчас же по его приезду, и уговорить его исполнить это обещание. Это письмо, сообщенное Графу Посланником, подало Его Милости немалую надежду к достижению желаемого конца: совсем тем он боялся, потому что Pyccкие, зная, что Посланник имеет приказание своего Короля вступиться в дело Графа, объявили, что Королю нечего мешаться в это: они с Его с Датским Величеством начали великое брачное дело, с ним же и уладятся полюбовно, без Поляков, для того и пошлют своих больших Послов к Датскому Королю продолжать переговоры: это могло быть простым предлогом (как и действительно оказалось в последствии) и иметь ту цель, чтобы Польский Посол бросил всякую надежду что-нибудь сделать и остался бы только при делах Польского Государства, а Граф все же бы был удержан и [44] обманут. Для того Граф писал опять к Польскому Послу, объяснял ему предлог и намерение Русских, не имевшее других оснований, кроме явного обмана, и убедительно просил Посла, чтобы, благодаря своему высокому уму, он предупредил плутовство Русских, и, если только можно, повел переговоры с ними о Графском деле, прежде нежели предложить Королевское, настаивал бы об отпуске Графа, либо намекнул им, что имеет поручение вступаться за него до последней крайности. В исходе Марта Посол отвечал так, что хоть и охотно желал бы, в угодность Графской Милости, повести переговоры по его делу, прежде чем вернется посланный от него к Польскому Королю гонец, только по важным причинам этому быть нельзя. Впрочем, он объяснит Русским, что приказано ему на счет Его Графской Милости. Граф был доволен тем, предоставил ему поступить, как найдет лучше, и ждал развязки. Меж тем Польский Посол старался выхлопотать или свадьбу, или почетный отпуск для Графа, но только ничего не мог добиться у Русских, кроме того, что они потребовали чрез него, чтобы Граф согласился с ними, принял Русскую Веру и крестился. А чтобы скорее и удобнее склонить Графа на это, они внушали Послу, какую отличную женитьбу сделает Его Графская Милость, что почестей, земель, городов и богатства получит с нею! А коли всего того еще мало, прибавят еще больше, например, Великие Княжества Новогородское и Псковское, да и прочие все в воле Его Графской Милости. Польский Посол, как сам он пишет, по многократным просьбам присланных к нему Русских, взялся наконец донести и внушить Графу, что не легко отказаться от такой женитьбы, желал, чтобы он решился на что-нибудь окончательно, а Посол мог бы передать Русским, чего в таком случае им надеяться от него. На это Посольское письмо, присланное 28 Апреля, Граф на другой день отвечал: поблагодарив Посла за труды и желание узнать его мнение, потом объяснял ему из договора, с какою осторожностью Его Королевское Величество поступал в этом деле о браке, на каких обещаниях и условиях Великий Князь вызвал его сюда, не для того, чтобы вымаливать себе женитьбы на Царской дочери, а совершить уже порешенный и скрепленный подписью и [45] печатью брак. Если бы со стороны Русских явилась невозможность сохранения договора во всей его силе и совершения брака по Вероисповеданию и Религии каждого из супругов, им не следовало никак удерживать Графа, ни силою, ни против его воли: им надо было отпустить его по первому требованию. А теперь они нечестно и несправедливо удерживают Графа, в тех только видах, что напоследок он уступит убеждениям, либо сдастся на обещания; но они жестоко ошибаются, тем более, что он часто говорил им, писал и уверял их торжественно, что не бывать тому ни вовеки веков.

А что не легко отказаться от такой женитьбы, потому что с нею соединялись земные блага, это Его Графская Милость считает приятным для таких людей, которые не дорожат совестью и ищут только того, что приносит им временную пользу. Но Граф не считает благом поступка, так грубо оскорбляющего совесть и навлекающего Божий гнев на тело и душу. Честные люди, для которых любезны и честь и доброе имя, во всяком возрасте гнушались таких дел, которые кладут пятно позора на их добрую славу, хотя бы давали им во власть и в распоряжение весь свет с его сокровищами: потому что знали, что все это не сильно сохранит в почете плута, и что лучше умереть с честью, нежели жить в позоре. Если же все это бывает из-за доброй славы, почему же еще лучше не быть тому за чистоту совести, оскорбляя которую, подвергают опасности не временное счастье, а вечное спасение? Отсюда видно и непреложное намерение Графа никак не отступать от договора, а тем менее делать такое дело, которым прогневляется Бог, оскорбляется искренно любимый им Государь-отец, позорится его совесть и доброе имя; он ничего не желает больше, как только почетного отпуска, если брак, на который смотрит теперь неохотно, не может совершиться по договору, как желает Его Королевское Величество.

Если же, сверх ожидания, в том и другом будет отказано, то Pyccкиe все же ничего не дождутся от него, кроме упорства, и найдут в нем готовность к перенесению величайших опасностей и бед: это такое же непременное намерение Графа, как не ложна для него Божия помощь. Такой Графский [46] ответ, который, без всякого сомнения Посол передал Русским, отнял у них всякую надежду добиться чего-нибудь ласковыми словами и высокими обещаниями. Так как лисья шкура, не помогала, они принялись за львиную, чтобы попытаться, нельзя ли будет достать угрозами и страхом, чего не могли получить добром; для того и повторили свое средство, которое, еще 3 Генваря, сообщил им в пророческом духе Князь Алексий Львов (Liwow): он обещал, что если применят к делу это средство, Граф согласится на их желания. Средство состояло вот в чем: надо удалить от Графа всех его людей: кто захочет из них оставить его, выпустить из страны, кто же не захочет — сослать в Сибирь и, вместо их, приставить к нему Русских; тогда, благодаря времени и привычке, можно будет ожидать перемены Вероисповедания. Но это предложение казалось еще тогда большинству Боярской Думы слишком трудным и неприличным; потому его и отложили до настоящего времени, а тут уже положительно объяснились с Польским Послом, прибавив, что в случае дальнейшего упорства Его Графской Милости, сошлют его в отдаленное место, тотчас же сделаются врагами Его Королевско-Датского Величества и станут помогать, словом и делом Шведской Короне. 20 Апреля Польский Посол дал знать о том Графу чрез своего Врача, а потом, 25 Мая, передал это со своим сыном; сверх того сообщил ему за тайну известие, переданное ему за истину еще в Генваре, до того же времени ничего не было слышно о том, именно: Графа не отпустят до тех пор, пока он не уплатит и не покроет всех расходов и не возвратит свадебного договора. Это побудило Графа 8 Мая писать к Польскому Королю и просить, чтобы на случай, если Русские окажутся так несправедливыми, что потребуют уплаты издержек (refusionem expensarum) и возвращения договора, Граф желает, чтобы Король велел Послу, отклонив это всеми мерами, хлопотать об его отпуске. Датский Король, или Его Графская Милость, никоим образом не были причиною таких напрасных расходов: их наделали сами Русские, истратившись задаром, потому что не выполнили договора; а как они сами тому виною, то Король с Графом справедливо полагают, что им следует и уплата сделанных расходов. По отсылке [47] письма было донесено, будто бы Pyccкиe хотят отправлять Послов к Королям Датскому и Польскому и просить у них соизволения на перекрещение Графа, или, в случае отказа, домогаться о соглашении по этому делу. Впрочем, из этого ничего не вышло, а только старались поссорить с Польским Послом Его Графскую Милость. Последний легко заметил это. Потому что 9 Июня Канцлер предложил ему, чрез Петра Марселия, двоякого рода просьбу: 1) Не дозволит ли Его Графская Милость придти к себе Канцлеру поговорить с ним о нужных делах? 2) Предупредить Графа и просить, чтобы он остерегался Польского Посла, который только и норовит, как бы провести его, как это до сих пор делал. Но Граф, с тем же Марселием, отвечал: ему хорошо известно, что Канцлер ничего больше не скажет ему, кроме прежнего, так часто повторявшегося, перекрещивания, да не о чем и говорить ему, кроме невозможных вещей, а потому лучше будет вовсе не жаловать к нему. А на последнее велел сказать, что он тому не верит, тем более, что Польский Посол честный человек и никогда не оказывался ничем другим относительно его, и он уверен, что Посол и вперед будет держать себя согласно с его честью. Заметив из этого ответа, что происки их не удались, они вскоре потом послали к Польскому Послу кое-кого из своих, а именно: Симона Лукьяновича и Канцлера, упрашивать и склонять его, чтобы он уговорил Графа согласиться на перекрещение, да еще указал бы ему на то, что если он согласится, Его Царское Величество надает ему еще больше числом и обширнее Княжеств, в противном же случае доведет его все-таки до того другими мерами, наприм., отсылкою его людей и допущением к нему Русской прислуги, после чего объявит себя врагом Датского Короля и возьмет сторону Шведской Короны. Обо всем этом Посол лично донес Графу, прибавив, что, сколько он мог понять, Русские оставили бы уже в покое крещение, только не было средств, как бы добиться у них того. Царь желал бы, чтобы Граф согласился устроить совещание, в присутствии самого Царя и четырех Бояр, между несколькими Царскими Священниками и придворным Пастором Его Графской Милости, при чем был бы и сам Граф с некоторыми [48] доверенными лицами. Посол дал также понять, что Его Царское Величество с прискорбием чувствует заметное охлаждение между ними, потому и желает, чтобы Граф хорошенько припомнил столько Царских милостей к нему; какое же будет его намерение, изложил бы на бумаге Послу, который передаст оное Русским. Граф обещался исполнить это и повел с собой обедать Посла. За обедом много разговаривали, особливо же Посол вызывался на все, что только будет угодно Его Графской Милости. Между прочим, когда Граф сделал такое описание Русских, из которого легко было заключить, что где нельзя взять правдой, они стараются добиться подарками да посулами, Посланник воспользовался этим случаем, чтобы сказать: «Я уже старик, который каждый день только и думает о спокойной смерти, и довольно уже пожил, а этого единственного сына (бывшего тут же за столом) наградил так, что не хочу и смотреть на подарки, но буду, по приказанию Его Величества, моего Короля, прежде всего стараться о благе его Государства и Земли (Датских), а потом об отпуске и освобождении Его Графской Милости, и не уйду отсюда, пока не добьюсь для Графа чего-нибудь хорошего, чтобы либо сыграли свадьбу, либо отпустили его вместе со мною, или вскоре после меня». В ответ на это Граф очень благодарил и сказал, что он несомненно надеется на него, что он сделает свое дело, впрочем, и Русские — замысловатые люди. На это Посол повторил еще: «Пусть Его Графская Милость не беспокоится и поручит мне дело, а я не выйду отсюда, пока оно не будет кончено». Граф опять принял это с благодарностью, а при расставании Посол еще раз повторил те же слова. В следующий и другие дни Граф на сообщенные ему 4 статьи сделал письменный отзыв Послу такого содержания: прежде всего благодарил его за все старания о нем, из чего вполне можно видеть его сочувствие к нему, и просил также вступиться за него. Затем на те четыре статьи сказал: Согласен, что Pyccкиe предлагают много, может быть, расположены и исполнить это, если только добьются, чего им хочется. Но как это ни много, как ни прекрасно, однако не на столько же, чтобы могло совратить Графа с истины на сторону Русских, хотя бы давали ему Царскую власть над Россией. А потому все их хлопоты и старания напрасны, весь [49] труд задаром, все замыслы пустые. Относительно же совещания или беседы, Граф считал бесполезным дозволять ее, тем более, что видел, как попусту пропал этот труд и в прошлом году. Потому что тогда он разрешил своему придворному Пастору в разное время беседовать с Русскими, Греками и Латинами, приверженными к Русской Вере, и представить им неизменные основания своего крещения. Но это вышло бесполезно и не принесло никакого плода, кроме того, что Пастора ложно обнесли перед Царем, будто бы он не в состоянии был представить никаких оснований для своего крещения, потому Граф и велел остановить дальнейшие состязания. Стало быть, и теперь нельзя иметь ни на волос надежды, особливо если это дело снова затеется в присутствии Великого Князя и его знатнейших Бояр, да и ничего нет вернее, что Pyccкиe не увидят блеска ясной правды по случаю непроницаемой тьмы в их сердцах, а потому Граф и не видит причин, которые могли бы согласить его на созвание такой беседы, да и не видит от того никакой пользы, потому что он решил уже в душе ни во веки веков не переменять своего крещения и не отступать от своей Веры, о чем так часто повторял Его Царскому Величеству. Что сам Великий Князь тут хочет быть и слушать обоих спорящих, это, по-видимому, принесло бы пользу; но если хорошенько вникнуть в это дело, окажется вовсе никакой, потому что в руках у него вся власть, делает он, что захочет, и никто не посмеет сказать ему: «Зачем ты это сделал, Великий Князь?». Уж если по сю пору не сдержал он договора с Его Королевским Величеством, так посмотрит ли на то, что будет приводить придворный Пастор? Напротив, еще предпочтет Русскую мякину чистому семени Божественного Писания. К тому же, пожалуй, захочет еще быть судьей в этом деле, а это уже никак не следует, потому что никто не может быть судьею в своем собственном деле; стало быть, его присутствие и не нужно. Но в случае согласия Графа на эту беседу, когда Царь отрядит для того нескольких Бояр, чрезвычайно бы нужно было, чтобы людям, отправленным для этой цели Графом, вместе с его Пастором, доказывали не то, чье крещение правое и чье не правое, а при одних только Боярах да нескольких духовных были бы приведены, изложены и [50] доказаны те же самые основания нашего крещения, что и в прошлом году из Св. Писания и Св. Отцов, которых сами Pyccкие признают и считают справедливыми, и что все, крестившиеся во имя Св. Троицы, посредством ли обливания, или погружения, крестились по надлежащему и по установлению Христову. А сделать это надо, заявив наперед Русским, что рассуждать с ними о том станут только по самой большой мере дня два, чтобы лишить случая и предлога удерживать у себя Графа на более долгое время. Хотя у Его Графской Милости и были важные причины к решительному отказу в этой беседе, но если сам Г. Посланник находит это полезным, пожалуй, он сделает ему угодное, с тем лишь, чтобы, когда добьются у Русских признания нашего крещения правильным, Г. Посол остановил дальнейший спор с ними о других статьях Веры. Граф никак не намерен уступать им больше, чем объявил за год до того, увидав, что каждый день приступают к нему и приводят то посты, то другое что-нибудь, в отговорку, почему нельзя быть браку: он предлагал в то время, что будет и посты с ними держать, и детей крестить посредством погружения в воду, иногда даже носить Русское платье в честь Его Царского Величества, а иногда, если ему захочется, и свое, и делать все, приятное Царю, без оскорбления совести и нарушения Веры и договора. В этих вещах он еще уступит наконец, потому, что дал тогда обещание, а больше не уступит ни в чем и не посмотрит на Царские угрозы: пусть себе он мщет свои громы и молнии, все же не доведет его до того, чтобы отказаться от своей Веры. Захочет он сослать его в Сибирь — воля его: отрадно будет переносить там за Веру всякое горе, и при том все же иметь твердую надежду на освобождение, захочет убить его — пусть сделает и это: Граф положил лучше умереть с чистою совестью, чем жить в почете с преступною. А что Великий Князь грозит, что будет врагом Дании и окажет всякую помощь Шведской Короне, это не такая еще беда для Графа, чтобы из-за нее исполнять волю Великого Князя: пусть его делает себе, что ему угодно: Короны Дании, Норвегии и проч., никогда еще не приходили в такое крайнее и ложное положение, чтобы не в состоянии были выпутаться из него и продолжать свое существование без Русской [51] помощи, да и не так еще потрясены, чтобы пасть, если только не поддержит их Русское сочувствие и пособие. Они существуют так давно, еще до появления Русского Государства, да, слава Богу, и будут существовать без помощи Русских. Так пусть он обращает в неприязнь давнишнюю и старинную дружбу с Датским Королевством и помогает Шведской Короне: Его Королевское Величество не много посмотрит на это. Но Бог сумеет отмстить и воздать по заслугам, соседственные Короли и Державы не преминут пристать к правому делу, а Граф все будет в ожидании того, что надумает, по воле Божией, сделать с ним Великий Князь; желает только, чтобы это решено было как можно поскорее, а он готов на все, угодно ли будет Царю поступить по Королевскому желанию, или, вопреки всяких народных прав, удержать его в плену, или же умертвить. Если угодно Царю, чтобы брак состоялся, согласно брачному договору, пусть он опять обещает, с крестным целованием, предоставить свободу Вероисповедания Графу и его людям, и дозволит ему всегда держать при себе придворного Пастора, если только желает, чтобы брак состоялся в вышесказанных 3 статьях. Если же Царь не согласится ни на одно Королевское желание, а поступит по своему произволу, Граф готов и на это. Только просит Царя покончить с ним поскорее, но прежде сделать ему милость хоть в не многих словах уведомить его, как намеревает он поступить с ним, чтобы Граф успел написать о том своему искренно любимому им Государю-отцу и наградить своих людей. По отправлении этого резкого письма 13 Мая к Польскому Послу, Граф наказал ему перевести его, сколько можно вернее, и если Канцлер, как он надеялся, в тот день придет к нему, то пусть он все ему выскажет, прочитает и не поскупится на усердие. Как поступил он при этом случае, и приятно ли показалось письмо Русским, не известно. Верно только, что Польский Посол передал Графу чрез своего Врача, бывшего до сих пор посредником между ними, что Великий Князь самым настоятельным образом просит его на счет религиозной беседы и рассуждения на ней об основаниях крещения, находя, по словам самого Врача, это полезным, и желает, чтобы Граф согласился на то и явился бы лично [52] присутствовать на этой беседе. 2 Июля Граф отвечал, что он хорошо понял из слов Врача, чего хотят от этой беседы Pyccкиe, которую находит полезной Г. Посол. Но Графу не трудно понять, о чем хлопочут Pyccкие, потому что по первому его требованию они так долго мешкали тем, на что Граф явно указывал им в последнем своем письме, и все больше и больше затягивают время, а на Г. Посла наводят скуку этим делом и заставляют его отстать, ничего не кончивши. Для того очень им пригодился их пост, из-за которого они и приостановили беседу, а как он кончился, вот они, думая, что Графу несколько понездоровилось, так настойчиво и торопят этой беседой и требуют Графского присутствия на ней, хорошо зная, что покамест он нездоров, ничего из того не выйдет, и не ожидая больше от него никакого другого ответа. Но если, по случившейся с Графом болезни, или по каким-нибудь другим причинам, он не в состоянии будет присутствовать на этой беседе, то все же соглашается на нее единственно в угодность Послу, чтобы Pyccкиe не обольщали себя счастливым успехом в своих затеях, и чтобы в первый же день, не откладывая долее, принялись за это дело в присутствии Великого Князя и Г. Посла, с допущением нескольких Бояр, и не считали бы помехою тому отсутствие Графа. Только чтоб это было на условиях, упомянутых в последнем Графском письме, чтобы посланным Графа обещана была безопасность, и ничего больше не делали, а только представили доказательства, в споры же не вступали. Если же Великий Князь и Бояре не будут при том, а между тем пожелают спора, то Его Графская Милость не желает ни как, чтобы беседа продолжалась. Да и можно ли Графу сделать угодное Русским на столько, чтобы присутствовать при этой беседе, когда он знает, с каким пренебрежением до сих пор Русские относились к Его Королевскому Величеству: уничтожили договор, столько времени насильно удерживали Графа и Королевских Послов и никого не удостаивали ответом и объяснением, что они намерены делать по последнему Королевскому письму. Посол легко сообразит, что все это приводит в немалое сокрушение Графа. Хоть он и не много обращает внимания на то, что сделали ему Русские, однако ж не может не скорбеть о великом позоре, какой они осмеливаются [53] наносить Его Королевскому Величеству. Это и побудило его дать неизменную клятву, что со своей стороны он ни в чем вперед не станет угождать Русским, не явится и пред ясные очи Великого Князя, прежде нежели решено будет письменно, что они намерены предпринять по Королевскому письму. А потому Графу и нельзя быть там, пока наносится поругание Его Королевскому Величеству. К тому же его присутствие не принесет никакой пользы; да если б он и считал его полезным, все же оно не приведет дела к концу. Граф находит достаточным присутствие Г. Посла при этой беседе; а чтоб добиться чего-нибудь, Посол потрудился бы употребить в дело все, служащее к Графской пользе. Если обстоятельства примут неблагоприятный оборот, Г. Посол особенно постарается выхлопотать почетный отпуск Графу, и для этой цели найдет полезными и выгодными те доводы и основания, которые в недавнее время сообщены ему Его Королевским Величеством, а тогда не может быть и сомнения в благоприятной развязке. На это Графское письмо Посол отвечал, что все это ему приятно, он похлопочет, чтобы так это и устроилось, и добился того, что на следующий день, 4 Июля, в 5 часу, по Русским часам, положено начать беседу и повещено о том всем, кому следовало быть тут. Когда это время настало, Польский Посол явился, был отведен в назначенный для того покой и тотчас же донес Графу, с одним из своих Дворян и Секретарем, что он уже прибыл и просит его тоже прислать туда своих людей. Граф сначала поблагодарил его за то, что принял на себя такой большой труд, а потом, что велел известить его о своем приезде: сейчас же и Граф велит собираться туда своим людям, только желает знать, кто еще с Г. Послом, прибыл ли Царь со своими Боярами, да еще и прибудет ли? Ответ был тот, что с Послом нет никого, кроме Канцлера, да и, сколько он мог заметить, не будет при этом ни Царя, ни Бояр. Граф велел сказать ему, что беседа для того и устроена, чтобы они присутствовали на ней; а коли их не будет, то и он не дозволит идти туда своим людям, и уверен, что Г. Посол извинит его в том. Известно за верное, отвечали ему присланные, что Великий Князь узнал, что Граф, не будет, так и он не хотел явиться, а [54] из Бояр некоторые, может быть, и придут. После того Его Графская Милость просил передать Посланнику его крайнее сожаление, что он так понапрасну для него трудился. Но как виною того не Граф, а Царь и его Бояре, то он и надеется, что Посол извинит его, если он поостережется пока посылать туда своих людей, разве в том только случае, когда хоть и не Царь, но, по крайней мере его Бояре будут при этой беседе. На это Польский Посол в другой раз отправил к Графу своего Секретаря, да еще одного Дворянина, с просьбою, чтобы Его Графская Милость не отказывался прислать своих людей. На счет же Бояр Посланник, без сомнения, устроит так, что они явятся. Граф отвечал, что хоть и опасается присылать кого бы то ни было, пока не будут на месте Бояре, но, не желая подвергнуться обвинениям, он со своим главным Пастором и Секретарем, пришлет еще Маршала, Главного Кравчего, Камер-Юнкера и других, однако ж, заявляет притом, что делает это единственно только в честь Его Королевского Величества и из уважения к его Послу, и что, в случае неявки Бояр, его люди воротились бы к нему, не покончив дела. Это заявление и наказ даны Графом письменно, с чем выше названные Графские люди и отправились к Польскому Послу.

Когда они прибыли и прошли туда через несколько тысяч народа, реже всех других попадались на глаза Бояре. Графский Маршал, передав Г. Послу поклон и благодарность от Его Графской Милости, объяснил, в честь кому они присланы, и показать притом письменный наказ Графа. Хотя желание Графа и справедливо, отвечал Посланник, а потому и легко сделать по его воле, но как он, Посол, теперь уже здесь, то и Графские посланные пусть бы остались из одного расположения к нему. С дозволения Г. Маршала он сел опять, его примеру последовали Канцлер, Графский Маршал и другие. Тогда вышли вперед двое Русских попов и двое монахов, без сомнения самые доки в Св. Писании. Когда Канцлер велел садиться также и им, они не прежде могли сделать то, пока не помолились сначала нарисованным тут образам [55] и изображениям, находившимся напротив них, нашептываньем в 4 голоса, 20-тикратным осенением себя крестом и поклонами. А когда уселись, другой Священник, старший, но не самый главный, начал так: «Почтенный Господин, Матвей Андреевич! В прошлом году вы послали к Патриарху ответное письмо, которое и получил он; после того, 12 Мая, мы имели собраниe и вели беседу из Божественного Писания, особливо же рассуждали о крещении, как следует совершать его, посредством ли погружения, или обливания и кропления, и разбирали все это тщательно».

Графский Придворный Пастор отвечал, что все упомянутое Священником правда, кроме одного его отзыва, будто бы рассуждали о преимуществе крещения, и о том, так ли, или иначе, надобно совершать его: об этом никакого не было рассуждения, а рассуждали о том, справедливо ли и следует ли совершать как то, так и другое, крещение посредством погружения и обливания? С нашей стороны оба они объявлены правильными, но Русские принимали вместе с нами первое, а другое отвергали, почему и хотели доказать и привести тому основания из Св. Писания. Как совершалось оно всегда, так и теперь будем совершать его, для чего и пришли сюда по приказанию Его Графской Милости. Cтарший Священник сказал, что это хорошо, но спрашивал, где доказательства тому мнению? Ответ был тот, что справедливость мнения о нашем крещении и одинаковую правильность этого Таинства посредством обливания, как и у них посредством погружения, можно доказать: во 1-х, Божественным Писанием, вдохновенным от Бога; во 2-х, Соборами и Святыми Отцами древней Церкви; в 3-х, давно уже принятым обычаем Церкви, соблюдаемым ею во все времена. Когда таким образом все продолжали доказывать это положение, старший Священник возразил и спросил, что разумеют они под Священным Писанием? Когда ему сказали, что под тем разумеются Моисей, Пророки и, следовательно, весь Ветхий и Новый Завет, он без дальнего ответил, что нечего обращать внимание на Ветхий Завет, а особливо на Моисея и Пророков, ни принимать их за правило, потому что в них только тень тех будущих благ, которые теперь стяжал [56] для нас Иисус Христос, приводя в доказательство слова Христовы, что Закон и Пророки продолжаются до Иoаннa, к тому же Закон дан Моисеем, а благодать и истина Иисусом Христом: стало быть, Христос уничтожил Ветхий Завет, и Пророки не имеют ничего общего с Евангелием. Ему отвечали на то, что такое их мнение не только ошибочно, но и богохульно. Потому что с этим своим мнением они не только идут против древней Церкви, которая всегда чтила Ветхий Завет, учила ему в храмах, пользовалась им против еретиков, за которых признавала всех, его отрицающих, да и делают еще оплевание Господу Иисусу в его святый лик: Он сам верно изучал и толковал Beтхий Завет, приводил Пророков наряду с ним самим, повелевал исследование Священного Писания, потому что в этом Писании — вечная жизнь. Во времена Христовы не было другого Писания, кроме Ветхого Завета: из того следует заключить, что он чрезвычайно необходим в Церкви для изучения, доказательства и опровержения, потому что первый пример того подал нам сам Иисус Христос. Сверх того, благодаря такому их мнению, делают лжецом Святого Апостола Павла и опровергают Иoaннa Дамаскина: первый из них (Римл. 7, 16) учил, что Закон добр, а другой в своих сочинениях подвизается в защиту Закона. Что касается слов Иисуса Христа, то Господь не отвергает в них ни Закона, ни Пророков, и желает только показать, что и то и другое пророчества и преобразования о будущем Мессии, продолжаются до Иoaннa, который видел собственными глазами Спасителя и указывал на него своим перстом: эти-то пророчества и преобразования должны упраздниться, а не весь Моисей и не все Пророки. Равным образом Ветхий Завет не уничтожается, а исполняется и подтверждается Новым: стало быть, оба они в такой связи, что ни один не может существовать без другого.

Спрашивали потом Русских, не из Ветхого ли Завета доказывал против Жидов Иисус Христос свое Божество, свой сан, свое призвание? Да даже и ныне есть ли другие свидетельства против Жидов. Для доказательства божественности нашего Искупителя и того, что он истинный Мессия? Русские согласились и требовали, чтобы приведены были доказательства [57] нашему мнению (о Таинстве Крещения). Придворный Пастор начал говорить так: Первое доказательство, которым хотим и можем доказать из Священного Писания, что обливание в нашем крещении также действительно, как и погружение в вашем, а потому одно крещение совершается так же правильно, как и другое, это доказательство мы возьмем из значения Греческого словца ???????, которое также значит обливать, окроплять, поливать, как и погружать. Последнее значение вы допускаете, а первое, что оно значит также орошать или омывать водою часть своего тела, я доказываю из Послания к Евреям (9 и 10), где Апостол пишет так, что в Ветхом Завете много Богослужений совершалось посредством разнообразного крещения, и употребляет слово ?????????. После того Русские прибегнули к Славянской и Польской Библии, чтобы отыскать там, так ли это в самом деле, но нашли везде омовение, потому и сказали, что Апостол Павел везде говорит о Ветхо-Заветном омовении, и что этих слов нельзя приводить в подтверждение нашего крещения, потому что крещение и омовение не одно и то же. Справедливо, сказал на это придворный Пастор, что Павел всегда говорил о Ветхо-Заветном омовении, но он употребляет в Греческом изложении слово ?????????, переводимое омовением, или обливанием, что и можно видеть, как в самом изложении, так и его переводе. Но как Русские не умели читать по Гречески, и тем менее понимать, то призван был один Грек указать им, что в тексте действительно так и есть. Он пришел и принес с собою Греческий Новый Завет (Novum Testamentum), с превосходными изображениями и в красном кожаном переплете, однако ж без глав и стихов. Когда потребовали от него показать Попам, очень смахивавшим на пастухов свиней, как там это изображено было, он прикинулся, будто ничего не понимает, не умеет и читать. Между тем внимательно замечал каждое слово, и когда придворный Пастор сказал, что никак не думает, чтобы он был Грек, коли не умеет даже и прочесть, а потом продолжал свою речь, Грек засмеялся, стал говорить на ухо с Канцлером, смотря одним глазом на Пастора, показывал Канцлеру что-то в книге, без сомнения, что это так действительно там и есть. А меж тем все, что ни говорил и ни [58] приводил придворный Пастор, он сумел заметить и приискать, мог показать и Попам, где найти это, хотя и не все его просили о том. Когда же Пастор все продолжал оправдывать свое доказательство, они возразили текстом 10 ст. 22 Послания к Евреям («Да приступает со истинным сердцем во извещении веры, окроплени сердцы от совести лукавыя и измовени талесы водою чистою».), и хотели доказать из того, что слово ???????, значит поливать, а не ???????, что можно узнать, кроме Священного Писания, из Иосифа, употреблявшего это слово о крещении, причем спорили тоже сильно, Христианин ли был Иосиф? А при этом было больше шума, чем дела. Потому-то, не обращая больше внимания на их пустую болтовню, перешли к другому доказательству: оно взято было у Иезекииля 36 ст. 25, где Господь Бог говорит чрез Пророка так: «и воскроплю на вы воду чисту, и очиститеся от всех нечистот ваших, и от всех кумиров ваших, и очищу вас»: это надобно разуметь о крещении. Русские взялись отвечать на это, и прибегнули для того ко 2-й главе Деяний Апостольских, брали из Иезекииля, Иоиля, и сказали, что Пророк не говорит о крещении, но, по приведенным словам Петра, об излиянии Святого Духа; думали, что отвечали удовлетворительно и подняли страшный шум из-за того, зачем Пастор сказал, что на этот их ложный ответ на изречение Иезекииля возразит им трояко: 1. Tе самые Пророческие слова, которые привели они, называются положительно словами Иоиля, а не Иезекииля: это два различные Пророка, да и в этих приведенных словах пророчествуется о различных вещах. 2. И Иоиль пророчествует во 2-й главе, и в Деяниях Апостольских говорится об излиянии Святого Духа на Святых Апостолов в день Пятидесятницы, которое совершилось без воды, потому что они за долго еще до того были крещены. А Пророк Иезекииль в ясных словах упоминает о воде, которую излиет Бог и которую мы имеем в Святом Крещении. А что 3. тут должно понимать крещение — Пастор может сказать это добросовестно, потому что все Святые Отцы так же объясняли это, а особливо Киприян lib. 4, Epist. 7 ad Magnum: пoтому и непреложна истина, что [59] пророчество Иезекииля о поливании водою относится к нашему Крещению чрез обливание: так и следует понимать его. Но так как он упомянул о Киприяне, Русские ничего не сказали на две первые статьи ответа, а только спросили: «Если мы принимаем учение Отца Церкви, Kиприяна, и они тоже принимают, но держимся ли мы Дионисия Ареопагита, Иоанна Дамаскина и других, и справедливо ли их учение?». На столько, получили они в ответ, на сколько эти люди учат согласно со Священным Писанием, потому что одно только слово Божие — правило нашей Веры, по которому должны быть судимы и получать свое значениe творения людей, как бы они святы ни были. Впрочем, все это приняли они с насмешкою и тщательно замечали только представления своих Русских, но ни одного из наших.

По этой-то причине, да и потому еще, что у невежд ничего нельзя было добиться, кроме ребяческих слов и мужицких ответов, при том же очевидно было, что не все передавалось переводчиком правильно, мы и решились уступить, во избежание дальнейших неприятностей. А для подробного сведения Его Царскому Величеству подали Канцлеру бумагу (Приложение под буквою Ii), в которой разбиралось в подробности, что наше Крещение так же правильно, как и их, с таким заявлением, что Его Графской Милости не угодно дожидаться никакого ответа, ни начинать, ни продолжать прения: все это написано было в точных выражениях, и при том прибавлено, что Его Царское Величество сам изволит усмотреть из этой бумаги, какие основания нашего Крещения, и что мнение и намерение Его Графской Милости не отступать от того ни во веки веков. Когда подавали бумагу, Канцлер спросил, не говорится ли в ней о многих других статьях Веры? Когда же ответили ему, что нет, он спрашивал еще: веруем ли мы, что одною Верою, без дел, можно достигнуть блаженства? Ему объяснили, что мы веруем в спасение одною Верою без дел, но учим, что надобно творить и добрые дела, в доказательство истинной Веры, хотя они нисколько не помогают для блаженства. Он сказал, что это правильно, и желал, чтобы вразумили его еще, что мы думаем о постах? Услыхав, что считаем их таким делом, которое, согласно с волею [60] Божией, свободно каждому исправлять, или нет, он встал, чтобы донести обо всем ходе беседы Его Царскому Величеству и на несколько времени ушел. Воротившись, он известил Польского Посла, что Его Царское Величество будет отвечать на это при свидании с ним в следующее Воскресенье. А придворному Пастору он передал благоволение Его Царского Величества и верную охрану во всех его поездках, куда только ему захочется и вздумается, безо всякой опасности. Но как дошло до слуха Его Царского Величества, что на Пастора грозились, то пусть бы доложили ему, кто это сделал, и он накажет того в пример другим. Пастор отказался вводить в беду кого бы то ни было; тогда Канцлер пожелал, чтобы вперед он ничего не боялся: и Пастор, и все они живут у Христианского Государя, который терпит в своих землях даже Турок и Татар и оказывает им покровительство, а не то что Его Графской Милости и его людям, которые признают себя Христианами и веруют в Святую Троицу. После благодарности Его Царскому Величеству, на этот раз все и покончено; а на другой день отправлена Польскому Послу поданная Царю грамота, на Латинском языке, чтобы Посол имел возможность узнать все ее статьи в отдельности, и на следующем свидании, отложенном на 3-й день, воспользовался ею для защиты нашего крещения. Только Посол не получил от Бояр ничего: они отговаривались, что Великий Князь не приказывал им ни о чем рассуждать по этому делу. По окончании свидания, Граф и его люди все по-прежнему находились между страхом и надеждою до самого 12-го июля. В это число, бывшее днем великой перемены, Граф посылал к Польскому Послу своего Маршала, Адама Генриха Пенцена, за верными известиями: этот получил и передал Графу не только сведения, относившиеся всего ближе к нему, но, по словам Посла, главное то еще, будто Бояре толкуют и положительно говорят: «что ни делай Его Графская Милость, а они его никогда не отпустят». Царь хочет отправить для того Посла в Данию и отпустить с ним Королевских Послов со всеми их и Графскими людьми. Такая, никому не отрадная, новость всего больше и сильнее озаботила Графа. Только Бог сделал вот как: в эти же 12-е Июля пришелся день Царского рождения; Царь [61] велел отнести к Графу свой Царский обед, как водилось у Русских; по верным слухам, был свеж и здоров; а по возвращении Симона (Собственно Семена Лукьяновича. Пер.) Лукьяновича Стрешнева, относившего обед, получил от него донесение, что Граф здоров, принял обед с большим почтением и кушал, потом пил здоровье Его Царского Величества и Царевича (нынешнего Великого Князя); Царь был сердечно рад тому и в отплату пил здоровье Датского Короля и Графа, но через несколько времени почувствовал себя нездоровым до того, что слег в постель и в 11-м часу ночи, по Немецким часам, скончался. Бог ведает причину такой неожиданной, скоропостижной смерти. Только что он скончался, Царевич велел чрез Канцлера уведомить о том Графа, обещать ему свое расположение и сочувствие и просить, чтобы Его Графская Милость не имел никаких опасений: он, Царевич, берет под свое покровительство его и людей его и не даст их никому в обиду. Граф велел через Канцлера благодарить его и передать свое искреннее сожаление о таком неожиданном горе молодого Царя и кончине Государя, его отца, впрочем, не сомневается в Царском соизволении на его просьбу, о чем и будет умолять его. Через ночь после того, около 5-ти часов утра, тело покойного Государя пышно погребено было в Михайловской церкви: от этой церкви до Великокняжеских покоев, откуда его выносили, по обе стороны стояли несколько сотен монахов и попов, с горящими восковыми свечами в руках, а посреди их несли покойника в деревянных санях с лубьями под бархатным покровом. Несли его большие Бояре, впереди шли двести Попов, а позади следовали молодой Царь и прочие Бояре и Дворяне; Великокняжеская вдова, провожавшая в землю прах своего покойного Государя, сидела в лубяных носилках, несенных многими молодцами, в таком положении: в самом заду носилок находилась женщина, а Царица, прилегши головою на грудь ее, горько плакала. Еще прежде того Бояре и Думные Советники присягнули и поклялись в верности молодому Великому Князю, Алексею Михайловичу, и таким образом в [62] продолжение 10-ти часов Россия видела своего Великого Князя живым и умершим и посадила нового на его место. Считая долгом лично разделить с молодым Царем его горе о кончине отца и изъявить ему свое соболезнование, также поздравить его со вступлением на Царство, Граф велел доложить ему, что готов исполнить свой долг и желает, чтобы назначили удобное для того время. Оно было назначено 17-го июля, в 10 часов по Русским часам, в этот день Симон Лукьянович и Канцлер пригласили Графа, в сопровождении немногих из его людей, в конце перехода, с большими вежливостями и уважением, приняли его Бояре, а в третьей комнат Великий Князь и Царь и ласково посадил его. Когда они уселись, и Граф исправил свой долг, Великий Князь пожелал, чтобы люди Его Графской Милости вышли и никого бы не оставалось, кроме Маршала и Марселия: желание его исполнили, и потом все Бояре, вместе с молодым Великим Князем, просили и приступали к Его Графской Милости, чтобы он согласился перекреститься: так как с кончиною своего Государя все они теперь не приложат ума, что им делать, то исполнил бы он это в угоду им и стране. А Царь просил сделать это для матери его, Великой Княгини: день-деньской она все плачет, не переставаючи, так что не видит уже и света Божьего. После того, как поговорили такт и то и другое, Граф отвечал, что этому быть нельзя, но ежели кроме того есть еще что-нибудь, в чем он может с ними сойтись, и оно не вредит его временному и вечному спасению, в том он с охотою поступит по их желанно, но ни на волос не уступит в деле о Вере и перемене этой Веры. Когда же он попросил потом почетного и честного отпуска для себя, ему отвечали, что об этом подумают. После прощания Великий Князь опять проводил Его Милость до лестницы, Бояре до самой крайней часовни, а Камер-Юнкеры с Симоном Лукьяновичем до самых его покоев. В тот же самый день Граф отправил письмо к Великому Князю с настоятельною просьбою, что так как покойный отец Царя до самой кончины не хотел дать соизволения ни на совершение брака, согласно договорам, ни на отпуск Графа, теперь же благополучно вступил на Царство его сын, то Граф и не сомневается, что по случаю невозможности [63] свадебного дела, он исполнит ею первую просьбу к нему, отпустит его с почетом с Гг. Посланниками и всеми их людьми, и на самых первых порах составит себе добрую славу (что можно видеть подробно в Приложении под буквами Li). Хотя на это не дано никакого ответа, однако ж Граф узнал чрез некоторых лиц мнение о том Русских и что в скором времени его с почетом отпустят: кроме вдовы Великого Князя, нет никого, несогласного на это, так, вероятно, сделается по желанию Великого Князя, Духовенства и Бояр. После такого известия и отрадной новости Граф ободрился и начал несколько надеяться на отъезд. Но все же приходилось иногда и трудно, потому что вскоре потом, 19-го Июля, опять несколько Русских угрожали насилием его людям, а после того, по словам одного лица, 24 июля было совещание, как бы половчее свернуть шею Его Графской Милости и его людям. Но Бог отвратил все беды и так устроил, что эти кровопролитные затеи не пришли в исполнение, напротив в следующие за тем дни хлопотали еще о том, как бы сбыть с рук Графа с его людьми по добру, по здорову. Когда же это решено было единодушно, хотя и в Русской тайне, Великий Князь, в присутствии Патриарха, Митрополита или Епископа, и 4-х знатных Архимандритов, также и больших Бояр, пожелал еще раз испросить согласия Его Графской Милости относительно крещения и Веры

Для того-то, 3-го Августа, он и велел просить Графа, что бы он не отказался придти к нему для окончательного решения по великому делy. Граф готов был явиться и, пришедши туда, нашел перед собою все вышеназванные личности. Патриарх был в белой шапке с длинными и широкими наушниками, которые с ушей спускались по щекам на грудь к нему и придавали ему некоторое сходство с охотничьей собакой (Протестантская заморская любезность, распинающаяся по Bере и не уважающая служителей ее! Пер.) с большими отвислыми ушами; перед лбом у него был Святой Дух в виде голубя, обложенный серебром и золотом, а на [64] груди образ Иисуса Христа, вырезанный на камне; на нем была черная мантия из плохой материи, нарочно для того только и служившей, украшенная шестью пестрыми полосами, из которых каждая выткана так, что в средине была белого цвета, а по краям красного. Он начал говорить так: «Мы, смиренный Патриарх Иосиф и все духовенство, просим Вас, Королевич Принц Христиан Вольдемар, чтобы Вы изволили принять наше крещение и Веру, не противились бы тому и не делали бы порухи великому делу». Граф тотчас же отвечал, что это никак не может статься, никогда не бывало и в голове у него, как уже и писал он часто Его Царскому Величеству. Не случилось только того, чтобы Царь дал больше веры ему, а не людям, говорившим, будто бы Граф прикидывается только таким упрямым, а напоследок все-таки согласится; но да простит им Бог, как доподлинно они лгали Его Царскому Величеству и обманывали его: Графу и на ум не приходило соглашаться на это, да и не мог он сделать того, не оскорбляя своей совести, потому-то, как прежде неоднократно у покойного Царя, так и теперь опять у нынешнего, он ничего не желал больше и не требовал, кроме одного только почетного отпуска, о чем и теперь намерен усерднейше просить и умолять как для себя и Послов Его Королевского Величества, так и людей их. По окончании Графской речи, Царь дал такой ответ, что он посоветуется с матерью, духовенством и Боярами, как они надумают сделать лучше, и о том, что произойдет у них, уведомят Его Графскую Милость. Потом, после ласкового прощания, молодой Царь проводил Графа. Но на дороге вышел странный и смешной случай. Когда и Симон Лукьянович при уходе тоже сказал свою смиренную просьбу, чтобы Его Графская Милость согласился на Греческую Веру, Граф отвечал, что это не прибыль какая, и если, по легкомысленности, он сделает так, то его возьмет черт, — Лукьянович (или скорее Лука тупоумный) (Сочинитель пишет отчество Стрешнева «Lucanewitz», что и дает ему возможность сострить на его счет так: «Luca ohne witz», т. е., Лука тупоумный. Пер.) отвечал [65] Графу, что тут нет для него никакой беды; но что уж будет так, в этом он даст на отсечение, или на отрезание свою голову Его Графской Милости: Граф снисходительно смеялся на такую высокую его преданность, что после случившегося события он готов отдать свою голову за то, что оно не случится; с тем и отпустил его.

На следующий и другие дни, Граф, отчасти уже узнав о своем отпуске, велел делать разные приготовления к отъезду и ждал Великокняжеского решения. Так как Русские положили уже теперь между собою отпустить Графа, то он хотел возвратить им договорные их обязательства чрез Послов Его Королевского Величества; на это согласились, и 5-го Августа Послы вручили их Великому Князю и получили от него чрез Канцлера удостоверение в том, скрепленное приложенною большою Государственною печатью. А 7-го Августа пришел от Царя к Графу большой Боярин Князь Одоевский (Odowski) и, брат Великой Княгини-матери, Окольничий Василий Стрешнев, с Канцлером Григорьем Васильевичем Львовым: они доложили Графу, что было приказано от Царя или Великого Князя. Преимущественно пред другими держал речь Одоевский и говорил так: «Королевич Принц Вольдемар Христиан! Блаженной памяти Его Царское Величество, Государь и Великий Князь наш, пригласил Вас сюда жениться на его дочери и Великой Княжне, Ирине Михайловне, в надежде, что Вы будете исповедовать Греческую Веру, Церковь и Крещение: по этому случаю Его Царское Величество часто сам, тоже и через других, говорил с Вами, просил, также приказывал говорить и просить Вас, только Вы не изъявляли на то желания до самой смерти Его Царского Величества. Тем не менее сын его, Алексей Михайлович, ныне царствующий Царь и Великий Князь, как от себя, так и от имени своей Государыни-матери, Великой Княгини, и Патриарх, с другими духовными лицами, приходили для того к Вам и просили много раз; но Вы опять наотрез отказали, и после все настоятельно требовали себе почетного отпуска. Его Царское Величество, по своему обещанию, советовался со своей Государыней-матерью, Духовенством и большими Боярами, что ему делать. По принятому решению, Его Царское Величество послал [66] нас к Вам, Принц Вольдемар Христиан, уведомить, что в скором времени он отпустит Вас с почетом и уважением из его областей, по любви и дружеству к Вашему Государю-отцу, Его Королевскому Величеству, и отрядил уже одного из своих Думных Бояр, Василья Петровича Шереметева, провожать Вас, Принц Вольдемар Христиан, до пределов его земли, и наблюдать, чтобы все происходило с наибольшим почетом и уважением. Этот Боярин знатнее и больше Князя Юрья Андреевича». Граф изъявил живейшую признательность Его Царскому Величеству за такую, часто желанную, весть, и просил его распорядиться, чтобы это нынешнее известие на днях оправдалось на самом деле. Послы взялись способствовать тому и доложить Его Царскому Величеству, после чего они откланялись.

Потом, 20 Августа, когда Польский Посол прощался с молодым Великим Князем, вечером пришел к Графу Канцлер взять у него ответные письма к нему покойного Великого Князя и Патриарха. Граф отдал их также охотно, как прежде Королевские Послы возвратили pacta matrimonalia (брачные условия), получив в том расписку Великого Князя, с приложенною к ней печатью. Канцлер вызывался постараться об отъезде Его Графской Милости, так, чтобы он мог наверное отправиться в назначенный 16-тидневный срок, а затем и простился с ним. 16 Августа, еще до полудня, велел доложить о себе Его Графской Милости чрез переводчика один знатный Думный Боярин и Окольничий, с ним же был и Вице-Канцлер: они желали передать Графу, что было им приказано Царем и Великим Князем. Когда они были допущены и приветствовали Его Графскую Милость самым низким поклоном, Вице-Канцлер начал говорить так: «Великий Государь, Царь и Великий Князь, Алексей Михайлович, имеет надобность говорить с Вами, Принц Вольдемар Христиан, о своем, Великого Государя, деле и желает, чтобы Вы охотно его выслушали». На том он свою речь и кончил. Когда же Граф ответил ему и пожелал, чтобы он передал, о чем было приказано с ним, он сказал следующие немногие слова: «Великий Государь, Царь и Великий Князь, Алексей [67] Михайлович, желает, чтобы Bы, Принц Христиан, приготовились завтра идти к Его Царскому Величеству и получить желаемый Вами отпуск». Граф сперва поблагодарил Царя, а потом обещался приготовиться в назначенный час идти к нему. Окольничий принял на себя донести о том Царю, а потом оба они с Вице-Канцлером простились с Графом низким поклоном.

На другой день Граф готов был явиться к Царю: дело стало только за тем, что еще не приехали Гг. Послы Его Королевского Величества, Датского и Норвежского и проч. В 5-м часу по Русским часам прибыли и они, и после 5-ти часов явился от нового Великого Князя брат его матери, Василий Стрешнев, звать к представлению и прощанию Графа с Гг. Послами. По его извещению, Граф и Послы нисколько не замешкали явиться и мигом отпустили упомянутого Боярина, который уже шел пешком с Графскими Маршалами, Камер-Юнкерами и другими служителями перед Графской коляской до самой лестницы (по которой обыкновенно водят всех Христианских Государей и Посланников) и провожал их. При выходе из коляски Его Графской Милости и Гг. Послов, один Думный Боярин и Канцлер приняли их с краткою речью чрез переводчика, наверху лестницы приветствовали их двое других Господ, у наружной двери передней комнаты тоже опять один Боярин и Вице-Канцлер, а на средине ее двое других; после того провели их в малую приемную, везде обитую черным сукном и другою тканью. При входе туда Графа, с ласкою и поцелуем принял его новый Великий Князь и отвел за руку в правый угол приемной, где недалеко от угла, стояло Великокняжеское кресло, тоже, как и его, возвышенное на две ступени. Великий Князь заставил Графа есть тут, и Граф сел в одно время с ним. Потом Великий Князь желал, чтобы и Гг. Королевские Посланники разместились на поставленных против него и назначенных для них креслах. Спустя немного времени после того, Его Царское Величество, привставши, спросил Графа о здоровье: ответ был тот, что Его Графская Милость чувствует себя довольно здоровым; потом оба Государя опять сели. Затем Великий Князь спрашивал о здоровье Гг. Послов Его Королевского Величества, и когда они [68] отвечали, что совершенно здоровы, их заставили сесть по-прежнему. После всего того вышел один старый Боярин, или член Царской Думы, и доложил Его Царскому Величеству, что, по его желанию, явился Принц Вольдемар Христиан узнать Царскую волю. После этого доклада, Царь несколько повременил ответом, однако ж немного спустя, подал знак Великому Канцлеру, Григорию Васильевичу Львову, тотчас же начавшему говорить по бумаге, сажень в десять длинной и очень узкой, чтобы, сохраняя титулы (praemissis titulis), он обращался все к Господам Послам, что и сделал он, причем все тянул длинную песню о том, как, «по любви и дружбе к Его Королевско-Датскому Величеству, покойный Великий Князь Михайло Федорович, просил вышепомянутого Короля о супружестве его любезного Государя сына, Графа Вольдемара Христиана, с любезною его дочерью, Ириною Михайловною, и достиг того, что упомянутый Король не только дал свое соизволение на этот брак, но и послал своего любезного сына, находящегося здесь на лицо, Графа Вольдемара Христиана, состоять в воле и распоряжении блаженной памяти Его Царского Величества. В то время Царь надеялся, что Его Графская Милость, вследcтвиe этого Посольства и высоких почестей, Царской любви и дружбы, которые были ему обещаны и оказаны, с охотою и готовностью обратится, из уважения к Царскому Величеству, в его Греческую Веру, особливо если попросит его о том покрепче. Но ни любовь, ни дружба, ни многократные Царские увещания и просьбы, не произвели никакого действия на Принца, сколько раз ни просили его: Его Графская Милость, как в то время, так и после, всегда оставался упорным и, по прошествии нескольких недель своего пребывания в Москве, пожелал отправить своих Маршалов к Его Королевскому Величеству и через них уведомить его обо всем: это с охотою дозволили ему, но тем не менее Его Царское Величество руководился побуждением согласить его в одну Веру с собой; однако ж ничего не добился до самого возвращения от Его Королевского Величества Графского Гофмаршала, Адама Генриха Пенце, принесшего с собою Королевское письмо к Его Царскому Величеству. Согласно содержанию этого письма, Его Царское Величество охотно исполнил бы желание Короля, но все еще питал [69] надежду, что Его Графская; Милость наконец не будет противиться в угоду Царю и в видах женитьбы. От того-то он и мешкал, а между тем сперва лично, а потом и письменно, также и через людей на словах, просил и требовал, чтобы Граф согласился принять Русское крещение и Bеpy, но ничего не мог добиться, а между тем наконец преставился. По смерти его; сын его, теперешний Великий Князь и Государь, Алексий Михайлович, тоже часто упрашивал Графа лично и через других, в самых трогательных словах, чтобы Его Графская Милость не отказывался перейти в Греческую Веру, однако ж также ничего не успел. Потому-то наконец с согласия своей Государыни-матери и по совету Думных Бояр, он и решился, что так как нельзя совершиться великому делу брака без соединения по Bере, а Его Графская Милость никак не хочет согласиться на это соединение, то и отпустит его, согласно содержанию Королевского письма и не один раз повторенному Графом желанию. А потому Его Царское Величество и велел прибыть к себе Его Графской Милости и обоим Гг. Послам, чтобы всем им, с их людьми, дать отпуск, особливо же вверить в их руки Его Графскую Милость». После того Царь с Графом оба поднялись со своих кресел и сошлись друг с другом: Царь подвел Графа за руку к Гг. Послам, тоже подошедшим немного поближе, и сказал: «Мы, Великий Государь, Царь и Великий Князь, Алексей Михайлович, Самодержец Всероссийский, большим Послам Его Королевского Величества, Великого Государя и Короля, Нашего друга и соседа, вам, Олоф Пасбирген и Стено Биллен, вручаем Его Королевского Величества любезного сына, Принца Вольдемара Христиана, Графа Шлезвиг-Голштинского, здравого и невредимого, в том же виде, в каком вы привели его к блаженной памяти Царю и Великому Князю, Нашему любезному отцу, и желаем, чтобы вы берегли его здоровье и, сколько можно будет для вас, привели бы его здравого и невредимого к Его Королевскому Величеству, объявили ему Нашу любовь и дружбу к нему и Наше желание находиться с ним на всегдашнее время в постоянной любви и дружествённом соседстве». Королевские Послы приняли все на себя, изъявили потом благодарность Его Царскому Величеству, что после [70] стольких различных и напрасных просьб к блаженной памяти Царскому Величеству, он на первых же порах своего царствования оказывает уважение к письму Его Королевского Величества и, по невозможности дела о браке, отпускает с почетом Его Графскую Милость и их Гг. Послов. Они не сомневаются в любви и дружеском соседстве Царя с Его Королевским Величеством и сумеют везде высоко восхвалять его; потом желали Царю счастья, при начале нового его царствования, и долголетнего здравия, и поручали себя в расположение Его Царского Величества. А между тем как продолжалось все это, из уважения к Его Графской Милости, были представлены и поднесены ему в подарок 20 сороков хороших соболей, ценою на 7000 рейхсталеров; в заключение же было объявлено, что Его Царское Величество приказал своему Думному Боярину, Василью Петровичу Шереметеву, с подчиненными ему Дворянами и стрельцами, в числе 1500 человек, провожать Его Графскую Милость до границы, а другому знатному Дворянину Гг. Послов и их прислугу, и наблюдать, чтобы Его Графская Милость, Гг. Послы и их люди, хорошо были угощаемы всем и не имели бы ни в чем недостатка. Когда это принято было с признательностью, Его Царское Величество и Его Графская Милость сошли с кресел, обнялись и поцеловались, а потом опять сели; сначала Гг. Послы, а за ними высшие Офицеры Его Графской Милости, Камер-Юнкеры и некоторый немногие лица, были призываны, каждый поименно, целовать руку Его Царского Величества. По окончании того, Царь чрезвычайно ласково просил Графа остаться другом и братом Его Царского Величества, в добром к нему расположении, и быть уверенным в том же и с его стороны. После такого и других прощаний, Царь проводил Его Графскую Милость, немного не доходя до дверей комнаты, тут еще раз обнял его, поцеловал и оставил; бывшие там Бояре и Дворяне простились с Графом самым низким поклоном; после того отвели его с теми же обрядами.

Когда Граф подошел уже к своей коляске, представился ему, назначенный для сопровождения его, Боярин, и доложил, что он тот самый, которого отрядил Его Царское Величество [71] провожать Его Графскую Милость по стране, и хотел угощать Графа, если только это будет ему угодно. Когда же и приставленный к Гг. Послам Дворянин сделал им такое же приглашение, Граф поехал в дом Боярина, с теми же провожатыми, как и прежде: во время пирушки Канцлер принес подаренных Графу соболей и вместе доложил, что, кроме того, Царю еще угодно выдать из своей казны на дорогу Его Графской Милости 14,000 рейхсталеров кормовых денег, Маршалу 300 рейхсталеров, Обер-Шенку 260, Камер-Юнкерам, Шталмейстеру и Егермейстеру 220, каждому придворному по 180-ти рейхсталеров, Лейб-Медику, придворному Пастору и Секретарю по 160 рейхсталеров, и эти деньги были выданы на другое же утро. Днем отъезда назначили 20-е Августа, и в этот день, когда все телохранители Великого Князя расставлены были в порядке, без ружей, а назначенные для сопровождения Графа с Послами Дворяне и стрельцы, всего до 1300 человек, были готовы, около 2-х часов по полудни было приступлено к делу: отъезд совершился с такою же пышностью, какая была и при въезде, кроме того только, что Граф ехал в одной коляске с Послами. Когда доехали до полей неподалеку реки Москвы, через которую построен был плавучий мост, Графу представился один Думный Дворянин, со многими сотнями других Дворян; он доложил, что отряжен сюда по приказу Его Царского Величества для почета Его Графской Милости, чтобы сказать ему Царский поклон, прощание и просьбу остаться другом и братом Его Царского Величества. Граф принял это донесение Боярина с почтительною признательностью и пожелал заявить то же самое и от себя Его Царскому Величеству. Потом поехал дальше, все отдали ему прощальные почести низким поклоном и пожелали счастливого пути. Назначенные Царем Дворяне провожали Графа до Вязьмы (Weseme), а потом до границы, и угощали всем, по обстоятельствам, хорошо и изобильно. На границе он дружески простился с ними, с изъявлением благодарности Его Царскому Величеству; отъехав же 50 шагов от них, все, бывшие с Графом, первые сделали несколько радостных, почетных выстрелов: Русские тот же час отвечали тем же, так что с полчаса только и слышен был грохот пистолетов да ружей. 2-го Сентября [72] выехали из Вязьмы, через Смоленское Княжество, в Вильну (Wilda), а оттуда в Варшаву. 26-го Октября Его Графская Милость благополучно прибыл туда. Польский Король и высшие офицеры Государства оказывали ему большие почести, и по-прежнему во всей стране содержали его вполне по-княжески, и проч.