СРЕДНЕВЕКОВЫЕ ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ
ВОСТОКА И ЗАПАДА

МАТВЕЙ МЕХОВСКИЙ

ТРАКТАТ О ДВУХ САРМАТИЯХ

DE DUABUS SARMATIIS

Введение

Трактат Матвея Меховского «О двух Сарматиях» впервые напечатан в Кракове в 1517 г.

Эта небольшая и скромная книжка ¹ произвела чрезвычайно сильное впечатление, немедленно стала центром ученых споров, выдержала одно за другим ряд изданий, долгое время оставалась одной из самых читаемых вещей и источником постоянного заимствования для многих.

Автор едва ли предвидел такой успех, но принципиальное значение книжки понимал совершенно и первый определил его в своем предисловии. Он говорит там: «Южные края и приморские народы вплоть до Индии открыты королем Португалии. Пусть же и северные края с народами, живущими у Северного океана к востоку, открытые войсками короля польского, станут теперь известны миру».

В этом именно был главный смысл Трактата. Он, действительно, впервые развертывает перед европейским читателем новую страницу в книге «великих открытий» и оказывается не только первой печатной, но и вообще первой по времени работой, специально посвященной обзору стран и народов северо-восточной Европы.

Этим прежде всего интересен Трактат и для нас, но, как увидим, не этим одним.

I

Биограф Меховского располагает весьма немногочисленными источниками. Кроме отрывочных автобиографических замечаний, изредка встречающихся в сочинениях Меховского, первоначальной и долгое время единственной основой для его жизнеописания была надгробная надпись в Краковском кафедральном соборе, довольно подробная, составленная в недурных латинских стихах Николаем из Велички ². Ни самой гробницы, ни надписи давно уже и следа [2] нет, но стихи надгробия сохранены Старовольским в его ценном для польских древностей издании Monumenta Sarmatarum, Cracoviae, 1655.

Другим источником ныне являются скудные документальные данные, содержащиеся в изданиях по истории Краковской академии и Ягеллонского университета ³, в изданиях, относящихся к истории медицины в Польше ⁴, и, наконец, в немногих работах, посвященных Меховскому как историку.

Из современников о Меховском писали: известный историк, секретарь Сигизмунда I, Юст Деций ⁵ и Франческо да Колло, посол Империи к Василию III ⁶.

Все эти источники дают сравнительно немного, зачастую оставляют без всякого ответа весьма важные вопросы, но все же с достаточной отчетливостью рисуют замечательную фигуру человека, ученого и общественного деятеля, бесспорно выделяющегося из общего уровня.

Лучшая и последняя по времени биография Меховского принадлежит Мартину Гойскому ⁷. Более ранняя, но сохраняющая ценность по богатству документации, включена Ф. Бостлем в его исследование Zakaz Miechowity ⁸. Кроме того есть биографические очерки Ф. М. Собещанского ⁹, С. Лукаса ¹⁰, Г. Корбута ¹¹, и др. На русском языке наиболее тщательно, хотя по тому времени и по неполным материалам, написана биография Меховского в Отечественных записках за 1854 г. ¹².

Матвей Меховский родился в 1457 г. в бедной [3] мещанской семье ¹³ в Мехове, небольшом старом городке краковского воеводства, по которому впоследствии и прозван был de Miechow, a Miechow, Miechowita ¹⁴.

Что помогло ему пробиться к науке, мы не знаем; известно лишь, что 16 лет от роду он пришел в Краков и в 1473 г., уплатив 8 грошей вступительного взноса, был включен в список студентов университета. Начав с Аристотеля и философии, он в дальнейшем все более склоняется к медицинским наукам. В 1476 г. он уже бакалавр, в 1479 г. магистр, а 1480-1485 гг. проводит заграницей, работая в немецких и итальянских университетах — в Праге, Флоренции, Падуе и др. По возвращении в Краков, уже в звании доктора медицины, Меховский становится профессором университета и с этих пор почти не покидает Кракова. Исключением были: его путешествие в Рим в 1499 г. на торжества юбилея, объявленного Александром VI; в Буду, в качестве посла ¹⁵, и немногие другие, недальние поездки ¹⁶.

Наиболее яркий период университетской деятельности Меховского приходится на 1501-1519 гг., когда он девять раз, с перерывами, избирался ректором и в течение двух лет был вице-канцлером, причем канцлером по положению был важнейший сановник города — краковский епископ.

Правил Меховский в университете твердой рукой, вводя суровый порядок, но замечательно, что эта суровость направлялась не на молодежь, а на избалованную и чванную [4] профессуру. Пользуясь и своей властью, и поддержкой канцлера-епископа, Меховский увеличил университетскую казну, что позволило ему широко помогать менее обеспеченным академическим коллегиям.

Особенно заботливо относился он к медицине, представлявшей наряду с астрологией его любимый предмет.

Уже к 1501 г. Меховский пользовался громкой известностью, как врач, и был придворным врачом и астрологом Сигизмунда I польского и Владислава чешско-венгерского. По его почину и в значительной степени на его средства учреждается в университете новая медицинская кафедра, при чем в устав ее, по настоянию Меховского, вносится обязательство еженедельно принимать хоть одного неимущего больного, ходить за ним и лечить бесплатно.

В эти же годы расцвета Меховским написаны и его ученые работы — медицинские и исторические сочинения.

С 1511 г. он получает почетную и весьма доходную должность каноника при церкви св. Флориана в Кракове. В это время он уже не только знаменитый врач, королевский протомедик и астролог, не только член краковского городского совета и уважаемый ученый, но, без сомнения, и богатый человек. На что же он употребляет свои богатства? У него большая и прекрасная библиотека, но еще больше маленьких, опекаемых им учреждений, которым он дарит свои книги. У него, по положению каноника, есть каменный дом, но этот дом он уступает историку Ваповскому.

Его биографы приводят длинный список сооруженных или перестроенных и расширенных им школ в Мехове и Кракове, общежитий для больных студентов и клириков, для бедных профессоров и ученых. В этом списке нет церквей и нет дарений в монастыри : странный краковский каноник предпочитает делать большие пожертвования на госпитали, библиотеки и школы, а бедноте, особенно неимущей молодежи, он постоянно помогает и лечением, и деньгами, и своим влиянием.

Умер Меховский 8 сентября 1523 г. в Кракове, и его похороны превратились в большую манифестацию, где рядом с ученым миром, сановниками и городскими властями, участвовала многотысячная масса бедноты.

II

Ученая и учено-литературная деятельность Меховского принадлежит к двум разным областям науки. По образованию, вкусам, педагогической и вообще практической работе он был прежде всего и по преимуществу [5] медиком, а вместе с тем, как часто в то время бывало, и астрологом. С другой стороны он известен, как историк, автор двух исторических работ.

К числу его медицинских сочинений относятся: Contra sevam pestem regimen, Краков, 1508, 1513, 1527 (о профилактических мерах при чуме); De sanguinis missione, ibid., 1508 (о кровопускании); Conservatio sanitatis, ibid., 1512, 1522, 1535 (руководство по гигиене жилища и быта); De Eufrasie aqua (лекарство для глаз).

Два его исторических сочинения это — Chronica Polonorum и Tractatus de duabus Sarmatiis.

Хроника впервые издана была в Кракове у Иеронима Виетора (Vietor) иждивением Юста Деция в 1519 г., второй раз там же в 1521 г., затем — у Пистория в Scriptores rerum Polonicarum, I, и в четвертый раз в коллекции Митцлера ¹⁷; в итальянском переводе Аннибала Маджи она вышла в Венеции в 1562 г.

Сочинение это, содержащее историю Польши от начала ее до 1506 г., единственная, кажется, из всех работ Меховского, неоднократно подвергавшаяся научному разбору и оценке ¹⁸. Наиболее ранний отзыв Брауна, разделяемый Голембиовским и кое-кем из позднейших (Dr Z. Kniaziolucki), — отзыв отрицательный. Меховский квалифицируется, как компилятор, обвиняется в хищениях у Длугоша, а иногда и в искажении фактов. Обстоятельная работа Боржемского дает более беспристрастную и более объективно правдоподобную оценку. То, что Меховский — компилятор и во многом повторяет Длугоша, не подвергается никакому сомнению, но при этом важно учесть следующие обстоятельства: во первых, История Длугоша заканчивается 1480 годом, тогда как Хроника Меховского доведена до 1506 г.: если в первой части он лишь сухо повторяет Длугоша, то во второй — самостоятелен; затем, система расположения материала у Меховского вообще несколько иная, чем у Длугоша, и, наконец, достоинством Хроники признается большая точность хронологии. Что касается [6] бесспорного ее недостатка — чрезвычайной сухости, с которой факты не столько излагаются, сколько отмечаются, Боржемский склонен объяснять это качество либо отсутствием у Меховского таланта исторического изложения, либо, что и вероятнее и важнее, самым назначением хроники: она писалась, как университетский учебник, пособие для студентов; автор отнюдь не претендовал на создание чего-то нового и совершенно самостоятельного ¹⁹. Отметим, что История Длугоша впервые, и то не полностью, напечатана лишь через 135 лет после смерти автора, а во время Меховского была еще в рукописи, да и в этом виде едва ли могла особенно распространяться в силу враждебного отношения к ней правительственных и церковных кругов. Таким образом Меховский своей Хроникой, хотя бы частью и компилятивной и даже сухой, восполнял крупный пробел. Как бы то ни было, его Хроника — это первая история Польши, появившаяся в печати.

Что же касается обвинения в недобросовестном обращении с фактами, то любопытным противовесом этому может быть подобное же обвинение, выдвинутое против Меховского правящими кругами родовой и церковной аристократии, вскоре по выходе первого издания Хроники. В то время истинной подкладкой обвинения была «излишняя» правдивость Меховского: излагая, как современник, историю царствования Александра Ягеллона, он не пожелал ни скрыть, ни смягчить ряд фактов, бросавших очень невыгодный свет и на самого Александра, и на многих ближайших его сотрудников, а между тем иные из этих лиц были еще в живых и у власти (например, Ян Лаский, примас Польши), о других же и о «чести династии» позаботились наследники. Книга подверглась конфискации в 1521 г., а новое издание в том же 1521 г. было выпущено уже с изъятиями и заменами, редактированными, как думают, одним из крупнейших заинтересованных лиц, Яном Ласким ²⁰.

III

Другая историческая, точнее историко-географическая работа Меховского, здесь наиболее нас интересующая, это Трактат о двух Сарматиях.

Известны следующие его издания: 1) Tractatus de duabus Sarmatiis Asiana et Europiana et de contentis in eis, Cracoviae, [7] 1517 ²¹; 2) Idem, Augustae Vindelicorum, 1518 ²²; 3) Descriptio Sarmatiarum Asianae et Europianae et eorum, quae in eis continentur, Cracoviae, 1521 ²³. 4) Novus orbis regionum et insularum veteribus incognitarum (Grynaei), Parisiis, 1532 и в дальнейших переизданиях ²⁴; 5-6) Basileae, 1537, 1582; 7) Venetiis, 1542; 8) у Пистория — Polonicae historiae corpus, Basileae, 1588 ²⁵; 9) в коллекции Митцлера. Второй трактат II книги (о Московии), кроме того, отдельно напечатан — а) в Rerum moscoviticarum auctores varii, Francofurti, 1600 и б) у Старчевского в Historiae Ruthenicae scriptores saeculi XVI, Petropoli et Berolini 1851, т. I (из сборника Пистория).

На другие языки Трактат переводился не раз. Отметим: 1–2) немецкий перевод, сделанный немецким гуманистом Иоганном Майр фон-Экк: Traktat von baiden Sarmatien und andern anstossenden landen in Asia und Europa von sitten und gepraeuchen der volker so darinnen wonen, Augspurg, [8] 1518 ²⁶; 2-е издание 1534 г.; 3-4) польский перевод Андрея Глабера из Кобылина: Polskie wypisanie dwojei krainy swiata: ktora po latinie Sarmatia, takiez y lud tam przebywaiacy zowa Sarmate, iakoby zawsze gotowi a zbroyni. Gdziez tez obiawione sa niektore dawne dzieje polskie. Z wypisania doktora Matieia Miechowity dopiero wylozone, Krakow, 1535 с повторением в 1541 г.; 5) тот же перевод под заглавием Wypisanie Dwoiey Sarmatskiey krainy: Jedney ktora lezy w Azyiey sciagaiac sie ku wschodu slonca, Drugiey ktora w Europi ku polnoci, a ku zachodowi sie sciagaiac. Przez doktora Macieia Miechowite lacina wypisane a ku pospolitego czlowieka pozytku na polska rzecz wylozone; в конце книги: Prasowano w Krakowie przez Marka Scharffenberga Bibliopole, Krakow. Lata Bozego 1545 ²⁷; 6-10) итальянский перевод Annibale Maggi ²⁸: Historia delle due Sarmatie tradotta per il signor Annibale Maggi bresciano, in Vinegia, 1561, 8°; Idem, ibidem, 1562; Historia delle due Sarmatie di Matteo Michevo dottor fisico et canonico Cracoviense tradotta per il signore Annibal Maggi. Di novo ricorretta et ristampata. In Venetia. 1584; Idem, ibidem, 1634; во втором томе Рамузио Delle navigazioni et viaggi, Venetia, 1606.

На русский язык Трактат до сих пор целиком не был переведен. Частичные переводы имеются следующие.

В Отеч. записках (о. с., стр. 141-151) переведены следующие части Трактата: книги первой первого трактата глава 1 (I.I.1), кроме последней фразы; гл. 2 — целиком; из гл. 3 (кроме первой фразы) — рассказ о Киеве; из II.I.3 часть, относящаяся к Новгороду, Пскову, Полоцку и Смоленску; II.II.1 (о Московии) — целиком; из письма к Галлеру — [9] небольшой отрывок от In regionibus septentrionalibus, кончая ad candelas decantant et perficiunt. Перевод Отеч. записок, в упоминавшейся уже анонимной статье, принадлежащей как полагает М. П. Алексеев ²⁹ M. Корфу, обладая большими достоинствами со стороны литературной (это, пожалуй, самый изящный из существующих русских), к сожалению, не отличается точностью. Наши разногласия с ним указаны в примечаниях. В журнале «Землеведение», т. XXX, вып. IV, Гиз, 1928, статья Б. Дитмара «Трактаты о двух Сарматиях Матвея Меховского» (стр. 62-75) содержит перечень заголовков по главам Трактата, иногда с кратким означением содержания главы, и перевод нескольких отрывков, в том числе: большая часть посвящения с пропуском некоторых фраз и без конца; I.I.1 — так же, как и в Отеч. записках, без последней фразы; I.I.7 — маленькие отрывки о границах заволжских татар, о Доне и Волге; II.I.3 — небольшие отрывки из описания Новгорода, Пскова, Полоцка и Смоленска; II.II.1 (о Московии) — целиком; II.II.2 (о Перми, Башкирии, Югре и Корелии) с пропуском сравнения югров с венграми и последней фразы главы. Достоинством перевода Б. Дитмара надо признать его стремление к точности, иногда оправдываемое и результатами, но в общем он мало удовлетворителен, а местами весьма ошибочен (см. наши примечания).

Тот же отрывок о северных народах, что у Дитмара (II.II.2), переведен и В. Н. Дурденевским в упоминавшейся книге М. П. Алексеева (о. с., стр. 79). Этот перевод точен и имеет всего одну погрешность, и то только по недоброкачественности использованного переводчиком издания текста.

К этому перечню необходимо добавить, что Е. Замысловский, много занимавшийся Меховским для своих сочинений о Герберштейне и Себастиане Мюнстере, в обоих этих работах приводит немало отдельных фраз из Трактата в собственном переводе, чаще всего вполне точном ³⁰.

IV

Трактат о двух Сарматиях в свое время много читали, издавали и переводили, из него многое заимствовали ³¹, упоминая автора то с похвалой, то с порицанием, а чаще [10] и вовсе не упоминая, но изучением Трактата не занимались. Исследований о нем почти нет, а специальных и вовсе нет. Те, кто в своих работах касались его ³², ограничивались большею частью либо отдельными замечаниями по частным вопросам, либо, наоборот, общими обзорами содержания, иногда с добавлением некоторой, суммарной же, оценки его значения, либо, наконец, включали его как деталь в какую-либо общую систему мыслей исторического, историко-литературного или библиографического характера.

Не предполагая именно здесь восполнить этот пробел и еще в меньшей степени претендуя на исчерпывающий смысл наших ниже помещаемых замечаний, мы считали бы нужным коснуться вопросов: о задачах, плане и конструкции Трактата, об источниках его, о мировоззрении автора, об обстановке появления книги и причинах ее успеха, о ценности Трактата в настоящее время. Большинство этих вопросов, и в частности вопрос об источниках, до сих пор еще не разрешены.

В предисловии и первой главе Трактата автор ставит себе задачей кратко описать, открыть науке и миру страны, в его время именовавшиеся, по Птолемею, Сарматией Европейской и Сарматией Азиатской, т. е. территории восточной Европы между Вислой и Доном с одной стороны и между Доном и меридианом Каспийского моря с другой. Он хочет рассказать о народах, населяющих эти страны, «о их государственном строе, происхождении, вере и обычаях, обширности земель» и т. д. Иначе говоря, цель Трактата — историко-географическое и этнографическое описание. Цель эта достигнута автором, но не в одинаковой степени по всем предметам его изучения.

Конструктивно opusculum Меховского состоит из двух книг, разделяющихся — первая на три трактата (из 9, 5 и 3 глав), вторая — на два (из 3 и 2 глав), т. е. всего из 22 глав, образующих 5 трактатов или 2 книги ³³. Первая книга посвящена Сарматии Азиатской и содержит трактаты: 1) О первом появлении татар, их местожительстве и нравах; 2) О населении Азиатской Сарматии до татар — готах, вандалах и гуннах (юграх); 3) Об истории турок и татар. Вторая книга — о Европейской Сарматии состоит [11] из трактатов: 1) О Руси, Литве и Самогитии, 2) О Московии и ее северо-восточных владениях. К этому присоединены: предисловие в виде посвятительного письма к епископу ольмюцскому Станиславу Турсону, где между прочим подвергаются критике ложные известия древних и новых писателей о Сарматиях, и заключительное письмо к издателю Иоганну Галлеру ³⁴, вкратце резюмирующее сообщение о северной зиме и, рядом с опровержением ложных слухов о севере, приводящее bona fide и от автора несколько не менее баснословных сведений.

Расположение материала, довольно последовательное в общей группировке, гораздо более сбивчиво в частных подразделениях. Тут встречается немало повторений, одна и та же тема не раз перебивается другой. Так, рассказ о нашествиях татар, начатый во 2 — 4 главах первого трактата первой книги (I.I.2–4), заканчивается после перерыва только в 9 гл.; история татар («генеалогия их императоров») излагается в I.I.8, но продолжается и в I.III.2–3; о юграх (как гуннах и венграх) говорится в I.II.5 (в описании Азиатской Сарматии), о них же (в современной автору Югре) — в II.II.2 (при описании Европейской Сарматии) и т. д.

Иногда причиной такой сбивчивости бывает условность принятой автором этногонической и политической концепции: поляки — вандалы, и речь о них — в главе о вандалах; турки — ветвь татарского племени, и история их излагается вместе с историей последнего; Новгород и Псков — литовские города, и говорится о них в II.I.3. Повторения в некоторых случаях объясняются тем, что, сообщая о территориях, рассматриваемых им обособленно (политически или исторически), автор имеет дело с тождественными географическими условиями (степи Алании и татарские степи, реки Руси, Литвы и Московии, и т. п.), или тем, что он хочет неизгладимо закрепить нечто в памяти читателя (отрицание существования Рифейских и Гиперборейских гор). Вообще же надо признать, что стройность изложения, систематика Трактата со стороны внешней, далеко не всегда выдержана и производит впечатление скорее несколько поспешной, чем обдуманной и намеренной.

Неравномерно отношение Меховского и к самому существу его материала. Об одних темах он говорит охотно и много, хотя непосредственного отношения к его задаче они не имеют; другие едва задевает; о третьих, иногда [12] весьма важных, вовсе молчит. В результате — дефекты Трактата и в смысле внутренней стройности. Главным, казалось бы, объединяющим весь материал фундаментом является тут определенный географический отрезок: имеются в виду вполне конкретные территории, которым желательно дать этногеографическую и историческую характеристику. Пока дело идет о географии и этнографии, все обстоит lege artis: с равной обстоятельностью говорится и о татарах, и о Литве-Руси, и о Московии, но, переходя к истории, автор теряет установившуюся симметрию: наряду с историей татар, литовцев и югров, находящихся целиком в заданном плане, очень подробно излагается история вандалов, при том отнюдь не на изучаемой Трактатом территории; правда, вандалов автор считает предками поляков, но и польские земли он описывать не собирался; еще с большими подробностями рассказана история гуннов (по Меховскому — югров), опять-таки не на территории Югры, откуда они будто бы вышли, а в Западной Европе; совершенно условно включена и пространно изложена история османов. В то же время нет почти ничего о прошлом Руси и Московии. Все это легко объяснимо — частью отсутствием всякого материала (об истории Югры, о вандалах или готах до нашествия их на Италию и т. д.), частью неизвестностью автору одних материалов (по русской истории) и, наоборот, известностью других (о турках, о происхождении поляков и т. п.)

Как бы то ни было, оказывается все же, что и с внутренней стороны Трактат страдает рядом недостатков, отступлений в сторону и большой неравномерностью в рассмотрении разных частей темы ³⁵.

V

Круг тем, интересующих Меховского в Трактате, требовал пользования рядом источников, как устных — в описании современности, так и письменных — в исторических экскурсах.

Источников у него действительно было довольно много, однако, надо заранее сказать, далеко не так много, как может казаться по его ссылкам. [13]

В разных местах Трактата упомянуто более 20 авторов, одни из них при этом иногда цитируются или опровергаются, другие же только упоминаются. В этом числе: Геродот, Аристотель, Гиппократ, Клавдий Птолемей, Солин, Помпоний Мэла, Плиний Старший, Светоний, Тацит, Иосиф Флавий (Iosephus), папа Григорий I, Поссидоний, Орозий, Павел Диакон, Сигеберт, Винцентий из Бовэ (Vincentius), Иакопо Филиппо да Бергамо (Bergomensis), Мартин Поляк (Martinus), Эней Сильвий Пикколомини, Флавий Блонд, Пьетро д’Абано (вместо него, названо его сочинение Conciliator) и ’Ali Ibn Ridwan (Haly Rodham) ³⁶.

Некоторые имена этого списка имели в Трактате только декоративное значение, в лучшем случае весь их вес — в одной цитате. Таковы — Иосиф Флавий (о потомстве Ноя, что могло быть взято и еще из многих авторов), Тацит (о вандалах — одна фраза), Светоний (может быть, читанный в одном издании с Евтропием и Павлом Диаконом), Гиппократ (одна фраза о Севере), папа Григорий I (декоративное дополнение к основному известию Павла Диакона), Мартин Поляк (одна фраза о переселении германских племен на Рейн).

Если судить по общему характеру цитат и ссылок в Трактате, то можно предположить, что и во всех случаях заимствования там столь же ничтожны, как и в только что указанных. На самом деле, чаще всего положение совершенно иное: ссылка делается по пустяшному поводу, а источник действительно читан, использован серьезно и в большей мере, чем показано.

Несомненно, Меховский, как врач и астролог, не случайно цитирует Птолемея, Пьетро д’Абано, Али и Аристотеля: он их читал и знал. Взгляды Птолемея на соотношение небесных светил и судеб человечества — это часть мировоззрения нашего автора, как и суждения Пьетро и Али о духах. Что касается Аристотеля, то позволительно предположить, что из него заимствовано не только известие о поденках, но и некоторые данные о Рифейских горах и др.

О Винцентии из Бовэ Меховский отзывается критически, предостерегая читателя от излишнего доверия к его сообщениям. Между тем, весь рассказ о посольстве Иннокентия IV к татарам, за которым и следует это [14] предостережение, заимствован именно из Speculum Historiale, в частности из сообщения Плано Карпини, включенного Винцентием в рассказ о посольстве. При этом, так как у Винцентия в начале рассказа упомянуто имя Асцелина и лишь потом назван Плано Карпини, Меховский ошибочно приписывает первому маршрут второго ³⁷. «Недостоверность» рассказа в Speculum это, очевидно, наличие там известий о псоглавых и других чудовищных людях. Эти места наш автор также использовал, как источник, можно сказать, отрицательный: в числе безымянно опровергаемых им авторов баснословных известий о Сарматиях, без сомнения, имеется в виду и Винцентий.

Для истории готов, вандалов и гуннов Меховский использовал нескольких авторов, как оригинальных, так и компиляторов, в том числе: Орозия, Павла Диакона, Сигеберта, Иакопо да Бергамо, Энея Сильвия. Сюда же относятся мелочи из выше упомянутых Светония, Тацита, Иосифа Флавия, Мартина Поляка, папы Григория I и др. На первых четырех сделаны и ссылки.

Главным источником тут были Gesta Romanorum (Historia miscella) Павла Диакона. Этот автор трижды упомянут в ссылках (I.II.4): в рассказе о Гензерике, о смерти бл. Августина (с дополнительной ссылкой на Поссидония) и о казнях Гонорика (с дополнительной ссылкой на Диалоги Григория I), но из него же заимствованы сведения о походе готов с Радагазием (I.II.2), о Стилихоне и вандалах в Африке, о Тразамунде и Гильдерике (I.II.4) и особенно известие об Аттиле (I.II.5). Описание Каталаунской битвы, ухода Аттилы в Паннонию, осады Аквилеи, нашествия на северную Италию, посольства папы Льва и смерти Аттилы взяты непосредственно у Павла Диакона. Местами можно заметить в мелочах стиля даже подчиненность нашего автора источнику. Такие выражения, как (в рассказе об Аквилее) avem, quae Cyconia vocatur, avem praesciam futurorum или (о смерти бл. Августина) — sub hoc turbine... ne suae civitatis ruinam cerneret или, в рассказе о смерти Аттилы, объяснение, почему император Марциан в ночь смерти Аттилы видел во сне сломанный лук (ибо луком больше всего пользуются гунны в бою), — прямо ведут нас к тексту Павла Диакона [15] (сравн. Migne, Patrologiae t. XCV, Paris, 1851, стб. 957, 965, 966).

Другим источником по тем же сюжетам была для Меховского замечательная хроника Сигеберта. Компилятивная, и в этой части основанная между прочим и на Павле Диаконе, она, наверное, была очень удобна для использования, давая наиболее нужные выдержки из авторов, которые можно было при желании проверить и по подлинному тексту (Павла Диакона, как мы видели, Меховский читал), но можно было заимствовать и непосредственно. Сигеберт упоминается в Трактате лишь однажды (I.II.4), и то с упреком по тому поводу, что он считал вандалов, бургундов и др. скифами, а не германцами ³⁸. Использован же во многом, частью для связи, частью — в дополнение к Павлу Диакону. В этом нетрудно убедиться, сравнив рассказы о Стилихоне, королях вандалов — Модигизиле, Гундерике, Гензерике, Гунтамунде, Тразамунде, Гильдерике, о выходе гуннов, осаде Реймса, о Венеции (I.II.4–5) с соответствующими местами хроники Сигеберта (Migne, Patrol., t. CLX, стб. 61, 64, 75, 79, 80-81, 84-86, 90, 92, 94, 98 и др.).

На Орозия в Трактате имеются две ссылки в рассказе о бургундах (I.II.3), но заимствовано у него и еще кое-что, правда, сравнительно немногое, в частности, мелочи о Рифейских горах (Migne, Patrol., t. XXI, стб. 675), о Танаисе и Меотидах; может быть, детали о Радагазии (ibid., стб. 1158-1161), об Амазонках (ibid., стб. 685, 724-729).

Иакопо да Бергамо (Bergomensis), как и Орозий, дважды упомянут по поводу бургундов (I.II.3). Кроме того, у него почерпнуты сведения об аланах (I.II.4), о постройке Венеции, о происхождении гуннов из Рифейских гор (Supplementum chronicarum, Venetiis, 1510, листы 155, 169, 170 ^V) и другие по иным темам (см. ниже).

У Энея Сильвия взяты: сопоставление югров с венграми (I.II.5) и ссылки на Плиния о вандалах (I.II.3).

Генеалогия османов и история их завоеваний (I.Ш.1) имеют у Меховского два главных источника: Энея Сильвия (Космография, гл. XXIX, и Европа, гл. IV) и Иакопо да Бергамо (о. с., л. 149).

Тема о баснословных известиях древних и новых писателей о Сарматиях, много раз звучащая в Трактате, связывается автором (в письме к Галлеру) с именами Геродота, Солина, Помпония Мэлы, Плиния, и надо признать, что это отнюдь не декоративная ссылка. Из самого характера отвергаемых Меховским сообщений [16] совершенно ясно, что о стране блаженства на севере, о золоте, аримаспах и грифах, о Рифейских и Гиперборейских горах, о постоянном снеге в северных областях и мн. др. он читал у этих и, вероятно, еще у иных авторов, так же как и многие другие известия, им признаваемые и повторяемые (см. ниже наши примеч.)

Так обстоит дело с называемыми автором источниками. Заметим, однако, что важнейшими или, по крайней мере, наиболее повторяемыми им оказываются не названные вовсе: Длугош (Historiae Poloniae libri XII; у нас по краковскому изданию 1873 г.), Ioh. Thwrocz (Chronica Hungarorum, у нас по Schwandtner’y, Scriptores геrum Hungaricarum, pars I, Vindobonae, 1766), Рогерий Венгр (Rogerii Hungari Miserabile carmen, у нас по Schwandtner’y), а в отдельных частностях также Филипп Каллимах (Буонаккорси, Vita Attilae seu de gestis Attilae, у нас по A. Bonfinii, Rerum Hungaricarum decades..., Hanoviae, 1606, стр. 856 — 861), Бартоломей Английский (см. ниже примеч. 211) и, может быть, также Петр Рансан (Petrus Ransanus; его Epitome Rerum Hungaricarum Иоанна Самбука — см. у Schwandtner’a, ibidem) ³⁹.

У Длугоша заимствовано многое, в частности, почти вся глава о нашествии Батыя на Русь (I.I.2 — Длугош, о. с., кн. IV, стр. 193-195), сведения о нашествиях татар на Польшу (I.I.3, 9 — Дл., VII, 266-279, 373-375, 481, 489-490), частично о нашествии на Венгрию (I.I.4 — Дл., VII, 280-281, 283, 290-291); отчасти известие о Шейх-Ахмеде (I.III.2 — Дл., XII [XIII], 119, 216); о королеве Ванде и реке Вандале (I.II.3 — Дл., 1,10; 70-73); о Лехе и Чехе (I.II.3 — Дл., 1,6-8), о Сигизмунде и Баязиде (I.III.1 — Дл., X, 512); о битве при Варне (ibid., Дл., XII, 720-729); о взятии Константинополя, походе турок на Каринтию, взятии Нигропонта и Крыма, борьбе с Узун-Гассаном (ibid., Дл. XII [XIII], 143 и др.); о Литве (I.I.1 — Дл. IX-XI) и т. д. Короче говоря, Длугош является основным источником нашего автора для истории Руси, Литвы ⁴⁰, польско-литовских и польско-татарских дел. Повторяя Длугоша, Меховский кое-где копирует и его ошибки, а иногда и фразеологию; в некоторых случаях, сокращая Длугоша, делает свою фразу менее ясной; соединяя вместе то, что у Длугоша отнесено к нескольким годам, изредка путает хронологию (I.I.9: вместо 1259, 1275 и 1287 гг. Длугоша, все под 1254 г.); еще реже — факты: [17] упоминая Василько Галицкого (I.I.9), называет его сыном Даниила, а не братом, как (правильно) Длугош ⁴¹.

Для истории венгров и гуннов, которых Меховский считает предками венгров, он использовал Thwrocz’a и Рогерия Венгра. Нашествие Батыя на Венгрию изложено по Рогерию (I.I.4 — Рогерий, o.с., гл. XIV, XVI, XXII, XXVIII, XXIX, XXXII, XXXVIII, XXXIX, стр. 377-379, 382, 386–388, 391, 399-401) с заимствованиями и стилистического характера. История Аттилы вплоть до смерти его, кроме Павла Диакона и др., читана, конечно, и у Thwrocz’a (о. с., ч. I, гл. IV, X-XVI, XVIII-XXIV, стр. 59, 69, 71 — 96) и у Филиппа Каллимаха (об имени гунны, о женщине с десятью дочерьми, о милосердии Аттилы, о шутке с именами Лупа и Льва; см. ниже наши примечания 109, 110 и 113). Главным образом у Thwrocz’a взяты известия о разложении царства Аттилы, о czakle, возвращении гуннов в Паннонию, о Кузиде и Святоплуге, о близости венгров и югров и др. (о. с., ч. II, гл. I-III, стр. 99-102; ч. I, гл. IX, стр. 69; гл. V, стр. 62). Не исключена также возможность, что суждения Меховского о тождестве югров, гуннов и венгров основаны между прочим и на Петре Рансане (см. ниже примеч.).

Прежде чем покончить с вопросом о письменных источниках Трактата, необходимо остановиться еще на одном немаловажном пункте. В четвертой главе второго трактата первой книги, говоря о распространенности славянской речи, Меховский кончает так: «Все это — славы и винделики, и занимают они обширные области; теперь, впрочем, уже и литовцы говорят по-славянски. Сюда же относятся нугарды, плесковиты и огульки, смотри их хроники и космографии». Из этого не вполне ясного места можно, при желании, вывести заключение, что автор пользовался русскими летописями ⁴² или хоть читал их, [18] а это имело бы серьезное значение в оценке всей его работы. Однако, при проверке по излагаемым в Трактате фактам, такое заключение не находит достаточной опоры или находит лишь весьма сомнительную. Уже говорилось о том, что ни истории России, ни истории Московии у Меховского нет. Это уже само по себе достаточно показательно, в то время как история Литвы, татар и даже турок излагается. Отдельные факты русской истории передаются Меховским лишь в связи с польскими или татарскими делами и заимствуются почти исключительно из Длугоша.

Единственное место, где, хотя бы с большим сомнением, можно предполагать влияние русского летописного источника, это рассказ о нашествии Батыя на Русь. О комете Длугош не упоминает и о разорении Рязани, Суздаля, Чернигова не говорит. Между тем, рассказ о комете имеется в русских летописях, Лаврентьевской (ПСРЛ ^2-е,I,447), Новгородской 4-й (ПСРЛ ^2-е, IV, 202) и Густинской (ПСРЛ ^1-е, II, 334) ⁴³, как, разумеется, и сведения о Рязани, Суздале и Чернигове. Некоторые стилистические мелочи (см. наши примечания 9, 14, 20), в том же рассказе у Меховского отчасти подтверждают возможность русского влияния, но все это, во-первых, недостаточно определенно для решительного вывода, а во-вторых, при любом решении вопроса не может, по своей видимой случайности, иметь какого-либо общего значения в оценке Трактата. Тем не менее мы не желали бы совершенно исключить русскую летопись, как возможный источник его, тем более, что и А. Боржемский (о. с., стр. 19 и таблица источников там же), перечисляя источники Хроники, для двух случаев указывает, правда с осторожной оговоркой (zdaje siе), Ипатьевскую и Волынскую летописи.

Следов пользования «славянскими хрониками» в фактах Трактата мы отметить не можем, но, говоря вообще, Меховский, наверное, знал такие материалы ⁴⁴.

Особый вопрос — об иных, помимо письменных, источниках Трактата. Многие главы его не находят себе соответствия в известных нам письменных источниках, а в то же время, при проверке, оказываются в достаточной [19] степени фактически точными. Естественно предположить, в качестве их основы, либо личное наблюдение автора, либо использованные им устные сообщения. Это относится к главам, посвященным быту и нравам татар, природе и быту Руссии, Московии, Югры и русского севера, а также к некоторым фактам из польско-литовских и литовско-русских отношений конца XV — нач. XVI века. Если последние могли черпаться автором-современником из личных наблюдений, то все, что касается Татарии, Руссии и Московии, едва ли.

Как мы уже говорили в биографическом очерке, Меховский после возвращения из заграницы только дважды выезжал из пределов Польши — в Рим и в Буду. В России он не был. К. Мейнерс, утверждавший обратное ⁴⁵, вообще в суждении о Трактате допускает ошибки, странные для ученого с такой славой фактолога, в данном же случае, не зная подлинника, он, очевидно, как и полагает автор статьи в Отеч. записках, был введен в заблуждение итальянским переводом, неправильно истолковавшим соответствующее место Трактата.

Меховский в посвятительном письме говорит: «Scimus quidem et visu cognoscimus praefata flumina tria (magna siquidem) Boristhenem, Tanaim et Volham ex Moscovia oriri». Поняв, видимо, visu cognoscimus, т. е. «видим», «можем видеть своими глазами», как visu cognovimus — «видели своими глазами», издатель итальянского перевода Трактата (см., напр., изд. 1584 г., л. 7 ненумер.) заявляет в предисловии: «Ma il presente auttore, havendo voluto dismascherar questa figura, ha veduto co’ propri occhi queste regioni».

В этом корень ошибки Мейнерса. Фр. Аделунг (о. с., стр. 179) лишь буквально повторяет Мейнерса.

Итак, личные наблюдения автора по отношению к Руси и Московии необходимо исключить и остается считать единственным неписьменным источником сведений о них рассказы поляков и вообще иностранцев, бывавших там, русских приезжих или эмигрантов, бежавших в Литву и Польшу, русских пленных в Польше и т. д. Последнее (о пленных) подтверждается не раз уже упоминавшимся в печати отрывком из донесения Франческо да Колло, посла Империи в Москве в 1518 г. ⁴⁶. Доказывая, что Дон течет из Рифейских гор, да Колло говорит: «И хотя, по [20] мнению нынешнего краковского писателя, составившего Трактат о двух Сарматиях, ... эта река берет начало в государстве названного князя Московии, в княжестве Рязанском из некоего водного бассейна, а не из гор... это — его ошибка: он был введен в заблуждение, как сам мне подтвердил в присутствии короля Сигизмунда, когда, возвращаясь из тех стран, я был в городе Петрокове; он утверждал, что получил это известие от каких-то пленных московитов» (перев. наш — С. А.).

В одном случае это могли быть московиты, в другом — поляки, литовцы или татары, но наличие устных источников у автора Трактата, таким образом, явствует не только из качества сообщаемых им фактов, но также из этого документального свидетельства. Незачем доказывать, что для нас чрезвычайно интересны и те данные, что получены устным путем.

Отношение Меховского к его источникам, как мы видели, неодинаково. Одни из них представляют для него опору, давая положительное содержание его работе. Этими он пользуется с полным доверием, добросовестно их пересказывая. Другие, наоборот, если и можно считать опорой, то лишь в отрицательном смысле: отвергая их сообщения, автор устанавливает собственную точку зрения.

К числу первых (кроме устных известий) в большинстве принадлежат те же писатели, каких и современная наука считает первоисточниками в истории раннего европейского средневековья, истории Польши, Литвы и Венгрии (но, впрочем, также и их компиляторы). Ко второй группе относятся освященные древностью, но баснословные известия о восточной Европе античных авторов ⁴⁷.

Если в первом случае Меховский является преимущественно человеком традиции и компилятором, то во втором это — разрушитель авторитетов и новатор, идущий против течения.

Эта двойственность не случайна : она окрашивает все творчество Меховского и коренится в самой системе его жизненных и научных взглядов — в его мировоззрении.

VI

Мировоззрение Меховского по многим причинам не могло быть ни цельным, ни простым, ни элементарным. [21]

Современник переходной эпохи, полной быстрых и резких перемен в хозяйстве, политике и идеологии, человек, у которого происхождение, интеллектуальная культура и общественное положение стояли в своеобразном противоречии, при том ученый и писатель, т. е. не только носитель, но и распространитель идеологических ценностей, Меховский, можно a priori сказать, был в своей жизненной философии не менее сложен, чем его бурное время.

Судить о его мировоззрении по тексту Трактата нелегко. Если научно-философские взгляды автора выступают там еще сравнительно отчетливо, то общественно-политические — как будто намеренно скрыты.

Несмотря на основную, казалось бы, полемическую установку сочинения, противополагающего традиционным и отжившим историко-географическим понятиям о северо-восточной Европе новую радикальную точку зрения, изложение в Трактате почти везде выдержано в тоне совершенного бесстрастия. Собственные оценки изображаемых лиц и событий почти отсутствуют. Тенденциозность автора проскальзывает лишь в некоторых национальных пристрастиях (ср. суждения о поляках и о татарах), вообще же симпатии и антипатии автора скрыты. Полемические выпады по адресу противников в чисто научной области, бесспорно, носящие некоторую политическую окраску ⁴⁸, резко выделяются на общем нейтральном фоне, но все же дают слишком мало и, для решения интересующего нас вопроса, вынуждают искать иных материалов, вне Трактата.

Тут наше внимание прежде всего останавливается на другой выше упоминавшейся работе Меховского, его Chronica Polonorum, очевидно, не столь бесстрастной, как Трактат, хотя бы уже судя по тому, что она была запрещена и конфискована правительственной цензурой.

Прежде, однако, чем обратиться к содержанию Хроники, нелишним будет затронуть вопрос о генетическом соотношении ее с Трактатом.

При сличении текста Трактата с Хроникой ⁴⁹ прежде всего обнаруживается ряд крупных текстуальных совпадений. Таковы: 1) рассказ о комете, нашествии татар и битве при Калке (Трактат, I.I.2; Хроника, кн. III, гл. XXXI, стр. 120-121); 2) о разорении Рязани и Суздаля (Тр., ibid., в непосредственной связи с рассказом о битве при Калке; Хр. III, XXXVI, 129); 3) рассказ о разорении татарами Польши, о битве при Лигнице (Тр. I.I.3; Хр. III, XXXVIII, 131-134); 4) о посольстве Асцелина (Тр. I.I.5; Хр. III, XLIII, [22] 142); 5) о татарских нашествиях на Польшу и событиях 1259, 1275, 1285 гг. (Тр. I.I.9; Хр. III, XLIV, 144; III, LVII, 172; III, LIX, 177-178; III, LXII, 182); 6) о происхождении славян. (Тр. I.II.3; Хр. I, I,1-2); 7) о королях вандалов (Тр. I.II.4; Хр. I, XVIII, 19-20); 8) о крещении Литвы; (Тр. II.I.2; Хр. IV, XXXIX, 270-271); 9) о крещении Самагитии (Тр. II,I.2; Хр. IV, XLV, 283-284); 10) о поселении Витовтом татар в Литве, о битве при Ворскле (Тр. II.I.2; Хр. IV, XLI, 274); о Свидригайле (Тр. II.I.2; Хр. IV, XLVIII, 279).

Заметив эти совпадения, А. Боржемский, автор лучшего общего исследования о Хронике, решил, что в компоновке ее Меховский использовал Трактат. Он говорит: «Miechowita uzywal tego dziela (Трактат) przy pisaniu swej kroniki. Cale ustepy doslowine z niego odpisywal. Odnosi sie to szczegolniej do owych miejsc, gdzie mowi o stosunkach etnograficznych lub geograficznych. Ztamtad tez wzial niektore szczegoly o Tatarach, Litwinach i dotyczace poczatkow Slowian» ⁵⁰.

Это мнение, на первый взгляд совершенно основательное, по ближайшем рассмотрении оказывается плодом недоразумения: оно вызвано простым, но неправильным сопоставлением дат выхода в свет Трактата (1517) и Хроники (1519), при чем странным образом упускаются из виду соображения о времени написания Хроники, с большой вероятностью формулированные и Лукасом ⁵¹, и Бостлем ⁵², и самим Боржемским ⁵³.

Вкратце эти соображения сводятся к следующему. Глава LXIV книги IV, с которой начинается самостоятельная часть Хроники Меховского, написана между ноябрем 1515 г. и мартом 1516 г.; глава же LXXVII и последующие относятся уже к 1519 г. Иначе говоря, если главы LXIV-LXXVI написаны в течение 1515-1518 гг., а последние LXXVII-LXXXV — в первое полугодие 1519 г., то начало Хроники (книги I-III и главы I-LXIII книги IV) правильнее всего относить ко времени до 1515 г.

Между тем Трактат написан в 1517 году, как это явствует из двух дат в тексте: 1) I.II.2: «... татары пришли и заняли Азиатскую Сарматию или Скифию 306 лет тому назад», что, при сравнении с датой прихода татар (1211) в I.I.2, дает 1517 год; 2) I.III.3: «Сыновья его [23] (Оккаса) поселились около замка Сарай, примерно, лет за 70... до нынешнего 1517 года».

Таким образом, в известной части Хроника предшествует Трактату, а так как из приведенного нами перечня текстуальных совпадений видно, что они все относятся именно к первой, так назыв. длугошевской части Хроники, составленной, как сказано, до 1515 г., становится очевидным, что заимствования сделаны автором из Хроники в Трактат, а не обратно.

Полное подтверждение этому находим в текстологическом анализе этих заимствовании. При всем сходстве соответствующих мест в Трактате и Хронике, в них обнаруживаются некоторые весьма характерные различия. Наиболее общее — это, во-первых, упрощение латинских конструкций в Трактате, сравнительно с Хроникой, путем замены цицероновской расстановки слов во фразе — современной, путем упрощенной постановки эпитетов, вставки или опущения слов для облегчения понимания сложной латинской фразы и т. п. ⁵⁴; во-вторых, наличие в Трактате, с одной стороны, таких мест, где, несомненно, имеется сокращение более подробного текста Хроники (напр., Тр. I.I.9 — о Петре Крампе при взятии Сандомира — Хр. III, XLIV, 144; перечень спутников Ягелло при путешествии в Литву : Тр. II.I.2; Хр. IV, XXXIX, 270 и мн. др.), с другой стороны таких, где связный рассказ собран из разных глав Хроники (Тр. I.I.9 — Хр. III, IV, 144; III, LVII, 172; III, LIX, 177-178; III, LXII, 182).

Наиболее доказательны, однако, не эти моменты, а те, так сказать, рудиментарные остатки основного текста, какие обнаруживаются в тексте Трактата. Рассказ о взятии Киева и походе татар на Польшу начинается словами: «После вышесказанного надлежит по порядку изложения перейти к ужасному татарскому опустошению». В Трактате слова эти совершенно непонятны, так как в предшествующей главе именно и говорилось об опустошении татарами северо-восточной Руси. Наоборот, в Хронике (III, XXXVIII, 131) они были на месте, так как до того говорилось не о татарах, а о Генрихе Набожном, о событиях в Польше 1239 и 1240 гг. и т. п.

В рассказе о взятии Сандомира в 1259 г. ⁵⁵ автор Трактата, опустив отрывок о Петре Крампе и о заключении [24] перемирия, оставляет непонятными для читателя слова о нарушении мира татарами (fide violata).

В кратком сообщении Трактата об изгнании Свидригайло Сигизмундом Стародубским (I.I.2) неизвестно почему упоминается о небольшой комете: оказывается, в соответствующем месте Хроники (IV, XLVIII, 289) эта комета упомянута весьма кстати, как предвестие гибели Свидригайло.

Этих примеров, полагаем, достаточно для того, чтобы считать доказанным наше утверждение: Трактат, написанный позднее первой части Хроники (кончающейся LXIII главой IV книги), включает ряд заимствованных из Хроники мест. Что же касается обратного — влияния текста Трактата на позднейшие части Хроники, то следов этого не обнаруживается.

Из сличения заимствованных мест в Трактате с Хроникой можно сделать еще один вывод, отчасти подтверждающий выше высказанное нами соображение о некоторой поспешности в компоновке Трактата. Не говоря об отмечавшихся уже неясностях, возникших при механическом переносе частей текста из Хроники, характерна в этом отношении странная ошибка Трактата (I.I.9) в обозначении Василько (Романовича), как сына Даниила Галицкого, рядом со Львом. Эта ошибка только и может быть результатом слишком беглого прочтения латинской фразы Хроники, где отношения установлены правильно. Другой пример в том же роде — разногласие Трактата и Хроники о конце московской деятельности митрополита Исидора: в Трактате говорится, что он был предан смерти русскими, хотя в Хронике (IV, LVII, 309) правильно (по Длугошу) указывалось: per fugam salvatus erat.

Переходя теперь к основному нашему вопросу об общественно-политическом мировоззрении автора Хроники, нельзя не заметить прежде всего, что «бесстрастный» тон, присущий ему в Трактате, оказывается действительно несколько иным в Хронике. Здесь кое-где проглядывают и определенные симпатии и определенные оценки, как в собственном изложении автора, так и в его манере сокращать клерикально-партийного Длугоша. Здесь сообщаются с внешней «объективностью» такие факты, которые отражают уже не отвлеченные, «теоретические» воззрения автора, а некую свойственную ему «партийность» в отношении к событиям современности.

Интересная работа Ф. Бостля Zakaz Miechowity, детально и весьма тщательно анализирующая изъятые цензурой места 1-го издания Хроники и сделанные при этом замены [25] или дополнения, содержит именно в текстах изъятых мест ряд данных, небесполезных для выводов и по нашему вопросу.

В решении о запрещении Хроники не указано мотивов: она запрещена nonnulla ex causa ⁵⁶, но, судя по характеру изъятий и поправок, внимание Яна Лаского и его группы привлекли места, с «излишней» прямотой касавшиеся 1) династии Ягеллонов, 2) государства, 3) нации, 4) частных лиц ⁵⁷. Для характеристики интересующей нас стороны нет надобности привлекать все отмеченные Бостлем места. Остановимся лишь на следующем.

Составленная Меховским самостоятельно, как современником событий, часть Хроники охватывает 1480-1506 гг. Из трех царствований, относящихся к этому периоду — Казимира III, Яна Ольбрахта и Александра, к последнему Меховский относится с особенной суровостью. Говоря уже об избрании Александра королем на Петроковском сейме (Хроника, IV, LXXX), он отмечает, что случилось это под влиянием некоторых представителей можновладства — Фридерика, архиепископа гнезненского, и Креслава из Курозвенк, епископа куявского, государственного канцлера, «побуждаемых корыстными надеждами» ⁵⁸. В дальнейшем Александр изображается, как слабый, нерешительный и недальновидный государь : в 1500 г. он предпринимает поход на Москву, но оказывается, что уже в момент выступления у него нечем платить войску; воевода бросает свой шлем под ноги вел. князю, войско, недалеко ушедшее, возвращается в Вильну и грабит окрестности.

Роль Александра в деле Шейх-Ахмеда, хана заволжского (золотоордынского), характеризуется чертами двуличия, вероломства и предательства ⁵⁹. Упоминая об аресте 80 заволжских послов, Меховский восклицает: «О лютая жестокость! Бросить в тюрьму друзей и союзников! О безумное решение! Поверить вероломному и вечно ненасытному врагу больше, чем присяге и союзу! Верность и присягу надо соблюдать по отношению и к варварам или неверным».

Общая оценка деятельности Александра дается в таких выражениях ⁶⁰: «В войнах он лишен был счастья, никогда не выигрывал. В царствование его происходили величайшие нападения, грабежи, захваты людей, скота и имущества. Враги всегда, когда хотели, свободно приходили [26] и уходили, не неся никакого урона, а больше всего обречены были терпеть нападения и грабежи Литва и Русь. Поэтому часто возносилась такая молитва: «Боже всемогущий, мы желаем спасения королю Александру. Возьми его и пошли нам лучшего защитника».

О Яне Ольбрахте, гораздо более решительном и твердом правителе, Меховский высказывается скорее положительно, по крайней мере извиняя его неудачи (см. ниже), но царствование его иногда также описывает мрачными красками. Характерны в этом отношении сообщения: 1) о позорном для поляков походе на Валахию 1497 г. (Хр. IV, LXXV); 2) об опустошительном татарском набеге на Русь 1498 г., не встретившем никакого отпора, так как Ян Ольбрахт «ничего не сделал, а у Сандомира, где уже все было уничтожено и сожжено, распустил шляхту по домам»; 3) о таком же опустошении татарами русских, литовских и польских областей в 1500 г., «в то время как все паны малодушно (podle) спали», а воеводы Петр Мышковский и Николай Каменецкий со шляхтой, «хотя их было очень много, трусливо уклонились от боя с татарами».

О виднейшем деятеле царствования Александра, сохранившем власть и при Сигизмунде, Яне Ласком, Хроника упоминает вскользь и, наоборот, не скрывает (правда, и не подчеркивает) заслуг злейшего врага Лаского — Михаила Глинского. Немудрено, что сенат, т. е. королевский совет из крупнейших вельмож государства, оценил такие высказывания, как враждебные. В новом издании антидинастические выпады или смягчены или даже превращены в положительные оценки. Такова же судьба замечаний о трусости вождей и шляхты. Политические соперники Лаского (Глинский и др.) по возможности очернены, роль самого примаса, его близких и союзников подчеркнута особыми вставками.

Все это весьма отчетливо, но еще недостаточно для вывода. Ясно пока, что автор Хроники ждет от короля твердости, прямоты и побед, осуждает трусость шляхты, корыстность и негодность вождей.

Обратимся к некоторым другим, не тронутым цензурой, но не менее выразительным местам Хроники.

Вот, например, характеристика политического соперника Александра, вел. князя московского Ивана III ⁶¹: «Это был хозяйственный и полезный земле своей государь. Он сбросил татарское иго и своей благоразумной деятельностью подчинил себе и заставил платить дань тех, кому раньше сам ее платил. Он завоевал и привел под иго покорности [27] разноплеменные и разноязычные земли Азиатской Скифии, широко простирающиеся к востоку и северу. Занял он также и захватил в собственность, по небрежению короля Польского Казимира третьего, великий и богатый город Новгород» ⁶². Перечислив далее другие завоевания и упомянув о запрещении Иваном пьянства, автор так говорит о наследниках его: «Этот Иван, князь московский, назначил было преемником и наследником по себе внука своего Димитрия, но потом, приняв более здравое решение, отправил его в тюрьму ⁶³ и держал там, а в князья Московии возвел своего старшего сына Василия Ивановича...».

Ни о каких недостатках Ивана III, упорного и опасного врага Литвы и Польши, не упоминается.

Возьмем другую, еще более выразительную характеристику — Стефана, воеводы валашского. Это уже настоящий панегирик. «Он был, говорит наш автор, от природы одарен счастьем, хитростью и славен многими победами. Он одолел на войне короля венгерского Матвея в городе Банье и изгнал его из Молдавии, раненного в спину тремя стрелами, но не смертельно. Он с небольшим отрядом, как это ни удивительно, разбил и с позором прогнал Магомета, императора турок, со стодвадцатитысячным войском. Наконец, когда король польский, Иоанн Альберт, по заключении с ним договора и мира, полагаясь на слово, вел свое войско из Валахии в области его королевства, он вооруженной рукой преследовал его до крайних пределов своей страны ⁶⁴. Он часто разбивал и удачно отражал заволжских и перекопских татар. О, муж триумфа и победы, славно торжествовавший надо всеми соседними королями! О, удачливый человек, владевший полным рогом всех многочисленных даров судьбы! Что другим природа давала лишь частью: кому — благоразумие и хитрость, кому — героические доблести и славнейшую из доблестей — справедливость, кому — победы над врагами, всем этим он был щедро одарен сразу: он был вместе и справедлив и дальновиден, и хитер и победоносен против всякого нападения. По заслугам следует считать его в числе героев нашего века» ⁶⁵. [28]

По-видимому, это и есть образец государя с точки зрения Меховского. Замечательно, что вероломство, позорящее неудачника Александра, в данном случае оказывается как будто одним из достоинств побеждавшего им Стефана, несмотря даже на то, что направлено это вероломство против Польши ⁶⁶.

В оценках польских государей интересны относящиеся к Яну Ольбрахту и Казимиру III.

Характеризуя первого, не столь антипатичного ему, как Александр, и подчеркивая разные достоинства его ума и культурности, Меховский вменяет Яну Ольбрахту в вину то, что «хотя он умел и в советах и в ответах весьма кстати и умно рассуждать.., он не умел привести в исполнение хорошо намеченное дело и не добивался исполнения».

Наконец, описывая (по Длугошу) царствование Казимира III, как известно, не отличавшегося уступчивостью в борьбе с духовенством и за это постоянно и яростно осуждаемого Длугошем, Меховский, как и всегда, сокращает красноречивые длинноты своего источника, но тут сокращает таким образом, что непрерывная цепь обвиняющих короля фактов оказывается чрезвычайно краткой, а заимствуемому придается или нейтральная форма или даже некоторый оттенок сочувствия антиклерикальной группе ⁶⁷. Король, при котором Польша достигла небывалого дотоле объема, король, умевший побеждать и добиваться своего, не мог быть осужден Меховским, хотя бы и вопреки сведениям главного его источника.

Какие же выводы можно сделать изо всех этих сопоставлений, помня при том, что в Трактате Меховский выступает в роли пропагандиста великой и победоносной Польши, горячо отстаивающего права нации на «генеалогическое первородство»?

Одно, по крайней мере, кажется нам совершенно ясным: сложившейся и цельной политической программы здесь, по-видимому, еще нет, но основной тезис ее, новый действенный политический лозунг звучит уже вполне определенно. [29]

Если, по словам А. Брюкнера ⁶⁸, «имя Макиавелли стало (для феодальной Польши — С. А.) пугалом, хоть «Государя» и мало читали», то для Меховского, учившегося в Италии как раз в то время, когда государственная практика Сфорца, Эсте, Медичи и прочих была как бы отражением (а в сущности, прототипом и источником) теорий Макиавелли, имя автора II Principe не было ни чуждым, ни пугающим. Уже А. Боржемский ⁶⁹ заметил, что некоторые детали в отзыве Хроники о Стефане валашском «напоминают нам теории Макиавелли». Это не только меткое, но и весьма важное замечание подтверждается, мы полагаем, приведенными выше выписками. Меховский, по-видимому, если не ученик, то сторонник Макиавелли. Он ищет, ждет и требует от государя победоносных политических действий, твердости и настойчивости. Победоносный результат в его глазах оправдывает многие грехи. Можно быть уверенным, что если бы Меховский слышал, например, приветствие Стефану Баторию ⁷⁰, сказанное краковским ректором Яковом Горским, полное автократических намеков, он не только не осудил бы оратора, а скорее поддержал бы как поклонника сильной власти.

Такая точка зрения, как сказано, резко противоречила современной автору политической программе идеологов феодализма, отстаивавших, в конечном итоге, libertatem магнатов pro voluntate королей ⁷¹.

Что он вообще не был сторонником аристократии, родовой и придворной, это видно по его оценкам корыстных побуждений можновладства (хотя бы при избрании Александра королем), по его нелестным отзывам о военных доблестях некоторых представителей знати, по его отношению к кругу Яна Лаского, по тому, наконец, что самое запрещение Хроники исходило из сфер правящей аристократии, обнаружившей таким образом открытую враждебность и к книге и к автору.

Таково же, примерно, отношение Меховского и к другой феодально-консервативной силе тогдашней Польши — к духовенству, хотя в этом случае официальное положение в церковной иерархии сильно вуалирует его подлинные взгляды. [30]

И по тому, что нам известно из его биографии, и по свидетельству некоторых мест из его сочинений, Меховский в жизни резко отличался от обычного в его время типа духовного сановника — честолюбивого, корыстного, беспринципного интригана ⁷². Поговорки, в роде clericus pluralis (имеющий много пребенд) est haeres infernalis, omnis ksiadz avaritia, zyje jak kanonik (т. e. распущенно) — к нему никак не относятся. Стоит отметить, с каким отвращением описывает он пьянство и обжорство знати (говоря о Литве, Тр. II.II.3 — в рассказе о росомахе) или, в каких выражениях характеризует умершего краковского профессора Иоанна де Канти, отдававшего нищим последние башмаки и ездившего в Рим не ради какой-нибудь тяжбы, как большинство, не для хлопот о канонии, епископии или пребенде, а из благочестия ⁷³; стоит, наконец, еще раз вспомнить, с каким хладнокровием сокращает он филиппики Длугоша о королевских покушениях на деньги церкви, чтобы умозаключить, что бытовые и экономические устремления польского духовенства XVI в. были нашему автору чужды.

Так же обстоит дело и с политическими притязаниями клерикалов или клерикально-аристократического блока. В передаче Меховского настолько сглажены острые углы церковно-шляхетских отношений, отчетливо видные у Длугоша, что можно предположить только одно: автору Хроники были чужды политические домогательства духовенства.

Чьим же сторонником был этот враг феодалов и поклонник автократии?

А. Боржемский говорит: «Zajety wylacznie akademija i medycyna Miechowita nie nalezal do zadnego z istniejacych wowczas w Polsce stronnictw, w imie i dla pozytku ktorego pisalby swa kronika... Odbily sie w kronice jego przymioty i wlasciwosci».

С этим мнением мы никак не можем согласиться. «Партийность» Меховского нам кажется достаточно определенной.

Уже Длугош, рассказывая о назначении Казимиром III сборов с духовенства на военные нужды (1455 г.– в борьбе против Ордена), с ненавистью подчеркивает, что для проведения этой меры король, вместо «старых баронов и сановников», избрал «некоторых молодых людей из общей (шляхетской — С. А.) массы» и добился своего, так как эти новые сотрудники оказались верными слугами. [31]

На такие же силы менее удачно желал опереться Ян Ольбрахт, делая «попытку усилить королевскую власть в духе гуманистических идей» ⁷⁴. У Сигизмунда, говорит Ю. Мархлевский, «советчиками были люди, охваченные духом гуманизма и стремившиеся к усилению власти государя, что в те времена означало усиление центральной власти государства» ⁷⁵.

Нам представляется очень вероятным, что к такой группе идеологически и принадлежал Меховский.

Это был сравнительно немногочисленный, но с начала XVI в. быстро расширявшийся круг высшей городской «интеллигенции», смешанного (шляхетско-бюргерского) состава по происхождению, но объединенной общностью политической установки и общностью мировоззрения. Процветание слагающейся нации, прогресс и величие государства люди этого круга ставили в неразрывную связь с укреплением королевской автократии, а в гуманистическом образовании, чуждом церковно-феодальных традиций и враждебном феодальному авторитету, они находили для себя и основы политического поведения. Из этого круга гуманистов немного позднее вышли деятели польской реформации; не чужды, вероятно, были ему и сатирические тенденции Рея или Кохановского.

Поскольку в XV веке (да и в течение всего долгого времени борьбы с феодализмом) «королевская власть (das Koenigtum) была прогрессивным элементом» (Энгельс, о. с., стр. 157), поскольку «все революционные элементы, которые образовывались под поверхностью феодализма, тяготели к королевской власти, точно так же как королевская власть тяготела к ним» (Энгельс, ibid.), политические тенденции польских гуманистов, в роде Меховского, были, бесспорно, наиболее передовыми для своего времени.

Сам по себе наш автор, конечно, не политический деятель.

В реальной политике он иногда просто наивен, ибо чем, кроме крайней наивности, можно объяснить, например, подробное изложение в Хронике скандального процесса четвертой жены Ягелло — Софии, при чем, помимо соображений и оговорок автора, ставится под сомнение законность рождения Казимира III, а следовательно и [32] династическая правомочность царствующего в то время сына его Сигизмунда? Или, взяв другой пример, разве не свидетельствует об исключительной наивности указание в Хронике, что люэс впервые принесен в Краков одной женщиной из паломничества в Рим?

При всем том, нужно признать, что этот кабинетный ученый и такой наивный временами политик был все-таки одним из первых в Польше выразителей новой и прогрессивной политической идеи. Польша тогда, по выражению Энгельса (о. с. стр., 160), «шла навстречу периоду своего блеска». Сознание величия и значения ее свойственно было и аристократически-клерикальному Длугошу и рядовому шляхтичу, но лишь меньшинство (как сказано, часть шляхты и бюргерства) считало опорой этого «блеска» сильную королевскую власть.

В Хронике, как мы видели, налицо и это последнее убеждение (личное убеждение автора и его группы), в Трактате же находим только первую обще-шляхетскую точку зрения.

Отсюда — и упор Трактата на автохтонность поляков, и стремление (в связи с нею) опровергнуть обычную (Иордановскую) концепцию переселения народов, и тенденция всяческого возвеличения своей страны.

Что касается различий Трактата и Хроники в смысле субъективности, то тут возможно, кажется, лишь одно объяснение. Трактат писался не столько для Польши, сколько для Европы, он адресован urbi et orbi и в этом качестве особенно строго подчинен тому принципу, о котором Меховский говорит в письме к Андрею Кржицкому, предшествующем тексту Хроники: не писать дурного о своей родине ⁷⁶. Между тем Хроника имела главным образом педагогические цели, при том скорее местного, чем общего значения, предназначалась для «своих» и для поучения. Этим, вероятно, и объясняется ее относительная «партийность» и наличие в ней субъективного морализирующего элемента.

Научно-философские взгляды Меховского, в некоторой части, как мы видели, непосредственно обусловленные его общественно-политической позицией, вообще говоря, весьма противоречивы. Здесь сливаются воедино [33] привычные архаические воззрения и новые критические тенденции, традиция и новаторство, вера и эксперимент.

Как верный сын католической церкви, автор Трактата верит в чудеса и с полным спокойствием рассказывает о море, отступающем перед церковью св. Клемента, о драконе и Хаджи-Гирее, о ледяной статуе, не растаявшей в огне и т. д. Он, по-видимому, искренно верит в то, что у литовцев, нарушавших святыню леса, «демонской силой» уродовались руки и ноги, а у лишенных языка жертв Гонорика сохранялся дар речи. Опровергая ложные измышления древних о севере, он сам тут же рассказывает такие вещи о духах и дьяволах, каким, наверное, не поверили бы ни Плиний, ни Аристотель.

Его историческое мировоззрение во многом архаично даже для его эпохи.

Он повторяет старую выдумку средневековых хронографов о потомстве Ноя и строит генеалогию вандалов-поляков методом формальной силлогистики: из небольшого числа книжных фактов, принимаемых за реальные, чисто логическим путем выводит следствия, которым склонен придавать значение фактов ⁷⁷.

Совершенно очевидны астрологические увлечения нашего автора: он ими даже несколько щеголяет, тщательно отмечая явления комет-предвестниц, цитируя Птолемея, его арабского комментатора и Пьетро д’Абано.

С астрологией, однако, дело обстоит или вернее — обстояло в XV-XVI вв. не совсем так, как с церковной верой в чудеса. Для нас то и другое — отзвуки средневековья. Во время Меховского астрология считалась наукой, при том наукой, основанной на эксперименте, такой же, примерно, как нынешняя физика или астрономия. Между нею и церковной верой есть несомненное противоречие, сказавшееся, например, в судьбе Пьетро д’Абано. Он был таким же астрологом, как Меховский, попал за это в руки инквизиции с обвинением в занятиях магией, и только смерть избавила его от осуждения, а может быть и от костра.

Противоречия старой традиции и нового реалистического опыта — характернейшая черта научного мировоззрения Меховского, и астрология стоит как раз на грани между ними. [34]

Натуралист и медик ⁷⁸, автор Трактата постоянно ссылается на критерий опыта, «этого всеобщего учителя». Он противополагает факты, взятые из опыта, сведениям из книг. Судя по его фармацевтическим изобретениям, по его умению уже в то время понять значение гигиены и профилактики, по сопровождавшей его и оставшейся по нем славе великого врача, «польского Гиппократа», Меховский отнюдь не походил на учеников Аристотеля и Галена из комедий Мольера.

Во многом оставаясь еще человеком средневековья, в главных чертах своего мировоззрения он, наверное, сознавал себя и был уже ученым Ренессанса, реалистом и экспериментатором.

Его выступление против традиционных представлений о географии и населении Севера характерно для эпохи: книге и вековому авторитету противоставляется жизнь, опыт и наблюдение.

VII

О причинах успеха Трактата писалось уже не раз ⁷⁹. Позволим себе привести несколько новых соображений по этому вопросу.

Сочинение Меховского во многих отношениях оказалось созвучным эпохе, во многом отвечало ожиданиям и затронуло немало самых актуальных тем.

Трудно сказать, намеренно или случайно, но уже самое начало Трактата, несколько неожиданное, выбрано чрезвычайно удачно.

Почему, в самом деле, рассказывая о Сарматиях, автор начинает с Батыева нашествия, подробно и долго говорит о нем, касаясь и Руси, и Польши, и Венгрии, останавливаясь на деталях, именах и датах? Нам кажется, ответ и на этот вопрос и на целый ряд смежных с ним — в международно-политической обстановке конца XV — нач. XVI в. в Зап. Европе.

Тема о нашествии с востока в это время — одна из самых грозных. Турецкая опасность закрывает почти весь политический горизонт в восточных окраинах центральной и южной Европы. Не надо забывать, что гибель Константинополя для Меховского и его современников была не более давним событием, чем для нас, например, франко-прусская война; что последовавшие затем завоевания османов [35] продолжались вплоть до смерти Мухаммеда II (1481 г.) и, если ослабели к концу века, то не перестали быть угрозой ближайшего будущего. В литературе конца XV в. еще звучат патетические призывы Энея Сильвия (Пия II) к крестовому походу против турок; донесения дипломатов, особенно итальянских, больше всего говорят именно о турках; необходимостью борьбы с ними мотивируются и диктуются политические союзы недавних врагов, объединения государств и искания средств обороны. Как мало обманчивы были эти опасения, видно уже из того, что не более, чем через 10-11 лет после выхода в свет Трактата, Сулейман Великолепный стоял под стенами Вены. Типично для эпохи и то, что сам автор Трактата, во время путешествия в Рим в 1499 г., едва не попал в плен и рабство к туркам, разорявшим тогда северную Италию.

В такое время книжка, повествующая о нашествиях диких орд гуннов или татар с востока, должна была читаться с интересом: говоря о далеком прошлом, она была актуальна и близка; читая о гуннах, помнили о турках ⁸⁰.

Главное, однако, было не в этом. Углубляясь дальше в книжку, читатель находил в ней живое описание Московии, а эта тема с конца XV века возбуждала пристальное внимание на Западе, занимая «дипломатов и ученых, торговых людей, художников, ремесленников и, наконец, просто авантюристов всякого рода, которых так много было в ту беспокойную эпоху». С одной стороны, тут действовали расчеты на московского князя, как возможного союзника или орудие в борьбе против османов; недаром в дипломатической переписке европейских дворов с конца XV в. регулярно сообщается о московских делах, и даже теоретики соединения церквей, в роде Альберто Кампензе, или духовные сановники, в роде Яна Лаского или Иоганна Фабри, рассуждая о церковных делах, прекрасно понимают, а иногда и не скрывают подлинный смысл унии и очень охотно сообщают не о количестве церквей или священников, а о силе московских войск. С другой стороны, основная тема Трактата задевала и торговые интересы, давая материал надеждам на приобретение либо нового рынка в самой Московии ⁸¹, либо новых путей, путей транзитной торговли через нее с дальним Востоком в противовес установившейся португальской монополии в торговле [36] с Индией ⁸² и османскому господству на путях ближнего Востока.

Нельзя, наконец, упускать из вида и жажду новизны, новых открытий, научного прогресса, столь присущую Ренессансу. Весьма характерно в самом деле, что такой безразличный для политики и экономики вопрос, как вопрос об истоках Дона и о существовании Рифейских гор, не только вызывает внимание ученых ⁸³, но оказывается одним из предметов, поручаемых специальному изучению едущего в Москву имперского посла ⁸⁴.

Трактат Меховского, таким образом, отвечал самым разнообразным вкусам и интересам, ожиданиям и запросам читателя XVI в.

Что еще должно было действовать убеждающе, это — самая форма выступления краковского ученого. В год написания Трактата Меховскому было уже 60 лет. Между тем его сочинение дышит свежестью и задором молодости. Один из внимательнейших ценителей Трактата ⁸⁵ находит, «что все рассказы его носят на себе печать какого-то особенного незлобивого добродушия». Может быть, в некоторой части это и верно, но верно и то, что в Трактате не раз сказывается страстный полемический темперамент автора. Он сам верит в то, что открывает новый мир, и убеждает своей верой читателя. Его Трактат в высшей степени типичен, как новое слово в науке, вызывающее резкий сдвиг установившихся точек зрения и поворот на иной путь. Меховский решительно порывает со старыми авторитетами античных писателей. О живом и современном он говорит современным и живым языком: называет народы, места и вещи современными именами; без всякой торжественности и немецкой серьезности Герберштейна он просто и незаметно вводит даже точную транскрипцию географических и личных имен, стараясь приблизить ее к произношению; он приводит много слов на местных языках и т. д. Короче говоря — изображает живое живым, а не через призму мертвых известий давно истлевших свидетелей.

Маленькая книжка (и в этом тоже ее достоинство!), написанная таким образом, первая печатная книга о Московии, не могла не иметь успеха. [37]

Как и часто бывает с такими боевыми произведениями, открывающими новый путь в науке, Трактат не миновал кое в чем и ошибок, именно в результате новаторских увлечений автора. Однако, если даже это и ошибки, они вполне извинительны и естественны.

В чем, строго говоря, поправляли Меховского его критики ⁸⁶, да Колло и Герберштейн, или колеблющиеся последователи в роде Павла Иовия? В вопросе о Рифейских горах. Меховский так горячо и упорно отрицал существование Рифейских и Гиперборейских гор и даже всяких вообще гор в Московии, что, хотя при этом мимоходом и признал существование гор в Югре и по берегу Северного Океана, его читатели просто не заметили этого и, каждый по своему, стали подтверждать наличие Рифейских гор, разумея под ними те, что Герберштейн назвал Поясом мира, то есть Урал. В излишнем заострении своего тезиса наш автор формально делал ошибку, но это была одна из тех плодотворных ошибок, без которых нет движения в науке и нет ее развития.

VIII

Каково же значение книжки Меховского для нас и для современной науки?

Первый по этому предмету высказался К. Мейнерс ⁸⁷ (о. с., стр. 4), и как ни мало основательно местами его суждение, обойти его нельзя. Прочитавши Трактат в итальянском переводе в сборнике Рамузио, Мейнерс прежде всего впал в недоумение перед вопросом, когда впервые он был напечатан (!), и предположил, что первое издание давно утрачено. Он стал было даже теоретически высчитывать возможное время написания Трактата и, исходя из того что, по словам Меховского (II.II.2), крещение Югры произошло «около двадцати лет назад», а по другим источникам (Герберштейн), Югра покорена в 1518 г. ⁸⁸, пришел к заключению, что написан Трактат в 1538 г. (!), и лишь по письму Ульриха фон-Гуттена к Пиркгеймеру убедился [38] в своей ошибке. В дальнейшем, полагая (будто бы на основании сказанного в Трактате), что Меховский был в России и своими глазами видел истоки Днепра, Дона и Волги, Мейнерс удивляется его ошибке с местом впадения Волги.

Общая оценка Трактата у него такова: «Большую часть книжечки — говорит он — занимают ложные или полудостоверные сказки о происхождении, нашествиях и местожительстве татар, о родине готов, вандалов, аланов, свевов, турок и венгров, при чем последних он называет юграми. Он различает Россию и Московию, как совершенно разные страны, причисляет к России не только Украину, но даже Литву, которой придает столь широкие границы, что туда входят и Новгород, Псков и т. д. Его известия о Московии и о зависимых от нее странах, Перми, Башкирии, Черемисе, Югре, Кореле заполняют только три листа in f°. Описание Московии не только весьма неполно и сбивчиво, но и полно ошибок, так как он вводит туда много областей или княжеств с именами, которых никто никогда не слышал. При всех своих недостатках, он был отличным проводником для Пиркгеймера, поскольку последний в своем Explicatio Germaniae касался Европейской Сарматии, а также для Себастиана Мюнстера». Вместе с тем Мейнерс признает, что «книга этого человека о двух Сарматиях была первой, которая, так сказать, открыла Россию и пограничные с ней татарские страны остальной Европе».

Из всего сказанного немецким ученым бесспорны лишь два последние замечания. Все остальное — либо результат очень небрежного ознакомления с текстом Трактата (при том и не в подлиннике), либо — отсутствия должной исторической перспективы. В частности, «сказки о нашествиях и происхождении татар» по проверке оказываются в достаточной (для XVI в.) степени достоверными, а, может быть, даже содержат кое-какой новый материал в дополнение к нумизматической, актовой и летописной документации. Княжеств с «неслыханными именами» у Меховского вообще нет, как нет и названия Украины, а разделение Руси и Московии или включение Новгорода и Пскова в Литву — только отражает номенклатуру, реально существовавшую в политической географии XVI в., или (о Новгороде и Пскове) — ложные политические претензии на господство, также (как претензии) имевшие место. Известия собственно о Московии действительно занимают в Трактате сравнительно немного страниц, но это не единственная тема, интересная для современного читателя, а с присоединением к ней известий о южной Руси, Литве и Татарии, она охватывает большую часть Трактата. [39]

После оценки Мейнерса следующая по времени принадлежит автору уже упоминавшейся статьи в Отеч. Записках ⁸⁹. Отметив, впрочем, довольно мягко, неосновательность выше приведенных упреков Мейнерса, автор статьи говорит о Меховском (о. с., стр. 151-153): «Есть, конечно, много неверностей в его книге, но прочитавший ее всю со вниманием, обвинит скорее некоторых из тогдашних соплеменников наших, не хотевших или не умевших оценить благородной его пытливости касательно всего, что относится к нашему отечеству, и сообщивших ему вещи небывалые. Зато некоторые из показаний Меховского имеют, видимо, характер достоверности и могут служить подтверждением и частью дополнением местным источникам». Упрекать Меховского в дефектах мировоззрения значило бы, по мнению того же автора «требовать от человека XVI века понятий и взгляда XIX и, вдобавок, забывать, подобно Мейнерсу, о многих светлых сторонах его сочинения».

Позднее Меховским, как говорилось уже, много занимался Е. Замысловский; в своих исследованиях о Герберштейне и Себастиане Мюнстере он неоднократно с большой похвалой отзывается об авторе Трактата, но общей оценки его не дает.

В. О. Ключевский в «Сказаниях иностранцев», делая ссылки на Трактат, видимо, несколько недооценивал его взаимоотношения с некоторыми его подражателями: он ставит наравне с данными Меховского, а иногда и впереди их, показания Альберто Кампензе, только копирующие Меховского.

В последние годы Трактатом интересовались два исследователя — Б. Дитмар, посвятивший ему в 1928 г. статью в журнале «Землеведение», и М. П. Алексеев, собравший богатый библиографический материал о Меховском в специальном экскурсе в книге «Сибирь в известиях иностранных путешественников и писателей» (Иркутск, 1932). Оба исследователя дают положительную оценку Трактату. Б. Дитмар отмечает, что автор «обстоятельно знал географическую литературу: он ссылается на Птолемея, Аристотеля, Плиния, К. Тацита ...», «отнесся к своей работе вдумчиво и добросовестно»; Б. Дитмар находит, «что вместе с К. Мейнерсом можно по справедливости сказать, что Меховский впервые открыл Европе Россию» (о. с., стр. 74-75).

М. П. Алексеев, включая в общую характеристику эпохи суждение о Трактате, отмечает новаторские тенденции автора и его смелость в разрыве с авторитетами прошлого, а в общей оценке поддерживает отзыв Б. Дитмара. [40]

Из этого краткого обзора видно, что Трактат еще не получил ни полной, ни должной оценки. Между тем он стоит ее.

Прежде всего — это одно и самых ранних для нового времени известий о странах и народах СССР ⁹⁰, при том одно из своеобразнейших по непосредственности изложения. Следовавшие за ним более подробные или более точные сочинения о России уже к началу XVII в. отодвинули Трактат на задний план: он потерял значение важнейшего (сначала чуть ли не единственного) источника осведомления, но и после этого отнюдь не утратил определенной собственной ценности.

Произведение, в исторической части по преимуществу компилятивное, Трактат даже и там — в оригинальных местах — сохраняет интерес первоисточника; в части же географии и этнографии он почти всегда самостоятелен и почти целиком является первоисточником.

С другой стороны, Трактат представляет собой любопытнейшее явление в истории науки: он стоит на водоразделе традиционно-схоластических течений средневековья и научно-критического метода нового времени, отражает острую (в конечном итоге все ту же классовую) борьбу прошлого с надвигающимся новым, церковно-феодального авторитета с революционным сознанием новой буржуазной науки, а в некоторых взглядах автора (чем бы они ни диктовались) удивительно совпадает с выводами или конъектурами наиболее передовых исследований нашего времени. Мы имеем в виду своеобразную трактовку Меховским готского вопроса в противовес Иордану (и, следовательно, нынешней фашистской историографии) и его положение об автохтонности славян на территории Восточной Европы.

Наконец, бесспорно значение Трактата в истории изучения территорий и народов нашего Союза.

Это первое появившееся в печати описание Украины, РСФСР, Татарии, Крыма и др. в полной мере заслуживает внимания советского читателя.

С. Аннинский.