СРЕДНЕВЕКОВЫЕ ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ
ВОСТОКА И ЗАПАДА

ЗАМЕЧАНИЯ НА

"ЗАПИСКИ О РОССИИ ГЕНЕРАЛА МАНШТЕЙНА"

Хотя прилагала она попечение о флоте, совершенно пренебрежением по кончине Петра Великого, но не успела поставить оный на ту степень, в каковой мы видели морские силы во дни Екатерины Великой, переносящиеся из одного океана в другой и приводящие в трепет горделивый Стамбул. [447]

Подкрепляя сибирские железные и медные заводы знатными денежными суммами, для правильнейшей разработки рудников и горного производства императрица посылала молодых людей в чужие края обучаться рудному делу и выписала из Саксонии, по соглашению с тамошним двором, опытных рудокопов и искусных горных чиновников. При сей государыне для управления горной частью учреждена была генерал-обер-директория, изданы штаты и положения для заводов, открыт г-ном Татищевым (Василий Никитич Татищев, знаменитый наш бытописатель. — Примеч. рук.) богатый Гороблагодатский рудник, учинены важные поощрения вольным промышленникам и пожалованы им к заводам казенные крестьяне. Запущенные Нерчинские сереброплавильные заводы при ней начали поправляться.

Не приведенные к окончанию великие преднамерения Петра Великого императрица ревностно помышляла довершить. В ее царствование граф Миних окончил славный Ладожский канал; при ней ежегодно отпускаемо было по 200000 рублей на усовершенствование канала Кронштадтского с принадлежащими к оному водоемами. [448]

Мудрый Петр ведал, что в империях, где процветают мануфактуры, фабрики, художества, рукомесла, — там роскошь полезна; обращая деньги в недрах государства, привлекает она золото из чужих земель. Напротив того, в державах, лишенных сих пособий, роскошь крайне пагубна, ибо питая ее, таковые государства все изделия вкуса, щегольства, прихоти получают от руки чужеземной. Все выписывают от других, за все платят звонкой монетой. Поэтому великий монарх всемерно устранял от двора своего суетную пышность и роскошь разорительную. Вельможа времени Петра Великого не старался отличать себя позлащенной одеждою. Преемники сего государя не с подобной мудростью взирали на этот предмет. Совокупление азиатской пышности с изощренной роскошью европейской впервые появилось при российском дворе при Екатерине I, умножилось при Петре II, а в царствование Анны Иоанновны пышность при дворе, великолепие в строениях, роскошь в убранстве дворцов, щегольство в экипажах и одежде несравненно превышали времена всех ее предшественников; однако в похвалу сей государыне заметить надлежит, что расходы двора были распоряжаемы столь благоразумно, что не только не выступали из обыкновенно отпускаемой суммы, но ежегодно сберегались в запасе иногда и довольно значительные остатки. Для умножения царского сокровища алмазными и другими вещами, для убранства и украшения дворцов и загородных домов Анна Иоанновна употребила многие миллионы рублей. Богатый ее золотой столовый прибор употреблялся и при Екатерине Великой.

В заключение скажем, что царствование императрицы Анны Иоанновны представляет разительное смешение добра и зла народного. С одной стороны, удивляемся громким победам воинства благоустроенного, твердой системе правительства, полезным преобразованиям, учреждениям, заводимым для блага государства, видим императрицу Анну уважаемой северными державами, поддерживающей корону на главе польского короля, ласкаемой сильнейшим европейским монархом Карлом VI. Видим в сие время людей [449] необыкновенных и в войске и в службе гражданской. Миних, Ласи, Левашев, Румянцев, Кейт, Левендаль, Леонтьев, Штофельн, Репнин, Загряжский, Сперейтер, Шпигель, Бутурлин, Гохмут, Дебрини, Фермер, Апраксин являют и мужество и дарования отличные на ратном поле: некоторые из них вносят имя свое в храм бессмертия. Остерман, Трубецкой, Салтыков, Чернышев, Волынский, Головкин, Бестужевы, Куракин, Панин, Бибиков, Вельяминов, Татищев с честью и похвалою трудятся в кабинетах, судах, в управлении областей и градов; и из них некоторые, подобно знаменитым воинам, соделывают себя известными потомству. С другой стороны — с трепетом поражаемся народным бедствиям. Непрерывные брани, алчное и ничем не обузданное лихоимство Бироново, неурожаи хлебные в большей части России привели народ в крайнюю нищету. Для понуждения к платежу недоимок употребляли ужаснейшие бесчеловечия, приводящие в содрогание и помышляющих об оных; уныние, стон, слезы, вопль распространились во всей империи. С ужасом усматриваем жестокие гонения, заточения в темницы, пытки, ссылки и самую смерть, коим преданы были многие полезные, заслуженные и знаменитые особы, все почти по одному подозрению либо по личной ненависти и мщению, что и обнаруживает явное неправосудие — главный порок венценосцев.

Напоследок с горестью должно сказать, что монархиня обширнейшего в свете и славного государства, наделенная от природы многими добродетелями, чрез непомерное снисхождение и даже, можно сказать, подобострастие своенравному, злобному и кровожадному наперснику помрачила все сияние правления своего. Современники в глубине сердца порицали страсть Анны Иоанновны к злодею, но, благоговея к предержащей власти, не смели роптать явно, все с терпением переносили. Потомство, без лицеприятия рассматривая деяния всех, судит и владык земных: оно не перестанет обвинять Анну Иоанновну за то, что допустила именем своим совершать насилия, жестокости, злодеяния. Тот, кто, имея власть в руках своих, не останавливает бедствия народного, соделывается врагом народа, и имя его неизбежно предается бесславию и справедливому порицанию потомства.

Следуя древнему обычаю, немедленно по преставлении Анны Иоанновны отворили двери почивальней ее. Огорченный обер-гофмаршал Левенвольде вышел в собрание, со слезами известил о кончине императрицы и пригласил всех к телу усопшей. В страшной неизвестности о будущем, все поражены были чрезвычайной печалью; вопль распространился по дворцу. Принцесса Анна была удручена [450] величайшей скорбью. Из почивальней вынесли ее в беспамятстве в другую комнату. Там, опамятовавшись, сидела она в глубокой задумчивости, обливаясь горькими слезами. Бирон громко рыдал и казался отчаявшимся, но скоро миновало отчаяние лукавого честолюбца. Через несколько минут приказал он объявить постановление о регентстве. Генерал-прокурор князь Никита Юрьевич Трубецкой отпер шкаф, вынул постановление, подошел к свечам и начал читать бумагу. Бирон, приметив, что принц Брауншвейгский неподвижно стоял за стулом супруги своей, тотчас сказал ему: “Не угодно ли и вам вместе с другими выслушать последнюю волю императрицы?” Принц, не отвечая ни слова, подошел к боярам, вокруг Трубецкого толпившимся, и с спокойным духом слушал приговор собственный и своей супруги. По прочтении постановления герцог пошел в свои комнаты, а принцесса Анна с супругом удалились в покои малолетнего императора и наступающую ночь провели у колыбели младенца. Надлежит заметить, что как скоро ребенок сей появился на свет, то покойная императрица взяла его под собственный свой надзор и поместила в комнате подле почивальной своей.

После сего приветствия [Бирон] откланялся и позвал во внутренние покои графов Миниха и Остермана, князя Черкасского и [451] тайного советника Бестужева. Там благодарил их за оказанную к нему приверженность и, уверив, что не оставит на самом деле изъявить им признательность свою, просил этих господ вспомоществовать ему добрыми советами.

Чем более возвышался Бирон, тем сильнее разверзалась ужаснейшая пропасть, готовившаяся поглотить его. Не прошло еще и одной недели по кончине Анны Иоанновны, как начали доходить до регента слухи о ропоте в народе против правления его. Лейб-гвардии капитан Ханыков и поручик Аргамаков взяты были под стражу за нескромные речи и преданы пытке. Бирон домогался выведать, в чем состояло злоумышление их и кто были сообщники их. Но не мог ничего исторгнуть от них, и вся вина их оказалась единственно в изъявлении неудовольствия в простом между собою разговоре. В то же время предан был пытке один кабинетский секретарь. Его обвиняли, что он предварительно показывал обеим принцессам начерно написанное постановление о регентстве и делал некоторые замечания о несправедливости сего распоряжения. Но все эти жестокости не произвели действия, Бироном ожидаемого: вместо того чтобы устрашить прочих, они более раздражали умы и всех возбуждали ко мщению.

Среди этих происшествий было получено известие о кончине Карла VI, умершего в Вене 10/21 октября. Император завещал наследственные австрийские владения старшей дочери своей [452] Марии-Терезии. Король прусский, курфюрсты Саксонский и Баварский предъявляли притязания на наследие сие и намеревались вооруженною силою подкреплять права свои. Война долженствовала возгореться в Германии. Не ведали еще, что предпримет регент в обстоятельствах, столь важных для наследницы австрийской монархии. Но после, по падении Бирона, сделался известным тайный договор, заключенный им с саксонским двором, по которому регент, вопреки ручательству покойной императрицы по прагматическому уложению Карла VI, обещал не противиться требованиям, которые Август, король польский, в качестве курфюрста Саксонского, супруга и дети его предъявят на наследие австрийских владений. Взамен сего польский король обещал охранять права Бирона и наследников его на обладание герцогством Курляндским. Обязательство это было единственное, заключенное Бироном с иностранной державою.

Граф Михайло Гаврилович Головкин, сын государственного канцлера, по породе и по высоким связям супруги своей справедливо почитался в государстве знаменитым вельможею. Украшенный российскими орденами и возведенный на высшие степени, был самый снисходительный, добродетельный и любящий отечество муж. Супруга его Екатерина Ивановна, благотворительная и сострадательная боярыня, была дочерью князя Ивана Федоровича Ромодановского, имевшего в супружестве Наталью Федоровну Салтыкову, родную сестру царицы Прасковьи Федоровны. Следовательно, графиня Головкина была двоюродная сестра императрицы Анны Иоанновны, а правительнице — тетка. В первые годы царствования государыни Анны Иоанновны граф Головкин пользовался при дворе большим уважением, но под конец благоволение монаршее к нему весьма уменьшилось; причиною тому было беспристрастное суждение [453] этого вельможи о поступках Бирона. Итак, не ожидая себе ничего доброго от врага, похитившего верховную власть, граф Головкин помышлял о низвержении деспота. Но средство, которое он намеревался употребить для этого, едва не обратилось на собственную его гибель. Благодушие и благосклонность хозяев привлекли гостей в дом графа Головкина; множество недовольных отставных офицеров находили тут убежище и отраду. В один день, когда посетили его некоторые из них, на преданность которых мог он твердо полагаться, граф спросил у них:

— О чем говорят в городе?

Они отвечали, что все негодуют на возвышение Бирона и соболезнуют об участи принцессы Анны. Что они знают многих гвардейских офицеров, готовых на все отважиться для отмщения оскорбления, нанесенного родительнице императора. Но эти офицеры, как и прочие благомыслящие люди, не имея руководителя, не ведают, как приступить к этому важному делу. Граф отвечал, что, по мнению его, лучшее средство — последовать примеру, употребленному в Москве в 1730 г. при восстановлении самодержавия, т.е. что все благонамеренные патриоты долженствуют в назначенный для того день собраться в известном доме и целым обществом отправиться к принцессе с просьбою, дабы она избавила государство от ненавистного всем регента и бразды правления приняла бы в свои руки. Гости, одобрив предполагаемый способ, просили графа быть главою общества благонамеренных, но сей хворый и мучимый подагрою вельможа не мог принимать личного участия в предполагаемом предприятии, а советовал им обратиться к князю Черкасскому, уверяя, что министр сей столь же охотно склонится на представление их, как и прежде поступил он при поднесении императрице Анне прошения об отрешении аристократического правления. Дав такой совет и отобрав обещание, чтобы о нем ничего не упоминали, граф просил, чтобы, не откладывая надолго, завтра же, пригласив и других недовольных, все вместе явились к князю Черкасскому. Согласно с этим предположением, на другой день недовольные собрались к князю Черкасскому, объявили о причине прибытия своего и, напомнив о прежнем подвиге его, столь достохвальном и полезном для общества, просили князя отправиться с ними к принцессе и представить ее высочеству о желании народа. Князь Черкасский, спокойно выслушав просителей, с притворным видом одобрил намерение их и под предлогом отправления дел, не терпящих отлагательства, пригласил их прийти к нему на другой день. Едва они вышли из дома его, как оробевший князь, страшась гибельных для себя последствий от сего заговора, немедленно поскакал известить Бирона о сделанном предложении. Тотчас захватили всех приходивших к князю [454] Черкасскому, заключили в темницы и мучили пытками, допрашивая о числе и именах прочих соучастников. Несчастные объявили о некоторых, но, превозмогая все истязания, никто не упомянул о графе Головкине. В числе обличенных жертв находился Грамматин, правитель российской канцелярии принца Брауншвейгского. Под истязаниями пытки Грамматин не только признался, что знал об упомянутом заговоре, но открыл еще и о другом важнейшем, к составлению которого употреблялся он по согласию принца. Предполагали подговорить офицеров лейб-гвардии Семеновского полка, находившегося под начальством принца Брауншвейгского, и потом, склонив весь полк, идти во дворец и во что бы то ни стало захватить Бирона и всех его приверженцев. Грамматин успел открыться только одному капитану упомянутого полка князю Путятину, который обещал убеждать прочих офицеров. Князь Путятин, преданный истязаниям, признался и объявил о двух капитанах и об одном поручике, которых подговорил он принять участие в заговоре.

Открытие этих покушений долженствовало убедить Бирона, сколь ненавистно было правление его; что все мучения пыток недостаточны для предохранения тиранов от справедливой мести раздраженного общества! Деспот сей легкомысленно возлагал надежду на верность двух гвардейских полков, Измайловского и Конного, из которых над первым начальствовал брат его Густав, а над другим — сын его Петр. Желая показать пред всеми, сколь мало опасается он принца Брауншвейгского, призвал его к себе и в присутствии многочисленного собрания Бирон в ярости выговаривал за покушение к составлению заговора, называл принца неблагодарным, кровожадным и присовокупил, что поступками своими неминуемо лишится он всего. А как при последних словах принц нечаянно положил левую руку на эфес своей шпаги, то регент, приняв это за угрозу и ударяя по своей, с жаром закричал: “Если сомневаетесь, чтоб решился я разделаться с вами и сим путем, то извольте испытать”.

На другой день регент поручил барону Миниху (Барон Христиан-Вильгельм Миних (умер в 1768 г.) — впоследствии действительный тайный советник, обер-гофмейстер и кавалер орденов св. Андрея и св. Александра — Примеч. рук.), брату фельдмаршала, объясниться с принцем Брауншвейгским. В отвращение [455] дальнейших неудовольствий и для пресечения всякого подозрения предложили принцу добровольно отказаться от всех должностей, занимаемых им в войске. Принц долженствовал покориться судьбе и уступил силе; присланный от него г. Кайзерлинг объявил регенту, что принц слагает с себя все военные почести. Обрадованный Бирон немедленно известил об этом гвардию и прочие полки. Не удовольствовавшись этим, деспот послал сказать принцу, что советует ему не выезжать из дворца, дабы народ, раздраженный за множество людей, по вине его заключенных в темницы и преданных истязаниям, не нанес особе его какого-либо оскорбления. Сколь дерзновенно поступал Бирон с родителями самодержца своего! Все с трепетом ожидали злейших последствий. Опасались, что принц с супругою будут или отправлены в Германию, или отосланы в какую-нибудь удаленную область Российского государства. Но внезапно один решительный муж предпринял отважное намерение ниспровергнуть могущественного Бирона и падением его прекратить все бедствия отечества.

8 ноября, перед полуднем, граф Миних по обыкновению приехал к принцессе засвидетельствовать почтение свое. Найдя ее одну, воспользовался этим случаем. С жаром и величайшим искусством описал он бедственное состояние государства, насилие и жестокости Бирона. Представил опасность, угрожающую самой принцессе, если правление долее останется в руках неукротимого ее врага. Обещал предать во власть ее Бирона низверженного и просил дозволить приступить к исполнению без малейшего отлагательства. А для одобрения в сем предприятии офицеров и рядовых убеждал принцессу, дабы она благоволила лично присутствовать при совершении его. Обрадованная Анна Карловна с неизреченным удовольствием приняла неожиданное предложение фельдмаршала; ум и мужество его подавали несомненную надежду к успеху. Положили, чтобы граф Миних в наступающую ночь прибыл в зимний дворец и взял от караула потребное число рядовых. Получив от принцессы уверение, что тайны этой она никому не откроет, даже и супругу своему, фельдмаршал отправился прямо к Бирону и остался у него обедать. Возвратясь домой, нетерпеливо ожидал он приближения ночи.

В тот же вечер молодая графиня Миних (Жена обер-гофмейстера Миниха, рожденная Менгден.), невестка фельдмаршала, не имея ни малейшего сведения о преднамерении тестя своего, приезжала к герцогине, провела тут вечер, ужинала у нее вместе с регентом и почти до полуночи пробыла с ними. Прощаясь с графиней, Бирон препоручил ей сказать фельдмаршалу, что по погребении [456] тела императрицы он получит такой подарок, что в состоянии будет заплатить все свои долги.

Произнеся это, принцесса обняла фельдмаршала и допустила к руке офицеров, пожелав им счастливого успеха. Граф Миних, сойдя в караульную, объявил о повелении принцессы. Весь караул единогласно отвечал, что он готов голову положить, дабы избавиться от жестокого регента. Фельдмаршал, приказав караулу зарядить ружья, взял трех офицеров и 80 гренадеров и отправился с ними в летний дворец, где жил Бирон и где тело покойной императрицы выставлено было на парадной кровати. Там находилось в карауле 300 человек. Если бы они были преданы регенту, то, без сомнения, поставили бы непреоборимую препону умышляемому предприятию, но фельдмаршал, по благоразумной предосторожности, назначил к исполнению такой день, в который караул в обоих дворцах занят был Преображенским полком, состоявшим под личным его начальством. В расстоянии 100 шагов от летнего дворца он послал вперед одного офицера с повелением караульному капитану, чтобы он с двумя офицерами немедленно явился к фельдмаршалу. Офицеры эти в то же мгновение пришли; Миних, с известной его твердостью и умом, объявил о причине прихода своего и о повелении принцессы арестовать Бирона, приказал, чтобы соблюдали глубочайшую тишину и не делали ни малейшего шума. Чтобы караул неподвижно стоял [457] на своем месте и ни один часовой не трогался с поста. Офицеры, приученные повиноваться повелительному гласу сего полководца, обещали все в точности выполнить и немедленно отдали согласный с тем приказ своим караульным. После этого граф Миних, подойдя к самому въезду во дворец, отрядил г. Манштейна с 20 рядовыми, приказав захватить герцога живого или мертвого. Манштейн шел с крайней осторожностью, потихоньку. Все часовые, узнав о предприятии, по данному им приказу свободно пропустили его, не оказав ни малейшего сопротивления. Вот убедительное доказательство, что никакая стража на свете не охранит злобного властителя, если не властвует он над сердцами. Таким образом Манштейн без всякого затруднения проник до комнаты, в которой спал регент. А как двери ее изнутри были заложены железным запором, то надлежало силою вломиться в покой. Шум, от того происшедший, разбудил Бирона. Объятый страхом, не ведал он куда скрыться и торопливо бросился под кровать; Манштейн отыскал тирана и вытащил из-под кровати. Обезумевший регент мечтал еще сопротивляться, оборонялся руками и ногами, но в подобных случаях всякое уважение исчезает. Гренадеры силой принудили Бирона к покорности, схватили его, завязали ему платком рот, скрутили руки, накинули на него шубу, вытащили из дворца и посадили в подвезенную ко крыльцу карету. Выбежавшую за Бироном в одной рубашке герцогиню, брошенную солдатами в снег, караульный капитан приказал одеть и отвести обратно в комнаты, где и приставили к ней часовых. Исполнив сие, фельдмаршал поспешно поехал к принцессе с донесением о счастливом совершении предприятия и привез с собой низверженного с высоты величия Бирона. Анна, находившаяся в чрезвычайном беспокойстве и страхе, с несказанною радостью приняла графа Миниха.

Перед рассветом дня зимний дворец окружен был непроходимыми толпами народа; все комнаты его наполнены были всякого звания людьми; в восторге едва верили столь счастливому событию. Анна Карловна, облекши себя титулом великой княгини в качестве правительницы империи, изволила при пушечной пальбе принять присягу от всех знатнейших чинов в придворной церкви. Собравшееся около дворца войско присягало на площади. Обрадованный народ спешил в церкви, с искренним сердцем целовал крест и торжественно обещал верность правительнице. Во все области Российского государства и ко всем иностранным дворам посланы были нарочные гонцы с этим известием. [458]

Несправедливо говорит г. Манштейн, что граф Миних наиболее содействовал в доставлении Бирону регентства. В этом случае фельдмаршал долженствовал покориться силе обстоятельств. Равно без основания г. сочинитель упоминает о желаниях его. Граф Миних, зная недоверчивый нрав и неблагорасположение к себе герцога, никак не мог предполагать, чтобы в награду за согласие, изъявленное вместе с тремя другими особами, регент исполнил все его желания и вверил ему главное управление государственными делами. Тщеславие могло возродить в честолюбивой душе графа Миниха желание возвыситься на степень генералиссимуса, но проницательный ум его ясно видел, что одно покушение к этому навлекло бы на него величайшее подозрение. И действительно сказать могу, что в продолжение Биронова регентства не помышлял он об этом, но желал единственно, чтобы правительство заплатило долги его. Не по причине неудачи в исполнении желаний своих и даже не по какому-либо отказу со стороны регента Миних решился ниспровергнуть этого страшного деспота. Любовь к отечеству, проистекшая от того ревность прекратить народное бедствие и опасение рано или поздно подвергнуться общему гонению руководствовали знаменитого полководца.

Что касается до сказания г. Бишенга, помещенного в примечании г. Манштейна, будто бы фельдмаршал до покорения еще Молдавии просил императрицу пожаловать его господарем этой области, а потом домогался о пожаловании его герцогом украинским, то это, как и мнимый отзыв Анны Иоанновны, совершенно пустая и вымышленная сказка, о которой г. Манштейн, как человек, испытавший многие благодеяния от графа Миниха, не долженствовал бы и упоминать.

Сочинитель недостоверно описал начало управления государством принцессы Анны. Вот некоторые подробности его. На другой день по низвержении Бирона граф Миних, призвав к себе рано поутру [459] сына своего и барона Менгдена, спросил мнения их: кого следует по достоинству и чем пристойнее наградить? После некоторого рассуждения приказал он сыну взять перо и писать со слов его.

Во-вторых, во уважение важной заслуги, оказанной фельдмаршалом графом Минихом, пожаловать его генералиссимусом. Едва лишь окончил фельдмаршал последние слова, как сын его сказал:

— Конечно, по всей справедливости, никто не имеет более права требовать сего достоинства, как вы, но надлежит помыслить: не желает ли принцесса на сию высокую степень (возвести) супруга своего? Итак, дабы не подвергнуться отказу, не приличнее ли будет просить звание первого министра, столь же важное, как и первое?

Фельдмаршал, согласясь на сие замечание, спросил:

— Как же преклонить графа Остермана быть подчиненным первому министру?

— Доставив ему степень высшую отправляемой им вице-канцлерской должности, — был ответ сына и барона Менгдена. Фельдмаршал подхватил:

— Я вспомнил, что граф Остерман, составляя в 1732 г. новое положение для флота, показывал желание быть великим адмиралом;

итак, мне кажется, что он доволен будет этим повышением.

— Кому же предназначается звание великого канцлера, вакантное с давнего времени? — спросил молодой Миних, а как отец замедлил ответом, то первый продолжал: — Хотя князь Черкасский по последнему своему поступку не заслуживает награждения, но как поведение его в этом случае должно приписать более робости, нежели прямой приверженности к бывшему регенту, то я думаю, что великая княгиня, предав забвению прошедшее, явит опыт величия души, который может несравненно сильнее содействовать утверждению ее правления, чем все розыскания и наказания прежних поступков. Итак, по мнению моему, не непристойно просить правительницу о возведении в канцлерское достоинство князя Черкасского.

Таким образом, составив роспись о повышении чинами и о пожаловании орденами, по уходе молодого Миниха и барона Менгдена фельдмаршал велел секретарю своему переписать ее набело. Но снедаемый тщеславием, которого он не мог преодолеть, прибавил к [460] статье, до него относившейся, неприличное выражение о том, что “достоинство генералиссимуса предоставляет он принцу Брауншвейгскому”. Расписание сие было утверждено великою княгинею.

В тот же день, около 11 часов перед полуднем, правительница, возложив на себя орден св. Андрея, вышла и допустила всех к руке. Потом именем императора объявлены следующие повышения и награды: принц Брауншвейгский всемилостивейше пожалован генералиссимусом всех сухопутных и морских сил; фельдмаршал граф Бурхард-Христофор Миних — первым министром; граф Андрей Иванович Остерман — великим адмиралом с оставлением министром иностранных дел; князь Алексей Михайлович Черкасский — великим канцлером; граф Михаил Гаврилович Головкин — вице-канцлером с повелением присутствовать ему в тайном кабинете. Генерал-аншеф Андрей Иванович Ушаков, обер-шталмейстер князь Александр Борисович Куракин и адмирал граф Николай Федорович Головин получили орден св. Андрея, а тайный советник и московский губернатор князь Борис Григорьевич Юсупов, тайный советник и сенатор Василий Иванович Стрешнев, зять графа Остермана, и коммерц-коллегии президент барон Менгден — орден св. Александра Невского. После возвещения о сих милостях правительница возвратилась во внутренние покои и, призвав графа Миниха, вручила указ о пожаловании ему 100000 рублей серебром. Обер-гофмаршал граф Левенвольде получил 80000 рублей, действительный тайный советник барон Миних — 20000 рублей; граф Миних, сын фельдмаршала, пожалован был обер-гофмейстером, а гофмаршалу Шепелеву и генерал-майору Апраксину, известному потом победою при Егерндорфе над прусским фельдмаршалом Левальдом, пожалованы богатые поместья. Весь народ российский ощутил благотворную перемену в правлении; сострадательное и милосердое сердце правительницы устремилось к облегчению участи несчастных, пострадавших под грозным деспотизмом Бирона как в регентство его, так и в государствование Анны Иоанновны. Каждый день просматривала она дела о важнейших ссыльных, предоставив Сенату облегчить судьбу прочих. Число всякого звания людей, томившихся в заточении, простиралось до многих тысяч человек. Находившиеся под истязанием в Петербурге немедленно были освобождены; все в знак прощения прикрыты знаменем, и многие за безвинно претерпенное гонение повышены чинами, определены к должностям или получили другие награды. [461]

Не внушения хитрого графа Остермана, и не навет герцога Курляндского, и даже не мнимое опасение правительницы были причиною удаления графа Миниха. Фельдмаршал признавал необходимость пользоваться советами графа Остермана как по внешним, так и по внутренним делам государства. Великая княгиня тоже знала об этом, и тщетно бы Миних старался доказать противное. Низверженный регент показал: 1) что никогда бы не принял он на себя регентства, если бы не просил его о том убедительно граф Миних; 2) что если правительница не удовлетворит какой-либо просьбы этого графа, то должна будет крайне помышлять о безопасности своей. [462]

Саксонский курфюрст, заключив договор с регентом, сообщил о содержании его берлинскому двору. Король прусский, также желая преклонить Россию, дабы держава сия не препятствовала и его притязаниям на наследие Карла VI, препоручил пребывавшему в С.-Петербурге министру своему открыть о том переговоры; но едва посланник приступил к делу, как последовало низвержение Бирона. Происшествие это долженствовало произвести перемену в политической системе российского двора. Надлежало предполагать, что великая княгиня и супруг ее по близкому родству с императрицей-королевой неравнодушно будут взирать на умышляемые против нее предприятия. Итак, прусский король, приняв на себя личину, под предлогом искания дружества царствовавшего тогда в России дома, но в действительности с намерением усыпить его предложил оному заключить оборонительный союз; в декабре барон Мердефельд сделал об этом предложение российскому министерству. Фельдмаршал, опасно занемогший в это время, не принимал никакого участия в делах. Граф Остерман воспользовался болезнью фельдмаршала; с давнего времени будучи ревностным приверженцем бранденбургского дома, министр этот с таким искусством сумел изложить выгоды предлагаемого союза, что легко убедил правительницу согласиться на него. Как скоро граф Миних получил облегчение в болезни, великая княгиня повелела известить его о заключаемом договоре и [463] спросить мнения его. Фельдмаршал отвечал, что союз со столь могущественным соседом всеконечно полезен во время малолетия императора и при угрозе России войны со стороны Швеции. Но поскольку Россия приняла на себя ручательство по прагматическому уложению (Sanctio Pragmatione), поскольку не известны еще были ни преднамерения императрицы-королевы, ни замыслы противоборников ее, то предосторожность и справедливость требуют выжидать последствий, сообразить и тщательно рассмотреть прежние договоры и до времени воздержаться от заключения нового. Между тем, вероятно, и венский двор сделает какие-нибудь предложения. Невзирая на это замечание, невзирая на то, что не знали еще положительно о прямых преднамерениях прусского монарха, правительница настаивала на заключении предложенного договора. Существенные условия его состояли в том, что обе договаривающиеся державы взаимно ручаются за целость европейских своих владений и обязываются в случае нападения на какую-нибудь из них вспомоществовать друг другу 12-тысячным корпусом войск.

Маркиз де Ботта, человек умный, ловкий, приятный, откровенный, отправляя прежде посольство при российском дворе, до такой степени умел снискать благоволение принцессы Анны, что государыня эта, приняв бразды правления, дала знать венскому кабинету, что она желала бы иметь при своем дворе австрийским министром маркиза де Ботта, и повелела обер-гофмейстеру графу Миниху письменно удостоверить маркиза в милостивом своем к нему благорасположении. Посланник этот прибыл в С.-Петербург в феврале 1741 г., когда еще не помышляли о вспомоществовании наследнице Карла VI.

Петербургский двор пребывал в совершенной беспечности, нимало не подозревая о неприязненных преднамерениях прусского короля, как внезапно пришло известие о вторжении Фридриха II в Силезию; известие это тем более встревожило, что, с одной стороны, ежедневно ожидали требования венского двора о вспомоществовании, с другой — не знали, как поступить с королем прусским, с которым [464] незадолго перед тем заключили союз и с которым поссориться при предстоявшем разрыве со шведами было крайне опасно. В этом затруднительном положении не изобрели лучшего средства, как отнестись к Фридриху, убедительнейше прося его примириться с императрицей-королевой и предлагая для этого посредство России. Граф Остерман, щеголявший красотою пера, истощил все свое красноречие. Письмо, отправленное прусскому монарху, по признанию всех знатоков, было написано превосходно. Ответ Фридриха был краток и ясен: если королева венгерская, не прибегая к решению распри посредством оружия, добровольно уступит ему некоторые области в Силезии, на обладание которыми имеет он неоспоримые права, то он не только готов заключить с нею мир, но обязывается подкреплять и защищать ее всеми своими силами против прочих неприятелей австрийского дома. Повторенные об этом уверения прусского короля петербургскому дому доказывают, что если бы Мария-Терезия в самом начале согласилась сделать некоторые пожертвования, то несомненно сохранила бы она большую часть Силезии, но непреодолимая вражда к королю прусскому и какое-то непонятное предубеждение о добром расположении кардинала Флери удалили ее от всякого примирения. Маркиз де Ботта объявил петербургскому двору, что императрица-королева лучше согласится искать дружества версальского двора, чем уступит прусскому королю хотя один вершок земли из наследственных своих владений.

Едва лишь получено было известие о нападении прусского короля на Силезию, как маркиз де Ботта начал настоятельно просить вспомоществования от России. В совете, для того собранном, фельдмаршал представил: хотя Россия обязана поддерживать прагматическое уложение, при настоящих обстоятельствах, при угрозе со стороны Швеции, долженствует она с величайшей осмотрительностью располагать поступками своими и предварительно исследовать, в состоянии ли будет разделить военные свои силы, чтобы одной частью [465] их отразить умышляемое нападение стокгольмского двора, а другою действовать за пределами империи. Граф Миних утверждал, что для отвращения предстоящей бури Австрия должна приложить старание о примирении себя с прусским королем, сделав некоторые пожертвования; что крайне опасно открывать брань и подвергаться превратностям счастья и тягостям военным. Однако венский двор, не приемля в уважение ни сих причин, ни предложенного совета, настаивал на поспешнейшем вспомоществовании и тщательно употреблял к тому все возможные средства. Две вдовствующие герцогини Брауншвейгские — одна бабка императрицы-королевы и принца Брауншвейгского, другая мать последнего и тетка первой — не переставали письмами своими убеждать правительницу и супруга ее, воспалять гнев их против прусского короля, осуждать поведение его и между многими приписываемыми ему пороками заметили и то, что государь сей розно почивал с супругою своею. Средства очень хорошо споспешествовали замыслам австрийского дома, (так) что когда дрезденский двор сообщил петербургскому о предположении своем, то правительница, нимало не затрудняясь, согласилась на оное. Хворый и не выезжающий из дома граф Остерман до такой степени умел приобрести доверенность принца Брауншвейгского, что сей почти ежедневно посещал его. Узнав через принца мысли правительницы в отношении предложения Саксонского курфюрста, хитрый министр воспользовался этим случаем, дабы угодить родителям императора и вместе с тем представить в превратном виде возражение графа Миниха, которое легко он предвидел. Итак, не только не осуждал он предполагаемого союза, но даже предложил скорее уполномочить пребывавшего при дрезденском дворе российского посланника заключить договор.

Правительница, призвав графа Миниха, наедине спросила мнения его о предлагаемом союзе; фельдмаршал представил: “Я соглашаюсь, что по существующим договорам Россия обязана подкреплять австрийский дом вспомогательным войском, но предварительно надлежит со вниманием рассмотреть, что в то время, когда возбуждают против нее (т. е. России) шведов, в состоянии ли она разделить силы свои и для обороны империи, и для действия за пределами отечества? Но если бы и не встретили последнего затруднения, то и тогда, мне кажется, совесть вопросит: можно ли, не подвергаясь упреку в вероломстве, вступать в союз, предложенный к покорению и разделению владений такого государя, который не причинил России [466] ни малейшего оскорбления и с которым в недавних днях заключен дружественный и оборонительный договор? Я простой ратник, провождавший всю жизнь с мечом; я вовсе не понимаю хитростей дипломатии. Впрочем, если вашему высочеству непременно угодно открыть войну, то я советую начать ее со Швецией, угрожающей разрывом. Всегда лучше предупреждать неприятеля, нежели допускать его окончить свои вооружения. И в сем случае за особенную честь вменю себе начальствовать вашими войсками, ежели на сие последует воля вашего высочества”.

После сего не спрашивали уже советов у фельдмаршала и без участия его приступили к заключению союза. Изготовили предписание российскому посланнику в Дрезден, дабы он присутствовал в конференциях саксонского двора по сему предмету и всевозможно бы старался скорее привести к окончанию начатое дело. По заведенному тогда обыкновению, граф Миних подписывал все исходящие из Кабинета бумаги, потому граф Остерман прислал к нему для подписания и вышеупомянутое предписание с извещением, что оно изготовлено по точной воле правительницы. Фельдмаршал, оскорбленный таким предложением, немедленно поехал к великой княгине с жалобой, что принуждают его подписывать такое дело, против которого представил он основательные возражения. Повторив прежде сказанное о вооружениях Швеции, удостоверил ее высочество, что открыв войну с этой державою, она отметит за честь России; напротив того, вступив в предлагаемый союз, завлечет себя в посторонние брани, которые не могут прекратиться скоро и от которых империя не получит ни малейшей пользы. Когда же правительница с холодностью сказала ему: “Удивляюсь, что вы один противоречите в таком деле, которое граф Остерман и все министры единогласно мне присоветовали”, фельдмаршал отвечал: “Дабы впредь не подать вашему высочеству ни малейшего повода к неудовольствию за прекословие мое мнениям других, я смею просить увольнения от службы”.

Сказав сие, почтительно поклонился великой княгине и вышел из комнаты. Возвратясь домой, послал в Верховный кабинет письменное представление о причинах, побудивших его не подписать повеление к российскому посланнику в Дрезден. [467]

Через несколько дней после этого происшествия при свидании моем с маркизом де Ботта посланник этот превозносил похвалами графа Остермана, уверяя, что российские войска вскоре выступят в поход. [468] На что я заметил ему, что, по мнению моему, венский двор более бы выиграл, если бы граф Миних оставался в министерстве; что фельдмаршал никогда не противоречил обязанности вспомоществовать австрийскому дому тем или другим средством; что я уверен, если бы Австрия потребовала только вспомогательного войска, предопределяя ему действовать против другого какого неприятеля, а не против прусского короля, то несомненно получила бы сие пособие. Что касается графа Остермана, то я мыслю, что венский двор не много может ожидать от него, ибо министр этот всегда был постоянным доброжелателем прусской монархии и никогда не прилеплялся к пользам Австрии, а при настоящих обстоятельствах мнимая его ревность устремлена была единственно к погублению фельдмаршала. И действительно, вскоре маркиз де Ботта убедился в справедливости моего мнения. В то самое время, когда последовало российским войскам повеление изготовиться к походу, граф Остерман не переставал уверять барона Мердефельда об усердии своем к пользам прусского короля и о том, что он не намерен никогда вредить сему монарху, и просил, дабы Фридрих не тревожился движением русских войск и не опасался бы дальнейших последствий; несогласие, вскоре потом возникшее между венским и дрезденским дворами, вовсе разрушило составление предполагаемого союза и принудило Августа вступить в сношение с французским кабинетом. Когда маркиз де Ботта настаивал на поспешнейшем отправлении войск на помощь императрице-королеве, то вместо удовлетворительного ответа получил следующий отзыв: что Россия не оставит выполнить всех своих обязанностей против австрийской державы, как скоро прекратится всякое опасение со стороны Швеции.

Приписываемое Шах-Надиру, или Кули-хану, намерение вступить в брак с Елизаветой Петровной есть пустая выдумка. Шах этот, упоенный торжеством, над Великим Моголом приобретенным, намеревался напасть на турок и изгнать их из всех областей, отторгнутых Портою у персидской монархии; он желал, чтобы Россия содействовала этому важному замыслу; с таким предложением персидский шах прислал посольство к петербургскому двору с богатыми подарками, похищенными в сокровищах индийской столицы Дели; посол персидский привел с собою между прочими драгоценностями четырнадцать слонов и тридцать верблюдов. [469]

Законоположение, чтобы дочери, рожденные и впредь рождаемые от супружества великой княгини Анны с принцем Брауншвейгским, наследовали российский престол в случае пресечения мужского колена этого дома, была пустая мысль графа М. Г. Головкина. На это не нужно было никакого нового постановления. Вице-канцлер, не удовольствуясь таким вымыслом, несколько дней спустя предложил правительнице взойти на престол и царствовать совокупно с сыном своим. Легкомысленное это предложение не могло быть принято. История всех веков ясно убеждает, что совокупное государствование двух лиц всегда сопровождается бедствиями, а тем более угрожало оно гибельными последствиями для народа, издревле привыкшего повиноваться единой верховной власти. [470]

Вопреки мнению г. Манштейна, российское министерство с самого вступления в правление государством великой княгини и принца Брауншвейгского, близкого родственника императрицы-королевы, предвидело, что Франция будет возбуждать шведов на Россию, как только держава эта примет участие в судьбе австрийского дома. Нельзя было предполагать, чтобы Швеция по заключении сейма приступила к примирению, и весьма бы неосторожно поступил граф Остерман, если бы согласился на уступку Кексгольма с принадлежащим к нему округом. Положение этого укрепленного города на Ладожском озере доставило бы шведам удобную возможность тревожить многие уезды С.-Петербургской и прилежащих губерний и даже самую резиденцию. И какая побудительная причина могла преклонить на такую крайность? Неприятель не открывал еще неприязненных действий, и Россия могла противопоставить ему достаточные силы.

Мысль о бракосочетании царевны Елизаветы Петровны с принцем Людвигом Брауншвейгским, братом правительницы, была, так сказать, мгновенной и немедленно преданной забвению. Не только не принуждали царевну к этому браку, но даже никогда не предлагали ей об этом явно. Впрочем, если бы согласилась она на супружество это, прекословившее пользам ее, то и тогда предлежало бы преодолеть другое затруднение: принц десятью годами был моложе царевны и не чувствовал к ней ни малейшей склонности. Не предложение этого супружества пробудило Елизавету от сна. Французский посланник маркиз де ла Шетарди заботился об этом гораздо раньше. Версальский кабинет в данных этому министру наставлениях предписал стараться всемерно сеять раздоры в России, дабы тем ослаблять эту державу и не допускать ее вмешиваться в дела австрийского дома. Де ла Шетарди внушил Елизавете Петровне мысль ко вступлению на престол, всевозможно возбуждал и поощрял ее к этому; приводя в пример смелое предприятие Миниха, успехом увенчанное, доказывал, что и она может подобным же путем овладеть державою. Французский посланник снабжал царевну деньгами, но в малом количестве; с таким слабым пособием Елизавета Петровна приступила к произведению дерзновеннейшего предприятия; первоначально привлекла на свою сторону только двенадцать гвардейских [471] гренадеров, обласкала и одарила их. Будучи твердо уверена в непоколебимой преданности этих решительных людей, посредством их, когда наступила ночь, низринувшая в бездну злополучии брауншвейгский дом, Елизавета умножила число сообщников своих гренадерскою ротой Преображенского полка.

Правительница имела многие доказательства о заговоре, но будучи излишне доверчива и крайне беспечна, не решалась употребить сильные средства, которые природа внушает к защищению нашему. Все споспешествовало к погублению великой княгини Анны Карловны. Несогласие ее с супругом; устранение от дел мужей, которые умом своим могли бы поддерживать ее, как-то: Миних, Бестужев; связи с графом Динаром и слепая доверенность к этому иноземцу. Саксонский посланник, поссорясь с графом Остерманом, злобно очернил этого министра, представил его коварным, опасным, недоброхотствующим правительнице; даже успел возбудить подозрение на принца Брауншвейгского, действовавшего, как он говорил, по внушению Остермана. Принцесса всему легко поверила, прекратила благоволение к графу Остерману, не хотела принимать от него никаких представлений; не внимала советам супруга своего. Тщетно покушался Остерман открыть глаза правительнице; тщетно желал он предостеречь ее от угрожавшей опасности. Принцесса с презрением отвергала все представления единственного человека, могущего подать спасительные советы в таком деле, от которого зависели и сохранение и судьба ее. К большей же безрассудности правительница вздумала объясниться с противоборницей своею наедине: слезы и притворные знаки усердия последней совершенно усыпили первую. Елизавета Петровна, приведенная этим объяснением в большое беспокойство и замешательство, поспешно возвратилась во дворец свой, призвала приближенных своих и по [472] совещании с ними решилась в наступающую же ночь внезапно совершить замысел, который, по предположению французского посланника, намеревались произвести в действие месяцем (позже) и совсем иным способом, не подававшим большой надежды к успеху. Алексей и Кирилл Гавриловичи (Григорьевичи) Разумовские, Михайло Ларионович Воронцов, Александр и Петр Ивановичи Шуваловы, Василий Федорович Салтыков, все соделавшиеся потом знатными и сильными вельможами, и медик Лесток непосредственно содействовали императрице Елизавете Петровне при восшествии на престол.

Маркиз де ла Шетарди пришел в чрезвычайное изумление, когда среди ночи разбудил его присланный от Елизаветы Петровны камергер П.И.Шувалов и уведомил о восшествии ее на престол. Приняв на себя личину, посланник изъявил притворную радость и поспешно поехал в цесаревин дворец. Толпы волнующегося по улицам народа, с восторгом увидевшего на троне дочь незабвенного в сердцах наших монарха, стоявшие под ружьем гвардейские полки, раздававшиеся в воздухе громогласные восклицания: “Да здравствует наша матушка императрица Елизавета Петровна!” приводили маркиза в сильное смущение. Внезапно совершенный Елизаветою удар разрушил все зловредные его замыслы: доброхотствующий России француз желал, чтобы перемена эта произведена была по его предначертанию; чтобы шведы приблизились к берегам Невы, силою оружия своего споспешествовали возведению на престол Елизаветы, предписали ей законы в стенах столицы, основанной победителем их (Не постигаю, на чем мог г. Шетарди основывать такое затейливое предначертание; кажется, при самом начале войны с Швецией ясно видима была безрассудная опрометчивость кабинета сей державы: российские войска с обыкновенным бодрым своим духом выступили против неприятеля, внесли оружие в пределы его, настигли шведские силы у Вильманстранда, со свойственным им мужеством напали на шведов и разбили их и вильманстрандскую крепость покорили приступом. — Примеч. рук.), — и тогда-то маркиз мечтал беспрепятственно и самовластно господствовать при российском дворе.

Изображение великой княгини Анны Карловны, представленное г. Манштейном, есть вымышленное. Вот как описывает ее один человек, имевший честь знать эту государыню коротко. [473]

Великая княгиня родилась в Ростоке в 1718 г. от Карла-Леопольда, герцога Мекленбургского, и Екатерины Иоанновны, старшей дочери царя Иоанна Алексеевича, и наречена при крещении Елизаветой-Екатериной-Христиной. По кончине герцога с родительницей своей прибыла в Москву в 1722 г. и, вскоре лишившись матери, осталась в сиротстве. Анна Иоанновна, родная тетка принцессы, по восшествии своем на российский престол обратила особое попечение на воспитание ее и, будучи безбрачной, почитала ее за собственную дочь. В 1733 г. принцесса, будучи миропомазана в греко-российское исповедание, наречена Анною. В июле 1739 г. среди пышных и великолепных празднеств, продолжавшихся несколько дней, сочеталась она браком в Петербурге с Антоном-Ульрихом, принцем Брауншвейг-Вольфенбюттельским. Принц этот был родной племянник Шарлотты-Христины, супруги царевича Алексея Петровича, и брат родной же герцога Фердинанда, знаменитого полководца, разделявшего славу триумфов с Фридрихом Великим. Низверженная с престола, Анна Карловна влачила остаток жизни своей в Холмогорах, где и скончалась в родах в 1746 г. Тело ее привезено в Петербург и с надлежащей почестью погребено в Александровском монастыре.

Анна Карловна была статна, ростом выше среднего, волосы имела темно-каштанового цвета, которые подчеркивали белизну лица ее; хотя черты лица у нее не были правильные, но это вознаграждалось приятным и привлекательным видом. В убранстве не следовала щегольству покойной тетки своей.

Правительница одарена была хорошим умом, добрым сердцем и возвышенной душою. Нимало не заразясь подозрением отправлявших (отравлявшим?) двор Анны Иоанновны, она украшалась привлекательным чистосердечием. Будучи откровенна, с негодованием взирала на притворство, столь необходимое при дворах; потому приближенные покойной императрицы, привыкшие к раболепной лести, несправедливо называли ее надменной и пренебрегающей всеми. Заслуги награждала щедро, ко всем была благотворительна, никому в жизнь свою не сделала зла, с комнатными служителями обращалась кротко и милостиво, и можно сказать, что они обожали ее.

Первейшее блаженство супругов — как на троне, так и в хижине, — если они имеют полную доверенность друг к другу; величайшее же злополучие для них, когда лишены сего сладчайшего удовольствия. Анна Карловна не наслаждалась таким счастьем. Противоположность во нравах, склонностях, словом, слабое уважение правительницы к принцу, с которым сочеталась она против воли, никогда не могли произвести сердечной связи между этими злополучными супругами. [474]

Сделавшись правительницей, Анна Карловна с особенным удовольствием проводила время в малочисленном избранном ею обществе. Тут всегда видели ее веселой и приятной в обхождении. Уважая достойных иностранцев, призывала некоторых из них в короткие свои беседы; в числе таковых находился австрийский посланник маркиз де Ботта и английский — г. Финк. По-русски, по-немецки и по-французски говорила свободно. Чтение, особенно драматических творений, составляло приятнейшее ее времяпровождение; однажды при таковом упражнении сказала, что внимание ее преимущественно привлекают те сочинения, в которых представляется несчастная государыня, с благородною гордостью и величием духа переносящая бедствие и узы. Посему можно бы подумать, что она имела предчувствие об угрожавшем ей злополучии, но справедливее заключить должно, что слова сии произнесены умом, преданным горестной задумчивости. Та же причина влияла в нее страсть к уединению и покойной жизни, не возмущаемой никакими занятиями и заботами. Почти и нельзя сомневаться в этом по следующему изречению, многократно ею повторенному. Госпожа Адеркас, находившаяся в числе наставниц при воспитании великой княгини, имевшая прежде пребывание в Гамбурге, сделала ей столь привлекательное описание о приятностях жизни, каковой наслаждаются там люди, удалившиеся от большого света, что поразившись этой мыслью, правительница часто в минуты неудовольствия произносила: “Боже мой! Для чего не могу я проживать в Гамбурге, устраненной от суеты пышных дворцов и всякого величества!”

Молодая баронесса Иулиана Менгден пользовалась особой милостью Анны Карловны. Согласие в нравах породило, а неограниченная преданность баронессы и совершенно укрепила ее. Комнаты, занимаемые Менгден, были смежными с покоями правительницы, и в продолжение траура по покойной императрице вечерние собрания каждодневно происходили в них; не могу согласиться с г. Манштейном, чтобы наперсница эта управляла всеми действиями государыни своей и располагала образом жизни ее. Правительница была упорна в своих мнениях, имела особые наклонности и свой образ мыслей. Баронесса никогда ни в чем не противилась и не противоречила ей. [475]

Рассматривая летописи российской истории XVIII столетия, с изумлением замечаем чудесные превращения счастья. Воцарение каждого государя низвергает возвышенных властью предшественника и мощной рукою старается возвеличить наперсников нового повелителя. Видя жестокие примеры, как все любимцы счастья и другие мужи деловые, государственные, каждый в свою чреду, или погибал, или падал в ничтожество, все умы, естественно, объяты были невольным страхом, всякое дарование и благородное честолюбие долженствовали исчезать во мраке неизвестности. Екатерина II, служащая образцом всем царям мира, первая показала пример праводушия, что есть возможность изливать новые благодеяния, не погубляя, не оскорбляя и не унижая служивших прежнему правительству. Только в ее благословенное время пресеклись гонения, лишения чести, свободы, ссылки и казни, жестоко преследовавшие роды знатных во все правления преемников славного престола Петра Великого; Елизавета Петровна, государыня действительно благосердая, без содрогания по восшествии своем на трон подписала приговор, достойный решения константинопольского дивана.

Преступление погубленных ею знаменитых жертв состояло единственно в приверженности их к императрице Анне, в ревностном служении этой государыне. Итак, не справедливее ли, не благоразумнее ли поступила бы Елизавета, если бы, продолжив к ним монаршее благоволение, старалась извлечь пользу для государства из опытности и отличных их дарований? Разум, совесть, великодушие, правосудие говорили в пользу гонимых, но бессмыслие, злоба, алчность к корысти сделали иные внушения и возбудили к жестокости сердце доброй государыни. Тогда многие жадничали похитить [476] описанное имущество злополучных ссыльных; другие, не имея дарований этих несчастливцев, домогались занять их должности; иные мщением руководствовали себя. Де ла Шетарди тоже хотел воспользоваться этим обстоятельством. Находясь в большой силе при петербургском дворе, он желал удалить от управления государственными делами достойных и опытных мужей, дабы низринуть Россию в то ничтожество, из которого Петр Великий с такой мудростью и усилиями извлек ее. Таким образом, тщательно занимаясь тем, чтобы при российском дворе не было людей твердых и проницательных, которые бы могли воспротивиться коварным замыслам версальского кабинета, не только непосредственно содействовал погибели Миниха, Остермана, Головкина и проч., но происками своими совокупно с прусским министром был причиною, что Россия лишилась двух знаменитых полководцев — Левендаля и Кейта и многих отличных офицеров, перешедших из российской во французскую и прусскую службу. Так во все времена гг. иностранцы доброхотствовали нашему отечеству.

Г. Манштейн, сказав, что характер фельдмаршала графа Миниха был противоположное совокупление добрых и дурных качеств, старается, нимало не щадя его, убедить в справедливости сего заключения. Непрекословно, что граф Миних имел недостатки, но укажите мне великого человека, который бы изъят был от них. Г. Манштейн на погрешности фельдмаршала смотрел в увеличительное стекло. Я коротко знал этого полководца и смею уверить, что он не был грубияном, но с неисправных взыскивал неослабно: правило, необходимое для удержания в войске благоустройства. Миних был вспыльчив, но никогда не выступал из пределов благопристойности. Необманчиво постигал прямое достоинство, справедливо отличал и награждал заслуги и удалял от себя неспособных к делу и тунеядцев. Домашние его расходы несоразмерны были доходам; где достоинство сана его требовало нарочитых издержек, там не жалел денег; но во всяком другом случае строго взыскивал с управителя дома своего и требовал, чтобы наблюдались в нем порядок и бережливость. Никогда не видели в нем подлого льстеца; обращая в свою пользу всякое обстоятельство, он умел искусно угождать временщикам или услугою, кстати оказанной, или приятным подарком. Честолюбие господствовало над ним, и он знал цену свою. Напрасно порицали его в гордости. Чтитель правосудия и добродетели, Миних гнушался лихоимством и неправедным стяжанием богатства. Похвалы о себе слушал с удовольствием; любя похвалы, не остерегался ласкателей, и можно ли строго осуждать его за эту слабость, которой подвержены [477] были многие знаменитые мужи, предшествовавшие ему и последовавшие по нем? Отдавая справедливость воинским дарованиям графа Миниха, г. Манштейн говорит, что он мало способен был к отправлению звания первого министра. На это замечу, что фельдмаршал по стечению обстоятельств вынужденно принял на себя это достоинство и отправлял важную должность первого министра столь короткое время, что никак нельзя решительно сказать ни о способности, ни о малоспособности его к ней. Впрочем, нет сомнения, что совет, преподанный им правительнице при случае предположенного союза с венским и дрезденским дворами, делает ему честь и похвальнее коварных уверток противоборников его. Не знаю, на чем основался г. Манштейн, говоря: кто желал выманить от фельдмаршала тайну, тот долженствовал только прекословить ему и раздражать его; короткие знакомые не замечали в фельдмаршале этого недостатка, и сочинитель, говоря о человеке необыкновенном, обязан был представить в доказательство хотя один пример. О предприятиях своих Миних редко открывался; единожды обдумав и удостоверясь в доброте предположения своего, не почитал нужным спрашивать советов. Он много уважал мужество и воинские дарования графа Левендаля, бывшего потом французским маршалом. Генерал этот тоже почитал фельдмаршала. Однажды, разговаривая со мною и отдавая похвалу графу Миниху, Левендаль сказал: “Жаль только, что он не принимает ничьих советов”; тот же Левендаль посетил меня вскоре по несчастии фельдмаршала и, изъявляя соболезнование о бедственной участи своего бывшего предводителя: сказал: “Я не знаю, в чем состоит преступление графа Миниха, но если бы и не учинил он никакого, то я бы все [равно] обвинил его и предал суду за то, что он первый подал опасный пример — как с помощью роты гренадеров можно низвергать и возводить на престол государей”.

Когда Утрехтский мир прекратил брань, возникшую за наследие испанского престола, и войска ландграфа Гессенского возвратились в отечество свое, тогда граф Миних, не сотворенный к спокойной жизни, вознамерился явиться на новом позорище. Оставив гессенскую службу, в которой был он полковником, перешел в службу польского короля, занятого в то время покорением остатков войск стороны, поддерживаемой шведами. Август II принял Миниха с чином генерал-майора и, желая учредить корпус войск на жалованье республики, поручил ему образование его. Миних начал составлением одного полка, который потом существовал под названием [478] польской коронной гвардии. Фельдмаршал граф Флеминг, первый министр и наперсник короля, был назначен полковником, а Миних — командиром сего полка. Они условились между собою, чтобы выгодами, от полка получаемыми, первые три года пользовался Миних один в награду понесенных им трудов при учреждении, а впоследствии — разделять пополам. Сколь ни справедливо было таковое условие, но граф Флеминг, узнав, что доход от полка простирался свыше 8 000 ефимков ежегодно, хотел нарушить договор. Миних не уступал права своего. Из-за того произошло между ними приметное охлаждение. Между тем прибыл в Варшаву знаменитый Герц и, по давнему знакомству с Минихом, остановился у этого генерала. Герц заметил, что Миних с неудовольствием продолжает службу Августа II, воспользовался этим случаем, чтобы доставить своему государю хорошего воина, и по данному полномочию предложил Миниху патент на чин генерал-поручика шведских войск. Но так как Карл XII в том же году был убит под Фридрихсгаллем, а несчастный Герц потерял голову на эшафоте в Стокгольме, то Миних, не помышляя более о вступлении в войска бывшего северного героя, скрывал свое неудовольствие; в 1719 г. по повелению Августа II ездил он в Дрезден, дабы присутствовать и участвовать в великолепных празднествах, которые давал этот расточительный король по случаю бракосочетания наследного принца с австрийской эрцгерцогиней Марией-Иозефиной, дочерью покойного императора Иосифа I. Король принял его с отличной милостью, и граф Флеминг оказывал наружные знаки благорасположения. Возвратясь в Варшаву, вскоре Миних увидел злоумышление министра, который не переставал заниматься полковыми доходами. Действительно ли жадничал он пользоваться ими или этим способом намеревался вытеснить Миниха, только желая всячески вредить этому генералу, преклонил некоторых офицеров разглашать, что полковая сумма употребляется Минихом неправильно. Оскорбительные речи об этом полковника Бонафу дошли до ушей Миниха. Справедливо раздраженный Миних вызвал Бонафу на поединок и прострелил ему грудь, но, по счастью, не смертельно.

При этом случае Август оказал Миниху благоволение свое необыкновенным образом, заслуживающим, чтобы упомянуть о нем. Дабы укрыть себя от преследования в случае смерти Бонафу от раны, Миних ушел в один монастырь и прожил в этом убежище несколько недель. В это время король пожелал осмотреть небольшой канал, строившийся под руководством Миниха у Уяздова, загородного дворца. Дорога туда лежала мимо упомянутого монастыря; Август, приблизясь к монастырским воротам, остановился, велел позвать Миниха, посадил его с собою в карету и поехал к каналу; осмотрев все работы и изъявив удовольствие и благодарность директору, отвез [479] его обратно в монастырь. Невзирая на сие, не укротилась злоба г. Флеминга, и король, совершенно благорасположенный к Миниху, но порабощенный власти первого министра, не мог защитить достойного генерала. Ненависть простерлась столь далеко, что Флеминг вздумал однажды арестовать Миниха. Это возродило спор между министром и коронным генералом г. Синявским. Миних в качестве генерал-майора республики и командира польской гвардии зависел от коронного генерала. Граф Флеминг, хотя был саксонский фельдмаршал, но в польских войсках имел только звание полковника гвардейского полка, следовательно, был подчинен тому же чиновнику. Г. Синявский, находя поступок графа Флеминга оскорбительным для себя, немедленно возвратил Миниху шпагу, удостоверяя его в своем покровительстве.

Великий царь, проникнув отличные дарования Миниха, поручил ему главное смотрение над устроением Ладожского канала, едва начатого и плохо производимого. При этом директоре все пошло иначе: деятельность его поощряла подчиненных; ум его руководствовал к прочному и правильному устроению всех работ. Петр незадолго пред кончиною своею изволил прибыть для обозрения отделанной части канала, осмотрев работы, пожелал, чтобы в присутствии его спустили воду. Сев с Минихом и одним офицером на случившийся на берегу ботик, император повелел открыть ворота и по стремлению пущенной воды первым въехал в сотворенный волею его канал. Столь велика была радость мудрого и о благе подданных неутомимого Петра, что он, в восторге махая шляпою над головой, многократно изволил прокричать “ура”. Торжественно благодарил и обнимал Миниха. Отужинав и проведя ночь в укромном жилище этого генерала, государь на другой день отправился в Петербург, и в первое происходившее потом заседание Сената император в [480] присутствии его похвалил искусство всех работ канала и отличную ревность Миниха и повелел Сенату учинить потребные распоряжения, дабы к совершенному окончанию сего важного и преполезного для государства предприятия доставлены были все нужные пособия.

Екатерина I пожаловала его первым генералом и кавалером новоучрежденного ордена св. Александра Невского. Петр II повелел ему быть председательствующим государственной военной коллегии, градоначальником в С.-Петербурге в отсутствие двора, пожаловал деревнями в Лифляндии, а в день коронования своего возвел его в графское достоинство. В царствование Анны Иоанновны Миних приобрел многие награды и самые знаменитые достоинства: орден св. Андрея, шпаги и орденские знаки, алмазами украшенные, многократно денежные подарки, звание генерал-фельдцейхмейстера, генерал-директора над фортификациями, над Ладожским каналом и Балтийским портом, подполковника лейб-гвардии Преображенского полка и члена Верховного кабинета; в 1732 г. возведен в степень генерал-фельдмаршала. В начале регентства при правительнице Анне Карловне получил достоинство первого министра и при ней же вскоре по прошению его уволен от всех дел.

Сказанное г. Манштейном о пребывании фельдмаршала в ссылке большей частью ложно. Он содержался под строгим присмотром, не позволяли доставлять к нему ни перьев, ни бумаги и запрещали вести с ним переписку, даже и семейству его. Следовательно, не мог он ни посылать увещательных писем к правителям сибирских губерний, ни угрожать им о донесении императрице о злоупотреблениях. Но справедливо, что он внушал к себе почтение и приставленные к присмотру за ним чиновники не смели поступать с ним, как с прочими ссыльными, не смели ничего похищать из отпускаемого на содержание его. Фельдмаршал по возвращении из ссылки [481] говорил мне, что сохранил у себя три карандаша, выдирал он из присылаемых ему месяцесловов белые листы и на них писал рассуждения о воинстве и о внутреннем управлении Российского государства, но узнав, что один из приставов заметил это и намеревался сделать донос, все написанное бросил он в огонь. Также справедливо, что граф обучал геометрии одного из приставов своих, способного и страстного к просвещению молодого человека.

В примечаниях издателя “Записок...” г. Манштейна (То есть издания 1771 г. на немецком языке — Примеч. рук.) вкрались некоторые погрешности. Сын графа Миниха, сопровождаемый своими детьми, тремя сыновьями и двумя дочерьми, рожденными во время ссылки его в Вологде, прибыл в Петербург за несколько недель до родителя своего. Тут нашел он уже приехавших из Риги старшую дочь свою и супруга ее барона Фитингофа. При получении известия о приближении фельдмаршала к Петербургу сын его с прочим семейством выехал ему навстречу за тридцать верст от столицы, и застали его садящимся с графиней за обед. Не дочь знаменитый старец увидел через двадцать один год горестной разлуки, но внучку свою, а о существовании других внучат не имел и понятия. Миних советовал Петру III ехать прямо не в Петербург, где уже сердца всех преклонились пред Екатериною, но в Кронштадт, наполненный и войском и флотом; таковыми пособиями, с которыми возможно было если не противиться торжествующей противоборнице, то по крайней мере приобрести снисхождение и согласие ее, чтобы низверженному Петру дозволить приличным образом отъехать в какое-нибудь место, избранное для уединенного убежища его. Но нерешительный и робкий Петр ничего не умел предпринять; окруженный роскошными придворными и барынями и трусливыми царедворцами, преданный забавам, находился он в страшном смущении духа и в непрерывных колебаниях; напоследок бросился на яхту и поплыл к Кронштадту, но уже было поздно; прозорливый ум Екатерины и тут поставил ему преграду непреоборимую: Талызин угрожает открыть огонь со всех батарей и низринуть яхту в пучину морскую. Пораженный страхом, Петр поспешно удаляется, плывет, не зная сам куда; судьба высаживает его в Ораниенбауме. Когда все было решено и Миних предстал пред Екатериною, императрица сказала ему: “Вы намеревались сражаться против меня?” — “Так, государыня, — отвечал фельдмаршал, — но теперь буду сражаться единственно за ваше величество”. [482]

Хотя обер-гофмейстер Эрнст Миних не был в числе особ, составлявших совет правительницы, хотя не занимался никакими государственными делами и единственно только по званию своему [483] отправлял должность при дворе, но не менее того понес гонение от нового правительства. Однажды Елизавета Петровна, разговаривая в собрании с чужестранными министрами, изъявила, что она крайне соболезнует о сыне фельдмаршала, а особенно о супруге его, присовокупив: “Они всегда были ко мне отменно почтительны, и я была довольна ими”. Такой благосклонный отзыв императрицы нимало не переменил несчастного жребия Минихова сына. Одно добродушие в царе недостаточно. Дабы народы вкушали блаженство, необходимо, чтобы сердце государя управляемо было собственным умом; чтобы воля его превозмогала все происки и ухищрения ласкателей-царедворцев.

Г. Бецкой известил французского посла, что императрица Елизавета отправляет к графу Левенгаупту нарочного чиновника с предложением о перемирии и о прекращении военных действий, и именем ее убедил этого министра, дабы и он со своей стороны содействовал в сем случае. Маркиз де ла Шетарди с тем же нарочным писал к Левенгаупту; шведский полководец послушался и прекращением военных действий учинил большую погрешность, за что и лишился головы. Упоминаемый г. Бецкой есть тот самый, который в царствование Екатерины и под руководством этой мудрой царицы учредил в России знаменитые заведения, сделавшие имя его известным во всей Европе.

Число ссыльных в правление Анны Иоанновны показано г. Манштейном по народным слухам, обычно все увеличивающим. Так же [484] неосновательно повествует он, будто бы случалось, что с трудом отыскивали местопребывание ссыльных. Правда, что часто отправляли преступников, не объявляя об имени их ни препровождавшим, ни начальникам тех мест, куда они ссылались, но всегда таким образом отправляемый обозначался номером, по которому легко было найти в архиве тайной канцелярии, кто где содержится.

Швеция, вовлеченная в пагубную войну, не знала как окончить ее. В то же время упраздненный в Стокгольме престол повергал сейм в [485] недоумение в избрании короля. Сторона под названием шляп, воспламенившая войну, стараясь найти подкрепления и пособия к продолжению ее, намеревалась возвести на шведский престол сына датского короля; миролюбивая же сторона, называвшаяся колпаками, утверждала, что избрав королем российского наследника, можно будет заключить выгодный мир, хотя, впрочем, и не надеялась, чтобы в Петербурге приняли такое предложение. Напоследок восторжествовали колпаки, и Швеция вместе с миром получила от руки российской императрицы короля Адольфа-Фридриха, бывшего епископа Любского, администратора Голштейн-Готторпского, родного дядю наследника российского престола. Мир постановлен был в Абове уполномоченными от России генералами графом Александром Ивановичем Румянцевым и бароном фон Люберасом, а от Швеции сенатором бароном Цедеркрейцем и государственным секретарем бароном Нолькеном. Этим миром Россия приобрела крепость Нейшлот и Кименсгердскую область.

Граф Владимир Левендаль, знатного происхождения, находившийся в российской службе полным генералом, г. губернатор в Ревеле и кавалер ордена св. Александра Невского, был человек умный, просвещенный, храбрый и искусный на поле сражения. Одаренный красноречием, граф Левендаль хорошо говорил почти на всех известных языках, превосходно знал и положение дворов, и состояние войск европейских. Левендаль, обращавшийся со мною дружески, вскоре по вступлении на престол Елизаветы Петровны открылся мне, что он твердо решил оставить российскую службу, но дабы не имели предлога отнести это к трусости, то он намеревался прослужить предстоявшую кампанию. В то же время показывал мне письмо, которым удостоверяли о благосклоннейшем приеме его в Берлине, если пожелает он разделять славу с Фридрихом. Но граф де Сакс, питавший к Левендалю особое уважение, убедил его вступить в службу французского короля. С похвалою прослужив все фландрские кампании, Левендаль прославил себя покорением Берг-оп-цойма и был возведен в маршалы.

Яков Кейт, находившийся в российской службе полным генералом, подполковником гвардии и кавалером орденов св. Андрея и св. Александра, имел ум самый основательный и просвещенный, кротостью своею привлекал сердца подчиненных. Среди звука оружия не [486] переставал он заниматься науками и с необыкновенным мужеством соединял превосходные знания в военном искусстве. Кейт тотчас по восшествии на престол Елизаветы был приглашен с большими выгодами в прусскую службу. Тогда удержали его в России ласками и наградами. Между тем он твердо решил при первом неудовольствии оставить российские знамена, чрезвычайно негодуя, что не сдержали данного обещания об устроении судьбы брата его. Вскоре встретился неприятный случай для Кейта. Императрица Елизавета Петровна, предполагая отправить 30-тысячный корпус войск на помощь императрице-королеве, назначила начальником его генерала князя Василия Никитича Репнина. Кейт, будучи старше в чине, оскорбился этим и просил увольнения от службы. Прусский король принял Кейта в свою службу фельдмаршалом, а брата его пожаловал нейшательским губернатором. Кейт погиб в бедственную для Фридриха II ночь при Гохкирхене в 1758 г.

Вовсе не имели ясных доказательств о сем заговоре. В тогдашнее время многие люди, достойные всякого вероятия, называли этот заговор вымышленным; утверждали, что все заключалось в пустых разговорах двух недовольных барынь и в нескромных речах сына одной из них, ветреного и невоздержного жития молодого человека, и что для предъявления извета подкуплен был один слуга, принадлежавший этим госпожам. Маркиз де Ботта, почитаемый зачинщиком и душою заговора, еще в царствование императрицы Анны Иоанновны познакомился с г-жою Лопухиной, супругою флотского генерал-кригс-комиссара, одной из первейших красавиц своего времени, с родной сестрой несчастного графа М. Г. Головкина, бывшей в супружестве за графом Михаилом Петровичем Бестужевым-Рюминым, братом государственного канцлера. Долговременное знакомство наконец обратилось между ними в откровенную и дружественную связь. Бедственная участь графа Головкина и графа Левенвольде, искреннего друга г-жи Лопухиной, а особенно чрезвычайное злополучие бывшей правительницы и всего ее дома, повергли упомянутых госпож в сердечную скорбь и часто исторгали у них жалобы против нового правительства. Маркиз де Ботта, принимая живейшее участие в горести их, старался всячески утешать, представляя, что в государстве, где в недавнем времени произошло столько внезапных перемен, могут они надеяться, что счастье их неожиданно обрадует. Статься может, что в утешение удостоверял он, что венгерская королева и король прусский, как ближайшие родственники низверженного дома, страдавшего в заточении, примут меры [487] и попечение об облегчении судьбы его. Легковерие женщин могло вывести из такого простого утешения мечтательные в пользу свою последствия, и легко было при следствии, среди угроз и пыток, исторгнуть от них желаемое признание для обвинения австрийского посланника. Не заслуживает ни малейшего вероятия распущенная молва, будто бы маркиз де Ботта, находясь в Берлине, имел переписку с графинями Бестужевой и Лопухиной, обнадеживая, что король прусский примет участие в заговоре и подкрепит его. Простое замечание, что какое-нибудь одно перехваченное письмо откроет весь замысел и разрушит заговор, если бы действительно он существовал, удержало бы от переписки министра этого, человека весьма осторожного. Так же невероятно, чтобы завлекли они в свое намерение многих молодых людей, ибо подверглись наказанию только одни упомянутые госпожи и родственники их. Впрочем, Мария-Терезия достаточно убедила, что не находила столь виновным маркиза де Ботта, как объявлено было в обнародованном по сему случаю российским двором манифесте, ибо государыня эта, в удовлетворение Елизаветы Петровны, продержала маркиза самое малое время под стражей, но потом скоро изъявила ему несомненные знаки благоволения своего и поручила ему начальство над войсками, действовавшими в Италии. Итак, с какой стороны ни разбирать это дело, надлежит признаться, что не существовало явного заговора; что наказание, учиненное несчастным знатным барыням, супругу и сыну Лопухиной, исторгает сострадание наше. Жестокое это наказание, свойственное варварским временам, конечно, не послужит в похвалу государыне, чье великодушие и сострадательность к человечеству с таким тщанием старались превознести.

Маркиз де ла Шетарди был человек беглого ума, надменный и опрометчивый. В 1742 г., когда, по странной системе кабинета Людовика XV, находились при российском дворе два французских министра (маркиз — в качестве чрезвычайного посла, а г. Юсон-Даллон полномочным министром), маркиз поссорился с последним и в канцелярии посольской дрался с ним на поединке. Вспыльчивый и скорый де ла Шетарди не способен был никакое дело проводить с благоразумной осторожностью, поэтому и в сем случае учинил величайшую глупость, обнаружив замысел свой к ниспровержению графа Бестужева-Рюмина. Напротив, российский канцлер имел ум обширный и просвещенный и характер твердый; находясь при других дворах во многих посольствах, отправляя важнейшие государственные дела при различных правительствах, долговременным опытом утвердил он дарования природные, такой прозорливый и деятельный [488] министр не дремал, когда угрожаема была безопасность его: проискам и ухищрениям француза противопоставил он равносильные орудия. Любопытствуя узнать о содержании подозрительной переписки между де ла Шетарди и французским посланником в Стокгольме, канцлер приказал схватить нарочного гонца, отправленного от первого, и отобрать у него все бумаги. Между ними найдено одно письмо, в котором маркиз весьма невыгодным и оскорбительным образом представлял изображение Елизаветы Петровны. Канцлер немедленно показал это письмо государыне своей. Раздраженная императрица в то же мгновение повелела выслать де ла Шетарди за границу, лишив его российских орденов.

Что касается до прибавления издателя, присовокупленного к сочинению г. Манштейна, то о нем достаточно сказать, что воинство, торговля, государственные доходы — словом, все ветви правления Российской империи по вступлении на престол Екатерины Великой получили совершенное преобразование, несомненно ведущее это знаменитое государство к благоденствию и славе.