22 августа / 2 сентября.
Считают очень важным, чтобы герцог голштинский был при армии (шведской), потому что не [303] сомневаются, что руский солдат, побежденный этим обстоятельством и расположением, которое он уже выказывал при таком случае, положит оружие в минуту сражения — так сильно в нем отвращение сражаться против крови Петра I. По той же самой причине думают, что было бы весьма важно публиковать даже в газетах, что герцог голштинский в армии, или по-крайней мере в Швеции (Толки по этому поводу приверженцов Елизаветы можно видеть из случая, приведенного в примечании 22). Все желания также единогласны в том, чтобы распространить между войсками и внутри страны письмо, в котором, затрогивая религию, опирались бы на том, чего должно надеяться и чего опасаться от правления, врученного иноземцам, рожденным и воспитанным в другом исповедании.
Вняли также моим представлениям не выказывать ничего прежде, чем я скажу, что время к тому наступило, и с признательностью поняли меня, что можно рисковать быть задавленными в разбивку, если шведы не будут еще в состоянии подать им руку помощи. Делается еще более важным, чтобы я был предуведомлен в пору о минуте, когда можно произвести взрыв безопасно (eclater avec surete), точно также, чтобы этой минуте предшествовали прокламации, которые признавали уже за нужное распространить между войсками, дабы они были уверены, что Швеция восстала более для поддержки права потомства Петра I. При распространении таких прокламаций, может быть мне необходимо заранее получить тайно несколько экземпляров русских, также как и в немецком переводе, на тот конец, чтобы распространение их в народе производилось со всех сторон. По этой же самой причине, я желал бы, чтобы была употреблена та же мера и [304] относительно манифеста, — об нем здесь нет никакого известия, по этому русскому министорству легко его обезобразить, и оно получает чрез то возможность произвести на народ большое впечатление своим, который публикован неделю тому назад. Я боролся, насколько от меня зависело, с этим неудобством, пользуясь экземпляром, присланным к Лагерфлихту 33. Чем более были взволнованы опасением, чтобы тайна не открылась с изменою Гилленштиерна и чем более желали, чтобы главные операции на суше не начались тотчас же, тем с большим удовольствием уверились, что не открыто ничего; что тайна вверена четырем членам тайного комитета 34; что употребляют все усилия о сохранении партии (Елизаветы), предупреждая ее не действовать до тех пор, пока о том не будет ей дано знать; что главные операции в зависимости от прибытия гр. Левенгаупта, почему и предвидели также то, чего желали с этой стороны (русской), и что решение, окончательно принятое крестьянским сословием, не допускает сомневаться о желании живо двинуть дело вперед 35. И так дела в настоящую минуту в прочном положении (dаns l’etat dе соnsistаnсе). Я буду иметь возможность поддержать и укрепить его, как только гр. Гилленборг соизволит уведомлять меня заблаговременно и с точностью.
Страх будет повсеместный и конечный (total), когда шведы в начале одержат даже незначительный верх.
22 августа/2 сентября
То, что сообщено мною с двумя последними курьерами, было следствием разговора с поверенным в соседственном с моим домом лесу, в котором иногда прогуливаюсь пешком один. Таким образом мне остается только вам передать о происходившем между принцессою Елизаветою и мною на придворном бале; о том, что впоследствии сказывал мне [306] поверенный ж наконец об обстоятельствах, о которых неделю тому назад я хотел узнать точнее. О последней статье я мог только убедиться при посредстве г. д'Альона, который, как мне известно, в состоянии был это сделать, будучи в близких отношениях с одною знатною дамою, короткою приятельницею в доме Головкиных и знавшею лучше других о происходящем. В случае, если это обстоятельство, в соединении с возможностью иметь на турецкого посланника, хотя бы и не видаясь с ним, влияние в видах пользы службы его величества, — покажется вам, столько же, сколько и мне, существенно полезным, то соблаговолите, для большего поощрения его (д'Альона) разрешить меня объявить ему, что его эминенция и вы принимаете и примете во внимание его дальнейшее пребывание, которое будет он иметь здесь.....
Первые слова принцессы Елизаветы были по поводу присутствия принца JІюдовика вольфенбюттельского, который не далеко стоял от нее; она расточала всевозможные насмешки над его лицом и мыслию выдти за него замуж. “Эти люди, прибавила она, думают, что нет глаз, когда придумывают такие прекрасные проекты; скорее должны были бы видеть, что они сами ослепляются, так напр. правительница говорила мне недавно шутя, что без сомнения скоро будут думать, что гр. Линар и девица Mенгден сделаются новыми герцогом и герцогинею курляндскими. Принцесса Елизавета горько жаловалась при этом случае на высокомерный тон, который уже принял Линар, и на слишком непристойные поступки с ней; при чем припоминала, что за обедом при дворе в предшествовавшую среду, по случаю дня рождения царя, генералиссимус (принц брауншвейгский) и Людовик вольфенбюттельский посажены за стол обер-гофмаршалом, между тем как в отношении ее исполнил это [307] простой гофмаршал. Потом она занималась дальнейшим моим пребыванием здесь. Она сделала при том мне честь выразить, что была бы тем очень довольна лично для себя, но думая при том о неудовольствиях, которые я претерпел, и которые готовятся еще для меня впереди, она не может не сожалеть о моей судьбе. Mинута была слишком благоприятна, чтобы не воспользоваться ею и не дать заметнее почувствовать принцессе все, чем она обязана королю. Я отвечал ей, что честь свидетельствовать ей мое почтение (fаirе mа соur) всегда вознаграждает меня за то, что мог я претерпеть; что не менее утешительная причина, заставляющая меня благословлять мою судьбу, заключается в том, что единственно в видах служить и поспешествовать ее интересам, его величество повелел мне здесь остаться, несмотря на справедливость причин, которые имел король, чтобы отозвать меня; что его величество равномерно заботится о средствах возвести ее на трон и что если он для этой цели уже подвигнул шведов, своих союзников, взяться за оружие, то сумеет также ничего не пощадить, чтобы только дать им средства к вожделенному успеху; что мне, следовательно, предстоит единственно исполнять свои обязанности, чтобы чувствовать, как лестно для меня быть жертвою за столь справедливое дело. Ничего не было упущено принцессою, чтобы выразить свою признательность. Она мне сообщила при том, что в надежде, что я буду отныне навещать ее, она приняла заранее предосторожности не быть никем стесняемою из придворных, а для поддержки постоянных сношений поверенный получил приказание быть ежедневно в моем распоряжении. Я уже устроил способ, посредством которого г. Вальданкур (Вальданкур был секретарем французского посольства в Петербурге) и он [308] могут без помехи видаться и размениваться каждый день маленькими записочками о назначении следующего свидания. Принцесса мне присовокупила, что по мере усиления неудовольствия, ее партия увеличивается и в числе самых усерднейших приверженцев своих она может считать всех князей Трубецких и принца гессен-гомбургского; что все в Ливонии недовольны и преданы ел, хотя однако им ничего неизвестно о тайне; что, наконец, я должен убедиться, что судя по расположению улов, предприятие будет иметь стастливый успех.
Как принцесса, так и я, заметили, что все присутствовавшие на бале обратили внимание на наш разговор, а потому мы сочли приличным, во избежания подозрений, не продолжат его более.
Поверенный ее начал с выражений сожалений принцессы, что она, вследствии дурной политики, утратила в предшествовавшее царствование привычку говорить по французски, и потому опасалась, что недовольно выразила на бале всю признательность, которою она проникнута; что она никогда не переставала думать, что обязана единственно одному королю и без него было бы мало надежды, чтобы Швеция стала действовать вне государства; равным образом она вполне поняла все значение приветствия, сделанного мною во время моей аудиенции у ней. Она может судить по моему положению здесь, чтобы почувствовать, что король едиственно для нее оставил меня в России на более долгое время. Принцесса также никогда не забудет того внимания, которое выказал ей король при учреждении моего церемониала, в то самое время, когда прочие дворы, как бы по соглашению с русским, унижали ее, и если события будут соответствовать желаниям короля и ее собственным, то я увижу также на деле, что она [309] никогда не будет неблагодарна к благодеяниям и услугам, делаемым я оказываемым ей.
Я отвечал на все это, что несмотря на все усилия, уже сделанные его величеством для преуспения видов принцессы, он однако не упустит употребить средств. врученных ему Провидением; что для короля я не требовал другой признательности от принцессы кроме того, чтобы, по достижении престола, она пребыла таким же постоянным и личным другом короля, каким он был для нее; что я умоляю также верить, что честь служить ей и удовольствие видеться с нею — суть единственная награда, которой я добиваюсь (j'аmbitionne), и всякое другое выражение признательности, на которую бы она мне намекнула, потешает мне посвятить себя на службу ей. Впрочем, она была бы несправедлива к Швеции, если бы малейшим образом сомневалась в ее доброй воле; бессилие же ее в некоторых случаях, по недостатку верной помощи, не может и не должно никаким образом уронить эту державу в ее глазах.
Повереяный, рассказывая потом о бумаге, на которую надобно было отвечать (см. предыдущую депешу где упоминается о распространении письма внутри России), сообщил мне, что гвардейские офицеры из приверженцев принцессы Елизаветы умоляли ее о том, ручаясь за выгодное впечатление, которое произведет это, и что многие из могущественнейших приверженцев думали одинаково в этом отношении о принципе крайнего суеверия духовенства и народа; но принцесса однако не хотела на то решиться, не посоветывавшись со мною, почему и просила меня сказать, что ей следует отвечать, когда, как должно предполагать, произойдет взрыв и двор обратится к неи с вопросом, не принимала ли она участия в этом случае? Я отозвался, что могу судить о пользе такого [310] предприятия, только на основании опытности других лиц и последствий, которые они рассчитывают иметь от него; что я думаю во всяком случае, если принцесса уступит желаниям приверженных к ней лиц для убеждения их в своей к ним доверенности, то должно решительно воздержаться от упоминания о принцессе, потому что иначе значило бы выдать ее без всякой к чему-нибудь пользы. Что же касается до вопросов, которые могут быть сделаны ей по этому поводу, то она только ответит, что известно невмешательство ее ни во что, и в этом случае всего естественнее выдумать врага, который, чтобы лучше повредить ей, изобрел будто бы такое средство к оклеветанию ее.
Поверенный перешел потом к живейшему беспокойству принцессы за меня, так как она боялась, чтобы меня не отравили на обеде у генералиссимуса. Нисколько не нарушая того, к чему меня обязывали столь великодушные чувства, я однако смотрел на эти опасения так, как они того заслуживали. Но поверенный возразил мне, что принцесса не без основания боится за меня; что я имею дело с людьми, для которых все средства безразличны; что надобно, чтобы мне было известно, что принцесса, поручившая ему передать мне это, узнала чрез горничную правительницы, в которой она уверена, что мне желают здесь большой беды и смотрят на меня, как на одно из главнейших орудий, решивших войну со Швециею; что вследствие того, восемнадцать дней тому назад вечером, зашла речь у правительницы, имею ли я право сохранять еще преимущества, связанные с моим званием. В справедливости такого известия я могу убедиться из копии, которую Елизавета получила (я велел ее перевести с немецкого на французский) с письма, написанного Линаром к правительнице на другой день и добытого Елизаветой чрез ту же женщину. Вот содержание его: [311] “повторяю вам то, что передал вчера словесно. Народное право есть. как всякое другое право, и никакой государь не обязан терпеть возмущений, которые бы поддерживались иностранным министром, и чрез то самое последний утрачивает свой характер и почести, которые ему воздаются.”
При первом взгляде, такое определение мне показалось так смешным и выказывающим в такой степени невежество, что я мог оправдать его только подозрением, что успели несколько проникнуть в тайну. По этому поводу, для уяснения себе дела, я предложил поверенному вопросы. Он мне многократно повторил, что ничего не открыто, упоминание о возмущении, которое по-видимому следовало бы понимать, как намек на внутренние и домашние происки, решительно относятся к войне с Швециею, потому что сказанная горничная, слушая толки, очень хорошо поняла, что слова “возбуждать внешнего врага” значили нарушать спокойствие внутри и лишать себя возможности защиты народного права. Равным образом я должен ужасно быть осторожным и заботиться о самосохранении. Это объяснение не допускало с моей стороны никакого противоречия. Я отвечал, что с силою в руках можно предпринять все, однако предваряю тех, которые имеют передать мне дурное приветствие, что они должны быть снабжены формальным повелением, иначе я дам им настоящую идею о народном праве, выкинув их в окно. Даже если допустить предположение, что будут иметь смелость покуситься на мою личность, то принцесса может все-таки оставаться спокойною, так как и тогда у меня не найдут ни одной бумаги, в которой упоминалось бы о ней и проекте. Действительно я их все сжег, чтобы не подать никакого повода к нападению на меня (роur nе dоnnеr аuсunе рrisе соntrе mоi). Я также поступлю как с этим [312] письмом, так и с писанными ко мне Пуссеном и Mондамером (Роussin еn Mоrdаniеrt); шифры к ним не попадутся, какое бы ни захотели употребить насилие эти люди.
Хотя это обстоятельство совершенно оправдывает сообщенное мною вам опасение о том, чтобы ко мне не питали личной вражды, которая может быть будет вредить успеху дел, на меня возложенных, однако я не полагаю, чтобы она зашла так далеко и касалась предмета, столь неосновательного.
Ничто не может быть точнее уверений, сделанных мне потом поверенным, что все гвардейские солдаты из отправленного в путь отряда привержены принцессе. Я знаю, что она приказала дать каждому из них по 5 рублей и, на замечание ей о том, она выразила правительнице крайнее удивление, что считают нововведением то, что она делала открыто во все времена солдатам, у которых крестила детей. Поверенный прибавил, что хотя принцесса, для покрытия этих издержек, удержала жалованье на весь свой двор. однако у ней недостаток в деньгах, а между тем в настоящие минуты раздача ею наград произвела бы наилучшее действие, почему она вечно считала бы себя обязанною королю, если бы его величество соизволил передать мне 15 т. червонцев, которыми бы можно было свободно располагать.
Я представил в самом лучшем свете, как думает и будет действовать по этому предмету король, лишь бы только не было к тому непреоборимых препятствий. Так как в такой стране, где все возбуждает подозрение, было бы в высшей степени неуместно, чтобы это шло чрез руки банкиров, то вам необходимо нужно, в случае соизволения его величества на просьбу принцессы Елизаветы, переслать эту сумму золотом через одного или двух курьеров, смотря [313] потому как дозволит тяжесть, при чем снабдить их паспортами или другими какими достоверными и несомненными документами, которые бы могли воспрепятствовать досмотру предъявителей их. Впрочем, чтобы удовлетворить самым настоятельным потребностям я, в надежде, что его величество не будет порицать меня, взял на себя выдать вперед принцессе 2 т. червонцев, которые и передам поверенному в том же лесу, где я встретил его в среду. Чтобы не иметь дела ни с кем из здешних, я воспользовался деньгами лица, находящегося при мне и выигравшего в карты около 40 т. франков с тех пор, как я в России. Данная им мне в ссуду сумма простирается по здешнему курсу на червонцы до 22.423 ливров 18 копеек (sоls) французских. Это лицо будет весьма вам обязано, когда прикажете передать занятые мною у него деньги Mаньу (dе Mаgnе) в кафе Фуа улица Ришилье. Как только последует от вас повеление об уплате, то необходимо приказать в то же время Mаньу не писать об этом ничего своему племяннику, потому что здесь все письма распечатываются, а если он войдет в подробности, то это может вывести наружу дело, или по крайней мере подать повод этим людям к подозрениям.
Поверенный, перечисляя лиц, которые есть или были дурно расположены к принцессе, описывал мне при том Остермана красками, которых он во всяком случае заслуживал. Я с удовольствием увидел, что принцесса тем более была против него, что он, будучи еще в ничтожестве по смерти Петра I, обязан своим возвышением Екатерине, ее матери, и самое меньшее, чем думает она наказать его за неблагодарность, будет состоять, как только достигнет она власти, в лишении всех званий. Совсем противное с герцогом курляндским, и поверенный подтвердил [314] мне сказанное человеком Нолькена о расположении принцессы касательно этого предмета. Не опровергая такого расположения, я счел необходимым удалить все то, что могло бы слишком приблизить герцога курляндского. Я одобрял чувства принцессы; высказывал, как достойно прекрасной души показывать себя признательною и старался под видом привязанности к принцессе дать почувствовать, что если достойно ее возвратить свободу несчастному, к которому она признательна, дать ему средства жить честно и спокойно в каком-нибудь городе монархии, даже взять детей его в службу, то при всем этом однако она повредила бы себе и только напрасно могла бы возбудить недовольство, когда бы захотела снова после случившейся с Бироном катастрофы приблизить его к своему двору. Такое внушение, не будучи вовсе опровергнуто, напротив побудило поверенного высказать, что и принцесса думает ограничиться только этим.
Что же касается до обстоятельств, о которых я собрал сведения, то для объяснения вам внутренних волнений, последовавших от войны со Швециею, я укажу только на толки многих из здешних знатных. По их мнению, прискорбно для нации видеть себя управляемыми от чужеземцев и особенно от человека, торговавшего интересами России, что подтверждают деньги, которые он, как известно, получал от Англии и венского двора в царствование покойного императора. Несомненно, что если оставить его действовать таким образом, то он ниспровергнет и потеряет все. Лучше было бы ему следовать старинной системе Петра I, т. е. заключить тесный союз с Франциею и Пруссией. При помощи такого союза, Россия и ее завоевания навсегда были бы в безопасности от Шведов и Турок, и имелось бы возможность заставить другие державы уважать себя. Гр. Остерман, [315] руководствовавшись началами диаметрально противоположными, навлек ныне на Россию войну, тем более неприятную, что страна находится в изнурении от предшествовавших войн; можно опасаться вмешательства турок и того, что персияне в состоянии увлечься их примерам, а башкиры и калмыки воспользуются таким положением, чтобы свергнуть с себя зависимость царя. Если очевидно, прибавляют они, что удар направлен из Франции и что посланник ее не мог его отвратить, не смотря на все свои усилия и старания, то должно сознаться, что Остерман его заслужил, когда только вспомнить противодействие королю Станиславу царствовать в Польше, обращение с маркизом Mонти и задержание французских батальонов. Что из того произойдет? То, что может быть страна без всякого чуда накануне того, чтобы увидеть Петровича, (т. е. внука Петра, герцога голштинского), вместо Антоновича. Первый по-крайней мере через три года будет в состоянии царствовать сам, особенно если он одарен теми прекрасными качествами, которые ему приписывают. Далее, из сравнения настоящего с прошедшим при покойной царице, оказывается, что при ней кадили только двум идолам, а теперь обязаны кадить дюжине. Не знают на что и решиться. Правительница с своими фаворитами и фаворитками уничтожает то, что делает генералиссимус с гр, Остерманом, а эти отплачивают тем же. Между тем как правительница день ото дня делается неприступнее, принцесса Елизавета принимает так обворожительно, что войдя к ней, не хочется удалиться. Будущее, продолжают они, не представляет ничего утешительного: правительница, по прежнему, питает к своему мужу отвращение; случается за частую, что Юлия Mенгден ему отказывает входить в комнату этой [316] принцессы; иногда даже его заставляют покидать постель (См. примечания 28 и 29). Это ничего еще не доказывает, что тщетно герцогиня мекленбургская (мать правительницы) принуждена была прибегать к строгости против своей дочери, когда та была ребенком, чтобы победить в ней дикость и заставить являться в обществе, — но легко приметить, что это расположение к уединению есть только предлог для доставления себе свободы видеться с гр. Линаром без принуждения. Также не должно обманываться на счет брака с Юлиею, это совершенно такой же случай, как женитьба Бирона с девицею Трейден, которая предпочтена была старшей сестре своей единственно потому, что последняя, впоследствии вышедшая за Бисмарка, не хотела согласиться на брак такого рода. Единственная разница в том, что принцы Петр и Карл курляндские, хотя были действительно сыновьями (?) Анны, не служили однако препятствием к распоряжениям, относившимся до России; между тем как ныне мы (продолжают русские) будем иметь огорчение видеть быть может на престоле детей частного лица.
Представляю на ваше благоусмотрение, что было бы кстати предписать г. Пуссену (Роussin) согласоваться с тем, что я передал ему касательно предметов, о которых следует сообщить голштинскому двору. Я может быть буду часто вынужден к подобного рода ходатайствам. Принцесса Елизавета будет тронута способами, которые король мне позволит употребить в этом случае. Г. Пуссен более, чем кто-либо, в состоянии исполнить и проч. [317]
Письмо к г. Кастеллану, приложенное к депеше Де-ла-Шетарди, от 3 сентября.
(Соmtе dе Саstеllаnе был французским послом в Константинополе после маркиза Вильнева с 1740 года)
.... В каких отношениях Порта была с своими соседями ? Посланник выразил, что он ничего о том не знает. “Что касается до наших, отвечал с беспечным видом Неплюев, то они осмелились объявить нам войну: мы живем во времена, когда малый становится на носки (sе mеttе sur lе рiеd), чтобы подняться до больших”....
Путь для татар более легок. Есть еще более верное средство, с помощию которого Порта будет иметь возможность, не показывая вида, унизить Mосковию на долгое время. Это то, что интерес религии может соединить турок и персиян и, руководясь этим началом, они обратят свои виды на то, чтобы возвратить последним магометанское царство, отторгнутое от Персии. Здесь я разумею Астрахань. Она тем более может обратить на себя внимание шаха Надира, что он, осуществив тот же самый план, который был задуман Петром I, при завоевании им Гиляна, Mазандерана и Астрабата, сделается полным властелином Каспийского моря. Турки, поддерживая такой замысел, тем менее будут узнаны, что здесь вследствие живейшего беспокойства о том, не имеет ли шах Надир подобного намерения, направляясь к Дагестану, отправили уже инженеров в Терки и св. Андрей для исправления этих крепостей, а генералы Татищев и Бриньи (Вrignу), француз, — в Астрахань для укрепления ее на скорую руку и для собрания там войск, сколько будет возможно. [318]
Письмо г. Пуссену, приложенное к депеше от 3 сентября.
Mожет быть было бы важно поскорее велеть передать г. Брюммеру, гофмаршалу и наставнику герцога голштинского, чтобы он остерегался всех, кто может быть близок к принцу и употреблял все возможные старания о его сохранении и отвращении от него всякой неприятности. Г. Брюмлер поймет всю важность этого предупреждения, когда узнает, что оно дается от особы, от которой он, уезжая отсюда, получил китайский чай и нимвегенский трактат. Как я думал, что по всем уважениям не возможно ни чрез кого лучше передать о том, как через вас, то уверен, что вы охотно возьмете на себя, или прикажете кому исполнить это поручение с необходимыми предосторожностями.
25 августа/5 сентября
Лета не ослабили жестокости. Человеколюбие отвращается и возмущается от речи, которую произнес он (?) третьего дня. “Россия, сказал он, должна пенять только на одну себя, если ныне она в войне со Швециею”. Так как этого не поняли, то спросили что он разумеет под этим? “Это, возразил он, значит то, что если бы Петр I последовал данному ему от меня совету во время последней войны против Швеции, убивать безразлично жен и детей и опустошить всю страну, тогда ныне наши враги только должны еще были бы родиться и не могли бы причинить никакого зла (В рукописи только отрывок депеши, а потому неизвестно, кому принадлежит эта речь. Левек в Нistorie de Russie edit 1812, V, р. 252, почти такие же слова приписывает какому-то донскому казачьему атаману, который уже говорил будто бы их Елизавете, по восшествии ее на престол, в 1742 году, когда был собран военный совет о том, следует ли продолжать войну с Швециею?)...” [319] Из желания сделать более зла шведам, не щадят ничего, чтобы уговорить Финча отложить его отъезд ...
Полагают, что Бестужев (из Швеции) должен отправиться в Англию и не столько для того, чтобы отозвать оттуда кн. Щербатова по причине разврата (а саusе dе рrоstitution), в который этот впал от ежедневного пьянства, сколько вследствие желания держать в отдалении г. Бестужева, талантам которого завидует Остерман.
30 августа/сентября Де-ла-Шетарди к г. Mондамеру.
Партия (Елизаветы) раздражена против Нолькена и ужасно жалуется на то, что ее обманули, так как ничего не последовало из обещаний его, что герцог голштинский будет при армии и что публикуют манифест, который наверное имел бы огромный успех. Принцесса Елизавета в то же время сообщила мне, что русский двор, возгордившись успехами, одержанными, по его предположению, при Вильманштранде, имеет намерение осаждать Фридрихсгамн и надеется прогнать шведов из Финляндии прежде зимы. В то же время она просила меня настоятельно сообщить ей, каковы были силы отряда, командуемого генералом Врангелем, и как должна она действовать, чтобы разуверить свою партию ? Я только мог из самого себя почерпать сведения, которых она от меня требовала, [320] почему и писал принцессе, возвращавшей сначала подобные записки, что партия не оправдала бы тех ожиданий, которые я на нее возлагал, когда стала бы приходить в отчаяние или предполагать, что в начале уже можно сделать все, что с Нолькеном было условлено; в таком случае и с той, и с другой стороны значило бы поставить себя в беззащитное положение (sе mеitre а deсоuvеrt), а только взаимно подавая друг другу руку и при успехе, можно будет выполнять частные намерения. Впрочем партия тем более должна успокоиться, что событие, случившееся в воскресенье (взятие Вильманштранда), только приведет в раздражение умы. При этом надобно знать, что Ласси приказано было в особенности ничем не пренебрегать, чтобы одержать хотя бы малейший верх, и несомненно, что шведов был незначительный отряд для прикрытия магазинов в Вильманштранде; следовательно борьба была слишком не ровная, чтобы невозможно было с этой стороны утешться в понесенной потере, которую ложно описывали простирающеюся до 9 или 10 т. шведов. Истину узнают поздно, потому что невозможность проехать Фянляндию будет преобладать (Взятие Вильманштранда фельдмаршалом Ласси последовало вскоре после начатия войны со Швециею, именно 23 августа 1741 г. По русской реляции выходило, что при этом шведов было убито около 4 т.; в плен попал генерал Врангель, несколько полковников и обер-офицеров. Известна ода Ломоносова на этот случай с намеками на ребенка императора Иоанна III:
Российских войск хвала
ростет,
Сердца продерзки страх трясет.
Mладый орел уж льва терзает!
и т. д.
Известно, что лев — Шведский герб).... [321]
1 сентября.
Виды правительницы не противоречат ныне браку Линара. Эта принцесса следует только примеру скрывать и вести интригу, который показала ей покойная царица. Она примет ту же методу, и это по крайней мере так явно, что маркиз Ботта тем более сожалеет, что был убежден в будущности, которая готовилась для принца брауншвейгского. Он думал, как и весь свет, что фаворитка была слишком глупа для того, чтобы желать быть тем, чем считают ее теперь. Превозмогли всю совестливость (оn а surmоntе tоus lеs sсruрulеs), и теперь согласны уже со мною, что подарки были слишком велики, чтобы не видно было намерения победить этим самым всякое отвращение с ее (Юлианы Mенгден) стороны.
Вы с трудом поверите, до чего дошло дело в короткое время: Линар, который уезжает завтра или после завтра в Дрезден, увозит с собою на 150 т. франков брилиантов; драгоценности фаворитки стоют по крайней мере столько же. Два подарка, которыми они разменялись между собою при помолвке, стоятъ 50 т. экю, и ничто, ни в мебели, нив серебре не может превосходить великолепия, которое приятно правительнице выказывать в доме, ею подаренном и почти за ново перестроенном для девицы Mенгден. Вы будете менее удивлены этим, когда узнаете, что на все это употребляется имущество, оставшееся после герцога курляндского. Из всех богатств, которые старательно вручали ему и которые он копил, видно только то, что правительница пожаловала девице Mенгден, и предполагают, что остальное заключается в посылках, которые, как известно, тайно переданы этою принцессою герцогу мекленбургскому, отцу ее. Эта [322] подробность напоминает мне, что г. Ботта прибавил мне довольно кстати, что-то, что ожидал он для убеждения себя, все ли кончено, заключалось в обстоятельстве, возобновятся ли у принцессы супружеские отношения с принцем, ее супругом, после отъезда гр. Линара? Ему слишком хорошо было известно о всем происходившем до сих пор, чтобы ныне не знать, что этого не последовало, и таким образом ему не должно оставаться ни малейшего сомнения в том, что должно, по его мнению, утвердить его веру или неверие. Обстоятельство само по себе неинтересное, побудит еще более согласиться на этот счет с мнением других. Лет с пять здесь живет барон Шенберг, которого прислал король Август покойной царице для заведывания горным делом; он и жена его издавна друзья гр. Линара. Я уверен, что это она вела интригу и устраивает брак и — так сильно бывает признательность в некоторых случаях — вместо того, чтобы потребовать от него, как говорили, подробного отчета в деньгах, бывших в его распоряжении и из которых много по предположениям недостает, — правительница ему даровала три недели тому назад совершенное прощение и в субботу ножаловала орденом Александра Невского (Берг директору барону фон Шенбергу пожалован этот орден в день именин правительницы — 29 сентября 1741 г. Mанштейн отзывается о нем, как и вообще о всех немцах, с похвалами и рассказывает, что при Елизавете его засадили в тюрьму и только через год выпустили в Саксонию, лишив всего, что он имел (Memоurеs sur lа Russiе, II, р.р. 335 — 336)).
16 сентября. рассказ г. д'Альона.
Разные бесчестные средства.... считал русских, а также гр. Остермана людьми без совести, законов и [323] чести, людьми преисполненными плутней и самой низкой подлости... отъявленный враг России.... Я уеду яз Петербурга. Был бы довольнейшим в свете человеком, когда бы узнал, что туда войдут шведы.
(Кажется это передача слов турецкого посланника.)
15/27 сентября. Отчет Де-ла-Шетарди о разговоре с Елизаветою.
В первые минуты она могла только предаться излияниям признательности: “Я не могу достаточно выразить, говорила она, как благодарна за ссуду 2х т. червонцев, которые королю угодно было передать мне через вас, и за те, которые, я надеюсь, соблаговолит еще выдать его величество. Уведомленный об употреблении, которое я сделала из слабых средств, бывших у меня в распоряжении, он узнает, как важно для меня это пособие; но я чувствую и должна чувствовать еще живее великодушие, с которые король изволит принимать участие в моей судьбе: я, если последствия оправдаются, буду одному ему обязана счастием, которым воспользуюсь. Уверьте его величество, что я постараюсь всю мою жизнь доказывать ему мою совершенную признательность; умоляйте его от моего имени соизволить на окончание предпринятого им труда и на неоставление меня.”
Во всех отношениях было уместно польстить ей и утвердить ее надежды: “Искреннее уважение, отвечал я, питаемое королем к памяти Петра Великого, может служить вам ручательством, государыня, за чувства к вам его величества. Он хочет и желает видеть вас на троне предков ваших; до сих пор он ничем не пренебрег; положитесь, что ничего не [324] будет пощажено в будущем для достижения вами короны. Признательность, которую потребует тогда для себя король, будет заключаться лишь в том, чтобы вы постоянно были ему другом, каким оп будет для вас.” “Я никогда не подам ему повода к жалобам, живо возразила она, потому что его величество может быть уверен, что только его советами я буду руководиться, и мое внимание во всех случаях будет всключительно направлено к тому, чтобы выказывать уважение полное и слепое (d'у mаrquеr unе deferеnсе аvеuglе еt еntierе).” Я тотчас же вошел в подробности о необходимости, чтобы она и сама помогала с своей стороны; причем показал ей в сильных выражениях, что для того, чтобы удар, который хочет Швеция нанести по соглашению с королем, был верен, требуется, чтобы ее партия употребила усилия, которых следует ожидать по усердию, ею выказанному к принцессе. “Оно будет бессильно, отвечала принцесса, до тех пор, пока не сделают того, что вам сообщил от моего имени поверенный. Русский народ способен к привязанности и самоотвержению, но его трудно заставить решиться. Поверьте мне, что я довольно знаю его свойства, чтобы удостоверить вас, что для побуждения его к решимости. ничего не может быть лучше манифеста, который шведы распространили бы в этой стране и между войсками во всеобщее известие, что они идут на помощь потомству Петром I. Его величество еще более убедится в успехе и впечатлении, которые произведет это обстоятельство, когда захочет побудить Швецию, чтобы в ее армии находился герцог голштинский. У меня есть доказательства тому, что выйдет из этого: офицеры и солдаты, которым я давала подарки, по мере того, как они отправлялись в Финляндию, выказывались более одушевленными, чем когда либо; [325] чтобы оставить их в уверенности, что герцог голштинский находится. при шведской армии, я просила их не убивать по-крайней мере моего племянника. Последний собственно и возбуждает живейшие беспокойства в правительнице, как бы она ни скрывала того по наружности. Сами судите об этом по тому, что случилось накануне отъезда Линара: он присутствовал на совещании, бывшем у гр. Остермана. Генералиссимус, возвратившись оттуда, чтобы отдать отчет правительнице о происходившем, сначала испускал глубокие вздохи, а потом громко воскликнул, что напрасно не следовали советам Линара. Эти советы состояли в том, чтобы признав меня (т. е. Елизавету), как имеющую тайные сношения со Швецией, подвергнуть предварительно допросу по этому предмету, и если при таком обращении я сознаюсь в малейшей вещи, то обвинить меня в преступлении оскорбления величества. Даже предположении, что я стала бы отрицаться, могли воспользоваться, чтобы заставить меня подписать отречение от престола. Но если подобные средства, присовокупила Елизавета, мало в состоянии устрашить меня и заставить уронить свою славу, то при этом случае правительница выказала более ума и была более рассудительна, нежели они: “к чему это послужит”, отвечала она, в свою очередь вздыхая. “Разве нет там дьяволенка (подразумевая герцога голштинского), который будет всегда мешать нашему спокойствию (Также отзывалась о герцоге голштинском и императрица Анна. По словам Штелина, она опасалась и отчасти трусила как Елизаветы, так и названного герцога, которого охотно сжила бы (аus dеm Wеg gеsсhорft hаttc), когда бы то было возможно. Анна Иоанновна в разговорах обыкновенно выражалась о принце: “чертушка еще в Голштинии живет!” Эти слова в немецкой рукописи Штелина написаны по русски)?” Принцесса Елизавета, вполне надеясь на успех своих видов и сохранение своего племянника, [326] выразила некоторое беспокойство, чтобы Швеция не допустила подкупить cебя (quе lа Suedе nе sе lаissаt gаgnеr), и в том разуверилась только убеждением, что имеет все свое прибежище в его величестве. Она еще более беспокоилась о последствиях, которые будет иметь требование, сделанное Англии; о положении, которое примет Дания; об образе действий здесь турецкого посланника, которого невыгодные мнения возбуждают опасения; также, чтобы вторичное путешествие, сделанное г. Робинзоном (Rоbinsоn) в Бреславль, не поколебало прусского короля; что министры короля (французского) на Севере, равно как и в Берлине и в Гамбурге, не были заранее уполномочены исполнять то, что я могу им сообщать, как в случаях, не требующих отлагательства, так и для того, чтобы иметь постоянные сношения; наконец, что не отклонили затруднений, которые неизбежно встретятся в сношениях моих со Швецией, когда придется делать объезды вследствие прекращения для меня возможности прямого сообщения чрез Финляндию.
Я был в состоянии рассеять все сомнения и разуверил, что Швеция, далекая от того, чтобы допустить себя подкупить, неспособна к тому и слишком уважает себя, чтобы после того, что сделано ею, уклониться от своей цели. “Вашему высочеству, прибавил я, впрочем будет в том ручательством то обстоятельство, что Швеция ничего не предпримет без согласия его величества (французского).” Я ей рассказал (умолчав при том, что рассказ был основан на частном и, следовательно, недостоверном свидетельстве), что его величество говорил недавно за обедом, что если английский король отправит эскадру в Балтийское море, то и он непременно пошлет туда свою. В доказательство тому, что Дания далека от мысли объявить себя в пользу России, я ей [327] показывал письмо ко мне г. Фенелона и сообщил, что на подтвердительное требование короля датского шведскому, последний поручил генеральным штатам обратить внимание на прения, происшедшие между копенгагенским двором и их высокомочиями по случаю гренландской рыбной ловли. Я известил ее о принятых мною мерах, чтобы сношения между мною и турецким послом нисколько не потерпели от необходимости, в которой я находился, не получив от него визита. Не входя ни в какие подробности, я описал самыми живыми красками способы, которые употребляли, чтобы поссорить меня с этим министром, и ручался, что его чувства были столько же благоприятны шведам, сколько в противоречии с настоящим русским правительством и гр. Остерманом. Я успокоил принцессу Елизавету касательно второй поездки Робинзона, и это тем более мог сделать, что знал от барона Mардефельда. что английский министр, не имея никакого письма от своего короля, единственно из собственного усердия к австрийскому дому, сделал на этот раз предложения, еще более неприличные и такие, что прусский король, считая себя оскорбленным, не хотел его даже видеть (Сам Фридрих II осмеял в своих записках старания Робинзона в пользу венгерской королевы: “английский министр чувствовал род энтузиазма к Mарии Терезии: он вел переговоры с напыщенностью, как будто ораторствовал в нижней палате....” Король ему отвечал решительным и надменным отказом (Нistоirе dе mоn Теmрs — Осuvrеs dе Fredric II, еdit dе 1792, II, р. 109”). Я сказал принцессе, что его эминенция и вы, милостивый государь, предупредили ее желания и что вследствие повелений, отправленных заранее к министрам короля на Севере, я сообщил г. Пуссену о предосторожностях, которы я она предлагала мне для безопасности герцога голштинского. Наконец я передал ей, что для отклонения [328] всех неудобств и для возможно деятельной переписки моей со Швецией, я уже уговорился с г. Гилленборгом, чтобы один пакетбот ходил постоянно от берегов Финляндии к Кенигсбергу и из Кенигсберга в Финляндию, для уведомления меня о всем, что случится; пакеты, для большей верности, будут тогда адресоваться на имя Фурвиля (Fоurville), а для прямой отправки из Стокгольма воспользуются путем из Стральзунда и при помощи эстафеты; что впрочем, если уважения, тесно связанные с интересами великих держав, особенно значительное удаление, в котором находится Франция, не дозволят пустить в дело манифест, от которого ожидается столько последствий, то она может быть уверена, что постараются воспользоваться этим средством, как только найдут это удобным, а до тех пор с ее стороны никакие заботы не будут излишни для возбуждения ее партии и расположения ее к исполнению своего долга, когда наступит минута, чтобы выказаться....
Принцесса Елизавета видела во всем этом новые одолжения к ней короля и проникнулась такою признательностью, что говорила мне, что если бы не было опасности, то она не отлагала бы ни одной минуты, чтобы писать к его величеству для выражения своей благодарности. Она поручала также благодарить вас, милостивейший государь, а равно и г. кардинала за обязательное внимание, показанное тем и другим ко всему, что ее касается, и выразить его эминенции, что она льстит себя надеждою, что предназначено славе его министерства возвести на престол принцессу несчастную, угнетенную и подругу Франции (une рrinсеssе mаlhеurеusе, оррrimee еt amie dе lа Frаnсе),
Чтобы более сделать ей ненавистным гр. Остермана, я должен был не оставлять ее в неведении, что выставляя турецкому послу правительницу, как [329] будущую государыню в случае смерти царя, принудили его согласиться на аудиенцию, которую он имел. Принцесса сказала мне, что не в этом одном заключаются доказательства, которые она имеет в неблагодарности гр. Остермана. Она мне подтвердила, что все виды его клонятся к тому, чтобы возвести на престол принца брауншвейгского, и если, против всякого ожидания, Остерман в том успеет, то увидят, что сколько льстит он теперь влечению принцессы к уединению, чтобы сделать ее ненавистною в глазах народа, столько он будет первым сделать ее несчастною чрез насильственные средства, которые посоветует употребить принцу брауншвейгскому. По случаю разговоров о видах Остермана, она меня спросила, не будет ли полезно, для противодействия им, распустить слух, что турки произведут диверсию в пользу шведов и что даже шах Надир по видимому задумывает какое-то предприятие против России? Я отвечал ей, что это кажется тем более удобным, что такие слухи ободрят ее партию и поставят против правительства народ, и без того устрашенный войною, которую надобно поддерживать против Швеции; что я даже могу предполагать, что события подтвердят эти слухи, как только, для решения того, как поступят турки, сошлюсь на то, что писал я в Константинополь, и на мнения, которые здешний турецкий посланник сообщил мне и которые давно принял находящийся ныне во Франции; что если нельзя выразиться также определительно на счет шаха Надира, то нет ничего невозможного, что он имеет какое нибудь намерение против России. Есть по крайней мере признаки тому, если судить по мерам, которые как известно, поспешно приняты для обеспечения Астрахани, св. Андрея и Терков.
Наша принцесса Елизавета (nоtrе рrinсеssе [330] Еlisаbette) хотела бы также, чтобы подучить шведских пленных офицеров, которых должны перевозить, и которые, по свойственному русскому народу любопытству, подвергнутся многим распросам, чтобы они отвечали, когда их спросят, зачем они начали войну, что герцог голштинский есть близкий родственник их королевы и что она думает поддерживать его права. Я согласился в пользе, которую можно было бы из того извлечь. Однако, она понимала, что, кроме невозможности посетить этих офицеров, необходимо при том какое-нибудь основание, которое могло бы их побудить к подобным ответам, и что эта мера будет опасна, потому что не зная этих офицеров, нельзя судить о степени доверенности, которую можно к ним иметь, почему пришлось бы раскрыть тайну без всякой пользы.
Так как все обстоятельства касательно переворота были исчерпаны и перебраны, то я выразил принцессе Елизавете, что польза ее службы требует, чтобы она мне разъяснила обстоятельства, которые были мне сообщены из доброго места. Она уверила меня, что вполне удовлетворит всему, что я пожелаю знать. Я спросил ее, говорила ли ей пять или шесть месяцев тому назад г-жа Каравак о браке? Принцесса отвечала, что действительно эта женщина иногда бывает у нее, но что она никогда не имела случая делать ей подобные предложения. “Как, спросил я, ваше высочество были недовольны представившимся ей браком?” “Трудно было бы, сказала она, чтобы я выражала свое удовольствие или неудовольствие об этом предмете, когда я о нем ничего не знаю.” “Однакож предполагают, что будто вы спросили: лицо, которому поручено такое предложение, имеет ли какое-нибудь полномочие? и только получив на то отрицательный ответ, отказались его видеть.” “Но какой же это [331] брак? я не помню никаких обстоятельств, о которых вы упоминаете.” “С французским принцем, как меня уверяли.” “Я могу вас уверить, что все это есть ничто иное, как пустой слух, и тут нет ни одного слова истинного. Вы должны быть тем более уверены в том, зная, что я давно решилась никогда не выходить замуж, и тем менее буду слушать предложения Каравак, что было бы очень неблагоразумно с моей стороны обижать правительницу и ее мужа, потому что в настоящую минуту я открыто отринула довольно глупое предложение, сделанное мне принцем Людовиком вольфенбюттельским.” Это было сказано так определительно, что не представлялось более возможности настаивать. Я прекратил дальнейший разговор, предостерегаясь называть кого бы то ни было, чтобы не компрометировать лица, о котором шла речь. Отсюда видно, что он бы выиграл, отложив всякую посылку до получения поверки, которую желал иметь. Чтобы не произошло от того ничего дурного, я до новых повелений, запрещу ожидаемому мною лицу всякие попытки, которые может быть должны были бы иметь место в министерстве, и даже постараюсь устроить ему случай слышать то, что мне было сказано, — на сколько по содержанию его инструкции я сочту это объяснение приличным, чтобы не продолжать бесполезно поручения в стране, где малейшая новость обращает внимание и возбуждает всегда опасные подозрения.