РУССКИЙ ДВОР В 1725-1744 ГОДАХ.

ЗАМЕЧАНИЯ ГРАФА ПЕТРА ИВАНОВИЧА ПАНИНА

НА

ЗАПИСКИ ГЕНЕРАЛА МАНШТЕЙНА О РОССИИ

Разрушенные замыслы маркиза Де-ла-Шетарди.

Маркиз Де-ла-Шетарди пришел в чрезвычайное изумление, когда среди ночи разбудил его присланный от Елисаветы Петровны камергер П. И. Шувалов и уведомил о восшествии ее на престол. Приняв на себя личину, посланник изъявил притворную радость и поспешно поехал в цесаревин дворец. Толпы волнующегося по улицам народа, с восторгом увидевшего на троне дщерь незабвенного в сердцах наших монарха, стоявшие под ружьем гвардейские полки, раздававшиеся в воздухе громогласные восклицания: «Да здравствует наша матушка императрица Елисавета Петровна!» — приводили маркиза в сильное смущение. Внезапно совершенный Елисаветою удар разрушил все зловредные его замыслы: доброхотствующующий России француз желал, чтобы перемена сия произведена была по его предначертанию; чтобы шведы приблизились к берегам Невы, силою оружия своего споспешествовали возведению на престол Елисаветы, предписали ей законы в стенах столицы, основанной победителем их ⁴, — и тогда-то маркиз мечтал беспрепятственно и самовласно господствовать при российском дворе. [596]

Изображение великой княгини и правительницы Российского государства Анны Карловны.

[Зап. Манштейна, стр. 235–236].

Изображение великой княгини Анны Карловны, представленное г. Манштейном, есть вымышленное. Вот как описывает ее один человек, имевший честь знать сию государыню коротко.

Великая княгиня родилась в Ростове, в 1718 году, от Карла-Леопольда, герцога Мекленбургского, и Екатерины Иоанновны, старшей дщери царя Иоанна Алексеевича, и наречена при крещении Елисаветою-Екатериною-Христиною. По кончине герцога, с родительницею своею прибыла в Москву в 1722 г. и, вскоре лишившись матери, осталась в сиротстве. Анна Иоанновна, родная тетка принцессы, по восшествии своем на российский престол, обратила особенное попечение на воспитание ее и, будучи безбрачною, почитала ее за собственную дочь. В 1733 г. принцесса, будучи миропомазана в грекороссийское исповедание, наречена Анною. В июле месяце 1739 года, среди пышных и великолепных празднеств, продолжавшихся чрез несколько дней, сочеталась она браком, в Петербурге, с Антоном Улрихом, принцем брауншвейг-вольфенбительским. Принц сей был родной племянник Шарлоты-Христины, супруги царевича Алексея Петровича, и брат родной же герцога Фердинанда, знаменитого полководца, разделявшего славу триумфов с Фридрихом Великим. Низверженная с престола, Анна Карловна влачила остаток жизни своей в Холмогорах, где и скончалась в родах в 1746 году. Тело ее привезено в Петербург и с надлежащею почестию погребено в Александровском монастыре.

Анна Карловна была статна, ростом выше посредственного; волосы на голове имела темнокаштанового цвета, которые возвышали белизну лица ее; хотя черты лица у нее не были правильные, но награждались приятным и привлекательным видом. В убранстве не следовала щегольству покойной тетки своей.

Правительница одарена была хорошим умом, добрым сердцем и возвышенною душою. Нимало не заразясь подозрением отправлявших (отравлявшим?) двор Анны Иоанновны, она [597] украшалась привлекательном чистосердечием. Будучи откровенна, с негодованием взирала на притворство, столь необходимое при дворах; почему приближенные покойной императрицы, приобыкшие к раболепной лести, несправедливо называли ее надменною и пренебрегающею всех. Заслуги награждала щедро, ко всем была благотворительна, никому в жизнь свою не сделала зла, с комнатными служителями обращалась кротко и милостиво, и, можно сказать, что сии обожали ее.

Первейшее блаженство супругов, как на троне, так и в хижине, — если они имеют полную доверенность друг к другу; величайшее-ж злополучие для них — когда лишены сего сладчайшего удовольствия. Анна Карловна не наслаждалась таковым счастием. Противоположность во нравах, склонностях, словом, слабое уважение правительницы к принцу, с которым сочеталась она против воли, никогда не могли произвести сердечной связи между сими злополучными супругами.

Принужденная жизнь, которую Анна Карловна вела с самых нежных лет, тщательный надзор за всеми поступками ее и позволение видеться токмо с некоторыми известными особами — соделали ее задумчивою и поселили в ней толикую наклонность к уединению, что, по вступлении в правление государством, тягостно было для нее принимать в себе разных (лиц) и являться в больших собраниях двора.

Соделавшись правительницею, Анна Карловна с особенным удовольствием проводила время в малочисленном избранном ею обществе. Тут всегда видели ее веселою и приятною в обхождении. Уважая достойных иностранцев, призывала некоторых из них в короткие свои беседы; в числе таковых находились австрийский посланник маркиз Де-Ботта и англинский — г. Финк. По русски, немецки и по французски говорила свободно. Чтение, а особенно драматических творений, составляло приятнейшее ее времяпровождение; однажды при таковом упражнении сказала, что внимание ее преимущественно привлекают те сочинения, в которых представляется несчастная государыня, с благородною гордостию и величием духа переносящая бедствие и узы. По сему можно-б подумать, что она имела предчувствие об угрожавшем ей злополучии; но справедливее заключить должно, что слова сии произнесены [598] умом, преданным горестной задумчивости. Та же причина влияла в нее страсть к уединению и покойной жизни, невозмущаемой никакими занятиями и заботами. Почти и нельзя сомневаться в оном по следующему изречению, многократно ею повторенному. Госпожа Адеркас, находившаяся в числе наставниц при воспитании великой княгини, имевшая прежде пребывание в Гамбурге, сделала ей столь привлекательное описание о приятностях жизни, каковою наслаждаются там люди, удалившиеся от большого света, что, поразись сею мыслью, правительница часто, в минуты неудовольствия, произносила:

— «Боже мой! для чего не могу я проживать в Гамбурге, устраненною от суеты пышных дворцов и всякого величества!»

Молодая баронесса Иулиана Мейгденова (Менгден) пользовалась отличною милостию Анны Карловны. Согласие в нравах породило, а неограниченная преданность баронессы и совершенно укрепила оную. Комнаты, занимаемые Мейгденовою (Менгден), находились смежными с покоями правительницы, и в продолжение траура по покойной императрице вечерние собрания каждодневно происходили в оных; не могу согласиться с г. Манштейном, чтобы наперсница сия управляла всеми действиями государыни своей и располагала образом жизни ее. Правительница была упорна в своих мнениях, имела особенные наклонности и свой образ мыслей. Баронесса никогда ни в чем не противилась и не противоречила ей.

Анна Карловна не скучала заниматься государственными делами и обращала на оные тщательнейшее внимание. При избрании людей к должностям, взирала более на честность и праводушие, нежели на дарования. Дабы все подданные могли свободно представлять о своих нуждах, учредила она при кабинете новую должность генерал-рекетмейстера, и назначила один день в неделю, в который всякой имел безвозбранный ход во дворец, для подания упомянутому чиновнику прошения. Она охотно рассматривала просьбы сии и справедливые без отлагательства удовлетворяла. Благополучна-б была участь Анны Карловны, еслибы, преодолев природную свою беспечность, обращала она более попечения на безопасность свою и всего своего дома!... будучи добродушна и имея благородный образ мыслей, не ведала, что осторожность есть матерь безопасности. [599]

Ссылка Миниха, Остермана, Головкина и пр.

[Зап. Манштейна, стр. 237–242].

Рассматривая летописи российской истории XVIII столетия, с изумлением замечаем чудесные превращения счастия. Воцарение каждого государя низвергает возвышенных властию предшественника и мощною рукою старается возвеличить наперсников нового повелителя. Видя жестокие примеры, как все любимцы счастия и другие мужи деловые, государственные, каждый в свою чреду, или погибал, или упадал в ничтожество, все умы, естественно, объяты были невольным страхом, всякое дарование и благородное честолюбие долженствовали исчезать во мраке неизвестности. Екатерина II, служащая образцом всем царям мира, первая показала пример праводушия, что есть возможность изливать новые благодеяния, не погубляя, не оскорбляя и не унижая служивших прежнему правительству. Токмо в ее благословенное время пресеклись гонения, лишения чести, свободы, ссылки и казни, жестоко преследовавшие роды знатных. во все правления преемников славного престола Петра Великого; Елисавета Петровна, государыня действительно благосердая, без содрогания, по восшествии своем на трон, подписала приговор, достойный решения константинопольского дивана.

Преступление погубленных ею знаменитых жертв состояло единственно в приверженности их императрице Анне, в ревностном служении сей государыне. И так, не справедливее ли бы, не благоразумнее ли бы поступила Елисавета, ежели бы, продолжив к ним монаршее благоволение, старалась извлечь пользу для государства из опытности и отличных их дарований? Разум, совесть, великодушие, правосудие — говорили в пользу гонимых; но бессмыслие, злоба, личность к корысти — сделали иные внушения и возбудили к жестокости сердце доброй государыни. Тогда многие жадничали похитить описанное имущество злополучных ссылочных; другие, не имея дарований сих нещастливцев, домогались занять их должности; иные мщением руководствовали себя. Де-ла-Шетарди, равномерно, хотел воспользоваться сим обстоятельством. Находясь в большой силе при с.-петербургском дворе, он желал удалить от [600] управления государственными делами достойных и опытных мужей, дабы низринуть Россию в то ничтожество, из которого Петр Великий с толикою мудростию и усилиями извлек ее. Таким образом, тщательно занимаясь тем, чтобы при российском дворе не было людей, твердых и проницательных, которые бы могли воспротивиться коварным замыслам версальского кабинета, не токмо непосредственно содействовал погибели Миниха, Остермана, Головкина и проч., но происками своими, совокупно с прусским министром, был причиною, что Россия лишилась двух знаменитых полководцев — Левендаля и Кейта, и многих отличных офицеров, перешедших из российской во французскую и прусскую службы. Так во все времена гг. иностранцы доброхотствовали нашему отечеству.

Изображение фельдмаршала графа Миниха.

[Зап. Манштейна, стр. 238–239].

Г. Манштейн, сказав, что характер фельдмаршала графа Миниха был противуположное совокупление добрых и дурных качеств, старается, нимало не щадя его, убедить в справедливости сего заключения. Непрекословно, что граф Миних имел недостатки; но укажите мне великого человека, который бы изъят был от оных? Г. Манштейн на погрешности фельдмаршала смотрел в увеличительное стекло. Я коротко знал сего полководца, и смею уверить, что он не был грубияном; но с неисправных взыскивал неослабно: правило, необходимое для удержания в войске благоустройства. Миних был вспыльчив, но никогда не выступал из пределов благопристойности. Необманчиво постигал прямое достоинство, справедливо отличал и награждал заслуги и удалял от себя неспособных к делу и тунеядцев. Домашние расходы его несоразмерны были доходам; где достоинство сана его требовало нарочитых издержек, там не жалел денег; но во всяком другом случае строго взыскивал с управителя дома своего и требовал, чтобы наблюдались в оном порядок и бережливость. Никогда не видали в нем подлого льстеца; обращая в свою пользу всякое обстоятельство, он умел искусно угождать [601] временщикам, или услугою кстати оказанною, или приятным подарком. Честолюбие господствовало над ним, и он знал цену свою. Напрасно порицали его в гордости. Чтитель правосудия и добродетели, Миних гнушался лихоимством и неправедным стяжанием богатства. Похвалы о себе слушал с удовольствием; любя похвалы, не остерегался ласкателей и можно-ли строго осуждать его за сию слабость, которой подвержены были многие знаменитые мужи, предшествовавшие ему и последовавшие по нем? Отдавая справедливость воинским дарованиям графа Миниха, г. Манштейн говорит, что он мало способен был к отправлению звания первого министра. На сие замечу, что фельдмаршал, по стечению обстоятельств, вынужденно принял на себя это достоинство, и отправлял важную должность первого министра столь короткое время, что никак нельзя решительно сказать ни о способности, ни о малоспособности его в оной. Впрочем, нет сомнения, что совет, преподанный им правительнице при случае предположенного союза с венским и дрезденским дворами, делает ему честь и похвальнее коварных уверток противоборников его. Не знаю, на чем основался г. Манштейн, говоря, кто желал выманить от фельдмаршала тайну — долженствовал токмо прекословить ему и раздражать его: короткие знакомые не замечали в фельдмаршале сего недостатка, и сочинитель, говоря о человеке необыкновенном, обязан был представить в доказательство хотя один пример. О предприятиях своих Миних редко открывался; единожды обдумав и удостоверясь в доброте предположения своего, не почитал нужным спрашивать советов. Он много уважал мужество и воинские дарования графа Левендаля, бывшего потом французским маршалом. Генерал сей равномерно почитал фельдмаршала. Однажды, разговаривая со мною и отдавая похвалу графу Миниху, Левендаль сказал: «жаль токмо, что он не принимает ни чьих советов»; тот же Левендаль посетил меня вскоре по несчастии фельдмаршала и, изъявляя соболезнование о бедственной участи бывшего своего предводителя, сказал:

— «Я не знаю, в чем состоит преступление графа Миниха, но еслибы и не учинил он никакого, то я бы все обвинил его и предал суду за то, что он первый подал опасный [602] пример — как, с помощию роты гренадеров, можно низвергать и возводить на престол государей».

Биографическое известие о фельдмаршале графе Минихе.

[Зап. Манштейна, стр. 238–239].

Когда Утрехтский мир превратил брань, возникшую за наследие испанского престола, и войска ландграфа гессенского возвратились в отечество свое, тогда граф Миних, не сотворенный к спокойной жизни, вознамерился явиться на новом позорище. Оставив гессенскую службу, в которой был он полковником, перешел в службу польского короля, занятого в сие время покорением остатков войск стороны, поддерживаемой шведами. Август II принял Миниха с чином генерал-маиора и, желая учредить корпус войск на жалованьи республики, поручил ему образование оного. Миних начал составлением одного полка, который потом существовал под названием польской коронной гвардии. Фельдмаршал граф Флемминг, первый министр и наперсник короля, был назначен полковником, а Миних командиром сего полка. Они условились между собою, чтобы выгодами, от полка получаемыми, первые три года пользовался Миних один, в награду понесенных им трудов при учреждении, а впоследствии — разделять пополам. Сколь ни справедливо было таковое условие, но граф Флемминг, узнав, что доход от полка простирался свыше 8,000 ефимков ежегодно, хотел нарушить договор. Миних не уступал права своего. Из сего произошло между ими приметное охлаждение. Между тем, прибыл в Варшаву знаменитый Герц, и, по давнему знакомству с Минихом, остановился у сего генерала. Герц заметил, что Миних с неудовольствием продолжает службу Августа II, воспользовался сим случаем, чтобы доставит своему государю хорошего воина, и по данному полномочию предложил Миниху патент на чин генерал-поручика шведских войск. Но как Карл XII в том же году был убит под Фридрихсгаллем, а несчастный Герц потерял голову на эшафоте в Штокгольме, то Миних, не помышляя более о вступлении в войска бывшего северного героя, скрывал свое неудовольствие; в 1719 году, по повелению Августа II, ездил он в Дрезден, дабы присутствовать и участвовать в [603] великолепных празднествах, которые давал сей расточительный король по случаю бракосочетания наследного принца с австрийскою эрц-герцогинею Мариею Июзефиною, дщерью покойного императора Иосифа I. Король принял его с отличною милостию и граф Флемминг оказывал наружные знаки благорасположения. Возвратясь в Варшаву, вскоре Миних увидел злоумышление министра, который не преставал заниматься полковыми доходами. Действительно ли жадничал он пользоваться ими, или сим способом намеревался вытеснить Миниха, токмо, желая всячески вредить сему генералу, преклонил некоторых офицеров разглашать, что полковая сумма употребляется Минихом неправильно. Оскорбительные речи о сем полковника Бонафу дошли до ушей Миниха. Справедливо раздраженный Миних вызвал Бонафу на поединок и прострелил ему грудь, но, по счастию, не смертельно.

При сем случае, Август оказал Миниху благоволение свое необыкновенным образом, заслуживающим, чтобы упомянуть об оном. Дабы укрыть себя от преследования, в случае смерти Бонафу от раны, Миних ушел в один монастырь и прожил в сем убежище несколько недель. В сие время король пожелал осмотреть небольшой канал, строившийся под руководством Миниха у Уяздова, загородного дворца. Дорога к оному лежала мимо упомянутого монастыря; Август, приближась в монастырским воротам, остановился, велел позвать Миниха, посадил его с собою в карету, и поехал в каналу; осмотрев все работы и изъявив удовольствие и благодарность директору, отвез его обратно в монастырь. Не взирая не сие, не укротилася злоба г. Флемминга, и король, совершенно благорасположенный к Миниху, но порабощенный власти первого министра, не мог защитить достойного генерала. Ненависть простерлась столь далеко, что Флемминг вздумал однажды арестовать Миниха. Сие возродило спор между министром и коронным генералом г. Синявским. Миних, в качестве генерал-маиора республики и командира польской гвардии, зависел от коронного генерала. Граф Флемминг, хотя был саксонский фельдмаршал, но в польских войсках имел только звание полковника гвардейского полка; следовательно, был подчинен тому же чиновнику. Г. Синявский, находя поступок [604] графа Флемминга оскорбительным для себя, немедленно возвратил Миниху шпагу, удостоверяя его в своем покровительстве.

Князь Григорий Федорович Долгоруков, находившийся в Варшаве чрезвычайным российским послом, будучи свидетелем сего происшествия, убедил Миниха перейти в службу государя своего, продолжавшего тогда брань со шведами. Миних, лишившийся в сие время отца, под предлогом получения наследства испросил у польского короля увольнение в отпуск и получил от него на дорогу пятьсот червонных; но, вместо того, чтобы ехать в Олденбург, отправился он, под чужим именем, в Ригу, где находился Петр I. Хотя и не исходатайствовал от сего государя всего князем Долгоруковым обещанного, однако заключил условие на вступление в российскую службу. Миних обязывался прослужить шесть лет, первые три года в чине генерал-маиора, а на четвертый обещано произвести его в генерал-поручики. По заключении сего договора, поехал он в Олденбург для принятия наследства и в то же время, испросив увольнение от службы польского короля, скоро возвратился в Россию.

Великий царь, проникнув отличные дарования Миниха, поручил ему главное смотрение над устроением Ладогского канала, едва начатого и плохо производимого. При сем директоре все пошло иначе: деятельность его поощряла подчиненных; ум его руководствовал к прочному и правильному устроению всех работ. Петр, не задолго пред кончиною своею, изволил прибыть для обозрения отделанной части канала; осмотрев работы, пожелал, чтобы в присутствии его спустили воду. Севши с Минихом и одним унтер-офицером на случившийся на берегу ботик, император повелел открыть ворота, и по стремлению пущенной воды первый въехал в сотворенный волею его канал. Столь велика была радость мудрого и о благе подданных неутомимого Петра, что он, в восторге махая шляпою над главою своею, многократно изволил прокричать ура! Торжественно благодарил и обнимал Миниха. Отужинав и проведши ночь в укромном жилище сего генерала, государь на другой день отправился в Петербург, и в первое происходившее потом заседание сената император в присутствии оного похвалил искусство всех работ канала и [605] отличную, ревность Миниха, и повелел сенату учинить потребные распоряжения, дабы к совершенному окончанию сего важного и преполезного для государства предприятия доставлены были все нужные пособия.

Неоспоримо, что граф Миних был из лучших инженеров и знаменитейших полководцев своего времени. Твердый в начальстве, решительный в предприятиях, был мужествен, проницателен и быстр на поле сражения. Просвещение его было обширное; говорил и писал весьма хорошо на многих языках; в истории почерпал он уроки для поведения своего; в математических науках имел большие сведения и артиллерийскую часть знал превосходно.

При пяти различных правлениях российских монархов, Миних пользовался отличным уважением и доверенностию.

Екатерина I пожаловала его первым генералом и кавалером новоучрежденного ордена св. Александра Невского. Петр II повелел ему быть председательствующим государственной военной коллегии, градоначальником в С.-Петербурге в отсутствие двора, пожаловал деревнями в Лифляндии, а в день коронования своего возвел его в графское достоинство. В царствование Анны Иоанновны, Миних приобрел многие награды и самые знаменитые достоинства: орд. св. Андрея, штаги (?) и орденские знаки алмазами украшенные, многократно денежные подарки, звание генерал-фельдцейхмейстера, генерал-директора над фортификациями, над Ладогским каналом и Балтийским портом, подполковника лейб-гвардии Преображенского полка и члена верховного кабинета; в 1732 году возведен на степень генерал-фельдмаршала. В начале регентства при правительнице Анне Карловне, получил достоинство первого министра, и при ней же вскоре, по прошению его, уволен от всех дел.

С восшествием на российский престол Елисаветы, разразился гром над главою Миниха и, в продолжение всего государствования сей монархини, Миних претерпевал жесточайшее гонение, а Россия лишена была знаменитого полководца. Петр III возвратил ему свободу и достоинства, кровию и заслугами отечеству приобретенные. Екатерина Великая удостоивала Миниха отличным благоволением и пользовалась советами его.

Сказанное г. Манштейном о пребывании фельдмаршала в [606] ссылке большею частию ложно. Он содержался под строгим присмотром, не позволяли доставлять к нему ни перьев ни бумаги, и запрещали вести с ним переписку, даже и семейству его. Следовательно, не мог он посылать увещательных писем к правителям сибирских губерний, ни угрожать им о донесении императрице о злоупотреблениях. Но справедливо, что он внушал к себе почтение, и приставленные к присмотру за ним чиновники не смели поступать с ним подобно как с прочими ссылочными; не смели ничего похищать из отпускаемого на содержание его. Фельдмаршал, по возвращении из ссылки, сказывал мне, что сохранил у себя три карандаша, выдирал он из присылаемых ему месяцесловов белые листы и на оных писал рассуждения о воинстве и о внутреннем управлении Российского государства; но узнав, что один из приставов заметил сие и намеревался сделать донос, все написанное бросил он в огонь. Равномерно справедливо, что граф обучал геометрии одного из приставов своих, способного и страстного к просвещению молодого человека.

Примечание о графе Минихе по возвращении его из ссылки.

В примечаниях издателя Записок г. Манштейна ⁵ также вкрались некоторые погрешности. Сын графа Миниха, сопровождаемый своими детьми, тремя сыновьями и двумя дочерями, рожденными во время ссылки его в Вологде, прибыл в Петербург за несколько недель прежде родителя своего. Тут нашел он, уже приехавших из Риги, старшую дочь свою и супруга ее барона Фитингофа. При получении известия о приближении фельдмаршала к Петербургу, сын его с прочим семейством выехал ему на встречу за тридцать верст от столицы и застали его садящегося с графинею за обед. Не дочь знаменитый старец увидел чрез двадцать и один год горестной разлуки, но внучку свою; а, о существовании других внучат не имел и понятия. Миних советовал Петру III ехать прямо не в Петербург, где уже сердца всех преклонились пред [607] Екатериною, но в Кронштадт, наполненный и войском и флотом; таковыми пособиями, с коими возможно было, если не противиться торжествующей противуборнице, то, по крайней мере, приобрести снисхождение и согласие ее, чтобы низверженному Петру дозволить приличным образом отъехать в какое нибудь место, избранное для уединенного убежища его. Но нерешительный и робкий Петр ничего не умел предпринять; окруженный роскошными придворными и барынями, и трусливыми царедворцами, преданными забавам, находился он в страшном смущении духа и в непрерывных колебаниях; напоследок, бросился на яхту и поплыл к Кронштадту, но уже было поздно; прозорливый ум Екатерины и тут поставил ему преграду непреоборимую: Талызин угрожает открыть огонь со всех батарей и низринуть яхту в пучину морскую. Пораженный страхом, Петр поспешно удаляется, плывет — не зная сам куда; судьба высаживает его в Ораниенбауме. Когда все было решено и Миних предстал пред Екатериною, императрица сказала ему:

— «Вы намеревались сражаться противу меня?»

— «Так, государыня, — отвечал фельдмаршал, — но теперь буду сражаться единственно за ваше величество».

Известно, что потом сия великодушная монархиня всегда с отличною милостию и уважением обращалась с Минихом.

Об обер-гофмаршале графе Левенвольде.

[Зап. Маншт., стр. 241–242].

Несправедливо, чтобы и обер-гофмаршал граф Левенвольд подавал правительнице совет объявить себя императрицею. Левенвольд был прозорливого ума, и не предстояло ни малейшей побудительной причины преклонять великую княгиню на таковой легкомысленный поступок. Преступление Левенвольда состояло в том, что граф показал правительнице письмо, полученное им из Фландрии, от одного уволенного от российского двора метродотеля; прежний усердный служитель подробно описал заговор, умышляемый Елисаветою. — Достойный Левенвольд, сотворенный для того, чтобы блистать при великом [608] дворе, к общему сожалению, умер в Соликамске, куда он сослан был в заточение. Беспристрастие требует воздать похвалу гг. Строгановым, имеющим богатые заводы и соляные варницы в сем месте: сострадательные их сердца старались облегчать, сколько позволительно, несчастную участь Левенвольда, вспомоществовали и доставляли ему все потребное к пропитанию и содержанию. Да цветет и наслаждается всеми благами потомство добродетельных душ!

Об описании в казну имения, принадлежавшего женам и детям сосланных в Сибирь особ.

[Зап. Манштейна, стр. 237].

Движимое и недвижимое имение жен всех особ, сосланных в заточение, описали в казну; богатые поместья графини Головкиной, наследованные ею от Ромодановских, Шеина и Салтыкова, пожалованы были новым временщикам, появившимся на позорище, и частию гренадерам, споспешествовавшим Елисавете при восшествии на престол. Имение графини Миниховой подверглось той же участи. Даже не взирая на закон Петра Великого, святою справедливостью внушенный, воспрещающий касаться имения детей тех родителей, которых несчастная судьба заключает в ссылку, при сем случае преследовали и детей знаменитых жертв.

О графе Ернесте Минихе, сыне фельдмаршала.

[Зап. Манштейна, стр. 239–240].

Хотя обер-гофмейстер Ернест Миних не был в числе особ, составлявших совет правительницы; хотя не занимался никакими государственными делами и единственно токмо по званию своему отправлял должность при дворе, но не менее того понес гонение от нового правительства. Однажды Елисавета Петровна, разговаривая в собрании с чужестранными министрами, изъявила, что она крайне соболезнует о сыне фельдмаршала, а особенно о супруге его, присовокупив: «Они всегда были ко мне отменно почтительны и я была довольна [609] ими». Таковой благосклонный отзыв императрицы нимало не переменил нещастного жребия Минихова сына. Одно добродушие в царе недостаточно. Дабы народы вкушали блаженство, необходимо нужно, чтобы сердце государя управляемо было собственном умом; чтобы воля его превозмогала все происки и ухищрения ласкателей-царедворцев.

Графа Ернеста Миниха обвинили за то, что, зная о замыслах некоторых особ, желавших объявить правительницу императрицею, не старался отклонить ее от сего намерения; приговорили к лишению должности, чинов и ордена; в замену описанных в казну лифляндских поместий назначили для прожития его деревню в России. Но захваченные драгоценные вещи и всю движимость, ему принадлежавшую, ни полушки не выдали. Определенная Миниху деревня для жительства была самая бедная; почему он просил пожаловать, вместо деревни, какое либо денежное содержание; удовлетворили прошению сему: повелели Миниху жить под присмотром в Вологде и производили на содержание его по тысяче рублей в год, а под конец ссылки его увеличили таковое содержание до 1,400 руб.

Прекращение военных действий со Швециею.

[Зап. Манштейна, стр. 247].

Г. Бецкой известил французского посла, что императрица Елисавета отправляет к графу Левенгаупту нарочного чиновника с предложением о перемирии и о прекращении военных действий, и именем ее убедил сего министра, дабы и он с своей стороны содействовал в сем случае. Маркиз Де-ла-Шетарди с тем же нарочным писал к Левенгаупту; шведский полководец послушался, и превращением военных действий учинил большую погрешность, за что и лишился головы. Упоминаемый г. Бецкой есть тот самый, который, в царствование Екатерины и под руководством сей мудрой царицы, учредил у России знаменитые заведения, соделавшие имя его известным во всей Европе. [610]

Замечание о ссылочных в правление Анны Иоанновны.

[Зап. Манштейна, стр. 248–249].

Число ссылочных в правление Анны Иоанновны показано г. Манштейном по народным слухам, обыкновенно все увеличивающим. Также неосновательно повествует он, будто бы случилось, что с трудом отыскивали местопребывание ссылочных. Правда, что часто отправляли преступников, не объявляя об имени их ни препровождавшим, ни начальникам тех мест, куда они ссылались; но всегда таким образом отправляемый означался номером, по коему легко было найти в архиве тайной канцелярии — кто где содержится.

Причины несогласия между графом Бестужевым-Рюминым и марк. Де-ла-Шетарди.

[Зап. Манштейна, стр. 249–250].

Граф Бестужев-Рюмин не потому старался сблизить Россию с Австриею, чтобы он лучше был расположен к венскому, нежели в версальскому двору. Причиною сему был посланник последнего двора. Маркиз Де-ла-Шетарди, оказавший Елисавете Петровне преданность при прежних правлениях, споспешествовавший возведению ее на престол, действительно пользовался отличным благоволением императрицы; но, не довольствуясь сим, пожелал мешаться в дела Российского государства, возмечтав властвовать и при дворе, и над министрами. Честолюбивый Бестужев-Рюмин не мог потерпеть такого унижения, поклялся непримиримою враждою версальскому кабинету и, будучи хитр и деятелен, употреблял все способы низвергнуть силу и доверенность французского посла. Англичане, искусно извлекающие для себя пользу из всех обстоятельств, старались снискать дружество и графа Бестужева-Рюмина и раздували пламенник вражды между им и маркизом. [611]

Об уничтожении Елисаветою наград, пожалованных от Правительницы.

[Зап. Манштейна, стр. 250].

Елисавета Петровна, уничтожив все награждения, пожалованные правительницею, несправедливо обидела удостоенных возмездия за службу отечеству, в числе коих находились люди отличнейшего достоинства. Подавшие ей таковой совет поступили столь же неправосудно, сколько и непроницательно. Мудрый государь обращает милостивый взор и на служивших усердно у предшественников его. Это согласно и с благодушием и с здравою политикою: да не влачат дни свои в презрении и нам служащие.

О заключении мира со Швециею.

[Зап. Манштейна, стр. 290].

Швеция, вовлеченная в пагубную войну, не знала как очистить (?) оную. В то же время, упраздненный в Штокгольме престол повергал сейм в недоумение в избрании короля. Сторона под названием шляп, воспламенившая войну, ласкаясь найти подкрепление и пособия к продолжению оной, намеревалась возвести на шведский престол сына датского короля; миролюбивая же сторона, называвшаяся колпаками, утверждала, что, избрав королем российского наследника, можно будет заключить выгодный мир, хотя, впрочем, и не надеялась, чтобы в Петербурге приняли таковое предложение. Напоследок восторжествовали колпаки и Швеция, вместе с миром, получила от руки российской императрицы короля Адольфа Фридриха, бывшего епископа Любского, администратора Голштейн-Готторпского, родного дядю наследника российского престола. Мир постановлен был в Абове уполномоченными от России генералами графом Александром Ивановичем Румянцевым и бароном фон-Люберасом, а от Швеции сенатором бароном Цедерирейцом и государственным секретарем бароном Нолкеном. Сим миром Россия приобрела крепость Нейшлот и Кименсгердскую область ⁶. [612]

О графе Левендале.

[Зап. Манштейна, стр. 268].

Граф Владимир Левендаль, знатного происхождения, находившийся в российской службе полным генералом, г. губернатор в Ревеле и кавалер св. Александра Невского, был человек умный, просвещенный, храбрый и искусный на поле сражения. Одаренный красноречием, Левендаль хорошо говорил почти на всех известных языках; превосходно знал и положение дворов и состояние войск европейских. Левендаль, обращавшийся со мною дружески, вскоре по вступлении на престол Елисаветы Петровны, открывался мне, что он твердо решился оставить российскую службу; но дабы не имели предлога отнести сие к трусости, то он намеревался прослужить предстоявшую кампанию. В то же время показывал мне письмо, которым удостоверяли о благосклоннейшем приеме его в Берлине, если пожелает он разделять славу с Фридрихом. Но граф Де-Сакс, питавший в Левендалю отличное уважение, убедил его вступить в службу французского короля. С похвалою прослужив все фландрские кампании, Левендаль прославил себя покорением Берг-оп-цоима, и был возведен в маршалы.

О генерале Кейте.

[Зап. Манштейна, стр. 269].

Яков Кейт, находившийся в российской службе полным генералом, подполковником гвардии и кавалером св. Андрея и Александра, имел ум самый основательный и просвещенный, кротостию своею привлекал сердца подчиненных. Среди звука оружия не преставал он заниматься науками, и с необыкновенным мужеством соединял превосходные знания в военном искусстве. Кейт, тотчас по восшествии на престол Елисаветы, [613] был приглашен с большими выгодами в прусскую службу. Тогда удержали его в России ласками и наградами. Между тем, он твердо решился при первом неудовольствии оставить российские знамена, чрезвычайно негодуя, что не сдержали данного обещания об устроении судьбы брата его. Вскоре встретился неприятный случай для Кейта. Императрица Елисавета Петровна, предполагая отправить тридцатитысячный корпус войск на помощь императрице-королеве, назначила начальником оного генерала князя Василия Никитича Репнина. Кейт, будучи старее в чине, оскорбился сим и просил увольнения от службы. Прусский король принял Кейта в свою службу фельдмаршалом, а брата его пожаловал нейшательским губернатором. Кейт погиб в бедственную для Фридриха II-го ночь при Гохкирхене, в 1758 году.

О заговоре противу императрицы Елисаветы Петровны.

[Зап. Манштейна, 289–290].

Вовсе не имели ясных доказательств о сем заговоре. В тогдашнее время многие люди, достойные всякого вероятия, называли сей заговор вымышленным; утверждали, что все заключалось в пустых разговорах двух недовольных барынь и в нескромных речах сына одной из них, ветренного и невоздержного жития молодого человека, и что для предъявления извета подкуплен был один слуга, принадлежавший сим госпожам. Маркиз Де-Ботта, почитаемый зачинщиком и душою заговора, еще в царствование императрицы Анны Иоанновны познакомился с г-жою Лопухиною, супругою флотского генерал-кригс-коммисара, одною из первейших красавиц своего времени, с родною сестрою несчастного графа М. Г. Головкина, бывшею в супружестве за графом Михаилом Петровичем Бестужевым-Рюминым, братом государственного канцлера. Долговременное знакомство, наконец, обратилось между ими в откровенную и дружественную связь. Бедственная участь графа Головкина и графа Левенвольда, искренного друга г-жи Лопухиной, а особенно чрезвычайное злополучие бывшей правительницы и всего ее дома, повергли упомянутых госпож в [614] сердечную скорбь и часто исторгали у них жалобы противу нового правительства. Маркиз Де-Ботта, принимая живейшее участие в горести их, старался всячески утешать, представляя, что в государстве, в коем в недавнем времени произошло столько внезапных перемен, могут они надеяться, что счастие их неожиданно обрадует. Статься может, что в утешение удостоверял он, что венгерская королева и король прусский, как ближайшие родственники низверженного дома, страдавшего в заточении, примут меры и попечение об облегчении судьбы оного. Легковерие женщин могло вывести из такового простого утешения мечтательные в пользу свою последствия, и легко было при следствии, среди угроз и пыток, исторгнуть от них желаемое признание, для обвинения австрийского посланника; не заслуживает ни малейшего вероятия распущенная молва, будто бы маркиз Де-Ботта, находясь в Берлине, имел переписку с графинями Бестужевою и Лопухиною, обнадеживая, что король прусский примет участие в заговоре и подкрепит его. Простое замечание, что какое нибудь одно перехваченное письмо откроет весь замысел и разрушит заговор, ежели бы действительно существовал оный, удержало-б от переписки министра сего, человека весьма осторожного. Равномерно невероятно, чтобы завлекли они в свое намерение многих молодых людей, ибо подверглись наказанию токмо одни упомянутые госпожи и родственники их. Впрочем, Мария-Терезия достаточно убедила, что не находила столь виновным маркиза Де-Ботту, как объявлено было в обнародованном по сему случаю российским двором манифесте: ибо государыня сия, в удовлетворение Елисаветы Петровны, продержала маркиза самое малое время под стражею, но потом вскоре изъявила ему несомненные знаки благоволения своего и поручила ему начальство над войсками, действовавшими в Италии. Итак, с которой стороны ни разбирать сие дело, надлежит признаться, что не существовало явного заговора; что наказание, учиненное несчастным знатным барыням, супругу и сыну Лопухиной, исторгает сострадание наше. Жестокое сие наказание, свойственное варварским временам, конечно, не послужит в похвалу государыни, коея великодушие и сострадательность к человечеству с толиким тщанием старались превознести. [615]

О французском после, маркизе Де-ла-Шетарди.

[Зап. Манштейна, стр. 291–292].

Маркиз Де-ла-Шетарди был человек беглого ума, надменный и опрометчивый. В 1742 году, когда, по странной системе кабинета Людвига XV, находились при российском дворе два французских министра, маркиз — в качестве чрезвычайного посла, а г. Юсон-Даллон (d’Usson d’Aillon) полномочным министром, маркиз поссорился с последним и в канцелярии посольской дрался с ним на поединке. Вспыльчивый и скорый Де-ла-Шетарди не способен был никакое дело производить с благоразумною осторожностию; почему и в сем случае учинил величайшую глупость, обнаружив замысл свой к ниспровержению графа Бестужева-Рюмина. Напротив, российский канцлер имел ум обширный и просвещенный, и характер твердый; находясь при других дворах во многих посольствах, отправляя важнейшие государственные дела при различных правительствах, долговременным опытом утвердил он дарования природные; таковый прозорливый и деятельный министр не дремал, когда угрожаема была безопасность его: проискам и ухищрениям француза противупоставил он равносильные орудия. Любопытствуя узнать о содержании подозрительной переписки между Де-ла-Шетардием и французским посланником в Штокгольме, канцлер приказал схватить нарочного гонца, отправленного от первого, и отобрать от него все бумаги. Между оными найдено одно письмо, в котором маркиз весьма невыгодным и оскорбительным образом представлял изображение Елисаветы Петровны. Канцлер немедленно показал сие письмо государыне своей. Раздраженная императрица в то же мгновение повелела выслать Де-ла-Шетарди за границу, лишив его российских орденов.

Что принадлежит до прибавления издателя, присовокупленного к сочинению г. Манштейна ⁷, то о сем достаточно сказать: [616] что воинство, торговля, государственные доходы, словом — все ветви правления Российской империи, по вступлении на престол Екатерины Великой, получили совершенное преобразование, несомненно ведущее сие знаменитое государство к благоденствию и славе.

Составитель «Замечаний на Записки Манштейна о России».

I.

«Русская Старина», в первые десять лет издания, представила на своих страницах, между прочими, очень важные сказания о восемнадцатом веке, как совсем неизвестные, так и известные, но вновь напечатанные ею с оригинальных рукописей. К числу напечатанных в первый раз с оригинальной рукописи автора, в виду того, что прежде бывшие издания делались с неисправных и неполных списков, разногласие которых, и очень существенное, оказывается при сличении, принадлежат в высшей степени важные для русской истории «Записки генерала Манштейна о России» С «Русская Старина» изд. 1875 г. Приложение). Время, обнимаемое рассказом генерала Манштейна, одно из самых интересных для изучения (1725–1744 гг.): в эти девятнадцать лет последовало пять перемен правительства.

Этот, в высшей степени интересный, период — весьма подробно и обстоятельно описан Манштейном в его Записках, которые из всех сказаний иностранцев о второй четверти XVIII-го века, конечно, должны занять наиболее видное, первенствующее место.

Знакомый с русским языком и по служебному положению своему поставленный в близкие отношения ко всем делавшим русскую историю за упомянутый период — Манштейн тем не менее, как иностранец, не мог взбежать в своем труде сознательных и несознательных ошибок. Сознательные ошибки состояли, между прочим, в неверных характеристиках тех или других лиц, несознательные — проистекали от неполного знакомства с нравами и духом русского народа, либо от пристрастного увлечения в пользу или против того или другого исторического деятеля.

Записки Манштейна, весьма скоро после появления своего за границей, в 1770–1771 гг., сделались известны в России, как в иностранных изданиях, так и в рукописных переводах на русский язык. Редактору «Русской Старины» попадались, в различных собраниях рукописей, не один раз переводы этого исторического памятника, сделанные в 1770–1790-х годах.

В виду известности Записок Манштейна в России, еще во второй половине прошлого столетия, то есть, когда еще были живы многие из современников очевидцев описанных ими событий, весьма естественно не могли не явиться замечания лица, вполне сведущего, на промахи и ошибки Манштейна; таковые замечания и явились в рукописи. Нет сомнения, что писаны они вскоре после того, как сделались известными «Записки о России», и писал их человеке, сам участвовавший в событиях, хотя, всего вероятнее, не игравший еще в 1735–1745 гг. особенно видной роли.

Замечания эти весьма долго ходили в рукописи, пока наконец П. И. Свиньин, издатель «Отечественных Записок», поместил их в [617] этом журнале, растянув клочками в течение времени с 1825-го по 1829 г. включительно.

Как и многое, что печатал Свиньин, — «Замечания на Записки Манштейна» изданы весьма неисправно и с немалыми пропусками, легко, впрочем, объясняемыми ценсурными колодками, в которых находилась тогда русская литература вообще и исторический ее отдел в особенности.

Кто был автор «Замечаний»? Вопрос любопытный — так как Замечания сами по себе составляют довольно обширный, интересный и немаловажный источник для русской истории эпохи 1727–1744 годов. Но на этот вопрос исследователи отечественной истории не могли до сих пор дать вполне точного и бесспорного ответа. Постараемся рассмотреть повнимательнее «Замечания» и из текста этого исторического памятника извлечь возможно точные указания на то, кто был составитель «Замечаний»?

Составитель «Замечаний» говорит, поправляя Манштейна, о походах Миниха по степям в 1736 и в 1737 гг., о взятии Очакова, — как очевиден, а суждения его о Минихе, как полководце, не оставляют сомнения, что он военный генерал, командовавший корпусом и сам бывавший в таких же почти обстоятельствах дающих право выставлять ошибки полководца, хотя, может быть, обстоятельства были не те, слагались не так и упущений не было, а следовательно, и повода к обвинению. Еще прежде турецких походов, автор «Замечаний» от своего лица говорит: «Я сам неоднократно имел случай видеться и разговаривать с послами и прочими чиновниками, к свите принадлежавшими» — китайского посольства в Петербурге, бывшего в 1732 году. При послах обыкновенно бывали пристава из чинов иностранной коллегии нашей, да давались им экипажи от придворного конюшенного ведомства. Следовательно, под именем чиновников и прислуги, не китайской — языку которой выучиться в Петербурге никак было нельзя, — разуметь мы можем чины русские коллежские и конюшенные. С этими свитскими и конюшенными служителями мог, разумеется, говорить человек, находившийся в Петербурге и пользовавшийся таким общественным положением, которое способствовало установлению на столько короткости, чтобы запросто толковать об обращения послов с прислугою своею, здесь им дайною. Поэтому заверение о том, что на китайских послов, в бытность их здесь, не слышно было никакой жалобы и от прислуги, мог сделать человек близко стоявший или в управляющему иностранными делами, или к начальнику придворной конюшни, назначавшему экипажи с прислугою, для посылов, разъездов, сопровождения и пр. И такое положение автора было в 1731 и 1732 годах, потому что говорит он о двух посольствах из Китая в Россию, поправляя показания Манштейна, назвавшего первым приезд китайцев в 1732 году.

Есть еще особенность, которая может указать автора «Замечаний» — его сношения с генералами Кейтом и Левендалем и сочувствие особенное к ним, выразившееся в сожалении об утрате Россиею этих двух военных людей, любимых войском и принесших большую пользу своею службою. Выражение сочувствия к Кейту находит оправдание в знакомстве с ним автора и в обращении к нему дружеском, даже по воцарении Елисаветы. Кто же бы такой мог писать свои «Замечания на Записки Манштейна» с указанными особенностями?

До сих пор высказано было два предположения об авторе «Замечаний»: [618] П. И. Свиньин, печатая в «Отечественных Записках» 1825, 1826, 1828 и 1829-го годов (части 21, 22, 23, 25, 26, 36, 38 и 39-я) «Замечания» неизвестного автора, перед началом текста, в январьской книжке 1825 года, в подстрочном примечании говорит: «Не можем определить автора сих Замечаний; имеем только право полагать, что они должны быть произведение вельможи, бывшего весьма близким свидетелем или даже участником в государственных делах, относящихся до любопытных эпох, в них описанных пером живым, основательным». А в 42-й части «Отечественных Записок» 1830-го года, перечисляя авторов, помещавших статьи в этом журнале, «Замечания на Записки Манштейна о России» приписаны графу Федору Андреевичу Остерману, сыну знаменитого вице-канцлера, в «Замечаниях» представленного далеко не так, чтобы предполагать их вышедшими из-под пера его сына.

Выражая сомнение в возможности признавать автором «Замечаний на Записки Манштейна» которого либо из сыновей графа Остермана, вице-канцлера до Елисаветы, П. К. Щебальский в статейке, помещенной в 3-й книге 1869 года «Чтений в Обществе истории и древностей российских», сослался еще на барона Зедделера, назвавшего в статье «Военного энциклопедического лексикона» автором «Замечаний на Записки Манштейна» графа Ивана Андреевича Остермана. П. К. Щебальский в своей догадке, озаглавленной «Кто писал Замечания на Записки Манштейна о России» (стр. 141–146, отд. I кн. З-й, Чт. в Общ. ист. и др. рос. 1859 г.), сам считает автором этих Замечаний графа Миниха — сына фельдмаршала, по сходству значительного числа мест в «Замечаниях» с «Записками», писанными Минихом-сыном во время ссылки, в Вологде, в 1758 году, и изданными гр. М. С. Воронцовым в 1817 году. Сходство параллельных мест в «Записках графа Миниха-сына», и в «Замечаниях» на Манштейна, особенно об обстоятельствах регентства Бирона и низвержения его, действительно, на первый взгляд поражает. Но вчитываясь глубже в смысл изложения «Замечаний» и «Записок», замечается также и разногласие в изложении одного и того-же события, являются дополнения в «Замечаниях» недосказанного в «Записках», даже разность взгляда и оценки лиц, хотя, положим, не существенная. Все это, скажут нам, не на столько, однако, важно, чтобы подрывало уверенность в возможности приписать одному перу и «Замечания на Записки Манштейна», и «Записки для детей» Миниха-сына, и его немецкий ответ порицателям Миниха-фельдмаршала в Бюшинговом Магазине, уже несомненно тождественный с «Записками для детей». — До известной степени, аргумент сильный — это указывание на сходство подробностей и мотивов даже, встречающихся в творениях графа Миниха-сына и в «Замечаниях на Записки Манштейна»; но это сходство их всего проще объяснить можно тем, что «Записки» Миниха-сына были в руках автора «Замечаний», при чем, однако, составитель «Замечаний» не ограничивался только рассказом сына фельдмаршала. Автор «Замечаний» касается и такого времени, уже в царствование Елисаветы, когда граф Миних-сын, арестованный и сосланный одновременно с отцом, не мог знать ничего, что происходило в высших сферах в Петербурге и при дворе. Да и в самых явлениях на сцену Миниха-сына, сообщившего свои суждения, выходит в «Замечаниях» далеко небуквальное сходство с «Записками» его, как заявлял П. К. Щебальский. За примерами ходить не далеко. Г. Щебальский первым и самым веским доводом в пользу своего [619] предположения, что «Замечания» на Манштейна писал Миних-сын, считает разговор его с отцом в присутствии барона Менгдена, в кабинете запертом (по словам Щебальского), утром 9-го ноября 1740 г., о наградах на радостях по случаю низвержения Бирона. Фельдмаршал продиктовать сыну первую награду себе — чин генералиссимуса — и тут-же услышал совет сына, что это не ловко: неравно правительница уже решила в мыслях своих даровать эту почесть супругу? Справедливость замечания близкого лица в правительнице по жене его, сестре ее первой приятельницы, Юлианы Менгден — поразила фельдмаршала и охолодила пыл его честолюбивых надежд, неудовлетворявшихся первою министерскою ролью. Но, делать нечего, он последовал совету сына и тот написал пожалование фельдмаршалу звания первого министра. Фельдмаршал, однако, тут-же представил возможность беды от этого первенства, со стороны Остермана, нетерпевшего совместников, а тем более высших себя в кабинете. — Произведение вице-канцлера в адмиралы, о чем заговаривал дипломат еще в 1732 году, показалось подходящим на первый случай громоотводом. Затем принято поднятие в канцлеры — Черкаского и замещение места в кабинете еще одним русским, графом Михаилом Гавриловичем Головкиным; что и заключило конференцию о наградах, по тексту Записок графа Миниха-сына. Но то ли мы находим в «Замечаниях»? — Почти то же, но с прибавкою подробностей новых, между которыми есть одна очень важная, прямо оговоренная, что дело произошло «по уходе молодого Миниха и барона Менгдена». Кроме того, прибавка эта изменяет вполне смысл рассказа сына фельдмаршала и исключает возможность присвоивать ему обладание тайною конференции в запертом кабинете. В Замечаниях читается это место так: «Таким образом составя роспись о повышении чинами и о пожаловании орденами, по уходе молодого Миниха и бар. Менгдена, фельдмаршал велел секретарю своему переписать оную на-бело» (Стало быть, кроме Менгдена и двух Минихов, был при совещании секретарь, мнения которого не спрашивали, но который все слушал? Если же его бы не было тут, то призыв его и явление, в таком подробном описании, обозначились бы). «Но, снедаемый тщеславием, которого не мог он преодолеть, (Миних-отец) прибавил к статье, до него относившейся, неприличное выражение, что достоинство генералиссимуса предоставляет он принцу Брауншвейгскому». «Росписание сие было утверждено великою княгинею».

С точки зрения П. К. Щебальского, признавшего «Замечания на Записки Манштейна» только третьею редакциею «Записок» графа Миниха-сына, возможны в последующем труде, разумеется, и важные иополнения и почему либо опущенного раньше, но, подробность, находимая в «Замечаниях», и тон изложения едва ли возможны под пером сына и такого почтительного сына — если бравшего перо, то единственно с целью очистить память отца от взводимых врагами клевет. Читая нашу цитату, читатель согласится, что побуждения фельдмаршала не пощажены тут и не скрыта грустная истина, что Миних сам себе обязан потерею влияния при правительнице. Стало быть, эта прибавка — имеющая громадный смысл, и не для оправдания, а для обвинения фельдмаршала в близорукости, — не может отнестись к перу его постоянного хвалителя и защитника, каким является в своих [620] Записках Миних-сын. Манштейн ⁸ передает, очевидно — со слуха, рассказ о включение выражения об уступке фельдмаршалом сана генералиссимуса отцу императора — в указ, а не в распределение предварительное наград, и указывает, что фраза хитрым Остерманом истолкована как обида принцу-родителю со стороны честолюбца, простиравшего виды свои очень далеко. Из этого, вполне правдоподобного со стороны, истолкования поступка фельдмаршала, мог вырости призрак опасности для правительницы, и страхом, раз возбужденным в ней, Остерман воспользовался для уничтожения всякого кредита Миниха. Составитель «Замечаний», считая нужным выяснить неточность автора «Записок о России», включенными в свой рассказ подробностями дает чувствовать, что он имел в руках показание очевидца, лучше всех звавшего, как было дело. Если не сам Миних-фельдмаршал, при Екатерине II, сообщил автору «Замечаний» пояснение этого важного, сделанного им самим, промаха, то мог рассказать впоследствии и секретарь, которым в ето время состоял коллежский советник Эмме. Его звали Федор Иванович; он, при перевороте, возвысившем Анну Леопольдовну, награжден чином статского советника; потом, при Елисавете Петровне был в коммисии, судившей Миниха, и пр., и мог там даже выяснять известные ему происшествия, особенно прямо относившиеся до Минихов и Менгдена.

В числе членов коммисии, осудившей фельдмаршала, был обер-шталмейстер князь Александр Борисович Куракин, при правительстве императрицы Анны бывший в этом же звании и стоявший поодаль от всяких интриг. Ведь и через этих лиц могли дойти до людей, игравших роли при Екатерине II, подлинные известия о том, что делалось при двух Аннах и при воцарении Елисаветы.

Усматривая, высказанные вами, особенности, мы не можем придавать большой силы кажущемуся сходству параллельных мест в «Записках графа Миниха-сына» и «Замечаниях на Манштейна», автором которых о себе высказано много такого, что неприменимо ни к Миниху-сыну, ни к детям вице-канцлера графа Андрея Ивановича Остермана.

II.

Разберем, по порядку, обстоятельства, в каких находился, по собственным словам его, неизвестный автор «Замечаний», а также сын фельдмаршала графа Миниха и дети вице-канцлера графа Остермана до Екатерины II, и посмотрим, к кому бы из этих четырех лиц, несомненно живших в семидесятых годах XVIII века, могли подходить те обстоятельства.

Первое упоминание о себе и личном знакомстве с китайским посольством в Петербурге мы привели выше. В 1732 году старшему из сыновей вице-канцлера графа Остермана было всего девять лет, а младшему — семь лет. Следовательно, наблюдения делать и заключать о рассудительности китайцев им было еще рано. А граф Эрнст Иоган Миних, сын фельдмаршала, с царствования Петра II по апрель 1733 года находился за границею, следовательно, также не мог заводить знакомства с членами и прислугою китайского посольства в Москве в 1731 году и в Петербурге в 1732 году. Затем, в авторе «Замечаний» виден военный, служивший под [621] знаменами Миниха в 1736 и 1737 годах, очевидец (если не участник) штурма Очакова, поправляющий Манштейна и дополняющий рассказ его подробностями, не из реляции, а из виденного своими глазами. Такими характерными подробностями кажутся нам следующие места:

Мавштейн (стр. 100. Запис., изд. «Русской Старины» 1875 г.) о поджогах травы в степях татарами, говорит: «Если бы не брали охранительных мер против (степного) пожара, то он легко бы сжег целый лагерь. Оттого фельдмаршал Миних распорядился снабдить каждую телегу метлою для гашения огня. Также необходимо бывало окопать лагерь рвом в два фута ширины, чтобы не сгореть живыми». В «Замечаниях» говорится: «не редко случалось, когда ветер бывал противный россиянам, татары зажигали траву; тогда не оставалось иного средства, как наскоро рыть и сделать насыпь, дабы остановить разъяренное пламя». Здесь надобность вырытия земли делается понятною. Огонь останавливался на грани поднятой насыпи, заключающей влагу, при перерыве ковра травяного дерна, способного гореть ровно и дружно. Не двух-футовая ширина рва, а вырытый из него и откинутый к стороне степи слой свежей земли останавливал огонь. Невидевшему своими глазами действия этого не пришло бы в голову и делать пояснения к тексту Манштейна, сказавшего то же, да не так.

На стр. 114-й «Записок Манштейна» (изд. «Русской Старины» 1875 г.) автор говорит, как о последнем факте потери людей наших при взятии Очакова, «еще два пороховые магазина взлетели на воздух, убив часть русских, прибежавших на грабеж». («Рус. Стар.» 1879 г. XXVI, стр. 388).

Возражая ему, автор «Замечаний» говорит: — «Быть может, что, отозвав на некоторое время с гласиса торжествующее войско, уменьшил бы фельдмаршал ужасное кровопролитие, коему подвергся гарнизон; но подобные движения в виду неприятеля, в отчаяние приведенного, нельзя производить для собственных сил без величайшей опасности. Разразившаяся бомба целый пороховой погреб подняла на воздух, потрясла и низринула прилежащие строения, увеличила пожар и ужас». («Рус.Стар.» 1879 г. т. XXVI, стр. 388).

В этих словах высказывается очевидец, сам командовавший войском и бывавший на штурмах.

В июле 1737 года, когда пал Очаков, дети Остермана, еще в Петербурге, начинали только учиться, а сын фельдмаршала, шедший по дипломатической части, находясь в Петербурге же, при дворе, пожалован в камергеры в день празднования взятия турецкой крепости. Небывший на войне граф Миних-сын с Записок отца, вероятно, говорить в Записках своих о взятии Очакова более подробно, чем автор «Замечаний», но все им рассказанное при этом случае не имеет ничего общего с защитою чести фельдмаршала, если не от несправедливых, то уже, во всяком случае, пристрастных нареканий Манштейна, что, очевидно, вменял себе в прямую обязанность писавший «Замечания» на «Записки о России». Самые доводы его защиты, — опять повторим, — такого рода, которые невоенному несподручны, а некомандовавший сам отдельною частью не нашел бы уважительными многих обстоятельств, извиняющих главного начальника и решения его в виду достижения высших целей, неизвестных подчиненным исполнителям. Вчитавшись основательно в текст «Замечаний» на Манштейна, а также «Записок» и творений графа Миниха-сына, относительно кампаний Миниха 1736 и 1737 [622] годов, мы приходим к заключению, что сын фельдмаршала и адъютант его имели одни и те же данные для своих сочинений. Автор же «Замечаний», не прибегая к этому источнику, довольствовался текстами обоих сочинителей мемуаров, но высказывал в защиту графа Миниха-военачальника убеждения, почерпнутые исключительно из своей практики военно-служебной. Для такой двойственности взгляда граф Миних-сын — совсем не подходящий деятель и взваливать на него обузу защиты деяний родителя от обвинений Манштейна, тем путем доказательств, которые развиты в «Замечаниях», — невозможно.

Не много у нас доказательств, что автор «Замечаний» был в походах турецких 1736 и 1737 годов, но это немногое, однакоже, веско и имеет за собою все признаки убеждения, хотя кроме замечания «не раз случалось», — показывающего очевидца и участника, — прямо не говорит он от своего лица, как высказался о китайском посольстве и сношениях непосредственных с Кейтом, после уже воцарения Елисаветы, в Петербурге. Это же обстоятельство, да рассказ о мнимом заговоре придворных дам, раздутом Лестоком из пустяков с целью повредить канцлеру графу Бестужеву, опять ставят нас в невозможность приписать «Замечания» ни сыновьям Остермана, 16-го января 1742 г. высланным из Петербурга в армейские дальние полки, ни сосланному в деревни, под присмотр, графу Миниху-сыну, вместе с отцом арестованному, в ночь на 25-е ноября 1741 года. Собственные «Записки» графа Миниха, сына фельдмаршала, заканчиваются даже раньше воцарения Елисаветы Петровны, и в них герцог Бирон не наделяется нигде тою неблаговидною характеристикою, которая приводится автором «Замечаний». Напротив, временщик, кум графа Эрнста Иогана Миниха, им терпим был как зло неизбежное, против которого не следует принимать никаких мер ради опасности погибнуть. На этом мотиве и построил он защиту отца своего от обвинения, что фельдмаршал первый будто бы подал мысль о регентстве Бирона.

Нельзя не согласиться с приведенными доводами, но, принимая их, становится ясным, что кругозор автора «Записок для детей своих» положительно расходится с воззрениями и правилами, высказываемыми в «Замечаниях на Записки Манштейна». Так что, при кажущемся — при беглом сличении тех и других — сходстве некоторых обстоятельств, самое существенное-дух автора «Замечаний» — является совершенно противоположным и несовместимым с понятиями почтительного обер-гофмейстера двора принцессы Анны Леопольдовны.

Резкие нападки автора «Замечаний» несовместимы с характером апатичным, какой в «Записках» выказывает граф Эрнст Иоган Миних; неизвестный автор «Замечаний» не прочь иногда, отбивая противника, задеть то или другое лицо (а главнейшие — Бирона) и выставить его относительно резко. Обилие сентенций с заведомым намерением — кое-кого кольнуть — тоже весьма заметно в тексте «Замечаний на Записки Манштейна». Так что, независимо прямой цели — поправки неверных или неточных, по мнению писавшего, мест в «Записках Манштейна», выказывается как-бы намерение особенно развить вред для общего народного блага от имения государынею наперсника, в то же время обеляя и возводя на пьедестал несколько усиливаемого величия фельдмаршала Миниха. И это писано, заметим, при Екатерине II, после смерти Миниха, который, как известно, в [623] решительные минуты 1762 г. советовал императору Петру III — спешить в Ревель и бороться с победоносною императрицею, приняв начальство над армиею, возвратившеюся из Пруссии. Мы не должны терять из вида усмотренной особенности текста «Замечаний на Записки Манштейна о России», изданные на английском языке только в 1770 г., а на французском — в 1771 году.

Перебирая имена видных деятелей у нас в ту эпоху, из лиц, помнивших царствование Анны Ивановны, и тех, которые могли действовать в турецких походах Миниха, мы указать можем два-три лица, не более. А если к этим, оставшимся в живых, деятелям времен Анны станем применять обстоятельства, в которых находился автор «Замечаний на Записки генерала Манштейна о России», по случайным намекам, то останется нам всего одно лицо, совмещающее признаки всех условий, открывающихся из текста «Замечаний». Лицо это — никто другой, как генерал граф Петр Иванович Панин, меньшой брат воспитателя великого князя (императора) Павла Петровича.

III.

Граф Петр Иванович Панин родился в Мещовском уезде, Калужской губернии, в 1720 г. или 1721, во с воцарением Анны уже находился в Петербурге, в семействе старшей сестры, Александры Ивановны, выданной за обер-шталмейстера князя Александра Борисовича Куракина; здесь он встречал высших представителей русской аристократии. Стоя на часах во дворце, как солдат гвардии, в 1735 году, Петр Панин, делая честь ружьем проходившей мимо государыне, почувствовал позыв на зевоту, но успел пересилить себя. Тем не менее, судорожное движение челюстей было замечено императрицей, отнесшею это действие часового к намерению сделать гримасу, и за эту небывалую вину несчастный юноша послан солдатом в армию, приготовлявшуюся к походу в Крым. Степной поход до Перекопа, овладение при нем линиею укреплений и движение к Бакчисараю — юноша совершил очень счастливо и в турецких походах следующих годов заслужил, так сказать — с бою, чин офицера, состоя под командою Левендаля и Кейта, на Украйне. В котором году возвращен изгнанник в своим, мы точно не знаем, но, вероятно, в 1740-м году он уже был в Петербурге, вступив в столицу с победоносною армиею, по заключении мира с турками. С наступлением войны со шведами, в правление Анны Леопольдовны, Петр Иванович Панин, находясь под Выборгом, прекратил начинавшийся мятеж воинский, открыв заблаговременно заговор солдат: перебить иностранцев, бывших у них командирами. За этот подвиг Панин послан фельдмаршалом Ласси в столицу с ключами взятого Фридрихсгама, где отличился Манштейн, автор «Записок о России». Панина, привезшего ключи, произвели в чин капитана гвардии. Зная заслугу его в лагере под Выборгом, любопытно встретить в «Замечаниях» на Манштейна указание на этот случай, с припоминанием слов, сказанных генералом Кейтом.

— «Очень приметно, что не Миних предводительствует сими войсками. Желательно, дабы хотя на одни сутки явился он перед лицом их: с появлением Миниха все бы приняло ивой вид!»

Нахождение этой характерной черты в «Замечаниях» может только [624] усилить идею, что усмиритель выборгского лагерного бунта близок автору — разбирателю «Записок Манштейна». При таких обстоятельствах совершенно ясна короткость автора «Замечаний» с генералом Кейтом и сердечная характеристика этого героя и генерала Левендаля, служившего, как и Кейт, в Украйне и находившегося в походе финляндском, в котором участвовал Панин, служивший в турецких походах под командой того и другого.

Зять Паниных, князь Куракин, до самой смерти своей (1749 г.) занимал свой высокий пост, и при Елисавете, как мы выше заметили, уже состоял членом в коммисии, вместе со статским советником Ф. И. Эмме, бывшим секретарем Миниха, которому фельдмаршал поручал переписывать роспись наград в следующее утро по низложении Бирона (9-го ноября 1740 г.). В Куракинском кружке, удержавшем свое значение и положение при трех царствованиях, все новости дня пересказывались со всеми подробностями, сосредоточиваясь и выправляясь из получаемых с разных сторон сообщений. Поэтому не трудно было знать больше и лучше всех происходившее с 1730 года во все следующие 19 лет, в Москве и Петербурге, при дворе, члену Куракинского кружка, по родству с хозяевами не встречавшему холодного приема и в других салонах высшего круга русского общества. Пользовавшегося таким исключительным положением своим трудно представить себе даже другого русского аристократа в это тревожное время, когда немецкая партия потеряла силу, а выступившие на сцену высшего круга новые светила оказывались вполне новыми людьми, с которыми прежние представители общественных вершин не вдруг могли сойтись и поладить, частию из понятного недоверия, а частию сохраняя память преданий о прошлом своем значении, утраченном по милости этих выскочек. Куракины, муж и жена, в первые годы царствования Елисаветы Петровны, составляли средоточие высшего круга, а Панины — свои в Куракинском кружке — были людьми равно приятными и в домах бывших тузов, и среди новых ближних людей императрицы. Было одно время, когда на Никиту Ивановича Панина, красавца камер-юнкера, в 23 года от роду, смотрели как на будущее светило, могущее блеском своим заставить скрыться за горизонт Разумовских; но, державшийся силою Алексея Разумовского, граф Алексей Бестужев съумел опасному камер-юнкеру дать дипломатическое поручение — поздравить польского короля с выдачею замуж его дочери за дофина Франции. А когда отправился туда начинающий карьеру дипломат, то Бестужев дал ему, с возведением в камергеры, пост министра в Копенгагене, из которого, через год, перевели его в Стокгольм и там держали до 1760 г., когда вызван он был, по падении Бестужева, на должность обер-гофмейстера — воспитателя шестилетнего сына Петра III и Екатерины II, в чине генерал-поручика (29-го июля). Что касается до Петра Ивановича Панина, то в полковниках он был по 25-е декабря 1755 г.; в этом чине и посылав был с поздравлением к шведскому двору, по случаю вступления на престол, бывшего с 1742 года наследником престола, короля Адольфа Фридриха. Замедление в повышениях его было, скорее всего, не простою случайностью. Поэтому отзыв автора «Замечаний на «Записки Манштейна» о советниках императрицы Елисаветы Петровны для нас должен получить смысл, близкий к сердцу автора.

— «Елисавета Петровна, — говорит он, — уничтожив все награждения пожалованные правительницею, несправедливо обидела удостоенных [625] возмездия за службу отечеству, в числе коих находились люди отличнейших достоинств. Подавшие ей таковой совет поступили столько же неправосудно, сколько и непроницательно. Мудрый государь обращает милостивый взор и на служивших усердно у предшественников его. Это согласно и с благодушием и с здравою политикою: да не влачат дни свои в презрении и нам служащие». («Рус. Стар.» 1879 г., том XXVI).

Если мы припомним, что, кроме ценимых высоко автором «Замечаний» генералов Кейта и Левендаля, при воцарении Елисаветы потерявших поместья, данные Анной Леопольдовной, потерял ею же данную Андреевскую цепь зять Панина кн. Куракин, при новом штате сравненный с камергерами, хотя и был оставлен обер-шталмейстером, — то приведенная нами выписка, особенно последние ее слова, окажутся не риторическою фигурою. Да и самое побуждение: написать подтверждение высказанному Манштейном, выяснится не в смысле мельком брошенных слов.

Подметив же подобное побуждение и здесь, и в нескольких других местах — заканчивать внушительные выходки сентенциями, поясняющими еще лучше направление куда направлена стрела автора «Замечаний», весь текст их нам представится в ином свете. По крайней мере, усматривается в основе труда автора, на сколько патриотическое желание, на столько же и политические стремления: пользуясь случаем, провести параллель между прошлым (1730–1744 гг.) и настоящим (1770-ые года), применяя бывшее и забытое в понятному для того, кому адресовано, настоящему.

Отличившийся в Семилетнюю войну, Петр Иванович Панин, вместе с братом своим, играл первостепенную роль в правительстве Екатерины II, до начала первой турецкой войны, объявление которой было для воспитателя наследника престола в некотором роде громовым ударом с ясного неба. Политика старшего Панина оказалась очень близорукою и императрица, при таком руководителе внешних сношений, настигнутая врагами врасплох, должна была привести в движение все, доступные всеобъемлющему уму ее, средства выйти из затруднений, возникавших на каждом шагу, при неприготовленности к удару. Но, хотя с усилием, Екатерина II съумела обратить в свою пользу ошибки дворов, нам враждебных, при чем военный гений Румянцева одержал верх над многочисленностью турецких ополчений на суше, а адмирал Орлов, с своими незабвенными помощниками, поразил турецкие флоты. С поворотом в нашу пользу борьбы с турками, приметно падает влияние на дела братьев графов Паниных. Петр Иванович получил, в 1769 году, в команду вторую армию против турок; но, взяв Бендеры и получив за этот подвиг орден св. Георгия 1-й степени, а не чин фельдмаршала, оскорбился малостью награды и просил увольнения под предлогом внезапного усиления припадков мучительной подагры. Екатерина II, с выражением сожаления, уволила больного героя, обратив в пенсион ему все получаемые им оклады (27-го ноября 1770 г.).

Появление в 1770 г. Записок Манштейна совпадает с этою отставкою пятидесятилетнего воина. Живя в Москве, граф П. И. Панин любил рисоваться, представляясь страдальцем за правду, и время от времени разыгрывая сцены оппозиция правительству Екатерины II, в котором брат его, находясь при делах, видел себя потерявшим силу и значение единственного советника.

При чуткости опального графа Петра Панина и уменьи его выискивать [626] случаи заявить себя защитником мнимо-притесняемых ⁹, если подтвердится окончательно наша догадка, что его перу принадлежат «Замечания на Записки генерала Манштейна о России», — то понятны будут побуждения к выполнению этого труда и найдется оправдание и истолкование смысла сентенций, там и сям разбросанных по всему тексту и, с первого взгляда, как бы ненужных.... Не были-ли писаны «Замечания на Записки Манштейна для самого дорогого для Паниных читателя, к ним особенно близкого: для великого князя Павла Петровича? — Великий князь интересовался сказаниями иностранцев о России; в его Павловской библиотеке соединено, в конце 1770-х и 1780-х годах, множество изданий о России (Олеарий, Герберштейн, Корб, Мейербер, и многие другие). На письма лэди Рондо о России написаны, как есть основания думать — историком Миллером, интересные замечания и автограф этих замечаний находиться в дворцовой библиотеке Павловска (см. «Русскую Старину» изд. 1878 г., том XXI, стр. 325–346); интересно что в ту же библиотеку неизвестно когда и откуда поступила подлинная рукопись Записок Манштейна... И так, не для августейшего-ли воспитанника гр. Никиты Панина писаны и «Замечания» на эти Записки? А в таком случае кому, как не графу Петру Панину, очевидцу и участнику многих событий, описанных Манштейном явиться в виду тех доводов, которые привели мы выше, объявителем и исправителем ошибок сказаний Манштейна?

Открыв автора «Замечаний» в лице графа Петра Ивановича Панина, мы должны сказать, что, в виду несомненных достоинств и полного исторического значения и интереса «Замечаний на Записки Манштейна», издание текста подлинной рукописи Замечаний без выпусков и искажений, которыми страдает текст этого исторического памятника в «Отечественных Записок» Свиньина, является вполне необходимым. Редакция «Русской Старины», издав полный текст «Записок Манштейна», оказала немаловажную услугу отечественной истории изданием «Замечаний» на этот исторический памятник.

Драгоценные Записки генерала Манштейна, помещенные, с благосклонного соизволения Владетеля их подлинника Его Императорского Высочества Государя Великого Князя Константина Николаевича, на страницах «Русской Старины» — значительно восполняются и исправляются «Замечаниями» гр. П. И. Панина, современника и сослуживца Манштейна на ратном поле, человека притом весьма замечательного и занимавшего видный пост в ряду русских государственных деятелей XVIII века.

Н. П. Петров.

Комментарии

4. Не постигаю, на чем мог г. Шетарди основывать таковое затейливое предначертание: кажется, при самом начале войны со Швециею, ясно видима была безрассудная опрометчивость кабинета сей державы: российские войска, с обыкновенным бодрым своим духом, выступили противу неприятеля, внесли оружие в пределы его, настигли шведские силы у Вильманстранда, с свойственным им мужеством напали на шведов и разбили их, и Вильманстрандскую крепость покорили приступом. Примеч. рукоп.

5. To-есть издания 1771-го года, на немецком языке.

6. Судьба предоставила имени Румянцева споспешествовать расширению российских пределов на севере: граф Александр Иванович, заключив Абовский мир, приобрел к отечеству нашему Кименсгердскую область, а внук его, г. государственный кавалер граф Николай Петрович, постановив в 1809 году мир со шведами в Фридригсгаме, увеличил Россию всем княжеством Финляндским, частию Ботнии, Лапландии и некоторыми из Аландских островов. Примеч. П. И. Свиньина.

7. В нашем издании «Записок Манштейна» (приложение в «Русской Старине» изд. 1875 г.)» это «Добавление в Запискам о России» — занимает стр. 293–328 и есть перевод — с той же рукописи Манштейна, принадлежащей Его Императорскому Высочеству Государю Великому Князю Константину Николаевичу. «Supplement aux Memoires de Russie» занимает в рукописи писанной, рукою Манштейна, стр. 119–173, вслед за второю частью Записок. Ред.

8. Записки Манштейна, стр. 204, издание ред. «Русской Старины» 1875 г.

9. В биографиях его рассказывается как он, генерал-аншеф Панин, самолично стоял на часах у гроба умершего в опале, в 1772 г., бывшего московского главнокомандующего фельдмаршала графа П. С. Салтыкова.