РУССКИЙ ДВОР В 1725-1744 ГОДАХ.

ЗАМЕЧАНИЯ ГРАФА ПЕТРА ИВАНОВИЧА ПАНИНА

НА

ЗАПИСКИ ГЕНЕРАЛА МАНШТЕЙНА О РОССИИ. ¹

Обозрение Биронова регентства.

[Зап. Манштейна, стр. 195–203].

Следуя древнему обычаю, немедленно по преставлении Анны Иоанновны, отворили двери почивальной ее. Огорченный обер-гофмаршал Левенвольд вышел в собрание, со слезами известил о кончине императрицы, и пригласил всех к телу усопшей. Все, в страшной неизвестности о будущем, поражены были чрезвычайною печалью; вопль распространился по дворцу. Принцесса Анна была удручена величайшею скорбью. Из почивальной вынесли ее в беспамятстве в другую комнату. Там, опамятовавшись, сидела она в глубокой задумчивости, обливаясь горькими слезами. Бирон громко рыдал и казался отчаянным; но скоро миновалось отчаяние лукавого честолюбца. Чрез несколько минут, приказал он объявить постановление о регентстве. Генерал-прокурор князь Никита Юрьевич Трубецкой отпер шкаф, вынул из оного постановление, подошел к свечам и начал читать бумагу. Бирон, приметя, что принц Брауншвейгский неподвижно стоял за стулом супруги своей, тотчас сказал ему: «Не угодно-ли и вам, вместе с другими, выслушать последнюю волю императрицы?» Принц, не отвечая ни слова, подошел к боярам, вокруг Трубецкого толпившимся, и с спокойным духом слушал приговор собственный и своей супруги. По прочтении постановления, герцог [566–568] пошел в свои комнаты, а принцесса Анна с супругом удалились в покои малолетнего императора и наступающую ночь провели у колыбели младенца. Надлежит заметить, что как скоро ребенок сей появился на свет, то покойная императрица взяла его под собственный свой надзор и поместила в комнате подле почивальной своей.

Ночь всю скрывали от народа о смерти императрицы и повсюду усилили караулы; на рассвете следующего дня вывели полки лейб-гвардии и другие, в Петербурге находившиеся, и построили под ружьем на Дворцовой площади. В девять часов (утра) собрались ко двору: духовенство, сенат и все прочие знатные особы. Граф Остерман, обливаясь слезами, возвестил собранию о преставлении императрицы и приказал секретарю прочесть постановление о регентстве. После этого все пошли в придворную церковь и там дали присягу в верности младому императору и регенту. Из церкви же отправились к герцогу для принесения поздравления. Бирон, подойдя к сенаторам, произнес:

— «Излишним почитаю напоминать вам о продолжении усердия, с каковым доселе споспешествовали вы приращению благоденствия и славы отечества. Надеюсь твердо, что нежный возраст малолетнего императора послужит вам сильнейшим побуждением к дальнейшим трудам. Будьте удостоверены, что все часы жизни моей я готов посвящать на служение империи; следственно, вы не можете представить мне убедительнейших опытов доверенности к чистоте моих помышлений, как непосредственно и прямо относясь ко мне во всех случаях, когда встретите надобность для блага государства в новом законоположении, или в искоренении злоупотреблений, вкравшихся в различные ветви государственного управления. Я не буду иметь наперсников и двери мои всегда будут отверзты для благонамеренных людей».

После сего приветствия, откланялся и позвал во внутренние покои графов Миниха и Остермана, князя Черкаского и тайного советника Бестужева. Там благодарил их за оказанную к нему приверженность, и, уверив, что не оставит на самом деле изъявить им признательность свою, просил этих господ вспомоществовать ему добрыми советами. [569]

Того же утра, регент перевез малолетнего императора в зимний дворец, изъявив согласие, чтобы и родители его туда переселились. Сам же остался в летнем дворце, предполагая переехать из оного по погребении тела покойной императрицы. Вечером навестил он императора и родителей его. Изъявив принцессе соболезнование о преставлении императрицы, удостоверил, что он сделал распоряжение о произвождении ей содержания соответственного высокой ее породе. Доселе принцесса получала общее содержание с императорским двором. Бирон определил на собственные ее расходы по двести тысяч рублей серебром ежегодной пенсии.

По учреждении тайного кабинета, правительствующий сенат утратил много из прежнего своего достоинства и преимуществ. Желая польстить сему верховному судилищу и привязать к себе членов оного, Бирон часто ездил в сенат и присутствовал в оном. Сенат, в изъявление признательности своей, просил регента принять по пятисот тысяч рублей ежегодно на содержание двора его и, находя, что титул светлости не приличествует важности звания правителя столь великой империи, поднес ему проименование высочества. Бирон принял сие приношение, с условием, чтобы и принца Брауншвейгского, в качестве родителя императора, равномерно величали высочеством.

Чем более возвышался. Бирон, тем сильнее разверзалась ужаснейшая пропасть, готовившаяся поглотить его. Не прошло еще и одной недели по кончине Анны Иоанновны, как начали доходить до регента слухи о ропоте в народе против правления его. Лейб-гвардии капитан Ханыков и поручик Аргамаков взяты были под стражу за нескромные речи и преданы пытке. Бирон домогался выведать от них — в чем состояло злоумышление их и кто были сообщники их? Но не мог ничего исторгнуть от них, и вся вина их оказалась единственно в изъявлении неудовольствия, в простом между собою разговоре. В то же время предан был пытке один кабинетской секретарь. Его обвиняли, что он предварительно показывал обеим принцессам на-черно написанное постановление о регентстве, и делал некоторые замечания на несправедливость сего распоряжения. Но все сии жестокости не произвели действия, [570] Бироном ожидаемого: вместо того, чтобы устрашить прочих, они вящше раздражали умы и всех возбуждали ко мщению.

Среди сих происшествий, получено было известие о кончине Карла VI, умершего в Вене 10-го (21-го) октября. Император завещал наследственные австрийские владения старшей дщери своей Марии Терезии. Король прусский, курфирсты саксонский и баварский предъявляли притязания на наследие сие и намеревались вооруженною силою подкреплять права свои. Война долженствовала возгореться в Германии. Не ведали еще, что предпримет регент в обстоятельствах, столь важных для наследницы Австрийской монархии. Но после, по падении Бирона, сделался известным тайный договор, заключенный им с саксонским двором, по коему регент, вопреки ручательства покойной императрицы по прагматическому уложению Карла VI, обещал не противиться требованиям, каковые Август, король польский, в качестве курфирста саксонского, супруга и дети его предъявят на наследие австрийских владений. В замену сего, польский король обещал охранять права Бирона и наследников его на обладание герцогством курляндским. Обязательство это было единственное, заключенное Бироном с иностранною державою.

Хотя, в первые дни регентства, Бирон тщательно занимался снисканием сведений о состоянии военных сил и государственных доходов, однако никаких предположений ко благу России не последовало, и во внутренних распоряжениях империи не сделал он ничего достопримечательного. Дабы польстить народу и ознаменовать восшествие на престол малолетнего императора и свое вступление в правление, освободил он от четырех-месячного подушного оклада. Между тем, все улицы Петербурга наполнены были караулами и разъездами; повсюду были рассыпаны наушники и доносчики. Не проходило ни одного дня, чтобы регент не получал доноса и не приказывал брать под стражу и предавать истязаниям всякого звания людей. Вина сих несчастных заключалась единственно в неосторожных разговорах. Наконец, Бирон получил сведение о большом заговоре. Вот подробности оного.

Граф Михайло Гаврилович Головкин, сын государственного канцлера, по породе и по высоким связям супруги своей, [571] справедливо почитался в государстве знаменитым вельможею. Украшенный российскими орденами и возведенный на высший степени, был самый снисходительный, добродетельный и любящий отечество муж. Супруга его Екатерина Ивановна, благотворительная и сострадательная боярыня, была дочь князя Ивана Федоровича Ромодановского, имевшего в супружестве Наталию Федоровну Салтыкову, родную сестру царицы Прасковьи Феодоровны. Следовательно, графиня Головкина была двоюродная сестра императрице Анне Иоанновне, а правительнице — тетка. В первые годы царствования государыни Анны Иоанновны, граф Головкин пользовался при дворе большим уважением, но под конец благоволение монаршее к нему весьма уменьшилось; причиною тому было беспристрастное суждение сего вельможи о поступках Бирона. И так, не ожидая себе ничего доброго от врага, похитившего верховную власть, граф Головкин помышлял о низвержении деспота. Но средство, которое намеревался он употребить для сего, едва не обратилось на собственную его гибель. Благодушие и благосклонность хозяев привлекали гостей в дом графа Головкина; множество недовольных отставных офицеров находили тут убежище и отраду. В один день, когда посетили его некоторые из них, на преданность коих мог он твердо полагаться, граф спросил у них:

— О чем говорят в городе?

Они отвечали, что все вообще негодуют на возвышение Бирона и соболезнуют об участи принцессы Анны. Что они знают многих гвардейских офицеров, готовых на все отважиться для отмщения оскорбления, нанесенного родительнице императора. Но сии офицеры, как и прочие благомыслящие люди, не имея руководителя, не ведают как приступить в сему важному делу. Граф отвечал, что, по мнению его, лучшее средство последовать примеру, употребленному в Москве в 1730 г. при восстановлении самодержавия, т. е. что все благонамеренные патриоты долженствуют в назначенный для того день собраться в известном доме и целым обществом отправиться в принцессе с просьбою, дабы она избавила государство от ненавистного всем регента и бразды правления приняла бы в свои руки. Гости, одобрив предполагаемый способ, просили графа [572] быть главою общества благонамеренных; но сей хворый и мучимый подагрою вельможа не мог принимать личного участия в предполагаемом предприятии, а советовал им обратиться к князю Черкаскому, уверяя, что министр сей столь же охотно склонится на представление их, как и прежде поступил он, при поднесении императрице Анне прошения об отрешении аристократического правления. Дав таковой совет и отобрав обещание, чтобы о нем ничего не упоминали, граф просил, дабы, не отлагая вдаль, завтрашний же день, пригласив и других недовольных, все вместе явились к князю Черкаскому. Согласно с сим предположением, на другой день недовольные собрались к князю Черкаскому, объявили о причине прибытия своего и, напомнив о прежнем подвиге его, столь достохвальном и полезном для общества, просили князя отправиться с ними в принцессе и представить ее высочеству о желании народа. Князь Черкаский, спокойно выслушав просителей, с притворным видом одобрил намерение их и, под предлогом отправления дел нетерпящих отлагательства, пригласил их придти к нему на другой день. Едва они вышли из дома его, как оробевший князь, страшась гибельных для себя последствий от сего заговора, немедленно поскакал известить Бирона о сделанном предложении. Тотчас захватили всех приходивших к князю Черкаскому; заключили в темницы и мучили пытками, допрашивая о числе и именах прочих соучастников. Несчастные объявили о некоторых, но, превозмогая все истязания, никто не упомянул о графе Головкине. В числе обличенных жертв находился Грамматин, правитель российской канцелярии принца Брауншвейгского. Под истязаниями пытки Грамматин не токмо признался, что знал об упомянутом заговоре, но открыл еще и о другом важнейшем, к составлению которого употреблялся он по согласию принца. Предполагали подговорить офицеров лейб-гвардии Семеновского полка, находившегося под начальством принца Брауншвейгского, и потом, склонив весь полк, идти во дворец и во что бы ни стало захватить Бирона и всех его приверженников. Грамматин успел открыться токмо одному капитану упомянутого полка князю Путятину, который обещал убеждать прочих офицеров. Князь Путятин, преданный истязаниям, признался и объявил о двух [573] капитанах и об одном поручике, которых подговорил он принять участие в заговоре.

Открытие сих покушений долженствовало убедить Бирона сколь ненавистно было правление его; что все мучения пыток недостаточны к предохранению тиранов от справедливой мести раздраженного общества! Деспот сей легкомысленно возлагал надежду на верность двух гвардейских полков, Измайловского и Конного, из коих первым начальствовал брат его Густав, а другим сын его Петр. Желая показать пред всеми, сколь мало опасается он принца Брауншвейгского, призвал его в себе и, в присутствии многочисленного собрания, Бирон в ярости выговаривал за покушение к составлению заговора, называл принца неблагодарным, кровожаждущим, и присовокупил, что поступками своими неминуемо лишится он всего. А как при последних словах принц нечаянно положил левую руку на эфес своей шпаги, то регент, приняв сие за угрозу и ударяя по своей, с жаром закричал:

— «Если сомневаетесь, чтоб решился я разделаться с вами и сим путем, то извольте испытать».

Наконец, по произнесении и других речей, внушенных злобою и ненавистью, на которые принц кратко возразил, что он отнюдь не обязан ответствовать за «слова и поступки секретаря своего», — расстались они с большим противу прежнего негодованием и ожесточением.

На другой день регент поручил барону Миниху ², брату фельдмаршала, объясниться с принцем Брауншвейгским. В отвращение дальнейших неудовольствий и для пресечения всякого подозрения, предложили принцу добровольно отказаться от всех должностей, занимаемых им в войске. Принц долженствовал покориться судьбе и уступить силе; присланный от него г. Кайзерлинг объявил регенту, что принц слагает с себя все военные почести. Обрадованный Бирон немедленно известил об оном гвардию и прочие полки. Не удовольствовавшись сим, деспот послал сказать принцу, что он [574] советует ему не выезжать из дворца, дабы народ, раздраженный за множество людей, по вине его заключенных в темницы и преданных истязаниям, не нанес особе его какого либо оскорбления. Сколь дерзновенно поступал Бирон с родителями самодержца своего! Все с трепетом ожидали злейших последствий. Опасались, что принц с супругою будут или отправлены в Германию, или отосланы в какую нибудь удаленную область Российского государства. Но внезапно один решительный муж предпринял отважное намерение ниспровергнуть могущественного Бирона и падением его превратить все бедствия отечества.

Ноября 8-го числа, пред полуднем, граф Миних, по обыкновению, приехал в принцессе засвидетельствовать почтение свое. Нашедши ее одну, воспользовался сим случаем. С жаром и величайшим искусством описал он бедственное состояние государства, насилие и жестокости Бирона. Представил опасность, угрожающую самой принцессе, если правление долее останется в руках неукротимого ее врага. Обещал предать во власть ее Бирона низверженного и просил дозволить приступить к исполнению без малейшего отлагательства. А для одобрения в сем предприятии офицеров и рядовых убеждал принцессу, дабы она благоволила лично присутствовать при совершении оного. Обрадованная Анна Карловна с неизреченным удовольствием приняла неожиданное предложение фельдмаршала; ум и мужество его подавали несомненную. надежду к успеху. Положили, чтобы граф Миних в наступающую ночь прибыл в зимний дворец и взял от караула оного потребное число рядовых. Получив от принцессы уверение, что тайны сей никому она не откроет, даже и супругу своему, фельдмаршал отправился прямо к Бирону, и остался у него обедать. Возвратясь домой, нетерпеливо ожидал он приближения ночи.

В тот же вечер молодая графиня Минихова ³, невестка фельдмаршала, не имея ни малейшего сведения о преднамерении тестя своего, приезжала к герцогине, провела тут вечер, ужинала у нее вместе с регентом и почти до полуночи [575] пробыла с ними. Прощаясь с графинею, Бирон препоручил ей сказать фельдмаршалу, что, по погребении тела императрицы, он получит такой подарок, что в состоянии будет заплатить все свои долги.

В два часа по полуночи, фельдмаршал с одним только, своим адъютантом, подполковником Манштейном, поехал во дворец, и чрез нарочно оставленные незапертыми ворота вошел в покои фрейлины баронессы Иулианы Менгден, родной сестры молодой графини Миниховой. Фрейлина Менгденова, имея, от принцессы предварительное повеление, в ту же минуту пошла разбудить ее. Правительница не замедлила выйти. Граф представил, что настал час решить судьбу Бирона, вновь просил принцессу, дабы она личным своим присутствием подкрепила предприятие. Но не могши преклонить на сие, исходатайствовал позволение представить ей караульных офицеров; просил объявить им волю свою и возбудить их к усердному исполнению. На последнее принцесса согласилась, и когда офицеры вошли, она неволила сказать им:

— «Известны вам оскорбления, нанесенные государю вашему, мне и супругу моему. Наглость регента ежедневно возрастает, терпение мое истощилось, и я решилась наказать тирана. Твердо надеюсь, что вы, господа, все, дышущие честию, не отречетесь оказать императору и родителям его важнейшую услугу: возьмете под стражу Бирона, которого насилие и жестокосердие терзают несчастное наше отечество. И так, убедительнейше прошу вас последовать за фельдмаршалом, и ревностно исполнять все его приказания: верность и усердие ваше получат достойное возмездие».

Произнеся сие, принцесса обняла фельдмаршала и допустила к руке офицеров, пожелав им счастливого успеха. Граф Миних, сошедши в караульную, объявил о повелении принцессы. Весь караул единогласно отвечал, что он готов голову положить, дабы избавиться от жестокого регента. Фельдмаршал, приказав караулу зарядить ружья, взял оного трех офицеров и восемьдесят гренадеров и отправился с ними в летний дворец, где жил Бирон и где тело покойной императрицы выставлено было на парадной кровати. Там находилось в карауле триста человек. Еслибы они были преданы [576] регенту, то, без сомнения, поставили-б непреоборимую препону умышляемому предприятию; но фельдмаршал, по благоразумной предосторожности, назначил к исполнению такой день, в который караул при обоих дворцах занят был Преображенским полком, состоявшим под личным его начальством. В расстоянии ста шагов от летнего дворца, он послал вперед одного офицера с повелением караульному капитану, чтобы он с двумя офицерами немедленно явился к фельдмаршалу. Офицеры сии в то же мгновение пришли; Миних, с известною его твердостию и умом, объявив о причине прихода своего и о повелении принцессы арестовать Бирона, привязал, чтобы соблюдали глубочайшую тишину и не делали ни малейшего шума. Чтобы караул неподвижно стоял на своем месте и ни один часовой не трогался с поста. Офицеры, приученные повиноваться повелительному гласу сего полководца, обещали все в точности выполнить и немедленно отдали согласный с тем приказ своим караульным. После сего граф Миних, подошедши к самому въезду дворца, отрядил г. Манштейна с двадесятью рядовыми, приказав захватить герцога живого или мертвого. Манштейн шел с крайнею осторожностию, потихоньку. Все часовые, узнав о предприятии, по данному им приказу, свободно пропустили его, не оказав ни малейшего сопротивления. Вот убедительное доказательство, что никакая стража в свете не охранит злобного властителя, если не властвует он над сердцами. Таким образом, Манштейн без всякого затруднения проникнул до комнаты, в которой спал регент. А как двери оной изнутри были заложены железным запором, то надлежало силою вломиться в повой. Шум, от того происшедший, разбудил Бирона. Объятый страхом, не ведал он куда скрыться и торопливо бросился под кровать; Манштейн отыскал тирана и вытащил из-под кровати. Обезумевший регент мечтал еще сопротивляться; оборонялся руками и ногами, но в подобных случаях всякое уважение исчезает. Гренадеры силою принудили Бирона в покорности; схватили его, завязали ему платком рот, скрутили руки, накинули на него шубу, вытащили из дворца и посадили в подвезенную ко крыльцу карету. Выбежавшую за Бироном в одной рубашке герцогиню, и брошенную солдатами в снег, [577] караульный капитан приказал одеть и отвести обратно в комнаты, где и приставили в ней часовых. Исполнив сие, фельдмаршал поспешно поехал в принцессе с донесением о счастливом совершении предприятия и привез с собою низверженного с высоты величия Бирона. Анна, находившаяся в чрезвычайном беспокойствии и страхе, с несказанною радостью приняла графа Миниха.

В ту же ночь взяты под стражу Густав Бирон, брат регента, и кабинетский министр тайный советник Бестужев, обвиняемый в непомерной приверженности к деспоту.

Пред рассветом дня зимний дворец окружен был непроходимыми толпами народа; все комнаты оного наполнены были всякого звания людьми; в восторге, едва верили столь счастливому событию. Анна Карловна, облекши себя титулом великой княгини в качестве правительницы империи, изволила, при пушечной пальбе, принять присягу от всех знатнейших чинов, в придворной церкви. Собравшеся около дворца войско присягало на площади. Обрадованный народ спешил в церкви, с искренним сердцем целовал крест и торжественно обещал верность правительнице. Во все области Российского государства и ко всем иностранным дворам посланы были нарочные гонцы с сим известием.

Содействие графа Миниха к доставлению Бирону регентства и желания его.

[Зап. Манштейна, стр. 196–197].

Несправедливо говорит г. Манштейн, что граф Миних наиболее содействовал в доставлении Бирону регентства. В сем случае фельдмаршал долженствовал покориться силе обстоятельств. Равно без основания г. сочинитель упоминает о желаниях его. Граф Миних, зная недоверчивый нрав и неблагорасположение к себе герцога, никак не мог предполагать, чтобы в награду согласия, изъявленного обще с тремя другими особами, регент исполнил все его желания и вверил ему главное управление государственными делами. Тщеславие могло возродить в честолюбивой душе графа Миниха желание возвыситься на степень генералиссимуса; но проницательный ум [578] его ясно видел, что одно покушение к этому навлекло-б на него величайшее подозрение. И действительно сказать могу, что в продолжение Биронова регентства не помышлял он об оном; но желал единственно, чтобы правительство заплатило долги его. Не по причине неудачи в исполнении желаний своих, ниже по какому либо отказу со стороны регента, Миних решился ниспровергнуть сего страшного деспота. Любовь к отечеству, проистекшая от того ревность прекратить народное бедствие и опасение рано иди поздно подвергнуться общему гонению — руководствовали знаменитого полководца.

О искании Минихом господарского достоинства.

[Зап. Манштейна, стр. 197].

Что принадлежит до сказания г. Бишенга, помещенного в примечании г. Манштейна, будто бы фельдмаршал, до покорения еще Молдавии, просил императрицу пожаловать его господарем сей области, а потом домогался о пожаловании его герцогом украинским, то оное, как и мнимый отзыв Анны Иоанновны, совершенно пустая и вымышленная сказка, о которой г. Манштейн, как человек, испытавший многие благодеяния от графа Миниха, не долженствовал бы и упоминать.

Вступление принцессы Анны в управление государством и поведение в этом случае графа Миниха.

[Зап. Маншт., стр. 203 и след.].

Сочинитель недостоверно описал начало управления государством принцессы Анны. Вот некоторые подробности оного. На другой день по низвержении Бирона, граф Миних, призвав в себе рано поутру сына своего и барона Менгдена, спросил мнения их: кого следует по достоинству и чем пристойнее наградить? После некоторого рассуждения о сем, приказал он сыну взять перо и писать со слов его.

Во первых: просил ее высочество правительницу государства, чтобы она благоволила, возложить на себя орден св. Андрея. [579]

Во вторых: во уважение важной заслуги, оказанной фельдмаршалом графом Минихом, пожаловать его генералиссимусом. Едва лишь окончил фельдмаршал последний слова, как сын его сказал: «Конечно, по всей справедливости, никто не имеет более права требовать сего достоинства, как вы; но надлежит помыслить: не желает ли принцесса на сию высокую степень (возвести) супруга своего? И так, дабы не подвергнуться отказу, не приличнее ли будет просить звания первого министра, столь же важное как и первое?»

Фельдмаршал, согласясь на сие замечание, спросил:

— Как-же преклонить графа Остермана быть подчиненным первому министру?

— Доставив ему степень высшую отправляемой им вице-канцлерской должности, — был ответ сына и барона Менгдена. Фельдмаршал подхватил:

— Я вспомнил, что граф Остерман, составляя в 1732 году новое положение для флота, показывал желание быть великим адмиралом; и так, мне кажется, что он доволен будет этим повышением.

— Кому же предназначается звание великого канцлера, праздное с давнего времени? — спросил молодой Миних, а как отец замедлил ответом, то первый продолжал:

— Хотя князь Черкаский, по последнему своему поступку, не заслуживает награждения; но как поведение его в сем случае должно приписать более робости, нежели прямой приверженности в бывшему регенту, то я думаю, что великая княгиня, предав забвению прешедшее, явит опыт величия души, который может несравненно сильнее содействовать утверждению ее правления, чем все розыскания и наказания прежних поступков. И так, по мнению моему, не непристойно просить правительницу о возведении в канцлерское достоинство князя Черкаского.

Наконец, дабы все главнейшие государственные должности заняты были природными россиянами, положили: графа Михаила Гавриловича Головкина предложить в вице-канцлеры.

Таким образом, составя роспись о повышении чинами и о пожаловании орденами, по уходе молодого Миниха и барона Менгдена, фельдмаршал велел секретарю своему переписать [580] оную на-бело. Но, снедаемый тщеславием, которого не мог он преодолеть, прибавил к статье, до него относившейся, неприличное выражение: «что достоинство генералиссимуса предоставляет он принцу Брауншвейгскому». Росписание сие было утверждено великою княгинею.

Милости, оказанные Правительницею.

[Зап. Манштейна, стр. 203].

В тот же день, около одиннадцати часов пред полуднем, правительница, возложив на себя орден св. Андрея, вышла и допустила всех к руке. Потом, именем императора объявлены следующие повышения и награды: принц Брауншвейгский всемилостивейше пожалован генералиссимусом всех сухопутных и морских сил; фельдмаршал граф Бурхард-Христофор Миних первым министром; граф Андрей Иванович Остерман великим адмиралом с оставлением министром иностранных дел; князь Алексей Михайлович Черкаский великим канцлером, граф Михаил Гаврилович Головкин вице-канцлером с повелением присутствовать ему в тайном кабинете. Генерал-аншеф Андрей Иванович Ушаков, обер-шталмейстер князь Александр Борисович Куракин и адмирал граф Николай Федорович Головин получили орден св. Андрея, а тайный советник и московский губернатор князь Борис Григорьевич Юсупов, тайный советник и сенатор Василий Иванович Стрешнев, зять графа Остермана, и коммерц-коллегии президент барон Менгден — орден св. Александра Невского. После возвещения о сих милостях, правительница возвратилась во внутренние покои и, призвав графа Миниха, вручила указ о пожаловании ему ста тысяч рублей серебром. Обер-гофмаршал граф Левенвольд получил восемьдесят тысяч рублей, действительный тайный советник барон Миних двадцать тысяч рублей; граф Миних, сын фельдмаршала, пожалован был обер-гофмейстером, а гофмаршалу Шепелеву и генерал-маиору Апраксину, известному потом победою при Егерндорфе над прусским фельдмаршалом Левальдом, пожалованы богатые поместья.

Весь народ российский ощутил благотворную перемену в [581] правлении; сострадательное и милосердое сердце правительницы устремилось к облегчению участи несчастных, пострадавших под грозным деспотизмом Бирона, как в регентство его, так и в государствование Анны Иоанновны. Каждый день просматривала она дела о важнейших ссылочных, предоставив сенату облегчить судьбу прочих. Число всякого звания людей, томившихся в заточении, простиралось до многих тысяч человек. Находившиеся под истязанием в Петербурге немедленно были освобождены; все, в знак прощения, прикрыты знаменем, и многие за безвинно претерпенное гонение повышены чинами, определены в должностям, или получили какие другие награды.

Таковое прекрасное вступление в правление, доказывая о превосходстве сердца правительницы, долженствовало бы предвещать благополучную участь самой великой княгини. Но в книге судеб предначертан был ей жребий самый злополучный.

Миних не получал от правительницы отказа на просьбы свои.

[Зап. Манштейна, стр. 204–208].

Предыдущее замечание опровергает заключение г. Манпггейна, что граф Миних в первый день правления великой княгини Анны получил отказ на просьбу свою о возведении его в достоинство генералиссимуса и о пожаловании герцогом курляндским: от первого желания отклонил фельдмаршала сын его, а последнее было слишком безрассудно и не могло войти в голову умного Миниха. Справедливо, что порицали выражение, прибавленное графом Минихом, об уступлении звания генералиссимуса принцу Брауншвейгскому; но никогда ни слова не слышно было при дворе, чтобы он домогался быть украинским герцогом.

Встреченное затруднение в переписке между принцем Брауншвейгским и Минихом.

[Зап. Манштейна, стр. 204–205].

Справедливо также, что, в самом начале правления великой княгини Анны, возник небольшой спор между принцем и фельдмаршалом, об образе переписки. Последний, остававшийся [582] президентом военной коллегии, полагал сноситься сообщениями; принц требовал донесений; Миних, не желая из ничтожного дела заводить раздор, на все согласился.

О внушениях Остермана и о показании Бирона во вред Миниха.

[Зап. Манштейна, стр. 204–206].

Не внушения хитрого графа Остермана, не извет герцога Курляндского, ниже мнимое опасение правительницы, были причиною удаления графа Миниха. Фельдмаршал ведал необходимость заимствоваться советами от гр. Остермана, как по внешним, так и по внутренним делам государства. Великая княгиня равномерно знала о сем, и тщетно бы Миних старался доказать противное. Низверженный регент показал: 1, что никогда бы не принял он на себя регентства, еслибы не просил его о том убедительно граф Миних; 2, что если правительница не удовлетворит какой либо просьбе сего графа, то должна будет крайне помышлять о безопасности своей.

Принцесса, поняв, что слова сии произнесены ненавистью и мщением, точно в сем разуме приняла извет Бирона; равномерно не обращала она внимания и на другие нелепости, во вред Миниха рассеваемые. Например, старались уверить правительницу, будто бы фельдмаршал имел тайные свидания с царевною Елисаветою Петровною. Принц Брауншвейгский, негодовавший на Миниха за то, что похитил у него честь низвержения Бирона, раздувал пламенник раздора. Хотя трудно согласиться, чтобы принц сей успел, с подобною Миниху отважностью и быстротою, нанести Бирону смертельный удар, хотя очевидно было, что всякое отлагательство и мешкотность в сем случае навлекли-б принцу неизбежную погибель, ибо Бирон, несомненно, умышлял об изгнании его из России или заточении в отдаленную область, — но оскорбленное самолюбие устраняло от себя таковые рассуждения. К сему присоединить еще неудовольствие и за то, что фельдмаршал казался мало преклонным споспешествовать выгодам Австрии. Ниже объясню о настоящих причинах, побудивших графа Миниха просить увольнения, а принцессу согласиться на оное. [583]

Предложение берлинского кабинета о заключении союза.

[Зап. Манштейна, стр. 207].

Саксонский курфирст, заключив договор с регентом, сообщил о содержании оного берлинскому двору. Король прусский, равномерно желая преклонить Россию, дабы держава сия не препятствовала и его притязаниям на наследие Карла VI, препоручил пребывавшему в С.-Петербурге министру своему открыть о сем переговоры; но едва посланник приступил к делу, как последовало низвержение Бирона. Происшествие сие долженствовало произвести перемену в политической системе российского двора. Надлежало предполагать, что великая княгиня и супруг ее, по близкому родству с императрицею-королевою, неравнодушно будут взирать на умышляемые противу нее предприятия. И так, прусский король, приняв на себя личину, под предлогом искания дружества царствовавшего тогда в России дома, но действительно — с намерением усыпить его, предложил оному о заключении оборонительного союза; в декабре месяце, барон Мердефельд сделал о сем предложение российскому министерству. Фельдмаршал, опасно занемогший в это время, не принимал никакого участия в делах. Граф Остерман воспользовался болезнью фельдмаршала; с давнего времени будучи ревностным приверженником Бранденбургского дома, министр сей с толиким искусством умел изложить выгоды предлагаемого союза, что легко убедил правительницу согласиться на оный. Как скоро граф Миних получил облегчение в болезни, великая княгиня повелела известить его о заключаемом договоре и спросить мнения его. Фельдмаршал отвечал, что союз с столь могущественным соседом, во время малолетия императора и когда Россия угрожаема войною со стороны Швеции, всеконечно полезен. Но поелику Россия приняла на себя ручательство по прагматическому уложению (Sanctio Pragmatione), поелику неизвестны еще были преднамерения императрицы-королевы, ни замыслы противоборников ее: то предосторожность и справедливость требуют выжидать последствий, сообразить и тщательно рассмотреть прежние договоры и до времени воздержаться от заключения нового. Между [584] тем, вероятно, и венский двор сделает какие-нибудь предложения. Не взирая на сие замечание, не взирая на то, что не знали еще положительно о прямых преднамерениях прусского монарха, правительница настаивала в заключении предложенного договора. Существенные условия оного состояли: что обе договаривающиеся державы взаимно ручаются за целость европейских своих владений и обязываются, в случае нападения на которую нибудь, вспомоществовать друг другу двенадцатитысячным корпусом войск.

Оставляю на суд читателя: можно-ли порицать графа Миниха за мнение, изъявленное им в переговорах с прусским двором?

Возвращение австрийского посланника маркиза Де-Ботта к российскому двору.

[Зап. Манштейна, стр. 209].

Маркиз Де-Ботта, человек умный, ловкий, приятный, откровенный, отправляя прежде посольство при российском дворе, до такой степени умел снискать благоволение принцессы Анны, что государыня сия, приняв бразды правления, дала знать венскому кабинету, что она желала бы иметь при своем дворе австрийским министром маркиза Де-Ботту, и повелела обер-гофмейстеру графу Миниху письменно удостоверить маркиза в милостивом своем к нему благорасположении. Посланник сей прибыл в С.-Петербург в феврале месяце 1741 года, когда еще не помышляли о вспомоществовании наследнице Карла VI.

Замешательство российского двора при получении известия о вторжении прусского короля в Силезию.

Петербургский двор пребывал в совершенной беспечности, нимало не подозревая о неприязненных преднамерениях прусского короля, как внезапно пришло известие о вторжении Фридриха II в Силезию; известие сие тем более встревожило, что, с одной стороны, ежедневно ожидали требования венского двора о вспомоществовании; с другой — не ведали, как поступить с королем прусским, с коим не задолго пред тем заключили [585] союз, и с коим поссориться, при предстоявшем разрыве со шведами, было крайне опасно. В сем затруднительном положении не изобрели лучшего средства, как отнестись к Фридриху, убедительнейше прося его примириться с императрицею-королевою и предлагая для сего посредство России. Граф Остерман, щеголявший красотою пера, истощил все свое красноречие. Письмо, отправленное к прусскому монарху, по признанию всех знатоков, было написано превосходно. Ответ Фридриха был краток и ясен: ежели королева венгерская, не прибегая к решению распри посредством оружия, добровольно уступит ему некоторые области в Силезии, на обладание коих имеет он неоспоримые права, то он не токмо готов заключить с нею мир, но обязывается подкреплять и защищать ее всеми своими силами противу прочих неприятелей Австрийского дома. Повторенные о сем уверения прусского короля с.-петербургскому двору доказывают, что если бы Мария-Терезия в самом начале согласилася сделать некоторые пожертвования, то несомненно-б сохранила она большую часть Силезии; но непреодолимая вражда к королю прусскому и какое-то непонятное предубеждение о добром расположении кардинала Флери — удалили ее от всякого примирения. Маркиз Де-Ботта объявил с.-петербургскому двору, что императрица-королева лучше согласится искать дружества версальского двора, чем уступить прусскому королю хотя один вершок земли из наследственных своих владений.

Происки венского министерства.

Венский кабинет, пылая мщением противу Фридриха II, предположил заключить союз с российским и саксонским дворами. Ласкаясь преклонить первый, успел он вступить в тесные связи с последним. В марте месяце, саксонский первый министр граф Бриль, по соглашению с упомянутым кабинетом, предложил с.-петербургскому двору предначертание, чтобы соединенные силы трех держав обратить противу прусского короля и разделить между собою все приобретенные завоевания. Для приведения в исполнение сего обширного предположения, оставалось токмо исходатайствовать согласие России. [586]

Едва лишь получено было известие о нападении прусского короля на Силезию, как маркиз Де-Ботта начал настоятельно просить вспомоществования от России. В совете, для сего собранном, фельдмаршал представил: хотя Россия обязана поддерживать прагматическое уложение, но, при настоящих обстоятельствах, будучи угрожаема со стороны Швеции, долженствует она с величайшею осмотрительностию располагать поступками своими, и предварительно исследовать — в состоянии ли будет разделить военные свои силы, дабы одною частию оных отразить умышляемое нападение штокгольмского двора, другою действовать за пределами империи. Граф Миних утверждал, что для отвращения предстоящей бури Австрия должна приложить старание о примирения себя с прусским королем, сделав некоторые пожертвования; что крайне опасно открывать брань и подвергаться превратностям счастия и тягостям военным. Однако, венский двор, не приемля в уважение сих причин, ни предложенного совета, настаивал о поспешнейшем вспомоществовании я тщательно употреблял к тому все возможные средства. Две вдовствующие герцогини Брауншвейгские — одна бабка императрицы-королевы и принца Брауншвейгского, другая матерь последнего, а тетка первой — не преставали письмами своими убеждать правительницу и супруга ее, воспалять гнев их противу прусского короля, осуждать поведение его и, между многими приписуемыми ему пороками, заметили и то, что государь сей розно почивал с супругою своею. Средства очень хорошо споспешествовали замыслам Австрийского дома, (так) что когда дрезденский двор сообщил с.-петербургскому о предположении своем, то правительница, нимало не затрудняясь, согласилась на оное. Хворый и невыезжавший из дома граф Остерман до такой степени умел приобрести доверенность принца Брауншвейгского, что сей почти ежедневно посещал его. Узнав чрез принца мысли правительницы в рассуждении предложения саксонского курфирста, хитрый министр воспользовался сим случаем, дабы угодить родителям Императора и вместе с тем представить в превратном виде возражение графа Миниха, которое легко он предвидел. И так, не токмо не осуждал он предполагаемого союза, но даже предложил скорее уполномочить пребывавшего при дрезденском дворе российского посланника заключить договор. [587]

Имение графа Миниха о предложенном союзе с венским и дрезденским дворами.

Правительница, призвав графа Миниха, наедине спросила мнения его о предлагаемом союзе; фельдмаршал представил:

— Я соглашаюсь, что, по существующим договорам, Россия обязана подкреплять Австрийский дом вспомогательным войском, но предварительно надлежит со вниманием рассмотреть, что в то время, когда возбуждают против нее (т. е. России) шведов, в состоянии ли она разделить силы свои и для обороны империи, и для действия за пределами отечества? Но еслибы и не встретили последнего затруднения, то и тогда, мне кажется, совесть вопросит: можно ли, не подвергаясь упреку в вероломстве, вступать в союз, предположенный к покорению и разделению владений такого государя, который не причинил России ни малейшего оскорбления и с коим в недавних днях заключен дружественный и оборонительный договор? Я простой ратник, провождавший всю жизнь с мечом, и вовсе не понимаю хитростей дипломатики. Впрочем, если вашему высочеству непременно угодно открыть войну, то я советую начать оную со Швециею, угрожающею разрывом. Всегда лучше предупреждать неприятеля, нежели допускать его окончить свои вооружения. И в сем случае за особенную честь вменю себе начальствовать вашими войсками, ежели на сие последует воля вашего высочества.

Мнение, противоположное желаниям правительницы и принца, произвело ожиданное графом Остерманом действие. Праводушие фельдмаршала назвали пристрастием и превозносили похвалами хитрого противоборника его.

Объяснение графя Миниха с Правительницею.

После сего не спрашивали уже советов у фельдмаршала, и без участия его приступили к заключению союза. Изготовили предписание российскому посланнику в Дрездене, дабы он присутствовал в конференциях саксонского двора по сему предмету и всевозможно-б старался скорее привести к окончанию начатое дело. По заведенному тогда обыкновению, граф [588] Миних подписывал все исходящие из кабинета бумаги; почему граф Остерман прислал к нему для подписания и вышеупомянутое предписание с извещением, что оно изготовлено по точной воле правительницы. Фельдмаршал, оскорбленный таковым предложением, немедленно поехал к великой княгине с жалобою, что принуждают его подписывать такое дело, противу которого представил он основательные возражения. Повторив преждесказанное о вооружениях Швеции, удостоверял ее высочество, что, открыв войну с сею державою, она отмстит за честь России; напротив того, вступя в предлагаемый союз, завлечет себя в посторонние брани, которые не могут прекратиться скоро и от коих империя не получит ни малейшей пользы. Когда же правительница с холодностию сказала ему:

— Удивляюсь, что вы одни противоречье в таком деле, которое граф Остерман и все министры единогласно мне присоветовали.

Фельдмаршал отвечал:

— Дабы впредь не подать вашему высочеству ни малейшего повода к неудовольствию за прекословие мое мнениям других, я смею просить увольнения от службы.

Сказав сие, почтительно поклонился великой княгине и вышел из комнаты. Возвратясь домой, послал в верховный кабинет письменное представление о причинах, побудивших его не подписать повеление к российскому посланнику в Дрездене.

Увольнение графа Миниха.

[Зап. Манштейна, стр. 205–208].

Сопротивники фельдмаршала, опасаясь, чтобы непоколебимая твердость сего воина не переменила мыслей правительницы, поспешно старались разными наветами и происками раздражать сию благосердую государыню противу графа Миниха; в собранном 7-го марта совете положили уволить фельдмаршала от всех дел. Хотя гг. министры скоро решились удалить от правительства полководца, гремевшего победами, которого дарования нужны и полезны были обществу, но никто из них не [589] отваживался сообщить ему сие известие. Правительница вывела их из затруднения, повелев обер-гофмаршалу графу Левенвольду и обер-гофмейстеру графу Миниху уведомить фельдмаршала об увольнении и объявить ему от имени ее, что хотя она искренно удостоверена в благонамерении и усердии фельдмаршала к пользам империи, однако, в отвращение бедственных последствий от несогласия в министерстве, находит себя принужденною преклониться на принесенное от него прошение. Снисходя на оное, просит фельдмаршала верить, что она во всю жизнь не забудет услуги, и, в доказательство продолжения к нему уважения, не замедлит оказать явные опыты благоволения своего. Фельдмаршал принял известие сие с обыкновенною твердостью духа своего, и просил донести великой княгине: если увольнение его от службы может привести малейшую пользу ее высочеству, то он за священную обязанность поставляет исполнить волю ее, отказываясь от всех должностей, на него возложенных; и пронимая с чувствами глубочайшего благоговения продолжение милостивого благорасположения правительницы, смеет испрашивать для себя одной милости — позволения предстать пред лицо ее высочества для принесения сердечной своей благодарности. На другой день фельдмаршал был допущен к великой княгине, которая объявила о пожаловании ему ежегодного пенсиона по 15,000 рублей серебром, предоставляя ему свободу жительствовать, где заблагорассудит.

Благоразумие совета, преподанного графом Минихом, вскоре оправдалось последствиями: война возгорелась со Швециею. Российские войска, под предводительством фельдмаршала Лассия, двинулись противу сей державы.

Ожидания венского кабинета не сбылись.

Чрез несколько дней после сего происшествия, при свидании моем с маркизом Де-Ботта, посланник сей превозносил похвалами графа Остермана, уверяя, что российские войска вскоре выступят в поход. На что я заметил ему, что, по мнению моему, венский двор более бы выиграл, ежели бы [590] граф Миних оставался в министерстве; что фельдмаршал никогда не противоречил обязанности вспомоществовать Австрийскому дому тем или другим средством; что я уверен, ежели-б Австрия потребовала токмо вспомогательного войска, предопределяя оному действовать противу другого какого неприятеля, а не противу прусского короля, то несомненно-б получила сие пособие. Что принадлежит до графа Остермана, то я мыслю, что венский двор немного может ожидать от него, ибо министр сей всегда был постоянным доброжелателем Прусской монархии и никогда не прилеплялся к пользам Австрии; а при настоящих обстоятельствах мнимая его ревность устремлена была единственно в погублению фельдмаршала. И действительно, вскоре маркиз Де-Ботта убедился в справедливости моего мнения. В то самое время, когда последовало российским войскам повеление изготовиться в походу, граф Остерман не преставал уверять барона Мердефельда об усердии своем в пользам прусского короля; что он не намерен никогда вредить сему монарху, и просил, дабы Фридрих не тревожился движением русских войск и не опасался бы дальнейших последствий; несогласие, вскоре потом возникшее между венским и дрезденским дворами, вовсе разрушило составление предположенного союза и принудило Августа вступить в сношение с французским кабинетом. Когда маркиз Де-Ботта настаивал в поспешнейшем отправлении войск на помощь императрице-королеве, то, вместо удовлетворительного ответа, получил следующий отзыв: что Россия не оставит выполнить всех своих обязанностей противу Австрийской державы, как скоро превратится всякое опасение со стороны Швеции.

О мнимом намерении Шах-Надира вступить в брак с Елисаветою Петровною.

[Зап. Манштейна, стр. 212].

Приписуемое Шах-Надиру или Кули-хану намерение вступить в брак с Елисаветою Петровною есть пустая выдумка. Шах сей, упоенный торжеством, над Великим Моголом приобретенным, намеревался напасть на туров и изгнать их из всех областей, отторгнутых Портою у Персидской [591] монархии; он желал, чтобы Россия содействовала сему важному замыслу; с таковым предложением персидский шах прислал посольство к с.-петербургскому двору с богатыми подарками, похищенными в сокровищах индейской столицы Дели; посол персидский привел с собою, между прочими драгоценностями, четырнадцать слонов и тридцать верблюдов.

О приеме маркиза Де-ла-Шетарди.

[Зап. Манштейна, стр. 212].

В качестве посла маркиз Де-ла-Шетарди был допущен на аудиенцию к императору. Малолетнего государя держала на руках сама великая княгиня. Представив новые доверительные граматы, маркиз возвратился с аудиенции, как полномочный министр.

О фрейлине баронессе Менгденовой.

[Зап. Манштейна, стр, 212–214].

Фрейлины баронессы Менгденовы были двоюродные сестры барона Менгдена, о коем упоминает г. Манпггейн. Иулиана была пригожая собою смуглянка, благотворительная и кроткого нрава. Столько же предана она была великой княгине, сколько сия любила ее всем сердцем. Не будучи сотворенною к придворным проискам, не хотела они принимать ни малейшего участия в делах. Беспечная по природе, Менгденова не могла приметить сего недостатка в государыне своей, следственно не могла и сообщить ей оного. Заботы государственные подавали иногда повод к размолвке между правительницею и супругом ее; молодая фрейлина, не имея никакого понятия об оных, не могла примирить супругов, а тем менее ссорить их, ибо доброе сердце сей девицы опровергает таковую клевету. Что принадлежит до обвинения, будто бы она содействовала великой княгине в делах любовных: то кто поверит, чтобы обрученная молодая девица, влюбленная в жениха, стала вспомоществовать сопернице своей? Дружба между женщинами не простирается столь далеко. [592]

О предложении Правительнице вступить на престол.

[Зап. Манштейна, стр. 228].

Законоположение, чтобы дщери, рожденные и впредь рождаемые от супружества великой княгини Анны с принцем Брауншвейгским, наследовали российский престол, в случае пресечения мужского колена сего дома, была пустая мысль графа М. Г. Головкина. На сие не нужно было никакого нового постановления. Вице-канцлер, не удовольствуясь таковым вымыслом, несколько дней спустя потом, предложил правительнице взойти на престол и царствовать совокупно с сыном своим. Легкомысленное сие предложение не могло быть принято. История всех веков ясно убеждает, что совокупное государствование двух лиц всегда сопровождается бедствиями, а тем более угрожало оно гибельными последствиями для народа, издревле приобыкшего повиноваться единой верховной власти.

О намерении уступить шведам Кекзгольм.

[Зап. Манштейна, стр. 215].

Вопреки мнения г. Манштейна, российское министерство, с самого вступления в правление государством великой княгини и принца Брауншвейгского, близкого родственника императрице-королеве, предвидело, что Франция будет возбуждать шведов на Россию, как скоро держава сия приимет участие в судьбе Австрийского дома. Нельзя было предполагать, чтобы Щвеция, по заключении сейма, приступила к примирению и весьма бы неосторожно поступил граф Остерман, если-б согласился на уступку Кекзгольма с принадлежащим к оному округом. Положение сего укрепленного города на Ладогском озере доставило бы шведам возможность удобно тревожить многие уезды С.-Петербургской и прилежащих губерний, и даже самую резиденцию. И какая побудительная причина могла преклонить на таковую крайность? Неприятель не открывал еще неприязненных действий и Россия могла противопоставить ему достаточные силы. [593]

Причины, побудивший Елисавету Петровну ко вступлению на престол, и меры, для того принятые.

[Зап. Манштейна, стр. 229–233].

Мысль о бракосочетании царевны Елисаветы Петровны с принцем Людвигом Брауншвейгским, братом правительницы, была, так сказать, мгновенная и немедленно преданная забвению. Не токмо не принуждали царевну к сему браку, но даже никогда не предлагали ей об оном явно. Впрочем, еслибы и согласилась она на супружество сие, прекословившее пользам ее, то и тогда предлежало бы преодолеть другое затруднение: принц десятью годами был моложе царевны и не чувствовал к ней ни малейшей склонности. Непредложение сего супружества возбудило Елисавету от усыпления. Французский посланник маркиз Де-ла-Шетарди заботился о сем гораздо прежде. Версальский кабинет, в данных сему министру наставлениях, предписал стараться всемерно сеять раздоры в России, дабы тем ослаблять сию державу и не допускать ее вмешиваться в дела Австрийского дома. Де-ла-Шетарди внушил Елисавете Петровне мысль ко вступлению на престол, всевозможно возбуждал и поощрял ее к оному; приводя в пример смелое предприятие Миниха, успехом увенчанное, доказывал, что и она может, подобным же путем, овладеть державою. Французский посланник снабжал царевну деньгами, но в малом количестве; с сим слабым пособием Елисавета Петровна приступила к произведению дерзновеннейшего предприятия; первоначально привлекла на свою сторону токмо двенадцать гвардейских гренадеров, обласкала и одарила их. Будучи твердо уверена в непоколебимой преданности сих решительных людей, посредством их, когда наступила ночь, низринувшая в бездну злополучий Брауншвейгский дом, Елисавета умножила число сообщников своих гренадерскою ротою Преображенского полка.

О сношениях Елисаветы Петровны со Швециею.

[Зап. Манштейна, стр. 230].

Сношения Елисаветы Петровны со Швециею, о коих упоминает г. Манштейн, состояли в обещании, исторгнутом маркизом Де-ла-Шетарди. Усердствующий царевне француз желал [594] безделицы: чтобы Россия возвратила Швеции все области, Петром Великим покоренные! Елисавета не согласилась дать письменного обещания, отзываясь, что крайне опасно излагать на бумагу столь важную тайну, и настояла, дабы во всем положились на слово ее. Последствия показали, что Елисавета Петровна перехитрила лукавого француза и ослепила шведов.

Причины, погубившие Правительницу.

[Зап. Манштейна, стр. 231].

Правительница имела многие доказательства о заговоре; но, будучи излишне доверчива и крайне беспечна, не решалась употребить сильные средства, которые природа внушает к защищению нашему. Все споспешествовало в погублению великой княгини Анны Карловны. Несогласие ее с супругом; устранение от дел мужей, которые умом своим могли-б поддерживать ее, как-то: Миних, Бестужев; связи с графом Линаром и слепая доверенность к сему иноземцу. Саксонский посланник, поссорясь с графом Остерманом, злобно очернил сего министра, представил его коварным, опасным, недоброхотствующим правительнице; даже успел возбудить подозрение на принца Брауншвейгского, действовавшего, как он говорил, по внушениям Остермана. Принцесса всему легко поверила, прекратила благоволение к графу Остерману, не хотела принимать от него никаких представлений; не внимала советам супруга своего. Тщетно покушался Остерман открыть глаза правительницы; тщетно желал он предостеречь ее от угрожавшей опасности. Принцесса с презрением отвергала все представления единственного человека, могшего подать ей спасительные советы в таком деле, от коего зависели и сохранение и судьба ее. К вящшей же безрассудности правительница вздумала объясниться с противоборницею своею наедине: слезы и притворные знаки усердия последней совершенно усыпили первую. Елисавета Петровна, приведенная сим объяснением в большое беспокойство и замешательство, поспешно возвратилась во дворец свой, призвала приближенных своих и, по совещанию с ними, решилась в наступающую же ночь [595] внезапно совершить замысел, который, но предположению французского посланника, намеревались произвести в действие месяцем (позже) и совсем иным способом, не подававшим большой надежды к успеху. Алексей и Кирило Гавриловичи (Григорьевичи) Разумовские, Михайло Ларионович Воронцов, Александр и Петр Ивановичи Шуваловы, Василий Федорович Салтыков, все соделавшиеся потом знатными и сильными вельможами, и медик Лесток непосредственно содействовали императрице Елисавете Петровне при восшествии на престол.