РУССКИЙ ДВОР В 1725-1744 ГОДАХ.

ЗАМЕЧАНИЯ ГРАФА ПЕТРА ИВАНОВИЧА ПАНИНА

НА

ЗАПИСКИ ГЕНЕРАЛА МАНШТЕЙНА О РОССИИ.

В 1875-м году про «Русской Старине», в приложении, напечатаны нами «Записки генерала Манштейна о России, 1727–1744 гг.» — в переводе с французского подлинника, автографа, принадлежащего Его Императорскому Высочеству Государю Великому Князю Константину Николаевичу.

Перевод и издание этих драгоценных по интересу и значению Записок были исполнены с благосклонного разрешения Августейшего Владетеля города Павловска, в дворцовой библиотеке которого хранится помянутая рукопись.

В объяснениях, примечаниях и среди разных документов, сопровождающих это издание — нами, между прочим, сказано:

«Независимо от помещенных приложений, мы предполагали дополнить настоящее издание «Записок Манштейна» замечательными примечаниями графа Иоанна Эрнеста Миниха (род. 1707, ум. 1788, сын фельдмаршала), обер-гофмейстера двора правительницы Анны Леопольдовны, сосланного, по восшествия на престол императрицы Елисаветы Петровны, в Вологду, возвращенного оттуда в 1762 г. и скончавшегося на службе в чине действительного тайного советника и андреевского кавалера. Примечания эти помещены в «Отечественных Записках» издания 1825–1828 годов, П. И. Свиньина, части XXI–XXV, XXV–XXXIX. Дополняя, исправляя и оспаривая некоторые известия Манштейна, даже сами по себе, без отношения к его труду — Замечания Миниха-сына принадлежат к числу любопытных исторических материалов для эпохи Анны Иоанновны, правлений Бирона и принцессы Анны Леопольдовны. [360]

«Но перепечатывать исторический памятник из издания Свиньина, притом напечатанный им не вполне, мы не признали удобным потому, что в эпоху издательской деятельности этого писателя не считалось предосудительным (по крайней мере со стороны Свиньина), исправлять и подновлять слог памятника и делать в нем сокращения и пропуски; в последнем отношении весьма усердно помогала издателям ценсура. Все же старания наши отыскать подлинную рукопись этих Замечаний или возможно полный и исправный список — до сих пор оказались тщетными».

Вслед за выходом нашего издания «Записок Манштейна» — К. А. Висковатов нашел в бумагах своего покойного отца Александра Васильевича Висковатого, известного в свое время любителя отечественной истории и военного писателя, ту самую рукопись, которую мы тщетно искали, и передал ее в распоряжение ред. «Русской Старины».

Рукопись «Замечаний» переписана новым почерком настоящего века, на 100 полулистах, в так как подстрочные примечания в ней те же самые, какие находятся в «Отечественных Записках» П. И. Свиньина, то несомненно, что эта именно рукопись служила для напечатания помянутых «Замечаний на Записки Манштейна».

Сличая, однако, рукопись с печатным текстом «Отечественных Записок», мы, как и предугадывали, нашли весьма существенные разности — пропуски, сокращения и изменения рукописного текста в печати. Для образца приводим на выдержку следующую страницу:

По тексту «Отеч. Зап.»

(стр. 224–226 XXI ч. «Отеч. Зап.»).

По рукописи.

«Впрочем, оставляем на суд беспристрастного читателя решить: можно ли было в сем случае обвинять графа Остермана в оскорблении величества и объявить, что он утаил завещательную гранату Екатерины I, обнародованную во всех публичных ведомостях тогдашнего времени? Хотя Остерман, с другими, сослав был в заточение, но заметить надлежит, что та же самая государыня, которая по тогдашним обстоятельствам поступила так противу него и других, с ним сосланных, оказала милость и снисхождение Долгоруковым, возвратив их из заточения и возведя в прежнее достоинство. Милосердие императрицы Елисаветы Петровны [361] простерлось и на бывшего герцога курляндского Бирона: возвратив его из Сибири, государыня сия пожаловала ему на содержание по шести тысяч рублей ежегодно, и определила для жительства его дом в Ярославле. Кажется, Елисавета думала, будто Бирон, поссорясь во время регентства с принцем Брауншвейгским, помышлял о возведении ее на престол». «Впрочем, оставляем на суд беспристрастного читателя решить: можно ли было в сем случае обвинять графа Остермана в оскорблении величества и объявить, что он утаил завещательную гранату Екатерины I, обнародованную во всей России и напечатанную во всех публичных ведомостях того времени?

«Однако, Елисавета, по восшествии своем на престол, не токмо обвинила графа Остермана, министра редких достоинств, оказавшего России важные заслуги, но едва уже на самом лобном месте остановила занесенную над главою его руку палача. Остерман, с другими первейшими государственными мужами сослан был в заточение. Все преступление их состояло в том, что, сохраняя верность присяге, учиненной императрице Анне Иоанновне, признали они, согласно с волею и определением ее, наследником всероссийского престола Иоанна Антоновича, коего, по силе узаконения Петра Великого, Анна Иоанновна имела полную свободу, право и власть назначить. Заметить надлежит, что та же самая государыня, которая с толикою строгостию и неправосудием поступила противу Остермана и других с ним сосланных, оказала жалость и снисхождение Долгоруковым, возвратив их из заточения и возведя в прежнее достоинство, хотя именно Долгоруковы в 1730 году исключили ее от права наследия.

«Благоволение ее простерлось и на бывшего герцога курляндского, Бирона: возвратив его из Сибири, императрица пожаловала ему на содержание по шести тысяч рублей, ежегодно, и определила для жительства его дом в Ярославле. Кажется, Елисавета думала, будто бы Бирон, поссорясь во время регентства с принцем Брауншвейгским, помышлял о возведении ее на престол; почему и оказала ему таковое благодеяние».

Довольно этого обращика, чтобы понять, что новое издание «Замечаний» — на напечатанные нами Записки Манштейна положительно необходимо.

Для некоторою удобства и в виду того, что «Замечания» главным образом касаются лиц и событий, имеющих отношение к русскому двору второй четверти прошлого века, либо к лицам, его составлявшим и к нему приближенным, мы дали заглавие издаваемой рукописи: «Русский Двор в 1725–1744 гг.».

Кто автор «Замечаний» и когда они писаны?

На этот вопрос весьма положительный и, кажется, отныне совершенно бесспорный ответ находится в особом исследовании П. Н. Петрова, которое мы помещаем в настоящем же, XXVII-м, томе «Русской Старины» изд. 1879 г., после текста «Замечаний». Здесь же скажем, что «Замечания, писаны во второй половине прошлого века, не позже 1770-х годов, и [362] писаны не Федором Андреевичем Остерманом, не гр. Иваном Андреевичем Остерманом, как то думали прежде, и не Минихом, сыном фельдмаршала, как то думали мы — вслед за П. К. Щебальским, напечатавшим по сему вопросу особую статью: «Кто написал «Замечания на Записки Манштейна» («Чтения в Москов. обществе истории и древностей» 1859, книга III) — но написал граф Петр Иванович Панин. Доказательства справедливости этого предположения до того убедительны, что мы не обинуясь приписали «Замечания» и в заглавии их этому знаменитому военному вождю и достопамятному государственному деятелю царствования императрицы Екатерины II. Ред.

С. Меррекюль, 1879 г.

О происхождении Екатерины Алексеевны I.

[Зап. Маншт., изд. 1875 г., стр. 1].

Г. Манштейн, начиная Записки свои повествованием происшествий, воспоследовавших в России по кончине императрицы Екатерины I, ничего не упоминает о происхождении этой необыкновенной жены, почему почитаю достойным любопытства читателя сообщить следующее о сем известие, как самое достоверное.

Кажется, что желавшие прикрыть низкость породы Екатерины I, производя оную от лифляндского или польского дворянства, не размыслили достаточно о том, что таковым вымышленным происхождением ни мало не усугубляется слава чрезвычайного возвышения ее, ибо оным обязана она единственно прелестям красоты и ума своего.

Екатерина родилась в Якобштадте, небольшом городке в Курляндии 1, принадлежавшем в прежние времена одному командору Тевтонического ордена. Отец ее, бывший учителем при школе в Якобштадте, имея многочисленное семейство, нуждался в содержании его. Глюк, лютеранский пастор в Мариенбурге 2, с которым отец Екатерины находился в дружеских связях, изъявил желание взять к себе одну из дочерей последнего и пристроить ее; жребий пал на Екатерину. Пастор принял девицу сию в дом свой, имел попечение о [363] воспитании ее, и в 1702 году помолвил ее за одного шведского унтер-офицера, служившего в квартировавшем в Мариенбурге полку.

Чрез несколько дней по сговоре Екатерины, россияне приблизились к Мариенбургу, осадили, покорили оной приступом и всех жителей пленили 3. По существовавшему тогда обычаю, таковые пленные отсылались внутрь России, как для умножения народонаселения, так и для распространения ремесл и художеств.

Русские вельможи, возымев отличное мнение о дарованиях лифляндок и шведок, старались помещать их в домоводки и наставницы к детям своим. По покорении Мариенбурга, Екатерина досталася в удел генерал-поручику Бауру, но не надолго оставалась у него; князь Меншиков увидел ее, пожелал иметь у себя и получил согласие г. Баура. Вскоре после сего, Петр Великий, Посетив любимца своего, нечаянно встретился с юною, прекрасною Екатериною; восхитясь прелестями ее, немедленно спросил, кто сия девица? Кн. Меншиков, рассказав о состоянии Екатерины, превознес похвалами способности ума и кротость нрава ее. Император, пылкий в страстях своих, тотчас решился соединиться с Екатериною. С сего дня разделяла она с государем ложе, хотя чрез долгое время потом не была еще объявлена супругою 4 императора: торжественное бракосочетание Петра с Екатериною последовало 5 по прошествии нескольких лет.

О родственниках Екатерины I.

Екатерина имела брата и двух сестер, которые с семейством своим, во время жизни Петра Великого, будучи призваны в Россию, жительствовали в Петербурге, получая пристойное содержание. По восшествии на престол Екатерины, появились при дворе российском дети родных ее: рожденные [364] от брата — под именем графов и графинь Скавронских; происшедшие от старшей сестры — под названием графов Гендрыковых, а от младшей — под именем графов Ефимовских.

О семействе пастора Глюка.

Прежний благодетель Екатерины пастор Глюк также не остался в забвении. Щедро одаренный, по прибытии его в Россию, был определен начальником вновь заведенной гимназии. Сыновья его вступили в гражданскую службу, а дочери помещены были ко двору; старшая из них, бывшая в супружестве за адмиралом Виллбоа, была из первых статс-дам по учреждении сего достоинства при российском дворе.

Поступок Петра II против бабки его.

[Зап. Маншт., стр. 2–3].

Сочинитель в рассказе своем долженствовал бы, по всей справедливости, поступок Петра II противу бабки его приписать точно родственной любви, а не относить оный в благодетельному обыкновению российских монархов, которые, желая вступление свое на престол ознаменовать благотворениями, освобождают некоторых преступников, содержимых в заключении. Младый император, равномерно как и сестра его царевна Наталья Алексеевна, во многих случаях явили, что они имели душу столь же сострадательную, сколько и благотворительную.

О царице Евдокии из рода Лопухиных.

О царице Евдокии достаточно упомянуть вкратце. Совершенная противоположность и несходство в нравах ее и Петра I подавали повод в непрестанному несогласию между супругами. Царь, коего возвышенный ум и сердце заняты были единственно великими преднамерениями к благоденствию отечества, не обретая успокоения в чертогах своих, напоследок [365] потерял терпение и соскучил всегдашним неудовольствием, прекословиями и сопротивлением непокорливой супруги. По возвращении своем, в 1698 году, из чужих краев в Москву, не желал он уже и видеть Евдокию, и сослал ее в Суздаль, где и пострижена была в девичьем монастыре 6. По прошествии нескольких лет, будучи замешана в деле сына своего царевича Алексея Петровича, Евдокия была перевезена в Старую Ладогу и содержалась там под строгим присмотром. В сем заключении пробыла она до вступления на престол внука своего и токмо уже по падении кн. Меншикова призвана была Петром II в Москву, где жительствовала в Кремле, имея при себе небольшой стат. Вскоре, соскучив дворскою жизнью, удалилась в девичий Вознесенский монастырь, что в Кремле, в котором, в царствование императрицы Анны, скончалась и погребена 7 в 1731 г. Брат ее Авраам Феодорович Лопухин соделался жертвою приверженности своей в царевичу Алексею и был казнен; оставив двух сыновей, из коих младший, Василий Авраамович, дослужась до звания генерал-аншефа, с честию пал на поле сражения в гросс-егерсдорфской битве с прусским фельдмаршалом Левильдом, последовавшей в 1757 году.

Известие о графе Бассевиче, находившемся голштинским посланником при российском дворе.

[Зап. Маншт., стр. 3–4].

Граф Бассевич, происходивший от одной древней мекленбургской дворянской фамилии, некоторое время находился в большой силе при российском дворе. Граф сей одарен был проницательным умом, плодовитым воображением и твердостью в предприятиях, ничем непоколебимою. Расточительный, веселонравный граф, будучи великий говорун, не умел иногда сохранить вверенную ему тайну. [366]

Он служил уже при голштинском дворе в то время, когда знаменитый барон Герц объезжал дворы главных европейских держав, убеждая их водворить спокойствие на севере и примирить Карла XII с Петром Великим, дабы общие силы сих монархов обратить противу прочих неприятелей несчастного героя. Герц, испытав искусство графа Бассевича, отправил его в Петербург для открытия мирных переговоров и предложения о браке шлезвиг-голштинского герцога Карла Фридриха со старшею дочерью императора. Хотя первые покушения Бассевича были неудачны, но Петр получил доброе мнение о способностях министра, а князь Меншиков, которому, во время осады Тенингена и потом, в Померании, Бассевич оказал многие услуги, имел к нему полную доверенность. Посланник сей, имея разные поручения от государя своего и от самого Петра Великого, неоднократно ездил в Вену, Берлин и Штокгольм, и, возвратясь в Россию, склонил императора на предложенное бракосочетание. Обручение царевны Анны Петровны с герцогом Карлом Фридрихом совершилось в Петербурге 8 и тогда голштинский двор возымел большую надежду получите возмездие за понесенные потери, как внезапная кончина императора российского, последовавшая чрез несколько недель по обручении 9, вдруг разрушила все лестные ожидания герцога.

Происки графа Бассевича и возведению на российский престол Екатерины I.

И так, надлежало графу Бассевичу истощить все способы ума своего, дабы споспешествовать возведению на российский престол такой особы, которая столько же бы принимала участия в судьбе голштинского герцога, сколько оказывал Петр Великий. Знаменитый сей государь, свершив преславное поприще, находился при последнем издыхании, не учинив никакого распоряжения о наследстве. Во всяком монаршеском правлении, где наследие преходит по первородству мужеского поколения, не [367] предстало-б ни малейшего затруднения; в самой России долженствовали ведать как следует поступить в сем случае, ибо существовал внук Петра Великого. Но, поелику монарх сен издал узаконение 10, по коему самодержцы Российской империи имеют власть наименовать наследника по избранию и воле своей, то право юного Петра, не быв утверждено императором, казалось сомнительным. Во власти Петра I состояло назначить преемницею престола или супругу, или которую из дщерей своих. И так, в настоящих обстоятельствах, когда не был определен преемник державы, кому принадлежало право наследия? Екатерине-ли, как венчанной главе, или малолетному внуку, единственному отраслю мужеского поколения Романова дома? Первое мнение не подкреплялось никаким обнародованным объявлением, ниже каким-либо тайным постановлением. Второе основано было на праве самой породы, и не имели ни малейшего доказательства, чтобы император намеревался устранить внука своего от наследия престола. Следовательно, право Петра II не подвергалось прекословию. Хотя большая часть вельмож, собравшихся по кончине Петра Великого, мыслили согласно с сим заключением, — однако, происки одного предприимчивого человека, который умел извлечь пользу из страха другого честолюбца, разрушили самый естественный порядок наследия. С одной стороны, выгоды голштинского герцога, обрученного со старшею дщерию покойного императора, требовали, дабы в случае, если нельзя будет невесте занять престол, возвести на оный матерь ее; с другой стороны, Меншиков, мало любимый, или, справедливее сказать, ненавидимый боярами, не иначе мог удержать за собою власть, как доставив скипетр Екатерине, постоянной его покровительнице и которая сама была ему много обязана.

Не трудно было Бассевичу преклонить князя Меншикова на решительный поступок, успех которого долженствовал венчать честолюбие сего князя. По внушению голштинского [368] министра, князь Меншиков, в самое мгновение кончины Петра Великого, овладел императорскою казною, обольстил начальников и офицеров гвардии, окружил дворец войском и пред лицом оного провозгласил всероссийскою императрицею Екатерину.

Все совершилось по желанию: Екатерина беспрепятственно вступила на престол; князь Меншиков соделался могущественным и первым вельможею; бракосочетание царевны Анны Петровны вскоре последовало и граф Бассевич получил богатые подарки и оба российские ордена. А герцог голштинский, подкрепляемый могущественным союзом с Россиею, возымел твердую надежду приобрести Шлезвигскую область.

Что при сем случае получил герцог Голштинский.

Тогда европейские державы разделены были на два большие союза, ганноверский и венский. Бассевич преклонил Россию приступить к последнему, а в пользу герцога голштинского исходатайствовал, чтобы император и король испанский выдавали сему герцогу, до возвращения ему шлезвигского владения, ежегодно по пятидесяти тысяч рейхсталеров.

Нечто о завещании Екатерины I.

Достопримечательная духовная грамота императрицы Екатерины, обнародованная и помещенная во всех публичных актах тогдашнего времени, равномерно есть творение Бассевича. В оной, между прочими, находились и следующие две статьи: чтобы впредь навсегда содержать в Москве и Петербурге дома для помещения посланников голштинского герцога, и чтобы, в возмездие ревности, с каковою граф Бассевич не преставал содействовать о возвращении герцогу Голштинскому достояния предков его, наградить графа Бассевича Гусумским поместьем в Шлезвиге, по обратном приобретении сего герцогства.

Царевна Анна Петровна с супругом своим отправлены в Киль.

[Зап. Маншт., стр. 4].

В продолжение царствования Екатерины граф Бассевич постоянно пользовался полною доверенностию князя Меншикова; но, по кончине сей императрицы, Меншиков, желая один [369] господствовать под именем юного государя, старался удалить всех опасных надзирателей за поступками своими. Герцог голштинский и супруга его Анна Петровна вынуждены были оставить Россию в июле месяце 1727 года; со всею свитою отправились они в Киль. Там некоторое время жили они пышно на счет миллиона рублей, полученного царевною в приданое и исправно выданного Меншиковым при отпуске их из России; но после, когда желали продолжать тот же великолепный образ жизни, вошли в долги. Герцог, по кончине супруги своей 11, обретал единственную надежду в переговорах, открытых в половине 1728 года на конгрессе в Соассоне. Державы, коих распри и требования долженствовали разрешиться на сем конгрессе, изъявили согласие принять на оный и посланника голштинского герцога. В сем качестве прибыл граф Бассевич, получив от герцога на содержание свое пятьдесят тысяч рейхсталеров, ежегодно производимых сему принцу от венского двора. Посланник жил пышно, давал пиры, но ничего не исходатайствовал. Кардинал Флери сказал однажды: «Не понимаю, как государь, жалующийся на скудное положение свое, может производить каждый год 50 тысяч рейхсталеров на прожиток своему министру».

О князе Меншикове.

[Зап. Маншт., стр. 8–10].

Общее мнение о происхождении князя Меншикова, что он сын придворного конюха 12; что в бедном своем состоянии, ходя по городу, продавал подовые пироги. Однажды Петр Великий, во время обеденного стола услышав забавные и веселые напевы Меншикова, велел позвать его во дворец, «Продай мне горшок с пирогами», — сказал смеючись император. Меншиков, нимало не робея, отвечал: «Пироги охотно продаю вашему [370] величеству; но горшка без приказания хозяйского продать не могу, а если вашему величеству угодно купить и оный, то прошу позволить мне спросить об оном у хозяина». Ответ сей, показавший отменное послушание мальчика, крайне понравился государю, помышлявшему о введении в войске строжайшего чинопочитания. Продолжая разговаривать с Меншиковым, царь доволен был скорыми и остроумными его отзывами. Благородная и осанистая наружность Меншикова равномерно понравилась Петру. Государь тот же час записал его в новозаведенную потешную роту, учрежденную по образцу европейских войск, и поручил особенному надзору и попечению известного Лефорта. Вскоре потом определил сего молодого мальчика деньщиком при особе своей, и отменно доволен был необыкновенною деятельностью его. Милость и доверенность монаршая к сему любимцу счастия непрерывно возрастали. Меншиков скоро производился в чины, достиг всех почестей, соделался первым богачом и важнейшею особою в России. Главное достоинство Меншикова состояло в точнейшем исполнении велений государя. Никогда не дерзал он представлять возражение, обретаясь в школе величайшего из царей, каковой токмо появлялся в мире. Сопутствуя ему в войне и в путешествиях, Меншиков, опытом, долговременною службою и упражнением в важнейших государственных делах, удобно приобрел многие сведения. Но просвещение его было вовсе неважное. Словом, князь сей был необразованный баловень фортуны.

О преднамеренном бракосочетании царевны Елисаветы Петровны с марграфом Бранденбургским.

(Зап. Маншт., стр. 18].

Может быть, что при Петре II помышляли выдать царевну Елисавету Петровну за марграфа бранденбургского Карла; но вскоре по восшествии на престол императрицы Анны Иоанновны прусский двор чрезвычайно домогался о бракосочетании сего принца с мекленбургскою принцессою Анною, племянницею императрицы. Переговоры о сем приближались к концу и даже портрет марграфа Карла был повешен в комнате младой принцессы, как внезапно новая политическая система [371] с.-петербургского кабинета, учрежденная по заключении союза с венским двором, перервала дальнейшие покушения Пруссии. Император Карл VI предложил в супруги принцессе Анне племянника своего Антона Ульриха, принца брауншвейг-вольфенбютельского, который и не замедлил отправиться в Петербург.

О некоторых случаях при кончине Петра II.

[Зап. Маншт., стр. 19–20].

О подлоге духовного завещания Петра II представили доказательства. Князь Сергей Григорьевич Долгоруков обвинен был и признался в сочинении оного на-черно; за сие князь Сергей Долгоруков лишен всех достоинств и колесован в Новегороде 26-го октября 1739 года. Г. Манштейн заблуждается, рассказывая, будто князь Иван Алексеевич Долгоруков 13, в самое мгновение кончины Петра II, вышедши с обнаженною шпагою из комнаты, где скончался государь, провозгласил императрицею обрученную сестру свою княжну Екатерину Алексеевну 14. Сего не было и на таковой дерзновенный поступок не мог решиться князь Долгоруков, не ведая еще о преднамерениях верховного совета, собравшегося для суждения и решения о наследии трона. Все же, что потом сочинитель говорит о избрании герцогини курляндской, о причинах, побудивших предпочесть ее другим особам царского дома, и о условиях, на коих желали вручить ей державу, — согласно с истиною. [372]

О графе Остермане.

[Зап. Маншт., стр. 21].

Может быть, что граф Остерман, старый и подверженный болезням человек, находясь неотлучно, по званию обер-гофмейстера, при воспитании при умирающем от оспы Петре II, действительно изнурился и занемог. Может статься, что, под предлогом болезни, желал он и уклониться от присутствия в совете при крайне затруднительном рассуждении о наследии. Не разрешая сего, заметим, что если бы граф Остерман явился в верховный совет и пожелал бы защищать духовное завещание императрицы Екатерины I-й, то не оказал бы важной услуги дочери ее. Завещание сие, за два года пред тем обнародованное, у всех находилось в свежей памяти. Долгоруковы и Голицыны хорошо ведали о существовании и о содержании оного; но они никак не хотели видеть на престоле дщерь Петра I, и решительно объявили, что, по известным им причинам, царевна Елисавета долженствует быть устранена от престола. Нельзя опровергать мнения г. Манштейна, что, может быть, если бы Елисавета Петровна предстала пред народ, то оный и войско, приняв участие в судьбе сей царевны, вручили-б ей державу, но известно, что болезнь, от которой тогда не совсем еще она оправилась, не допустила ее прибегнуть к сему средству.

Впрочем, оставляем на суд беспристрастного читателя решить; можно ли было в сем случае обвинять графа Остермана в оскорблении величества, и объявить, что он утаил завещательную грамату Екатерины I, обнародованную во всей России, и напечатанную во всех публичных ведомостях того времени?

Однако Елисавета, по восшествии своем на престол, не токмо обвинила графа Остермана, министра редких достоинств, оказавшего России важные заслуги, но едва уже на самом лобном месте остановила занесенную над главою его руку палача. Остерман, с другими первейшими государственными мужами, сослан был в заточение. Все преступление их состояло в том, что, сохраняя верность присяге, учиненной императрице Анне Иоанновне, признали они, согласно с волею и определением [373] ее, наследником всероссийского престола Иоанна Антоновича, коего, но силе узаконения Петра Великого, Анна Иоанновна имела полную свободу, право и власть назначить. Заметить надлежит, что та же самая государыня, которая с толикою строгостью и неправосудием поступила противу Остермана и других с ним сосланных, оказала милость и снисхождение Долгоруковым, возвратив их из заточения и возведя в прежнее достоинство, хотя именно Долгоруковы, в 1730 году, исключили ее от права наследия. Благоволение ее простерлось и на бывшего герцога курляндского Бирона: возвратив его из Сибири, императрица пожаловала ему на содержание по шести тысяч рублей ежегодно, и определила для жительства его дом в Ярославле. Кажется, Елисавета думала, будто бы Бирон, поссорясь во время регентства с принцем Брауншвейгским, помышлял о возведении ее на престол, почему и оказала ему таковое благодеяние.

Об отправлении Сумарокова гр. Ягужинским к Анне Иоанновне с извещением о замыслах верховного совета.

[Зап. Маншт., стр. 22].

Не чрез г. Сумарокова, отправленного графом Ягужинским, Анна Иоанновна получила первое известие о избрании ее на российский престол и об условиях, на коих верховный совет предполагал вручить ей скипетр правления. Граф Карл Густав Левенвольд, находившийся тогда камергером при российском дворе, отправил тайным образом нарочного к старшему брату своему Рейнгольду, жившему в Лифляндии. Посланный, переодетый в крестьянское платье, вышел пешком за заставу города, сел в приготовленные в некотором расстоянии сани, употребил возможную поспешность и удачно прибыл в Лифляндию с письмом гр. Карла Левенволъда. Граф Рейнгольд тотчас поскакал в Митаву и первый подробно донес Анне Иоанновне о распоряжениях московского верховного совета. Таковый опыт приверженности графов Левенвольдов приобрел полную доверенность императрицы Анны, которая вскоре взвела их на первые степени в государстве 15. [374]

О старании Анны Иоанновны приобрести на свою сторону приверженцев.

[Зап. Маншт., стр. 23].

Анна Иоанновна не имела ни малейшей надобности ссорить членов верховного совета, ниже обольщать подарками гвардию. По прибытии в Москву, она нашла множество в особе ее сердец. Российское дворянство, приобыкшее в течении многих столетий повиноваться самодержавной власти, дышущее неимоверною любовию к монархам своим, с сокрушением взирало на деспотическую аристократию, сосредоточествовавшуюся в двух фамилиях, которые, по всем вероподобиям, все почести и милости изливали бы единственно на одних своих приверженников. Действительно, какое другое правление может быть прочнее, полезнее, славнее для государства, а особенно для столь обширного, какова Россия, как самодержавное? Мудрый, человеколюбивый, следственно, и попечительный о благе подданных своих, самодержец все ветви народоправления объемлет недремлющим взором, всемогущественною дланию приводит в безостановочное движение. И так, многие дворяне, военные и гражданские чиновники, одушевленные любовию к престолу, не хотели долее видеть ограниченною власть государыни, прибегнули к князьям Ивану Юрьевичу Трубецкому и Алексею Михайловичу Черкаскому, просили сих бояр быть их путеводителями и от имени всех их поднести императрице прошение, дабы она благоволила самодержавно царствовать, по подобию предшественников своих. Упомянутые князья склонились на предложение. Оставалось токмо узнать образ мыслей императрицы, за поступками коей тщательно присматривали князья Долгоруковы. Тайну сию вверили госпоже Салтыковой, родной сестре жены князя Черкаского, а князя Трубецкого — племяннице. Г-жа Салтыкова, имевшая свободный [375] доступ ко двору, немедленно известила Анну Иоанновну о замышляемом в пользу ее предприятии и легко получила соизволение государыни. В назначенный день императрица, восшед на трон, допустила пред себя просителей и повелела позвать всех членов верховного совета. В присутствии их приняв прошение, указала громогласно прочесть оное; потом, спросив перо, своеручно написала на прошении: Быть по сему, и, потребовав акт, на который вынужденно согласилася она в Митаве, изорвала его в лоскутки. Вот все, что происходило при восстановлении самодержавства в России; но речей, ниже вопросов и ответов, о коих упоминает г. Манштейн, вовсе не было. Граф Матвеев не мог произносить приписуемой ему речи, ибо он умер до вступления на престол Анны Иоанновны.

Тотчас по восприятии прав предков своих, императрица пожаловала генерала Семена Андреевича Салтыкова генерал-адъютантом и подполковником л.-гв. Преображенского полка, а князю Василию Лукичу Долгорукову — которого под предлогом начальства гвардиею, но в самом деле для надзора за поступками государыни, верховный совет поместил во дворце, — повелела удалиться из оного. Императрица могла совершенно полагаться на верность умного и благородно мыслившего Салтыкова: вельможа сей происходил от младшей линии того самого дома, от которого рождена была матерь государыни царица Прасковья Феодоровна. Потом Анна Иоанновна повелела собрать гвардию и приняла от нее новую присягу и для сего ж посланы были нарочные во все губернии. Не замедлила также отправить гонца в Курляндию с повелением Бирону в самоскорейшем времени прибыть в Москву. При подписании договора в Митаве истребовано было, чтобы Бирон, как опасный для государства человек, отнюдь не въезжал в Россию.

О фельдмаршале князе Долгорукове.

[Зап. Маншт., стр. 27–28].

Напрасно г. Манштейн обвиняет принца Гессен-Гомбургского в доносе на фельдмаршала князя Долгорукова 16. Князь [376] сей единственно за невоздержности языка своего дважды сослан был в заточение: первый раз за площадную пословицу, употребленную им в разговоре с царевичем, несчастным сыном Петра I; другой раз за оскорбительные слова, произнесенные на счет императрицы Анны. По возвращении из ссылки в царствование Елисаветы Петровны, князь Долгоруков был пожалован президентом государственной военной коллегии. Грубыми поступками и непристойными шутками лишил он Россию многих превосходных иностранных офицеров, и, между прочими, двух генералов, которые впоследствии, пред лицом всей Европы, ознаменовали отличные и самые блистательные дарования свои в военном ремесле: я говорю о Левендале и Кейте.

О перемене Бироном настоящей своей фамилии.

[Зап. Маншт., стр. 31].

Справедливо, что наперсник Анны Иоанновны переменил настоящую свою фамилию Бирен на Бирона; но ложно, что он принял герб сего дома французских герцогов. Герб, пожалованный Бирону при возведении его императором Карлом VI в графское достоинство, совсем различествовал от первого. Впрочем, герцог Курляндский, желая выводить происхождение свое от французских Биронов, имел по сему предмету переписку со старшим герцогом сей фамилии, который отвечал: «Мне вовсе неизвестно, чтобы кто нибудь из фамилии нашей переселился в другие государства; но если один из владетельных европейских государей почитает себя происшедшим от французского дворянства, то сим делает он честь народу французскому».

Продолжение о Бироне.

[Зап. Маншт., стр. 31–32].

Бирон был умен, и хотя он никакого языка не знал порядочно, но от природы одарен был красноречием. Кто сказал г. Манштейну, будто бы Бирон не имел рассудка здравого, тот худо знал сего герцога. Единственно исхитив титул регента, сей любимец счастия мгновенно потерял его. [377]

О португальском принце доне Эмануэле.

[Зап. Маншт., стр. 35].

Весьма естественно, что Бирон не согласился и не одобрил намерения графа Братислава, венского министра, предлагавшего о бракосочетании императрицы Анны Иоанновны с португальским принцем доном Эмануэлем. Принц сей приезжал в Москву; не взирая на любезность его, нимало не понравился; будучи принят весьма вежливо и получа богатые подарки, без всякого успеха возвратился он в Вену. Но несправедливо заключение г. Манштейна: «к счастию, что в то время венский двор не имел надобности в помощи России»; ибо именно в то время помышляли уже исходатайствовать от России ручательство по прагматическому уложению Карла VI, а щедрые подарки и почести отличные, оказанные сим монархом Бирону, достаточно убеждают, что венский кабинет тщательно домогался о снискании дружества России. Впрочем, венский ли двор намеревался сочетать дона Эмануэля, или токмо сам принц сей помышлял об оном, но достоверно, что император, желая сблизиться с Россиею, не замедлил предложить о супружестве племянника своего с принцессою Анною Карловною.

Об адмирале Сиверсе.

[Зап. Маншт., стр. 38].

Г. Манштейн несправедливо почитает графа Миниха виновником наказания, претерпенного адмиралом Сиверсом и г. Финком. Петр II, отправясь в Москву, вверил главное начальство в С.-Петербурге Миниху; императрица Анна, по вступлении своем на престол, подтвердив его в сем звании, препоручила ему тщательно наблюдать за поступками недовольных. Когда граф Миних приводил к присяге на верность службы новой императрице войско и граждан Петербурга, г. Сиверс оказал некоторые затруднения и медлил привести к присяге подчиненных ему морских служителей. В то же время гг. Сиверс и Финк весьма неосторожно рассуждали о сделанном [378] неправосудии в исключении от наследия престола царевны Елисаветы. Священный долг верности повелевал Миниху довести сие до сведения двора. Следующий случай еще более показывает безрассудность г. адмирала. Граф Миних, по случаю восшествия на престол Анны Иоанновны, давал празднество, на которое приглашен был и г. Сиверс; за столом граф, подавая бокал шампанского, предложил Сиверсу выпить за здравие новой императрицы. Последний отказался, сказав:

— «Тогда выпью, когда получу из Москвы достовернейшие известия». От самого графа Миниха слышал я о сем.

О китайском посольстве.

[Зап. Маншт., стр. 41].

Китайское посольство, о коем упоминает г. Манштейн, не есть первое к российскому двору. Присланное в предшествовавшем году, таковое же прибыло в Москву с поздравлением о восшествии на престол Анны Иоанновны и с испрошением свободного пропуска чрез Сибирские губернии для посольства, назначенного от китайского императора к калмыцкому хану. Посольство сие при российском дворе было принято милостиво, успело в переговорах и возвратилось в Китай с особенным удовольствием. На следущий год, т.е. в 1732 году, прибыло в С.-Петербург вторичное, упоминаемое г. Манштейном. Оно состояло из трех послов; главный из-них в произнесенной речи, между прочим, упоминает, что китайский император повелел им принести российской императрице благодарность за благосклонное принятие первого посольства, засвидетельствовать о чувствах дружества повелителя их и поднести ее величеству подарки.

Императрица, сидящая на троне, окруженная пышным двором, приняла китайское посольство. Послы, вошедши в тронную, немедленно стали на колена, и во все продолжение аудиенции находясь в сем раболепном положении, каждый раз, при произношении имени ее величества, падали ниц. Свита посольская, при отверстых дверях из тронной, пребывала в [379] другой комнате, так же на коленах стоя и падая ниц вместе с послами своими.

Подарки состояли в фарфоре, статуйках, украшенных кораллом и жемчужною маткою, в шелковых тканьях, разрисованных и позлащенных обоях, в небольших лакированных бумажных приборах и в превосходном чае.

Несправедливо говорит г. Манштейн, что в Петербурге недовольны были поведением сего китайского посольства. Напротив, я сам неоднократно имел случай видеться и разговаривать с послами и с прочими чиновниками, в свите принадлежавшими: все они были люди вежливые, рассудительные и обходительные. Даже с услугою своею, никогда не слыхано о дурных поступках сего посольства.

О размолвке графа Миниха с Бироном.

[Зап. Маншт., стр. 44–45].

Доверенность, коею пользовался граф Миних, поколебалась прежде путешествия императрицы Анны Иоанновны по Ладожскому каналу. Причины сему были следующие. В России весьма обыкновенно, что человека, пользующегося благоволением двора, если он успешно отправляет службу свою, почитают способным ко всем делам и возлагают на него премножество разнообразных должностей. Граф Миних, честолюбивый, ревностный, деятельный, неутомимый, не отрекался ни от какого поручения. В одно и то же время был он фельдмаршалом над войском, членом тайного кабинета, президентом военной коллегии, генерал-фельдцейхмейстером, генерал-директором над фортификациями, главным директором Ладожского канала и генерал-полициймейстером. Занимая такое множество важнейших обязанностей, можно ли отправлять их успешно? можно ли угодить всему обществу? — Особенно преобразование, учиненное им в гвардии, навлекло на него негодование знатных. Граф Миних уничтожил в гвардейских полках звание капитан-поручика, не существовавшее в царствование Петра Великого, и всех капитан-поручиков перевел в армию, старших — подполковниками, а младших — маиорами. Сие [380] крайне не понравилось сим господам, большею частию знатной породы; до того времени спокойно выжидали они в гвардии капитанского чина, и потом уже с чином полковника, а иногда и бригадира, переходили в армию.

Младший граф Левенвольд был начальником и основателем одного из гвардейских полков, именно Измаиловского. Преобразование произведено во время отсутствия и, кажется, противу желания его. Оскорбленный Левенвольд, находившийся при дворе в большой силе, по возвращении из чужих краев, старался мстить Миниху, и разными происками вредил ему. в другой стороны, жалобы, принесенные на строгость, может быть, справедливую, по должности генерал-полициймейстера, произвели над императрицею неприятное для Миниха впечатление. Представление же о следующем предложении французского двора поссорило его с Бироном.

Расстроенное здоровье Августа II, короля польского, предвещало скорую кончину, сего государя. Станислав Лещинский, венчанный Карлом XII, низверженный с престола Петром I, и изгнанный из отечества непостоянством польского народа, влачил с собою пустозвучный титул короля из одного убежища в другое. Наконец, среди жесточайших бедствий сего государя, фортуна совсем неожиданно посадила на французский трон дщерь его. Тогда версальский кабинет возжелал возвратить родителю супруги Людвига XV утраченную корону. Вследствие чего, кардинал Флери поручил французскому поверенному в делах, находившемуся при российском дворе, разведать мысли о сем предмете с.-петербургского кабинета и сделать оному внушения, что, в случае согласия его на восстановление Лещинского, версальский двор обязывается преклонить турков возвратить России Азов и отказаться от некоторых статей прутского договора. Поверенный первоначально отнесся к графу Остерману, но, не получив успеха, обратился к фельдмаршалу. От него он был принят лучше; Миних нашел предложение французского двора достойным уважения; представив об оном императрице, Миних весьма не кстати желал убедить Бирона о выгодах предложения версальского министерства. Незадолго пред тем без ведома фельдмаршала и скрытно от него заключили новые обязательства с венским [381] двором. Император никак не соглашался видеть тестя французского короля, а Бирон, помышляя уже сделаться герцогом курляндским, желал непременно доставить польскую корону такой особе, от которой мог он ожидать беспрекословного утверждения в сем достоинстве.

Однако, до возвращения графа Левенвольда, вещи оставались в прежнем положении. Левенвольд прибыл из Германии, где он заключил новый союз с венским двором, избрав в женихи принцессе Анне Брауншвейг-Вольфенбютельского принца, не замедлил представить сильные возражения противу предложений французского министерства; доказывал неосновательность оных, осуждал в сем случае поступок фельдмаршала, и убеждал Бирона, дабы Миниха, как человека всею душою преданного французам, устранить от министерства.

Под предлогом помещения принцессы Анны, графу Миниху (велено) очистить комнаты, занимаемые им в казенном доме, имевшем непосредственное сообщение с дворцом. В то же время императрица подарила фельдмаршалу дом, купленный у графа Остермана; впрочем, в сем случае не требовали излишней поспешности, предоставляя Миниху свободу исподоволь перебираться в новой дом. Надлежит заметить, что после этого происшествия фельдмаршал добровольно, не имея никакого особенного повеления, перестал ездить в собрание кабинета.

Отправление графа Миниха в Польшу.

[Зап. Маншт., стр. 52].

Трудно согласиться с г. Манштейном, чтобы графу Миниху вверена была Российская армия, в Польше находившаяся, с тем намерением, дабы, удалив его от двора, погубить в случае неудачного действия противу Данцига. Хотя справедливо, что в сие время охладело дружество могущественного наперсника к фельдмаршалу, но он не преставал уважать дарования сего полководца. Предлежало предприятие, успех коего долженствовал решить судьбу двух соперников, состязавшихся о польском престоле. Находили, что генерал Ласси медленно производил военные действия, а потому почли необходимым назначить в Польшу предприимчивейшего и [382] деятельнейшего предводителя. Граф Миних отправился из Петербурга на-скоро, ночью и весьма тайно, поспешно ехал, и по прибытии в Польшу немедленно принял начальство над войсками.

Ожидание петербургского двора оправдалось: несчастный Гданск убедился в важной истине, что малосильным владениям не следует мешаться в распри великих держав. Свет видел с коликим успехом россияне действовали в сей войне. При каждой встрече поражали они поляков, которые никогда не дерзали противостать десяти русским. Таково превосходство ума и благоустройства над беспорядочным многолюдством.

Об осаде Гданска.

[Зап. Маншт., стр. 55].

Главные силы, предназначенные в осаде Гданска, находились еще в окрестностях Варшавы. Фельдмаршал, ослабленный потерею при неудачном нападении на Гагельбергсвое укрепление, предписал г. Люберасу, начальствовавшему упомянутыми войсками, немедленно выступить в Гданску. Генерал сей ослушался, угождая воле графа Левенвольда младшего, бывшего тогда в Варшаве российским послом и помышлявшего более о личной своей безопасности в таком городе, который окружен был войсками, сторону Лещинского державшими. Фельдмаршал дал вторичное повеление старшему по Люберасе генералу тотчас выступить к Гданску, а Любераса, уповавшего на покровительство могущественного Левенвольда, приказал за оказанное ослушание арестовать. Похвальная строгость, которую надлежит всегда употреблять противу тех, кои, в бессмыслии своем, возлагают надежду на побочные опоры, не дорожат пользами отечества и не повинуются повелениям начальства.

Прибытие французской флотилии на помощь к Гданску.

[Зап. Маншт., стр. 57].

Флотилия французская, прибывшая на помощь в городу Гданску, состояла токмо из трех военных кораблей и нескольких перевозных судов. На сей эскадре находились три [383] пехотных баталиона десантного войска. Слабым этим отрядом расчетливый Флери думал споспешествовать возведению Лещинского на престол польский. Начальствовавший эскадрою г. Бараль, высадив сухопутные войска, успел благовременно отплыть, и таким образом избежал опасности быть обхваченным российским флотом, прибывшим уже к Пиллау. При сем случае удалось ему захватить один русский фрегат, много удалившийся от своей дивизии. Капитан Фремери, начальствовавший фрегатом, при встрече оного с французскою эскадрою, был приглашен г. Баралем на корабль; не зная ничего о разрыве с Франциею, Фремери согласился на приглашение, и едва вступил на корабль, как фрегат русский был окружен всею французскою эскадрою с угрозою потопить его. Силы были слишком не соразмерны, не оставалось — как сдаться.

Об отправлении французских военно-пленных.

[Зап. Маншт., стр. 59].

Французы удержаны были в России до возвращения захваченного Баралем фрегата; они содержались между Нарвою и Петербургом. Оттуда, когда версальский двор возвратил упомянутый фрегат, отправили их во Францию. Императрица, любопытствуя видеть отличнейших из пленных офицеров, призвала в Петербург бригадира Деламотта и полковников Бельфона и Люцерна. Офицеры сии были представлены государыне, милостиво ею приняты, и приглашались ко двору. Поелику французские пленные отправлялись поздно осенью, то императрица велела каждого рядового снабдить овчинным тулупом. Хотя, по монаршей милости, предохранены они были от стужи, но не менее того много потерпели от бурей, и едва половина сих пленных возвратились в отечество свое.

Почему мало пользы приобретено от турецкой войны.

[Зап. Маншт., стр. 64 и след.].

Россия не извлекла пользы от турецкой войны, веденной при императрице Анне, потому что венский двор, встревоженный несчастием оружия своего, поторопился заключить мир с Портою. В начале война сия предвещала конечное изгнание [384] оттоманов из Европы. Но фортуна обыкновенно прилепляется к уму и искусству. Австрийцы плохо располагали действиями своими, а потому много утратили из прежней воинской своей славы. Предавшись страху, лишились они Белграда, надежнейшего оплота, ограждающего пределы их. Турки в сей войне вели себя благоразумно, по приличию противопоставляли они неприятелю мужественный отпор, или медлением и уклонением от битв утомляли и расстраивали его. Россияне похвально торжествовали над турками, покорили много крепостей и областей неприятельских, покрыли оружие свое славою. Истратив на сию брань знатные иждивения, потеряв множество народа, наконец россияне были оставлены робким союзником, и единственно по сей причине, не приобретя существенных выгод от кровопролитной войны, долженствовали приступить к миру.

О графе Ласси.

[Зап. Маншт., стр. 97–98].

Графы Миних и Ласси никогда не были в явной ссоре. Петр Петрович Ласси, видевший возрождающуюся славу российского оружия при Петре Великом, никогда невмешивавшийся в дела государственные, поседелый на полях брани, был человек самый кроткий, обходительный, хладнокровный, любимый ратником и дорожащий кровью его. Всегда беспрекословно повиновался он всем начальникам, от правительства назначаемым. Хотя всегда по службе и в чине генерала-аншефа был он старее Миниха, но терпеливо перенес пожалование последнего в фельдмаршалы, и без малейшего затруднения служил под начальством его при осаде Гданска. В чести Лассия упомяну, что и великий Евгений уважал его. Ласси пожалован фельдмаршалом в 1736 г., а в 1739 — графом Российской империи; имел ордена св. Андрея и св. Александра; умер в Риге, где был генерал-губернатором, в 1751 году.

Рассуждение о кампании Россиян 1736 года.

[Зап. Маншт., стр. 96–100].

Бытописание всех времен доказывает, что наилучшим образом предначертанные и обдуманные предприятия главноначальствующего не получают часто успеха, по нерадению, [385] оплошности, безмыслию, а иногда по злонамеренным видам исполнителей и других лиц, долженствующих споспешествовать при произведении оных. Г. Манштейн, выдающий себя за ревностного почитателя графа Миниха, напрасно приписывает ему ошибки кампании 1736 года. Ибо сам г. Манштейн сознается, «что фельдмаршал истощил все средства и употребил всю заботливость для учреждения магазинов, и что не он, но военные коммисары были виновны за недостаток подвод для перевоза провианта» (стр. 96). Потом говорит: «лучше-б было открыть кампанию двумя месяцами позже, нежели вести армию в удаленную сторону и подвергаться опасностям голода, в единственной надежде, что, может статься, возможно будет продовольствовать оную на счет неприятеля» (стр. 96). Заключение сие вовсе несправедливо, потому что фельдмаршал учинил все потребные распоряжения в продовольствию армии, учредил в Украине внятные хлебные и других жизненных припасов магазины, собрал потребное для перевозки число людей, лошадей и быков, дабы иметь свободное сообщение с главным хранилищем, построил на пути, по коему шла армия, редуты с приличною в оных обороною. Следственно, Миних сделал все, что требовать должно от умного и попечительного вождя, следственно, вина в неприбытии подвозов непосредственно падает на провиантских чиновников и на князя Трубецкого, коему перевозка сия была препоручена. И мог ли фельдмаршал, отправляясь в армию, предвидеть таковую пагубную неисправность? Говоря, что лучше-б было открыть кампанию двумя месяцами позже, — то-есть в исходе июля месяца, — г. Манштейн не обратил внимания на одно важное обстоятельство. В сие годовое время, в степях, чрез которые граф Миних долженствовал вести войска, трава совсем высыхает и удобно возгорается. Татары не упустили-б зажечь степи, и тогда армия наша, лишенная возможности доставать корм для лошадей, никак не могла-б ни на шаг вперед подвинуться. Напоследок, г. Манштейн укоряет фельдмаршала в жестокости, что он без надобности утомлял войско; что, вместо того, дабы пользоваться прохладою ночей, выступал чрез два или три часа по восхождении солнца, отчего войско подверглось многим болезням (стр. 96). [386]

На сии укоризны отвечаю: что часто называют генерала жестоким за то, если он, подобно графу Миниху, старается восстановить благоустройство и наказывает негодяев. Что невнимательным людям кажется утомлением войска то, когда полководец, поступая по правилам военного искусства, безостановочно преследует неприятеля, дабы отверзть себе пути в страну, где ожидает его избыточное продовольствие. Вероятно, что и фельдмаршал желал бы воспользоваться ночною прохладою, — время, в которое татары, предаваясь сну, оставляют неприятеля в повое, — но тогда и российское войско, утомленное ночным походом, неминуемо бы долженствовало отдыхать уже днем для восстановления сил. Кто бы удержал бодрствующих татар? они бы беспрестанно нападали и тревожили русских. И таковые, среди успокоения и отдыха, нападения неприятеля, не более ли б истощили войско наше, чем поход в знойный день? — И так, великий урон в людях (если справедливо показание о сем г. Манштейна), понесенный россиянами в эту кампанию, надлежит относить не малой проницательности главноначальствующего, ниже упрямству его, по следующим причинам: 1) армия, проходя чрез пространные степи, на коих взор ничего не встречал кроме камыша, непрестанно долженствовала отражать нападения буйных татар; почти на каждом шагу встречали их. Отбитые в одном месте, исчезали они и в миг появлялись на другом. Ограждались от неприятеля рогатками, отражали пушечными выстрелами, высылали противу него казаков и легкую конницу. Нередко случалось, когда ветер бывал противный русским, татары зажигали траву. Тогда не оставалось иного средства, как на-скоро вырыть ров и сделать насыпь, дабы остановить разъяренное пламя. Все таковые непрерывные стычки не могли происходить без потери людей. Тягостный поход, труды и работы неминуемо долженствовали изнурять войско. 2) На сих степях часто не находили ручьев для утоления жажды, и хотя фельдмаршал имел попечение везти в обозе множество бочек и наполнить оные пресною водою, но может ли таковая вода вознаградить недостаток речной или ключевой? Обстоятельство сие так же немало споспешествовало потере людей. 3) Бой на Черной долине; покорение перекопской линии, охраняемой [387] турецким гарнизоном и всеми силами татарскими; покорение Кинбурна и Бакчисарая; словом, занятие Крыма стоило много народа. 4) В опустошенном полуострове не обретали пищи, приобычной русскому ратнику, и часто нуждались в пресной воде. 5) Нездоровый климат, соединившись с несносными жарами и засухою, произвел в войске многие болезни.

О покорении Очакова.

[Зап. Маншт., стр. 109–115].

Здесь можно приложить графу Миниху известное изречение: пришел, увидел, победил. Не взирая на мнение сочинителя «Записок о России», граф Миних весьма искусно решился на единственный способ, во власти его остававшийся. Лишенный всех пособий, необходимых при осаде; увидев пагубную неисправность нерадивых чиновников, долженствовавших доставить подводы водою по Днепру; тщетно ожидая прибытия с сими подводами кн. Трубецкого; вступив в землю бесплодную; не имея, на несколько миль вокруг, потребного леса на делание фашин; нуждаясь в лугах для корма лошадей, — что лучшего мог придумать гр. Миних, как не решиться на средство, внушенное мужеством его? Однако, г. Манштейн осуждает фельдмаршала, что он двинул на приступ, не имея плана, не обозрев местного положения и без всякой пощады войска. Но порицатель долженствовал бы заметить: 1) что не всегда можно достать исправные и верные планы чужих крепостей; что российский двор, при открытии войны с Портою, не имел никакого плана Очакова. Что надлежало довольствоваться тем, который на-скоро и, может быть, во многих местах по соображению, снял инженер, посыпанный в крепость с некоторыми поручениями к сераскиру. 2) Происшествия так быстро следовали одно за другим, что не оставалось фельдмаршалу времени исследовать силу укреплений, чего всеконечно не оставил бы учинить Миних, если бы предстояла правильная осада. 3) Не с тем намерением повел он войско к стороне крепости, лучше укрепленной, чтобы произвести приступ, — но сим средством желал [388] единственно озаботить гарнизон и воспрепятствовать ему тушить усилившийся от бомбардирования пожар; напоследок скажем, что если осуждают Миниха за то, что он учинил нападение на покрытый путь, в который почти весь гарнизон бросился, укрываясь от пламени, пожиравшего Очаков, и что при сем случае осаждающие потеряли много народа, то с равною несправедливостию можно укорять его и за покорение в двадцать четыре часа крепости, управляемой храбрым сераскиром, охраняемой двадцатью тысячами отборного войска, образованного известным Боневалем, и вооруженной многочисленною артиллериею. Быть может, что, отозвав на некоторое время с гласиса торжествующее войско, уменьшил бы фельдмаршал ужасное кровопролитие, коему подвергся гарнизон: но подобные движения, в виду неприятеля, в отчаяние приведенного, нельзя производить собственных сил без величайшей опасности. Разразившаяся бомба целый пороховой погреб подняла на воздух, потрясла и низринула прилежащие строения, увеличила и пожар и ужас: и так, надлежало воспользоваться смятением гарнизона, и среди пламени, пожирающего город, не теряя ни одного мгновения, внести победоносное оружие внутрь крепости.

О ссоре гр. Миниха с Кейтом.

[Зап. Маншт., стр. 115–116].

Не взирая на неудовольствие, причиненное графом Минихом г. Кейту при нападении на покрытый путь Очакова, при чем г. Кейт опасно был ранен в колено; не взирая, что неудовольствие сие произвело между ими охлаждение дружества, — не взирая на все это, оба полководца не преставали взаимно уважать друг друга. Следующий случай послужит доказательством заключению моему. Г. Кейт, после возмущения гвардии в стане перед Выборгом, негодуя на беспорядок и ослушание, водворившееся в войсках под начальством фельдмаршала графа Лассия, в присутствии многих офицеров сказал:

— «Очень приметно, что не Миних предводительствует сими войсками. Желательно, дабы хотя на одни сутки явился он пред лицом их: с появлением Миниха все бы приняло иной вид!» [389]

О кампании, в 1737 году произведенной.

[Зап. Маншт., стр. 150].

Фельдмаршал, вынужденный в прошедшем году вести армию свою чрез необитаемые степи, и тогда весьма желал взять направление чрез польскую Украину; но в 1736 году российский двор тщательно уважал неприкосновенность областей польской Украины, всевозможно остерегаясь подать приверженникам Станислава малейший повод в вооружению, желал весь польский народ расположить в признанию Бирона курляндским герцогом. Но когда все сие совершилось и Бирон был утвержден в своем достоинстве, тогда перестали щадить поляков, и граф Миних получил повеление выступить в Молдавию кратчайшим путем. Потребовали от республики позволения провести армию, и, не дожидая ответа, немедленно ввели войска в польские пределы. Предъявив, что необходимость, не покоряющая себя никаким законам, принудила предпринять сей поход, обещали наблюдать строжайшее благочиние и за все припасы платить наличными деньгами. Сначала, когда российские знамена приближались к границам республики, поляки громогласно кричали, что никак не допустят нарушить неутралитет. Но когда увидели себя окруженными российскими силами, — в миг умолкли и смирились.

О письме графа Миниха к князю Лобковичу.

[Зап. Маншт., стр. 168–173].

Письмо сие, лучше написанное на немецком языке, нежели переведенное на французский, наделало много шума. Венское министерство принесло жалобу за оное; но петербургский двор изъявил свое удовольствие графу Миниху. Сама Австрия не могла сокрыть справедливого негодования к торопливости, с коею Нейперг и Валлис, при посредстве французского министра маркиза Вилленева, заключили постыдный мир. Мир сей исхитил у России весь плод побед и завоеваний, и вовсе разрушил принятое и обдуманное преднамерение унизить гордость оттоман и предписать законы султану пред стенами Константинополя. [390]

Об умерщвлении шведского маиора Цинклера.

[Зап. Маншт., стр. 177–179].

До самого происшествия с Цинклером, Россия не подавала Швеции ни малейшего повода к неудовольствию. Напротив, штокгольмский двор, не обретая средств к вознаграждению чрезвычайных потерей, им понесенных, не преставал оказывать недоброжелательство свое в России, пользовался всеми случаями, дабы вредить сей державе, стараясь всегда слабые силы свои подкреплять действиями какого нибудь могущественного союзника. Во время осады Гданска присланы были из Штокгольма в полякам, державшим сторону Станислава, тридцать офицеров; они служили во все продолжение осады, а по покорении города граф Миних отправил их на фрегате в Штокгольм. Известно было, что Швеция получила вспомогательные деньги от версальского двора, и что она домогалась исходатайствовать денежные пособия от Порты, обещаясь учинить развлечение российских сил в пользу турков. Но как штокгольмский кабинет крайне мешкотно приступал к совершению предложений своих, то Россия предуспела разрушить замыслы его, заключив мир с оттоманами. Что принадлежит до умерщвления шведского маиора Цинклера, везшего из Константинополя утвержденный со Швециею союзный договор, то в тогдашнее время представлены были убедительные доказательства, что отправленным для сего русским офицерам приказано было токмо захватить бумаги, находившиеся у Цинклера. Посягнувшие на жизнь его офицеры были преданы суду и за самовольный поступок достойным образом наказаны, а к оправданию памяти графа Миниха замечу, что он никакого участия в сем деле не принимал. Получив из Петербурга предписание, Он токмо приказал избрать и отправить куда следовало офицеров, которые исполняли и поступали по данным им наставлениям от министерства.

Причины несчастий и казни кабинетского министра Волынского.

[Зап. Маншт., стр. 188–190].

Умный Волынский знал совершенно, что крайне опасно явным образом восставать противу могущественного временщика. Записка, о коей упоминает Манштейн, не иное что была, [391] как перевод на российский язык старинного италианского сочинения с приложением письма к императрице, в виде приношения. Г. Волынский страстно любил чтение, но, не зная иного языка кроме природного, поручал переводить для себя разные иностранные книги; таким образом, между прочими, переведено было Макиавелево сочинение. Перевод сей г. Волынский предварительно показывал Бирону, а потом, с согласия герцога, поднес государыне, присоединив к оному письмо, в коем, сказав много ласкательного на счет Анны Иоанновны, утверждал, что сочинитель желал единственно порицать тиранов, и, изложив жестокие их деяния, представил пути, по которым долженствуют шествовать добродетельные монархи. Поднесение сие не имело никаких последствий, и даже, при торжестве заключения мира с турками, г. Волынский, наравне с другими государственными чиновниками, получил в награждение двадцать тысяч рублей серебром. Но, четыре месяца спустя потом, злополучный сей министр погубил себя безвозвратно. Императрица поручила тайному кабинету рассмотреть требование некоторых поляков, просивших вознаграждения за убытки, причиненные им при проходе российских войск. Дело сие решено было в пользу просителей. Один Волынский был противного мнения. Представив, что все поляки вообще принимали сторону врагов России — турок, Волынский доказывал, что требования просителей вовсе неосновательны, показания их вымышленные, доводы пустые, и заключил тем, что, не будучи ни владельцем в Польше, ни вассалом сей республики, не находит ни малейшей причины ласкать и щадить народ, издревле враждебный отечеству нашему.

Таковое заключение не могло понравиться Бирону. Он оскорбился словом: вассал, и в тот же день просил императрицу, чтобы она повелела судить его и Волынского. Легко вообразить можно, что предали суду одного последнего, взяли его под стражу и посадили в Петропавловскую крепость, где, среди жесточайших пыток, вынудили от него признание, что, поднося императрице Макиавелево сочинение, желал он представить изображение наперсника ее. Дабы обвинить Волынского в оскорблении величества, исторгли у него признание, что заставлял он переводить сочиненную Юстом Липсием [392] историю Иоанны II, неаполитанской королевы, и противу некоторых мест в книге написал: она, она, — разумея под сими словами российскую императрицу. Долговременная служба в поле, судах, на конгрессах, напоследок — в верховном месте; ум, отличная способность к делам, — ничто не могло спасти несчастного министра от гонения злобного и кровожадного временщика. Обер-шталмейстер и кабинетный министр Артемий Петрович Волынский, среди многолюдной толпы народа, привлеченного любопытством и в трепет ужасом поверженного, лишился головы на лобном месте, в Петербурге, в 1740 году. Не укротилась сим лютость тирана; вместе с Волынским пострадали и другие жертвы: тайный советник и сенатор граф Платон Мусин-Пушкин и генерал-кригс-коммисар Соймонов — как друзья злополучного; тайный советник Хрущев, гоф-интендант Еропкин и секретарь Зуда — за перевод книг, а кабинетский секретарь Эйхлер — за то, что он сообщал Волынскому разговоры, каковые иногда императрица имела о нем с Бироном. Хрущев и Еропкин казнены; граф Мусин-Пушкин и Соймонов, по лишении чинов — а первый и ордена св. Александра, — заключены в заточение, а Эйхлер и Зуда наказаны кнутом и сосланы в Сибирь. На столь бесчеловечные приговоры склонялася Анна, постыдным образом управляемая иноплеменным извергом!

Описание последних дней императрицы Анны Иоанновны.

[Зап. Маншт., стр. 192–193].

Г. Манштейн не мог достоверно знать о подробностях, происходивших во время болезни императрицы Анны Иоанновны, ни о происках герцога Бирона, в последние дни жизни благодетельницы его употребленных; почему почитаю нужным поправить погрешности сего сочинителя.

Анна Иоанновна несколько лет страдала подагрою, но отнюдь не опасно. Скрытная и злейшая ее болезнь была каменная, ибо, по вскрытии тела по кончине императрицы, нашли в чреслах камень такой величины, что он обнимал всю внутренность утробы и совершенно обезобразил устроение оной. В полдень 6-го октября 1740 г., Анна Иоанновна, севши за обед с герцогом курляндским и [393] его супругою, едва скушала несколько ложек супа, как, вдруг почувствовав тошноту, упала в обморок. Немедленно перенесли ее в почивальную и положили на кровать, в совершенном беспамятстве. Бирон, приведенный сим внезапным несчастием в крайнее смятение, выбежал в переднюю, дабы послать за врачами, и усмотрев тут президента коммерц-коллегии барона Менгдена, обыкновенно в сей час посещавшего его, поручил ему, как можно поспешнее, уведомить графа Миниха о болезни императрицы и просить его немедленно приехать во дворец. В то же время послал за кабинетскими министрами князем Черкаским и графом Бестужевым, и за обер-гофмаршалом графом Левенвольдом.

Граф Миних немедленно приехал во дворец, где нашел уже обер-гофмаршала г. Левенвольда. Едва лишь фельдмаршал вошел, как Бирон, выказывая крайнее отчаяние и заливаясь слезами, произнес:

— «Ах! я самый злополучнейший человек; теряю преждевременно и внезапно государыню, удостоивавшую меня неограниченною доверенностью, осыпавшую меня благодеяниями несчетными. Что последует со мною по кончине ее? Чего ожидать мне в государстве, в котором премножество людей, в награду оказанных мною отечеству заслуг, питают ко мне не благодарность, а ненависть? Впрочем, личная моя польза не столько занимает сердце мое, как бедствие, неминуемо угрожающее государству по кончине императрицы: наследник еще в пеленах, и права его требуют утверждения государыни. Нельзя предвидеть всех гибельных последствий, каковые может произвести о сем манифест, обнародованный в настоящих обстоятельствах, среди такого народа, который всегда во времена малолетия своих государей предавался возмущениям и всяким неистовствам. Шведы, производящие сильные вооружения, не преминуют, среди беспорядков и несогласий, напасть на Россию. И так, в сих смутных обстоятельствах, крайне нужно, дабы правление вверено было руке такой особы, которая, ведая совершенно о положении всех государственных дел, одарена бы была потребною твердостью для обуздания мятежных голов и удержания благоустройства в недрах империи. Хотя, по справедливости, нельзя порицать характера принцессы Анны, [394] матери малолетнего наследника, но должно опасаться, что, учинившись правительницею, а вместе с тем самовластною, призовет она в Россию герцога мекленбургского, родителя своего, и допустит его мешаться в дела государства. Своенравие и суровость сего принца известны, и он легко завлечет дщерь свою к поступкам пагубным. Что принадлежит до принца брауншвейгского, то еще менее можно вверить ему кормило народоправления: ибо нет сомнения, что тогда Россия будет управляема австрийским послом; следственно, неизбежно завлечется во все брани венского двора».

Едва окончил Бирон речь свою, как прибыли князь Черкаский и г. Бестужев; и сим господам повторил он сказанное фельдмаршалу и графу Левенводьду. Князь Черкаский прежде всех сказал:

— «Я не знаю никого способнее и достойнее вашей светлости к управлению государством. Во все продолжение царствования императрицы, с толикою ревностию и успехом вы производили все дела государственные. Мудрость и искусство ваши всем известны; частные выгоды герцогства вашего тесно сопряжены с пользами России. И так, для блага отечества нашего, всеусерднейше прошу вашу светлость продолжать ваше попечение о России, под каким то ни было титулом».

Тайный советник Бестужев повторил то же приветствие; графы Миних и Левенвольд, ясно видя, что всякое противоречие будет бесполезно, долженствовали изъявить и свое согласие. Действительно, обстоятельство сие было самое затруднительное, в каковом токмо может находиться честный человек. Самая раболепная лесть, в угождение императрице, оказываема была всеми царедворцами Бирону и всей его фамилии; а непомерная строгость, с коею наказывала за малейшее оскорбление, наперснику ее учиненное, привела всех в страх. А потому никто не отваживался противоречить могущественному временщику. Хотя врачи не уповали, чтобы государыня выздоровела, однако не смели объявить и о приближении кончины ее. И так, еслибы получила она облегчение в болезни на несколько токмо дней, то и сего времени достаточно-б было, дабы безвозвратно погубить дерзнувшего оказать Бирону не токмо сопротивление, но и малейшее прекословие. [395]

Выманив от призванных особ желаемое предложение, коварный Бирон произнес:

— «Чрезмерно бы изумило меня предложение ваше, еслибы не был я твердо уверен, что оно внушено вам чувствами искренней ко мне приверженности. Но размыслите, одобрит ли общество желание ваше, на любви к отечеству основанное? Я иноземец, и знаю, что благоволение императрицы навлекло мне бесчисленное множество завистников. Знаю, что благонамереннейшие мои распоряжения всегда обезображиваемы были гнуснейшею клеветою. Что же последует в то время, когда восприму я верховную власть? До сего дня единственно покровительство государыни охраняло меня. Кто пожелает и в силах будет защитить меня впредь? По милости и щедроте всемилостивейшей нашей монархини, я нахожусь в столь счастливом положении, что не остается мне ничего иного желать, как пристойным образом возвратиться в Курляндию и жить там в тишине и спокойствии. Я надеюсь, что вы, лучшие мои друзья, не пожелаете лишить меня сего утешения».

Нельзя не похвалить сей речи; но каково было заключение оной?

— «Впрочем, — продолжал Бирон, — если что нибудь может преклонить меня к восприятию тяжкого бремени, вами предлагаемого, то единственно чувство глубочайшей благодарности к благодеяниям, излиянным на меня императрицею, и пламенное усердие мое к благоденствию и славе России. Однако, не ведая о сем важном предмете мнения других благонамеренных патриотов, ни на что не могу я решиться, и прошу вас собрать завтрашнего дня совет из первейших государственных чинов».

Сказав сие, Бирон присовокупил, что в настоящих обстоятельствах всего нужнее объявить скорее наследником престола малолетнего принца Иоанна; для чего просил призванных господ немедленно отправиться к графу Остерману, согласиться с ним о всех потребных распоряжениях и приготовить к завтрешнему утру манифест.

Покоряясь воле Бирона, все вышеупомянутые особы тотчас поехали к Остерману. Министр сей, страдавший расслаблением в ногах, уже несколько лет не выезжал из дома. Узнав [396] о бывшем разговоре с герцогом, крайне осторожный во всех своих поступках, граф Остерман не токмо поспешил изъявить согласие, но и присовокупил, что в случае если герцог отречется принять на себя предлагаемое достоинство, надлежит просить императрицу, дабы она благоволила преклонить его к сему. Потом, составив, с общего согласия, манифест о наследии престола, условились, чтобы для рассуждения о регентстве собрать чрезвычайный совет, в которой, сверх министров тайного кабинета, пригласить еще несколько из знаменитейших чиновников.

На другой день Бирон, получив заготовленные бумаги, пошел к императрице, поднес ей к подписанию манифест и указ об обнародовании оного. По подписании, немедленно манифест отнесли в придворную церковь, прочли его пред многочисленным собранием и тут же приняли на верность Иоанну, как наследнику всероссийского престола, присягу от всех знатных чинов, при сем случае присутствовавших. Гвардейские полки, собранные на площади пред дворцом, тоже учинили. А прочие жители Петербурга приведены были к присяге в приходских церквах.

Непосредственно по совершении сего обряда, приступили к рассуждению о регентстве. Все, признав герцога Бирона единственною особою, способною управлять государством, определили поднести о сем доклад императрице и убедительнейше просить, дабы ее величество благоволила преклониться на желание народа (так самопроизвольно собрание располагало волею оного) — повелела бы герцогу управлять государством до совершеннолетия наследника и соизволила бы подписать о сем постановление. Граф Остерман, принесенный в собрание в креслах, вызвался представить государыне прошение и постановление к подписанию; но токмо по прошествии трех суток Бирон успел исходатайствовать у императрицы позволение допустить к ней Остермана. Сим временем воспользовались, чтобы присовокупить к просителям еще человек пятьдесят из почетнейших военных и гражданских чиновников.

Легко предуспел Бирон в назначении преемника престола; но, не смотря на великую власть его над сердцем Анны [397] Иоанновны, чрезвычайного труда стоило ему убедить государыню сделать прочие распоряжения об управлении государством. Устраняя самую мысль о смерти, она с гневом принимала всякое рассуждение об оной, а предложение Бирона называла предвестием кончины своей. Напоследок, по неотступным домогательствам любимца, допустила к себе графа Остермана. Министр сей, изложив с величайшим красноречием и силою затруднительное положение государства, растрогал императрицу. Потребовав принесенные им бумаги, равнодушно положила их под изголовье свое, сказав кратко: «Я рассмотрю».

Несколько дней прошло, а императрица ничего не упоминала о поднесенных ей бумагах. Встревоженный Бирон, страшась, что родственная любовь в принцессе Анне удерживает государыню утвердить предложенные распоряжения, до такой степени забылся, что поручил барону Менгдену объясниться с принцессою и внушить ей, что благоденствие ее собственное и малолетнего ее сына требует, дабы она всевозможно старалась убедить императрицу возложить на Бирона правление государства. Принцесса, терпеливо выслушав странное сие предложение, отвечала:

— «Я никогда не мешалась в государственные дела, а при настоящих обстоятельствах еще менее осмелюсь приступить к сему. Хотя здравие императрицы находится в величайшей опасности, но я уповаю, что, при милости Божией, она оправится от болезни. Сердце мое никак не позволяет мне предвещать кончину любезнейшей моей тетки... Впрочем, мне кажется, что герцог все уже сделал, убедив государыню к наименованию наследника престола, и, имея свободный доступ в ее величеству, удобно может исходатайствовать утверждение ее и на прочие распоряжения об управлении империи. Что принадлежит до меня, то, покоряясь совершенно воле императрицы, моей благодетельницы, я беспрекословно буду повиноваться всему, что благоугодно будет ей постановить».

Бирон никому не открыл о переговорах с принцессою, ни об ответе ее; но поверенный тайны его сообщил о сем некоторым членам совета. В оном немедленно определили, чтобы отправить двух членов к принцессе и от лица всего совета убедить ее принести просьбу императрице. Но [398] господа сии, бывшие у принцессы на другой день, получили от нее отзыв, совершенно подобный сделанному барону Менгдену.

Императрица, не взирая на жестокое расслабление свое, сохраняла всю память и рассудок. Она чувствовала и понимала, что право опеки над младенцем, наследником престола, по всей справедливости принадлежит родителям его. А потому никак не решалась назначить регентом Бирона; государыня всемерно отклоняла любимца своего от сего пагубного замысла. Убеждала в безрассудности оного, и с истинно милостивым чистосердечием сказала ему:

— «Я сожалею о тебе, герцог: ты стремишься к погибели своей».

Но какие препоны могут воздержать тщеславного честолюбца? высокомерие и подлость неразлучно шествуют; горделивец по приличию принимает на себя личину и той и другой. Бирон в сие время старался всех обласкать. Все имевшие доступ в больной императрице не переставали делать ей внушения, согласные с намерением герцога. Наконец, неотступными просьбами и всякими происками, Бирон достиг желания своего: Анна Иоанновна, призвав графа Остермана, подписала постановление о регентстве, которое немедленно и положили в шкаф, стоявший с драгоценными вещами подле императрицыной постели! Весьма вероятно, что монархиня, ежечасно теряя телесные силы и пришедши в крайнее изнеможение, не читала сего постановления, сочиненного по точной воле Бирона, и подозреваю, что подписала оное, худо ведав о содержании его.

Когда императрица позвала к себе графа Остермана, тогда прочие министры собрались в комнатах Бирона, и там, колеблемые страхом и надеждою, ожидали решения ее. Граф Остерман не замедлил успокоить их, принеся важное известие о подписании постановления. Скоро пришел и сам герцог, благодарил их именем государыни, присовокупив, что ее величество весьма милостиво приняла подвиг их и обещала каждому из них оказать явные опыты благоволения своего, коль скоро получит облегчение в болезни. Желая изъявить и свою признательность, Бирон не кстати употребил слова сии: «Вы, господа, поступили как римляне!» По видимому, он хотел сказать: как патриоты. [399]

Не взирая на то, что болезнь императрицы усиливалась приметным образом, ежедневно принимала она к себе царевну Елисавету Петровну, принцессу Анну и супруга последней принца Брауншвейгского. Октября 17-го числа, по полудни, Анна Иоанновна лишилась владения левой ноги, а когда, вечером в тот день, вошли в почивальню принц и племянница ее, то она простилась с ними с величайшим спокойствием духа. В девять часов приключились с нею сильные судорожные припадки; по успокоении от оных, велели ввести духовника, придворных священников и певчих, для совершения по обряду греко-российской церкви молитвы, и пригласили присутствовать при оной знаменитейших из случившихся тогда во дворце особ. Не смотря на расслабление свое, Анна Иоанновна узнала графа Миниха и дрожащим голосом сказала ему: «прощай, фельдмаршал!» Не могши распознать других предстоявших, ко всем вообще произнесла «прощайте!» После сего соборовали государыню маслом и окропили святою водой. Среди жесточайших припадков, императрица с большою твердостью и упованием на Бога предала в руце Его душу свою. Так скончалась Анна Иоанновна, имея от рождения 46 лет 8 месяцев 19 дней.

Некоторые подробности, относящиеся к особе императрицы Анны Иоанновны и к правлению ее.

[Зап. Маншт., стр. 193–194].

Царствование императрицы Анны Иоанновны составляет эпоху, обильную важными для России происшествиями, почему поставляю себе долгом представить некоторые подробности, относящиеся к особе сей государыни и к ее правлению.

Анна Иоанновна, дщерь царя Иоанна Алексеевича и Прасковьи Феодоровны, из дома бояр Салтыковых, родилась в Москве 1694 г. января 28-го. Лишась в младенчестве родителя, оставалась на попечении родного дяди своего Петра Великого, который отлично жаловал ее. В 1710 г. Фридрих I-й, в Мариенвендере, предложил в супруги Анне Иоанновне близкого своего родственника Фридриха Вильгельма, герцога курляндского. Император принял предложение и брак совершился в [400] С.-Петербурге. Но счастие молодых супругов не долго продолжалось: отъезжая из России в Курляндию, герцог занемог на дороге и умер в Кипени. По кончине супруга, Анна Иоанновна, до самого избрания ее на всероссийский престол, имела постоянное пребывание в Митаве. Там, в придворном ее стате, находилось несколько особ из придворных россиян; но всею доверенностью сей государыни обладал Бирон.

Высокий стан и вид величественный Анны Иоанновны внушали к особе ее благоговение. Благородство и привлекательность лица награждали в ней недостаток красоты. Глаза имела она большие, голубые и острые, нос орлиный; приятные уста, с прекрасными зубами; волосы на голове каштанового цвета; лицо рябоватое, тело смуглое; голос чистый и сильный. Одаренная крепким сложением тела, ведя жизнь умеренную и единообразную, государыня сия могла бы еще долго прожить, ежели-б подагра, а особенно жестокая каменная болезнь не сократили дней ее. Государыня сия была умна, судила о вещах здраво и сообразно с тем поступала во всех случаях, когда предубеждение и пагубная страсть к наперснику не препятствовали действиям ее. Красноречие украшало уста императрицы; разговор ее был приятен и весел. В торжественные дни представляла себя с приличною важностью; благоволение свое изъявляла отборными и благоприветливыми выражениями; выговоры ее были чувствительны, но не оскорбительны.

Образ жизни Анны Иоанновны расположен был порядочно: вставала она с постели в семь и часто в шесть часов утра; за обед садилась ровно в полдень, а за ужин в девять часов вечера. Пища приготовлялась для нее самая простая. Ложилась опочивать в одиннадцать часов вечера. Каждый день выходила из внутренних комнат в собрания и оставалась в оных поутру от 11-ти часов до полудня, а после обеда с пяти до восьми часов. В ежедневных забавах не имела определительной и постоянной склонности; но избрав единожды какую нибудь, не скоро оставляла ее. В первые годы царствования своего, в вечерних собраниях играла в карты; потом некоторое время целые вечера просиживала в собраниях, не вставая с кресел: занималась разговорами и временно слушала рассказы шутов. [401]

Императрица всегда изволила присутствовать при продаже с публичного торга китайских товаров, ежегодно ко двору привозимых. Продажа сия происходила во дворце, в так называвшейся италианской зале; часто предлагала цену продаваемой вещи, и не гневалась ежели кто из предстоявших покупщиков возвышал цену против объявленной ею. После, когда наскучило ей таковое времяпровождение, получила охоту к стрелянью из ружей и толикое искусство приобрела в оном, что не токмо метко попадала в цель, но наравне с лучшими стрелками убивала птиц на-лету. Сею забавою, вовсе неприличною женскому полу, долее и почти до кончины своей занималась. Во дворце, находившемся на берегу Невы, всегда в комнатах ее стояли заряженные ружья, из коих стреляла она из окна в мимо летающих птиц. Зимою ставили в дворцовой галлерее мишень, в которую, по вечерам, при ярком освещении, императрица метала из лука стрелы. В Петергофе построен был зверинец, наполненный зайцами, кабанами, ланями, тунгускими и доставленными из Германии прекрасными оленями. Там, сидя под великолепным намётом, утешалась, смотря на охоту, и сама изредка стреляла по пробегающим зверям.

В частной жизни, Анна Иоанновна была ласкова и благоприветлива, большею частию весела и расположена к шуткам; по природе добра, сострадательна и великодушна; но, к несчастию ее и целой империи, воля монархини окована была беспредельною над сердцем ее властию необузданного честолюбца. До такой степени Бирон господствовал над Анною Иоанновною, что все поступки свои располагала она по прихотям сего деспота, не могла надолго разлучиться с ним, и всегда не иначе, как в его сопутствии, выходила и выезжала. Невозможно более участия принимать в радости и скорби друга, сколько императрица принимала в Бироне. На лице ее можно было видеть, в каком расположении духа находился наперсник. Являлся ли герцог с пасмурным видом — мгновенно и чело государыни покрывалось печалью; когда первый казался довольным, веселье блистало во взоре; неугодивший же любимцу тотчас примечал явное неудовольствие монархини.

Бирон, страстный охотник к лошадям, большую часть утра проводил в конюшне или в манеже. Императрица, [402] скучая отсутствием его, решилась обучаться верховой езде, дабы иметь предлог в сих местах быть с наперсником своим, и потом довольно хорошо ездила по дамски.

Непомерная привязанность императрицы соделалась тягостною для Бирона. Приближенные его многократно слышали от него жалобу, что не имеет он ни одного мгновения для отдыха. Никогда Бирон никого не посещал, ни у кого не обедал и не присутствовал на пирах и празднествах, даваемых знатными боярами. Дабы удержать любимца от участия в оных, государыня осуждала и даже называла распутством всякий пир и собрание, в коих, по сделанному ей донесению, господствовала веселость. Бирон, с своей стороны, тщательно наблюдал, дабы никто без ведома его не был допускаем к императрице, и если случалось, что, по необходимой надобности, герцог долженствовал отлучиться, тогда при государыне неотступно находились Биронова жена и дети. Таким образом, все поступки и речи императрицы немедленно доводились до сведения Бирона.

Принужденная и единообразная жизнь, естественно, долженствовала рождать скуку, а иногда охлаждение и размолвку между императрицею и Бироном. Однако, когда встречалось между ними кратковременное несогласие, всевозможно старались они скрывать оное от внимательного взора царедворцев. Дабы иметь какую нибудь забаву и рассеяние, содержали при дворе толпу шутов обоего пола, коих кривлянье и одежда, более нежели разговоры, забавляли собрание. Обыкновенно шуты сии сначала притворялись ссорящимися, потом приступали в брани; наконец, не зная как лучше увеселить зрителей, порядочным образом дрались между собою. Забавники сии набирались без различия состояния; в числе их находились некоторые из лучшего дворянства российского и княжеских родов. Странная наружность, дергота в теле, смешные повадки, природная глупость, и всякая другая юродливость — составляли потребные качества для приема в шутовское сословие. Награды получали они соразмерно дарованиям своим. Главою их был один италианец, прежде бывший скрыпач, по прозванию Петр Мира или, сокращенно, Петрилло. Шут этот был действительно мил и забавен, и умел нажить порядочный капитал. Балакирев также отличался остротою и имел такую забавную наружность, что [403] при первом взгляде на него возбуждал к смеху. Страсть к шутам и дуракам, унижающая человечество, и страсть к сказочникам — распространилась по всему государству и долго оставалась преимущественною забавою знатных и зажиточных людей; в мудрое правление Екатерины, просвещение, быстро озаряя Россию, представило благороднейшие занятия для ума.

Упомянем об одном престранном и вовсе необыкновенном зрелище, которое видели мы во дни Анны Иоанновны, в Петербурге. В 1732 году, построена была на Неве изо льда крепость, которую снабдили гарнизоном и артиллериею, и потом брали приступом. Но в зиму 1739 г., по предложению камергера Татищева, вздумали представить изумленному взору чудеснейшее позорище. На Неве, между дворцом и адмиралтейством, построили из чистого льда, по всем правилам архитектуры, дом из нескольких комнат; все украшения зодчества, статуйки, рамы и стеклы в окнах, столы, стулья, кровать с постелью; печи — словом, все внутренние приборы и разная посуда, множество безделушек — были сделаны из льда. Приготовили льдяные свечи и дрова, которые, будучи намазаны нефтью, горели; выточили из льда несколько пушек и мортир с колесами и станками, из коих стреляли ядрами с порохом; наделали слонов, дельфинов, деревья с ветвями и листьями — все изо льда. Не удовольствуясь таковою нелепостью, выстроили еще баню ледяную, многократно топили ее и в ней парились. Призвали в Петербург по несколько человек от различных народов, в России обитающих. Напоследок, в сем доме праздновали свадьбу одного человека из знатнейшего рода, невольным образом посвященного в шуты; парили новобрачных в ледяной бане. Признаюсь, что во всем этом деле вижу я верх сумазбродства. Позволительно-ли употреблять руки человеческие на работу столь суетную, ничтожную? позволительно-ли столь постыдным образом унижать человечество и насмехаться над ним? позволительно-ли издерживать государственное иждивение на прихоти и забавы вздорные? Неоспоримо, что доброе правительство, и по любви к народу, и по политическим видам, долженствует доставлять обществу увеселения. Но, забавляя, не должно развращать народные нравы. В то время, когда появились в Петербурге [404] упомянутые глупые позорища, благодетельные лучи просвещении, отверзтые Петром Великим, начинали уже согревать умы россиян. Следственно, правительство могло занимать их полезнейшими зрелищами. Лучше-б было приказать представлять бывшие тогда в большой чести италианские интермедии, а, может быть, еслиб сам двор обратился к благороднейшим забавам, и тогда бы уже словесность наша украсилась драматическими творениями. Феофан, Кантемир отыскали-б дарования. Ломоносов и Сумароков в сию эпоху уже существовали. Везде и во все времена двор открывает, поддерживает, оживляет дарования. Без поощрения царя, изящнейшие умы и дары природы самые редкие — притупятся, погибнут и погребутся во мраке неизвестности.

________________________________________________

Обыкновенная участь сильных, властвующих страхом, — быть ненавидимыми, почему личная безопасность и польза их требует недреманного надзора за поступками общества. Бирон, будучи уверен в первом, тщательное внимание обращал на последнее. Вероятно, что в то время ни при одном европейском дворе не находилось больше льстецов и наушников, как при российском. Ежедневно доносили государыне и герцогу обо всех разговорах в известнейших домах, а как гнусное сие ремесло отверзало путь к милости и наградам, то самые знатные особы не стыдились заниматься оным. Легковерие непосредственно последует за подозрением; почему не трудно было донощикам злоумышленно перетолковывать все речи и оклеветывать пред подозрительным правительством людей безвинных. Нередко случалось, что те самые особы, которые накануне пользовались отличною благосклонностью императрицы, с изумлением на другой день видели от нее величайшую холодность, не постигая причины таковой внезапной перемены.

Анна Иоанновна любила убранство. В торжественные праздники надевала великолепные одежды из богатейших лионских парчей и бархатов, а в прочие дни носила платье простое, но со вкусом и ярких цветов. Придворные чиновники, в угождение императрице, являлись во дворец, во дни рождения, тезоименитства, восшествия на престол и коронования ее величества, [405] в пребогатом одеянии. Она не жаловала темных цветов, Бирон также не любил их. Герцог часто одевался в изпещренные штофные кафтаны, и почтенные старики, подражая ему, не стыдились наряжаться в платья самых странных цветов, например, розового, светложелтого, лилового, ярко-зелено-попугайного.

Анна щедро награждала заслуги; никто из предшественников ее не жаловал столь значущими денежными подарками. Петр Великий охотнее жаловал за службу тысячу душ крестьян, нежели десять тысяч деньгами. Но и в сем случае надлежало искать милости у Бирона: все награды получались посредством его. Даже принцесса Анна, столь любимая государынею, с огорчением на опыте изведала, что без сего предстателя не могла-б она исходатайствовать ни заплаты долгов, ни прибавки содержания. И сия, по природе щедрая, царица не смела и малейшего подарка сделать без ведома Бирона. Императрица была набожна и даже несколько суеверна, однако, посещая по-часту храмы Божии, созидая новые и щедро украшая существовавшие, не допустила духовенство присвоить себе власти более, сколько предоставлено оному было узаконениями Петра Великого.

Не только с величайшим вниманием Анна Иоанновна слушала государственные дела, представляемые министрами, но даже всегда осведомлялась об отправлении и исполнении решенных ею. Усовершенствование внутреннего домоводства, распространение торговли, умножение мануфактур, усиление сухопутных и морских сил — наиболее занимали попечение монархини.

Не взирая на кровопролитные брани, происходившие почти во все течение царствования ее, никогда не обременила народ новым налогом. При заключении мира с Портою, даровала народу полугодовый подушный сбор; оклад подушный при ней состоял в семи гривнах с души мужеского пола. Не токмо не оставила Анна Иоанновна по себе государственного долга, но даже по кончине ее обрели в запасе в военном казначействе один миллион двести тысяч, а в соляном семьсот тысяч наличных денег серебряною монетою.

Умножив сухопутные войска, оставила преемникам престола армию благоустроенную, под предводительством [406] искуснейших полководцев. Повиновение российского ратника, терпение его в преодолении всех превратностей счастия, ничем непотрясаемая храбрость его на поле сражения — во все времена превосходили всякое вероятие: но во дни Анны, благочиние и порядок в воинстве нашем могли почитаться образцовыми. Побеги в оном были вовсе неведомы. Сухопутные силы при сей государыне простирались до 240,000 человек. Пехота, справедливо почитаемая душою войска, состояла на прекрасной ноге; все эволюции и экзерциции производились превосходно. На Сестрорецком заводе, учрежденном, как большею частию и все полезные заведения в России, Петром Великим, хорошо изготовлялось огнестрельное и холодное оружие. Артиллерия также была умножена, и в устроении орудий последовали, при Минихе, значительные перемены; при ней учрежден в Петербурге литейный двор. Конница регулярная не была приведена в равное превосходство с пехотою. В замену, Россия имела в казаках такие легкие войска, каких ни одно европейское государство выставить не может. Дабы снабдить тяжелую конницу добрыми лошадьми, императрица повелела выписать из Голштинии и других иностранных земель знатное число лошадей лучшей породы, учредить конские заводы, и для содержания оных отвести богатые казенные волости; в самых монастырских владениях заведены были таковые заводы. В похвалу сего правления по военной части надлежит упомянуть об отмене несправедливого постановления о жалованьи: иностранцы, находившиеся в нашей службе, получали жалованье превосходнейшее противу природных русских; Анна Иоанновна повелела всем служащим производить равное содержание.

Хотя прилагала она попечение о флоте, совершенно пренебреженном по кончине Петра Великого, но не успела поставить оный на ту степень, в каковой мы видели морские российские силы во дни Екатерины Великой, переносящиеся из одного океана в другой и приводящие в трепет горделивый Стамбул.

Торговля России в царствование Анны Иоанновны производилась успешно. Россия отпускала за море: поташ, юфть, лен, пеньку, железо, строевой и корабельный лес, разный хлеб, мед, воск, сало, меха. От англичан получала: олово, [407] свинец, кубовую краску, различные железные изделия, кампеш, квасцы и в большом количестве сукна, полотняные и кисейные товары. Голландцы доставляли соль, сукна, полотна и множество пряных кореньев. Торговля с сими народами, как и со Швециею, обращалась в выгоду России. Хотя не было непосредственной торговли с Франциею, хотя редко и видели в наших пристанях купеческие суда сей державы, но Франция, наводняя Россию винами своими, богатыми штофами, парчами, бархатами, шелковыми изделиями, кружевами и всякими безделушками, питающими роскошь, похитила от нее все золото, торговлею с англичанами приобретенное. Сухопутная торговля происходила с Китаем, Персиею и другими азиатскими народами.

Подкрепляя сибирские железные и медные заводы знатными денежными суммами, для правильнейшей разработки рудников и горного производства, императрица посылала молодых людей в чужие края обучаться рудному делу и выписала из Саксонии, по соглашению с тамошним двором, опытных рудокопов и искусных горных чиновников. При сей Государыне, для управления горною частью, учреждена была генерал-обер-директория, изданы штаты и положения для заводов, открыт г. Татищевым 17 богатый Гороблагодатский рудник, учинены важные поощрения вольным промышленникам и пожалованы им к заводам казенные крестьяне. Запущенные Нерчинские сереброплавильные заводы при ней начали поправляться.

При сей Государыне были предприняты морские путешествия: по Ледовитому морю, для открытия пути в Восточной океан; в берегам Америки, для обозрения Алеутских островов; исследованы и описаны некоторые из Курильских островов.

Заведение при академии наук, в Петербурге, гимназии и училища живописного и резного художеств, а особенно учреждение знаменитого кадетского корпуса, обогатившего Россию превосходными офицерами, и в коем, при самом зарождении оного, для Беллоцы образовался славный Румянцев, для [406] Мельпомены явился Сумароков, — привлекают благодарность нашу к именам тех знаменитых мужей, предстательством коих заведения сии получили начало свое.

Неприведенные к окончанию великие преднамерения Петра Великого императрица ревностно помышляла довершить. В ее царствование граф Миних окончил славный Ладожский канал; при ней ежегодно отпускаемо было по двести тысяч рублей на усовершенствование канала Кронштадтского с принадлежащими к оному водоемами.

В пребывание Анны Иоанновны в Петербурге, столица сия украсилась многими новыми зданиями; в адмиралтействе построена башня и, вместо большей части деревянных домов, в городе сооружены каменные. Хотя, впрочем, надлежит признаться, что вкус в зодчестве был не самый изящнейший: он представлял смешение италианской, французской и голландской архитектуры. Последней наиболее следовали, вероятно, потому, что великий преобразователь России почерпнул таковой вкус во время пребывания своего в Саардаме, где державная длань сего чудесного мужа, метавшая громы во врагов, изливавшая бесчисленные щедроты на подданных, не возгнушалась, в поучение россиян, упражняться в строении кораблей.

Мудрый Петр ведал, что в империях, где процветают мануфактуры, фабрики, художества, рукомесла, там роскошь полезна; обращая деньги в недрах государства, привлекает она золото из чужих земель. Напротив того, в державах, лишенных сих пособий, роскошь крайне пагубна: ибо, питая ее, таковые государства все изделия вкуса, щегольства, прихоти — получают от руки чужеземной. Все выписывают от других, за все платят звонкою монетою. Почему великий монарх всемерно устранял от двора своего суетную пышность и роскошь раззорительную. Вельможа времени Петра Великого не старался отличать себя позлащенною одеждою. Преемники сего государя не с подобною мудростию взирали на этот предмет. Совокупление азиатской пышности с изощренною роскошью европейскою впервые появилось при российском дворе при Екатерине I, умножилось при Петре II, а в царствование Анны Иоанновны пышность при дворе, великолепие в строениях, роскошь в убранстве дворцов, щегольство в экипажах и одежде — [409] несравненно превышали времена всех ее предшественников; однако, в похвалу сей Государыни заметить надлежит, что расходы двора были распоряжаемы столь благоразумно, что не токмо не выступали из обыкновенно отпускаемой суммы, но ежегодно сберегались в запасе иногда и довольно значительные остатки. Для умножения царского сокровища алмазными и другими вещами, для убранства и украшения дворцов и загородных домов, Анна Иоанновна употребила многие миллионы рублей. Богатый ее золотой столовый прибор употреблялся и при Екатерине Великой.

В заключение скажем, что царствование императрицы Анны Иоанновны представляет разительное смешение добра и зла народного. С одной стороны, удивляемся громким победам воинства благоустроенного, твердой системе правительства, полезным преобразованиям, учреждениям, заводимым для блага государства, видим императрицу Анну уважаемою северными державами, поддерживающею ворону на главе польского короля, ласкаемою сильнейшим европейским монархом Карлом VI. Видим в сие время людей необыкновенных и в войске и в службе гражданской. Миних, Ласси, Левашев, Румянцев, Кейт, Левендаль, Леонтьев, Штофельн, Репнин, Загряжской, Сперейтер, Шпигель, Бутурлин, Гохмут, Дебрини, Фермор, Апраксин — являют и мужество и дарования отличные на ратном поле: некоторые из них вносят имя свое в храм бессмертия. Остерман, Трубецкой, Салтыков, Чернышев, Волынский, Головкин, Бестужевы, Куракин, Панин, Бибиков, Вельяминов, Татищев — с честию и похвалою трудятся в кабинете, судах, в управлении областей и градов; и из них некоторые, подобно знаменитым воинам, соделывают себя известными потомству. С другой стороны — с трепетом поражаемся народным бедствием. Непрерывные брани, алчное и ничем необузданное лихоимство Бироново, неурожаи хлебные в большей части России — привели народ в крайнюю нищету. Для понуждения к платежу недоимок употребляли ужаснейшие бесчеловечия, приводящие в содрогание и помышляющих об оных; уныние, стон, слезы, вопль — распространились во всей империи. С ужасом усматриваем жестокие гонения, заточения в темницы, [410] пытки, ссылки и самую смерть, коим преданы были многие полезные, заслуженные и знаменитые особы, все почти по одному подозрению, либо по личной ненависти и мщению, что и обнаруживает явное неправосудие — главный порок венценосцев.

Напоследок, с горестию должно сказать, что монархиня обширнейшего в свете и славного государства, наделенная от природы многими добродетелями, чрез непомерное снисхождение и даже, можно оказать, подобострастие, своенравному, злобному и кровожадному наперснику, помрачила все сияние правления своего. Современники в глубине сердца порицали страсть Анны Иоанновны к злодею; но, благоговея к предержащей власти, не смели роптать явно, все с терпением переносили. Потомство, без лицеприятия рассматривая деяния всех, судит и владык земных: оно не престанет обвинять Анну Иоанновну зато, что допустила именем своим совершать насилия, жестокости, злодеяния. Тот, кто, имея власть в руках своих, не останавливает бедствия народного, соделывается врагом народа и имя его неизбежно предается бесславию и справедливому порицанию потомства.

(Окончание следует).


Комментарии

1. Зельбургского уезда.

2. Лифляндской губернии.

3. По одержании фельдмаршалом графом Борисом Петровичем Шереметевым двух побед над шведском генералом Шлиппенбахом, в окрестностях Дерпта и про реке Эмбахе, вскоре одна за другою последовавших, россияне овладели Мариенбургским замком 25-го августа 1702 года.

4. Объявление последовало перед отправлением в прутский поход 1711 г.

5. 19-го февраля 1712 г. Примеч. рукоп.

6. Евдокия Феодоровна из дому Лопухиных, по пострижении ее в Суздале, в Покровском монастыре, наречена была в инокинях Еленою.

7. Вознесенский монастырь, в Москве, воздвигнут в 1329 году иждивением Евдокии Димитриевны, супруги сланного Донского, а в 1721 году перестроен и возобновлен по повелению Петра Великого. Примеч. рукоп.

8. 24-го ноября 1724 г.

9. 28-го января 1725 г.

10. Подробное сведение о сем узаконении Петра Великого любопытный может видеть в книжке под заглавием: «Правда воли монаршей во определении наследника державы своей». Примеч. рукоп.

11. Анна Петровна скончалась в Голштинии в 1728 году, после родов сына Карла Фридриха Ульриха, бывшего потом российским императором под именем Петра III; тело сей государыни перевезено водою в Петербург и погребено, в Петропавловском соборе.

12. В тогдашнее время придворные конюхи по большей части были из бедных дворян и детей боярских. См. примечание 2-е Болтина на историю Леклерка, том II, стр. 463. Примеч. рукоп.

13. Князь Иван Алексеевич, сын действительного тайного советника и члена тайного верховного совета, наперсник императора Петра II, при кончине сего государя едва вступил на 19-й год; не смотря на таковую молодость, блистательные связи, обручение сестры его с монархом — доставили ему важнейшие почести: он был обер-камергером, гвардии Преображенского полка маиором, кавалером св. Андрея и св. Александра. Сей князь с другими несчастными Долгоруковыми, при Анне Иоанновне, лишен был всех почестей и колесован в Новегороде.

14. Княжна Екатерина Алексеевна Долгорукова, дочь действ. тайн. сов. князя Алексея Григорьевича, вторая невеста Петра II, получила орден св. Екатерины в день обручения, в 1730 году; по восшествии на престол Анны Иоанновны, лишена была ордена и сослана, вместе с родителем своим, в ссылку, откуда при Елисавете возвращена и вступила в супружество с генералом графом Александром Брюсом. Примеч. рукоп.

15. Граф Рейнгольд Левенвольд был обер-гофмаршалом и кавалером св. Андрея и св. Александра. В 1742 году, по восшествии на престол Елисаветы Петровны, с другими знаменитыми вельможами, учинился несчастною жертвою неправосудия, и был сослан в заточение в Соликамск, где и умер в 1758 году. Граф Карл, умерший в 1735 году, был обер-шталмейстером, генерал-поручиком, генерал-адъютантом и гвардии Измайловского полка подполковником; имел орден св. Андрея. Примеч. рукоп.

16. Князь Василий Владимирович при Петре Великом был генерал-поручиком и получил от сего монарха орден св. Андрея; при Екатерине I пожалован в полные генералы; при Петре II возведен в фельдмаршалы; находился членом тайного кабинета и л.-гв. Семеновского полка подполковником, и получил иностранные ордены Белого Орла и Слона; в 1730 году лишен всех чинов и знаков отличий и сослан был в заточение; при Елисавете возвращен из ссылки, получил прежние почести п, сверх, орден св. Александра; будучи президентом военной коллегии, умер в 1746 году. Примеч. рукоп.

17. Василий Никитич Татищев, знаменитый наш бытописатель. Прим. рукоп.

Текст воспроизведен по изданию: Русский двор в 1725-1744 годах. Замечания графа Петра Ивановича Панина на записки генерала Манштейна о России // Русская старина, № 11. 1879

© текст - Петров Н. П. 1879
© сетевая версия - Thietmar. 2018
© OCR - Андреев-Попович И. 2018
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Русская старина. 1879