Главная   А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Э  Ю  Я  Документы
Реклама:

ПАВЕЛ ОДЕРБОРН

ЖИЗНЬ ИОАННА ВАСИЛЬЕВИЧА, ВЕЛИКОГО КНЯЗЯ МОСКОВИИ

ТИРАН И ЗАСТУПНИК

Два взгляда иностранцев на Россию 1585 года

К 1585 году восходят два довольно разных сочинения иностранцев о России. Одно из них вышло в свет как реакция на попытку некоторых польских магнатов пригласить на престол Речи Посполитой русского царя Федора Ивановича. Его автором был польский пастор Пауль Одерборн. Другое описывало пребывание в Москве «торгового подмастерья» и секретаря армянских купцов из Львова Мартина Груневега и было в основном посвящено правлению временщика Бориса Годунова. Одерборн поставил своей задачей раскрыть глаза европейцам на то, что представляла собой Россия и ее первый царь, Иван Грозный, отец того самого Федора, которого прочили на польский трон. Груневег сохранил хотя и противоречивые, но в целом добрые воспоминания о Борисе Федоровиче Годунове. Несмотря на то что он не был уверен в правильности написания имени русского боярина...

Ниже впервые в переводе на русский язык публикуются отрывки из сочинений Одерборна и Груневега.


Павел Одерборн об Иване Грозном

Благородным государям нет ничего приятнее и желаннее, чем видеть своих соотечественников процветающими во всем. Этот же словно был рожден по обычаю диких животных для грабежа и мятежей, настолько страстно он всегда начинал войны, из одной переходил к другой, из самой маленькой делал самую большую, из единой — двойную, из приятной игры — ужасное и кровавое: подвергал свой народ великим опасностям, часто за час одних превращал в сирот, других — во вдов, стариков — обездоленными, а многих — нищими и несчастными...

Побуждаемый выгодным местоположением [Полоцка], величием и богатством княжества... [18] он [царь Иван IV]... отправился для захвата Полоцка и повел в поход... войско почти в 300 тысяч человек. Город был хорошо снабжен метательными орудиями, имел оборонительные укрепления и ... множество солдат. А после того как город был сильно обстрелян врагом, к орудиям встали даже женщины и старики, и горячее сражение продолжалось в течение многих дней... Случилось так, что военные силы полочан, которые сдерживали внезапное и стремительное нападение, к середине боя иссякли... Поэтому Васильевич в один миг овладел Полоцком, а польских солдат, оставив в живых, выгнал за его пределы, литовцев же и руссов, как пленных, послал в Москву, жидов, не желавших принимать христианское крещение в купели, он немедленно утопил в водах Двины. Он чрезвычайно обогатился городской добычей, которая оказалась гораздо богаче, чем он представлял и предполагал по своей жадности...

Доброму правителю следует гораздо больше думать о благе своего народа, чем о гибели врага. Тиран же следовал другому правилу. Когда не имел врага, начинал мучить своих сограждан войной так, будто испытал от них ничем не смываемый позор. Он вообще не мог жить спокойно, если только не лишал жизни и здоровья детей, жен и не грабил всего имущества.

После отъезда царя в Александрову слободу [в 1565 году] и делегации туда бояр, согласившейся «не противиться приказаниям государя... [Иван IV], получив, наконец, право на открытую и очень жестокую тиранию ... предался истязанию своих подданных... [в 1568 году] вызвал к себе в Москву первого наместника Ивана Петровича [Федорова Челяднина], обвиненного по ложным свидетельствам в измене. Как только тот явился, одетый в царскую мантию, ему было приказано взять скипетр и корону, а затем его, трепещущего и дрожащего от страха, посадили на высокий трон. Обратясь к нему, Васильевич говорит: «Здравствуй, непобедимый цезарь руссов, вот я тебя, наконец, вознес на недосягаемую вершину величественного царского достоинства, которого ты так горячо добивался. Но ты будешь царствовать недолго». И не говоря больше ничего, тотчас же пронзил несчастного старца острым копьем. Затем помощники государя безжалостно изрубили труп убитого. И ничего не осталось в семье и [в доме] этого человека — ни людей, ни животных, что не подверглось бы уничтожению. За деревянной оградой Васильевич запер 300 человек и, заложив пушечный порох, поджег. Покойный оставил беременную жену и незамужних дочерей, которых помощники государя, прежде обесчестив, растерзали на части.

[1569 год]... отправившись в Новгородскую землю и вероломно напав [на нее], он, прежде чем смог долететь слух до города, взял, применив пушки, несколько крепостей. Отовсюду уводил множество скота и людей. И все эти широко раскинувшиеся земли, известные большим числом деревень и сельских жителей, наполнил ужасом войны...

Тем временем к городу подошло отборное войско палачей. Предводителем его был некий Малюта Скуратов, в руках которого находилась верховная власть над свитой государя. Войско было послано вперед, чтобы помешать всякому бегству горожан, а всех, кто ни попадется навстречу, убивать, обращать в бегство и грабить...

Как сигнал для совершения убийства был избран момент, когда в церкви народу давали святое причастие (сопровождавшееся колокольным звоном) ... Свита не взирала ни на пол, ни на возраст. Погибали изрубленные на части люди и скот, опозоренные насилием девушки, проколотые копьями дети, рушились подожженные постройки города, объятые пламенем.

700 женщин с несчастными детьми были утоплены в реке Волхове под предлогом того, будто они пренебрегли приказанием и честью государя, намеревались под конец жизни помолиться домашним богам, не спросив на то позволения палачей. Они были подвергнуты недостойным поношениям и тотчас же брошены с детьми в воду.

Знатные горожане, задушенные [ремнями], вывешивались из филенчатых окон. И даже сенаторы [посадники] и их помощники, запертые в здании, где заседали, уничтожались особо усердствовавшими холопами. Ничего ужаснее этого зрелища не было, ибо многочисленных окон здания было недостаточно для казней и, чтобы приготовить место для повешения следующих, ремни с ранее повешенными и умирающими обрезались. Трупы оставались в куче, и разъяренные ликторы растаскивали их крюками и сбрасывали в реку.

Священники искали прибежища у алтарей, но и здесь их постигала одинаковая участь и судьба, ибо жестоких палачей не могли удержать от нечестивого злодеяния никакие молитвы людей, никакая богобоязнь, никакая, наконец, защита святых.... А священника [новгородскому владыке], к которому он [царь] пришел, якобы чтобы засвидетельствовать почтение, он тотчас же лишил одежды, денег и всего имущества, а за угощение заплатил ему смертью. Случилось так, что умерла его жена; когда Васильевич узнал об этом, подводя к нему лошадь, говорит: «Ты будешь иметь ее вместо жены, уважаемый епископ, а дары на свадьбу соберут твои коллеги». После того, как он это сказал, разыскал, применив пытки, деньги священников и церквей, а самого наказуемого епископа, посадив постыдным образом на лошадь (задом наперед), приказал провести по городу под клики глашатого и потом уж удушить.

Перевод К. А. Морозовой


Мартин Груневег о Борисе Годунове

... Казначей, влиятельный человек, был ко мне очень милостив, пожаловал мне драгоценную ширинку, расшитую шелком и золотом, и шелковый кошель работы монахинь, сделанные очень искусно. Открыл мне некоторые сводчатые покои и провел только нас двоих — меня и моего господина [19] внутрь великокняжеской казны, показывая [ее содержимое]: мне кажется, ни один монарх мира не богаче его: там находится все, что только есть в мире драгоценного и художественного, что только мыслимо.

Также этот господин (который, кажется, имел имя Годонов), пока я жил в Москве, каждую неделю по крайней мере один-два раза посылал мне лучшие кушанья со своего стола, а также напитки, а по временам каждый день, а иногда даже два-три раза в день. И если бы я был таким дерзким, чтобы попросить его, и, без сомнения, он бы не отказал мне в чем-то большем и так приказал бы, что он вскоре и сделал, как вы скоро услышите. Этот Годонов (так, мне кажется, его звали) имел свой двор недалеко от Гостиного двора, поэтому, когда он скакал в замок или из замка, где он каждый день должен был два раза быть, по дороге он нередко останавливался перед моей лавкой (поскольку она была близко от ворот) и подходил. По временам, когда он находил меня без дела, он отправлял лошадь домой, присаживался ко мне на час-другой к большому удовольствию и радости моего господина. Так как этот подталкивал также и других, кого он мог, к нашей лавке. Этот с нынешнего дня (8 января 1585 года) получил для меня грамоту от великого князя, что я всегда по своему усмотрению могу один передвигаться по всему городу и предместью.

Так как остальные иностранцы никогда не выходили без пристава, которому они должны были платить, да и не каждый раз могли его иметь. Меня же выкрикнули перед церковью святой Троицы и каждому указали, иначе каждый мог бы требовать [того же], но не каждый этого добивался, поскольку они старательно требовали, чтобы все обращались к приставу по малейшему поводу. Время от времени я встречал его на улице и охотно спешил ему навстречу, оказывая ему перед всем народом знаки почтения по московскому обычаю к его большому удовольствию. Тогда он брал меня за руку и ласково вел меня к моим господам. Это придавало мне особую честь и возвышало меня, так что каждому я был любезен, и мне оказывали большее доверие, чем любому другому из наших. Поэтому я окончательно решил привезти все свое добро из Польши как можно скорее и тут пожениться, поскольку мне каждый согласился бы отдать свое дитя.

Ни один народ не рисует таких тонких вещей, как московиты. Это невозможно описать. За иконку, которую носят на шее, шириной и длиной едва в два пальца величины [платят] 100 талеров только художнику. Но если подумать, то это недорого, так как они пишут людей, комплекция которых и все в такую величину, как стоит штришочек, и все собственно так выделано, что они не упускают ничего в маленьком размере, что имеется в большом. Такого типа каждый видел много медных вещичек, я видел их тоже, но мне не доводилось встречать таких изящных медных вещичек, как я видел там, — в десятки раз меньших и изящных иконок масляными красками. В особенности одна со среднюю руку: на ней был календарь на целый год, святые каждого дня со своим житием, к тому же воскресное евангелие со всеми страстями, 1216 роспись которого стоила более 2 тысяч талеров.

И я верю этому. Поэтому их живопись представляет великое чудо в их стране.

После несанкционированного властью посещения дворцового художника в Кремле городская стража принялась искать нарушителя — Мартина Груневега. И привели художника на Гостиный двор и вместе с Груневегом доставили «на совет», то есть заседание Боярской думы.

Спросили художника, тот ли я самый, он ответил: «Да», тогда мне предложили еще раз рассказать наше дело перед художником. После того как художник сказал, что все было так, приказали отвести его в тюрьму и позвать священника, кричали ему вслед ругательства: «Ты обманщик и царский убийца. Царь из особой милости позвал тебя в замок [жить] среди нас, знатных людей, а ты тащишь иконы из царской казны и зовешь поляка без пристава в замок, не без угрозы для царской жизни». Меня спрашивали, не замыслил ли я измены и не поливал ли я иконы ядом, что я отрицал.

Тем не менее в конце концов они пожелали, чтобы я отправился в заточение. Тут двинулись все польские паны со страшным шумом и криками...» Если королевских подданных считают такими подозрительными, то их должники должны срочно заплатить долги, и они тотчас покинут их Москву». И долго спорили по этому вопросу. «Что это за обещание великого князя, которое было дано их королю, беречь и охранять их купцов, что их держат в постоянном заточении и притесняют из-за детской чепухи», — эту речь держал Мануйло из Киева, армянин, почтенный среди московитов, уроженец Каффы, очень красноречивый и мой большой друг (который каждое утро будил меня стуком, так как я лежал один в лавке, а господа — в избе. А у него была привычка рано вставать). В конце он по турецкому обычаю скрежетал зубами, с силой швырнул шапку на землю, разорвал кафтан до пояса, говоря: «Увы, увы нам, что мы некогда замарались в этой бесчеловечной стране!»

На подобный образ поведения Мануйлы, с которым вся Москва считалась, было очень тяжко смотреть. Обе [20] стороны от этого испугались. Мы боялись, как бы такая решительность на суде не принесла нового несчастья; совет же, напротив, думал, что столь решительным его делало какое-то королевское отличие. Тем не менее Годонов неожиданно начал так говорить, слегка разгневанный: «Мануйло, в твоей непристойной дерзости, учиненной в присутствии [советников] царя, мы виноваты сами, чего упаси Господь и св. Николай. Ты опознался и полагаешь, что сидишь со мной за шахматами, и не подумал о том, что ты стоишь не перед Годоновым, но в царском суде. Стыдись, что ты вопреки нашему разуму высказал такие сомнения: Или ты не знаешь, что мы всегда поступаем [по отношению] к иностранцам более гостеприимно, чем [по отношению] к своим? Или мое печальное лицо дало тебе причину для такой высокомерной злобы? Подумай, что я не обнаруживаю [по отношению] к тебе обычной доброжелательности, обдумай это, если ты разумный человек. Ты прекрасно знаешь, как хорошо я отношусь к парню, которого вижу перед собой в качестве человека, преступившего строгий царский запрет. Как я могу радостно созерцать моего сына, находящегося накануне смертного часа?!»

Эту речь Мануйло, совершенно разъяренный, прервал тогда, когда ему было приписано высокомерие, но паны вовремя повалились в ноги совету униженными просьбами и успокоили дело, но с громким криком. Я подошел к Годонову и повалился ему в ноги, благодаря за то, что он, такой великий господин, не устыдился назвать меня «сыном». Благословен будь Господь, что он так сделал и ради меня отправился к царскому величеству просить прощения в связи с нарушением [запрета], что его величество не приказал наказать меня такими розгами, но его милостивый государь думал обо мне не иначе, как лишь о таком, который желает его царскому величеству счастья и пр.

Итак, благочестивый Годонов пошел с двумя другими господами к великому князю, откуда через какой-нибудь час вернулся, неся добрые вести. Поскольку его царское величество легко начинал сердиться из-за этого юноши, тем более что совсем недавно его господин проштрафился на таможне, к тому же зная, что повторение нарушения открыто провозглашенного права не обходится без злобы и убытка. Тем не менее из особой милости его королевская милость пропускает это нарушение, прежде всего доказывая тем, что его царское величество не оставляет без внимания подданных его королевского величества Польши, как о нем думают и говорят.

... Когда же они [паны] отправились на Гостиный двор, Годонов не хотел меня отпустить с ними, но приказал остаться с ним, он хотел последовать за ними и привести меня с собой на Гостиный двор. На это Стефан крикнул: «Но не живого». Годонов ответил: «Храни Господь, живого и здорового, я хочу отдать его Богдану» [хозяину Груневега]. Тем не менее все были раздосадованы таким обращением, и снова поднялся шум. В это время Годонов меня спросил, не хотел бы я задержаться на полчасика. Мне не оставалось [делать] ничего иного, кроме как согласиться — «Да», хотя мне это пребывание отнюдь не казалось хорошим. Но я все-таки очень доверял Годонову. После того как паны полууверились в моем здоровье, они направились в Гостиный двор, а я остался, хотя и с опаской, но не заметной. Но Всемогущий Господь превратил мое доверие в радость.

Так как после ухода наших панов они [бояре] в моем присутствии хотели приговорить художника к смерти, но я приступил к совету с такими [настоятельными] просьбами, что бояре [21] во второй раз отправились наверх к великому князю просить о [сохранении] жизни художнику, [уверяя], что великий князь польский по воскресеньям отпускает определенное число заключенных, в том числе и тех, кто совершил преступления, [наказываемые] смертью. Такие мои горячие просьбы за художника-чужеземца были для всех слушавших московитов удивительны и очень приятны, поэтому они и были по отношению ко мне милостивы. Итак, я обратился с моей просьбой о помиловании художника, который должен был быть обезглавлен. Попросили палача, чтобы он нанес ему 30 ударов ременной плеткой. Ему и 10 свидетелям, которые должны присутствовать при таких наказаниях, я пообещал сафьяна на сапоги и другие подарки, чтобы они действовали спокойно с приставами.

Великий князь захотел меня увидеть, но ему показали меня незаметным образом. Так, он со своей супругой [Ириной Федоровной Годуновой] смотрели сверху вниз через решетку из покоя у маленькой церкви... [Благовещенского собора] в замке. И Годонов шутил в это время со мной, прежде чем сел на коня, [чтобы] ехать домой, перед канцелярией... Потом уже во время захода солнца он отвел меня рядом с лошадью к моему господину, куда он велел принести еды из [своего] дома, причем так много, что, кроме себя, он досыта накормил нас, шестерых, и пересказывал, как я вымолил и художника, и смеялся надо мной, что я не знал, как он показывал меня великому князю. А также впервые честно рассказал, в какой опасности я находился и что Господь проделал со мной настоящее чудо. Мой господин почестил его драгоценным шелковым чепраком под седло, он было не хотел его [принять], но, поскольку тот ему понравился, он дал за него 30 флоринов.

14 апреля в Вербное воскресенье я впервые увидел великого князя в процессии от замка из церкви св. Михаила к Троице, [шествовавшей] в таком порядке. Старое высокое дерево с ветвями, обрубленное у корня, было укреплено на санях так, что оно стояло прямо, все его ветви были оклеены листиками из белой бумаги, обмакнутыми в зеленый воск, и сплошь обвешаны яблоками. Сани были покрыты коврами вплоть до земли, а под деревом стояли 4 мальчика в красивом шелковом церковном одеянии, которые пели. 8 лошадей тянули сани, прямо за которыми следовала большая толпа духовенства, все по парам, в роскошных одеяниях, и каждый нес крест, икону или книгу, все сплошь [покрытые] драгоценными камнями и жемчугом. За ними в отдалении шествовал великий князь. Перед ним шло около десятка пар, которые расстилали с обеих сторон друг перед другом на дороге... кафтаны, вероятно [это были] те, которых ради праздника выпустили из темниц.

По этим одеждам шел великий князь и вел за узду коня, на котором сидел митрополит. И последние со своими платьями бросались догонять передних, как только видели, что конь миновал их [одежды], чтобы у великого князя под ногами все время были платья. Великий князь шел в царском одеянии, сшитом по обычаю этой страны. Длинное платье, от подола которого до земли оставалась одна пядь, это верхняя одежда с горностаями, в которую суют обе руки, но оно, впрочем, не более просторно, чем по потребности — старомодная, драгоценная и парадная одежда. Простые люди носят на теле, как поляки, жупан, украшенный лишь петлицами, это одежда дорогая из шелковой материи с золотой нашивкой, но без воротника. Вместо воротника они прячут шею в стоячий бортик шириной с ладонь, с прикрепленными жемчужинами, камнями и золотом, который спереди сходит на нет, так что подбородок лежит на нем. В ушах все носят драгоценности... длинные и на больших кольцах. На головах у них так же, как и у нас, чубы и белые красивые войлочные шапки. Женщины и мужчины ходят только в сапогах, большей частью красных.

Великий князь, который здесь выступал в своем самом торжественном царском убранстве, был одет в верхнее платье красного стамеда, тщательно украшенное на всех полах и концах драгоценным жемчугом и ярко блестевшими камнями — полосой в широкую ладонь. На голове у него была шапка красного стамеда, подбитая соболями, которые скорняки ценят невероятно дорого и уверенно считают, что на свете нет ничего лучшего. На шапке у него была царская корона с крестом наверху, все по образцу того, как рисуют немецких кейзеров. Она была очень искусно сделана и вся усажена многочисленными драгоценными камнями. В правой руке он держал, опираясь на него, драгоценный черный посох, украшенный золотом и драгоценными камнями, в левой руке... уздечку коня, который был покрыт белой попоной, голова и шея которого были скрыты, так что это могло обозначать осла. На коне сидел верхом митрополит, держа обе ноги с одной стороны, в широкой черной кардинальской шапке... Он благословлял народ маленьким золотым крестом, который держал в руке. Они провели не более четверти часа у св. Троицы и затем вернулись в замок в указанном порядке. Я был тогда в каких-нибудь двух шагах от великого князя, но был без городского пристава, так как мне было запрещено выходить. Годонов меня разыскал и выручил с этого дня.

Во вторник на Пасхальной неделе я снова увидел его верхом на коне, он ехал молиться в монастырь, спешился с коня у церкви Св. Варвары и вошел внутрь, но пробыл там не дольше трех «Отче наш», поднялся снова на лошадь перед нашим двором, затем снова спешился перед другой церковью, снова вскочил на коня и уехал в поле. Тогда, когда он скакал туда, у него на голове была плохая золотая корона, а когда он возвращался, он был в обычной белой шапке. Этот великий князь по имени Федор был человеком среднего роста, вероятно, несколькими годами старше двадцати, с татарской физиономией, круглым лицом с узкими чистыми полумертвыми глазами, со слабым рассудком.

Ни один народ мира не почитает своих государей больше, чем московиты. Когда они здороваются друг с другом или произносят пожелания (тосты), когда вместе пьют, вместо слов «Будьте здоровы», они говорят: «Бог дай здоровье нашему государю». То же самое, когда они клянутся. «Будь здоров, государь» или «Дай Бог только, чтобы государь был здоров».

Перевод А. Л. Хорошкевич

Публикация доктора исторических наук Анны Хорошкевич


Комментарии

Приведенные выше фрагменты воспоминаний Мартина Груневега откомментированы в статьях: Хорошкевич А. Л. Величание государя // Kos'cio'l/, kultura, spolecen'stwo. Studia z dziejow sredniowiecza i czasow wczesnonowozytnych. Profesorowi Stanislawowi Trawkowskiemu w osiemdziesiata, rocznice, urodzin przyjadele, koledzy, uczniowie. Warszawa. 2000. S. 123-130; Ее же. Мартин Груневег о Москве 1585 г. // Россия и Германия. М. 2000. Вып. 2. С. 19-41; Ее же. Образ, России 1584-1585 гг. в «Записках» Мартина Груневега // Россия-Польша: Образы и стереотипы в литературе и культуре. М. 2002. С. 34-43.

(пер. К. А. Морозовой)
Текст воспроизведен по изданию: Тиран и заступник // Родина № 12, 2004

© © текст - Морозова К. А, Хорошкевич А. Л. 2004
© сетевая версия - Тhietmar. 2005
© OCR - Abakanovich. 2005
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Родина. 2004