Главная   А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Э  Ю  Я  Документы
Реклама:

ПАТРИК ГОРДОН

ДНЕВНИК

DIARY

Последнее время службы и деятельности.

Возвратившись в Немецкую слободу осенью 1696 года, Гордон жил там спокойно до отправления своего к Азову в третий раз в апреле 1697 года. Образ его жизни и занятия оставались прежние. Военно-административная деятельность его, как кажется, принимала все более и более широкие размеры. Вместе с Шеиным он управлял всей военной частью.

Петр между тем готовился к отъезду за границу. Как известно, незадолго до отъезда случился заговор Цыклера, Соковнина и Пушкина. В самый день обнаружения этого заговора, 23-го февраля, Гордон, также как и другие близкие к Петру люди, провел вечер у Лефорта, но, как пишет наш генерал, заговор помешал веселью. В день казни преступников, о чем Гордон говорит очень подробно (II, 93), Петр должен был ужинать у него, но не мог явиться по случаю похорон своего дяди Мартемьяна Кирилловича Нарышкина.

10-го марта перед отъездом Петра был обед у Петра, на [99] котором участвовали важнейшие сановники и иностранцы. Как известно, Петр, уезжая, вверил управление государством трем лицам – Льву Кирилловичу Нарышкину, князю Борису Алексеевичу Голицыну и Петру Ивановичу Прозоровскому, а Москву «приказал» стольнику Феодору Юрьевичу Ромодановскому. Гордон не говорит о том в своем дневнике, но Корб передает слух, что эта мера была принята по совету Гордона, и именно с той целью, чтобы эти правители-соперники, «враждуя друг с другом, с большим старанием занимались тем, что относится до спокойствия царства» 95. Этот рассказ не подтверждается, однако, никакими другими данными.

Во время отсутствия Петра Гордон находился в переписке как с ним, так и с Лефортом (III, 95, 163). Главной обязанностью его тогда было вести военные действия на юге. Уже в январе было решено, что Гордон должен отправиться в Азов 96. В этом, впрочем, не имевшем значения походе участвовал и Шеин, а также зять Гордона Стевинс и сыновья Джемс и Феодор. Главной целью похода были постройка кое-каких укреплений в Азове и оборона южных границ от вероятного нападения Турок и Татар. В дневнике Гордона за это время много говорится о разъездах его по военном делам, о передвижениях войск, фортификационных работах, совещаниях с Шеиным во время похода и с Мазепой на возвратном пути в Харькове. Отношения гордона к московским правителям были чисто официальные. Политического влияния он не имел вовсе. Он был только генералом, который во всех отношениях зависел от центральной власти и действовал лишь по инструкции Его Величества, как он называл московский триумвират.

Отсутствие Гордона в Москве продолжалось от начала апреля до 9-го ноября. Возвратившись туда, он стал еще чаще писать к Петру, отпраздновал в кругу знакомых и родных свою серебряную свадьбу и похоронил своего зятя, полковника Стевинса. Сношения его с правителями были не слишком частые.

В самом начале своей служебной деятельности в России, в 1662 году, Гордон имел случай содействовать подавлению мятежа: тогда московская чернь взволновалась вследствие выпуска [100] легковесной медной монеты, и только нерешимость полковника Крофурда, начальника Гордона, воспрепятствовала ему оказать более существенные услуги правительству. В конце своей карьеры Гордону пришлось оказать русскому правительству подобную же услугу, но на этот раз борьба с мятежниками была гораздо серьезнее: бунт стрельцов обнаружил довольно ясно цели и стремления противников Петра, а Гордону принадлежала важнейшая доля в его подавления.

Гордон имел достаточно случаев узнать характер русского войска и его недостатки. В дневнике его встречается много данных об отсутствии в нем дисциплины, побегах, пьянстве и буйстве русских солдат и стрельцов. Гордон неоднократно и горько жаловался на леность, беспечность и строптивость стрельцов, которые даже в решительные минуты, когда солдаты шли на приступ, не торопились занять оставленные им траншеи. Уже в 1695 году под Азовом пытали и наказывали кнутом многих стрельцов, бежавших из траншей и этим подвергавших величайшей опасности начальников и инженеров (II, 593 и 598). Впрочем, служба стрельцов во время Азовских походов была тяжелой, опасной и необычной. Петр требовал, чтобы они служили не по-прежнему, не возвращаясь домой; поэтому бывшие под Азовом и в Азове в 1695, 1696 и 1697 годах роптали. Осенью 1697 года некоторые полки на возвратном пути в Москву получили приказ отправиться в Великие Луки к польской границе. С ожесточением в душе, со злобою на бояр, которые третий год «таскали» их по службам, отправились они туда и провели там зиму. Во время великого поста 1698 года появились в Москве беглецы оттуда в числе 175 человек. Начались сношения стрельцов с царевной Софией.

В дневнике Гордона впервые о начале бунта говорится 3-го апреля. Он подробно рассказывает, как недовольные стрельцы приходили к Ромодановскому с жалобами, и как по случаю арестования некоторых из них происходили беспорядки. На Ромодановском, как мы знаем, лежала тяжелая ответственность – блюсти порядок в столице. Происшедшие беспорядки сильно напугали вельмож. Ромодановский тотчас же послал за Гордоном и сообщил ему о случившемся, «преувеличивая, как полагает Гордон, все частности» этого события. Гордон не придал, однако, движению особенного значения, указывал на слабость партии недовольных и на отсутствие в ней передового человека; он старался успокоить [101] Ромодановского и уверял его, что не может быть опасности. Впрочем, он отправился в Бутырки, где находился его полк, для того, чтобы на всякий случай быть готовым к действию. Сделав некоторые распоряжения и сообщив о принятым мерах Шеину и Ромодановскому, Гордон лег спать. На другой день рано утром он велел узнать, все ли спокойно в городе. Все было тихо, Гордон старался успокоить вельмож; сановники, говорит он, не только из действительного опасения придавали большое значение этим событиям, но и в тех видах, чтоб их заслуги в деле подавления мятежа казались тем более важными. Впрочем, Гордон оставался в Бутырках и только на самое короткое время приехал к себе домой в Немецкую слободу (III, 181-182). Вскоре, однако, все успокоились, и Гордон мог продолжать свои обычные занятия, совещаться с сановниками и иностранными инженерами о постройке укреплений на юге, переписываться со знакомыми и вести свои частные дела. Так прошло несколько недель.

8-го июня распространился слух, что четыре стрелецких полка, находившиеся в Торопце, склонны к бунту. Тотчас же из Москвы отправили верного человека разузнать о положении дела. 9-го было решено отправить против стрельцов часть Бутырского и других полков и арестовать 140 стрельцов, оставивших свои полки. 10-го и 11-го числа были получены более подробные и тревожные известия о бунте. Опять сильно переругались высшие сановники, тотчас же решившие в совете отправить навстречу приближавшимся стрельцам отряд войска из конницы и пехоты. Опять послали за Гордоном и сообщили ему об этом решении. Гордон должен был выступить с 2,000 войска и сам назначил офицеров, которые должны были сопровождать его. В первом совещании по этому делу Гордон не участвовал, но был во втором, в котором были и подтверждены решения первого.

12-го июля Гордон обедал вместе с императорским послом и датским резидентом у польского посланника, но должен был встать из-за стола и, простившись со всеми, отправился для принятия последних мер к походу 97. Очевидно, он был, в сущности, главным начальником отряда, хотя над ним и стоял генералиссимус Шеин. К Гордону были присланы 27 человек, [102] которых он должен был употребить как нарочных для сообщения известий в столицу (II, 193).

13-го июля Гордон выступил в поход. Шеин отправился 16-го. 17-го июля узнали, что стрельцы спешат занять Воскресенский монастырь. Гордон ускорил с походом, стараясь предупредить стрельцов. Он даже сам в сопровождении некоторых всадников поехал вперед, чтобы узнать о месте пребывания мятежного войска. Ему попались навстречу четыре стрельца с письмом к Шеину от всех полков, причем объявили, что полки еще далеко, верст за 15, и не намерены в сей день занимать монастыря. Затем Гордон поспешно двинулся вперед и перед вечером стал близ монастырской слободы Рогожи в выгодной позиции на холмах, под которыми расстилается обширный луг на левом берегу Истры. Тут Гордон узнал, что на другом берегу реки появились стрельцы. Если бы стрельцы хотя за час успели овладеть монастырем, то под защитой его твердынь могли бы разбить войско, остававшееся верным Петру: утомленное дневным походом, оно с трудом могло препятствовать переправе стрелецкого войска. Стрельцы уже подошли к реке и начали переходить ее вброд. Гордон немедленно с немногими всадниками поскакал к переправе, стараясь убеждениями и угрозами отклонить их от этого предприятия. Он говорил с ними спокойно (III, 196). Корб (который, очевидно, со слов Гордона сообщает подробности о бунте) передает речи Гордона так: «О чем вы думаете? Куда идете? Ежели вы идете в Москву то ведь ночь наступает, вам невозможно будет продолжать дорогу, а на этом берегу слишком мало места, чтобы вы могли все поместиться; останьтесь лучше на той стороне реки и ночью подумайте хорошенько, что завтра делать!» Гордон действовал тут чрезвычайно отважно, если принять в соображение, что мятежники страшно ненавидели иностранцев и особенно Лефорта считали главным виновником своих бед, что они намеревались сжечь всю Немецкую слободу и пр., то нельзя не считать весьма опасным положение Гордона, который беседовал с бунтовщиками без необходимой военной защиты. Захватить при этом случае Гордона, убить его было делом нетрудным.

Впрочем, старания Гордона сначала не имели успеха. Стрельцы не слушались, перебирались на луг и, очевидно, хотели занять Московскую дорогу. Тогда Гордон поспешил назад и тотчас распорядился: двум ближайшим полкам велел пройти слободой [103] и стать за ней в дефилеях, а двум другим – расположиться на Московской дороге. После того Гордон снова отправился к мятежникам для переговоров; они по-прежнему были неуступчивы в своих требованиях. Он уговорил их послать еще двух человек к боярину, и, условившись с ними ничего не предпринимать в течение ночи, поехал назад для совещания с Шеиным. Еще раз, однако, Гордон сам осмотрел всю местность, убедился в том, что в стрелецком лагере действительно все тихо, и что в царевом войске все стражи исправны. Гордон не упустил из виду ничего, что могло бы служить ему для обороны и быть обращено во вред и урон врагам. Особенно искусно расставил пушки полковник Краге, так что почти вся часть успеха принадлежала артиллерии. После долгого совещания решили – послать Гордона в стан стрельцов, чтобы объявить им, что если они возвратятся в указанные места и выдадут 145 человек беглецов, зачинщиков и руководителей мятежа, государь простит их непослушание, за исключением главных виновников, и прикажет удовлетворить их жалованием и провиантом.

Утром 18-го июля Гордон, взяв с собою шестерых изветчиков стрелецких, отправился в стан мятежников и велел им собраться для выслушивания царской милости. Его окружили 200 человек, и он со всевозможным красноречием убеждал их к покорности, но тщетно. Стрельцы отвечали, что или умрут, или будут в Москве дня на два или на три, а потом пойдут, куда им укажут. Гордон повторил, что к Москве их не пропустят. Они остались непреклонны. Наконец, выступили два старых стрельца и вычислили свои нужды и бедствия; прочие подтвердили их слова и подняли великий шум. Гордон советовал им переговорить с каждым полком отдельно и здраво поразмыслить, что они делают. На это они не соглашались, говоря, что у всех у них одна дума. Тогда Гордон объявил, что он вне стана подождет немного, и прибавил, что если стрельцы теперь не воспользуются милостью Государя, то позднейшие условия будут совсем иные, и тогда уже нельзя будет им ожидать пощады. На все это они не обращали внимания. Тогда Гордон, удалившись на некоторое расстояние из стана, подождал с четверть часа и затем еще раз послал к ним спросить ответа. Так как стрельцы упорствовали, то Гордон с сожалением о них возвратился в царский лагерь и подробно осмотрел местность, чтобы определить, с какой стороны [104] удобнее всего напасть на них 98. Затем Гордон 99 указал боевой порядок, а потом еще раз сделал попытку возобновить переговоры, отправив к стрельцам князя Кольцова-Масальского и еще другое лицо, но все это было тщетно. Тогда, поместив на удобном месте артиллерию и окружив с левой стороны стрелецкий лагерь конницей, Гордон дал залп из 25 орудий; однако ядра перелетели чрез головы стрельцов. Завязалось настоящее сражение, продолжавшееся около часа. Почти все бунтовщики после того, как четырьмя залпами была убиты некоторая часть их, были переловлены и заключены в Воскресенский монастырь. В розыске, начавшемся тотчас же после битвы, участвовал и Гордон. «Мы постановили приговор», – пишет он, упоминая в дневнике о казни некоторых из мятежников (II, 200). 24-го июня Гордон написал письмо Петру с донесением о случившемся (III, 200), а 4-го июля уже вернулся в Немецкую слободу, в которой отсутствовал всего 19 дней.

В августе 1698 года Гордон отправился в свои имения и там занимался устройством хозяйства. «Между тем Петр, возвратившись из-за границы, по своему обыкновению тотчас же по приезде отправился в Немецкую слободу к Гордону, но не застал его дома. Узнав о том во время пребывания в одной из своих деревень, Гордон тотчас же 3-го сентября поспешил в Москву, куда и приехал 8-го. В тот же самый вечер Петр, бывший в гостях у полковника Краге, послал за Гордоном. Гордон явился и извинился за поздний приезд; царь милостиво поцеловал его 100.

В страшном стрелецком розыске Гордон не играл особенно важной роли. Кое-какие подробности о показаниях истязуемых стрельцов Петр сам рассказывал Гордону, посещая его иногда по вечерам, при чем Гордон угощал царя вином (II, 216). Впрочем, 24-го сентября Гордон присутствовал при пытке Анны Жуковой и полковника Колпакова. При казнях же стрельцов его не [105] было. Увеселения, разные пирушки и попойки продолжались все время. Гордон хворал в ноябре, и Петр не раз заходил спросить о его здоровье.

Продолжал ли Гордон и в 1699 году записывать ежедневно о случившемся – мы не знаем. Напечатанный дневник его прекращается 31-м декабря 1698 года; зато в других источниках мы находим сведения о житье-бытье Гордона в последний год его жизни. Так, например, у Корба упоминается о болезни Гордона в первых числах января 1699 года. 4-го января Петр был у Гордона и беседовал с ним о восточном вопросе: при этом случае Гордон советовал Петру обеспечить флот в Азовском море сооружением гавани, на что Петр будто бы ответил, что самой надежной гаванью для русского флота он считает море. В 1699 же году Гордон получил право раздавать офицерские места, так как генералиссимус Шеин злоупотреблял этим правом и продавал офицерские чины. Петр, узнав об этом на вечере у Лефорта, вышел из себя и прибил Зотова и Ромодановского, принимавших участие в этих злоупотреблениях; самому Шеину не сдобровать бы при этом случае, если бы Лефорт не защитил его. Тут-то Петр и даровал Гордону право повышения чинами, потому что, как пишет Корб, мог положиться на него безусловно 101. Упомянутая выше болезнь Гордона не была продолжительною. Уже 6-го января он мог со своим полком присутствовать при торжестве Крещения. 3-го февраля, в самый день казни 137 стрельцов, Петр обедал у Гордона и не без волнения рассказывал ему об упорстве стрельцов, приглашая его присутствовать на следующий день при казнях еще других 102.

Весной 1699 года Петр отправился на юг в так называемый Керченский поход. Гордон не участвовал в нем. Корб рассказывает, что царь, прощаясь с Гордоном при этом случае, сказал ему: «Я все предоставляю тебе и твоей ко мне преданности» 103. В марте 1699 года Петр учредил орден св. Андрея Первозванного. Первым кавалером этого ордена был Головин, вторым – Мазепа; Гордон же не был удостоен этой чести; зато [106] Гордон, вероятно, в последнем году своей жизни получил портрет Петра, который виден на его портрете в Императорском эрмитаже 104.

Таковы были важнейшие события последнего года жизни Гордона. Пропуская другие, более мелкие, о которых сохранились, однако, известия (у Корба и Устрялова), мы могли бы прямо перейти к описанию его кончины и погребения, но считаем не лишним прежде того сообщить несколько замечаний о семействе Гордона, его отношениях к Русским и иностранцам, переписке его, экономическом его положении и личном характере.

Семейство Гордона.

У Гордона было пятеро детей. Старшие сыновья его – Джон и Джемс, служили, как кажется, в начале восьмидесятых годов XVII в. в русском войске прапорщиками, но неизвестно почему лишились своих мест. В одном из свои прошений Гордон говорит об этом факте, прибавляя, что он, не имея средств к воспитанию сыновей, должен был отправить их к своим родителям в Шотландию 105. Джон Гордон некоторое время находился в Иезуитской коллегии близ Лондона, но вскоре отправился в Шотландию, где управлял имениями отца (II, 136), который, впрочем, как видно из многих писем его к сыну, был часто крайне недоволен тем, что сын недостаточно часто и подробно давал отчет в своих распоряжениях (III, 232-235, 241). Когда Джон задумал жениться, отец сначала и этим был недоволен, хотя невеста была из знатного и богатого дома (III, 262, 268, 269-270, 279, 296, 337, 347, 351). Впрочем, мало-помалу отношения между отцом и сыном исправились. Джон сообщил отцу о рождении внука (III, 492) в 1694 году, а в августе 1698 года на несколько недель приехал в Россию со своим семейством навестить отца (III, 208) 106. [107]

Джемс находился некоторое время в иезуитской коллегии близ Данцига, что для отца было сопряжено с большими расходами (II, 110). Проездом в Англию в 1686 году Гордон взял сына с собою, опасаясь, что он будет заражен в Германии реформаторской ересью (II, 128 и 129). Из Англии он отправил его учиться в Дюнкирхен, но Джемс не успевал в учении, и поэтому отец перевел его в Эдинбург, где Джемс приучался к судебным делам (II, 135. 166). Затем некоторое время он находился в Дуэ (Douai), в университете. Оттуда он удалился без ведома отца, просил затем сестру задобрить отца, и пробыл некоторое время в иезуитской коллегии в Люблине (III, 202, 203). Гордон, «не желая лишить сына совершенно отцовской милости» (II, 203), переписывался с ним о поступлении в русскую службу. Сперва Джемс выразил желание служить в Польше, но затем приехал в Россию. В 1690 году он был подполковником, а в 1693 г. полковником русской службы, участвовал в Азовских походах и в Нарвской битве был взят в плен шведами, а в 1702 году бежал из Швеции и возвратился в Россию. О дальнейшей судьбе его мы не имеем сведений 107 (I, 634, 635; II, 216, 217, 320, 323. 324, 327, 331, 332. 423, 495, 574; III, 189, 284-387).

Старшая дочь Гордона Екатерина, родившаяся в 1665 году, как кажется, была любимицей отца. Ежегодно в дневнике отмечал он о праздновании дня ее рождения. В 1692 году она вступила в брак с полковником Стазбургом, немцем, находившимся тогда в Киеве. Стразбург был реформаторского вероисповедания, но принял католическую веру. Когда он скончался в 1692 году, Гордон заметил в письме к сыну Джону: «он был самым совершенным и честным человеком во всем крае» (III, 305). По смерти Старзбурга, (не вследствие взрыва фейерверка, как полагает Поссельт, а от какой-то болезни (II, 690; II, 358-360), Екатерина некоторое время жила в доме отца. У нее был сын и две дочери. В 1698 году она вышла замуж за [108] Александра Гордона и впоследствии переселилась с ним в Шотландию (II, 168, 171) 108.

Вторая дочь Патрика Гордона Мэри вышла за полковника Крофурда в 1690 году (II, 320), но уже в 1691 году муж ее скончался. После смерти мужа она родила сына, который умер в 1692 году (II, 372), а 9-го июля 1691 года вступила во второй брак с полковником Стевинсом и жила с ним в Архангельске. Два сына ее от второго брака умерли также в раннем возрасте (II, 372; III, 204), а второй муж скончался в 1698 году (III, 171).

Младший сын Гордона Феодор, как мы уже знаем, воспитывался в Браунсберге (II, 379, 393, 408, 409, 429; III, 317-318) и затем, возвратившись в Россию, вступил также в военную службу 109.

Все эти дети, а также и вторая супруга Гордона, пережили его. О том, как отцовское имение в России, то есть деревни его, было распределено между ними, сохранились кое-какие документы, сообщаемые Поссельтом в приложении к третьему тому издания дневника 110.

Общественное и экономическое положение Гордона.

Тридцать восемь лет Гордон прожил в России. Полюбил ли он ее, свыкся ли с Русскими? На эти вопросы нелегко дать ответ. То обстоятельство, что Гордон почти все время своего пребывания в России мечтал о том, как бы покинуть эту страну и возвратиться в отечество, доказывает, что Россия оставалась для него, некоторым образом, чужбиной. С другой стороны, его отношения к Русским, к высшим кругам русского общества заставляют нас думать, что процесс акклиматизации Гордона в России был не безуспешен.

Ненависть к иностранцам была сильна в России. Мы видели, что патриарх во время Крымских походов приписывает неудачу [109] последних участию в этом деле еретика Гордона. В конце своей жизни Гордон мог убедиться в силе ненависти к иностранцам: в программе стрелецкого бунта стояло, между прочим, истребление иностранцев и уничтожение Немецкой слободы. Соответственно тому и Гордон сам до конца оставался Шотландцем, верный католической религии, и нисколько не обрусел подобно Виниусу и другим.

В дневнике Гордона вопрос о национальностях не затрагивается почти вовсе. Там вообще очень редко высказываются отзывы и субъективные взгляды автора. Но однажды, в эпоху своего пребывания в Польше в молодости, он замечает, что нельзя удивляться национальному отвращению Поляков от иностранцев: «как можно ожидать, – спрашивает он, – чтобы свои и чужие при равных заслугах пользовались равным уважением?» (I, 170). Когда сын Гордона, Джемс, намеревался вступить в польскую службу, отец не советовал ему делать это, потому именно, что Поляки презирают иностранцев (III, 255). Отзывов о Русских мы почти вовсе не встречаем в дневнике. Только во время путешествия в Москву в 1661 году, вступая в первый раз в Россию, он сравнивает Русских с поляками и отдает преимущество последним (I, 285). В письме к Герри Гордону в 1691 году он повторяет свое суждение о Русских, высказанное за тридцать лет пред тем, и замечает, что Русские менее образованы и обходительны, чем другие народы (III, 281). Недобросовестность и продажность дьяков и подьячих, как мы видели, тотчас же после приезда в Россию заставили его желать покинуть страну по возможности скорее: следуемых денег ему не выдавали без взятки (I, 290). Его поражали обманы или, лучше сказать, грабежи (I, 295), прошения с ложными показаниями (I, 297), разные проделки в приказах, в которых чиновники меняли бумаги и пр. (I, 415), и произвольные поступки алчных писцов. Когда ему назначили 30 р. в месяц жалованья, «злой дьяк» в бумаге написал не 30 р., а 25 рублей (I, 359). При составлении списка лошадям, купленным для Азовского похода, подьячий в бумаге показал 41 лошадь, более чем было (II, 533). Мы знаем, однако, что Гордон легко привык ко всему этому. Он угощал русских чиновников, задаривал их, а иногда и прямо прибегал к подкупу и к канцелярским проделкам (I, 305, 308, 414; II, 298).

К попойкам и пирушкам Русских Гордон привык очень скоро, хотя его здоровье страдало от таких удовольствий. Довольно [110] часто на следующий день после пирушки в дневнике замечено: «болен от похмелья». Как кажется, он любил и охотиться с Русскими, и об этом не раз говорится в дневнике (II, 380, 422, 434).

Чем дольше Гордон жил в России, тем разнообразнее становились его сношения с русскими сановниками. Чаще всего эти сношения имели официальный характер, например, состояли в переписке по делам посольского приказа (I, 623) или по военным (II, 458). Без сомнения, Гордон во многих случаях писал письма по-русски. С Матвеевым, а также с гетманом Мазепой он переписывался по латыни (III, 312, 344, 276, 289). К князю Василию Васильевичу Голицыну отношения Гордона были официальные только отчасти; скорее в них преобладала интимность. Весьма часто Гордон обедал у него (например, I, 414, 421; II, 3, 3, 13). Однажды подарил Голицыну великолепно е седло с драгоценными камнями (II, 39), иногда беседовал с ним о политических событиях в западной Европе (II, 159, 171, 226). Особенно в Малороссии, где было сравнительно меньше иноземцев, чем в Москве, Гордон очень часто принимал у себя Русских (например, I, 418, 458, 464), особенно малороссийских офицеров (I, 21). Духовенство в Киеве, может быть, отличалось большей терпимостью, чем московское. Иногда архимандрит Печерский, в бытность Гордона в Киеве, приглашал его к себе, советовался с ним о постройках и проч. (II, 28, 29). Однажды Гордон угощал у себя детей знатных казаков с их учителями (II, 41). Во время переездов своих по России Гордон всюду был принимаем с почетом и пользовался внимание начальствующих лиц. Так, проездов в Англию в 1666 году, он во Пскове обедал у воеводы Шеина, в Киеве постоянно бывал у воеводы Киевского, в Батурине у гетмана и пр. Мазепа часто посылал ему разные подарки, дичи и т. п. (II, 289, 503). По воцарении Петра, Гордон постоянно был в коротких сношениях с Борисом Александровичем Голицыным (II, 207, 223, 289, 310), с Нарышкиным (II, 292, 307, 312), со Стрешневым (II, 302), с Матвеевым (II, 290, 292), с Леонтьевым (II, 314, 412), с Зотовым, с Шереметьевым, Апраксиным и пр. Когда Гордон стал пользоваться особенным вниманием Петра, Русские со своей стороны начали посещать его (II, 301, 315). К русскому языку, как кажется, Гордон привык [111] совершенно; в дневнике его нередко встречаются русские слова, например: drotikes (дротики, II, 525), tesma (тесьма, II, 491), nowosella (новоселье, II, 506), weczerinka и пр.

Гораздо более интимными, чем к Русским, были отношения Гордона к иноземцам. Всюду он имел знакомых; путешествуя за границей или по России, он во всех более замечательных городах находил друзей, знакомых или родственников. Из дневника его видно, как сильна была в то время английская и шотландская эмиграция. Уже во время пребывания своего в Польше Гордон всюду встречал соотечественников. Путешествие в Россию в 1661 году он совершил в большой компании Шотландцев с их женами, а в Кокенгузене встретил немцев, которые звали его на крестины. В Немецкой слободе он очень скоро приобрел весьма обширный круг знакомства. Через женитьбы он вступил в родственные связи с разными семействами; родственники Гордона – Бокговены, Крофурды, Ронэры и пр. были почти все офицерами русской службы, а затем из Шотландии приезжали еще другие его родственники, также вступившие в русскую службу. Всех этих людей связывал общий интерес, одинаковое материальное положение, одни и те же наклонности, надежды и желания. Не только иноземцы-офицеры, но и их семейства состояли в самой тесной связи между собою. Кроме военных, иностранные врачи, находившиеся в то время в Москве, также были в весьма дружеских сношениях с Гордоном. Так, например, он был хорошо знаком с известным доктором Коллинсом, автором сочинения о России, с доктором Уильсоном, находившемся в России, впрочем, только два года 111, и пр. Некто доктор Бек обязан был покровительству Гордона получением места в Москве 112. В самой тесной дружбе был Гордон с доктором Карбонари, который после внезапной смерти доктора фон-дер-Гульста сделался царским врачом.

Мы уже видели выше, что Гордон, когда он в первый раз отправился из России в Англию, был, так сказать, представителем интересов английских купцов. Недаром поэтому негоцианты в Москве и в Англии ухаживали за ним. Хорошими знакомыми Гордона были купцы: Меверель в Лондоне, Форбес в Риге, Фрезер в Данциге и пр. С купцом Брейаном (Bryan), игравшим [112] в шестидесятых годах роль английского консула в Москве, Гордон был в весьма близких сношениях, так что, например, жена Брейана хлопотала об ускорении свадьбы Гордона и т. п. Иногда английские купцы в Москве давали Гордону обеды (II, 395), иногда же он принимал их у себя (II, 167 и 307). Как выше было сказано, он через гордона передавали Петру разные подарки. О том, как Гордон с английскими шкиперами веселился в Архангельске, мы также говорили (II, 459-477).

Из числа европейских дипломатов, посещавших Москву в то время, как там жил Гордон, он, без сомнения, лично познакомился с графом Карлейлем, но в дневнике говорится лишь о переписке его с этим английским посланником. Во время посольства Карлейля Гордон еще не был столь важным лицом, как впоследствии. Зато Карлейль посетил Гордона в Англии в 1666 году. О дружеских сношениях с Гебдоном мы уже говорили, рассказывая о поездке Гордона в Англию в 1666 году. Впоследствии Гебдон приехал в Москву в качестве дипломатического агента и тут по случаю спора между Англичанами и Датчанами обратился к Гордону с просьбою требовать удовлетворения от датского резидента (II, 417). Весьма часто виделся также Гордон с голландским резидентом бароном Келлером, с которым иногда обедал у польского резидента. Покровительства барона Келлера Гордон, как мы видели, искал в критическое время своего разжалования в прапорщики (II, 164). Но еще гораздо ближе знаком он был с польскими и австрийскими дипломатами. С ними Гордона соединял общий интерес – католицизм. Уже забота о католической церкви в Москве подавала повод к частым свиданиям Гордона с этими лицами. Чаще всего польский резидент посещал Гордона, сообщал ему разные новости, советовался с ним о делах, был крестным отцом Гордонова внука и сына, приходил иногда без приглашения и особливо интересовался успехами католицизма в России. При польском посольстве всегда были католические священники. Там Гордон присутствовал иногда при богослужении и пр. С императорским послом Игнатием Курцом Гордон также находился в довольно близких сношениях. Пасынок Курца, Плейер, игравший довольно важную роль в качестве дипломатического агента Австрии, также часто бывал у Гордона. Из многих писем Гордона к Курцу видно, что сношения их были почти дружеские. Когда приехал в Москву Гвариент, то и он бывал [113] часто у Гордона, и Гордон у него. Поэтому о Гордоне часто упоминается в дневнике Корба, сопровождающего Гвариента. Наконец, и датский резидент был хорошим знакомым Гордона. Они виделись часто и навещали друг друга без церемоний с женами и с детьми.

Именно тем и отличался кружок иностранцев от русского общества, что почти во всех увеселениях иностранцев участвовали дамы. Семейные праздники чрезвычайно часто упоминаются в дневнике Гордона (II, 37). В Киеве все полковники обедали у Гордона с их женами (II, 211). Устраивались у него иногда и музыкальные вечера (II, 298, 331). Говоря о больших обедах, которые он давал для соотечественников и прочих иностранцев, он иногда замечает: «Все были веселы, но оставались в известных пределах» (II, 342) 113. Дни рождения детей Гордона обыкновенно праздновались более или менее торжественно обедами, балами и пр. Летом предпринимались разные поездки в большой компании. Во время пребывания Гордона в Киеве упоминается о таких увеселениях на каком-то острове на Днепре. Этому острову Гордон по случаю такого пикника дал имя «Якобина» в честь английского короля Якова II (II, 82). О таких же увеселениях, например, о прогулке в Марьиной роще или в Семеновском лесу, упоминается и во время пребывания Гордона и его семейства в Москве.

Самыми близкими друзьями Гордона были следующие лица: итальянский купец Гуаскони, генерал Менезес, с которым Гордон воспитывался в Браунсберге, богатый капиталист Марселис, зажиточный купец Кеннель и пр.

Каждый раз, когда Гордон уезжал из Москвы, он считал долгом побывать с визитами у всех знакомых. Сам он постоянно принимал посещения, о чем обыкновенно и отмечал в дневнике. Такая обходительность требовала больших пожертвований временем и утомляла хозяев. Весьма часто целый день употреблялся на визиты, игру в кегли, крестины, свадьбы, обеды, ужины и пр. О всех таких торжествах Гордон делает заметки в своем дневнике. Число этих церемоний громадно. Так, например, упоминается более чем о ста свадьбах, на которых Гордон [114] присутствовал. Празднества при этом продолжались два дня. Нередко Гордона приглашали в крестные отцы.

То обстоятельство, что Гордон, лишенный возможности жить в своем отечестве, постоянно был окружен соотечественниками и вообще представителями западной Европы, достойно внимания. Имею всюду друзей, знакомых, единоверцев, он всюду был как дома и легче мог сохранять свою национальность и исповедуемую им религию. Англичане и Шотландцы, находившиеся тогда в разных концах Европы, были в постоянной связи между собой, переписывались друг с другом, давали друг другу рекомендательные письма и таким образом взаимно облегчали путешествия и сношения всякого рода в то время, когда вообще средства сообщения были еще мало развиты. Так, например, отправляясь в Англию в 1666 году, Гордон во Пскове остановился у одного знакомого, завтракал у другого, обедал у третьего; в Нейгаузене он познакомился с тамошним пастором и обедал у него, в Риге жил у какого-то толмача, принимал визиты разных Немцев и Англичан, обедал у старого знакомого генерал-лейтенанта Ферзена и пр. В Гамбурге имел рекомендательное письмо к какому-то Англичанину, и вследствие того мог воспользоваться его услугами. В Голландии виделся с одною дамою, которую знал в молодости, и дочь которой была начальницей монастыря в Генте и т. д.

В этом отношении поразителен контраст между представителями западной цивилизации и русскими путешественниками. У русских дипломатов нигде не было за границей ни знакомых, ни корреспондентов. Везде являются они во время путешествия по Европе в каком-то жалком уединении, между тем как Гордон постоянно был в связи со всеми странами. Довольно интересны на этот счет некоторые инструкции, составленные Гордоном для знакомых, отправлявшихся из России на запад. Он дает бесконечно число поручений к разным лицам, посылает деньги или векселя, выписывает разные вещи, которых можно купить лишь в том или другом городе. Уже то обстоятельство, что сыновья Гордона воспитывались за границей, заставляло его сохранять связи со многими лицами, там находившимися.

Переписка Гордона вследствие всего этого имела огромные размеры. И в этом отношении, как во многих других, Гордон обнаруживал большую усидчивость в труде. Сам дневник его, [115] заключающий в себе тысячи страниц, доказывает, что он любил писать много, писать быстро и дельно.

Во время пребывания в Польше Гордон вел еще не большую переписку. Зато в России корреспонденция его разрослась чрезвычайно. Например, однажды в 1666 году Гордон в один день написал до 17 писем (I, 406), в другой раз в 1684 году – 14 писем, в третий, тогда же – 16 писем (II, 17, 37, 54). В 1681 году ему случилось однажды в один день написать не менее 25 писем (II, 167). Так бывало даже и в походах (III, 101). Количество получаемых Гордоном писем соответствовало числу писанных им. Даже во время поездок с Петром на Переяславское озеро Гордон постоянно занят был своей корреспонденцией. Самым точным и отчетливым образом умел он устраивать дело так, что во время какого-либо путешествия никогда не оставался без известий и на главных станциях получал и отправлял множество писем. Так, например, было во время путешествия в Архангельск в 1694 году (II, 453) и Азовского похода в 1695 году (II, 562). В одном письме к сыну Джемсу он советует ему наблюдать за тем, сколько времени письмо бывает в дороге. Он сам знал совершенно точно, что письмо из Москвы в Гамбург бывало в дороге четыре недели, а письмо в Данциг – три недели и пр. (II, 254).

Ведя огромную корреспонденцию, Гордон сверх того весьма часто снимал копии с тех писем, которые отправлял. Благодаря этому обстоятельству, издатель дневника был в состоянии напечатать в приложении к третьему тому 112 писем Гордона к разным лицам. Из писем к купцам Меверелю, Фрезеру и Форбосу видно, что иногда даже в деловые письма с поручениями о деньгах и товарах вносились заметки о семейных, политических и других делах. В письмах к сыновьям, разумеется, говорится главным образом о семейных делах. В письмах к патеру Шмидту подробно сообщается о состоянии католицизма в России и пр.

Письма посылались по почте, но чаще через путешественников, иногда же с нарочными. Настоящая почта учреждена в России вскоре после приезда Гордона. Заведовавшие почтой Иоганн фон Шведен, Марселис и Виниус были хорошими его знакомыми, и едва ли многие его современники пользовались русскою почтою в первое время ее существования, в такой мере, как Гордон. Сами русские совсем иначе смотрели на это учреждение, как видно то, [116] например, из письма Посошкова к Гордону, в котором он предлагал «загородить ту дыру накрепко и отставить ее, дабы вести не разносились». Посошкову казалось обидным, что «в нашем государстве ни сделается, то во все земли разносится» 113а. Гордон, напротив того, не только из писем, но и из газет, получаемых им, узнавал подробно о современных событиях во всем мире и был в состоянии сообщать Русскому правительству всевозможные сведения о восточном вопросе, об английской революции, о войнах между Англией, Францией и Голландией и пр. Вообще почта для него была самым необходимым учреждением, и почтовые расходы составляли немалую сумму в его бюджете: по случаю поездки в Англию в 1666 году им было истрачено не менее 74 рублей на корреспонденцию (I, 631), а так как в то время четверть ржи стоила 50 копеек, то этот почтовый его расход в настоящее время, если принять в соображение разницу в цене хлеба, равнялся бы сумме около 1000 рублей.

Целью Гордона было сделать карьеру, нажить себе состояние; он и достиг этой цели, стал в России зажиточным человеком. Когда он удалился из Браунсберга, он имел мешок с книгами и бельем и 7 1/2 талеров (III, 401). В Польше он умел наживать себе деньги отчасти прямо грабежом, отчасти контрибуциями. В Россию он приехал, уже имея 600 червонцев, с четырьмя слугами. Когда он был произведен в полковники, ему назначили оклад в 30 рублей в месяц. «Злой» дьяк вместо 30 написал 25 (I, 359); жалованье в 300 рублей в год могло считаться довольно значительным по тогдашнему времени, так как равнялось 600 четвертей хлеба, что ныне составляло бы до 4000 рублей. Еще до путешествия в Англию он был уже довольно обеспечен, так как мог оплатить из своего кармана значительную часть путевых расходов. Эти расходы доказывают, что Гордон путешествовал зажиточным человеком, нанимал экипажи, одаривал своих знакомых, покупал предметы роскоши, а по возвращении из Англии подарил своему тестю лошадь со сбруей для верховой езды.

Положение Гордона, как и прочих иноземцев в России, было затруднено тем, что оклад выплачивался весьма неправильно, с замедлением. Напрасно ему в Риге в 1661 году рассказывали о точной выдаче срочного жалованья в России, тотчас же [117] по приезде он имел случай убедиться в противном. Весьма часто нужно было просить по нескольку раз, кланяться, подавать челобитные, чтобы получить следующие деньги (I, 417, 456). Иногда на такие просьбы отвечали одними обещаниями, иногда вовсе не было ответа. Однажды, когда Гордон просил выдать ему в счет жалованья 100 рублей, правительство извинялось случившимися незадолго до того пожарами, и нужно было походить несколько недель из-за этой суммы. (II, 231). Часто Гордон по нескольку дней сряду должен был отправляться «в город» за жалованьем и, возвращаясь, замечал в дневнике, что есть «мало надежды получить месячный оклад» (II, 302). Хотя в 1693 году и было решено, что отныне оклад должен выплачиваться правильно ежемесячно (II, 423), постановление это нарушалось. Корб рассказывает, как однажды доктор Карбонари за столом шутя сказал Петру, что ему придется заложить или продать жену, так как он уже давно не получал следуемого ему оклада 114.

Другое затруднение заключалось в том, что жалованье выплачивалось не всего деньгами, а значительной долей – соболями. Гордон вследствие того должен был хлопотать о продаже этого товара. Он имел своих комиссионеров в Москве – купца Мюнтерна, в Хмельнице – Роберта Гордона и пр., и вел с ними постоянные счеты. Иногда продажа соболей была сопряжена с убытками, иногда Гордон был недоволен неисправным образом действий купцов. Из заметки его, что однажды он выхлопотал обещание казны обменять соболей на деньги, видно, что обыкновенно было выгоднее получать оклад деньгами, чем соболями. И между частными людьми соболи считались чем-то вроде денег. Отправляясь за границу, Гордон взял с собою некоторое количество соболей; однажды, когда ему нужно было заплатить долг в Данциге, он отправил туда соболей вместо векселя (II, 225). В письме к Герри Гордону, желавшему вступить в русскую службу, сказано (в 1691 году), что лишь одна треть жалованья выплачивается деньгами, остальное – натурою, что сопряжено с убытками (III, 231; II, 405, 409-410; III, 246, 283).

При всем том Гордон даже и до воцарения Петра, как кажется, был поставлен хорошо, хотя иногда и жаловался в своих прошениях на бедность. После 1691 года возросли не только [118] доходы, но и расходы его. Придворная жизнь обходилась ему дорого. Впрочем, он надеялся, что благодаря милости Петра, его экономическое положение исправится, и надежда его сбылась: ему прибавили жалованья, да сверх того, он получал разные подарки – серебра, камки, бархату, вина. В последние годы жизни его оклад составлял 952 рубля 115.

Значительнейшей наградой, которую дало Гордону русское правительство, были деревни. Из пожалованных ему в 1697 году г. деревень он получал значительное количество съестных припасов и даже, хотя небольшими суммами, оброчные деньги. Ему советовали прикупить еще разные земли, находившиеся в соседстве его деревень, что, по-видимому, и было им исполнено. Кроме того, Гордон был, кажется, весьма зажиточным землевладельцем в Шотландии. Управление этими имениями заставило его два раза ездить в Шотландию (в 1670 и 1686 гг.). В письмах его к сыну Джону встречается много данных о том, как должно управлять этим имением, о садоводстве, о контрактах с фермерами, о способе счетоводства и отчетности. Достаточно обеспеченный в России, Гордон не брал себе доходов с шотландских имений, но считал себя в праве во всех отношениях контролировать сына, которому вверил управление ими. Доходы эти составляли около 1000 талеров, которые по желанию Гордона должны были обращаться в капитал, то есть – отдаваться на проценты.

Из дневника Гордона видно, что иностранцы, жившие в России, постоянно вели между собою денежные дела, иногда доверяли друг другу довольно значительные суммы и занимались разными кредитными операциями. Очень часто говорит Гордон о векселях, о переводе денег, о займах, о торговых сделках. Многие знакомые его находились с ним в таких деловых отношениях, но между Русскими и иностранцами подобных дел, по-видимому, не было.

Все это свидетельствует о зажиточности Гордона, тем не менее, мы не в состоянии определить размер Гордонова богатства. Есть основание думать, что некоторые иностранцы, жившие в России, были гораздо богаче его. Так, например, когда генерал [119] Менезес женился на вдове промышленника Марселиса, он получил с нею в приданное 5000 рублей деньгами, да 2000 рублей в серебряных и прочих ценных предметах (I, 115). Вообще же Гордон не раз в своих письмах жалуется, что в России никак нельзя найти богатых невест, и поэтому велел сосватать своего сына за племянницу богатого купца Кеннеля в Гамбурге (III, 336-337). Во всяком случае, сам Гордон жил гораздо скромнее, чем Лефорт, который в своем погребе имел вина на несколько тысяч рублей и расходовал от 12 до 15,000 талеров в год 116.

Домашний быт Гордона также свидетельствовал о его зажиточности. Многие предметы роскоши, как, например, виноградное вино, галстуки, чулки, кружева, гребенки, оружие, серебряную посуду и т. п., он выписывал из-за границы. Пряности, сласти и пр., упомянутые в списке предметов, взятых им в Азовский поход, также были предметами роскоши; все это стоило тогда дорого. Постоянно покупал он и продавал лошадей, а иногда и экипажи. У Гордона была многочисленная прислуга. Когда однажды жена Гордона должна была приехать из Киева в Москву, он отправил за нею четырех человек. Между слугами Гордона встречаются Англичане, Русские и пр., некоторые служили вместе со своим семейством. Содержание этих слуг обходилось дешево, Зато гораздо больший расход составляли подарки и награды, которые ему пришлось выдавать весьма часто.

Роялизм, католицизм и образование Гордона. – Личный его характер.

Нельзя сказать, чтобы Гордон сделался в России вполне государственным человеком. Его деятельность ограничивалась одной военной техникой. Только в виде исключения он однажды в 1684 году должен был написать общеполитический мемуар о восточном вопросе. В Киеве он, без сомнения, занимался отчасти и гражданскими административными делами, но обыкновенно служба его ограничивалась только сферою военных дел. Нельзя даже сказать, чтобы он с особенным вниманием следил за ходом политических событий в России. Только в 1689 году по случаю борьбы [120] придворных партий, он не мог не интересоваться этими явлениями. Вообще же он был равнодушен к русской политике в сравнении с напряженным вниманием, с которым следил за политическими событиями в Англии. Расставшись с родней, постоянно живя за границей, он оставался вполне Шотландцем, приверженцем Стюартов и сторонником католицизма.

Мы видели уже, что революция содействовала его рвению покинуть отечество, а реставрация Карла II заставила его желать возвращения в отечество. Затем он три раза ездил в Англию и лично познакомился с королями Карлом II и Яковом II. Во время его пребывания в Англии в 1686 году положение короля уже казалось ему чрезвычайно опасным, он находил, что король был окружен ненадежными людьми и осуждал чрезмерное легковерие Якова (III, 260). Из донесений голландского резидента Келлера видно, что Гордон незадолго до революции 1688 года желал отправиться в Англию, чтобы поддерживать партию короля Якова II, партию папистов 117.

В 1688 году он имел подробные сведения о всем происходившем в Англии. Когда на вечере у Ильи Таборта заговорили о том, что Яков II принял строгие меры против нескольких англиканских епископов, Гордон сказал, что находит образ действий короля совершенно правильным (II, 222). В России не любили Якова II. Однажды за обедом у Василия Васильевича Голицына князь заметил, что Россия как-то не ладит с Английским королем, потому что он слишком горд. Гордон дал разговору такой оборот, что Яков только кажется гордым, потому что не отправляет посланника в Россию, и старался объяснить это обстоятельство чрезмерными заботами короля внутренними делами. Когда затем боярин заметил, что Англичане не могут прожить без русских товаров, Гордон не хотел высказать откровенно своего мнения, очевидно, не согласного с мнением Голицына (II, 226). Накануне революции Гордон вместе с соотечественниками праздновал день рождения Якова II. При этом был и голландский резидент, который, уходя домой в конце вечера, заметил: «Счастлив король, подданные которого и в таком отдалении столь радушно празднуют его память» (II, 231). Несколько дней спустя получено было известие, что голландский флот отправился в Англию, чтобы [121] принудить Якова созвать либеральный парламент и не нарушать прав англиканской церкви (II, 232). Гордон узнавал подробности этих событий через газеты и письма купца Фрезера (II, 236). С Шакловитым и с другими сановниками Гордон беседовал о намерениях Голландцев. Все это сильно его тревожило, и он просил купца Мевереля в Лондоне сообщить ему подробно об английском кризисе (II, 267). Вскоре в Москве получена была декларация принца Оранского, и затем до Гордона дошли известия о прибытии самого Вильгельма в Англию с войсками. Полученные Гордоном по этому поводу письма он велел перевести на русский язык и представил правительству. Он замечает, что эти известия сильно обрадовали русских чиновников. С посещавшим его польским резидентом Гордон также беседовал об английских делах. Он замечает, что Голландцы были в восхищении от этих известий. За обедом у Голицына, где были и другие высшие сановники, Гордон по случаю беседы об Англии «высказал сове мнение с некоторым жаром» (II, 239-241). Очень опечалило его «прискорбное» известие о бегстве Якова II во Францию (II, 243).

В продолжение 1689 года известия об Англии в дневнике весьма скудны. Можно сказать, что Гордон в это время ревностно переписывался со своими политическими друзьями в Англии и с большим вниманием следил за ходом событий, в особенности за неудачной попыткой Якова II завладеть вновь короной Великобритании с помощью Людовика XIV. Его письма, относящиеся к 1691 и следующим годам, сохранились и дают нам возможность судить о мере участия, с которым Гордон следил за печальной судьбою Стюартов. 26-го января 1690 года он писал к графу Эбердину: «Я сильно встревожен беспорядками и распрями в нашем бедном отечестве». При этом он выражал желание возвратиться в Шотландию (III, 239). 27-го февраля 1690 года он просил купца Мевереля указать ему, к кому должно обращаться при Английском дворе, так как, пишет он, «мои друзья не участвуют более в государственном управлении, и мои политические убеждения едва ли содействуют приобретению новых покровителей» (III, 240). К графу Мельфорту, самому фанатическому стороннику Якова II, он писал в мае 1690 года о «несчастной революции» и о своем желании действовать каким-либо образом в пользу Якова II. Он изъявил желание идти туда, куда король ему укажет, вербовать офицеров на службу Якову II и отправиться, если нужно, в [122] Польшу или в Гамбург для получения там дальнейших приказаний (III, 248).

Гордон крепко надеялся на реляцию в пользу Стюартов. В письме к сыну Джемсу сказано: «Ты можешь оставаться в России до перемены обстоятельств в Шотландии, потому что, без сомнения, нынешнее правительство не долго продержится» (III, 254). И в письме к герцогу Гордону от 15-го ноября 1690 года выражается искреннее желание Гордона служить изгнанному королю, а далее сожаление, что в России нелегко получать точные и верные известия о всех событиях (III, 260). Он советует Якову II хлопотать о том, чтобы Людовик XIV отправил посольство к Петру. В письме к лорду Мельфорту выражается сожаление о неудачной агитации в пользу Якова в Ирландии, и далее – надежда, что принц Оранский не усидит на престоле (III, 261 и 262). С Мельфортом, игравшим роль дипломатического агента Якова II в Риме, Гордон все время был в переписке (II, 322).

Между тем, как Гордон приглашал к себе на вечер соотечественников, с которыми пил за здоровье короля Якова II, ненавистный ему король Вильгельм старался вступить в дипломатические сношения с Россией. Грамота его сначала не была принята, потому что царский титул был в ней написан не совсем правильно; со своей стороны Гордон был очень рад этому случаю (II, 328). Однако голландский резидент убедил, наконец, русское правительство принять грамоту и отвечать на нее (II, 321, 335). Все это не мешало Гордону питать надежду на свержение Вильгельма с престола в ближайшем будущем. К тому же он потерпел убыток по случаю взятия кем-то английских кораблей (II, 350; III, 292), на которых, вероятно, находились какие-то предметы или товары, принадлежащие Гордону.

После английской революции явилось в печати несколько брошюр в пользу Якова. Гордон старался приобрести эти произведения публицистики. Он писал об этом предмете к Джемсу Гордону в Роттердам (III, 272) и говорил в письме к Джону Нендеку о двух таковых же брошюрах (III, 311). Из письма к герцогу Гордону от 22-го мая 1691 года видно, в какой степени все приверженцы Стюартов состояли в связи между собою, и как сильно надеялись они на помощь Людовика XIV. Гордон ожидал, что Вильгельм III скоро надоест Англичанам, и что [123] мало-помалу в английском народе пробудится сознание «о постыдном рабстве» (III, 280). Гордон просил сообщать ему подробные списки всех лиц, которые оставались верными Стюартам. Из этого письма видно, что и сын Гордона Джемс был горячим роялистом (III, 232). Даже в письмах к людям, почти вовсе ему незнакомым, Гордон с горячностью говорил о печальной, по его мнению, судьбе Англии (III, 288). Из письма Гордона к герцогу Гордону от 12-го ноября 1692 года видно, что роялисты подвергались разным опасностям и оскорблениям. Они считали себя как бы мучениками, страдавшими за веру и правду (III, 303); там боролись, как видно из письма Гордона к архиепископу Глесгаускому, с разными затруднениями (III, 359), но не теряли надежды на реставрацию Стюартов.

Гордон все время следил за войсками партии роялистов, а также за состоянием войск в самой Англии, за прениями в английском парламенте и пр. (II, 335, 392, 396). О короле Вильгельме он говорил не иначе, как, называя его принцем Оранским; зато Якова II и его супругу он постоянно называл королем и королевой (II, 377). В октябре 1692 года он пригласил к себе «столько соотечественников, сколько мог собрать» и вместе с ними пил за здоровье короля Якова II (II, 385). В Москве, кажется, все или почти все Англичане и Шотландцы были приверженцами Стюартов, иначе английские купцы, желавшие поднести Петру разные подарки, не избрали бы Гордона в 1694 году своим представителем для передачи этих предметов (II, 427 и 437). Только однажды в 1695 году Вильгельм в дневнике Гордона назван королем (II, 524). Зато в Воронеже, когда по случаю празднества у Лефорта пили за здоровье короля Вильгельма, Гордон решительно отказался участвовать в этом тосте и пил за здоровье короля Якова II (III, 22). И в этом году, как и прежде, 14-го октября, он праздновал день рождения Якова II, пригласив к себе соотечественников (III, 76).

Вообще на этот счет Гордон мог казаться близоруким, ограниченным политиком. Как все эмигранты, он не имел правильной мерки для справедливой оценки событий в Англии. Притом его политические убеждения состояли в самой тесной связи [124] с религиозными: Гордон был не только ревностным роялистом, он был еще более ревностным католиком.

Бывали случаи, что иностранцы, приезжавшие в Россию, принимали православную веру. Так например, Трауерпихт и Турнифор 118, Виниус 119, Лесли 120, изменник Якушин, перебежавший к Туркам в 1695 году 121. В некоторых случаях иностранцы находили выгодным для себя в материальном отношении переменить религию 122. Напротив того, Гордон не только не думал о перемене веры, но даже был, как кажется, главным орудием католической пропаганды в России. Положение католиков было в России чрезвычайно невыгодным. Тщетно иезуиты, и вообще католики хлопотали о тех самых правах для католической церкви в Москве, которыми пользовались лютеранское и реформаторское вероисповедания. В борьбе за эти права Гордон играл весьма важную роль. Ненависть его к Кромвелю и Вильгельму III объясняется не только его политическими убеждениями, но и религиозными. Он смотрел на события в Англии с точки зрения иезуитского ордена, и в России он состоял в самой тесной связи с этой церковью.

В то время, когда Гордон приехал в Россию, там не было еще католических церквей. Его венчал голландский патер (I, 356, 357), как впоследствии и дочь его Мэри (I, 320). В 1684 году, когда в январе и феврале Гордон находился несколько недель в Москве, здесь жил, проездом в Персию, какой-то архиепископ, приехавший из Рима и Вены. Гордон присутствовал при его богослужении и слушал его проповедь. После того знатнейшие католики обедали у Гордона (II, 13). 31-го января Гордон беседовал с князем Голицыным о печальном положении католицизма в России и жаловался на то, что католики не имеют права публичного богослужения, наравне с другими исповеданиями. Голицын [125] советовал Гордону подать прошение царям и обещал, что желание католиков будет исполнено (II, 13).

Действительно, в том же 1684 году было подано такое прошение. Московские католики, военные люди и купцы просили права содержать священнослужителей и строить церкви. Просьба эта была поддержана австрийскими уполномоченными Щировским и Блюмбергом от имени императора 123. Гордона в то время не было в Москве, 6-го марта он выехал в Киев. Во всяком случае, это долго оставалось проектом. 1-го августа Гордон из Киева написал письмо лорду Грему о содержании католических священников; отсюда видно, что католики получили тогда благоприятный ответ от правительства (II, 37). Гордон составил список католиков, обязанных платить ежегодно известную сумму на содержание священников и на разные нужды церкви. Каждому католику приходилось по этому расчету вносить 47 1/2 рублей в год (II, 167). Сумма значительная, но, как видно, католики для достижения своих целей были готовы приносить большие жертвы. Настоящего разрешения строить католическую церковь, впрочем, пока не последовало. Очевидно патриарх не одобрял такой терпимости, и потому продолжались переговоры между Австрией и Россией, в которых еще в 1686 году принимал участие боярин Шереметьев, бывший тогда в Вене 124. Католикам скорее хотели дозволить отправление богослужения в частных домах, чем постройку особой церкви. Между тем Гордон хлопотал далее. Из Киева он отправил в Москву несколько денег для покупки строительных материалов. Со своим старым знакомым, патером Шмидтом, находившимся тогда за границей, он переписывался также об этом предмете и узнал от него, что можно ожидать приезда австрийского дипломата Курца с письмами от императора к царям.

В 1685 году осенью Гордон пишет о кратковременном пребывании каких-то католических священников в Киеве. Католики-офицеры исповедовались у них, приобщались Св. Тайн, слушали проповедь и пр. (II, 113). В начале 1686 года Гордон опять был в Москве, где между тем дело католиков подвинулось вперед. Туда приехал Курц, который распорядился о покупке дома для иезуитов в Москве. Этот дом был куплен на имя старого [126] приятеля Гордона Гуаскони, который под видом купца был ни кем иным, как агентом иезуитского ордена 125. В начале 1686 года в Москве находился какой-то католический священник, которого, как кажется, правительство хотело удалить. Гордон через князя Голицына выхлопотал ему отсрочку на восемь дней (II, 118). Но дело это затянулось. 10-го января Мезенес и Гордон ужинали у Голицына и просили его «о католическом священнике». Голицын обещал донести о том царям. На другой день Гордон обедал у Голицына, но «не получил ответа насчет католического священника». Ему сказали, что нужно иметь терпение (II, 118).

После возвращения его из первого Крымского похода, в дневнике опять появляются известия относительно католической церкви. Может быть, место для постройки, которое получил Гордон (II, 206-208), было назначено для ее сооружения. В свите польского посланника, находившегося тогда в Москве, был иезуит, с которым Гордон находился в сношениях (II, 207). С купцом Гуаскони он в феврале 1688 года беседовал «о церковных делах» (II, 210). В июле месяце 1688 года в Москве находился патер Шмидт, который, между прочим, крестил дочь Гордона (II, 220). Он, впрочем, недолго оставался в Москве, так как уже в октябре этого года упомянуто о письме Гордона к Шмидту (II, 230). Зато в ноябре было получено известие, что какой-то «доктор медицины и еще другой священник для занятия места Шмидта» уже находятся в дороге (II, 236). Это был ни кто иной, как патер Авриль, который исполнял должность священника по случаю похорон казненного Барабантца де-Рулья (II, 224) и вместе с другими священниками и польским посланником обедал у Гордона (II, 244). Все эти приезды католических священников, случаи отправления богослужения и пр. были, однако, исключениями, и положение католической церкви в России все еще нисколько не соответствовало желаниям Гордона и его товарищей по вере. В то же время (как узнаем мы их донесений голландского резидента Келлера) Гордон интриговал против протестантов в Москве: было подано «на верх» какое-то челобитье, в котором протестанты обвинялись в том, что их учение заключает в себе поношение Богородицы 126.

Будучи в Киеве, Гордон в 1684 году ходатайствовал о [127] разрешении ему приглашать из Польши в большие праздники два или три раза в год католических священников для отправления богослужения (II, 87). Теперь, после государственного переворота 1689 года, когда Гордон мог рассчитывать на личное к нему расположение Петра, он тотчас же принялся за дело и 18-го декабря 1689 года подал прошение о дозволении содержать в Москве католических священников (II, 232). В следующие дни он искал случаев поговорить с Петром об этом предмете. Он в то время часто бывал в городе и имел разговоры «насчет католических священников» (II, 293). В это время иезуиты постоянно делали попытки утвердиться в Москве, и русское правительство постоянно заботилось о их удалении. Так, например, в 1689 году какие-то иезуиты должны были уехать из Москвы и всевозможными средствами старались отсрочить отъезд, прося, между прочим, времени для продажи дома, купленного в Немецкой слободе для императора Леопольда. Правительство не желало оскорбить императора, но все-таки настаивало на своем 127. Такой же случай был и в 1690 году с иезуитом Терпиловским, с которым Гордон был в весьма близких сношениях. В марте 1690 года Гордон подал прошение о том, чтобы патеру Терпиловкому было дозволено оставаться в Москве до приезда другого священника (II, 299). На другой день Гордон беседовал об этом предмете с Петром, который дозволил пригласить священника, но не из иезуитов. После того Гордон советовался с польским посланником о приглашении священника. Вероятно, об этом же предмете писал он и к патеру Шмидту. Между тем умерла дочь Гордона Иоанна, при ее похоронах служил Терпиловский. Царю очень не нравился Терпиловский, и поэтому он приказал спешить с приглашением другого священника. Между тем Гордон бывал при богослужении, которое на Страстной неделе происходило с музыкой (II, 301). 7-го мая Терпиловскому было приказано выехать (II, 303), а 31-го это приказание возобновлено (II, 305). Но он все-таки оставался; 28-го июня происходило обыкновенное католическое богослужение (II, 308); 2-го июля Терпиловскому снова приказано было уехать. Наконец, 12-го июля его отправили насильно (II, 310).

Можно думать, что Гордон был сильно огорчен этим образом действий русского правительства. Он все еще надеялся на заступничество императора. Не без удовольствия рассказывал он в своем [128] дневнике, что польский посланник получил от императорского посланника письмо для передачи думному дьяку Украинцеву, в котором было сказано, что изгнание иезуитов из России крайне неприятно императору, и что можно ожидать совершенного прекращения дипломатических сношений императора в России, если иезуитам не будет дозволено возвратиться (II, 328). О пребывании Терпиловского в Москве Гордон писал к патеру Шмидту и горевал о том, что ему, как иезуиту, не дозволяют остаться в России, а также и о том, что когда нет священника, католики собираются для богослужения и без такового (III, 245). Так было и после высылки Терпиловского, и в мае 1691 года (II, 341). Гордон старался пригласить школьного учителя и на счет этого обращался также к патеру Шмидту и к сыну Джемсу, находившемуся тогда за границей. Без сомнения, рассчитывали при этом опять на иезуитов. Гордон советовал, чтобы приглашенный учитель совершил путешествие в Москву вместе с его сыном Джемсом: «иначе подумают (или догадаются), что он иезуит». (III, 253). В декабре 1690 года Гордон в письме к Шмидту горько жалуется на то, что по недостатку священника многие изменяют католической вере. Он даже желал сына своего Феодора посвятить духовному званию, и это обстоятельство было причиной отправления этого юноши в иезуитскую коллегию в Браунсберг (III, 264-265). В письме к Шмидту Гордон называл католическую общину осиротелой.

Еще в 1685 году посланник Курц был в Москве, а вместе с ним и иезуиты. Теперь, в 1691 году, Курц приехал во второй раз в сопровождении священника. Оба они часто обедали у Гордона. В июне какой-то доминиканский монах крестил сына Гордона Петра (II, 342). Католики просили этого монаха остаться в Москве (II, 350), на что и последовало разрешение правительства (II, 250), но доминиканец мог оставаться лишь временно, до приезда другого священника. Поэтому в конце 1691 года в католической общине выбрали другого священника (II, 358). Вообще, не упуская никакого случая для сношения с иезуитами, Гордон 10-го марта 1692 года написал через Избрандта письмо к иезуитам в Китае, в котором рекомендовал им Избрандта и заметил: «мы, католики, благодаря милости царя, пользуемся здесь правом свободного богослужения» (III, 314). Летом того же года он писал к Шмидту: «Наша община находится в посредственном положении; молельня наша увеличена и прилично украшена» (III, 318). В ноябре [129] того же года в Москву приехал Плейер, также служивший орудием католической пропаганды в Москве. Он долго оставался в России и занимался изучением русского языка. С ним приехали и многие священники (II, 328). Тотчас же после их прибытия, Гордон встретил их и был очень доволен, когда им было повеление остаться в России (II, 328). И у Гордона, и у Менезеса 128 приезжие были приняты весьма радушно. В письме к Курцу Гордон горько сожалел о том, что они плохо знали по-немецки. Из этого письма видно, что Гордон крепко надеялся на дальнейшее покровительство императора Леопольда: «ради славы Божией, ради распространения католической религии и ради душевного блага католиков» (III, 326). В этом же письме Гордон в духе иезуитском говорит, что сохранение и дальнейшее распространение католической религии в России главным образом должно происходить через вовлечение в нее юношества. Священники содержались на счет императора, и в письмах к Шмидту и Курцу Гордон жалуется на задержание высылки им денег, так что ему с другими католиками приходилось иногда ссужать священников из своих собственных средств (III, 346, 347, 355).

Не имея в Немецкой слободе настоящей церкви, католики совершали богослужение только в молельне. Каково же было волнение Гордона, когда вдруг Тихон Никитич Стрешнев пригласил его к себе и сообщил, что правительство намерено уступить доктору фон-дер-Гульсту именно то место в Немецкой слободе, на котором была устроена молельня. Гордон возразил, что продать дом и место невозможно, потому что все это куплено на деньги императора для католического богослужения, что это место священное, и что грех строить на этом месте другое здание (II, 402). Как кажется, впрочем, Гордон сильно перепугался и на другой день отправился к разным вельможам хлопотать об отклонении удара, грозившего католической общине (II, 402). В начале 1694 года Гордон стал хлопотать о постройке уже каменной церкви для католиков. Он собирал деньги для этой цели, подарил церкви чашу и пр. (II, 436, 443, 444, 445, 508). Из другого [130] источника мы знаем, что главным деятелем в этом случае был Гуаскони. Под предлогом сооружения для семейства Гордона особенной надгробной часовни было куплено место, на котором хотели построить церковь. Рабочим было вменено в обязанность молчать. Но у Русских появилось вовремя подозрение, и работы были приостановлены по приказанию правительства. По наведению справок оказалось следующее 129: однажды в 1694 году Гордон вместе с царем в карете отправился на свадьбу какого-то иностранца. Проезжая мимо молельни, Гордон просил дозволения построить каменную церковь, и Петр, как пишет Гордон, изъявил согласие (II, 494). Такое устное изъявление согласия не был, однако, формальным разрешением, и потому католики сочли нужным приступить к делу с некоторой осторожностью. Нам кажется, постройка этой мнимой часовни происходила в первой половине 1695 года. Во время осады Азова, 17-го июля, Гордон пишет в дневнике: «Я отправился с его к каланчам и не даром просил насчет моего места погребения, так как оказались затруднения строить это здание и покрыть крышей. Его величество обещал распорядиться». Вскоре после того Гордон написал письмо в Москву к Стрешневу о том же предмете и присоединил некую бумагу царя (II, 577 и 583). Дальнейший ход этого дела неизвестен. Но как бы то ни было, мало помалу сооружена была таким образом каменная католическая церковь в Москве 130, которая описывается некоторыми путешественниками, посещавшими Москву, и в которой впоследствии Гордон действительно был похоронен.

Не без удивления можно видеть из дневника Гордона, что в Азовском походе при войске находились, между прочим, католические священники. По случаю похорон подполковника Крофурда сказано: «Наш патер провожал покойного, но не в ризе и не впереди; он три раза бросил земли на гроб, говоря memento mori, а затем сказал прекрасную речь» (II, 525, ср. 529). Можно было подумать, что эти священники состояли в войске тайно, под видом светских людей, и что при погребении Крофурда нарочно не соблюдалось внешних форм обряда; впрочем, при описании [131] погребения другого католика прямо говорится о «церемонии», при которой присутствовал сам Петр.

В семейном кругу своем Гордон усиленно хлопотал об упрочении и распространении католической веры. Он сильно опасался, что сын его Джемс будет заражен реформаторской ересью (II, 128), и с радостью сообщил Шмидту, что его зять Стразбург принял католическую веру, выражал надежду, что и другой зять последует его примеру (III, 256). Нам кажется, однако, Крофурд остался верен реформаторскому исповеданию, и Стевинс, кажется, был лютеранином. По случаю его погребения упомянуто о «пасторе», который получил 5 рублей (III, 172).

В последние годы жизни Гордон постоянно был окружен духовными лицами и имел случай отправлять католическое богослужение без препятствий. Очень часто говорится в дневнике о религиозных обрядах, о приобщении Св. Тайн и пр. В католической церкви в это время являлись знатные гости, например, императорский посол Гвариент, а далее архиепископ Анкирский, который совершил обряд конфирмации. И Гордон был конфирмован, при чем получил имя «Леопольд». Крестным отцом при этом случае был Гвариент 131 (III, 203). В 1689 году Гордон участвовал в конференции о католической церкви в Москве, о которой сообщает некоторые подробности Корб 132.

Образованием своим Гордон в значительной мере был обязан иезуитам. Он хорошо знал по латыни и был знаком с латинскими классиками. Он часто цитирует их в своем дневнике и в своих письмах (I, 224, 234, 263; III, 126, 308, 326). По латыни он писал плавно и правильно. Оставляя польскую службу, он сам, как бы от имени Любомирского, написал для себя на латинском языке свидетельство о своей службе (I, 277). Все его письма к дьяку Алмазу Иванову, к гетману Мазепе, к Матвееву, к Курцу были писаны на латинском языке. С игуменом Печерского монастыря он говорит по латыни (II, 22), когда умер его сын в Киеве, он сочинил латинскую надгробную надпись в стихах (II, 50). От сына Феодора, учившегося в Браунсберге, он требовал тщательного изучения латинского языка, арифметики и русского языка (II, 429). [132]

В дневнике и письмах Гордона часто говорится о книгах. Еще будучи юношей и плывя по Висле, он занимался чтением книг охотнее, нежели чем-нибудь иным (III, 408). Попавшись в польский плен, он особенно сожалел о потере своей книги Фомы Кемпийского (I, 131). Занимаясь в Польше грабежом, он старался приобрести и книги, из которых лучшие выбирал для себя (I,180). В дневнике говорится о Гордоновых книгах, находившихся в Смоленске и отправленных в 1665 году в Москву (I, 359). Голландскому резиденту он из Киева посылает книгу «Описание Дуная» (II, 79). Когда кто-нибудь из знакомых Гордона отправлялся за границу, Гордон обыкновенно давал ему поручение купить для него книг. Несколько раз говорится о выписке книг через купца Мюнтера в Москве, через купца Фрезера в Риге и пр. (II, 413, 416). Сочинение Вобана о фортификации он посылает своему сыну в Тамбов (II, 441). Очевидно, книги, которые он давал Петру, были именно такого содержания (II, 477 и 494). К купцу Меверелю и к другим лицам он писал иногда о доставке ему новых книг по артиллерии и пр. (II, 172; III, 87, 264, 272). Иногда книги, желаемые Гордоном, описываются подробно, как, например, книга о древнем оружии, изданная в Нюрберге и стоившая 9 талеров, новейшее издание которой Гордон заказал через купца Форбеса в Данциге в двух экземплярах (III, 266). Впрочем, Гордон читал не только сочинения, относящиеся к его специальности. Рассказывая, например, о жестокости Иоанна IV в Новгороде, он ссылается на какого-то писателя, может быть, на Петрея (I, 288). Через некоего Ллойда, отправившегося за границу, он заказывает книгу о церемониях (II, 430). Другой раз он находит, что «и известный автор» сильно ошибается, говоря, что река Трубная имеет глубину 100 саженей (II, 483). В других местах говорится о турецких книгах (III, 24), о разных французских, латинских и немецких книгах, о каком-то календаре (III, 163, 175, 226). Однажды сообщается в письме к Меверелю список книг исторического, религиозного и беллетристического содержания, которые выписываются отчасти для Гордона самого, отчасти для его знакомых в немецкой слободе. К тому же он желает получить карту Англии, Шотландии и Ирландии. Далее он просит Фрезера доставить ему геральдику и генеалогию Венгрии (III, 311. 339). Из подробного описания некоторых из этих изданий видно, что Гордон со вниманием следил за современной литературой, хотя [133] книжная торговля была тогда еще весьма мало развита, да и сама жизнь в России не представляла благоприятных условий для занятий западноевропейской литературой. Разумеется, нельзя полагать, чтобы Гордон особенно много занимался чтением. Но, без сомнения, его можно было считать одним из самых образованных и начитанных людей в Немецкой слободе.

Что касается до знания языков, то шотландская орфография у Гордона чрезвычайно проста и произвольна. Можно полагать, что многолетнее пребывание в России, вследствие которого в языке Гордона появилось много русских слов, было причиной, что он забыл шотландскую орфографию. Сначала в 1658 году (III, 401) он не знал немецкого языка, но впоследствии научился ему настолько, что написал немецкое письмо к сыну Феодору в Браунберг (III, 340). В Польше он научился по-польски (I, 68). Без сомнения, Гордон довольно говорил по-русски, иначе он не мог бы находиться в столь близких сношениях с русскими вельможами и сановниками, не владевшими другими языками, не мог бы произносить речи на русском языке и пр. своему сыну Феодору он неоднократно советовал заняться серьезно изучением русского языка (III, 340, 345). В Браунберге даже был какой-то монах, обучавший ему сына Гордона (II, 438).

Хотя Гордон когда-то просил не называть его инженером, но на деле он довольно часто выказывал обстоятельное знание этого искусства. Купца Мевереля он просил сообщать ему о новых изобретениях в области механики и пр., опубликованных Королевским обществом в Англии, и присылать модели или, по крайней мере, подробное описание новых снарядов (III, 278). О разных инструментах для черчения и для баллистики, о циркулярах и квадрантах и пр. Не раз говорится в письмах Гордона (например, III, 347). Внимание Гордона к этим предметам отразилось и на Петре. Без сомнения он многим был обязан образованию, начитанности и опытности Гордона по этой части. Далее из писем Гордона к сыну Джемсу видно, что он был знатоком в области садоводства (III, 230, 163), а из записки по поводу затмения луны видно, что он имел некоторые астрономические познания (II, 216). В области изящной литературы и искусств Гордон вообще едва ли был знатоком. У него, впрочем, бывали музыкальные вечера; в бытность в Англии он видел «Гамлета», но не делает [134] никаких замечаний об этой драме.

Политические способности Гордона были, как кажется, не особенные. Его записка о восточном вопросе, составленная для Голицына в 1684 году, не обнаруживает проницательности или дальновидности. Но ум и знания Гордона, не представляя ничего чрезвычайного, были достаточны и доставляли ему возможность исполнять свой долг, как следует, и быть полезным России.

Таков же был и нравственный характер Гордона. Не должно судить о качествах, убеждениях и миросозерцании его, не приняв предварительно во внимание, что он был семейным человеком, притом воспитанником иезуитского ордена, и что политический и общественный строй России в XVII веке не представлял особенно благоприятных условий для развития высокой нравственности. Храбрость Гордона не подлежали ни малейшему сомнению. Рассказывая о разных подвигов своих, о страшных опасностях, которым он подвергался, он никогда не обнаруживает хотя бы малейшего самолюбия. Всюду он оказывался бесстрашным рубакой. Больше всего он, однако, отличился самоотвержением, отчаянным мужеством в Чигирине.

Боевое мужество Гордона превосходило его гражданское мужество. Но иногда он высказывал свое мнение смело и даже горячо, как, например, по поводу английской революции; ходатайствуя о скором увольнении, он действовал смело и подвергал себя большой опасности. Зато под Азовом он боялся выказать свое мнение, ибо знал хорошо, что оно может сильно не понравиться Петру (II, 396, 404). Не всегда Гордон действовал открыто. Корб замечает: «искусный мастер притворяться и скрывать настоящие свои мысли, Гордон, по правилам Аристотеля, говорил московскому властителю только то, что, по понятию его, должно было нравиться Петру». Тут действительно заметно, что Гордон был воспитанником иезуитов. Довольно наивно сознается он иногда в задних мыслях, в наклонности к некоторым проискам, к пронырству. Чтоб освободиться от обязанности отправиться в Вену в 1664 году, он придумал целую систему лжи, сочинил два письма о мнимой болезни и пр. (I, 280-281). Вскоре после приезда в Россию он однажды страшно избил одного капитана, а когда дело дошло до следствия, стал отпираться от этого факта, так как и «свидетелей не было» [135] (I, 296). Подав одно прошение, он двумя червонцами подкупил писца, чтобы тот подменил это прошение другим (I, 308), и выражает радость, что таким образом вышел из неприятного положения. И тут дело касалось якобы не Гордона. Впрочем Гордон при этом случае руководствовался советом подьячего Марка Иванова. Таковы уже были приемы тогдашней бюрократии.

В письмах к сыну Джемсу он наставляет его, как должно поступать при приезде в Россию. Сын должен выдавать себя за капитана, а своего спутника (иезуита) за прапорщика. Он сочиняет для сына целую историю, которую тот должен рассказать на русской границе, заключая свой совет словами: «Так как это ложь обстоятельна и сложна, то и грех не столь большой» (III, 250). В другом письме он советует сыну в своих письмах показывать ложные данные о своем местопребывании, чтобы можно было принять, что письма писаны не в Польше, в во Франции, только начальные буквы названий городов должны соответствовать настоящим; такое же искажение рекомендуется и в отношении к собственным именам; все это оправдывается вскрытием в то время частных писем и натянутыми отношениями между Россией и Польшей (III, 256). Наконец отец пишет: «Если ты поступил уже в польскую службу и не можешь отделаться от нее, то все-таки на некоторое время мог бы приехать сюда, обещая при этом, что ты скоро вернешься в Польшу. Ты знаешь, что я хочу сказать» (III, 257). Другими словами, Гордон советовал сыну обещать то, чего исполнить он не хотел. Религиозность Гордона была искренняя и глубокая и, разумеется, со строгим соблюдением обрядов и внешних форм, что, впрочем, объясняется воспитанием Гордона и условиями тогдашнего бытия вообще.

Лучшей меркой для оценки характера Гордона может служить то уважение, которым он пользовался как в Немецкой слободе, так и в кругах Русских. Всем знавшим его внушали доверие к нему его добросовестность, его солидность, точность при исполнении всех служебных обязанностей, готовность заботиться об интересах других лиц, любовь к порядку, отчетливость и аккуратность. Есть основание думать, что он большей частью неохотно участвовал в попойках, которые характеризовали нравы тогдашнего общества. Недаром Гордона особенно часто избирали в посредники при спорах между разными лицами, в опекуны при [136] управлении имением сирот и вдов (II, 211, 410). В молодости, во время пребывания в Польше, Гордон позволял себе поступки, несогласные с нынешними понятиями о военной честности и о праве воина. Находясь в военной службе Швеции и Польши, он занимался прямо грабежом. Тогда частное имущество не было еще охраняемо от опасности сделаться добычей каждого воина. Наивность, с которой Гордон рассказывает о подобных случаях, доказывает, что тогдашние понятия о военной чести удобно согласовывались с подобными поступками. Однажды Гордон при продаже скота, взятого у польских крестьян, выручил 100 талеров (I, 99). Особенно часто он брал лошадей без денег (I, 125). Иногда он брал от польских шляхтичей деньги за обещание не грабить их или защитить их от грабежа товарищей. Систематически устроено был следующее предприятие: товарищи Гордона грабили скот – он же возвращал скот собственникам и получал за каждую штуку по одному талеру (I, 129, 138). Воины, говорит Гордон, не получали ни гроша от правительства и потому должны были промышлять таким образом, чтобы не умереть с голоду (I, 140). Но дело в том, что Гордон не довольствовался спасением от голодной смерти, он составил себе грабежом даже небольшое состояние. По нравственным понятиям того времени возможно было, однако, после таких поступков утверждать, как утверждал Гордон в письме к своему сыну Джону, – что он во всю жизнь гораздо более искал славы и чести, чем денежных выгод, и постоянно предпочитал умеренную выгоду в соединении с чистой совестью большим выгодам, приобретенным нечестным образом. «Будь уверен, что в моем состоянии нет ни одного гроша, нажитого непозволительным путем», – заключает Гордон (III, 233).

Как бы то ни было, в России Гордон слыл вполне честным человеком. В качестве полкового командира он постоянно имел в руках весьма значительные суммы; нет ни малейших оснований думать, что он когда-нибудь употребил во зло доверие, которым пользовался сперва от шведского, а потом от московского правительства. Иностранцы, как, например, Корб, Русские, как например, Нартов, – в один голос хвалили Гордона.

Болезнь и кончина.

Здоровье Гордона не могло не быть потрясено многими ранами, утомительными походами и еще более утомительной придворной [137] жизнью при Петре. Он получил несколько ран на польско-шведских походах в пятидесятых годах и во время осады Чигирина в 1678 году. В 1655 году он был два раза ранен ружейными пулями в бок (I, 18, 24); затем несколько раз был ранен в ногу, в голову (I, 29, 136), в левое плечо и пр. (I, 142, 143, 159, 235). В Чигирине он был ранен в лицо, в руки и ноги саблями и ручными гранатами (I, 493, 495, 499, 503, 524). Кроме того, не раз он был ранен по случаю фейерверков и маневров Петра I (II, 305, 318). Однако все эти раны едва ли были особенно опасны и, по-видимому, не имели губительного влияния на его здоровье. Тем не менее, судя по дневнику, Гордон бывал болен очень часто и иногда даже весьма опасно. В 1653 году он страдал от какой-то горячки (III, 416), в 1655 году хворал лихорадкой в Гамбурге (I, 6), во время шведско-польской войны заболел чумой (I, 192), но скоро выздоровел, а, кроме того, часто страдал разными горячками (I, 134, 215, 284, 307).

Притом Гордон, как кажется, был в некоторой степени ипохондриком. Описанию своих болезней, особенно в позднейшее время, он посвящает в дневнике много места (II, 16, 59). Он любил лечиться и советоваться с докторами. Из довольно подробного описания болезней Гордона и из лекарств, которыми он пользовался, видно, что он страдал от хронического катара желудка. Есть основание думать, что он сделался и жертвой этой болезни. Уже в 1698 году припадки ее становились особенно серьезными (III, 125, 188-189, 206, 218-219, 220-225). 31-го декабря 1698 года он заключает свой дневник следующими словами: «В последнем году я чувствовал видимое убавление сил моих: да будет Твоя воля, о Боже» (III, 228). Напротив того, о состоянии здоровья Гордона в продолжение 1699 года мы не имеем никаких сведений. Мы знаем только, что он скончался 19-го ноября этого года. Корб пишет: «Его царское величество пять раз посещал Гордона во время последней его болезни, а в последнюю ночь был у умирающего два раза. Государь собственной рукою закрыл глаза Гордону, когда тот испустил дух» 133.

За несколько месяцев до того скончался Лефорт. Его погребение было чрезвычайно великолепно. О погребении Гордона Корб говорит, что оно совершилось по тому же пышному церемониалу. [138] «Солдаты трех гвардейских полков, – рассказывает Корб, – имея среди себя царя, занимавшего свое обычное место в своем полку, проводили гроб Гордона; похороны сопровождались выстрелами из двадцати четырех пушек большого размера, так что приходилось сомневаться, было ли это заявление печали или радости. По приказанию царя совершено было священнослужение, и императорский миссионер, Иоанн Берула, произнес надгробную речь; накануне царевич Алексей с Натальей, любимой сострой Государя, слушали церковную службу в католическом храме». Все это подтверждается и донесением Плейера к цесарю 134.

Прах Гордона покоится в той самой католической церкви, которая была построена в 1695 году, как мы видели, под видом надгробной часовни для Гордона и его семейства. В середине этой церкви по лестнице можно спуститься в свод, в котором на надгробном камне находится латинская надпись 135.

Нартов, рассказывая о кончине Гордона, замечает, что Петр закрыл ему очи своею рукой и потом поцеловал его в лоб, а при великолепном погребении сказал: «Я и государство лишились усердного, верного и храброго генерала. Когда бы не Гордон, в Москве было бы великое бедствие». Может быть, последнее замечание относится к заслугам Гордона в борьбе с мятежными стрельцами. Нартов заключает свой рассказ следующим замечанием: «Сей чужестранец, по сказанию тех, кои его лично знали, любим был не только Петром Великим, но и подданными его, смерть его была сожалением всеобщим» 136.

Корб приводит мнение современников о Гордоне следующим образом: «Военные свои обязанности Гордон всегда исполнял с благоразумием, и сами Москвитяне не откажут памяти усопшего в уважении, которым обязаны были ему при жизни за его достоинства. Осторожность была отличительной особенностью Гордона. Ревнуя к пользе государя и его безопасности, Гордон во всех своих поступках руководствовался такою благоразумной верностью, что никогда никто не мог упрекнуть его в неосмотрительной отважности. Однако же советы Гордона нравились москвитянам более, чем его личность: [139] Московия пользовалась проницательностью ума Гордона только тогда, когда предстояло решить трудное дело. Гордон всегда отличался благоразумием, зрелым умом и предусмотрительностью в советах. Без притязаний на громкую известность, он своею скромностью и любезностью в частной жизни приобрел особенное расположение Москвитян, людей вообще недоброжелательных к иностранцам и по своей природной наклонности питающих ненависть к их славе. Расположение Москвитян было так велико, что во время внутренних смут дом этого чело был для самих даже туземцев безопасным и спокойным убежищем. Величаемый часто от государя «батюшкой», почитаемый боярами, чествуемый думными, любезный благородным, любимый простым народом Гордон пользовался таким всеобщим уважением, что едва ли иноземец мог когда-либо рассчитывать на подобный успех» 137.

Важнейшая часть жизни и деятельности Гордона относится в той эпохе русской истории, когда совершился поворот России на запад, когда Петр готовился к превращению России в европейское государство. В этой реформе и Гордон имел свою долю участия, так как был наставником Петра, так сказать, главою Немецкой слободы и представителем западноевропейской цивилизации.


Комментарии

95. Diarium, 217.

96. П. С. З., III, 272. № 1566.

97. Korb, Diarium, 59.

98. Корб, Diarium, 161, говорит, что Гордон еще раз отправился к стрельцам, которые оскорбили его угрозами убить его и пр.

99. По Устрялову, III, 170, распоряжался Шеин, по дневнику Гордона – Гордон.

100. Корб, Diarium, 79.

101. Diarium, 77 и 99.

102. Там же, 112 и 113.

103. Diarium, 733.

104. Поссельт (Дневник, II, стр. III) считает возможным, что это – медаль, полученная после покорения Азова.

105. См. в Дневнике, II, 86, и некоторые замечания Поссельта, I, X, XI, о воспитании сыновей Гордона. Джон и Джемс родились между 1666 и 1671 годами.

106. См. разные грамоты о приезде Джона, I, 639; Корб, Diarium, под 13-м августа 1698 г.

107. О Джемсе см. письмо Гордона к Герри Гордону, где рассказа подробно судьба Джема с 1688 по 1691 год. Он был, равно как и отец, отчаянным роялистом и ранен в сражении при Килликренки, как сторонник Якова II; Дневник, III, 282.

108. В сочинении Алекс. Гордона о Петре (нем. изд., стр. 8) сказано, что у него было несколько детей, но все умерли в раннем возрасте.

109. О Феодоре Гордоне, как о полковнике, есть относящиеся к 1717 году известия в московском гл. архиве мин. иностр. дел. См. соч. Фехнера, Chronik der evangelischen Gemeinnden in Moskau, 1876, т. I, стр. 458.

110. III, 394-395. Наследники Гордона недолго оставались владельцами этих деревень.

111. См. Richter, Gesch. d. Medicin in Russland, II, 282-284.

112. Там же; II, 398 и 399.

113. В противоположность ужасной оргии, о которой рассказывает Корб; Diarium, стр. 70. То были подьячие.

113а. Сочинения Посошкова изд. Погодиным. I, 273 и 274.

114. Diarium itineris, 38.

115. III, 90, 226; это подтверждается и показанием Корба, Diarium, 218. В 1699 году пастор лютеранского прихода в Москве имел не более 60 рублей жалованья. См. Fechner, Chronik der Evang. Gemeinden in Moskau, I, 402.

116. Posselt, Lefort, II, 79.

117. См. сочинение Поссельта, Lefort und seine Zeit, I, 441.

118. Gordon, Tagebuch, I, 434; III, 341.

119. Корб, Diarium, 24-го апреля 1699 г.

120. Olearius,167.

121. Posselt, Lefort, II, 274.

122. О двух братьях Штаден, принявших православную веру, чтобы поправить свое положение, пишет Лефорт; см. Поссельта Lefort, I, 257. Голландский резидент барон Келлер также сообщает разные данные о перемене веры иностранцев с целью приобретения материальной выгоды. Posselt, Lefort, I, 265.

123. См. соч. графа Дм. Толстого: Le cftholicisme romains en Russie (Paris, 1863). I, 124-125.

124. Там же I, p. 125.

125. См. Le Cathol. romain, I, стр. 112.

126. См. соч. Поссельта, Lefort, I, 441.

127. Le catholicisme romain en Russie, графа Толстого, I, 114.

128. Менезес был фанатическим католиком и вместе с тем другом Гордона. Он жертвовал значительные суммы на бедных католической общины (Дневник, II, 144). Умирая, он проклинал всех, кто будет стараться отвлечь его сыновей от католичества (Дневник, II, 484).

129. См. соч. графа Толстого: Le catholicisme romain en Russie.

130. См. соч. графа Д. А. Толстого: Le catholicisme romain en Russie, I, 127-128; любопытные данные об этом событии в Моск. глав. архиве министерства иностр. дел.

131. Об этой церемонии см. Diarium Корба под 15-м и 16-м июля 1696 г.

132. Корб, 16 мая 1689.

133. Diarium, 218.

134. Устрялов, Ист. П. В., III, 646.

135. О торжественном погребальном шествии см. издание Дневника Гордона т. I, стр. V-VIII. К сожалению, г. Поссельт не говорит, откуда им заимствованы эти данные о церемонии.

136. Достопамятные повествования и речи Петра Великого.

137. Diarium, 217.

Текст воспроизведен по изданию: Патрик Гордон и его дневник. СПб. 1878

© текст - Брикнер А. 1878
© сетевая версия - Тhietmar. 2013
© OCR - Андреев-Попович И. 2013
© дизайн - Войтехович А. 2001