Главная   А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Э  Ю  Я  Документы
Реклама:

ПАТРИК ГОРДОН

ДНЕВНИК

DIARY

Несмотря на то, что Гордон имел в столице сильных покровителей, его желания, выраженные во время пребывания в Москве, не исполнились. Он приехал собственно с целью хлопотать о переводе в Москву. Желая быть допущенным к царской руке, он узнал, что по случаю болезни Петра, страдавшего в то время оспой, можно видеть только царя Ивана; Гордон сначала хотел ждать выздоровления Петра, затем, однако, решился просить аудиенции у одного Ивана. 22-го происходила эта аудиенция. Гордон замечает, что Иван был вида болезненного, слабого и печального. Поцеловав царскую руку, Гордон представлялся и царевне Софии, которая благодарила его за службу и приказала ему готовиться немедленно к возвращению в Киев. Гордон просил принять в соображение его печальные обстоятельства, называл себя «разорившимся человеком», указывал на то, что он уже пять лет [49] прожил в Киеве и желал бы получить отпуск на короткое время. Но ему ответили сухо повторением приказания ехать обратно в Киев (I, 12).

Несмотря на решительный отказ, Гордон, однако, не унывал и настаивал на своем. На другой же день поутру он отправился к Голицыну и просил, чтоб его не отправляли обратно в Киев. Боярин обещал подумать о том, но, два дня спустя, дал Гордону совет беспрекословно ехать, куда его послали. Сахарное пирожное, принесенное Гордону в тот же день от царского имени в знак милости, едва ли было достаточным утешением для него (II, 13).

Когда Гордон, несколько дней спустя, явился откланиваться к Голицыну, боярин похвалил его за уступчивость, заметив при этом, что касательно дозволения оставить Россию, то Гордон может надеяться на него. Говорил ли Голицын о временном отпуске или о полном увольнении – мы не знаем. Зато не подлежит ни малейшему сомнению, что сам Гордон не переставал мечтать о совершенном возвращении на родину. Между тем он воспользовался некоторыми материальными выгодами: в Москве он добился получения вдруг половины годового жалованья, успел продать казне дом, принадлежащий ему в Севске, и выхлопотал себе возвращение Чигиринских убытков (II, 14).

Путешествие в Киев в марте месяце было весьма трудно по случаю разлива рек. Целый месяц Гордон был в дороге; в это время его главным образом занимал вопрос об увольнении, о чем он, по-видимому, просил в Москве. Но в октябре 1684 года он получил от полковника Менгдена известие, что на челобитье его последовал отказ (II, 42). Он объяснял себе это тем, что не имел в Москве надежного ходатая (II, 49). В начале 1685 года Гордон взялся за дело весьма серьезно и написал множество писем в Москву, все с просьбой об увольнении. Так 8-го января он писал к Василию Васильевичу Голицыну, который и сообщил ему, что он получит увольнение или, по крайней мере, отпуск для поездки за границу на короткое время; писал Гордон и к Украинцеву, и к полковнику Гамильтону. Из письма к Гамильтону видно, что Гордон ожидал, что сам король Карл II будет за него ходатайствовать пред царями (II, 55). Затем он опять отправил к Голицыну челобитную об отпуске за границу [50] (II, 58), но в феврале узнал, что все еще нет решения (II, 61). Очевидно, с целью хлопотать лично в Москве о своем деле Гордон бил челом об отпуске его в Москву для покупки там разных материалов для построек в Киеве. Тотчас после того он получил письмо от полковника Менгдена с известием, что в Москве ни под каким видом не хотят дозволить Гордону уехать из Киева, но что он не смеет сообщить о причинах этого решения и только советует Гордону подать челобитье с изложением всех своих жалоб и желаний (II, 68). Гордон опять отправил в Москву целый ряд писем к разным влиятельным лицам, но известие, полученное от Менгдена, подтвердилось письмами других знакомых: правительство, писали Гамильтон, Бутенант и проч., – не только не желало отпустить Гордона за границу, но даже хотело перевести его из Киева. Со свойственною Гордону настойчивостью он продолжал хлопотать, переписываться с разными лицами и подавать разные бумаги; между прочим, составил он обширную записку, в которой изложил все свои обстоятельства и которую должны были передать его покровители царям и царевне Софии. В этой записке Гордон указывал на свое знатное происхождение и на военную службу в разных государствах. «Везде, – говорит он, – меня отпускали тотчас же, когда я выражал желание увольнения; везде получал я письменные свидетельства и похвалы о моей службе. Я приехал в Россию не в крайней нужде и не убогим, а в качестве богатого и знатного человека с целью прослужить лишь несколько времени и в надежде уехать, как скоро мне заблагорассудится». Затем он выставляет на вид свои заслуги в русской военной службе, понижение жалования ратным людям в России в 1669 году, свои потери в Чигирине и указывает на свои прежние просьбы об увольнении, а также и на данные ему обещания отпустить его в Шотландию. Тут мы узнаем об особенно важной причине, заставившей его желать возвратиться туда. В 1684 году умерли родители Гордона. Так как он остался единственным сыном, то нужно было привести в порядок отцовское имение; без его личного присутствия в Шотландии, как он пишет, он не мог вступить во владение унаследованным от отца имением. Далее следует длинный ряд жалоб. Гордон жалуется на то, что другие иноземцы получили большие в сравнении с ним награды, что ему [51] трудно прожить со скудным жалованием, что он не в состоянии воспитывать своих детей надлежащим образом, и что частые болезни вследствие ран и чрезмерных усилий в разных походах заставляют его думать о предстоящей кончине и о том, что он оставляет свою семью в крайне бедственном состоянии. Далее Гордон жалуется на недостаток в католических священниках, которым было запрещено пребывание в России. Поэтому он просил о повышении жалования, о дозволении приглашать в Киев хотя бы по случаю главных праздников католических священников из ближайших польских городов, о содержании в Киеве врача и, наконец, о дозволении ему, если нельзя думать об увольнении, съездить на шесть месяцев в Шотландию (II, 83-88).

Подробное изложение всех этих желаний находится и в письме Гордона к Леонтию Романовичу Неплюеву, которого он просил ходатайствовать за него перед правительством. Тут, между прочим, сказано, что Россия не купила его как товар, что он не был взят в плен, а приехал в Россию свободным человеком. Далее Гордон указывал на то обстоятельство, что в случае его кончины правительство будет иметь расходы на содержание его жены и детей и проч. (II, 91-92).

По истечении нескольких недель к Гордону пришел какой-то думный дьяк и советовал ему не просить об увольнении, а довольствоваться исполнением других желаний (II, 97). Гордон, как кажется, действительно на этот раз решился прекратить свои ходатайства. Зато в конце 1685 года он отправился в Москву опять хлопотать об отпуске, и в начале 1686 года мы застаем его в столице 57.

При разборе прошений Гордона мы не можем не спросить себя: было ли его положение в России в материальном отношении действительно столь бедственно, как он рассказывал. С одной стороны мы знаем, что он жил в Киеве безбедно, устраивал празднества и увеселения разного рода, с другой – знаем из достоверного источника – из одного письма Лефорта, что положение иностранных офицеров именно после Чигиринских походов, когда настал мир не несколько лет, было весьма [52] дурное. Лефорт пишет, что многие офицеры, получившие увольнение и приведенные в крайне бедственное состояние, занимались грабежом и совершали разные преступления, чтобы не умереть с голоду, но что и оставшиеся на службе получали самое скудное жалованье, так что едва были в состоянии содержать на эти деньги лошадь. «Москвитяне, – пишет Лефорт, – думают, что они уже вполне достаточно знают ратное дело и потому не хотят более содержать ни офицеров, ни солдат из иноземцев». Поэтому и Лефорт желал оставить Россию в то время и писал в Швейцарию, что военные люди в настоящее время не могут рассчитывать на карьеру в России 58. Из других источников мы знаем, что в некоторых случаях иностранные офицеры, служившие в России, поправляли свое положение принятием православной веры. Голландский резидент Келлер пишет в это время, что принявшие православие офицеры, не имея средств выехать из России, по крайней мере, в том отношении были обеспечены, что русское правительство таких людей чрез перемену исповедания сделавшихся подданными царя, не могли выслать вон из государства. Лефорт упоминает о полковнике Штоделе, принявшем православие, чтобы поправить свое положение, и говорит, что брат этого Штоделя генерал-майор, вероятно, последует его примеру. Они были реформаторского исповедания 59.

Все это не могло относиться к Гордону. Его положение было гораздо выгоднее; при том значении, какое он имел в русском войске, при существенных услугах, оказанных им России, правительство не только не думало о высылке его вон из государства, но даже, как мы видели, ни за что не хотело лишиться Гордона. Далее мы знаем, что Гордон был отличным хозяином и никогда не бедствовал. К тому же он после смерти родителей сделался зажиточным землевладельцем в Шотландии. Для него и в материальном отношении могло быть более выгодным возвратиться на родину, нежели оставаться в России. Наконец, Гордон был ревностным католиком и ни за что не решился бы на перемену веры. Напротив того, благодаря своим сношениям с князем Василием Васильевичем Голицыным, склонным к поддержке католицизма в России, он скорее мог надеяться на льготы русского правительства в пользу католицизма. [53]

Во время своего пребывания в Москве в начале 1686 года Гордон, без сомнения, говорил о своем деле с Лефортом, которого он знал уже несколько лет и с которым даже был в родстве. Жена Лефорта была племянницей тестя Гордона полковника Бокговена. В то время, когда Гордон был начальником в Киеве, Лефорт находился при нем и даже жил некоторое время в его доме. Однажды Гордон написал для Лефорта одобрительное свидетельство 60, а во время пребывания в Москве ему случалось посещать Лефорта (II, 118).

В девяностых годах им суждено было играть весьма важную роль при Петре Великом, и в некотором отношении они даже были соперниками; но нельзя сказать, чтобы их отношения были особенно близкими. Они резко отличались друг от друга характером. Гордон был более серьезным дельцом, а Лефорт – более веселым и приятным товарищем, собеседником. Опытностью в ратном деле, знакомством с политическими вопросами, знанием техники и вообще образованием Гордон превосходил Лефорта. Последний был более талантливым дилетантом, чем солидным специалистом в военном искусстве. По своим дарованиям и своей необыкновенно привлекательной личности он мог сделаться фаворитом. Напротив того, Гордон, отличавшийся большей силой характера, стойкостью в труде, чем талантливостью, скорее мог принести пользу государству, чем довольствоваться ролью царедворца. И тот, и другой в жизни и деятельности Петра играли важную роль и могли быть его руководителями. Но это было уже после государственного переворота 1689 года. Когда они встретились в Москве в начале 1686 года, их официальное положение было очень скромным. И Лефорт, подобно Гордону, также подумывал о выезде за границу, но Гордон на это счет, как и вообще, обнаруживает гораздо большую стойкость и последовательность, большую привязанность к своей родине, меньшую любовь к России. Когда незадолго пред тем Лефорт ездил к родным в Швейцарию, ему советовали не возвращаться в Россию, а искать случаев для дальнейшей карьеры в Германии, Франции, Англии или в Нидерландах, он прямо возразил, что многим обязан России, а потому хочет продолжать служить Петру и [54] надеется там сделать блестящую карьеру 61. Гордон, напротив того, при каждом посещении своего отечества все более и более желал отделаться от русской службы, и даже когда после 1689 года его положение в России стало гораздо более выгодным, он не переставал мечтать о возвращении в Англию или Шотландию. Обстоятельства, в которых находились Гордон и Лефорт, были различны. Лефорт не имел никакого состояния, его не знали на западе; он не имел никаких связей, не принадлежал ни к какой политической партии: он должен был главным образом надеяться на карьеру в России. Гордон же как зажиточный землевладелец, как роялист и католик, как политический деятель, которого знали лично и уважали короли Карл II и Яков II, всегда мог надеяться на обеспеченное положение в западной Европе и на почетное место в ряду приверженцев Стюартов. Из его переписки в начале девяностых годов, а также из его дневника видно с каким вниманием он следил за всеми событиями в западной Европе и как страстно желал, особенно после революции 1688 года в Англии, участвовать в тамошних делах. Лефорт почти вовсе не занимался политикой, был равнодушен к религиозным делам, но зато как настоящий космополит и светский человек держался правила «ubi bene ibi patria», и, как кажется, отличался от Гордона более теплой душою и неограниченной привязанностью к Петру. Лефорт всегда был готов жертвовать всем для своего монарха и друга; Гордон никогда не забывал своего долга в отношении к Англии и Шотландии, к Стюартам, к католицизму, к своему семейству и к самому себе.

Гордон убедился теперь, что просить об увольнении опасно. Зато вопрос об отпуске за границу был разрешен на этот раз очень скоро. 18-го января Гордон обратился к Голицыну с просьбою, и на другой же день последовало решение. Ему было дозволено ехать за границу, но он должен был оставить жену и детей в Киеве. Этим условием правительство хотело обеспечить себе возвращение Гордона в Россию. Когда он имел аудиенцию у царевны Софии, она внушала ему весьма серьезно, чтобы он скорее возвращался и привез с собою одного из сыновей, которые находились в то время за границей. Когда он откланивался князю Василию [55] Васильевичу Голицыну, последний убедительнейшее просил его вернуться скоро, иначе он, князь, взявший на себя ручательство за возвращение Гордона в Россию, может попасть в беду (II, 119-120). Что значило в семнадцатом столетии такое ручательство, мы знаем из сочинения Котошихина, который пишет, что родственники находившихся за границей лиц и поручители на них подвергались пытке, конфискованию имущества и т. п. в случае невозвращения вовремя тех лиц, которым была дозволен поездка 62. Кроме того, Голицын вменил Гордону в обязанность в каждый почтовый день писать к нему письма. Эта мера могла иметь две цели. Во-первых, Голицын, получая еженедельно письмо от Гордона, легче мог следить за ним. Во-вторых, таким путем он мог узнать более или менее подробно о том, что происходило на западе. Мы знаем, что и в 1666 году, когда Гордон был за границей, он писал такие же, похожие на газеты донесения дьяку Алмазову.

Путешествие в Шотландию в 1686 году.

В 1666 году Гордон был в Англии в качестве дипломатического агента. Он не имел тогда возможности съездить в Шотландию, побывать у родных и заняться своими делами. О поездке 1669-1670 годов (II, 84) мы не имеем никаких подробностей и только из одной заметки в частном письме можем заключить, что это путешествие имело совершенно частный характер. Такова была и поездка 1686 года.

Не останавливаясь на частностях весьма подробного рассказа Гордона об этом путешествии, укажем лишь на важнейшие черты этого эпизода. Гордон выехал из Москвы в начале февраля, посетил Новгород и затем после краткого пребывания в Риге отправился сухим путем в Мемель. В Брунсберге (близ Кенигсберга) он посетил сына Джемса, находившегося там в иезуитской коллегии. Сначала он намеревался отправиться в Лондон морем из Гамбурга, но потом избрал путь чрез Голландию. Из числа знакомых, которых он посетил в Лондоне, назовем лорда Мельфорта, который был ревностным сторонником Стюартов и после революции 1688 года жил в Риме, чтоб действовать в пользу Якова II 63. Во время пребывания в Лондоне Гордон [56] несколько раз представлялся ко двору, и король Яков II, уже прежде знавший его, кажется, умел ценить его преданность королевскому дому.

Мы знаем, что Гордон был роялистом. Когда в 1657 году его желали привлечь в Австрию (I, 146), то дали ему знать, что ему не следует служить в шведском войске, так как Швеция состоит в союзе с «архи-изменником» (architaitor) Кромвелем. Когда роялисты, служившие в шведском войске и находящиеся в Польше в 1657 году, узнали о проезде посланника Кромвеля Бредшо (Bradshaw) в Россию, то хотели убить его. Гордон, рассказывая о том, хвалит их намерение, впрочем, не приведенное в исполнение, и даже, может быть, сам принадлежал к числу 15 лиц, составивших этот замысел (I, 154). Можно представить себе, как обрадовала Гордона реставрация Стюартов в Англии. О личных свиданиях его с Карлом II в 1666 году мы говорили выше. После того он постоянно следил за ходом событий в Англии. Ежегодно праздновал он день рождения короля; даже в Чигирине, 29-го мая 1678 года, угостил своих сослуживцев-соотечественников в своем саду (I, 469). В апреле 1684 года он через газеты и частные письма узнал о кончине Карла II и о вступлении на престол Якова II (II, 79); 29-го мая находившиеся в Киеве соотечественники Гордона вместе с ним собрались в день рождения покойного короля «для печального празднества его памяти» (II, 89). Вскоре после того Гордон узнал о восстании побочного сына Карла II Монмута против Якова II и о его казни. В дневнике сообщены стихи на латинском языке, относящиеся к этому событию (II, 107 и 108). Несколько времени после того Гордон поехал в Англию. 16-го апреля 1686 года он имел аудиенцию у короля Якова II, который долго беседовал с ним о царях, о России вообще, об устройстве Московского государства, о тамошнем ратном деле и правлении. Тут же приветствовали его шотландские дворяне. Затем Гордон был представлен зятю короля датскому принцу Георгу. Чтобы находиться ближе ко двору, Гордон нанял квартиру недалеко от Сен-Джемского сада, куда ходил гулять и где несколько раз встречался с королем. Яков II, между прочим, расспрашивать его об осаде Чигирина. Однажды Гордон участвовал в поездке короля на реке Темзе, и при этом случае король спрашивал мнение Гордона о разных укреплениях в окрестностях Лондона. Другой раз Гордон имел [57] случай говорить с королем, когда присутствовал при католическом богослужении во дворце, и еще раз – когда был в театре, где давали Шекспирова «Гамлета». Когда Гордон в последний раз был у короля, Яков подробно расспрашивал его о его происхождении и положении в России и в военной службе, выразил желание, чтобы Гордон совсем возвратился в свое отечество, и обещал ему свое покровительство. В заключение Яков сказал: «Не оставайтесь там, я напишу о вас царю письмо» (II, 131-138).

У Гордона было множество знакомых в Лондоне, где он пробыл около трех недель. Затем он отправился в Шотландию. В Эдинбурге, где в то время был губернатором его родственник, важнейший член всего рода герцог Гордон. Во время пребывания в Эдинбурге Патрик Гордон получил письмо от Голицына с просьбою привезти в Россию некоторое число инженеров, фейерверкеров и саперов (II, 142). Как кажется, Гордон представлял в своих беседах со знакомыми русскую службу в довольно выгодном свете, иначе граф Эглинтоун не просил бы его взять с собою в Россию его сына (I, 144).

В конце мая Гордон оставил Эдинбург и отправился в Эбердин. Тут он прожил некоторое время среди родных и занялся своими частными делами и устройством своего хозяйства. 15-го июля Гордон выехал из Шотландии морем. В Риге он остановился на несколько дней и затем через Псков, Новгород и пр. отправился в Москву, куда и прибыл 31-го августа после семимесячного отсутствия.

Гордон – прапорщик.

Впечатления от пребывания в Англии, свидание с родными и знакомыми, обещанное королем покровительство, наконец, условия жизни в западной Европе – все это утвердило в Гордоне желание окончательно покинуть Россию. Но желание эти совершенно расходились с тогдашними видами русского правительства. За несколько месяцев до приезда Гордона из-за границы заключен был мир с Польшей и вместе с тем наступательный союз против Татар. Решившись воевать против Крыма в следующем году, правительство сильнее прежнего нуждалось в Гордоне, который еще недавно оказал столь существенные услуги России в Чигирине и еще в 1684 году подал столь подробную записку о войне с [58] Татарами. Поэтому новые попытки Гордона испросить себе увольнение должны были повести к довольно серьезному кризису.

На другой день по прибытии в Немецкую слободу, 1-го сентября, Гордон явился к Голицыну, был принят им весьма милостиво и поздравил его с Новым Годом. 3-го сентября Гордон обедал у Голицына, 10-го – также. При этом случае они беседовали о пребывании Гордона в Англии, о его путешествии вообще и о разных других предметах. Но о предстоящей войне речи не было. Затем после обеда Гордон вместе с Голицыным отправился на охоту. 13-го сентября Гордон должен был представиться царю. Аудиенция почему-то в этот день не состоялась; но на следующую он был допущен к царской руке. Затем он был у царевны Софии, которая сказала ему: «Бог наградит тебя за то, что ты сдержал слово», то есть, вернулся в Россию (II, 158-159).

Тут пока еще не видать ничего, что подтверждало бы рассказ Корба, что Голицын, наконец, «возненавидел» Гордона 64. Есть основание думать, что Гордон пока не говорил о своем намерении, воспользовавшись протекцией Якова II, выехать из России. Между тем кризис приближался.

Мы уже выше видели, что король Яков II обещал Гордону писать царям о его увольнении. Королевское письмо было написано еще во время пребывания Гордона в Великобритании, а когда он готовился к отплытию из Шотландии, он получил из Лондона копию с этого письма. Оно сообщено целиком в дневнике (II, 150-151) и заключает в себе следующее: «Узнав, что ваш верный и много любимый подданный Патрик Гордон служил вашим императорским величествам много лет и служит еще ныне в качестве генерал-лейтенанта, а далее, что он ныне должен вступить в управление отцовских имений и притом обязан служить нам, мы просим ваши императорские величества отпустили Гордона с женою, детьми, прочими родными и вещами из вашего государства. Исполнение этой просьбы для многих охотников вступить в вашу службу будет поощрением» и пр. Герцог Гордон писал также к князю Голицыну письмо на латинском языке, в котором было множество комплиментов, но милость к Патрику Гордону испрашивалась только в общих выражениях.

13-го сентября, в тот самый день, когда Гордону не удалось [59] представиться царям, один Англичанин по фамилии Мунтер вручил ему подлинное письмо Якова II к царям. Тогда в России не было английского резидента; в таких случаях письма Английских королей к царям нередко пересылались через купцов, проживавших в Москве и игравших роль консулов. Таким лицом был прежде купец Брейан (Bryan), о котором не раз вспоминается в дневнике Гордона, таким был и Мунтер. На другой день голландский резидент Келлер передал письмо короля Якова царям. Голландский резидент в Лондоне Ситтерс нарочно просил Келлера быть посредником в этом деле. Как видно, вопросу об увольнении Гордона придана была некоторая важность, и он стал предметом дипломатических сношений. Письмо Якова II было передано в тот самый день, когда Гордон имел аудиенцию у царей и царевны. Но может быть, при дворе еще не знали содержания письма. На другой день какой-то Голландец, плохо знавший английский язык, перевел это письмо на русский язык. Между тем Гордон подал челобитную об увольнении и занялся, было, составлением другой записки, которую велел перевести на «славянское наречие». В дневнике есть небольшой пробел от 15-го сентября по 24-е октября. Именно в это время Гордон, без сомнения, составил первую записку, о которой он пишет, что она была подана 23-го октября, но что пока (то есть 26-го октября) еще не было ему дано ответа. О каком-либо разладе с Голицыным в это время в дневнике не упомянуто. Только когда 5-го ноября Гордон просил у боярина позволения перевезти свою жену из Киева в Москву, он получил «двусмысленный ответ». Это, впрочем, не помешало ему отправить 9-го ноября лошадей и слуг в Киев за женою (II, 160). Вдруг, 16-го ноября Гордон узнал через некоторых своих русских приятелей о решении правительства сослать его с семейством в какое-нибудь отдаленное место, если он не станет просить прощения (II, 160).

Гордон испугался. Он, кажется, не ожидал такого оборота дела. На другой день он отправился к голландскому резиденту просить его ходатайства перед русским правительством. Барон Келлер объявил ему наотрез, что он никоим образом не станет вмешиваться в это дело, и прибавил, что Русские из газет узнали, будто Яков II хочет помочь Туркам (II, 161). Действительно, в России не любили Якова. Впоследствии Голицын однажды прямо сказал Гордону: «С братом и отцом вашего [60] нынешнего короля мы ладили хорошо; но с этим мы как-то не можем быть в дружбе: он слишком горд» (II, 226). Когда Яков лишился престола, русское правительство было чрезвычайно довольно этим событием (II, 240). Таким образом, тогдашнее раздражение Софии и Голицына против Гордона, может быть, в значительной степени объясняется отвращением к Якову.

Гордон тщетно искал покровителей. 19-го ноября он был у разных вельмож и узнал от некоторых из них, что правительница в большом гневе на него за его упрямство и намерена строго наказать его. Гордон все еще не унывал и 20-го ноября велел переписать свою вторую челобитную. Однако 21-го числа он узнал от некоторых друзей, что если он не поспешит просить прощения, то дорого за то поплатится, подвергнет и себя, и свое семейство большой беде и лишит их возможности помочь ему. Гордон был в таком волнении, что не мог спать всю ночь. «Хуже всего, – пишет он, – было то, что я никому не смел открыть моих мыслей, потому что при корыстолюбии и равнодушии всех никто не заботился о судьбе другого; не было никого, кто мог бы дать мне благоразумный совет» (II, 161). 22-го ноября рано утром он отправился в Измайловское, где тогда находились царь Иван и София, и пошел сначала в хоромы боярина Голицына. Голицын принял его и обратился к нему с упреками. Гордон оправдывался, опираясь, как он говорит, на правоту своего дела, но Голицын стал горячиться еще более и велел тотчас же изготовить приказ о разжаловании Гордона в прапорщики и немедленной его ссылке. Бывшие тут вельможи, чтоб угодить Голицыну, как говорит Гордон, присоединили свои упреки к сильным выражениям боярина. И, предвидя гибель своего семейства, Гордон решился написать в весьма осторожных выражениях челобитье, в котором изъявил сожаление, что просьбою своею об увольнении оскорбил великих государей, и, прося помилование, изъявлял готовность служить далее. Когда это челобитье читалось «на верху» (ab ove), то есть у государей, то нашли, что оно было писано недостаточно покорным тоном раскаяния и умиления. Ему опять пригрозили ссылкою. Гордон объявил, что он готов [61] подписать такую редакцию челобитья, какая для него будет сделана в приказе.

Все это происходило 22-го ноября. Гордон был сильно огорчен, даже считал себя оскорбленным, но не приходил в отчаяние, что, между прочим, видно из того обстоятельства, что он 23-го ноября, возвращаясь из Измайловского в Немецкую слободу, осмотрел лежавшие на пути стеклянные заводы. 25-го ноября он был в городе: думный дьяк Емельян Игнатьевич Украинцев передал ему черновое челобитье в желанном виде. Некоторые выражения показались Гордону слишком унизительными. Он зачеркнул эти места, велел переписать челобитную и подписал ее. Когда она читалась в тайном совете, там царствовало глубокое молчание, и царевна София не сказала ни слова. Все знали, что Гордон насилием и угрозами был принужден подать такую бумагу (II, 163).

Таким образом, ссылка Гордона не состоялась; но распоряжение о разжаловании его было утверждено 22-го ноября, и только 11-го декабря он был прощен 65, между тем, была сделана английским правительство попытка дать делу Гордона новый оборот. Разумеется, в Англии не могли еще знать о несчастии Гордона, но может быть, считали вероятным, что Гордону не легко будет отделаться от русской службы. Англия нуждалась в дипломате, и так как Гордон, хорошо знавший Россию, был особенно годен представлять английские интересы при русском дворе, то Яков II и вздумал назначить его английским резидентом в Москву.

29-го ноября Гордон по почте получил от графа Миддельтона и от статс-секретарей короля Великобритании уведомление, что он назначен чрезвычайным послом при Московском дворе, и [62] что кредитивные грамоты и инструкции будут немедленно отправлены ему в Ригу. Неизвестно, почему граф Миддельтон в своем письме, писанном 25-го октября, предполагал, что эти бумаги застанут Гордона еще в Риге, и потому приглашал его остаться в этом городе впредь до дальнейших приказаний (II, 163). Гордон был, как он сам замечает, в крайнем удивлении. Он тотчас же отправился с этим письмом к голландскому резиденту и к дьяку Виниусу, чтобы посоветоваться с ними, но ни тот, ни другой не могли ничего ему сказать. На другой день Гордон пошел к Украинцеву, показал ему письмо графа Миддельтона и вместе с Украинцевым отправился к Голицыну. Боярин велел Гордону перевести письмо на латинский язык и отдать в приказ для перевода на русский язык, так как в то время не было английского переводчика. При этом Гордон подал новое челобитье, которое также было переведено на русский язык. Голицын обещал сообщить царям и царевне об этом деле. Между тем Гордон отвечал графу Миддельтону, но очевидно уже не надеялся на успех. 4-го декабря он от постоянного волнения и неприятностей заболел лихорадкой и несколько дней пролежал в постели. Между тем «на верху» последовало решение, то есть новый отказ. «Цари, царевна и бояре, – сказано было, по словам дневника, в царской грамоте, – выслушали челобитные, поданные генерал-лейтенантом Гордоном, и положили: генерал-лейтенант Гордон не может быть чрезвычайным английским послом при дворе их величеств, потому что он должен служить в большой армии в предстоящем походе против Турок и Татар. Патрик Гордон должен ответить графу Миддельтону, что, если король желает отправить посла в Россию для поддержания братской любви и дружбы, такого посла приймут милостью». На другой день послали за Гордоном для официального сообщения ему этого решения, но он не мог явиться по причине болезни. Наконец, 11-го декабря он был призван к Голицыну, который объявил ему, что цари всемилостивейшее прощают его и оставляют в прежней должности (II. 165). Гордон был сильно огорчен: «Так, – замечает он в дневнике, – кончилось это дело. На стороне Гордона была справедливость и право, как можно было видеть из всех представлений его, но на все его доводы не было обращено никакого внимания: их называли баснями и сказками».

Гордон просил, чтобы ему дали копию с решения для сообщения королю Якову II. Ему было отказано в исполнении и этой [63] просьбы. С большим трудом получил он обратно из приказа письмо графа Миддельтона. Наконец, его заставили показать в приказе его собственное письмо к графу Миддельтону, прежде чем оно будет отправлено в Англию. Разумеется, кроме этого письма он отправил и другие с подробным изложением дела.

Разжалование Гордона в прапорщики и ссылка его в Сибирь были делом невозможным по той самой причине, по какой не хотели отпустить его за границу. В нем нуждались для предстоявшего похода, нуждались не в Гордоне-прапорщике, а в Гордоне-генерал-лейтенанте. Трудно сказать, насколько основательно предположение г. Поссельта, что образ действий Голицына в отношении к Гордону озлобил последнего против боярина и повлиял на образ действий Гордона в 1689 году во время государственного переворота 66. Соображаться в своих действиях с чувствами личного негодования или мести едва ли было в натуре Гордона. В продолжение трех лет после событий 1686 года до переворота 1689 года сношения между Голицыным и Гордоном были весьма близкие. К тому же вскоре после этого кризиса, 2-го января 1687 года, Гордон получил чин полного генерала.

Оправившись после описанных беспокойств, Гордон поселился в немецкой слободе, и сюда в самом конце 1686 года приехало его семейство (II, 166). Он покорился обстоятельствам, но все-таки не переставал мечтать о родине и о возможности покинуть Россию. В 1690 и 1691 годах он несколько раз писал об этом своим родным в Англию, но с течением времени эта надежда стала в нем ослабевать, в чем и сам он должен был, наконец, сознаться. Это видно из писем его, относящихся к началу 1692 года (III, 299 и 308).

Крымские походы.

1687 год начался для Гордона весьма благоприятно: ему поручили командовать выборными полками второй дивизии (II, 166). Он немедленно занялся приведением их в надлежащий порядок. Также и его личные отношения к князю Голицыну снова улучшились. Он посетил боярина в его имении, Медведевке, и был хорошо принят (II, 167). В конце января было приказано готовиться к [64] походу; Гордон хлопотал о жалованье и подъемных деньгах. 2-го февраля был смотр войскам, подробно описанный в дневнике. Голицын в лестных выражениях благодарил Гордона за отменный порядок, в котором найден был его отряд. В конце февраля войска выступили из Москвы в поход на сборные места.

Теперь должно было решиться, могли ли осуществиться высказанные Гордоном в 1684 году предположения о возможности занятия Крыма. Приготовления к войне были сделаны значительные, и Гордон, как один из главных вождей в русском войске, мог иметь большое значение в военном совете. К сожалению, в дневнике его опять встречается пробел с 23-го февраля по 3-е мая. Известно, что именно в это время произошло замедление из-за «нетчиков» и вследствие неудовольствия царедворцев, находившихся в войске Голицына 67. Обнаружилось то самое зло, на которое столь сильно жаловался Гордон по случаю Чигиринского похода 1678 года.

В мае месяце мы застаем Гордона в дороге; он часто обедал у Голицына во время похода и принимал у себя не только прочих военачальников, но и самого князя Василия Васильевича. Довольно подробно описывает Гордон порядок шествия и далее, несколько лет спустя, весьма подробно объяснял Корбу, как были расположены войска, так что к сочинению Корба приложен даже рисунок этого строя 68. На пути Гордон занимался полковыми счетами и вообще канцелярскими работами. Как известно, поход был крайне неудачен. Настроение духа в войске было весьма неблагоприятное, и не раз в войске без всякого основания распространялась тревога; при одном из таких случаев Гордон совершил объезд лагеря. Он упоминает также о недостатке воды, о степном пожаре, о страшной жаре, о падеже лошадей, о болезнях солдат, о невозможности прокормить лошадей. 17-го июля происходил военный совет, и на нем было решено возвратиться. И тут, к сожалению, дневник не полон, представляя пробел от 20-го мая до 12-го июня.

О себе Гордон, рассказывая подробности того похода, почти вовсе не говорит. Он, впрочем, не играл особенно выдающейся роли. О военных советах он говорит с некоторым пренебрежением, но ни в одном месте не упоминает о мнениях, которые сам высказывал при таких случаях. По-видимому, он [65] более занят был делами военной администрации, чем военными планами. В Чигирине он имел совсем иное значение.

На возвратном пути в Москву в войске получены были награды, из сравнения размеров которых можно заключить, что Гордон не занимал особенно важного места в войске. Голицын получил медаль с цепью ценою в 300 червонцев. Прочие бояре получили медали в 9 червонцев. Гордон получил медаль в 5 червонцев; прочие лица, служащие, дворяне получили медали в 2 червонца и ниже (II, 195). Правительство, как мы знаем, старалось замаскировать неудачу похода, имевшего к тому же следствием низложение преданного России гетмана Самойловича. Гордону дали при этом случае неприятное поручение. Он должен был до Севска сторожить сына павшего гетмана, с которым во время пребывания в Киеве находился в дружественных сношениях (II, 191-198).

Гордон возвратился в Москву 6-го сентября 1687 года после семимесячного отсутствия. В следующее затем время, полтора года, он прожил спокойно в немецкой слободе, оставаясь, впрочем, на службе. Иногда ему приходилось служить правительству полезными советами. Так при постройке крепости на реке Самаре (приток Днепра) Гордон сообщил разные соображения по этому предмету (II, 210). 26-го ноября 1687 года он присутствовал вместе с боярином Голицыным при опытах с новыми пушками и давал советы в техническом отношении. Довольно важно то обстоятельство, что в апреле 1688 года малороссийские казаки выразили желание, чтобы Гордон был отправлен в Малороссию (II, 215). Из этого случая видно, что во время своего пребывания в Малороссии он умел снискать себе любовь и уважение тамошних жителей.

Правительство вскоре после первого Крымского похода удостоило его повышения: он получил чин полного генерала и право писаться с «вичем». Гордон, замечая об этом в дневнике (II, 202), прибавляет, что он удостоен был этой чести так поздно лишь потому, что не хлопотал об этом ранее.

1688 год был не особенно богат событиями в жизни Гордона. Он занимался семейными делами, жил в многочисленном кругу знакомых и со вниманием следил за ходом политических событий. С Голицыным и другими русскими вельможами он все это время был в хороших отношениях и нередко беседовал о государственных делах западной Европы. К этому времени [66] относятся его первые, хотя еще не личные, сношения с Петром, который занимался тогда своими «потешными». Важнее всего были приготовления к новому походу, начавшиеся в последних месяцах 1688 года. И при этом случае, впрочем, Гордон, как кажется, не играл важной роли: в 1684 году Голицын заставил его написать подробную записку о восточном вопросе, теперь спрашивали о том же Мазепу (II, 229). Гордон имел даже сильных врагов при дворе. Однажды, когда происходили совещания о предстоящем походе, патриарх в сильных выражениях говорил о Гордоне, утверждая, что нельзя надеяться на успех русского войска, если этим войском будет командовать еретик. Вельможи, рассказывает Гордон, улыбались и не обращали внимания на слова патриарха (II, 233). О таких совещаниях в дневнике Гордона говорится несколько раз, но мы не узнаем, участвовал ли он сам в них или нет. Впрочем, можно думать, что он имел влияние на военные распоряжения и часто виделся с важнейшими лицами при дворе – с Шакловитым и Голицыным.

13-го февраля Гордон выступил в поход. 8-го марта на пути он беседовал с главнокомандующим о разных делах, относящихся к своему полку. Так как после того в дневнике следует записка под заглавием «Размышления о предстоящем походе» (II, 249-250), то можно полагать, что Гордон был приглашен Голицыным сообщить свои соображения по этому предмету. В этой записке заключаются лишь технические частности о способе преодоления затруднений при переходе чрез степи, о постройке на пути разных укреплений для обеспечения движения войска и о разных артиллерийских снарядах. Этот проект был составлен в Сумах, где отдыхало войско в первых числах марта. Голицын, однако, не счел нужным руководствоваться указаниями Гордона. По крайне мере форты, о необходимости которых говорил Гордон, не были построены.

Подробное описание движения войск в дневнике не заключает в себе почти никаких указаний о самом Гордоне. Так, например, не говорится о том, какие мнения были высказаны Гордоном на совещании всех начальников 8-го мая (II, 255). Зато 12-го мая он передал князю особенную записку о том, как должен действовать левый фланг в случае столкновения с неприятелем, которого ожидали ежедневно (II, 256). Опасность росла с каждой минутой: войско было окружено Татарами. Надежда на [67] успех, выраженная Гордоном пятью годами раньше, и на этот раз оказалась тщетною. Впрочем, в дневнике своем он не высказывает никакого мнения о походе вообще, о причинах неудачи и об ошибках, сделанных при этом случае. Нет также ни малейшего намека на образ действий князя Голицына по случаю переговоров с Татарами. Дневник именно в этой части не имеет вовсе характера мемуаров или записок, тогда как, например, о походе 1678 года говорится с присоединением суждений о событиях. Есть, однако, основание думать, что Гордон оказал военному начальству существенные услуги на обратном пути при преодолении разных затруднений и опасностей, с которыми приходилось войску бороться. Между прочим, ему пришлось некоторое время вести арьергард (II, 261).

Переворот 1689 года.

Гордон возвратился в Москву около половины июля после пятимесячного отсутствия. В дневнике тут пробел от 14-го до 22-го тюля. Гордона занимал вопрос о наградах, которые достанутся служилым людям за второй Крымский поход. 22-го он был в городе, чтобы разузнать об этом, но решения еще не последовало. 24-го Гордон и другие лица были допущены к руке царя Ивана и царевны Софии. Последняя особенно благодарила Гордона за оказанные им во время похода услуги (II, 266). Что касалось до наград, то решение затянулось вследствие неудовольствия Петра. Разногласие в отношении к наградам было одним из поводов к окончательному разрыву между Петром и Софией. Таким образом, приближалось событие, имевшее для Гордона самое важное значение. Его влияние при Петре было сильнее, чем до 1689 года. Ни Илья Данилович Милославский, ни Василий Васильевич Голицын не умели ценить Гордона в такой степени, как Петр. Тут открылось ему широкое поприще плодотворной деятельности, за которую он был награжден хорошим материальным обеспечением.

Недаром Гордон тотчас же после возвращения из Крымского похода стал зорко следить за ходом дел; вследствие того в дневнике его сообщаются весьма любопытные данные о последовавшем перевороте, в котором и ему пришлось играть не последнюю роль. Рассказав о том, что Петр сначала не соглашался на награды ратным людям, и что только 26-го июля с большим трудом его уговорили дозволить раздачу наград, Гордон [68] замечает, что он получил месячное жалованье, 20 пар соболей, серебряный кубок, богатой материи на платье и, кроме того, медаль ценою в три червонца. Однако, в тот же самый день обнаружился гнев царя Петра, не хотевшего допустить к себе полководцев и офицеров для принесения благодарности за полученные награды. Гордон сообщает о разных слухах, распространенных в кружках этих военных: каждый понимал, что Петр нехотя согласился на награды, и все предвидели при дворе катастрофу. Никто, однако, не смел говорить о том, хотя все знали о случившемся (II, 267). В следующие дни распространились разные слухи о разладе в высших кругах; было опасно говорить об этих слухах. 7-го августа распространилось известие об удалении Петра в Троицкий монастырь. Гордон только наблюдал за всем этим, узнавал все подробности событий, но продолжал заниматься, как прежде, обучением войска, частной перепиской и проч. Он пока и не думал о том, чтобы изменить Софии и перейти в Троицкий монастырь, хотя рассказывает, что несколько стрельцов по своей доброй воле перешли к Петру (II, 269). Но положение Гордона и других военачальников стало весьма затруднительным после того, как 16-го августа было получено приказание стрельцам, солдатам и полковникам явиться в Троицкий монастырь к царю Петру не позже 20-го числа.

Военные люди не знали, что им делать. Недаром в чужих краях удивлялись такому странному совладению трех лиц, какое учредилось тогда в России. Когда русский посланник Волков сообщил в Венеции, что царевна София «соцарствует», один из сенаторов заметил: «Дож и весь сенат удивляются, как служат их царскому величеству подданные их, таким превысоким и славным трем персонам государским». Теперь наступила минута, когда оказалось невозможным служить вместе и Софии, и Петру. Власть была в руках царевны, Петр же играл некоторым образом роль претендента. Чувство долга, привязанность к правительству скорее требовали повиновения Софии; политические соображения, надежда на будущее, справедливая оценка характера и способностей Петра могли заставить военных людей перейти к Петру. Петр и Иван пользовались равными правами. Гордон достаточно знал обе личности и не мог сомневаться в том, что будущность принадлежала Петру. Но в то же время он имел пока дело лишь с царевной Софией и с князем Голицыным. [69] Для него они были пока самыми законными представителями власти. Он должен был задуматься перед решением изменить Софии, Голицыну, царю Ивану.

При дворе состоялось совещание, по окончании которого правительница, пригласив к себе военачальников, вменила им в обязанность не отправляться к Троице и не вмешиваться в ее спор с братом. Мало того, когда некоторые стрелецкие полковники изъявляли сомнение, София объявила им, что если кто-либо из них пойдет к Троице, то будет пойман и казнен смертью. Что касалось Гордона, то Василий Васильевич Голицын дал ему приказание ни под каким видом не удаляться из Москвы. После того Петр дал знать Софии, что он пригласил к себе войско и внушил ей, чтобы она не мешала никому перейти к нему (I, 279). Князь Прозоровский отправился в Троицу с целью оправдать царевну в том, что она не дозволяет войскам удалиться туда. На другой день старались распространить слух, будто приглашение явиться в Троицу было прислано в Москву без ведома Петра. Как видно, Гордон не верил этой басне; тем не менее, он все еще оставался в Москве.

К сожалению, и тут встречается пробел в дневнике от 18-го августа до 1-го октября. К этому времени относится довольно важный факт: в Москве решились послать патриарха в Троицу для переговоров. Иоаким был рад вырваться из Москвы, уехал к Троице и там остался; Петр приобрел важного союзника. 27-го августа новая царская грамота от Троицы в стрелецкие полки, в гостиную сотню, в дворцовые слободы и черные сотни, чтобы все полковники и начальные люди с 10 рядовыми из каждого полка, а из сотен и слобод старосты с 10 тяглецами явились немедленно к Троице, а кто не явится, тому быть в смертной казни. Толпы стрельцов, повинуясь указу, двинулись из Москвы. Затем София сама отправилась к Троице, но ей на дороге объявили, чтоб она в монастырь не ходила, иначе с нею «нечестно поступлено будет». Она возвратилась и заставила оставшихся стрельцов присягнуть в том, что они не побегут к Троице 69.

Таковы были события, происшедшие в то время, к которому относится пробел в дневнике Гордона. В продолжение этих дней [70] иноземцы, по-видимому, соблюдали некоторым образом нейтралитет между спорившими партиями, следили за ходом дел и ждали решительной минуты. Положение становилось все более критическим.

Весьма подробно рассказывает Гордон о приезде в Москву полковника Нечаева с требованием выдачи Шакловитого и Медведева. Гордон утром 1-го сентября сам видел около Кремля многих стрельцов, которые должны были наблюдать за тем, чтобы не бежали главные противники Петра. Требование выдачи Шакловитого, как рассказывает Гордон, произвело сильное движение на дворе; народ был поражен: большинство, по словам Гордона, решило оставаться спокойным и ждать, чем кончится дело. К этому большинству принадлежал и сам Гордон, который, впрочем, имел случай выслушать речи царевны к стрельцам и торговым и посадским людям, и к народу. Иноземцам становилось чрезвычайно неловко. Они были в недоумении, отправиться к Петру или оставаться в Москве. Многое в этом отношении зависело от решения самого Гордона, игравшего важнейшую роль между жителями Немецкой слободы. Вдруг распространился слух, что он получил из Троицы особое послание. К нему обратились с вопросом: правда ли это? Не получив на самом деле никакого письма, он отвечал отрицательно, «чем», как он пишет, «были довольны». Однако Гордон начал считать довольно опасным свое положение в отношении к Петру, и поэтому, когда 2-го сентября некоторые лица из Немецкой слободы отправились к Троице, он поручил одному из этих лиц, которое пользовалось его доверием, доложить царю, что иноземцы вообще не идут к Троице потому, что не знают, будет ли ему приятен их приход или нет. Очевидно Гордон предлагал Петру услуги иноземцев и изъявлял готовность разорвать с Софией. Развязка приближалась. Гордон, как кажется, хорошо знал о происходящем в Троицком монастыре. По крайней мере он подробно рассказывает о событиях 3-го сентября и о том, что в этот день главный стрелецкий полк, находившийся уже в Троице, изъявил желание отправиться в Москву и привести оттуда насильно всех ненавистников царя. Гордон замечает при этом: «Можно было ожидать окончательного разрыва; все соединилось к ускорению важнейшей перемены» (I, 275).

Наконец и иноземцам нужно было решиться действовать. 4-го сентября в Немецкой слободе явилась царская грамота, [71] помеченная 31-м августа, и в которой Петр обращался ко всем генералам, полковникам и прочим офицерам, не называя, впрочем, никого по имени. Послание это было запечатано. Сначала он попало в руки какого-то полковника Риддера, а от него принесено к Гордону, очевидно, потому, что он считался как бы главою иноземческой колонии в слободе. Гордон и поступил, как следовало влиятельнейшему лицу. Он пригласил к себе какого-то, неизвестного нам, «генерала» и полковников и тогда только в присутствии всех распечатал и прочитал царскую грамоту. В ней были рассказаны события августа месяца, отправление Нечаева для привлечения виновных заговорщиков к суду и в заключение было приказано всем иностранцам, генералам и офицерам, тотчас же по получении этой грамоты, в полном вооружении и на конях отправится к его величеству в Троицу. По прочтении письма было решено довести о нем до сведения князя Василия Васильевича Голицына (II, 276). Иноземцы все еще медлили. Вместо того, чтобы прямо перебежать в противоположный лагерь, они считали своим долгом сообщить о случившемся той власти, которой служили много лет, представляя себе, впрочем, право действовать по собственному усмотрению. Зная, что обе стороны дорожат ими, они не хотели решиться в пользу одной, не дав знать о том другой.

Сообщить Голицыну о получении письма Петра было делом опасным. Так как никто из присутствовавших при прочтении письма не хотел на это отважиться, Гордон сам, как он рассказывает, взяв с собой несколько полковников, отправился к Голицыну и показал ему грамоту. Тот был сильно смущен, но поспешил оправиться, и отвечал, что покажет грамоту старшему царю и царевне и тогда скажет, что им делать. Гордон заметил, что они боятся за свои головы, если не послушаются. Голицын обещал прислать ответ не позже вечера и для того пригласил Гордона оставить у него своего зятя – полковника Страдбурга.

Может быть, Голицын, опасавшийся, что иностранцы действительно послушаются Петра, рассчитывал на то, что зять Гордона будет в его руках чем-то вроде заложника. Мы не знаем, остался ли Страдбург у Голицына, но, во всяком случае, Гордон оставил свое решение: возвратясь в Немецкую слободу, он приготовил все к отъезду. Полковникам и офицерам, приходившим к нему за советом, он объявил, что со своей стороны, [72] независимо от всяких приказаний, он готов отправиться в тот вечер в Троицу. Тут-то и оказалось, какое значение имел Гордон в Немецкой слободе. Как скоро узнали о его решении, все «знатные и незнатные» начали готовиться к отъезду. Вечером они оставили Немецкую слободу; уже стемнело, когда они достигли Ямского моста. Прошедши 15 верст, они стали кормить лошадей. 5-го сентября они завтракали в 15 верстах от Троицы и около 11 часов утра приехали в монастырь. После обеда они были допущены к царской руке. Петр сам поднес каждому по чарке вина, спрашивал их о здоровье и велел им быть готовыми к службе (II, 276-277).

Гордон сам придает своему образу действий в этом случае большое значение. «Прибытие наше в Троицкий монастырь», пишет он, – «было решительным переломом; после того все начали высказываться громко в пользу младшего царя» (II, 276). Поздние историки смотрят на этот факт различно. «В такое время натянутого ожидания и нерешительности, – замечает Соловьев, – всякое движение в ту или иную сторону чрезвычайно важно, сильно увлекает» 70. Зато Устрялов находит показание Гордона не справедливым: «Из подлинных актов, – говорит он, – очевидно, что все почти стрелецкие полковники и урядники давно были в лавре; рядовые стрельцы оставались в Москве, но явно склонялись на сторону государя и усердно отыскивали его злодеев; патриарх, вельможи и царедворцы также были при нем; а народ вовсе не думал вступаться за Софию. При таком положении дел иностранцам ничего более не оставалось, как отправиться в лавру. Невелика была бы их заслуга, если бы они явились к Петру за две недели перед тем, по первому призыву; но теперь они спасали только свои собственные головы» 71.

Нет сомнения, что иностранцам ничего не оставалось делать, как отправиться к Петру, и что они этим спасали свои головы. Но нельзя и порицать их за то, что они не покинули Софии и Голицына раньше. Что же касается до впечатления, произведенного прибытием иноземцев в Троицу на современников, нет основания сомневаться в справедливости показания Гордона. Место, [73] которое занимали Гордон и его сослуживцы-иностранцы в обществе и в государстве, было видное. Представители западноевропейской культуры, военной техники и опытности не могли не иметь значения в глазах русского общества. Можно было питать к ним вражду как к еретикам, но нельзя было не ценить их знания и образования, их чувства долга и верности по службе. По крайней мере, те же отчасти самые причины, которые заставляли правительство отказывать Гордону в увольнении, заставляли и Петра дорожить приездом жителей Немецкой слободы. Мы не знаем о числе иностранцев, отправившихся вместе с Гордоном в Троицу, но из собственных слов его можно заключить, что оно было значительное. Приезд в Троицу был фактом, который не мог ускользнуть от внимания всех следивших за событиями и еще колебавшихся между двумя спорившими партиями.

Предположение г. Поссельта, что образ действий Голицына в отношении к Гордону в 1686 году не остался без влияния на поведение Гордона в 1689 году, не подтверждается фактами. Не видно, чтобы Гордон хотел мстить Голицыну; напротив того, нам кажется, что он поступил с павшим вельможей и бывшим своим покровителем весьма благородно, как то видно, между прочим, из следующего факта: Гордон прибыл в Троицу 5-го сентября, 7-го приехал туда Голицын, не ожидая для себя ничего хорошего от государя, которому была известна тесная связь его с Шакловитым. В тот самый день, когда казнили Шакловитого, 7-го вечером Гордон посетил в Троицком монастыре Голицына, ожидавшего на другой день решения своей участи, и нашел его в раздумье – «не без причины», замечает Гордон (II, 279). Иметь сношения с Голицыным в то время могло быть делом опасным. Гордон, очевидно, без всякой особенной надобности посетил боярина, который хотя и был еще на свободе, но считался государственным преступником. Мало того: Гордон сам, как видно из дневника (II, 280), был убежден в этом, что Голицын знал об умыслах против Петра. Он довольно подробно рассказывает о катастрофе Голицына и его отправлении в ссылку.

В Троице Гордон, впрочем, не играл особенно важной роли. Он был скорее наблюдателем, чем действующим лицом. Военных действий не было, полицейские обязанности скорее лежали на стрельцах, находившихся в распоряжении Петра, чем на [74] иностранцах. Когда Петр оставил Троицкий монастырь, Гордон должен был оставаться «при аптеке» (II, 285). Петр осыпал Гордона милостями: 17-го сентября он был удостоен права получать ежедневно по 6 блюд, по 3 воза сена и по 1 бочке овса (II, 285); в тот же день Петр присутствовал в Александровской слободе при упражнениях войска, долго беседовал с Гордоном и подарил ему камки и атласу.

Гордон и Петр Великий.

До 1689 года отношения Гордона к Петру были чисто официальные. Он несколько раз имел случай представляться ему и при таких случаях сравнивал то благоприятное впечатление, которое производил Петр, с жалким видом болезненного и слабого Ивана (II, 11). В 1688 году Петр начал заниматься своими «потешными». 7-го сентября он через нарочного требовал, чтобы Гордон прислал ему из своего полка 5 флейтщиков и столько же барабанщиков. Василий Васильевич Голицын был крайне недоволен, что эти люди были отправлены к царю без его ведома. Вскоре после того Петр вновь потребовал еще несколько барабанщиков, и Гордон, одев пять человек в голландское платье, отправил их к царю (II, 227). Очевидно, Гордон понимал, что угождать Петру – дело выгодное. В борьбу партий, о которой Гордон пишет уже осенью 1688 года, он не вмешивался, но зато искал случаев доставлять удовольствие юному царю. 9-го октября он, осматривая свой полк в слободе, выбрал 20 флейтщиков и 30 маленьких барабанщиков «для обучения» (II, 231). Очевидно, эти люди были назначены для потешного войска Петрова. 13-го ноября потребовали всех барабанщиков Гордонова полка к царю Петру, и сверх того 10 человек взяты в конюхи.

Между тем стали обнаруживаться разные признаки распри между Софией и Петром. Уже в сентябре, сообщая некоторые частности об образе действий Петра, Гордон употребляет слово «партия» (II, 229, 230), а 29-го июня 1689 г. у него отмечено: «Хотя в этот день были именины младшего царя, никакого празднества не было» (II, 263). Впрочем, мы не знаем, желал ли Гордон успеха «партии» Петра, и насколько он сочувствовал молодому царю, уже тогда столь резко отличавшемуся от своих родственников: у Гордона не было [75] обычая излагать в дневнике свои мысли, рассуждения, надежды и желания. Но в сентябре 1689 года после пребывания в Троицком монастыре установились постоянные сношения Петра с Гордоном, и молодой царь ежедневно любовался военными упражнениями, производившимися под руководством Гордона. Семь дней сряду происходили учения, маневры. Гордон показал царю разные движения конницы, велел своим солдатам стрелять залпом и проч. Однажды при этих упражнениях Гордон упал с лошади и сильно повредил себе руку. Петр сам подошел к нему и с некоторым волнением спрашивал, как он себя чувствует (II, 285 и 286). Доказательством значения, которое Гордон приобрел после государственного переворота, может служить и то, что Гордона посещал фаворит царя, Борис Алексеевич Голицын (II, 287). В свою очередь и Гордон обедал у него иногда в это время (II, 289). Очевидно, Петр стал нуждаться в обществе Гордона. Он весьма часто посылал за ним. В дневнике нередко встречаются заметки, что Гордон был у царя на потешном дворе, что он присутствовал при приготовлении царем фейерверка, что он был «на верху», обедал у Петра и оставался там до вечера, что он весьма долго беседовал с царем о разных предметах. Гордон участвовал и в царских пирах и оставался во дворце целую ночь. Иногда он вместе с Петром обедал или ужинал у Льва Кирилловича Нарышкина, у которого все подавалось на серебре, у Ромодановского или Андрея Артамоновича Шереметьева (II, 289, 290, 291, 292. 293 и пр.).

Мы, кажется, не ошибемся, если скажем, что Петр, именно благодаря Гордону, привык посещать Немецкую слободу и чрез Гордона прежде, чем чрез Лефорта, познакомился с нравами западной Европы. Петр узнал Гордона и Лефорта лично, когда ему было не менее 17 лет, когда, как говорит Устрялов, «душа его уже горела жаждою знания, а воображение рисовало фортеции, корабли, битвы на море и на суше» 72. После кризиса 1689 года Петр посвятил большую часть своего времени военным упражнениям: в сентябре этого года он целую неделю занимался в Александровской слободе, в 173 верстах от Москвы, конным и пешим учением с пушечной пальбою в присутствии обеих цариц и всего двора, и при этом единственным наставником его [76] был Гордон, под руководством которого происходили маневры потешных. О Лефорте пока нет речи. Точно также, когда царь является впервые в Немецкой слободе, он, прежде всего, был в гостях у Гордона.

Однако осенью 1689 года положение иностранцев было далеко не безопасное. Патриарх Иоаким, как мы знаем уже, сильно не любивший иноземцев и искавший случая принять самые строгие меры против «еретиков», мог легко воспользоваться ересью Кульмана для уничтожения лютеранских и реформаторских церквей, находившихся в немецкой слободе. Кульман был сожжен через несколько недель после падения Софии. В октябре 1689 года состоялся указ, имевший целью затруднить приезд иностранцев в Россию. Сам Гордон испытал на себе неприязнь патриарха к иноземцам. Приглашенный к торжественному столу по случаю празднования рождения царевича Алексея Петровича (в феврале 1690 года), он не мог участвовать в обеде, потому что патриарх объявил решительно, что иноземцам в таких случаях быть неприлично (II, 297). Можно думать, что Петру, в продолжение нескольких месяцев видевшему Гордона почти ежедневно, этот эпизод очень не понравился. Желая показать внимание оскорбленному генералу, Петр на другой же день после этого происшествия пригласил его обедать где-то за городом. На возвратном пути оттуда царь постоянно с ним беседовал (II, 297).

Эта привязанность царя к иностранцам сильно тревожила патриарха, в своем завещании высказавшегося в самых сильных выражениях против иноземцев и против влияния западной Европы вообще. Тут он коснулся и Гордона, хотя и не назвал его по имени. Мы видели, что Иоаким еще до похода 1689 года не желал, чтобы Гордон в нем участвовал. Ныне же патриарх писал: «Говорил я, смиренный старец, не обинуяся, благородной государыне царевне Софье Алексеевне, и молил ее, и учил, и письмом увещевал пред началом Крымских походов, когда царские войска ходили на Татар, чтобы еретикам-иноверцам начальниками в полках не быть; но благородная царевна моления моего послушать не изволила; не послушал меня и князь Василий Голицын; что же вышло? Бесчестие и бесславие на многия земли, как всем известно и ведомо!» 73. [77]

Известно, что и народ не любил иностранцев. Многие обычаи их казались Русским странными, смешными. Купечество жаловалось сильно на конкуренцию иноземцев, простой народ часто осыпал их бранью и насмешками. Пруд, около которого иноземцы выстроили себе дома при царе Михаиле Федоровиче назывался Поганым; Немецкая слобода слыла под презрительным именем Кукуя. Сама мать Петра, Наталья Кирилловна, празднуя день своего тезоименитства, жаловала из собственных рук чаркою вина всех русских сановников, в том числе полковников стрелецких, также гостей и купцов, но генералов и полковников иноземных не удостаивала этой чести и в чертоги не впускала (II, 316). В тот самый день оскорбили иностранцев и тем, что гости и купцы при приеме занимали место выше их. О супруге Петра известно, что она не любила иноземцев, видя в них нехристей и развратников 74. Не так, однако, думал сам Петр. «Не обращая внимания на заметную досаду почтенных сединами и преданностью бояр, на строгие нравоучения всеми чтимого патриарха, на суеверных ужас народа, не слушая ни нежных пеней матери, ни упреков жены, еще любимой, Петр, – по словам Устрялова, – с ласковым приветом товарища и друга протянул свою руку чужеземным пришельцам, искавшим в России царского жалованья, торговой корысти, нередко куска хлеба, и потребовал у них образования для себя и для своего народа».

При таких обстоятельствах смерть патриарха Иоакима, скончавшегося 17-го марта 1690 ода, была для Гордона важным событием (II, 298); он, однако, записывает этот факт без всяких замечаний о значении его. Зато достойно внимания следующее замечание в письме Гордона к его другу, купцу Мевереллю, в Лондон от 29-го июля 1690 года (III, 256): «Я все еще при дворе, что причиняет мне большие расходы и много беспокойства. Мне обещали большие награды, но пока я еще получил мало. Когда молодой царь сам возьмет на себя управлением государством, тогда я, без сомнения, проучу полное удовлетворение». Из этого замечания видно, что Гордон пользовался безусловным расположением к себе Петра, но что Петр в этом отношении – и после кончины патриарха – был еще несколько стеснен и не мог действовать вполне [78] независимо. Впрочем, Петр умел ценить заслуги Гордона. «Дорог, незаменим Петру был Гордон, – справедливо замечает Устрялов, – в высшей степени точный во всех своих поступках, тем более в исполнении своих обязанностей, бдительный, неутомимый, храбрости испытанной, чести безукоризненной, характера прямого и благородного, он присоединял к тому многолетнюю опытность, и если, мало знакомый с военными науками, не мог быть искусным главнокомандующим, взамен того обладал множеством практических сведений об устройстве войск регулярных и был отличным боевым генералом. А это для Петра было главное» 75.

Нам кажется, что Гордон не только своею практической опытностью, но и некоторым теоретическим знанием военного дела годился в наставники Петру. Устрялов, очевидно, не достаточно ценит образование Гордона вообще. Допуская, что Гордон, как говорит Устрялов, пришел в Россию «смелым рубакой, но с самыми ограниченными сведениями в военном деле, чего он, впрочем, не скрывал, сознаваясь князю Голицыну, что инженерного искусства вовсе не понимает». Нельзя отрицать, что Гордон не ограничивался практической стороной дела, но старался путем чтения приобретать кое-какие теоретические познания; в другом месте мы укажем на эти занятия и на начитанность Гордона. Но не одна военная специальность должна была нравиться Петру в Гордоне, который вообще был многосторонне образованным человеком. В продолжение всей жизни он следил с большим вниманием за политическими событиями. В зрелых летах, путешествуя несколько раз по Европе, он имел случай познакомиться с бытом разных государств и народов. Его беседы могли заменить для Петра чтение газет. Переписываясь со множеством лиц в разных концах Европы, Гордон хорошо знал о том, что происходило на западе. Выписывая книги, инструменты, предметы роскоши, он постоянно находился в самой тесной связи с западной культурой, а именно, последняя казалась Петру в высшей степени привлекательной. Лефорт был дорог для Петра главным образом своей личностью, своим прекрасным сердцем, бескорыстной беспредельной преданностью к особе Петра. Но Гордон гораздо более, чем Лефорт, мог считаться представителем [79] западноевропейской политической и общественной цивилизации и потому скорее, чем Лефорт, мог быть настовиком Петра и посредником в его сближении с европейской культурой. 21-м годом моложе Гордона и 16-ю старше Петра, Лефорт по своему характеру и наклонностям оставался юношей до гроба. Напротив того, Гордон, который был тридцатью семью годами старше Петра, уже в юных летах отличался необычайной зрелостью характера, обдуманностью действий, ясностью воззрений и неутомимым трудолюбием. В противоположности к некоторой женственности в характере Лефорта, не отличавшегося ни самостоятельной волей, ни ясным сознанием своего личного достоинства, Гордон был серьезным мужчиной, который всегда сознает свое положение и свой долг. Лефорт едва ли любил труды военные: удовольствия веселой жизни, дружеская попойка с разгульными друзьями, пиры по нескольку дней сряду с танцами, с музыкой были для него, кажется, привлекательнее славы ратных подвигов 76.

Гордон, напротив того, с трудом перенося увеселения придворной жизни, предпочитал им походы и занятия за письменным столом. Именно при этой солидности, серьезности, при некотором педантизме Гордона, в противоположность широкой натуре Лефорта, достойно внимания сближение первого с Петром. Их отношения не изменялись в продолжение всего времени до кончины Гордона. Они были менее интимными, чем отношения Петра к Лефорту, но имели, по крайней мере, такое же значение в жизни юного царя, принося ему большую пользу, расширяя круг его знаний, наводя его на новые мысли, упражняя его в делах военной техники и развивая его понятия. Сначала царя занимали фейерверки и попойки, а затем начались маневры в больших размерах, в которых Гордон был главным руководителем. Наконец настала эпоха Азовских походов.

Представим некоторые данные об отношениях Петра к Гордону до Азовских походов.

11-го января 1690 года Гордон присутствовал при приготовлении самим Петром фейерверка, 13-го он обедал у Петра и оставался почти до ужина, 16-го он опять обедал у Петра и оставался до 1-го часа ночи; опыты с фейерверком были удачны. 17-го он снова был при дворе, где происходило какое-то совещание; [80] 19-го он вместе с Петром был на даче у боярина Петра Васильевича Шереметьева, оттуда они отправились после обеда в один из загородных дворцов Петра и здесь занимались фейерверком, а затем снова отправились к Шереметьеву. На другой день Гордон хворал вследствие этой пирушки, продолжавшейся до ночи, и пролежал весь день в постели. 21-го Гордон опять обедал у Петра, 22-го также; в этот день его зять Стразбург обжег себе лицо на фейерверке. 23-го он посетил Петра в городе, а затем был на похоронах одной полковницы, вследствие чего на другой день не мог видеться с Петром, так как по обычаю все лица, присутствовавшие при погребении, в продолжение трех дней не могли являться при дворе. 27-го Гордон был при дворе, 31-го также; 4-го и 5-го февраля он долго разговаривал с Петром и пр. (II, 290 и след.). Он говорил с Петром о расширении прав католиков в России (I, 289), просил его принять меры для правильной выдачи жалованья (II, 293), испытывал с ним новые пушки (II, 296) и предпринимал поездки по воде, продолжавшиеся иногда по два дня (II, 302). Когда родился царевич Алексей, Гордон (23-го февраля) командовал парадом войск и от имени всего войска в торжественной речи поздравил Петра (II, 206). Стрельба залпом при этом случае до того понравилась Петру, что нужно было повторить ее несколько раз.

Начались награды. Гордон получил право на беспошлинный провоз вина, чем и пользовался неоднократно (II, 292, 356); ему пожаловали бархату (II, 296, 300). 6-го марта 1691 года Петр обрадовал Гордона подарком в 1,000 рублей; половину этой суммы Гордон получил в разных серебряных сосудах, а другую соболями; и то, и другое Гордон продал. Его зять Стразбург получил 500 рублей (II, 335, 337). Вскоре после того Петр подарил Гордону землю подле его дома до реки Яузы (II, 341). Начиная с 1692 года, Гордон стал получать сверх оклада 400 рублей (II, 362).

Петр совершенно привык к этим близким сношениям с жителями Немецкой слободы. Когда 26-го февраля 1690 года он в своем дворце устроил великолепный фейерверк, то пригласил иностранцев с их семействами стоять близко, несмотря на то, что тут находился весь двор, оба царя, обе царицы и некоторые царевны; на этот раз Гордон и его родственники и знакомые вернулись домой не ранее как в два часа по полуночи (II, 298). Вскоре Петр и сам стал посещать Немецкую слободу. 30-го [81] апреля 1690 года Петр с боярами и важнейшими царедворцами ужинал у Гордона и был чрезвычайно весел (II, 302), и после того такие посещения повторялись довольно часто. Иногда число гостей при таких случаях было довольно значительное (до 40 человек); иногда, как кажется, Петр обедал у Гордона один. Петр был у Гордона и на свадьбе его дочери, и на похоронах зятя. Иногда посещения его были очень продолжительны: так 2-го января 1691 года он объявил Гордону, что на другой день будет у него обедать и ужинать и останется ночевать; при этом было 85 человек гостей и около 100 человек прислуги. К ночи все расположились спать «по лагерному» (II, 330). На другой день вся компания отправилась обедать к Лефорту. 27-го января 1692 года Петр также провел у Гордона целый день (II, 365). Но молодой царь посещал Гордона и не ради одних попоек; когда однажды Гордон заболел после роскошного обеда у Бориса Алексеевича Голицына, Петр сам пришел к нему узнать подробнее о болезни, а затем послал ему лекарства (II, 312). Иногда Петр посылал за Гордоном, а затем после военных упражнений отправлялся к нему (II, 334); иногда Петр приходил совсем нечаянно, утром, днем, вечером (II, 349 и 350, 383 и 384, 397, 408, 409). Когда однажды Петр возвратился с Переяславского озера, он в тот же день зашел к Гордону (II, 401). Однажды Петр, посетив Гордона, взял у него три книги об артиллерийском искусстве (II. 421), подобно тому и Гордон брал книги у Петра (II, 477), а сам выписывал для него через купца Мюнтера книги из-за границы (II, 494). Иногда они беседовали о разных военных снарядах и оружии, например, осматривали новые шомпола, которые Гордон получил из Англии (I, 477) и которые чрезвычайно понравились Петру. Когда начали заниматься проектом больших маневров в Коломенском, Гордон изобрел машину, посредством которой можно было вламываться в неприятельский лагерь, несмотря на рогатки. Петр сам пришел к Гордону для осмотра этого снаряда, который до того понравился царю, что он велел заказать три такие снаряда (II, 469 и 284). Петр был как бы домашним другом в доме Гордона, обращался с ним как с равным. Прежде Гордона не приглашали к царскому столу при торжественных случаях, теперь же, например, в день рождения Петра 30-го июня 1690 года (патриарх Иоаким умер в марте), Гордон обедал вместе с боярами и сановниками. [82] Гордон весьма подробно описывает это празднество. После обеда стреляли из пушек в цель; Гордон в крайнем утомлении вернулся домой (II, 305). Однажды 2-го июля 1690 года Петр обжег себе лицо, и Гордон при этом случае был легко ранен (II, 305). Сын Гордона Джемс и зять его Стразбург также трудились вместе с Петром над фейерверком в царской лаборатории (II, 331 и 333). Вообще Гордон принадлежал к тому кружку, который в то время составлял постоянное общество Петра, то были: Борис Голицын, часто бывавший в это время и у Гордона, и у его зятьев (II, 310), Стрешнев, Нарышкин. Шереметьев, Лыков и пр.; но никто из этих товарищей не мог руководить учениями и маневрами так успешно, как Гордон. Однажды при таком случае Гордон обжег себе лицо и был довольно серьезно ранен в ногу (II, 318 и 319). Иногда он проводил вместе с царем целый день, занимаясь опытами над военными снарядами (II, 341). При Семеновских походах в октябре 1691 года Гордон руководил всем делом, указывал каждому его место и сам командовал правым крылом войска (II. 351). Когда Петр отправился однажды к персидскому посланнику, он взял с собою Льва Кирилловича Нарышкина и Гордона. Они видели там льва и львицу, которых посланник привез в подарок царю, и были угощаемы сластями, напитками и музыкой (II, 368).

Когда начались потехи Петра на Переяславском озере, он и туда приглашал Гордона, который даже купил там себе дом. С большой радостью Петр показывал Гордону свои суда (II, 372 и 373); Гордон участвовал в поездках по озеру и присутствовал при церемонии спускания на воду новопостроенного судна (II, 380, 381). Возвращаясь однажды вместе с Петром в Москву, Гордон, узнав о пожаре в городе, вместе с царем отправился туда и принимал столь ревностное участие в тушении пожара, что едва не лишился зрения (II, 382).

Особенно часто устраивались при дворе фейерверки. Гордон выписывал из-за границы разные сочинения о пиротехнике (II, 394), и Петр иногда поручал ему приготовление этой забавы (II, 394). Любопытно, что однажды по желанию Петра было два фейерверка: было состязание между русскими и иностранцами. 21-го февраля 1692 года был фейерверк иностранцев: он произвел, как пишет Гордон, «отличный эффект»; на другой же день был фейерверк Русских, который также произвел «хороший [83] эффект» (II, 399). Гордон получал также из-за границы разные книги об артиллерийском искусстве и вместе с царем делал опыты над новыми мортирами, ручными гранатами, бомбами и проч. (II, 378, 379, 391, 392). Эти занятия были прерваны болезнью Петра в конце 1691 года: дневник Гордона служит главным источником для истории этой болезни; оно и понятно, почему Гордон с большим вниманием следил за ее ходом. Из другого источника мы знаем, что любимцы Петра очень боялись его кончины в уверенности, что в таком случае при неминуемом господстве Софии, их ждет плаха или вечная ссылка. Более близкие к Петру лица, как например, Лефорт, князь Борис Голицын, Апраксин, Плещеев, на всякий случай запаслись лошадьми в намерении бежать из Москвы 77.

В 1693 году Петр посетил Архангельск, между тем как Гордон оставался в Москве. Это было отчасти время отдыха для старого генерала. Придворная жизнь ему не нравилась; он иногда в письмах к друзьям жаловался на утомление и беспокойство разгульного житья-бытья в компании царя; здоровье его страдало от вечных попоек, обедов и ужинов, продолжавшихся иногда до глубокой ночи.

Впрочем, во время отсутствия Петра, продолжавшегося от 4-го июля до 1-го октября, Гордон не оставался без занятий: он занимался главным образом военно-административными делами. Тотчас по возвращении из Архангельска, Петр пришел к Гордону обедать; Гордон показывал ему и объяснял артиллерийский квадрант и особенный снаряд для гранат, а затем происходили маневры (II, 418, 419).

В январе умерла царица Наталья Кирилловна. Петр беседовал с Гордоном о болезни матери. В тот самый день, как она скончалась, Петр должен был удостоить своим присутствием ужин и бал у Гордона. Рано поутру Гордон отправился к Петру, но уже не застал его дома. Простившись с умирающей матерью, Петр удалился в Преображенское. Гордон поехал туда и застал царя сильно встревоженным и печальным. Гордон остался при нем. «Около 8 часов, – пишет он в своем дневнике, – получили мы известие, что царица скончалась на 42-м году жизни» (II, 435). В феврале 1694 года Гордон получил для [84] Петра от английско-московского торгового общества разные подарки: великолепное оружие, шляпу с белым пером, часы, инструменты и несколько дюжин бутылок лучших вин и ликёров. 15-го февраля царь приехал к Гордону для получения этих вещей (II, 437).

Уже в декабре 1693 года Гордон был назначен шаутбенахтом или контр-адмиралом 78.

Петр готовился ко второму путешествию в Архангельск: он решил в будущем году устроить морские маневры на Белом море и для того соорудить один корабль, а другой купить в Голландии. Гордон в качестве контр-адмирала, разумеется, на этот раз должен был также отправиться в Архангельск, где жила его дочь Мэри Стевинс с мужем. Путешествие в Архангельск, которое он описывает чрезвычайно подробно, он совершил без Петра. Оставив Москву 29-го апреля, Гордон приехал в Архангельск 18-го мая. Здесь, по обыкновению, происходил ряд пиршеств. Между прочим, был большой пир на спущенном на воду корабле. Затем Петр со всею своей компанией обедал у зятя Гордона Стевинса (II, 458). Петр отправился к Соловецкому монастырю, но не брал Гордона с собою в эту поездку; во время отсутствия Петра в Архангельск прибыли два английских корабля. Шкиперы, земляки Гордона, посетили его и угощали его на своих кораблях. И Петр, по возвращении в Архангельск, пировал с шкиперами, которые, как пишет Гордон, при этом не щадили ни вина, ни пороха. 1-го июля Петр со всею компанией пировал у Гордона. Занимаясь отделкою нового корабля, царь в свободные часы с Гордоном и английскими шкиперами играл в кегли (I, 460-466).

Впрочем, Гордон не бездействовал и в Архангельске. Нужно было переводить с английского языка на русский регламент для корабельных сигналов; далее нужно было готовиться к плаванию по Белому морю. Гордону поручено было командовать арьергардом небольшого русского флота на яхте Святой Петр. С 3-го августа готовый к отплытию флот целых шесть суток не мог двинуться с места за совершенным безветрием. От нечего делать скучавшие мореходы бродили по окрестным островам и убивали время в дружных попойках. «Старый весельчак Гордон», как [85] называет его Устрялов 79, между прочим предложил в шутку английскому капитану Блойсу устроить пир на одном из островов, и обещал за то дать ему имя радушного хозяина. Капитан согласился и угостил Гордона с его товарищами как нельзя лучше. Царя, впрочем, на этом пиру не было.

Плавание по белому морю было далеко не безопасное. Гордон не был моряком, не раз во время путешествий в Англию он страдал морской болезнью. Яхта Святой Петр на которой он находился, отстала от прочего флота, взяла направление по неверности компаса слишком к западу и едва не наткнулась на каменный остров Сосновец близь Терского берега. Водруженные на нем кресты, вероятно, над телами утонувших мореходов штурман принял за вымпелы прочих кораблей. Когда заметили с судна землю, оно находилось в таком расстоянии от прибрежных утесов, что можно было перекинуть на них камень. К счастью ветер был не крепок. Яхта остановилась не далее одной сажени от скалы, о которую могла бы разбиться. Гордон и его спутники были в ужасе; несколько времени не могли придумать, что делать, но, наконец, буксиром при помощи бота оттянули судно от берега и прошли между островом и твердой землей не без опасения подводных камней. Через несколько времени Гордон соединился с прочими судами, поджидавшими его. После восьмидневного плавания все суда возвратились к Архангельску. Тут, между прочим, Гордон трудился над подробным планом Кожуховского похода и даже написал подробную записку об этом предмете. Вскоре затем генерал отправился в Москву, куда и приехал 12-го сентября (II, 483).

Что касается до Кожуховского похода, то из дневника Гордона видно, что и при этом случае, как и при прежних маневрах, он был главным руководителем. В продолжение трех недель, пока происходили маневры, имевшие, впрочем, довольно серьезный характер. Гордон постоянно был в обществе Петра. Интимные сношения его с царем продолжались и в 1694 году. В ноябре этого года Петр, посетив однажды Гордона, оставался у него целый час, а затем вместе с ним отправился на какую-то свадьбу. На пути туда Гордон начал говорить с царем о католиках, надеясь выхлопотать некоторые льготы для католицизма в России (II, 494). [86] Вскоре после того Петр пожелал присутствовать при богослужении в католической церкви, а после того обедал у Гордона.

Таково было житье-бытье Гордона в девяностых годах до Азовских походов, таковы были в это время отношения его с царем Петром. Эта эпоха, как известно, не богата политическими событиями. Государственными делами Петр в это время почти вовсе не занимался. До широкой и плодотворной деятельности следующих годов, до Азовских походов, до путешествия Петра на запад, до столкновения со Швецией нужно было в продолжение нескольких лет готовиться, учиться. Местом учения была для него, по крайней мере, отчасти Немецкая слобода. Одним из важнейших наставников был Гордон. Впрочем, он в то время и не сознавал важного значения этих подготовительных занятий и не находил настоящего удовлетворения в этой, по его мнению, праздной жизни близ молодого царя.

Азовские походы.

Петр писал к Апраксину 16 апреля 1695 года: «Хотя в ту пору как осенью в продолжение пяти недель трудились мы под Кожуховым в Марсовой потехе, ничего более, кроме игр на уме не было; однако ж, игра стала предвестником настоящего дела» 80; а в другом письме: «Шутили под Кожуховым, а теперь под Азов играть едем» 81.

Как думал сам Гордон о предприятиях против Турок и Татар в это время, мы не знаем. В Чигирине он испытал значение борьбы с Турками, тем не менее, в 1684 году он, как мы видели, не сомневался в успехе похода в Крым. Однако походы Голицына показали, что надежды Гордона были тщетны. В последующее затем время Гордон, как кажется, был недоволен бездействием правительства в отношении к Туркам и Татарам, а еще более тем, что Россия не была достаточно приготовлена к той войне. Мы уже видели, что он завидовал Мазепе, потому что последний не оставался в бездействии. К герцогу Гордону генерал писал в мае 1691 года следующее: «Здесь находится императорский интернунций, который должен заставить нас сделать диверсию против Татар. Он, однако, не успеет в своем намерении, [87] потому что мы не склонны и недостаточно сильны делать более чем мы делали до его приезда, то есть мы должны довольствоваться прикрытием наших границ» (III, 280). В том же духе Гордон писал в июле 1691 года к графу Мельфорту (III, 285), в январе 1692 года он писал к герцогу Гордону: «Мы здесь живем в мире, и самые настоятельные требования наших союзников не заставят нас предпринять что-либо важное» (III, 309).

Мы не знаем, каким образом появилась и развилась мысль об Азовском походе. Без сомнения, такому важному решению предшествовали разные совещания. В дневнике Гордона ничего не упомянуто об этом предмете; знаем только, что с самого начала 1695 года Гордон был занят приготовлениями к походу. На этот раз он не подавал политического мемуара в роде составленного в 1684 году для Голицына. Нельзя сомневаться в том, что мысль о войне довольно часто была предметом бесед между Петром и Гордоном. В своем дневнике, однако, Гордон вообще в самых лишь редких случаях отмечал содержание бесед. И из других источников мы узнаем весьма мало о том, как состоялось весьма важное решение Петра сделать наконец шаг вперед в решении восточного вопроса. Мы знаем, что в продолжение нескольких лет и Польша, и император старались склонить Россию к действиям против мусульман. В России такая война всегда считалась необходимостью. Но как именно сам Петр и передовые люди в России думали об этом вопросе в конце 1694 года – мы не знаем. Только следующее замечание в письме Гордона к его другу ксёндзу Шмидту от 20-го декабря 1694 года достойно внимания: «Я думаю и надеюсь, что мы в это лето предпримем что-нибудь для блага христианства и наших союзников» (III, 255).

Как скоро поход был решен, для Гордона началась усиленная деятельность. 7-го февраля он осматривал свой Бутырский полк, а затем был у Петра и с ним составил список всем предметам, которые должно было взять с собою в поход. Ежедневно Гордон ездил в Преображенское и имел разные совещания о походе. Так, например, 15-го февраля он беседовал с Тихоном Никитичем Стрешневым о маршруте войск, составлял списки офицерам, велел приготовить знамена, советовался с Петром, с Б. А. Голицыным и проч. (II, 507-510).

Начальство над войском, отправляемым в поход, было [88] поручено трем генералам, из которых каждый имел свою отдельную дивизию: Артамону Михайловичу Головину, Францу Яковлевичу Лефорту и Гордону. Дела решались на консилии трех генералов, но приговоры их исполнялись не иначе, как с согласия «бомбардира Преображенского полка Петра Алексеева». Нельзя, однако, сказать, чтобы Гордон в это время играл особенно важную роль. Лефорт находился в более близких отношениях к царю, и между ним и Гордоном было некоторое соперничество; в дневнике Гордона местами даже заметно между строками неудовольствие на Лефорта. Еще в 1692 году, когда Лефорт был назначен полковником первого выборного полка, Гордон высказывал неудовольствие на такое его повышение 82.

Когда начались приготовления к походу, Лефорт постоянно находился при Петре. «По приказанию Их Величеств, – писал он в одном письме в Женеву, – я пишу с этою же почтою к разным знатным лицам о предстоящем походе». В письме к брату Лефорт пишет: «Я назначен первым генералом с двумя другими» 83. Из этого, однако, еще не следует, что Лефорт в официальном отношении занимал первое место: Гордон стоял на равной с ним ступени, хотя и не был так близок к Петру.

20-го февраля Гордон имел совещание с Петром о походе и убедил царя блокировать Азов. Окончательное решение вопроса было, однако, отложено до военного совета, назначенного на другой день. В этом собрании мысль Гордона была принята, и вследствие того он получил приказание по возможности скорее отправиться с авангардом к Азову. Предложения Гордона обсуждались и 22-го февраля на пиру у Л. К. Нарышкина. Между тем продолжались приготовления. Гордон купил несколько лошадей, принимал оружие и амуницию. 2-го марта утром Петр завтракал у Гордона, а затем вместе с ним осматривал стрелецкие полки. 7-го марта Гордон с Петром и другими лицами завтракали у Лефорта, затем Петр пришел к Гордону и провел у него несколько часов. В тот же день Гордон выступил в поход (II, 510-514).

В дневнике подробно описан его путь. Он оставался в Тамбове до конца апреля. Все это время он был занят разными распоряжениями, покупкой лошадей, в которых ощущался сильный [89] недостаток и проч. Довольно важны на пути беседы Гордона с казацким атаманом, желавшим убедить его не идти дальше до прибытия прочего войска. Такие внушения не могли подействовать на Гордона, оставшегося непоколебимым в исполнении своей обязанности, несмотря на то, что требования казаков становились настойчивее по мере того, как Гордон приближался к Азову. Действительно, положение становилось опасным, потому что Гордон узнал о большом количестве неприятельских войск, находившихся у Азова; но еще более опасной в глазах Гордона была готовность казаков к измене. Твердость Гордона, впрочем, действовала и на казаков. Несмотря на все опасения их и офицеров в военном совете, созванном Гордоном, никто не противоречил его мнению, что нужно идти вперед (II, 552-554). На Гордоне лежала тяжелая ответственность. Он сильно жалуется в дневнике на нерадение казаков и стрельцов. У Маныча он остановился, но вскоре пошел далее. 27-го июня, наконец, показался Азов. Гордон расположился со своим войском на окрестных курганах и спешил укрепить свою позицию; два дня спустя прибыл Петр 84 и в тот же день с двумя другими генералами ужинал у Гордона (II, 563). То у Гордона, то у Лефорта происходили совещания о распределении войск под Азовом. Было решено, что Гордон должен занять середину позиции, Лефорт – левый фланг, а Головин – правый (II, 564). Окончательное приближение к Азову – тут Гордон был впереди – представляло затруднения, потому что войско вообще было недовольно походом (II, 564). С большим трудом Гордон старался убедить полковников и других лиц, что пока нет никакой опасности. Об этих движениях Гордон рассказывает чрезвычайно подробно. Ему одному было поручено руководить приготовлениями к осаде. 5-го июня Петр опять соединился с Гордоном и постоянно советовался с ним.

Не считая нужным входить в подробности осады Азова, укажем на ту роль, которую при этом случае играл Гордон. Хотя он, без сомнения, был самым опытным из начальствующих в русском войске, советы его не всегда были приводимы в исполнение. Так, например, уже 5-го июля возникло разногласие между Гордоном и инженерами о постройке укреплений, и желания Гордона не [90] были исполнены (II, 570). Его старания ускорить работы оказались безуспешными. Сам Гордон не всегда действовал удачно. После разных нападений Турок, особенно на ту часть лагеря, где командовал Лефорт, и после взятия 14-го июля двух каланчей, 15-го Турки, узнав кое-какие подробности о положении Русских, напали на батарею Гордона. Сын его, полковник Джемс Гордон, отличился при этом случае и был ранен. Сам Гордон сделал все возможное, чтобы остановить отступавших стрельцов и солдат, и едва сам не попал в плен. Редут с пушками остался в руках неприятеля. Самого Гордона едва ли, однако, можно обвинять в этом случае: скорее виною было нерадение войска. В созванном 18-го июля военном совете Гордон изложил подробно свои мысли (II, 577). Но соображения его были одобрены только отчасти; вообще, как он замечает, «все делалось так медленно и беспорядочно, будто мы не имели вовсе в виду серьезно взять крепость» (II, 578).

Вскоре, однако, явилась мысль о приступе. 30-го все заговорили об этом, хотя никто, как говорит Гордон, не имел понятия об условиях такого дела. Разумеется, Гордон высказал свое мнение, указал на неопытность офицеров, на недостаточную дисциплину и предсказывал неудачу. Но все это не помогало, и он должен был «плыть по течению: иначе же, – говорит он, – я взял бы на себя всю ответственность в замедлении и дальнейшем пребывании у Азова». В военном совете, созванном 2-го августа, Гордон еще раз объяснял подробно, почему нельзя пока надеяться на успех приступа, но сторонники противного мнения стояли на своем. Гордон был в недоумении. План казался ему слишком отважным. Он замечал, что даже охотники, доброй волей и денежной наградой побужденные участвовать в приступе, не надеялись на успех. Ночью на 5-е августа Гордон еще раз отправился к Петру и старался убедить его, что на успех невозможно рассчитывать. Все, однако, было тщетно. Когда, наконец, и Петр, и другие генералы пришли в ту же ночь к Гордону, все с жаром говорили о приступе и взятии крепости, так что Гордон уже не смел прекословить и «говорил как другие, несмотря на то, что сам не ожидал успеха» (II, 584-586).

Все это показывает, что влияние Гордона на Петра не было в то время сильно. Как кажется, Лефорт особенно настаивал на приступе. По крайней мере в письме к своим женевским [91] родственникам он объясняет, почему приступ легко мог удасться 85. Гордон же говорит, что это предприятие состоялось по внушению «советников Ровоама» (II, 588). На самом деле приступ имел исход весьма печальный. Много народа погибло совершенно понапрасну. Гордон сначала не хотел без дозволения Петра распорядиться отступлением, но затем, не дождавшись царского приказа и пренебрегая царским гневом, велел трубить и этим спас остатки войска (II, 588). О непосредственно последовавших затем событиях Гордон рассказывал так: «Около 9 часов Государь потребовал меня к себе, явились и другие генералы. Все они были скучны и печальны. Я просил созвать военный совет, чтобы надлежащим образом обсудить дело». В военном совете было решено продолжать осаду. Предусмотрительный Гордон, не вполне доверяя искусству инженеров и мало надеясь на успех, советовал укрепить каланчи, чтобы удержать их за собой в случае отступления от Азова. Товарищи слушали его равнодушно и не торопились исполнять его совет. Он, однако, настоял на своем, и Петр с генералами отправился к каланчам для назначения, где возвести больверки. Но Головин и Лефорт, по-прежнему не видевшие большой надобности в укреплении каланчей, вывели своим легкомыслием Гордона из терпения: в досаде он говорил с излишним жаром и упрекал товарищей в равнодушии к столь важному делу и в небрежном устройстве траншей на левом фланге. Эта выходка очень не понравилась. Однако приступили к укреплению каланчей сообразно с предложениями Гордона (II, 591).

Из донесения австрийского дипломатического агента Плейера, бывшего также в русском лагере во время осады Азова, видно, что Гордон был недоволен Лефортом, который не заботился об устройстве коммуникационных линий с лагерем Гордона для взаимной обороны 86. Уже в июле месяце между Гордоном и Лефортом происходили на этот счет пререкания. Плейер упоминает также и о плохой дисциплине войска, бывшего под командой Гордона 87.

Между тем Турки очень боялись Гордона. У них распространился слух, что он ранен смертельно, и они старались [92] узнать, правда ли это, и пытали одного казака за то, что он рассказывал, что Гордон жив и здоров (II, 599).

С Петром Гордону часто приходилось спорить. 12-го сентября царь пришел к Гордону и показал ему бумагу, которую хотели бросить в город. Гордону это воззвание не понравилось: он считал вообще такую меру излишней и неприличной (II, 600). Мы не знаем, высказал ли он свое мнение откровенно или нет. Вообще Гордон был в мрачном, угрюмом расположении духа. Он жаловался, между прочим, на недостаток в ядрах и бомбах. О военном совете 13-го сентября он замечает, что, «как обыкновенно, в нем не было принято ни одного порядочного решения» (II, 601). Головин устроил в подкопе камеру и наполнил ее порохом. Инженер был молодой и неопытный. Сомневаясь в истине его слов, Гордон доказывал, что преждевременный взрыв не принесет никакой пользы и только перебьет Русских же. Но созванный государем военный совет решил взорвать подкоп, и как скоро обрушится стена, занять пролом ближайшими войсками. Предсказания Гордона сбылись буквально. Крепостная стена осталась невредимой, а много Русских погибло. «Эта неудача, – говорит Гордон, – сильно огорчила государя и произвела неописанный ужас в войске, потерявшем после того всякое доверие к иностранцам» (II, 603).

Опять пошла речь о штурме, и опять Гордону пришлось говорить против него. Он нарочно ездил к каланчам, чтобы отсоветовать эту попытку, но так как другие генералы нисколько не разделяли его мнение, он один не мог убедить Петра оставить это предприятие и решился молчать. На другой день Гордон, отобедав с царем, заехал к Лефорту посоветоваться, нельзя ли хоть повременить с приступом, но нашел в его суждениях так мало основательности и ясности, что потерял всякую надежду на его содействие (II, 605). Петр намеревался напасть на город со стороны реки. Гордон не одобрял и этого намерения и подробно изложил свои доводы против него. Возражения его были оставлены без внимания, хотя опровергнуть его никто не сумел. Лефорт и Головин ласкали себя какими-то ни на чем не основанными надеждами и даже дали понять Гордону, что его сомнения и опасения вызваны каким-то нежеланием взять крепость (II, 608). Одним словом, между генералами постоянно было полнейшее разногласие. Правда, они ежедневно сходились друг к другу обедать, но отношения их не могли не [93] быть несколько натянутыми. Ход событий доказывал, однако, на каждом шагу, что взгляды Гордона были основательны. Он был опытнейшим из всех лиц, окружавших Петра; он никогда не ограничивался голословным противоречием и каждый раз подробно объяснял причины своих сомнений, своего пессимизма, и все его предсказания сбывались с точностью. Тем не менее влияние Лефорта на Петра было гораздо сильнее, и Гордон оставался как в тени 88.

Штурм 25-го сентября был также совершенно неудачен. Несмотря на неудачу. Петр велел два раза возобновить приступ, и Гордон, хотя убежденный, что гибель множества людей не имеет никакой цели, должен был повиноваться. Он со своим отрядом делал все возможное, но отряд Головина и Лефорта не поддерживали его действий (II, 611). Турки, замечая нерешительность и отсутствие единодушия, действовали тем успешнее. Мина, подведенная Русскими, опять взорвалась, не причинив Туркам особенного вреда, но зато убила и переранила много Русских.

Этим кончилась первая осада Азова. 27-го сентября было решено отступить и возвратиться в Москву. Был Гордон во время отступления в арьергарде, ему стоило большого труда держать войско в порядке, вследствие дурной дисциплины полков. К тому же арьергард был в опасности подвергнуться нападению от Татар, окружавших отступавшее войско густыми толпами. Начались морозы, выпал снег, поднялась жестокая и продолжительная вьюга. Войско страдало ужасно. Люди и лошади гибли в степи от холода и голода. Очевидец Плейер, задержанный около месяца в Черкасске болезнью, рассказывает, что, отправившись по следам отступавшей армии, он не мог видеть без слез и содрогания множества трупов, на пространстве 800 верст разбросанных и пожираемых волками 90.

На возвратном пути Гордон имел несколько раз случай беседовать с Петром о разных предметах (II, 626, 628). Иногда [94] происходили и попойки. Однажды и Гордон угощал государя. Простившись с ним в Валуйках, Гордон соединился с царем опять в Туле, где они осматривали железные заводы, и где Гордон сам сковал широкую железную плиту (II, 635). Приближаясь к Москве, Гордон от встретившего его сына Феодора, недавно возвратившегося из Браунсберга, узнал о кончине своего младшего сына Петра. Царь ласково приветствовал Гордонова сына, который впоследствии также служил в русском войске.

22-го ноября был торжественный въезд в Москву. Желябужский пишет: «Первым пришел генерал Петр Иванович Гордон, а за ним государь и весь царский синклит» 90. Вечером этого дня Гордон приехал в Немецкую слободу.

Недолго, от конца ноября до начала марта, Гордон оставался дома. Вскоре Петр принялся ревностно за приготовления к новому походу под Азов. В это время Гордон виделся весьма часто с царем. Тотчас же после возвращения в Москву. Петр позвал Гордона к себе на обед, но Гордон по болезни не мог явиться. Два дня спустя, царь зашел к Гордону и любовался упражнениями его сына Феодора со знаменем и ружьем. 7-го декабря Петр и Гордон ездили верхом и на пути беседовали о разных предметах. 14-го декабря Петр приехал за Гордоном и отправился с ним к Лефорту, к которому явились Головин и другие. Там происходило совещание об избрании генералиссимуса. На это место был назначен князь Черкасский, а на случай его болезни – боярин Шеин. Тут же происходили совещания о назначении адмирала, так как главною заботой в это время было сооружение флота. Адмиралом сделан был Лефорт. Таким образом, другие, менее опытные люди были назначены на главные места, между тем как Гордон остался опять на заднем плане. Мы не знаем, считал ли он себя оскорбленным этими назначениями, но как бы то ни было, он принимал самое деятельное участие в приготовлениях к походу и затем был главным виновником покорения Азова 91.

В декабре Гордон был занят составлением проекта для постройки моста через Дон. Он сделал список всем материалам, [95] необходимым для этой цели (II, 640-642). Хотя он некогда говорил Василию Васильевичу Голицыну, что не знает инженерного искусства, но из пространных мемуаров его о технических вопросах видно, что он был весьма опытен и в этом отношении.

С 1696 года дневник Гордона становится короче. Рассказ его о втором Азовском походе гораздо менее подробен, чем рассказ о первом. 8-го марта Гордон отправился в поход. В это время уже кипела работа в Воронеже, где готовился флот. Там Гордон опять встретился с Петром, с которым пировал у Плещеева, Апраксина и других и занимался составлением списков разным предметам, нужных для похода (II, 15-20), и совещаниями с генералиссимусом Шеиным. В Воронеже был пир у Лефорта, причем пили за здоровье Английского короля Вильгельма III. Но Гордон отказался пить за здоровье этого похитителя английского престола и вместо того пил за здоровье короля Якова. Довольно подробно Гордон описывает плаванье по Воронежу и Дону до Азова, куда он прибыл 18-го мая (II, 32). Тут при распределении войск, при постройке укреплений и при распоряжениях разного рода он играл весьма важную роль. Когда однажды он составил проект форта, и начались постройки, Петр с большим вниманием следил за успехами этих работ (II, 36 и 37). Гордон старался окончить фортификационные работы по возможности скорее. Об этих работах находим в дневнике много подробностей 92.

Осада шла успешно. Турецкий флот оставался в бездействии. Обстреливание города началось 16-го июня с большим успехом. Царь жил на море и с галеры Principium распоряжался осадой Азова. Но городские укрепления остались нетронутыми, и осаждающие не знали, что делать для достижения желаемой цели. Выписанные иностранные инженеры, артиллеристы и минеры еще не приезжали. Брать город приступом после двукратной неудачи минувшего года считали тем менее возможным, что в стенах его не было ни одного пролома, и беспрерывный огонь с Гордоновых батарей, разрушавший дома внутри города, не мог повредить угловому бастиону, на который направлены были все выстрелы. Гордон в это время хворал и даже несколько дней пролежал в постели. Впрочем, в первых числах июля, оправившись, он стал снова руководить осадою. [96]

Уже 22-го июля, однако, когда спросили мнение солдат и стрельцов, каким образом они думают овладеть Азовом, они отозвались, что надобно возвести высокий земляной вал, привалить его к валу неприятельскому и, засыпав ров, сбить Турок с крепостных стен. Как ни странно было это предложение, напоминавшее осаду Херсона великим князем Владимиром в Х столетии, полководцы согласились на общее желание войска. Ночью на 23-е июня приступили к гигантской работе, к возведению земляной насыпи под неприятельскими выстрелами. мало ого, искуснейший из Петровых генералов, Гордон, с жаром ухватился за неясную мысль войска, развил ее в обширнейших размерах и составил проект высокому валу, который бы превышал крепостные стены с выходами для вылазок, с раскатами для батарей, так что с него можно было бы через наружные укрепления стрелять по каменному замку (II, 44 и 49). Этот проект Гордона относится к 3-му июля, значит уже десять дней после начала работы. Гордон развил далее мысль, поданную войсками. Эти работы были сопряжены со значительной потерей людей. Гордон в своем дневнике рассказывает об успехе этих работ и замечает, что когда он водил приехавших, наконец, 11-го июля австрийских инженеров по всем укреплением, они дивились огромностью работ (II, 52). Неизвестно, какого мнения они были об этом вале, каждую ночь становившемся все выше и выше. В русском лагере особенно надеялись на эту насыпь, изобретение которой иногда приписывалось Гордону. Так, например, Александр Гордон, сделавшийся впоследствии зятем Патрика и участвовавший в осаде Азова, в своем сочинении о Петре Великом говорит, что мысль о вале принадлежит всецело Гордону 93. Сооружение вала, отважность Запорожцев, сделавших смелое нападение на крепость, искусство иностранных инженеров, особенно метко стрелявших по неприятельским укреплениям, и приготовления к общему штурму побудили Турок сдаться.

Сохранилось предание, что Петр приписывал взятие Азова главным образом доблести и искусству Гордона. Нартов, рассказывая о похоронах Гордона, сообщает следующее изречение Петра в ту [97] минуту, когда он кинул земли в могилу: «Я даю ему только горсть земли, а он дал мне целое государство земли с Азовом». Этот анекдот едва ли может считаться историческим фактом. Действительно, большая доля успеха при взятии Азова принадлежала Гордону, но все же нельзя сказать, чтобы он был завоевателем этой крепости. Если бы даже он и был изобретателем насыпи, а мы знаем, что первая мысль принадлежала не ему, а солдатам, – он все-таки не мог бы быть назван героем Азова. Но косвенно Петр занятием Азова был обязан Гордону, так как в продолжение нескольких лет был учеником его в ратном деле.

По окончании Чигиринского дела Гордон, как сказано выше, заметил, что Чигирин не был завоеван Турками, а был оставлен Русскими. То же самое можно сказать о занятии Азова. Турки уступили Азов в силу капитуляции. Турки вышли оттуда без боя, и Русские заняли город.

Там вскоре устроились пиршества. Был праздник у генералиссимуса Шеина, на котором, как замечает Гордон, не жалели ни пороху, ни напитков; была попойка у Лефорта, и все были «порядочно навеселе». Гордон в то же время был занят сооружением укреплений в Азове, а затем вместе с Петром отправился отыскивать удобное место для гавани.

16-го августа войска отправились в обратный путь. Гордон сообщает многие подробности об этом путешествии. В Туле он опять был встречен сыном Феодором, который в пышной речи поздравил царя с победой. 30-го сентября был торжественный въезд в Москву. Главную роль при этом случае, как кажется, играл Лефорт, ехавший в золотых государевых санях в шесть лошадей. Гордон со своею конюшней, штабом и генеральском значком занимал одно из последних мест в торжественном шествии. Сам Петр шел в скромном мундире морского капитана за великолепными санями адмирала. Стрелецкие полки, стоявшие на стойке и державшие ружья на караул, отдавали честь Зотову поклоном, а Лефорту и Шеину поклонами с залпом из мелкого ружья и из пушек. При входе в триумфальные ворота Виниус с вершины их говорил в трубу приветствие стихами адмиралу, командору и генералиссимусу.

Каково было официальное отношение Гордона к другим лицам видно и из наград за службу в Азове. Шеин получил медаль [98] в 13 червонцев, кубок, кафтан, 150 рублей денег в придачу и 305 дворов; Лефорт – медаль в 7 червонцев, кубок, кафтан и 140 дворов; Гордон и Головин – по медали в 6 червонцев, по кубку, по кафтану и по 100 дворов 94.

При раздаче поместий Гордон сначала получил деревню Красное в нынешней Рязанской губернии и деревню Иваново (II, 90). Затем, однако, из-за Красного между Гордоном и Лефортом вышел спор или, по крайней мере, недоразумение – «difference», как говорит Гордон (II, 94), и деревня эта была отдана Лефорту. Несколько дней спустя Гордон получил другую деревню – Красную Слободу (II, 93). Эта перемена относится к марту 1697 года, а еще в феврале Гордон получил жалованную грамоту на имение (II, 388-90), и в ней подробно говорится о заслугах его при покорении Азова. Была ли деревня Красное, доставшаяся сначала Гордону, а потом Лефорту, лучше Красной Слободы, мы не знаем. Из дневника Гордона не видно, был ли он недоволен такою переменою или нет.

Комментарии

57. 3-го декабря он еще был в Киеве. Затем пробел в дневнике до 1-го января.

58. Posselt. Lefort, I, 252 и 257.

59. Там же, I, 257 и 265.

60. Posselt, Lefort, 269, 280, 302.

61. Posselt, I, 312.

62. Котошихин, IV, 24.

63. О не особенно хорошей репутации этого роялиста см. Историю Маколея Tauchnitz edition, III, 428.

64. Djarium itineris ect., p. 216.

65. В дневнике при рассказе о событиях в Измайловском показано 23-е число. Кажется, это опечатка, потому что после рассказа событий этого злосчастного дня сказано: «23-го и 24-го Гордон оставался дома». – Устрялов, Ист. II. В., I, 183, пользовавшийся подлинником дневника, также говорит, что «лишение чина происходило 22-го ноября», но при этом следовало бы заметить, что это лишение чина было номинальное. По рассказу Корба можно бы думать, что Гордон оставался прапорщиком до 1689 года, то есть до катастрофы Голицына. Рассказав о ссылке Голицына, Корб пишет: «а Гордон, мужественно переносивший некоторое время незаслуженное несчастье и жестокое угнетение зависти, будучи по милости царя восстановлен в прежнем своем генеральском чине» и пр.

66. II, 665.

67. См. Устрялова Ист. Петра Великого, I, 194 и 195.

68. См, Diarium itineris, 242, и рисунок 1-й и 2-й.

69. См. Ист. Росс. Соловьева, XVI, стр. 127.

70. Соловьев, Ист. I., XVI, стр. 130.

71. Устрялов, Ист. II. B., II, 74.

72. Ист. П. В., II, 23.

73. Устрялов, Ист. II. В., II, 116.

74. Устрялов, Ист. П. В., II, 119.

75. Устрялов, Ист. П. В., II, 124.

76. Устрялов, Ист. II. B., II, 122.

77. Устрялов, Ист. П. В., II, 144.

78. Устрялов, Ист. П. В., II, 163.

79. Ист. П. В., II, 173.

80. Устрялов, Ист. П. В., II, 219.

81. Там же, II, 228.

82. См. соч. Поссельта о Лефорте, II, 152.

83. Posselt, Lefort, II, 235.

84. См. письмо Петра к Гордону, написанное в дороге, у Голикова, стр. 276.

85. Posselt, Lefort, II, 247.

86. Устрялов, Ист. П. В., II. B., II, 572.

87. Там же, II, 575.

88. Не смотря на то, что некоторые замечания в дневнике Гордона об ошибках Лефорта вполне подтверждаются беспристрастным наблюдателем, Плейером, даже новейший биограф Лефорта Поссельт горько жалуется на несправедливость обвинений Гордона против его героя (Posselt, Lefort, II, 241, 242, 247, 250); но доказательства Поссельта, что Лефорт был прав во всех отношениях, нам кажутся весьма слабыми.

89. Устрялов, Ист. П. В., II, 225 и 582; у Гордона (II, 629) также есть заметка о страданиях войска.

90. Записки, стр. 58.

91. Нам неизвестно, на чем основана заметка в Энциклопедическом Лексиконе, XV (1838), стр. 399, что Гордон в 1696 году исправлял должность генерал-инженера.

92. И Голиков говорит, что Гордон наиглавнейшее располагал осадою, и что Шеин и Петр ничего почти не делали без его совета.

93. См. немецкое издание, стр. 114-115. также и Поссельт в своем сочинении о Лефорте, II, 339, замечает, что Гордон предложил насыпать вал. Самый точный рассказ у Устрялова, Ист. П. В., II, 284 и след., по английскому подлиннику дневника Гордона.

94. Устрялов, Ист. П. В., II, 302-303; см. также П. С. З., III, стр. 29. № 1343; ср. дневник, II, 85.

Текст воспроизведен по изданию: Патрик Гордон и его дневник. СПб. 1878

© текст - Брикнер А. 1878
© сетевая версия - Тhietmar. 2013
© OCR - Андреев-Попович И. 2013
© дизайн - Войтехович А. 2001