TAGEBUCH DES GENERALS PATRICK GORDON ET CAET.

Zum ersten Mahle herausgeg von D-r M. C. Posselt, Bibliothecar der Kaiserich, oeffentt. Bibliothek zu S.-Petersburg. III-er Band mit einem Facsimile und Register. S.-Petersburg. 1852. 534 s. gr. 8° (ДНЕВНИК генерала Патрика Гордона. В первый раз издан доктором Поссельтом, и проч. Спб. 1852 г. Том III).

Дневник или записки известного в русской истории генерала Патрика Гордона, которого полное издание в немецком переводе оканчивается ныне изданным третьим томом, представляет не только биографию замечательной личности, по специальную историю страны, на служение которой Гордон посвящал все свои силы и дарования в продолжение 40 лет. Уже в войнах между Турками, Поляками и Шведами, от 1655 г. до Оливского мира в 1661 г., он в молодых еще летах приобрел почетное имя; в этом последнем году он вступил в русскую службу, и до самой смерти своей, в 1699 году, посвящал России свои труды и силы. Во всех многочисленных походах этого промежутка времени, Гордон принимал великое участие от майорского чина до чина генерал-аншефа. Всякий, кто только вспомнит, сколько войн вела Россия в течение второй половины XVII столетия, поймет конечно, в каких трудностях и опасностях проходила жизнь человека, который принимал во всех этих войнах довольно значительное участие, а в важнейших из них был даже главным предводителем,— и всегда исполнял возлагаемые на него поручения к полному удовольствию своего государя, как искусный и сведущий полководец, как воин храбрый и неустрашимый.

Кром того, во все это время и при всех этих обстоятельствах, не забывал он своей задачи, без сомнения достойной удивления и благодарности потомства. В эти сорок лет он постоянно записывал свои опыты, взгляды и действия, и вел таким образом хронику своего времени, с которой едва ли можно сравнить какую-либо другую. Если смотреть на записки генерала Гордона с военной точки зрения, то прежде всего представляется в высшей [2] степени важным его подробное описание турецкого похода, в 1677 и 1678 годах. Как план крепости Чигирина, составленный им, так и его описание осады этой крепости, в которой он быль коммендантом, и где он едва мог спасти жизнь, чрезвычайно важные источники для историка. За необыкновенные заслуги, оказанный им на этой войне, был он пожалован в генерал-майоры.

Проведя нисколько лет в южной России, в особенности в Киеве, которого укреплением он преимущественно занимался, Гордон отправился в Москву, назначен был генерал-аншефом Бутырского выборного полка, и с этим полком принимал участия и первом и втором походах, предпринятых против крымских Татар князем Васильем Васильевичем Голицыным (1688 и 1689). Приготовления к этим непродолжительным и несчастным походам описаны с величайшею точностию изо дня в день, и представляют самое подробное изложение современных обстоятельств. Вслед за вторым крымским походом разразилась катастрофа, вследствие которой бразды правления перешли в руки юного, без примерного в истории Царя, Петра Алексеевича. Заранее можно было предугадывать, чем должен был сделаться для гениального Царя муж с такою опытностью, познаниями и с таким достоинством характера, как Гордон: догадка подтверждается поденными замечаниями Гордона. Еще юный Царь не возвратился совершенно из Троицко-Сергиевой Лавры в столицу, как Гордон почти ежедневно должен быль исполнять перед ним военные маневры и экзерциций, и, так как будущий великий преобразователь жадно искал случаев учиться, для того чтобы произвести в своем государства преобразования, потому почти ежедневно виделся с Гордоном, и по целым дням проводил с ним. Дневник Гордона в этом отношении — в высшей степени поучительный источник для истории Петра Великого. Едва только совершились некоторые военные преобразования, как юный Царь начал свои первые войны. Гордон с своими полками послан был наперед, чтобы сделать первое нападение на Азов, и начать его осаду; — он не только участвовал в этом двухлетнем, трудном походе, но должен был даже, после счастливого завоевания этого города, в третий раз отправиться туда (в 1697 г.), и, соединясь с Долгоруким, идти на Турков, над которыми и одержал победу при Перекопе. Едва возвратился он в Москву, как там вспыхнул последний стрелецкий бунт. Известны последствия этого бунта, но мало известно, что быстрым и искусным мерам Гордона обязано много наше отечество [3] своим спасением. Чем важнее подробные и верные сведения обо всех этих операциях для военной истории того времени, тем драгоценнее гордоновский Дневник, который представляет подробнейшее описание всех этих операций и первых военных действий после них. Зная обо всем точно, деятельный военачальник писал по вечерам полный отчете обо всем, что в продолжение дня он сделал.

Но и с другой точки зрения имеет большую важность гордоновский Дневник, а именно в отношении к географии и топографии России. Кроме вышеупомянутых походов, другие путешествия в разные страны подавали пытливому наблюдателю повод изучать страну и ее жителей. Он ездил дважды из Москвы в Ригу и обратно, он сопровождал юного Царя Петра Алексеевича во втором его путешествии в Архангельск, он несколько раз должен был скакать из Севска или Киева в Москву, и таким образом объездил большую часть России. Как быстры и трудны ни были такие путешествия, он никогда не забывал записывать все, что ему встречалось: описывал места, реки, озера, монастыри, леса, горы, отмечал все особенности.

Гордон рассказывает всю свою жизнь, является как муж, как отец, в служебных и общественных отношениях, как друг и как домохозяин; вследствие этого Дневник его представляет множество подробностей, по-видимому, незначительных, но между тем, при недостатке других подобных источников, очень важен. Рассказывает ли он о болезни своей или своих детей, считает ли он свои приходы и расходы, отмечаете ли получения и посланные письма, говорить ли об устройстве своего дома и сада,— все, передаваемое им, может служить для нас драгоценнейшим пояснением разных сторон быта, и, стало быть, весьма любопытным материалом. Ибо, кто не обращает внимания на такие частности, тот не в состоянии иметь правильный взгляде на целое. Гордон, конечно, не пишете длинных рассуждений или длинных описаний — он вел только памятную книгу, вел преимущественно для себя, менее всего имея в виду потомство; но самые простые акты, в своем однообразии и простоте, чрезвычайно важны для историка, а такая цель Дневника — достаточно ручается за верность, истину и беспристрастие писавшего.

Кроме того, что Дневник представляет таким образом исторический клад,— он знакомит нас с возвышенным и в высокой степени интересным характером. 15-ти лет, Патрик Гордон, дотоле живший в домашнем кругу, на родине, [4] отпущен был родителями в далекие страны, и предоставлен самому себе: все возможные трудности жизни вытерпел он и должен был один побеждать их. Юношей двадцати лет брошен он был в дикую жизнь воина того времени; посреди этой жизни он сохранил веру в Бога и в людей, и вышел из шестилетнего лагерного шума достойным уважения человеком и превосходным воином. Приехавши вскоре потом в Россию, он, при постоянном стремлении расширить пределы своих познаний в военном деле, сделался отличным военачальником. Неустрашимый в опасностях, искусный в предприятиях, он действовал во всех трудных положениях решительно и вместе обдуманно, и изо всех выходил счастливо. Подчиненные любили его, не смотря на строгость его в служебных отношениях. Не менее также был он уважаем всеми, с кем приходил в соприкосновение и знакомился, а таковых в России, как и в других странах, было, конечно, много. Особенно пользовался он милостию Петра Великого, который, скоро узнав и оценив его необыкновенные достоинства, даровал ему свою особенную доверенность, которая продолжалась до самой преждевременной смерти Гордона. Гордон, с своей стороны, стремился постоянно, верностию и преданностию, быть всегда достойным царской милости.

Письменный памятник, оставшийся после такого мужа, ныне впервые, через 150 лет по смерти его, изданный в свет (хотя, к сожалению, не в оригинале) — представляет таким образом назидательное чтение не только для воина и государственного человека, или исторического исследователя, но для всякого мыслящего человека, который найдет пищу для многих размышлений в записках человека с твердым характером и с большою жизненною опытностию.

Для большего ознакомления с книгою, мы представим здесь, краткое извлечение из первого тома. Г. Поссельт имеет полное право на благодарность соотечественников. Ни трудов, ни издержек не щадил он для приведения к концу своего важного предприятия. Подробности, собранные им о самом Гордоне, и превосходный указатель, присоединенный к третьему тому, увеличивают еще более цену его прекрасного издания. Редактор Москвитянина, которому принадлежал подлинник немецкий Стриттерова перевода (ныне поступивший в Императорскую Публичную Библиотеку), имеет некоторые претензии на ученого издателя, но об них после. Главное, Гордонов Дневник издан, и История может им воспользоваться. Мы должны повторить здесь еще [5] благодарность достойному князю М. А. Оболенскому, который доставил средства положить начало изданию: предложим извлечение из первого тома, чтоб познакомить читателей с этой любопытною книгою.

Июля 20-го 1661 года выехал Гордон из Варшавы в Москву. Он ехал через Ригу, где нашел много старых товарищей, которые насказали ему много хорошего о Русской службе, и подкрепили его еще более в намерении служить Царю Русскому. Из Риги поехал он через Кокенгузен на Псков. В Кокенгузене нашел он Русский гарнизон. Непроходимые дороги, грубость и необщительность жителей, пустые полуразвалившиеся избы рассеяли мало-помалу блестящие ожидания Гордона, который прибыл сюда из страны, где города были многолюдны, чисты, а жители везде учтивы, общительны и образованы. Во Пскове нашел Гордон во всем страшную дороговизну; причиною тому было низкое достоинство медной монеты. Но кроме того жители были здесь так грубы и неучтивы относительно его, что он не знал, куда деваться от досады. Он пробыл ночь во Пскове, нечистота которого вовсе не соответствовала прекрасному виду, который он представлял чужеземцам издали, и который так согласовался с их блестящими ожиданиями. Из Пскова шла дорога по стране лесистой и живописной, но жители до того казались Гордону неучтивы, что он потерял всякое терпение, и не обращал внимания на окрестности.

Сентября 2-го ст. ст. приехал Гордоне в Москву с своими спутниками, и нанял себе квартиру в Немецкой слободе.

Сентября 5-го они отправились в село Коломенское, где тогда находился Царь, и были допущены к Царской руке. Царь благодарил в особенности Гордона за его ласковое обращение с Русскими, бывшими в плену у Поляков. Ему было объявлено, чтобы он совершенно положился на милость Царскую.

Утром 7-го сентября боярин Ильи Данилович Милославский, тесть Царя и главный начальник Иноземного приказа, велел Гордону явиться после обеда на загородное поле, которое называлось Чертолье, и привести с собой других офицеров, прибывших с ним вместе. Когда они явились, боярин был уже там. Он приказал им взять копья и мушкеты, которые были уже приготовлены, и показать, умеют ли они с ними обходиться. Такое требование удивило Гордона, и он отвечал, что если бы знал это, то привел бы с собой кого-нибудь из своих слуг, которые, может быть, лучше его будут выделывать ружьем артикул, и прибавил, что главное дело офицера — предводительствовать войском, [6] а выделывать ружьем — дело самое последнее. Боярин отвечал на это очень кратко, что в России каждый, даже лучший полковник, должен это делать. Гордон отвечал, что ежели здесь такой обычай, то он охотно готов на это согласиться. Он исполнил все приемы копьем и мушкетом к великому удовольствию боярина, и потом отправился домой.

Утром 9-го сентября приказано было записать их на службу, Патрика Гордона майором, Павла Менезеса капитаном, Вилльяма Гея поручиком в пехотный полк Даниила Крафорда. Вместе с тем приказано было сделать каждому из них подарок по случаю прибытия их в Россию: Гордону 25 рублей деньгами и столько-же соболями, 4 аршина сукна, 8 аршин камки; прочим сообразно с их чином. Месячное жалованье дано было им такое-же, какое получали обыкновенно офицеры равного с ними чина. Однакож дьяк откладывал день за днем выдачу денег и наград, потому что ожидал сам от них подарка, что было не только делом весьма обыкновенным, но считалось даже долгом. Гордон не знал этого, и поссорился два-три раза с дьяком. Не получая от него удовлетворительного ответа, он пожаловался боярину, который сделал дьяку легкий выговор, и подтвердил ему еще раз свое приказание. Дьяк еще более рассердился за это, и стал еще долее оттягивать выдачу денег Гордону и прочим офицерам. Гордон пошел во второй и в третий раз к боярину, и жаловался ему на дьяка. В последний раз он сказал ему, что не знает, кто из них собственно начальник, дьяк или он, боярин; ибо дьяк совершенно не слушается его приказаний. Это раздосадовало боярина; он приказал остановить свою колымагу (потому что только что собирался ехать в деревню), приказал позвать дьяка, схватил его за бороду, рванул раза три-четыре, и сказал, что прикажет его высечь кнутом, ежели Гордон хоть один раз еще на него пожалуется. Когда боярин уехал, дьяк пришел к Гордону, и начал ругаться. Гордон отплатил ему тем же, не показывая к нему ни малейшего уважения, и прибавил, что ни мало не заботится о том, дадут ли ему что-нибудь или нет, лишь бы только позволили ему удалиться из России. С таким намерением воротился Гордон к себе в слободу, и сталь серьёзно раздумывать, как бы ему выбраться из земли, где его ожидания так плохо осуществились. Так как он был вполне уверен, что при его ничтожном жалованье, которое выплачивалось к тому же медною монетою самого низкого достоинства (4 медные копейки приходились на одну серебряную), он не только не скопит себе денег, [7] но даже не в состоянии будет жить порядочно, то он стал, серьёзно думать, как бы ему развязаться. Вся трудность состояла в том, как начать это дело. Кого он ни спрашивал, все представляли ему это совершенно невозможными Он решился однакож попытаться, и твердо положил не брать русской монеты.

Так как Гордон узнал, что боярин пробудет целую неделю в деревне, то и решился не ходить до его приезда в приказ, а попросить его лично об отставке. В извинение свое он хотел привести то обстоятельство, что Русский посол Замятня Федорович Леонтьев, с которым он заключил в Польше свой контракт, обещал ему, что он будете получать жалованье не иначе, как серебряною монетою, или такою, которая бы имела одинакое достоинство с серебром; что ничего этого он не нашел здесь в Москве, и что кроме того самый даже климат оказывается вреден для его здоровья. Когда дьяк проведал об этом намерении Гордона, он испугался, что боярин, возвратясь из деревни, сильно разгневается, и упросил полковника Крафорда заманить Гордона как-нибудь в город. Гордон посетил как-то раз утром полковника, который упросил его пройтись с ним вместе до города. Гордон сначала отказывался, но наконец согласился. В то самое время, когда они расхаживали взад и вперед по площади, явился вдруг подъячий с несколькими служителями к Гордону и требовал, чтобы он шел с ним немедленно в Приказ. Когда Гордон отказался, подъячий сказал, что ему приказали взять Гордона силою, ежели он не захочет идти добровольно. Гордон пошел с ним в Приказ, где главный дьяк Тихон Федорович Мотякин принял его очень вежливо и попросил присесть. Поговоривши с ним очень ласково и дружески, дьяк хотел дать ему бумагу для получения в разных приказах денег, соболей, камки и сукна, обещанных ему и его товарищам. Гордон отказался взять ее, и сказал, что намерен ожидать возвращения боярина, от которого надеется получить свою отставку. Дьяк был человек очень хороший, разговаривал очень вежливо с Гордоном, и делал ему всевозможные представления, чтобы отклонить его от этого намерения, а между тем послал за полковником, который был по близости. Оба они отвели Гордона в сторону, и сказали ему между прочим, что он совершенно пропадет, ежели будет стараться уйти из России; что все Русские станут думать, что он, пришедши из той земли 1, с которою они ведут войну, и будучи [8] католик, прибыл сюда единственно с намерением все выведать, высмотреть, и потом опять возвратиться. Ежели он хоть чем-нибудь подаст повод так о нем думать, то его не только не отпустить, но еще пожалуй сошлют в Сибирь или другие отдаленный места. Это так испугало Гордона, что после долгих отнекиваний он наконец решился взять бумагу для получения подарков.

Сентября 17-го Гордон получил приказание принять от одного русского 700 человек для помещения их к себе в полк. Это были беглые из разных полков, которых поймали в разных местах. Принявши этих людей, Гордон отправился с ними через слободу в Красное село, где им были отведены квартиры. В хорошую погоду их учили по два раза в день.

Сентября 20-го Гордон получил свой обещанный подарок, 25 руб.; через два дня потом получил он и соболи, а через дна дня камку и сукно. Сентября 26-го получил он и месячное жалованье медною монетой.

Вскоре за тем Гордон получил, приказание идти се людьми своими в отдаленную часть города, называемую Огородники, где им отвели квартиры. Тотчас же вслед за их приходом начались ссоры между офицерами, солдатами и богатыми горожанками, которые не хотели их пускать к себе на квартиры. Один купец, к которому поставили Гордона, сломал у себя в переднем покое печь, пока слуга Гордонов очищал покой внутренний, который нагревался этой самой печью, и Гордон присужден был искать себе другую квартиру. Но, чтобы проучить купца, он поставил к нему профоса се двадцатью беглыми, да еще целое капральство, которые в продолжение целой недели делали с купцем все возможные неприятности, потому что на все это начальство смотрело сквозь пальцы. Купцу пришлось издержать почти 100 талеров, чтобы выхлопотать себе повеление снять се него постой. Кроме того все над ним смеялись за упрямство его и невежливость.

В то время, когда Гордоне стоял здесь, произошло два замечательных случая. Солдаты вздумали держать для собственного употребления водку; случалось, что они также и продавали ее. А такая продажа причиняет ущербе казне, потому что все доходы с крепких напитков, которые варятся и гонятся в России, идут в царскую казну. Везде приставлены надзиратели и пристава, которые тотчас же доносят в суд, коль скоро найдут подобное злоупотребление. Однажды в воскресенье после обеда, когда Гордон был в Немецкой слободе, явился в тот самый доме, где солдаты держали вино, подъячий с 20 или 30 стрельцами. Но, так как дверь [9] поспешили запереть прежде, нежели они взошли в дом, то солдаты и успели снести вино в сад, и спрятать. Стрельцы, оглядев все углы, все так и ничего не нашли. Солдаты говорили теперь, что они обижены, и выпроводили подъячего с стрельцами из дому не совсем вежливо. Но только что вышли стрельцы на улицу, тотчас призвали на помощь своих товарищей, ворвались снова в дом, и на этот раз нашли вино в саду. Они взяли вино, да кроме того потащили с собой и нескольких солдат. Последних, однако, собралась большая толпа, и они не только отняли у стрельцев товарищей своих, но даже и вино, бросились бить стрельцов и гнали их до самых городских ворот. Здесь получили стрельцы подкрепление, и солдаты принуждены были в свою очередь уступить. Между тем обе стороны получали все более и более подкрепления; стрельцов было человек до 700, солдат человек 800. Так как улицы были чрезвычайно узки, а солдаты дрались с решимостью и отчаянием, то стрельцев гнали даже до ворот Бел-города. Но вот явилось на помощь 600 стрельцев с кремлевской стражи (гауптвахты); они отрезали отступление тем из солдат, которые уже успели ворваться в Кремль, и взяли 22 человека. На другой день наряжено было следствие; солдат высекли кнутом, и сослали в Сибирь.

Другой замечательный случай был следующего рода: один капитан, из Русских, Афанасий Константинович Спиридонов, командовавший упомянутыми выше солдатами, которые потом поступили в полк к Крафорду, был человек очень хитрый; он имел такое влияние на оставшихся у него солдат, что мог часто делать вещи, совершенно начальнику не позволительныя. Гордон жаловался полковнику Крафорду, который однакож считала, все это пустяками, и сердился всякий раз, когда к нему за чем-нибудь приходили. Но Гордон этого так не оставил. Однажды ночью поймал этот капитан солдат за картами, и не только отнял у них все деньги, на которые они играли, но приказал еще главному профосу посадить их под арест, и держал до тех пор, покуда они не заплатили ему около 60 рублей. Все это сделалось без ведома Гордона, хотя он был собственно главным начальником. Когда донесли это на следующий день Гордому, он ужасно рассердился. Он послал вечером за капитаном. Когда вестовые и слуги, за исключением одного, были высланы, капитан вошел в комнату. Гордон начал его ругать, и сказал, что не намерен более терпеть подобных злоупотреблений, и что ему когда-нибудь будет очень худо. Капитан начал было шуметь, [10] но Гордон схватил его за голову, повалил на пол, и так отколотил его короткой дубовой палкой, что он едва подняться мог. Затем Гордон обещался поколотить его в десять раз больнее, ежели он осмелится повторить еще разе подобные проделки, и вытолкал его за дверь. Капитан пожаловался на другой день полковнику, который обещал наследовать дело и удовлетворить его. Но Гордон отрекся напрямик от всего, потому что свидетелей не было; он отрекся еще и в другой разе, когда капитан жаловался боярину, в суде. Капитан видя, что боярин держит сторону Гордона, как человека еще недавно прибывшего в Россию, и незнакомого с ее обычаями, оставил это дело, и стал искать случая оставить полк, чем Гордон был очень доволен.

Вскоре за тем Гордон получил приказание оставить квартиры, занимаемые им доселе, и занять новые по ту сторону Яузы на Таганке и в Гончарной слободе, в Земляном городе. Гордону отвели квартиру в доме богатого купца, который употреблял все усилил, чтобы сбыть его с рук. Он выхлопотал себе два указа из Дворцового Приказа, но Гордону не хотелось оставить хорошей квартиры, и он извинялся тем, что не можете оставить квартиры без особенного на то повеления из Иноземного Приказа, а между тем удержал при себе два упомянутые указа.

В это же время приключился следующей случай: когда Гордон оставил свою квартиру, к нему явился поручик, из Русских, Петр Никифоров, с одним сержантом и донес ему, что накануне, ночью трое солдат подрались с стрельцами и были так избиты и изувечены, что не могли следовать за полком; оставаться же на прежних квартирах они не могут без свидетельства, подписанного самим Гордоном. Поручик подал тут же свидетельство, а писарь прочел его вслух. Содержание его было таково, что упомянутые солдаты могут оставаться три или четыре дня на старых своих квартирах, покуда не будут в состоянии следовать за полком. Гордон не подозревал никакого обмана, и подписал свидетельство не мешкая. Когда он через несколько времени после того делал полку смотр на Таганке, и когда во время переклички вызвали трех упомянутых солдат, то товарищи их отвечали, что их отпустили на родину. Гордон нарядил следствие, по которому оказалось, что поручик был подкуплен солдатами, и что он или не хорошо сам прочел свидетельство, или незаметным образом подсунул Гордону совершенно другую бумагу, потому что бумага, подписанная Гордоном заключала в себе позволение 3-м солдатам отправиться на [11] 6 недель к себе на родину. Когда они пришли в Вологду, откуда они были родом, воевода приказал их тотчас схватить и препроводить с бумагой в Москву. Этот случай причинил было Гордону весьма много неприятностей, а все благодаря злобе дьяка, прежнего его врага.

Декабря 16-го смотрел боярин Илья Данилович Милославский полк, и потом отрядил от него 600 человек в стрельцы. Они были отданы под начальство Никифора Колобова, который не задолго перед тем был сделан стрелецким головой.

Между тем хозяин Гордонов употреблял постоянно все возможные усилия, чтобы как-нибудь выжить его от себя, и вот 19 декабря явился к Гордону подъячий с 20 другими, которых зовут трубниками; в других местах зовут их сыщиками (catch-poll). Они пришли из Дворцового Приказа, и подъячий имел в руках письменный указ перевести Гордона на другую квартиру. Гордон сидел за столом, когда они взошли, и довольно грубо приказали оставить квартиру сию же минуту. Гордон потребовал, чтобы подъячий показал ему свое предписание. Но подъячий отвечал, что не может этого сделать, ибо Гордон удержал у себя уже два подобных предписания и даже изорвал их. Гордон объявил после этого наотрез, что не съедет с квартиры до тех пор, покуда ему не покажут предписания, и тогда подъячий приказал своим служителям, которые взошли с ним вместе в комнату, выносить Гордоновы сундуки из комнаты, а сам схватил одно из полковых знамен, чтобы его вынести. Это вывело Гордона из себя окончательно, ибо, и без того, его взбесила невежливость подьячего. Он вскочил из-за стола, и с помощью двух офицеров, которые с ним обедали, и слуги своего, выгнал подьячего с служителями из комнаты и сбросил с лестницы вниз. Соединились они с своими товарищами, которые оставались внизу и хотели силою вломиться на верх. Но так как Гордон стоял с своими на верху, а у них не было ружей, а только одни палки, то их отбили древками с знамен. На шум сбежалось нисколько солдате, и лишь только они увидали, что происходило, то не стали дожидаться приказания, но тотчас же бросились на подьячего и его служителей и стали бить кулаками и палками этих невежливых гостей, так что они были рады, что ушли подобру-поздорову. Солдаты преследовали их однакож до Яузского моста, продолжая их бить палками, и отняли у них шапки. При этом случае подьячий поплатился и своей, которая была унизана жемчугом, да еще жемчужным ожерельем ценою в 60 р. как это было означено в [12] жалобе. Случай этот, вероятно, доставил бы Гордону много неприятностей, если бы в то время не было ссоры между Федором Михайловичем Ртищевым, начальником Дворцового Приказа, и боярином Ильею Даниловичем Милославским, благодаря этому все дело было легко замято после нескольких пустых формальностей, а между тем Гордон переехал по совету других офицеров на другую квартиру.

Так как боярин Илья Данилович Милославский сформировал из 600 человек, взятых из полка Гордонова, полк стрелецкий, как было уже сказано выше, и отдал его Никифору Колобову; то Гордон был обязан учить его пешему строю, потому что новый голова никогда не служил в пехоте, и вообще не знал ничего, что необходимо было знать, командуя полком.

Гордона и других прибывших с ним офицеров потребовали в Приказе принести Царю присягу в верности. Когда Голландский пастор, который должен был совершать эту церемонно, сказал им, что они должны клясться служить всю жизнь свою верой и правдой Его Царскому Величеству, то Гордон протестовал против этого, и отказался повторять за пастором слова присяги, ссылаясь на свой контракт. Так как ему не хотели уступить, а он упорно настаивал на своем, то его продержали в Приказе до тех пор, покуда не нашли средства уладить это дело, именно тем, что Гордон должен был присягнуть служить Царю дотоле, покуда будете продолжаться война с Польшею.

Генваря 2-го 1662 года задал Гордон пир всем подъячим Иноземского Приказа, и одарил их, каждого по чину, соболями; иные получили по два соболя, другие по одному. Через это он приобрел всеобщее уважение и дружбу, и с этого времени они готовы были служить ему всем каждый раз, как только имел дела в Приказе.

Медная монета делалась с каждым днем хуже, так что в начале этого года за серебряную копейку давали 5 и 6 медных копеек. Когда Гордон приехал в Россию, они относились еще 1:3. При таких обстоятельствах офицерам жалованье их было недостаточно. Представили царю, но это не помогло. Наконец офицерам возвысили жалованье четвертою частью, но и это мало их облегчило.— Гордон при этом жалуется, что он издержал свои прекрасные червонцы, которые накопил себе с таким трудом в Польше.

В продолжение всей зимы он был очень занят, потому что два раза ежедневно учил свой полк, да кроме того дня не [13] проходило, в который бы он не принимал солдат или не отсылал их по гарнизонам и полкам, к которым они принадлежали. Ибо почти все солдаты Крафордова полка были беглые, схваченные воеводами в городах, где они скрывались и присланные назад в Москву. Дня не проходило, чтобы кто-нибудь из них опять не бежал.

Причина, отчего медная монета становилась с каждым днем хуже, была та, что ее привозили очень много тайком из-за моря, и за тем, что ее чеканили в Москве и других городах частные люди. Многих фальшивых монетчиков успели схватить; их наказывали кнутом, отсекали руку, конфисковали имение и ссылали в Сибирь. Но это нисколько не помогало, потому что многие вельможи, как открылось потом, были здесь замешаны.

В эту зиму умер боярин Борис Иванович Морозов, бездетен. Он завещал Царю все свое значительное имение и много наличных денег, а иностранным офицерам месячное жалованье талерами, которое им и было выплачено.

В день св. Валентина, 13-го Февраля, Гордон пировал с товарищами за стаканом вина и остался до поздней ночи с ними. В это самое время его собственные солдаты, стоявшие у него на часах, украли у него лучшую лошадь и бежали с ней к себе на родину. Гордон подал тотчас же об этом сведение в Приказ; но, не смотря на все старания, не мог отыскать лошадь. Только 15-го июня получил, она, письмо от полковника Вейтферда, проезжавшего на возвратном пути в Англию через Вологду, в котором он уведомлял, что Вологодский воевода отнял, у солдата, его лошадь.

В это время Гордон сильно заболел горячкой, так что все отчаявались за его жизни. Его пользовали доктор Коллинс и хирург Джона, Аннан (Annand), и благодаря их заботам, равно как и его земляков и однополчан, он был спасен. В продолжение его болезни присланы были в Москву три солдата с бумагой, подписанной Гордоном, те самые, которых отпустил домой мошенническим образом поручик Никифоров. Гордона потребовали в Приказ; но так как он был болен, то дело это отложили впредь до его выздоровления. Лишь только ему полегчало, он послал за подъячим Марком Ивановым, у которого было дело, рассказал ему все подробно как было, и просил совета. Марк Иванов, который был, как и все подъячие, приятелем Гордона, обещал, сделать для него все, что только будет возможно. Тогда дал ему Гордон другую бумагу, где было [14] изложено дело так, как ему сначала доносил Никифоров, и попросил воротить назад бумагу, которая была у солдат, и на место ее положить эту. Он дал подъячему два червонца, и все исполнилось по его желанно. На другой же день прислал ему подъячий бумагу, которую Гордон сжег и таким образом выпутался из этого неприятного дела.

Все это время Гордон был чрезвычайно недоволен своим положением и придумывал все возможные средства, как бы отделаться от службы. Но, не видя никакой возможности достигнуть желаемой цели, он стал хандрить, что много помешало его скорому выздоровлению.

Так как боярин Федор Алексеевич Милославский был в это время назначен посланником в Персию, то Гордон и капитан Менезес желали получить место в его свите. Долго их утешали пустыми обещаниями; наконец Гордон нашел случай подарить боярину 100 червонцев, а его дворецкому седло с прибором ценою в 20 червонцев, думая, что таким образом он скорей всего добьется своей цели. Дворецкий боярский должен был уладить все дело, и взялся за это очень ревностно. Но прошло шесть недель, и Гордон, видя, что дело не подвигается вперед, отступился от него.

В мае месяце Гордон выздоровел совершенно и переехал опять к себе в полк, потому что во время болезни своей жил он у своего приятеля полковника Снивинса. Ежедневно учил он солдат, которые с каждым днем прибавлялись, и вместе с тем исправлял в Приказе дела полка своего.

Июля 5-го рано утром, когда Гордон учил свой полк у Ново-Спасского монастыря, к нему подошел полковник Крафорд и сказал, что в городе сильное беспокойство 2, и велел ему идти тотчас же с полком к Таганским воротам. Гордон спросил, где Царь находится, и когда узнал, что он в селе Коломенском, то советовал, идти туда. Полковник ни под каким видом не яотел дать на это своего согласия, а послал одного поручика из Русских узнать, что значит это беспокойство; сам же подъехал к мосту, по которому шли бунтовщики. Здесь он былев большой опасности подвергнуться оскорблениям, если бы его не спасли солдаты, которые его узнали. Бунтовщики шли в числе 4 или 5000 человеке к Серпуховским воротам. Они были без оружия, только с дубинами и дрекольем. Они говорили, что хотят [15] добиться, дабы уничтожили наконец все злоупотребления относительно медной монеты, соли и других вещей; на разных городских площадях прибили они грамоты того же содержания. Перед земским двором читал какой-то подъячий грамоту, где приводились все эти жалобы, равно как и имена тех лиц, которых считали виновниками этих злоупотреблений; он приглашал каждого идти с ними вместе к Царю просить перемены и голов дурных советников. Чернь собралась. Одна часть бросилась грабить дом гостя Василия Шорина; самая же многочисленная толпа потянулась в Коломенское. Так как Царь был в это время в церкви, то они требовали громко от бояр и придворных, чтобы они доложили о них Царю. Когда Царь вышел из церкви и сел на лошадь, то они окружили его и громко кричали, чтобы он внял их жалобам. Царь и многие бояре стали им выговаривать за то, что они пришли сюда в таком большом числе, и таким буйным образом; сказали однакож, что их жалобы будут удовлетворены, и что на этот конец соберется тотчас же Дума, пусть только они потерпят немного. А между тем тотчас же, при появлении их, послан был приказ двум стрелецким полкам прибыть немедленно с полками в Коломенское; другие же должны были удерживать мятежников в городи.

В это время Гордон был вне себя от нетерпения и приставал к полковнику, чтобы он шел с полком на Коломенское, на что полковник не соглашался, не имея на то приказания. Полк состоял из 1200 человек, в том числе из 500 Мордвинов и Черемис, о которых можно было достоверно сказать, что они не пристанут к мятежникам и не станут им потакать. Остальные были из Русских, всякий сброд, на которых нельзя было очень положиться. Все они однакож, с немногими исключениями, оставались при своих знаменах. Офицеры строго за ними присматривали, а Гордон приказал выдать по три боевых патрона на человека, потому что более у него не было. Наконец полковник позволил Гордону ехать самому в Коломенское за приказаниями, что он и исполнил с величайшею скоростию. Мятежники заняли однакож все входы ко дворцу, так что Гордон не мог никак пробиться, и с великим трудом успел от них ускользнуть. На возвратном пути встретил он на лугу Агея Алексеевича Шепелева с полком, который был очень слаб, потому что многие солдаты пристали к бунтовщикам. Гордон спросил его, какие он имеет приказания. Шепелев отвечал ему, чтобы он оставался на прежнем месте. Отъехав далее, встретил он Артамона [16] Сергеевича Матвеева и Семена Федоровича Полтева с слабыми полками. Оба сказали ему, что имеют приказ, идти в Коломенское; но не могут ничего сказать, что ему делать.

Князь Юрий Ивановича, Ромадановский, самый доверенный человек из всех любимцев и людей близких Царю, послан был в Немецкую слободу вести всех иноземцев в Коломенское. В слободе поднялась сумятица; у одного купца забрали ружья и разделили между теми, у кого их не было, и все потянулись, кто пеший, кто конный, в Коломенское.

Когда Гордон воротился к своему полку, с которым полковник, выступив за ворота, засел у какого-то монастыря, то убеждал идти вперед. Они двинулись до Кожуховского моста, где получили приказ остановиться и занять мост, чтобы изловить бегущих мятежников. В самом деле, только что явились два стрелецких полка в Коломенское, как их тотчас же впустили задними дворцовыми воротами. Здесь соединились они с придворною прислугой, которая была верхом, и сделали вылазку через большие ворота

Мятежники были без большого с их стороны сопротивления отбиты, многие из них убиты и взяты в плен, другие загнаны в реку. Из них человеке тринадцать попалось солдатам Крафордова полка, и они были отведены со многими другими, которых после поймали, в Коломенское. На следующий день многие из этих мятежников были повешены на разных площадях; человека, около 200 с женами и детьми были разосланы по отдаленным местам. Все иностранные офицеры получили незначительные награды; полковнике же Крафорд и головы стрелецкие получили большие подарки.

В это же самое время возмутились Башкирцы, нагнали страх на Русские гарнизоны, расположенные в городах Уфе, Ассе и других местах. Земля Башкирцев лежит на южном берегу рек Камы, Уфы, Сары и других, протекающих по этой земле и впадающих в Каму. Взяточничество и утеснения воеводе подали повод к этому восстанию.

Башкирцы хорошие наездники; оружие их — лук и стрелы и копья; они язычники и обитают в стране неплодородной, но зато лесистой и богатой рыбою и дичью. Весь народ состоите не более как из 10,000 семейств. Против них хотели послать полке Крафорда, но оба, и полковник и Гордон, нашли средства отказаться и ускользнуть от этого поручения, потому что ни тому, ни другому не хотелось отлучиться надолго от двора. Полк поручен был подполковнику, который и пошел против Башкирцев. Гордон же был на его место произведен в [17] подполковники. Медная монета между тем обращалась с каждым днем все хуже и хуже. Войску увеличили наконец жалованье, снисходя на его просьбу еще одною четвертью. Вслед за тем приказано было от имени Царя боярам, имевшим поместья вокруг Москвы, поставлять офицерам дрова и сено, каждому по чину.

В последние два года прибыло очень много иностранных офицеров, некоторые с женами и детьми, другие холостые. Большая часть этих офицеров были подлые и ничтожные люди. Многие из них никогда и не служили офицерами, а между тем вступили в службу офицерами. Так как они получали теперь хотя и небольшое, но все же постоянное жалованье, и надеялись еще более улучшить свое положение, то многие из них женились на вдовах и девушках, смотря по тому, что было выгоднее, частию для приведения в порядок хозяйства, частию же в надежде увеличить хоть сколько-нибудь свои доходы. А так как Русские холостым доверяют гораздо менее, нежели женатым, то и это побудило многих жениться. От того родился общий предрассудок, что будто все те, кто не решается жениться, или глупы или бедны, или наконец не довольны и не расположены оставаться долее в России. Женщины и друзья их употребляли все возможные средства, чтобы склонить мущин к брачному союзу. Гордон не избег также подобных покушений. Разные средства употребляли и прямо и окольным путем, чтобы заманить его в сети. В одном доме он должен был употребить всю свою ловкость, чтобы не поддаться и вместе с тем не навлечь себе ни вражды, ни ненависти. Много и долго обдумывал он и не мог решиться. С одной стороны представлялась ему великая опасность, неудобство и трудность, потому что он смотрел на женитьбу, как на дело величайшей важности для человека, которым закладывается основание будущего счастия, улучшается положение, или, по крайней мере, приобретается надежда на его улучшение. Здесь же в России, думал он, ожидать этого нельзя ни под каким видом, потому что жениться на здешних уроженках было невозможно, не переменив веры; а иностранки были все из офицерских семейств, и притом большая часть так бедны, что почти нигде нельзя было надеяться на порядочное состояние. Содержат семейство было трудно; жалованье ничтожно, хотя оно и выдавалось теперь наконец серебром, но с ним нельзя было далеко уйти. Такие мысли, а в особенности, что когда свяжешься с женою, то потеряешь свободу и не будешь в состоянии перейти в другую службу,— все это подкрепило Гордона в намерении никогда не жениться. [18] С другой стороны обдумывал он неприятное свое положение при тех видах, какие на него имели многие женщины. Конечно, он крепко держался против всех покушений; но кто мог ручаться, что он как-нибудь, за стаканом вина, не скажет слова, которое заставит его потом раскаяваться целую жизнь. Он рассудил потом, что брачная жизнь, особенно при хорошем выборе, имеете также свои преимущества и свои прелести, потому что муж может надеяться на верную помощь в хозяйстве, на утешение в болезни и несчастии, может улучшить свои обстоятельства, приобресть себе друзей и наконец, что самое главное в брачной жизни, избегнуть греха и иметь наследников. Относительно содержания он видел, что женатые имеют такой же хороший стол и также хорошо одеваются, как и он. Положим, думал он, что брак есть известного рода служба, за то служба самая приятная; а привычка и сожитие сделают браке постоянным отдохновением; из всех удовольствий брака,— удовольствие величайшее и самое безгрешное, и следовательно такая перемена в жизни не только восстановит здоровье, но сохранит и укрепите его. После долгих размышлений и мольбы к Господу Богу, да будет Он его руководителем, решил наконец Гордон, что выгоды брака имеют большой перевесе над его невыгодами, и он стал перебирать всех знакомых женщин из офицерских семейств, потому что знал, что ни одна дочь, ни одна родственница какого-нибудь офицера, не откажет ему, а брак с женщиной из другого звания был ему не по сердцу; и вот он нашел, что нет для него лучше жены, как дочери полковника Филиппа Альбрехта фон Бакговена. Ей было только 13 лет; она была хороша собой, стройна, любезна и воспитана под надзором добродетельной матери. Отец ее был из хорошей дворянской фамилии, были, старший полковник, и любим Цареме и дворянством. Два года тому назад он был взят в плен и по сие время находился в плену. Он исповедывал одну веру с Гордоном, что было одною из главных причин, побудивших Гордона сделать этот выбор. Его сватовство принято было с удовольствием; но мать не смела дать окончательного согласия без ведома своего мужа. Они условились однакож, что Гордон всегда можете иметь свободный вход в доме их, что на него будут смотреть, как на жениха, что никто не будете стоять в доме на такой же ноге, и что без его согласия девица Бакговен не будете посещать ни одной свадьбы, ни одного торжества, ни одного пиршества. Вот все, чего мог добиться Гордон, и он был [19] этим доволен. За тем переменил Гордон квартиру и поселился поближе к своей невесте, в доме которой имел он стол и белье, как член семейства.

Марта 17, 1663 года в день царского ангела офицеры подали Царю просьбу, в которой представляли ему свое стеснительное положение от низкого достоинства медной монеты (отношение медной монеты к серебряной было теперь как 15: 1), и просили его платить жалованье или серебряною монетою, или медною, только бы в количестве равноценном серебряной, или бы позволил им оставить Россию. Им отвечали, что Царь обсудит это дело. Наконец в июне месяце медная монета была к великому удовольствию и утешению офицеров отменена, и они получили за 1 1/2 месяца жалованье серебряною монетой. Те, кто знал еще за несколько дней об этой перемене, старались закупать сколько возможно более разных вещей на свои медные деньги. Подъячие накупили огромное количество строевого лесу и употребляли при этом во зло имя царское; они старались всеми силами, спешили покупать везде и всякие вещи, так что более дальновидные купцы, особенно лавочники, запирали свои лавки, предчувствуя перемену в монете. В тоже самое время было объявлено, чтобы всякий, кто еще имеете медную монету, нес ее в казначейство, где получит за нее серебро. Июня 16-го было выменено несколько сот рублей лицами разного состояния; за 10 рублей меди выдавали 1 рубль серебра; на следуюший день было тоже самое. Это сделали для того, чтобы предотвратить волнение, которого опасались. Впрочем большая часть народа и в особенности солдаты были так довольны этой переменой, что на убыток частных людей и не обращали внимания.

В продолжение всего этого времени, т. е. от 1660–1663 года, были сильные беспокойства в Украйне и между казаками. Юрий Хмельницкий по ту сторону Днепра держался Поляков; здесь же имел большое влияние и Петр Дорошенко, который старался сам возвыситься. Запорожцы выбрали в кошевые Ивана Мартыновича Брюховецкого, который домогался за службу свою гетманского достоинства. Он ссылался на согласие Запорожцев, которые утверждали, что имеют первый голоса, при избрании гетмана, и на согласие полков Полтавского и Гадячьского, которые были ему преданы. Полковники Переславский, Нежинский и Черниговский соединились с своей стороны и хотели выбрать гетмана из своей среды, именно полковника Переяславского Якима Семеновича Сомсенко или Сомко, который оказал России большие [20] услуги, и действовал постоянно верой и правдой, для пользы царской по сю сторону Днепра, — в то самое время, когда Юрий Хмельницкий передался с своими казаками Полякам и при Чудно в 1660 году принял присягу в верности королю и Речи Посполитой. Вот отчего он, опираясь на свои заслуги, долгое время и слушать не хотел о сопернике. В такой неизвестности оставались казаки три года слишком, и каждый кандидат заботился о своих собственных выгодах; Царь же или сил не приготовил, или, может быть, не хотел их принудить выбрать себе общими соединенными голосами гетмана. Так продолжалось до тех пор, покуда в прошедшем 1662 году Юрий Хмельницкий не перешел с казацким войском, подкрепляемый Польскими рейтарами и драгунами, через Днепр, чтобы узнать о расположении умов прочих казаков. Между Каневым и Переяславлем напал на него воевода Русский князь Юрий Юрьевич Ромодановский и разбил его. Хмельницкий потерял много людей; польские драгуны были частью побиты, частью взяты в плен или загнаны в реку, а из офицеров их попались в руки Русским полковник Виверский, подполковник Шульц, капитан Геннинг и другие, которые и были отосланы в Москву. Это поражение лишило казаков на левой стороне Днепра, державших по сие время сторону Хмельницкого, всякой надежды и мужества, и они соединились с прочими. Хмельницкий потерял все свое влияние, а у Дорошенка не было достаточно весу, чтобы выступить соперником. Какой-то Ханенко держался все еще крепко Поляков, и имел при себе небольшое войско; но его не очень уважали.

В таких обстоятельствах Царь почел необходимым склонить партии на правой стороне Днепра подчиниться свободному выбору всех казаков.

Так как каждая партия полагалась на свои услуги, оказанные Царю, и на расположение казаков, то они обе явились в половине июня на выборы. Повестили всем полковникам и другим офицерам, чтобы они прибыли с лучшими людьми и присутствовали на выборах. Окольничий князь Данило Степановича Великогагин, полковники Инглис, Страсбург, Воронин, Полянский, Шепелев и Скрябин были отряжены с полками для охранения сейма, который должен был собраться в Нежине, не смотря на то, что Брюховецкому и его партии гораздо было бы приятнее, если б выбрали для сейма Гадячь или другое место в той стороне.

Когда этот отряд прибыл в Нежине, он стал дожидаться прибытия казаков, которые и явились к означенному времени. [21] Полковник Переяславский Сомко прибыл с множеством своих казаков, которые все были хорошо вооружены: это был самый значительный полк, на левой стороне Днепра. Он расположился перед Киевскими воротами, и к нему вышел из города и примкнул с своими людьми Нежинский полковник Вашута, который взяла с собой свои пушки, не смотря на запрещение окольничего. Когда окольничий заметил это, он вопреки своему прежнему приказанию послал повеление пропустить пушки, потому что боялся подать повод к неудовольствию и к обвинению его в пристрастии. Брюховецкий, превосходивший всех в политике, был уже отрекомендован окольничему и успел уже получить из Москвы уверение в покровительстве. Он расположился по другую сторону города. Каждый из Гетманов,— ибо так они величались сами и приверженцами своими,— желал, чтобы рада или совещание происходило на их стороне. Сомко грозил даже уйти назад в Переяславль, если рада не соберется на киевской стороне. Но окольничий, который покровительствовал Брюховецкому, не хотел на это согласиться и разбил царский шатер на другой стороне. Июня 16-го утром, Сомко и Золотаренко получили приказ явиться на другую сторону. Они повиновались, но расположились близь Брюховецкого по правую сторону, не смотря на то, что им было приказано стать по левую сторону от московской дороги. Солдаты были выстроены но правую, а стрельцы по левую руку царского шатра; прочие же вокруг его.

Было уже за полдень, когда в шатер прибыл окольничий, а вслед за ним и Брюховецкий. Здесь они имели тайное совещание, и вероятно говорили о своих планах. В этот день однакож ничего нельзя было узнать, потому что Брюховецкому (таково было общее мнение) нужно было время, чтобы переманить на свою сторону приверженцев Сомковых.

Когда окольничий воротился в город, Брюховецкий прислал к нему сотника и жаловался, что Сомко захватил несколько казаков, отнял у них лошадей; что он, кроме того отрядил 300 всадников, чтобы захватить Гинтовку, и что он вынужден был отрядить полковника Гуню (Hunoi) для защиты последнего. Окольничий послал к Сомке майора и приказал ему напомнить, что между ними (т. е. казаками) не должно быть никакой распри и никакого раздора. Сомко отвечал, что он ничего не знаете, кроме того, что несколько всадников было выслано Брюховецким, а Вашута сказал, что Гинтовка заточил его брата и наложил на него цепи, и что для освобождения его послал он казаков. [22]

Утром в 10 часов, 17-го числа, вышел окольничий с полками к царскому шатру. Когда часовые были расставлены, двинулся из своего лагеря Сомко в полном вооружеии и с распущенными знаменами. Брюховецкий сделал тоже самое. В то самое время, когда они приближались, несколько простых казаков перешло от Сомки к Брюховецкому. Окольничий приказал им сказать, чтобы они явились без оружия, но они не обратили на это внимания. Когда прибыл епископ, окольничий вышел с ним вместе из шатра, и взяла, с собой царскую грамоту. Затем послал он за Сомкой и Брюховецким, и приказал им сказать, чтобы они с офицерами и знатнейшими казаками явились в шатер пешие, оставивши коней и оружие. Все послушались; только один Сомко явился с саблей и сайдаком. Когда пехота выстроилась по обеим сторонам, окольничий с епископом, стольниками и дьяками стал на лавки, и началось чтение царской грамоты. В грамоте было сказано, что казаки должны себе избрать гетмана, и как должен быть произведен выбор. Грамота не была еще прочтена и вполовину, как между казаками поднялся крик. Одни кричали: Сомко! другие: Брюховецкий! крик повторился еще раз, при чем казаки сняли свои шапки. В это время явилась пехота Сомкина с знаменами и с его бунчуком; она выдвинулась вперед, и прикрыла Сомко своими знаменами, поставила его на скамью, и провозгласила гетманом. При общем шуме и смятении, окольничий принужден был с прочими оставить скамьи, и они были рады, что успели дойти до шатра подобру-поздорову. Между тем принесли на то самое место, где находился с своим бунчуком Сомко, бунчук и знамена Брюховецкого, за ними теснились казаки его партии. Они принудили Сомко и его партию оставить это место, сломали древко бунчука его, и убили бунчужника. Шум и беспокойство были так велики, что они верно бы опрокинули царский шатер, если бы полковник Страсбург не бросил в толпу несколько ручных гранат; гранаты рассеяли толпу. Убитые и раненые остались на месте; Сомко вскочил на лошадь, и возвратился с своей партией в беспорядке в лагерь. Литавры и булава его были взяты партией Брюховецкого.

Брюховецкий пошел потом с епископом и окольничим в шатер, где они стали совещаться о положении дел своих. Вслед за тем Сомко прислал к окольничему гонца с требованием выдать ему тело бунчужника и всех раненых, что и было тотчас же исполнено. Он требовал также наказания тех, которыми были убиты или ранены его люди. Окольничий приказал [23] ответить ему, что собственные люди Сомки подали повод к этому восстанию, ибо они пришли вооруженные для избрания его гетманом. Окольничий послал за тем к Сомке и полковникам его какого-то Василия Непшина, и требовал, чтобы они явились мирным образом к шатру. Те отказались, говоря, что не могут этого сделать из опасения, что их убьют точно также, как убили бунчужника, Сомкиного зятя, да и потому, что они уже избрали себе гетмана. Брюховецкий возвратился вслед за тем в свой лагерь, сопровождаемый отрядом всадников. Июня 18-го прибыл окольничий с епископом и полками в шатер. К Сомке и Брюховецкому послали двух офицеров с приказанием, чтобы они явились с офицерами своими в шатер, а казаки собрались бы на поле без оружия. Они обещались исполнить приказание, и, пока готовились, большая часть людей Сомкиных перешла к Брюховецкому. Когда увидел это Сомко, то попытался уйти с немногими из своих людей, но, преследуемый своими же, искал спасения в русском лагере, где его и приняли вместе с его полковниками. Вашута получил незадолго перед этим позволение отправиться в город, и там, в замке, оставил жену и детей своих под защитой Михайла Михайловича Дмитриева.

Так как окольничий видел, что с Сомкой было мало людей, и опасался, чтобы казаки, явившись на сейме, не потребовали выдачи его со всеми приверженцами и не убили бы его, то отправил всех их, человек 150, частию господ, частию слуг, по собственному их желанию, в замок, под прикрытием конницы и пехоты.

Брюховецкий занят был довольно долгое время приведением в порядок новоприбывших. Когда ему прислали сказать, чтобы он шел с людьми своими в шатер, он спросил: с оружием или без него. Ему отвечали: как он, так и люди его должны явиться без оружия. Конница явилась таким образом с офицерами верхом, с своими знаменами, но без оружия, и выстроилась вокруг шатра полумесяцем, края которого примыкали к шатру. Затем пришел остальной народ пеший и также без оружия, и стал в кругу, образованном конницей. Когда все было готово, Брюховецкий дал знать, и окольничий прибыл с епископом и товарищами, под прикрытием алебардщиков, пешком в средину казацкого войска, где их встретил, также пеший, Брюховецкий со всеми полковниками, сотниками, атаманами, есаулами и другими чинами войсковыми; последние объявили, что они избрали гетманом своим Брюховецкого. Тогда приказал [24] окольничий Брюховецкому обойти кругом с бунчуком своим. Когда он это делал, казаки всякий раз, как он проходил, преклоняли перед бунчуком свои знамена, снимали шапки, и таким образом давали знать, что признают его в новом достоинстве. Когда ото было совершено, окольничий и епископа, возвратились в шатер; а когда явился туда и Брюховецкий, окольничий требовал, чтобы он с своими полковниками, сотниками и т. д. отправился в соборную церковь для принесения присяги в верности Царю, и для получения царского утверждения. Он сказал, что тотчас же будет готов, как только успокоит людей своих, требовавших выдачи Сомка, Золотаренка и их приверженцев. Потом отправились они все в город, и гетман принес в соборной церкви присягу в верности и целовал Евангелие. B этот и в следующие дни приносили присягу полковники и прочие офицеры. Гетман получил за тем от окольничего царский диплом, который был писан на пергаменте золотыми буквами, при чем палили из всех пушек в крепости и в городе, чтобы доказать свою верность и доброе расположение к Царю. Гетман сделал предложение, каким образом могут содержаться в Украине царские войска. На содержание их должны были идти по этому предложению сошные деньги, которые по сие время шли королю Польскому, и весь хлеб, который присвоили себе полковники. Далее он предложил отвести воеводам и офицерам под пастбища и сенокосы земли на 15 верст вокруг каждого военного поста. Наконец мельницы были обложены также крепостною податью; все это было очень милостиво принято при дворе царском.

За тем двинулся Брюховецкий с казаками своими из Крапивны, а окольничий с русскими полками пошел из Нежина в Путивль. Сомко, Золотаренко и другие содержались по сие время в Нежине, по желанию Брюховецкого; теперь пришел ответ на его письмо из Москвы с приказанием выдать их гетману. Брюховецкий приказал перевести их в Борзну, где им после короткого суда отрубили головы, к великой досаде знатнейших казаков, которые уважали их как людей заслуг великих.

В это время послана, был в Польшу Афанасий Лаврентьевиче Нащокин, любимец царский, с поручением; по он воротился, не успев в своем деле, и привез известие, что Поляки делают большие приготовления к нападению на Россию. Здесь начали готовиться с своей стороны к войне, и дневник Гордона занят теперь исключительно известиями о движении войск, о стычках с неприятелем. [25]

В генваре 1664 года прибыли в Москву 1200 человеке солдат, которых Гордон и прочие офицеры учили 5 дней сряду, дабы они могли исполнить перед Царем ружейное ученье со стрельбой. Гордон и прочие офицеры учили их у Неглинного моста с утра до вечера, и распускали только в полдень, на один час, для обеда. Оружие и аммуниция выдавалась им, сколько бы офицеры ни потребовали.

Генваря 14-го потянулись все пехотные полки из Москвы, и выстроились в два ряда перед Ново-Девичем монастырем. Главный стрелецкий полк, или стремянный, выстроился вокруг ограды возвышенного места, которое было приготовлено для Царя. За ним стоял полк Гордонов. В этом полку было 1600 человеке. Когда Царь шел к своему месту между двумя стрелецкими полками, выстроившимися по обеим сторонам дороги, две литавры начали издавать довольно мудреные звуки. Потом приказано было полкам палить. Начали полки, ближайшие к городу; они стреляли шеренгами, но весьма беспорядочно. За тем выпалил стремянный полк, за ним отборные полки, стоявшие по правую руку Гордона, и наконец полк Гордонов. Сначала выпалили из 6 пушек, а потом началась пальба ружейная; каждый эскадрон палил особо, и так хорошо и ровно, что казалось будто это один выстрел. Полк выстрелил во второй и в третий раз, и Царю это так поправилось, что он приказал палить еще раз. Это было выполнено с таким же успехом. Когда стемнело, полки двинулись опять в городе. Генерал-Майор Крафорд (он был недавно произведен) получил за отличную стрельбу полка своего значительную награду, хотя он вовсе и не учил солдат; прочие-же офицеры были награждены обедом Царским.

Мая 2-го получил Гордон повеление, во исполнение которого двинулся он на рассвете из Кожевников с полком своим, в два эскадрона, из коих каждый имел при себе три пушки. Утром в 7 часов он остановил полк, и выстроил, его между Покровкой и Немецкой слободой, потому что дорогой сломались у пушек оси и лафеты. Дьяк был очень рассержен этим и стал ругаться: но так как на него не обращали никакого внимания, то он ушел. Часов около 10 полк прошел в добром порядке через царский дворе в Покровское, а Царь со всеми придворными смотрел из окна. Полк состоял в это время [26] из 780 человек, потому что многие бежали, когда получен был приказ идти в поход.

Мая 5 простился Гордон с своей невестой и с родственниками ее, и поехал после завтрака к полку своему, который стоял, в предместии Кожевниках. Он приказал бить в барабаны, и отправился на плац-парадное место. Но солдаты были до такой степени пьяны, что прошло три, четыре часа прежде, нежели можно было их собрать. Когда Гордон стал потом смотреть полк, то не досчитался 60 или 80 человек, которые бежали. Он велел собрать их ружья и аммуницию на квартирах, смести все это в одно место, и потом приказала, капитану Кемблю сдать их с другими оставленными вещами в Приказ. Солдаты дезертировали и во время похода, так что большая часть офицеров должны были идти на флангах и в аррьергарде.

До 30-го ноября пробыл Гордон в походе, и его Дневник занять большею частью описанием маршов, переходов, стоянок. Он употребляла, в это время все усилия свои к освобождению полковника Бакговена, который все еще находился в плену у Поляков; но дело шло чрезвычайно медленно; Гордон начинал терять уже надежду на успех, что и побудило его ускорить свой отъезде в Москву.

Ноября 30-го выехал он из Смоленска, 6-го декабря прибыл в Москву, и в тот же самый день был допущен вместе с генералом Крафордом к руке царской.

В это время был в Москве в плену полковника, Калькштейн. Гордона обнадежили, что этого полковника можно будет разменять на полковника Бакговена. Но января 12-го полковник бежал. Стрелецкий полковник, Артамон Сергеевич Матвеев, прибыл тотчас же в слободу, велел объявить везде о его бегстве, и запретил накрепко, чтобы никто его не держал, и ни в чем бы не оказывал ему помощи.

Так как отпуск Гордона приближался к концу, а надежды на успехе не было, потому что Бакговен все еще оставался в плену, а жена его не решалась выдать без него дочь свою за Гордона, то он решился ехать назад в Смоленск. Видя, что Гордон готовится к отъезду, м-м Бакговен испугалась, что он, пожалуй, совершенно откажется от ее дочери, и потому решилась, посоветовавшись с своими друзьями, выдать ее за Гордона. Свадьба назначена была 26 числа, и они положили пригласить как можно менее гостей. [27]

В тот же самый день узнал Гордон, что дано повеление остановить генералов Далиэля и Друммонда, которые незадолго перед тем получили свою отставку и выехали в Смоленск. Их остановили из подозрения, что будто бы они знали о бегстве полковника Калькштейна. Гордон думал, что это был только предлог, как-нибудь задержать их, потому что лучшие Русские были очень недовольны их отставкой, и в особенности Илья Данилович Милославский, тесть царский, который всеми силами этому противился. Князь же Долгорукий и Нащокин, к которым обратились генералы, успели выхлопотать им у Царя отставку.

Генваря 15 получил Гордон письмо от генерал-лейтенанта Друммонда, где тот его извещал, что стольник Кирила Аристархович (Яковлев) освидетельствовал по указу, полученному им из Москвы, магазины генерала Далиэля в Смоленске, сделал опись всем, сортам хлеба, находившимся там, и запечатал их потом именем Царя.

Генерал просил далее, чтобы Гордон сходил к Афанасию Лаврентьевичу, попросил бы его представить это дело Царю, и взял бы у него письмо к стольнику, по которому они могли б продолжать беспрепятственно свой путь. Через два часа получил Гордон другое письмо, написанное двумя генералами сообща, из Царева-займища от 13 же генваря. Они уведомляли его, что их здесь задержали, и допрашивали на счете полковника Калькштейна. Они просили опять Гордона, чтобы он выхлопотал через князя Юрия Алексеевича Долгорукого или через Нащокина царское повеление, по которому бы их долее не задерживали: Гордон представил это дело на другой же день князю Юрию Алексеевичу и Нащокину и получил тотчас повеление об отпуске обоих генералов. Это повеление отослал Гордон к ним в туже минуту с их посланцем.

Генваря 29 получил Гордон опять письма от генералов Далиэля и Друммонда, в которых они уведомляли, что находятся под караулом стрельцее,— что у них забрали все их имущество, запечатали их хлеб и прочие запасы, и что они принуждены покупать на рынке все необходимое для содержания их слуг и лошадей. Они просили Гордона отослать как можно скорее назад посланца, хоть бы и без ответа.

30-го числа рано утром пошел Гордон в город и передал письма обоих генералов боярам Илье Даниловичу, Юрию Алексеевичу и Афанасию Лаврентьевичу. [28]

Первый был, казалось, очень этим недоволен, второй не сказал ни слова, последний же обещал сделать все, что будет в его силах.

Несколько дней ходил Гордон с просьбою, и наконец обещали ему послать в Смоленск указ царский освободить немедленно обоих генералов. Но Илья Данилович был сильно на них гневен за то, что они подали в отставку и получили ее через других, а не через него. Вот почему он приказал написать другую бумагу с различными ограничениями и неприятными вопросами. Только что узнал об этом Гордон, как отослал не мешкая их слугу с первою бумагою, и уведомил их о второй. Вместе с тем советовае он отправляться им не мешкая, прежде нежели получать вторую бумагу.

В это время сильно заболела теща Гордонова; с каждым днем становилась она хуже, а между тем злой дьяк торопил и беспрестанно понукал Гордона возвратиться к своему полку. Гордону было это крайне неприятно, но он решился оставить все для службы его Царского Величества, и сталь готовиться к отъезду. Теща его была крайне опечалена этим отъездом; но долго не могла убедить, чтобы он просил о продолжении отпуска. Наконец после долгих просьб он согласился, чтобы она подала от своего имени, через сына своего Карла, просьбу, в которой умоляла о дозволении Гордону остаться еще на месяце в Москве, до тех пор, покуда не угодно будете Господу положит тем или другим образом конец ее болезни. Ребенок подал просьбу боярину Илье Даниловичу в то самое время, когда он собирался идти к Царю. Когда боярине прочел просьбу, он приказал подьячему, находившемуся при нем, написать еще другую, в которой Гордон будто бы просил себе место полковника в полку, бывшем Генерал-Лейтенанта Друммонда. Эту просьбу вручил он Царю, который вспомнил милостиво заслуги Гордоновы и тестя его, и повелел назначить Гордона полковником. Когда объявили об этом Гордону, он и верить не хотел. Ему приказали между тем ждать у аптеки, пока боярин не возвратится от Царя. Он пошел туда. За тем боярин призвал его к себе и объявил, в присутствии главных офицеров, что Царь назначил его полковником, после чего сказали Гордону, чтобы он три раза поклонился в землю, что он и сделал.

Первым делом Гордона было теперь подать просьбу о назначении ему жалованья. Боярин велел ему выдавать 30 руб. ежемесячно, злой же дьяк написал только 25. После Гордон просил, чтобы его отправили в Смоленск к полку, но получил [29] в ответ, что боярин приказал ему оставаться в Москве. Гордон был очень этим недоволен, ибо не любил жить праздно.

Около этого времени прибыл в Москву доктор Фома Вильсон, и остановился у доктора Коллинса. Так как в Англии свирепствовала в это время моровая язва, и Вильсон должен был наперед, не въезжая еще в город, выдержать карантин, то он принужден был вместе с г-м Кеннеди воротиться назад в Клин, верстах в 90 от Москвы. Доктор же Коллинс была выслан в Воскресенское. Здесь должны они были пробыть 6 недель. Но все знакомые их могли ездить к ним, и возвращаться свободно назад в Москву.

В августе месяце Гордон подал просьбу, в которой просил отпустить его на короткое время в Англию.

Здесь мы прекратим наше извлечение: надеемся, что читатели хорошо познакомились из него с Гордоновым Дневником.


Комментарии

1. Польши.

2. Известие об этих событиях находим и в сочинении Кошихина, гл. VІІ, стр. 9.

Текст воспроизведен по изданию: Tagebuch des Generals Patrick Gordon et caet // Москвитянин, № 9. 1853

© текст - Погодин М. П. 1853
© сетевая версия - Thietmar. 2016
© OCR - Андреев-Попович И. 2016
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Москвитянин. 1853