ИОГАНН ГОТТГИЛЬФ ФОККЕРОДТ

РОССИЯ ПРИ ПЕТРЕ ВЕЛИКОМ

(Записки Фокерода)

Марбургский профессор Герман оказал новую услугу нашей историографии, напечатав в прошлом году, к юбилею Петра Великого, небольшую, но весьма важную по содержанию своему тетрадь, под заглавием: Zeitgenoessische Berichte zur Geschichte Russlands. Russland unter Peter dem Grossen. Nach den handschriftlichen Berichten Iohann Gotthilf Vockerodt’s und Otto Pleyer's. Leipzig. Duncker, 1872. 8-°, XIV и 140 стр. Это две рукописи: Прусака Фокерода и Австрийца Плейера. Последняя не содержите в себе ничего для нас нового и может быть пригодна разве для иностранцев; первая же записка исполнена высокой занимательности для Русского читателя, и из нее приводим мы нижеследующие извлечения, сожалея что не имеем права предложить полного ее Русского перевода.

В предисловии к своему изданию профессор Герман говорит, что осенью [1361] 1871 г. он случайно напал в Берлине на рукопись секретаря королевско-прусского посольства Иоанна Фокерода, и этот манускрипт приковал к себе немедленно все его внимание. И в самом деле, этот труд, обнимающий в беглом, но весьма цельном очерке весь государственный строй России, в том виде, в каком он возник под могучею десницею Петра Великого, не может не иметь значеиия в глазах всякого любознательного читателя. В качестве секретаря иностранной миссии при Русском дворе, Фокерод, в продолжении нескольких лет, предшествовавших кончине Петра I, имел случай близко ознакомиться с государственным устройством России во всех его отношениях и в тоже время оценить по достоинству деятельность и значение всех в то время влиятельных лиц Русского двора. Наблюдения его тем более заслуживают внимания и доверия, что он по-видимому обладал полным знанием Русского языка, так что служил в некоторых случаях переводчиком Русских правительственных бумаг и книг для Берлинского двора, который, много лет до кровавого столкновения с Россиею (при Фридрихе II и Елисавете) уже зорко следил за внутренним состоянием нашего отечества. Очевидно, что самые Записки Фокерода были составлены по поручению Прусского правительства. Рукопись Берлинского архива озаглавлена так: «Разъяснение некоторых вопросов касательно перемены, происшедшей в России в правление Петра 1-го. Составлено в Сентябре месяце 1737 г.".

Можно утверждать, что Записки других современников-иностранцев, как [1362] напр. Вебера и Бассевича (Р. Архив 1872 и 1865) бледнеют в сравнении с глубиною и основательностью воззрений этого нового исторического свидетеля. Фокерод начинает с следующего вопроса:

Точно ли справедливо, что древние Россияне были такими дикими и скотоподобными, какими их провозглашают?

Если приписывать подобные свойства людям, которые не имеют никакого или во всяком случае весьма мало понятия о правилах учтивости и приличия, установившихся между другими просвещенными народами Европы, о правах народных и о взаимном уважении государств между собою; которые питают слепую любовь и благоговение к нравам и обычаям своего отечества и относятся с презрением и отвращением ко всему, что другие нации имеют хорошего, полезного и похвального лишь потому, что все это чужеземное изобретение; людям, которые пользуются науками и искусствами, лишь насколько они в человеческой жизни приносят осязаемую и немедленную пользу, все же остальные, служащие к душевному развитию, считают пустыми и ничтожными и в добавок ко всему этому заражены самым безрассудным суеверием, – то в таком случае достоверно, что в конце прошлого столетия едва ли какому Европейскому народу (даже немногим из Азиятских) подобные свойства могли быть с такою справедливостью приписаны, как народу Русскому. Нельзя сказать, чтобы Русским не доставало сознания добра и зла. У них были свои понятия о чести, которые они (подобно тому, как это делается в Европе) внушали своей молодежи, и соблюдение [1363] или нарушние этих правил точно также приносило взрослым людям или почет, или осуждение; скажу более, за исключением Китайцев, едва ли существуете на свете народ, у которого простолюдин при встрече с подобным себе был бы более учтив и щедр на приветствия (в особенности жители Украйны). Но к несчастию им пришлось усвоить многие обычаи своих покорителей и владык, Татар Золотой Орды, у которых они заимствовали и все остальные учреждения, как для устройства двора, так и по управлению государством и военными силами. Приезжавшим в Москву иностранцам эти понятия не могли не казаться варварскими и скотскими, и Русские поражали их своим безобразием, тем более, что часто обращались с иноземными послами презрительно и дерзко, по своему безрассудному убеждению в превосходстве своего царя над всеми остальными монархами.

Но если бы вздумалось доводить эти укоры до крайних пределов и безусловно принять за истину описание Русского человека, сделанное одним французом «que le Moscovite est precisement l'homme de Platon, animal sans plumes, auquel rien ne manque pour etre homme, si non la proprete et le bon sens" (что Москвич именно человек по системе Платона: животное без перьев, заключающее в себе все что нужно человеку, кроме чистоты и здравого смысла), то пришлось бы нанести этим положительное оскорбление Русской нации. Кто в состоянии сомневаться в разуме Русского народа за время до воцарения Петра Первого,тому следует только бросить взгляд назад на Русскую [1364] историю и взвесить все то, что совершилось в предыдущем столетии, когда Русские после того, что государство раздробилось по властолюбию Годунова и по интригам Поляков на бесчисленное множество партий и внутренними и внешними врагами приведено было на край погибели (при чем Поляки завладели Москвою, а Шведы – Великим Новгородом), когда Русские, говорю я, после стольких бедствий, собственными силами и твердым образом действий, без всякой чужеземной помощи, без малейшего содействия со стороны какого-либо иностранного министра или полководца, с помощью того же военного искусства, которое сохранялось у них исстари, не только восстановили свою монархию, очистили отечество от столь могущественных врагов и менее, чем в 50 лет вернули все те области, который были ими поневоле уступлены, даже до Ингрии и части Карелии; но сверх того отторгли от Поляков, кроме Смоленска, еще Киев, Чернигов и Северскую область. Они даже вынудили Оттоманскую Порту, находившуюся в то время на высоте могущества и величия, уступить им казаков, вместе со всею Украйною. И все это совершилось в царствования государей, которые не отличались ни особенным мужеством, ни превосходством разума и к тому же исходили из такого нового рода, что их первому царю Михаилу едва ли удалось бы доказать правоспособность свою, если бы он принадлежал к одной из Германских династий (Автор, вероятно, подразумевает то, что царь Михаил Федорович не находился в прямой родственной связи с последними Рюриковичами. П. Б.). [1365]

Тот, говорю я, кто примет все это во внимание, не может не сознаться, что подобные великие предприятия не могли быть задуманы, а еще менее приведены в исполнение людьми глупыми и пустыми.

Если даже не брать на себя труд убедиться в том путем исторических исследований, то стоит лишь остановиться на простом Русском гражданине или крестьяниие, на которого не распространялись образовательные стремления Петра I-го и вникнуть, насколько в нем заметно проявление ума и душевных сил.

При подобном наблюдении немедленно окажется, что Русский вообще, всюду, где он не связан предрассудками своего отечества и своей веры, одарен здравым природным умом и ясным суждением; что при этом он обладает необыкновенною способностью понимания, большою находчивостью в изобретении средств к достижению своей цели и умением обращать в свою пользу малейшее благоприятное обстоятельство и что большинство Русских людей одарено достаточным природным красноречием при предъявлении своих нужд и разумною разборчивостью между тем, что может быть полезным или вредным. И при том, все это проявляется у них в несравненно больших размерах, чем мы привыкли встречать среди простонародия в Германии или где бы то ни было. Но тот, кто пожелает произвести эти наблюдения как следует и составить себе верное понятие о способностях Русского человека, должен сперва отрешиться от своих предубеждений и смотреть [1366] на вещи, как они есть, не принимая за мерило своих суждений господствующие в его собственном отечестве обычаи и нравы. Кроме того, он должен понимать Русский язык и находиться некоторое время в сношениях с этим народом: потому что можно утвердительно сказать, что всякий Русский простолюдин во всех своих отношениях к чужестранцу имеет постоянно в виду лишь собственную свою выгоду, и ему всего менее приходит на ум произвести на него своею личностью благоприятное впечатление. С этою целью относится он к иностранцу с величайшею сдержанностью и с совершенно-наивным, почти простодушным видом, стараясь в тоже время проникнуть его сокровенные мысли, и умеет мастерски пользоваться малейшею с его стороны оплошностью. А так как мы всего менее остерегаемся тех людей, у которых предполагаем немного рассудка, то обыкновенно и случается в нодобных отношениях, что иностранец попадает впросак. Этой участи подверглись многие иноземцы, в особенности из числа поступивших в Русскую службу, которые, прежде чем успели о том догадатъся, очутились в сети у своих по-видимому столь простодушных подчиненных и, не видя возможности выпутаться собственными силами, вынуждены были обращаться к ним с ласкою и подчиниться их руководству. По той же самой причине случалось, что многие иноземцы, которые только проехались по России и судили о Русских по наблюдениям весьма поверхностным, составили себе весьма жалкое понятие о их умственных способностях; тогда как, напротив того, [1367] другие, никогда в России не бывавшие и знавшие Русских, лишь по их действиям и политическим сношениям, как например Пуффендорф в своем жизнеописании Карла Густава и другие, при всех жалобах на их каверзы и недобросовестность, не могут не воздать должного их разуму и проницательности.

После этих общих замечаний Фокерод переходить к настоящему предмету своих Записок и в особой главе разбирает

Какие важнейшие изменения были предприняты Петром И-м относительно вероучения.

В основных положениях веры, т. е. в догматах церкви, Петр I во все свое царствование не произвел ни малейших изменений; напротив того, он постоянно выказывал особенное рвение к сохранению первобытной чистоты в исповедании веры и стремился даже всеми силами к возвращению в лоно церкви так называемых раскольников, отпавших от церкви в правление его отца, побуждая их к тому чрезмерными налогами, унизительными послугами, позорным отличием их одеяния и другими столь же мягкими (sanften) принудительными мерами, при чем даже предавал сожжению некоторых из их наставников.

Но зато в иерархии и чиноначалии Русской церкви Петр I-й предпринял и в большинстве случаев удачно осуществил многие и существенные перемены. Главнейшая из них, на которой основывались все остальные, состояла в том, что он уничтожил в [1368] Москве патриарший престол и превозгласил себя главою своей церкви (Таково толкование, выводимое не только в то время, но и поныне в западной Европе, из отношений, установленных в России со времен Петра Великого между церковью и верховною властью, которая в действительности никогда не признавала за собою права касаться догматов и основных положений церкви. Не таково отношение этих двух властей в Пруссии. П. Б.).

Рассказав об учреждении в России патриаршества и характеризовав первых патриархов, Фокерод продолжает. Последний патриарх Андриян,скончавшийся в 1702 г., оставался совершенно спокоен, когда Петр I-й заточил свою сестру Софью в монастырь, предавал казни с жестокими пытками многих священников и иноков, которые оказались участниками в ее кознях или слишком свободно выражались об его поступках, употреблял церковные колокола на восстановление утраченной под Нарвою артиллерии, удостоивал еретиков свободного к себе доступа и своего доверия, явно употреблял мясную пищу в посты и беспрепятственно нарушал многие другие церковные установления, брил Русским бороды и принуждал их носить Французское платье, словом, вводил многие обыкновения, которые Русским вообще, а духовенству в особенности, представлялись чем-то чудовищным.

Не взирая на то, что Русские государи, путем долгого опыта, уже вполне изучили науку, каким образом сдерживать значение патриархов, чтобы они не могли служить помехою царской власти, Петр I-й нашел, что было бы еще несравненно безопаснее и для его [1369] обширных замыслов удобнее совершенно уничтожить это звание и довести духовенство до сознания, что их природный государь в тоже время должен быть и единственный их первосвященник. Выгоды, сопряженные с достижением этой цели, были слишком очевидны; вопрос заключался лишь в том – как достигнуть. Духовенство всеми силами побуждало Петра к немедленному замещению патриаршего престола и рисовало картину всех ужасов, угрожавших государству при дальнейшем замедлении в этом деле. Хотя Петр и сознавал, что опасность совсем не так велика и что духовенство сильно преувеличивало ее, но при всем том он не знал, как именно поступить и потому зорко искал человека, который мог бы вывести его из затруднения и принять в свои руки управление духовными делами.

Незадолго перед тем один Русский простолюдин, по имени Талицкий, учившийся в Москве книгопечатанию, основал секретно в деревне типографию и издал книжку, имевшую целью доказать, что Петр есть Антихрист, потому что он бритием бород посрамляет подобие Божие, приказывает тела умерших вскрывать и разрезать на части, попирает ногами церковные законы и т. п. Талицкий вскоре был отыскан и, в воздаяние за свои труды, предан мучительной казни. Но один монах, родом из Львова, по имени Стефан Яворский, не задолго до того прибывший в Россию искать счастья, вознамерился опровергнуть сочинение Талицкого. Труд его был неудачен, и вероятно заслужил бы ему бы одни насмешки в целой Европе: одно из сильнейших его [1370] доказательств против возможности считать Петра Антихристом состояло в том, что цифра 666, требуемая для Антихриста, никакими выкладками и вычислениями не могла быть выведена из имени Петра.

Но в царстве слепых и кривой идет за зрячего. Петру это произведение так понравилось, что он велел его огласить в печати и возвел Яворского в сан Рязанского епископа. Но так как сей последний еще обладал даром слова и умел не только составить, но и произнести проповедь с большими эффектными телодвижениями наподобие Иезуитов, и кроме того умел в совершенстве вилять лисьим хвостом, принимая на себя личину безусловного повиновения воле Петра: то царю и пришло в голову, что он не только приобрел в нем ловкого исполнителя, но даже такое орудие, которое может быть весьма удобно употреблено в действие для осуществления его намерений, без малейшего противоречия, и в этих видах Яворский назначен блюстителем патриаршего престола.

Однако вскоре Петр увидел, в какой степени он обманулся в этой личности. Правда, что его ученость не простиралась далее того, чего требовалось в католических Польских монастырях; но он усвоил себе в Иезуитских школах понятия папистов об исключительных правах и независимости, и менее всякого другого был создан содействовать Петру И-му в выполнении его предначертаний, которые находились в явном противоречии с вышеупомянутыми понятиями. Яворский постоянно противодействовал всем его намерениям, в особенности [1371] желанию уменьшить излишнюю роскошь по церквам и обратить духовные лица к умеренности, которая требовалась их саном. При жизни Яворского ничто не могло быть приведено в исполнение, и при этом он действовал так осторожно, что нельзя было привлечь к ответу. Не смотря на то, что все эти уловки не могли оставаться неизвестными Петру, он не выказывал особенного недоброжелательства к их виновнику и ограничивался некоторою холодностью в обращении, особенно в последние годы. Подобное небывалое снисхождение не может быть приписано ничему иному, как нежеланию посредством низложения Яворского преждевременно обнаружить свои действительные намерения; напротив того, он находил выгодным, в утеху старым православным сердцам, сохранять Яворского на месте до тех пор, пока новая система церковного управления, над которою он тем временем трудился с Прокоповичем, вполне не созреет.

Прокопович, скончавшийся прошлого года в Петербурге в звании Новгородского архиепископа, находился простым монахом в Киево-Печерской лавре в то время, когда Петр, после Полтавской битвы, посетил лавру. В молодости своей он не только воспитывался в Польских школах, но даже учился в самом Риме; но, благодаря его честной и правдивой природе, все эти лживые проявления благочестия, примеченные им в Италии, внушили ему такое отвращение к папству, что он не мог без волнения говорить о нем, чему также много способствовало чтение протестантских книг, которые он ставил очень высоко и даже не [1372] колебался предпочитать их многим творениям православных отцев церкви. Сверх того он отличался такими достоинствами, которые весьма редко встречаются между духовными особами, а именно необыкновенною скромностью (так что приходилось почти насильственно привлекать его ко всем высоким духовным должностям, на которые его постепенно возводили), полнейшим бескорыстием и пламенною заботою о благоденствии отечества, даже в ущерб интересов духовенства. Петр тем сильнее привязался к этому иноку, что замечал в нем одинаковые с собою понятия относительно управления церковью и находил его постоянно готовым содействовать ему в достижении этой цели. Но в виду того, что Шведская война была в то время еще в полном разгаре и что было бы несвоевременно приступить к столь чувствительному перевороту, Петр, не желая выказывать своих намерений, оставил Прокоповича до времени в Киеве и довольствовался тем, что вел с ним по этому предмету постоянную переписку. Но после похода в Померанию, поездки во Францию, отречения царевича от престола, уже несколько успокоенный Петр вызвал Прокоповича, под предлогом устройства училища в Александровском монастыре, в Петербург, назначил настоятелем этого монастыря и втайне совещался с ним о той реформе в управлении, которую намеревался ввести в делах церкви. С целью подготовить к этому общественное мнение, Прокопович обнародовал особую книжку под названием «Pontifex" (первосвященник), в которой доказывал на ученых и разумных [1373] основаниях, что первые христианские государи постоянно сохраняли за собою звание «первосвященника", унаследованное ими от их языческих предков, пока наконец Римским папам не удалось изыскать средства исторгнуть у них это звание со всеми принадлежащими к нему преимуществами и присвоить его себе; при чем намекалось на то, что в каждом христианском государстве главный надзор по делам церковным не может принадлежать никому другому, кроме законного государя.

Вскоре после этого, Петром И-м было объявлено, что патриаршество, как слишком высокое и никакому подданному неподобающее звание, отменяется, и впредь все церковные дела будут состоять под верховным главенством самого государя и управляться Святейшим Синодом, состоящим из одного президента, двух вице-президентов и нескольких членов и ассесоров.

Немедленно по учреждении Синода, был передан на его рассмотрение новый духовный регламент и, не смотря на противодействия Яворского (назначенного президентом, но скончавшегося в самый первый год его назначения) он был по именному повелению Петра утвержден и опубликован.

В этом регламенте установляется полнейшее подчинение духовенства светской, государственной власти, отменяются все церковные преимущества и привиллегии, постановляются различный полезные узаконения относительно монастырских уставов, воспрещаются многие суеверные религиозные обычаи, а также ослабляется несколько значение церковных отлучений и дисциплины, и в особенности ограничивается [1374] тайна исповеди, так что каждый духовник, в случае сделанного ему при исповеди заявления о каких-либо заговорах против особы Государя или возмущениях и других государственных преступлениях, – обязывался, не умалчивая о них, немедленно доносить о том, под страхом государственной измены. Это произведение в своем роде образцовое и заслуживает того, чтобы его прочесть с начала до конца; кроме того оно заключаете в себе все перемены, совершенные Петром И-м по вопросу о церковной дисциплине. Его можно получить в Германии напечатанным, и потому бесполезно распространяться насчет его содержания.

Вначале, в числе разных постановлений для поддержания порядка и благолепия в храмах, вменяется монастырям в особенную обязанность, чтобы они совершали богослужение с надлежащим благочестием и приличием, для чего предписывалось в каждой обители иметь не менее тридцати монахов; в тех же случаях, когда такового количества иноков на лице не имеется и следовательно указанная цель не достигается, предписывалось обращать подобный монастырь в приходскую церковь или школу, а проживавших в нем монахов распределять по другим монастырям, где имеется недостаток в узаконенном количестве иноков. Затем внушается всем игуменам и монастырским настоятелям, под страхом строгого взыскания, не принимать в монашество ни дворянина, ни кого из состоящих в государственной службе, ни канцелярского служителя, никого неграмотного, или [1375] несовершеннолетнего, ни мещанина, ни крестьянина без особого на то позволения. Таким образом в состав этого перечня входили все Русские подданные, к какому бы они званию ни принадлежали, и следовательно никому не дозволялось поступать в монастырь за исключением овдовевших священников, которые по уставу Греко-российской церкви не могли уже продолжать свое священнослужение; а в то же время монастыри, при неимении в наличности по крайней мере 30 монахов, подлежали закрытию; – так что, при строгом соблюдении этого постановления, число монастырей в России, в течении каких-нибудь тридцати лет, должно было естественным образом на столько сократиться, что во всей стране едва ли могло их сохраниться до десяти, которых дальнейшее существование по особенным соображениям оказалось бы полезным поддерживать. Но после кончины Петра I-го выполнение этого намерения не было соблюдаемо и совместно со многими другими полезными предприятиями по церковным делам оставлено без последствий. По введении этой новой регламентации в делах церкви и связанных с нею учреждений, ничто столько не заботило Петра I-го, как желание вывести духовенство из того невежества, в котором оно коснело. В начале его царствования, оно было несравнено грубее, чем оно могло когда-либо быть в остальной Европе в самые мрачные эпохп панского владычества. Проповедь совсем не была в употреблении. Кто умел читать и писать и в точности соблюдать все церковные обряды, тот почитался выполняющнм все условия, требуемые не только званием священника, но даже [1376] и епископа. Если он при этом еще умел составить себе репутацию человека строгой жизни и был одарен окладистою бородою, то он уже считался замечательною духовною личностью.

Среди Украинского духовенства, впрочем,попадались изредка известные личности, обладавшие некоторою ученостью, потому что, во время господства Поляков в этой области, ее жители основали во многих монастырях Латинские школы, а в Киеве и Чернигове Академии, в которых преподавались философия и богословие, хотя и на Польский лад. Впрочем, на сколько ученость этих господ была поверхностна, может быть усмотрено из следующего пререкания, возникшего в моем присутствии между настоятелем одного из знатнейших монастырей Украйны и одним Русским князем о том, грешно ли курить табак. По поводу какого-то распутства, совершенного монахами означенного монастыря, князь утверждал, что было бы лучше, если бы монахам дозволялось курение табаку в виде развлечения, не затемняющего их умственные способности, чем разрешать им употребление пива, водки и других горячительных напитков, которые вовлекали их в разные пороки и соблазны; на это настоятель возразил, что такое предположение было бы весьма основательно, если бы Слово Божие прямо не воспрещало употребление табаку; ибо в Библии сказано: все что входит в уста – человека не оскверняет; тогда как то, что из уст его исходит – оскверняет его. Bce же напитки входят в уста, а курение табаку исходит из уст человеческих. [1377]

Тем не менее одни эти Украинские духовные особы и могли быть полезны Петру И-му для распространения некоторой учености среди его духовенства. Если бы он употреблял для этой цели лиц чуждого, хотя и родственного вероисповедания, он усилил бы только чувство недоверия, и без того к нему питаемое ревнителями древнего православия, быть может, возбудил бы опасное волнение в народе и в тоже время все-таки не достиг бы своей цели. А потому он и поручил Стефану Яворскому, при возведении его в звание блюстителя патриаршего престола, учреждать школы, где личности, посвятившие себя духовному званию, могли бы изучать требуемые тем званием науки: и в видах большего поощрения их к этим занятиям, он положил особые деньги, из которых всякому студенту, смотря по его успехам, выдавалось ежедневно от 3-х до 4-х копеек вознаграждения (приблизительно 1 грош или 16 пфеннигов.)

Хотя Яворский и основал без особого затруднения философскую и богословскую академию при Спасском монастыре в Москве, поручил управление ею настоятелю того монастыря Лопатинскому (человеку не лишенному способностей, но втайне папскому приверженцу) и выписал из Украйны несколько монахов для преподавания в качестве профессоров; но так как эти личности ничего не знали, кроме того, что они видели и заимствовали у Иезуитов в Польше, то из этого предприятия не вышло ничто другое как Иезуитская школа. Преподаваемые профессорами курсы философии и богословия списывались слово в слово из [1378] учебников Римских ученых и наполнялись, выдержками из Васкеца, Суареса, Эскобара, Анхеца, Овиедо и других мрачных схоластиков; причем студентами усвоивалось так мало серьозной учености, что Петр I-й из огромного количества учившихся в той академии не нашел ни одного, кого бы он мог назначить на высшие духовные должности.

Когда Петр I-й перенес свое доверие по церковным делам от Яворского к Прокоповичу, то он между прочим возложил на него заботу об улучшении школьной системы в России. Этот разумный муж принялся за дело совершенно с другого конца и принял в основание, что следует сперва запастись хорошими учителями, а затем уже создавать какие-либо высшие учебные заведения. В этих видах отправил он несколько молодых людей, получивших первоначальное понятие о науках в его домовой школе и посвятивших себя духовному званию, в Германские академии, для усовершенствования их в усвоенных там научных приемах обучения, с тем, чтобы они могли в последствии, в имеющихся открыться в их отечестве высших учебных заведениях, преподавать своим ученикам нечто более существенное, чем прежняя схоластическая, Польская болтовня. В тоже время, чтобы приготовить им к их возвращению достойных учеников, он основал как при своем доме, так и при некоторых монастырях своей Новгородской епархии начальные школы, где значительное количество молодых людей обучалось языкам, первым основаниям философии и другим полезным наукам; причем не колебался употреблять в [1379] качестве наставников и протестантских студентов. Кончина Петра I-го остановила дальнейшее развитие его благих намерений. Старое Русское, полупаписткое духовенство, которое в особенности во времена Петра II получило большое значение, старалось всеми силами ему противодействовать. Молодые люди, отправленные им в Германию, либо совсем не вернулись, либо не принесли с собою тех познаний, которых он ожидал от них, так что его главнейшая цель не могла быть достигнута. Не менее того школы его принесли ту пользу, что они доставили учрежденной впоследствии Академии Наук многих достойных деятелей, которые, впрочем, по мере их научного развития, не пожелала более посвящать свои труды духовному званию, а начали искать счастья в светских должностях.

Впрочем вопрос еще остается нерешенным, действовал ли Петр как искусный политик (en bon politique), желая образовать свое духовенство и извлечь его из первобытного невежества и варварства; и не создал ли бы он самому себе и своим преемникам, в случае успеха, лишнюю преграду при осуществлении своих дальнейших намерений, в особенности в вопросах, неблагоприятных церковным интересам. По крайней мере многие разумные люди того мнения, что он едва ли достиг бы таких результатов в своих преобразованиях, если бы ему пришлось бороться с более искусным духовенством, которое съумело бы заслужить любовь и уважение народа и обратило бы их в свою пользу.

По поводу перемен, предпринятых Петром в делах церкви, следует еще упомянуть, что он чрез вновь учрежденный Сиинод провозгласил дозволенными и законом признанными браки иноверцев с Русскими женщинами, до того времени положительно запрещенные, но только на следующих условиях: 1) чтобы иноверец перешел сперва в Русское подданство и обязался вечно служить России; 2) чтобы дети обоего пола были крещены и воспитаны в Русской вере; 3) чтобы ииноверец ни силою, ни убеждением не совращал своей жены от ее веры и чтобы приходский священник, обязанный наблюдать за этим, имел всегда свободный доступ в его дом. Подобные условия конечно не были такого свойства, чтобы внушить иностранцу особенную охоту вступать в брак с Русскою женщиною.

В заключение, будет не лишним коснуться некоего полуязыческого обряда, постоянно соблюдавшегося Петром во все время его жизни, когда он находился в пределах своего государства. В России существует древнее обыкновение, в силу которого священники, в промежуток времени между Рождеством и Крещением, совершают обход всех домов своего прихода и поют некоторые духовные песни во славу родившегося Христа, за что и получают стакан пива или вина и при этом несколько грошей вознаграждения. Так как это время почитается церковным празднеством и посвящается увеселениям, то и многие светские личности, угощая друг друга на этих праздниках, подражали бывало этому церковному обряду и при входе в дома своих друзей воспевали подобные же песни, называя их на своем [1381] наречии славлением или хвалебным пением. А потому и Петр, не упускавший в своей молодости удобного случая к кутежу, пользовался этим обыкновением, чтобы путем отпировать этот праздник у своих любимцев. Вначале свита его бывала малочисленна и состояла из его камердинеров и нескольких фаворитов. Но вскоре он чрезвычайно умножил эту компанию и привлекал к этому всех тех, кто своим ростом, лицом, речью, привычками или юмором представлял нечто смешное и диковинное. Чтобы удержать за этим обычаем некоторый духовный оттенок, он возвел своего старого наставника в патриархи пьяниц, под именем князя-папы, а двадцать других Русских, прославившихся своим скотским обхорством и разгулом, в кардиналы. Остальному обществу роздал он другие духовные звания, а себя самого провозгласил диаконом и выполнял эту должность на их собраниях с таким тщанием, как будто это в самом деле было серьозное дело. Князь-папа появлялся на открытых носилках, которые несли двенадцать гологоловых (эти люди составляют немногочисленное племя в Сибирских пустынях, и у них на всем теле нет ни одного волоса); в руках у него была палка с бычачьим пузырем, которою он барабанил по головам своих носилыциков. Кардиналы ехали за ним верхом на быках, а остальные духовные чины следовали в санях, запряженных свиньями, собаками, медведями и тому подобными животными. В этой фантастической обстановке Петр странствовал всюду, не только по [1382] царедворцам, но и по купцам и по всем домам, известным своими достаточными средствами. Везде, где этот поезд приставал, раздавалось прежде всего хвалебное пение, которое хозяин дома оплачивал подарком не менее как в 100 рублей. За тем гости, числом обыкновенно до 300 человек, садились за пир и если хозяин не предлагал достаточного количества вина или подарок, оказывался слишком скуден, или если имелось против него какое-либо другое неудовольствие, то его не только спаивали до полусмерти, но он еще получал кроме того порядочную потасовку в виде награждения. Бесчинства и попойки, совершаемый при подобных случаях, невообразимы. Но ничто не могло быть возмутительнее избрания нового папы. Для этого случая Петром было приспособлено особенное здание, кототорому дано было название Ватикана. В нем были устроены, наподобие того, как говорят собирается конклав в Риме, особые кельи, разделенные циновками, в который запирались кардиналы-пьяницы; они обязывались ежедневно сходиться на выборы, причем вместо записок употребляли детородные уды белых и черных козлов. В течении всего этого времени предлагались им в пищу одни лишь детородные части быков, коров, козлов, баранов, даже собак и кошек, обильно приправленные перцом, а для питья крепкое пиво и водка, и не дозволялось ни минуты быть трезвыми, что продолжалось, сколько Петру заблагорассудится. При этоми он похаживал взад и вперед и не только забавлялся скотским состоянием этих людей, но даже сам отважно участвовал в этих попойках [1383] так что тот кутеж, который незадолго до кончины был учинен им в Ватикане при избрании последнего пьяного папы, по мнению медиков, отчасти и свел его в могилу.

Русские и иностранцы придумывали объяснения этим отвратительным праздневствам.Фокероду кажется, что Петр предавался им по естественной склонности к ним. Во всех его развлечениях, говорит он, было что-то грубое и отталкивающее. Ничто его так не забавляло как заставлять людей делать и выносить противное их природе. Если кто чувствовал естественное отвращение к вину, маслу, сыру, устрицам, тому он при всяком случае наполнял рот этими предметами. Любимейшим занятием его было щекотать того, кто боялся щекотки и забавляться производимыми при этом движениями; многие, чтобы угодить ему, прикидывались будто не могут выносить щекотания.

Тем не менее легко быть может, что он при этом имел отчасти и заднюю мысль относительно иерархии Римской церкви. Ибо учение напистов о независимости духовенства от светской власти внушало ему немалую ненависть и недоверие к папству и довело его до того, что он всеми силами старался покровительствовать протестантской партии; тогда как именно эта система и была причиною, что Русское духовенство, за весьма малыми исключениями, чрезвычайно расположено к Римской церкви, а протестантов ненавидит от всего сердца и охотно приложило бы свое содействие к их угнетению и искоренению, если бы у него не были связаны руки. [1384]

В третьей главе своих Записок секретарь Прусского посольства разбирает

В чем заключались реформы, предпринятые Петром I, в отношении к государственному управлению?

Весь Русский народ можно разделить на два класса: на рабов и людей свободных. К первому принадлежат не только одни крепостные и крестьяне, но и те городские обыватели, которые подобно крестьянам обязаны платить подати и в некотором смысле считаются прикрепленными к земле, так как ни один мещанин не может оставить жилище отца своего иначе, как передав его одному из своих братьев, который вынужден вместе с тем принять на себя все повинности своего сословия. Свободными людьми считаются все дворяне, чиновники, духовные особы и солдатские дети, хотя эти последние и принадлежат к числу природных рекрутов и несут военную повинность.

Тем не менее ни один из свободных людей в России не может считать себя независимым от безграничной самодержавной власти, с незапамятных времен принадлежащей Российским монархам, с подчинением ей всех без исключения сословий в государстве. При многократных разделах земель между Русскими князьями, не раз представлялся случай дворянству завладеть новыми правами и предписать своим государям некоторые пределы их власти; но, не смотря на это, в древних летописях России не находится ни малейшего следа какой-либо попытки такого рода. Напротив, даже все льготы и преимущества, издавна [1385] принадлежавшие дворянству (как например правило, по которому ни один офицер не мог быть принуждаем находиться под начальством у другого, род которого принадлежал к низшему разряду, и т. д.) в сущности внолне зависели от воли монарха и, по первой его прихоти, теряли свою силу и переставали существовать.

Чувство благоговения и преданности всего Русского народа к потомкам их первого великого князя Рюрика было так сильно, что в продолжении всего того времени, когда они занимали престол, ни одному Русскому никогда и в голову не приходила мысль, что его отечество могло быть управляемо иначе как вполне самодержавными монархами. Это убеждение вкоренилось так глубоко, что когда, по умерщвлении Лжедимитрия, воцарился некто князь Шуйский (хотя и потомок того же древнего рода, но происходивший от младшей линии и потому уже принадлежащей к числу подданных) и во время коронования своего добровольно предложил дать клятвенное обещание не казнить ни одного из бояр без соизволения его собратьев, весь сонм бояр, преклонив колена, стал умолять его не отказываться так легко от тех прав самодержавия, которые, по их понятиям, составляли славу и украшение Русской державы.

Впоследствии, когда вышеупомянутый царь Шуйский был низвергнут Поляками, и все сословия Русского государства, по прекращении смут, вновь должны были приступить к избранию нового царя, многим из старейших бояр пришла мысль ограничить власть, даруемую ими царю, так как он не [1386] имел никаких природных прав на престол, и предписать ему законы, которыми он должен был руководствоваться. В таковом намерении их сильно поддерживали через письма пленные их товарищи, оставшиеся в Польше и усвоившие себе, благодаря сношениям с Поляками, республиканские мнения; более же всех действовал в этом духе тогдашний епископ Ростовский, впоследствии патриарх Филарет, который тогда еще нисколько не подозревал, что выбор падет на его сына. С этой целью они образовали из своей среды нечто вроде Сената (названная Собором), в котором не одни только бояре, но и все лица, занимающие высшие государственные должности, пользовались правом голоса. Они единодушно постановили: избрать в цари только того, кто клятвенно обязуется свято соблюдать все древние законы Русские, не только никого не казнить, но даже не произносить суда по собственному произволу; без согласия Собора не вводить никаких новых узаконений, в особенности же не обременять своих подданных новыми налогами и в вопросе о войне и мире не принимать никаких личных решений. Чтобы еще крепче связать нового царя этими условиями, решено было не выбирать в цари такого, который, опираясь на богатую и сильную семью, мог бы со временем, при поддержке своих родственников, нарушить предписанные ему законы и снова овладеть самодержавною властию.

С этой целью избрали они молодого, пятнадцатилетнего дворянина Михаила Романова, который вовсе не имел кровных связей и мог похвалиться лишь одною заслугою, что отец его с [1387] большою твердостию противился Польской партии, за что и пострадал,будучи арестован и увезен из государства. Единственная связь его с древним царским родом заключалась в том, что царь Иван Васильевич был женат на его внучатной бабке Анастасии Романовне, дочери мелкого дворянина, которого род был еще столь неизвестен, что он не имел даже особенного прозвища (фамилии), а назывался просто по отцу, как это делается в России в простонародьи.

Таким образом царь Михаил принял и подписал не задумавшись вышеприведенные условия, хотя мать его при этом несколько поморщилась и быть может пожелала бы избавить своего сына от подобной чести, сопряженной с такою опасностью. Правление некоторое время продолжалось па предложенных основаниях.

Но как только отец его Филарет вернулся из Польского плена и возведен был в звание патриарха, то он вскоре съумел так мастерски обратить в свою пользу значение, придаваемое ему его званием в глазах суеверного народа, а равно и неудовольствие мелкого дворянства против властолюбивых бояр, зависть и несогласия сих последних между собою, что он один завладел опекою над своим сыном сохранил ее до самой своей смерти и, пользуясь этим положением, управлял всеми делами безгранично, отстраняя под всеми возможными предлогами всех свободномыслящих лиц и предоставив Собору лишь высокую честь одобрять все его предприятия и распоряжения. Для закрепления этого порядка вещей, [1388] образовал он, под именем стрельцов или стрелков, особенную гвардию, предоставил им обширные права и привилегии, но начальство над ними не вверял ни одному из знатных родов, а искателям приключений, отличившимся во время Польской войны. Вследствие того дворянство, в то время еще более чем ныне кичившееся своим происхождением, относилось с полнейшим презрением к этому войску и почитало за стыд и унижение принадлежать к нему; а стрельцы с своей стороны ненавидели все знатные семьи и всегда были готовы выполнять все повеления своего царя, клонящиеся к их вреду.

С помощью этой дружины, царю Михаилу удалось, после кончины своего родителя-патриарха, продолжать прежнее управление с властью и значением, и при ее же содействии сын его царь Алексей дошел до того, что не находил уже нужным остерегаться знатных родов и мог даже ограничивать их преимущества, как только считал это полезным для блага государства. После его смерти, старший сын его царь Феодор, хотя и слабый, болезненный правитель, возымел намерение предать сожжению все дворянские родословные, сохранявшиеся в Москве в особой канцелярии, и уничтожить всякое различие между высшими и низшими разрядами дворянства.

Когда царь Феодор скончался, то бояре возвели на престол Петра, в то время десятилетнего ребенка, помимо старшего брата его Ивана, в надежде воспользоваться его несовершеннолетием, чтобы вернуть свои прежние преимущества и восстановить образ правления на прежних основаниях. Но [1389] сестра его царевна Софья, одаренная возвышенным духом и великими достоинствами, съумела внушить к себе такую преданность стрельцам, что они произвели великое возмущение в пользу единоутробного брата ее Ивана, умертвили бояр, его отстранивших, и не прежде успокоились, покуда он не был провозглашен царем совместно с Петром, а она сама правительницею, при чем было постановлено, что имя ее должно появляться наряду с именами обоих царей как в указах и правительственных, актах, так и на всех монетах. Затем она руководила в течении шести лет управлением с таким же благоразумием; как и счастием и следовала безусловно в своих отношениях к дворянству всем правилам своего отца и брата, так что она лишила его вполне всех им присвоенных себе прав и поставила его на одну ногу со всеми другими свободными Русскими подданными.

В таком стесненном состоянии, дворянство не могло ожидать большой для себя поддержки со стороны царя Ивана, столь же тщедушного по уму, как и по наружности и вполне подвластного своей сестре, и нашлось вынужденным сделать попытку уговорить младшего брата Петра,чтобы он склонился решительным образом на их сторону. Последний и без того уже с некоторых пор не без большой досады выносил ту власть, которую царевна Софья приобрела над ним и его братом, таил против нее сильное неудовольствие за разные прямые и косвенные оскорбления его особе и под разными предлогами удалился из царского дворца в загородное номестье, выстроенное им в селе [1390] Преображенском, которое находится под самою Москвою.

Поэтому он ухватился обеими руками за такой случай вырваться из нод опеки своей сестры, обещал дворянству все, чего оно требовало и, чтобы привлечь его еще более к себе, женился на дочери одной из знатнейших фамилий, по имени Евдокии Лопухиной, после чего двор его начал со дня на день возрастать. Царевна вполне поняла возникавшую для нее опасность и вознамерилась сокрушить эту партию смело направленным, решительным ударом. Для этой цели отправила она втайне сильный отряд стрельцов в Преображенское с повелением схватить царя Петра и доставить к ней, в намерении немедленно заключить его в монастырь и постричь его в монахи. Но это намерение было открыто Петру одним Женевским капитаном, по имени Лефортом, случайно о том узнавшим и притом настолько благовременно, что Петр успел еще скрыться и в сопровождении вышеназванного офицера удалиться в Троицкий монастырь – место по своей святости глубоко уважаемое всем Русским народом.

Как только он туда прибыл, и разрыв между ним и сестрою сделался явным и безвозвратным, к нему примкнули не только все чужеземные офицеры, принятые в достаточном количестве в Русскую службу во время тогдашней Турецкой войны, но и огромное число Русских дворян, так что он вскоре оказался в состоянии ей противодействовать и предписывать законы. Вначале она прикинулась, что никогда не замышляла ничего враждебная против своего брата, будто имея только [1391] намерение исторгнуть его из рук иностранцев, завлекающих его в разные распутства и внушающих ему ненависть к Русской народности, к ее религии, нравам и обычаям. Подобная уловка не возымела однако ни малейша-го действия на большинство народа и в особенности на озлобленное дворянство: напротив того, всем известное властолюбие царевны было причиною, что принималось на веру все то, в чем обвинял ее Петр. Во всех сословиях возникло такое к ней отвращение, что даже среди стрельцов обнаружилось значительное число приверженцев юного царя.

При таких обстоятельствах, покинутой всеми царевне не оставалось ничего другого, как покориться безусловно воле Петра, который лишил ее всего принадлежавшего ей до той поры значения, заточил ее в большой женский монастырь, находящийся под Москвою и учредил над нею бдительнейший надзор; а брата своего Ивана, частию ласкою, частию угрозами он довел до того, что тот отказался от правления и предоставил всю власть ему одному.

Такой счастливый исход этого возмущения, стрельцы, а равно и дворянство приписывали своей преданности к юному царю и ласкали себя надеждою, что они будут им награждены и перед другими возвеличены. Но он, напротив того, вследствие своих близких отношений к иностранцам, усвоил себе многие преобразовательные идеи и ясно сознавал при этом, что ему едва ли удастся осуществить их на деле, покуда будет иметь силу в государстве могущественная военная сила, способная оказать противодействие его воле.

Поэтому он возымел намерение ослабить и сокрушить как стрельцов, так и дворянство и, восстановляя одних против других, довести их до того, чтобы как те, так и другие, в конце концов, очутились в зависимости от его милости и воли.

Имея мало себе подобных в искусстве принимать личину притворства, Петр чрезвычайно ласкал обе партии и с умел внушить как тем, так и другим наиприятнейшие и сладчайшие надежды. Он тотчас закрепил за стрельцами все их прежние права и привиллегии, но в тоже время, под предлогом, что во время продолжавшейся войны с Турками они необходимы для защиты отечества на его окраинах, – он удалил большую часть из них из Москвы, и распределил в пограничных крепостях.

Самою затруднительною задачею казалось лишить дворянство сознания его мнимых преимуществ происхождения и того предрассудка, в силу которого оно считало для себя оскорбительным состоять под командою человека менее знатного рода. Для этой цели он изобрел следующее средство. Он образовал из молодых дворян, воспитанных по древнему обычаю вместе с ним, отряд из 50 человек, назвав их Потешными или своими товарищами по игре. Он велел их обмундировать и обучить на Немецкий лад и объявил при этом, что он не намерен сам пользоваться никакими особыми преимуществами, но желает наравне с остальными своими товарищами начать военную науку не только с приемов ружейных, но даже с барабана и постепенно достигать повышения, почему он и [1393] передал свое верховное право в этом отношении князю Ромодановскому, которому надлежало повышать его наравне с другими солдатами по достоинству, не оказывая ни малейшего предпочтения, и в течении всей долгой жизни престарелого князя (1718) он продолжал якобы принимать из его рук все генеральские и адмиральские звания, которые находил нужным возлагать на себя. Вследствие подобной уловки с его стороны, дворяне знатнейших фамилий,хотя и не отрешались от своей родовой спеси и до сей поры ее сохраняли, но не проявляли ее на службе и стыдились выказывать какие-либо притязания, могущие придать вид, что они считают себя выше и лучше своего Государя. И впоследствии никто уже не дерзал заикаться о своих преимуществах по происхождению в вопросах о начальствовании и если даже случалось кому-либо до такой степени забыться, то старый Ромодановский, справедливый, но неумолимый человек, возведенный царем Петром в тоже время и в звание верховного уголовного судьи, находил всегда способ обуздать под различными предлогами подобные выходки.

Когда эти затруднения были устранены и дети самых знатных родителей привыкли служить простыми солдатами в полках, образовавшихся из вышеназванных потешных товарищей и в этом звании подвергаться всяким взысканиям, Петр I-й счел уже излишним особенно ласкать свое дворянство и таким образом довел его до того, что оно не смело шевельнуться. Он лишил все дворянское сословие от высшего до нисшего и последней тени их прежних преимуществ и даже [1394] уничтожил древний обычай, в силу которого во всех законах и постановлениях упоминалось об одобрении бояр, каковую формулу все его предшественники, не смотря на принимаемые ими меры к ограничению дворянских преимуществ, все-таки считали более благоразумным постоянно сохранять. Затем он уже перестал скрывать свои преобразовательные намерения, относился к чужестранцам с особенным дружелюбием, без внимания к их положению и частным занятиям, при чем не пропускал ни одного случая подвергать насмешкам свою нацию и ее древние нравы и обычаи; а когда старые, почтенные бояре обращались к нему с увещаниями, то он поступал с ними самым оскорбительным и постыдным образом, и любимцы его выставляли их шутами.

Подобный образ действий не мог не показаться в высшей степени чувствительным для всех сословий Русского народа, в особенности для духовенства, которому он выказывал весьма ясно при всех случаях свое презрение и даже не соглашался вести под уздцы лошадь патриарха в день Вербного Воскресенья. Тем не менее, так велико благоговение, ощущаемое народом в России к царскому роду, что покуда он оставался в пределах государства, не могла образоваться ни одна партия, настолько сильная, чтобы дерзнуть воспротивиться его намерениям. Но так как его любознательность увлекла его в Англию и Голландию и он слишком долго пробыл там, то тлевшее под пеплом пламя вспыхнуло в Москве в полном разгаре. [1395]

Царевна Софья, которая, не взирая на свое строгое заточение, нашла возможность вступить в переписку с своими прежними приверженцами, распространила между стрельцами слух, что Петр, по своем возвращении, намерен совершенно уничтожить их древнюю веру и обычаи и обратить их в Немцев. Духовенство всеми силами поддерживало эти слухи и возбудило среди суеверной черни своими опасениями за целость церкви чрезвычайное волнение, стараясь усилить его еще более многими мнимыми пророческими явлениями, откровеньями и чудесами; и даже многие из дворян, не в силах будучи примириться с лишением своих прав, оказывали возмутителям из-под руки все возможное содействие. Наконец стрельцы совершенно неожиданно восстали во всех гарнизонах и устремились к Москве под предлогом освобождения отечества от неистовства иноземцев, при чем они поклялись друг другу не положить оружия до тех пор, покуда они не возведут вновь царевну Софью на престол, не восстановят в прежнем виде все свои древние нравы и обычаи, не уничтожат вновь образованные полки и не выгонят из государства всех иностранцев.

Петр I-й, находнвшийся именно в Вене в то время, когда он получил известие об этом возмущении, хотя и поспешил отправиться через Польшу в Москву, но вероятно прибыл бы слишком поздно и оказался бы в весьма трудном положении, если бы генерал Гордон не предупредил мятежников и не подавил возмущения, прежде чем оно могло вполне разыграться. Этот храбрый генерал, [1396] которому Петр при отъезде вверил начальствование над своими новыми полками, стянул их с неимоверною быстротою, выступил на встречу мятежникам, когда они еще не успели вполне соединиться, разбил и рассеял несколько отрядов и окружил наконец их главные силы, так что они вынуждены были сдаться безусловно.

Таким образом Петр I по своем возвращении нашел уже все усмиренным, но не счел удобным вновь оказать бунтовщикам милосердие, а на против того воспользовался этим случаем, чтобы истребить до корня всех стрельцов, правых и виноватых, без различия.

Как велико было число казненных при этом судилище стрельцов можно заключить из того, что не только во всех бойницах трех укреплений, окружающих Москву, были вставлены бревна, и на каждом из бревен висело от 3 до 4 стрельцов; но даже вся торговая площадь в Москве была покрыта балками, на которые должны были ложиться рядами осужденные к смерти мятежники и подставлять свои головы под удары меча, причем царь не только сам, своею высокою особою, принимал весьма охотно участие, в этом занятии, но и побуждал к тому своих бояр.

После этих казней или лучше сказать истребления, Петр I пользовался до самой своей смерти неограниченною верховною властью,как в духовных, так и в светских делах, без малейшего сопротивления: весьма ясно давал чувствовать дворянству гнет рабства, уничтожил окончательно все преимущества, происхождения, подвергал [1397] самым унизительным наказаниям некоторых князей, происходивших от царского рода и даже присуждал их к виселице, определял их детей на самые низкие должности, напр. в каютную прислугу, принуждал к военной службе всех дворян без исключения силою тяжких наказаний, не дозволял придавать значения никаким другим почестям и преимуществам, кроме тех, которые приобретались чином. полученным на службе, – одним словом, располагал их животом и имуществом без всякая ограничения, лишь по внушению своей деспотической воли и своей прихоти.

Не смотря на то, что он впоследствии проводил целые годы за границею, что большая часть его армии была, отвлекаема за пределы государства, не взирая на бедственное начало Шведской войны, на волнения, возбуждаемые неоднократно Казанскими Татарами, Донскими казаками и населснием Астрахани и в особенности на неудовольствия, возникшие между ним и наследником его престола, кои могли служить достаточным поводом к новым восстаниям – ни малейший заговор или возмущение против его особы и его верховных прав никогда не повторялись. И вышеупомянутый царевич никогда не дерзал замышлять что-либо против правления или жизни своего отца и не стремился ни к чему другому, как только к ограждению себя от отцовской ненависти и преследований, чтобы приобрести возможность проводить свою жизнь среди попов и других своих любиимцев, людей вообще порочных и ничтожных, в пьянстве и разгуле, не принимая ни малейшего участия в делах. [1398]

В 1714 году Петр I обнародовал узаконение, в силу которого дворянские имения на будущее время не должны были раздробляться, а поступать по смерти отца во владение того сына, которого отец назначал по завещанию своим наследником или, за неимением такового завещания, к старшему сыну, почти наподобие того, как это совершается во Франции и в Англии. Никто не мог угадать, что могло побудить Петра издать подобный закон, который со временем неминуемо должен был доставить дворянству огромное богатство и значение и который находился в явном противоречии с до сих пор существовавшею правительственною системою держания дворян в постоянной нужде и бессилии. С течением времени однако оказалось, что он уже тогда замышлял лишить царевича его прав па престол и желал вышеозначенным узаконением приготовить к тому своих подданных. В царствование Петра II этот закон был совершенно отменен, и право наследия в имениях частных лиц вновь восстановлено на прежних естественных основаниях.

Вполне убедившись по собственному опыту, какою могущественною поддержкою служит для монархического правления правильно организованная армия, он приложил особенную заботливость к совершенному преобразованию своих войск. Кроме того все войны, которые занимали его в течении всей его жизни и трактаты, которые он вынужден был, благодаря этим войнам, заключать с иностранными державами, заставляли его обращать некоторое виимание и на иностранные [1399] дела, хотя он в этом случае большею частью полагался на своих министров и любимдев, умевших обыкновенно склонять его на ту сторону, где им было больше заплачено. Его же любимое и наиприятнейше занятие было кораблестроение и все относящееся до морского дела. Этим он потешался ежедневно, и важнейшие государственный дела отступали на задний план. Случалось даже, когда он желал соорудить новый корабль, что он по целым неделям затворялся в саду и проводил время в черчении и исчислении размеров мачт и парусов и в это время не допускал к себе никого из своих министров.

О других внутренних улучшениях в государстве относительно юстиции, экономии, финансов и торговли, в первые 30 лет своего царствования он мало или совсем не заботился и был доволен, когда его адмиралтейство и армия были достаточно снабжены деньгами, топливом, рекрутами, матросами, продовольствием и аммунициею, чего можно было тем легче достигнуть, что его войска в течении многих лет сряду имели случай содержать себя на чужой счет, без особенного отягощения государства.

Однако он учредил в самоми начале Шведской войны, вынуждавшей его часто отлучаться из государства, в Москве Сенат, от которого должны были исходить все распоряжения в коллегии и куда стекались также все их донесения. Но нельзя при этом умолчать, что назначенные для этой цели сенаторы не обладали ни тем искусством, ни тою ревностью, которые требовались для такого обширного [1400] управления, и большинство из них были люди бесполезные, способные из-за денег совершить все, что от них требовалось, хотя бы оно клонилось к явному ущербу общественных интересов. Кроме того любимцы Петра I во многих случаях подрывали значение Сената, в особенности князь Менщиков, которому этот государь в течении многих лет предоставял такую деспотическую власть, что он мог делать в государстве все что хотел и к тому же был настолько требователен при выполнении своих приказаний,что когда даже одна из его сестер принимала участие в каком-нибудь деле, то Сенат в полном его составе не осмеливался отказать ей в ее желании.

Но лишь значение Менщикова начало в некотором смысле упадать, в 1714 году некто Нестеров отважился в пространной записке изобразить Петру I все беспорядки, происходящие в его государстве и все беззакония, совершаемые его сенаторами и любимцами, что побудило его проверить наистрожайшим образом содержание этой записки через особую коммиссию, состоявшую исключительно из гвардейских офицеров. Она не только удостоверилась в существовании указанных злоупотреблений, но обнаружила при этом еще столько новых плутней, что Петр счел, что он еще поступил весьм милостиво, приказав провести раскаленным железом по языку двум сенаторам за нарушение присяги и сослать их в Сибирь. Петербургского вице-губернатора публично наказать кнутом, а одного члена Адмиралтейства плетью, князя Меншикова и генерал-адмирала Апраксина отодрать плетьми. [1401]

Это открытие произвело на Петра I двоякое действие; во-первых, оно развило в нем расположение к инквизиторским мерам, которое он, по сродству с его врожденною строгостью, уже сохранил до конца; во-вторых, оно навело его на мысль поставить весь внутренний быт своего государства, также как и военную его часть, на Европейский лад. Признавая Шведов своими наставниками в военном деле, он полагал, что с таким же успехом может применить к своему государству их учреждения по части полиции и финансов. Он до того увлекся этим предубеждением, что, не посоветовавшись ни с кем на этот счет, отправил тайно в 1716 г. одну личность в Швецию, снабдив деньгами щедрою рукою, чтобы приобрести все инструкции и регламенты тамошних коллегии. Эти узаконения так ему понравились, что он, без дальнейших исследований о том, в какой мере подобные учреждения могут быть приложимы к России, немедленно решился ввести у себя именно такие коллегии и вызвал из Германии известное количество лиц, долженствовавших состоять в них в к звании вице-президентов, членов и секретарей. Таким образом коллегии были введены в Петербурге все за один раз, в 1719 году. Но вскоре оказалось, что слишком поснешили в этом случае и что от этого произошло при течении дел гораздо более путаницы, чем порядка и быстроты. Все канцелярии внутри государства, откуда дела должны были стекаться в Петербургские коллегии, оставались еще на прежнем положении и хотя им были тотчас разосланы указания, как им [1402] следовало составлять свои донесения и отчеты, но старые канцелярские чиновники не умели усвоить себе эти приемы, и это произвело полнейший беспорядок. Русские члены коллегии, при всем их знании отечественных потребностей, не умели сразу составить себе ясное понятие о новой системе; а члены из Немцев редко были в состоянии руководить ими, отчасти по незнанию Русского языка и отчасти потому, что Шведские учреждения весьма немногим из них были известны.

Это побудило Петра I-го произвести в 1722 году новую перемену в его коллегиях, уволить большинство иностранцев и устроить самые коллегии, сохранив только их Немецкое название, в таком виде, что они почти подходили к прежнему Русскому порядку и почти ничем от него не отличались, кроме разве количеством своих членов (которые, впрочем, скорее препятствуют, чем способствуют быстроте исполнения, потому что каждый член не занимается на дому, а только прочитывает сокращенные доклады и высказывает затем свое мнение) и тем еще, что в тех отделениях, где рассматривались доходы и расходы, заведены были счетные книги наподобие торговых.

Кроме этих перемен в общем управлении государственными делами, Петр I задумал в провинциях такие учреждения, которые могли бы служить некоторою преградою дерзким злоупотреблениям и притеснениям со стороны губернаторов и главных начальников в областях и городах.

И подлинно, это зло до того разрослось в России, что немедленное врачевание казалось необходимым. Прежние [1403] цари мало или даже совсем не заботились о том, что происходило в провинции. Когда кто-либо успевал отличиться при каком-либо посольстве или другом поручении, то ему в награду назначалась губерния, где он, хотя и не получал никакого жалованья, успевал в скором времени до того обогатиться, что его считали весьма плохим хозяином, если он не привозил с собою обратно по крайней мере пол-боченка с золотом. Подобные приемы, казалось, были дозволяемы самим государем. Когда царь назначал кому-нибудь губернию, то он обыкновенно употреблял при этом следующее изречение: «Я пожаловал тебя за твои заслуги таким-то воеводством. Отправляйся, живи там и наедайся досыта!" Случалось даже нередко, что если кто получал губернию ему не подходящую, то продавал ее затем,с согласия царя, другому.

В древние времена, когда крестьянский двор уплачивал весьма незначительный государственный повинности, губернатор мог туго набивать свой кошелек без особенного отягощения подданного. Но так как в начале и в продолжении Шведской войны подати были возвышены и за тем удвоились, и в тоже время губернатор желал извлечь свои прежние выгоды от всех ему подвластных, то им становилось это уже весьма трудным и ставило их в невозможность взносить общественные повинности.

Обнаруженные Петром И-м бесчисленные лихоимства по финансовой части в тоже время открыли ему глаза и на счет этого злоупотребления. Чтобы по возможности искоренить его, он [1404] сократил число главных губерний или как их в России звали, «воеводств" и довел их только до тринадцати, а именно: Петербургская, Московская, Рижская, Ревельская, Смоленская, Киевская, Белгородская, Воронежская или Азовская, Нижегородская, Казанская, Астраханская и Сибирская. К ним он причислил все остальные области, имевшие прежде своих особых губернаторов и заменил их гражданскими правителями или (там, где находились гарнизоны) комендантами, которые обязаны были заведывать в них как гражданскою, так и военною частию. Кроме того он приставил к каждому из них особого прокурора (Fiscale), который не только принимал жалобы на них со стороны им подвластных, но и вообще наблюдал за их образом действий и обязан был обо всем, что им почиталось несогласным с данными повелениями, доносить генерал-прокурору в Петербург. И для того чтобы лишить правителей всякого предлога к наложению своих поборов, он определил каждому из них, хотя весьма ничтожное, но определенное содержание, и при этом издал чрезвычайно строгие указы против подкупов и между прочим постановил, что тот, кто по какому-нибудь делу, будь он справедливо или нет, до его ришения или после оного, примет или предложит подарки, – будет наказан плетьми. Он охотно выслушивал донощиков, возводивших на губернаторов какие-либо обвинения и приказывал гвардейским офицерам строжайшим образом исследовать их изветы; так что в последние годы его правления почти не было ни одного губернатора, [1405] который не был бы изловлен этою инквизнциею. Двух из них, а именно правителя Сибири князя Гагарина и Бахмутского коменданта князя Масальского, происходивших от великокняжеского рода, приказал он публично выставить на виселице, первого живого, а второго после его смерти. Генерал-прокурора Нестерова, который по интригам своих врагов был вовлечен в принятие подарка в 2000 руб., предложенного для содействия по делу, само по себе совершенно правому, – он велел колесовать живого; а барона Шафирова, по поводу самого незначительного проступка, в котором ни один из его товарищей не мог считать себя вполне неповинным, не взирая на все его великие достоинства, приказал взвести на эшафот и положить его голову на плаху, и хотя он и простил его в самую минуту казни, но конфисковал все его имущество и содержал его под постоянным арестом.

Однако все это не могло обуздать вполне алчности Русских и воспрепятствовать тому, чтобы злоупотребления по финансовой части и угнетению подданных не продолжались по-прежнему, в особенности в виду того, что Петром подобные преступления, казалось, только в тех случаях наказывались, когда он по каким-нибудь тайным причинам хотел что-либо выместить на виновному тогда как главные преступники, которые неоднократно уличались в величайших злоупотреблениях, например князь Меньшиков, генерал-адмирал Апраксин, всегда находили средства какою-нибудь крупною жертвою утолить его гнев и испросить помилование.

Но в последние годы своего [1406] царствования он, казалось, потерял всякое терпение и возымел твердое намерение наказывать всех и каждого, уличенных в лихоимстве, без внимания к личнсстям, по всей строгости законов. Он предался с особенным рвением инквизиционным занятиям, прочитывал сам все акты сначала до конца и отвел генерал-прокурору Макарову, честному, но весьма строгому человеку, особенную комнатку в своем дворце, недалеко от своей спальни, чтобы скорее с ним сноситься. И когда вышеупомянутый генерал-прокурор спросил его, следует ли только отсекать ветви или приложить секиру к самому корню, то он отвечал ему, чтобы он искоренял все обухом и острием, так что, проживи он еще несколько месяцев далее, то вероятно совершилось бы множество страшных казней.

В четвертой главе Фокерод обозревает преобразования военные, в пятой говорит о Русской торговле, в шестой о сооружениях Петра Великого, в седьмой о распространении Русских вглубь Востока и к Финскому заливу, при чем мимоходом характеризует тогдашнюю Московскую и Петербургскую жизнь.

В самом (деле говорит он) нельзя укорять Русских за то, что они так любят Москву. Кто знает хозяйство Русского дворянина, тот легко поймет, что Петербургская жизнь для него просто разорительна. Он обыкновенно тратится не на роскошные одежды и движимость, не на изысканный, а на обильный своеземными явствами и напитками столу на множество прислуги обоего пола и на конюшню. В Москве всего этого ему вдоволь привозится из ближних деревень, либо покупается за дешевую [1407] цену. Все что ему нужно, для него сделают его же собственные подмосковные крестьяне. Кругом Петербурга, напротив, почти ничего не родится, и все содержание для себя и людей приходится везти из дальних мест. Случается, что крестьяне, поморив лошадей на дороге, бросают возы с барскою поклажею, и сами не являются в Петербург, а разбегаются. Господин должен все покупать, и по ценам очень высоким; денег же вообще у Русских мало, так как доходы их более в произведениях земли, а не в денежных знаках. Пребывание двора в Петербурге скорее вредить, нежели способствуете общему благу, и можно думать, что государь Русский, живучи там, подкапывает собственную силу. В 1728 г., когда двор уехал в Москву, денег в казне почти не было, у частных лиц тоже, и проценты платились от 12 до 15. Прошло всего два года, и проценты упали от 8 до 6; наступило общее изобилие, и поразительные траты двора в начале нынешнего царствования не привели к денежным затруднениям. С той поры опять началось истощение страны. Говорят, что Петербург удобен для сношений политических, но это совершенно несправедливо. Во первых, близость к Швеции есть уже его опасность: стоит Шведам пробраться между Выборгом и Кексгольмом, чтобы сжечь столицу Русского царя и нанести России страшный удар; во-вторых, с Турциею и Польшею, которые для России важнее Швеции, иметь дела гораздо легче из Москвы; а от прочих государств Москва удалена почти на такое же расстояние, как и Петербург. На 20 верст кругом Петербурга ничего нет, кроме [1408] леса и болот; каково же содержать войска?

Читая эти рассуждения умного и беспристрастного иностранца, невольно вспоминаются известные стихи К. С. Аксакова, в его послании к Петру Великому: «гиездо и памятник насилья…".

* * *

Как далеко подвинулись Русские в науках при Петре I, какие учреждения им основаны для их образования и какая от них предвиделась польза?

Петр, в начале, думал доставить своему дворянству потребные средства к образованию, дозволяя ему отправляться в чужие края. Поэтому, тотчас по возвращении из своего первого долгого путешествия, он командировал известное число молодых, грубых, невежественных людей из знатнейших семейств в государстве, в Англию, Голландию, Францию и Италию. Но так как они вернулись почти с тем же запасом знаний, с каким и отправились, то он наконец убедился, что им не доставало прочных оснований и стал изыскивать способы к возмещению этого недостатка учреждением необходимых школ и академий.

Около этого времени возникла связь Петра и с будущею императрицею Екатериною, находившеюся в услужении у пастора Глюка в Мариенбурге и при завоевании этого города взятою в плен и привезенною в Москву, что доставило Петру I случай ознакомиться с пастором и совещаться с ним относительно устройства школ. Этот человек, который обладал лишь степенью учености доступною для каждого Шведского сельского священника, но который тем не менее, благодаря своему знанию [1409] Русского языка, в глазах Петра казался каким-то мировым светилом, – не мог по своим понятиям предложить ему другого указания кроме того, что следует учредить школу наподобие обычно существующих в Лифляндии, где преподавались бы детям катехизис, Латинский язык и другие школьные предметы. Петр I одобрил это мнение и, возложив осуществить его на вышеозначенного пастора, снабдил его надлежащими на сей предмет суммами и отвел ему поместительное здание в Москве. Сей, последний выписал затем лютеранских студентов богословия и устроил свою школу в точности по образцу Шведского церковного порядка и, не допуская ни малейшего отступления, он перевел разные лютеранские песни Русскими грубыми виршами: дети были обязаны петь их до и после уроков.

Смешная сторона этих учреждений и слабый успех подобного учения среди Русской молодежи слишком резко бросались в глаза, чтобы подобная школа могла долго продержаться. Петр I вскоре закрыл ее и предоставил родителям заботу передавать своим детям начальные основания наук или через частных наставников, или в лютеранских школах в Москве, или даже через находящихся там католических патеров; а сам он исключительно обратил все свои заботы на то, чтобы сделать своих дворян искусными в инженерном и морском деле и основал с этою целью как в Москве, так и в Петербурге, различные академии, где молодые люди обучались этим двум предметам и кроме того математике. [1410]

За тем его рвение к наукам на долгое время затихло и, если он и предпринимал еще что-нибудь в этом смысле, то это относилось исключительно до физических и хирургических опытов, доставлявших ему особенное удовольствие.

Но когда в 1717 г. его избрали членом «Academie des Sciences" во Франции, это избрание возбудило в нем пламенное желание основать подобную академию в своем государстве. Его понятия о науках не были на столько сознательными, чтобы он мог сделать надлежащий выбор тех из них, которые могли быть полезны его стране. Его совещания с некоторыми учеными, незнакомыми с особенностями России, еще более перепутали его мысли. Наконец, в 1724 году, он решился принять Французскую академию вполне за образец для своей академии и, желая придать ей с самого начала некоторый блеск, употребил все старания, чтобы с помощью большого содержания привлечь в нее несколько ученых с высокою репутациею, как то: Вольфа, Германна, Делиля и Бернульи и определил на эти расходы таможенные сборы в Нарве, Дерпте и Пернаве, доходившие круглым числом приблизительно до 25 т. руб. Однако он не дожил до того, чтобы иметь удовольствие видеть это заведение в ходу. Но его лейб-медик Блументрост, который предназначался быть ее президентом с содержанием в 3 тысячи руб., благодаря своему кредиту у императрицы Екатерины I, достиг того, что академия была открыта, и съумел поддерживать ее постоянно и при Петре II, не смотря на то, что большинство сенаторов считали ее [1411] бесполезным и необдуманным делом, от которого государство не извлекало ни малейшей пользы, и охотно сократили бы эти расходы.

В нынешнее царствование, однако, означенный Блументрост находится в немилости и уволен от своих должностей. Но так как при этом императрица выказывает намерение сохранять все учреждения Петра I, то она не только доставила Академии ежегодно назначенные ей 25,000 р., но еще и подарила ей, по прибытии в Петербург, 30000 р. на уплату ее долгов и возложила управление ею сперва на тайного советника Кейзерлинга, а когда он был отправлен министром в Польшу, на каммергера Корфа. Но сей последний повел снова хозяйственную часть так неосторожно, что Академия, при наступлении настоящего года, опять задолжала более чем на 30 т. р., и так как при нынешней обстановке двора столь крупная ссуда едва ли окажется возможною, то по всей вероятности Академия скоро сделается несостоятельною и совсем утратит свое значение.

Если за тем спросишь себя, какую пользу принесли России все эти столь дорогие учреждения, то окажется, что лучшим плодом их были несколько искусных землемеров, приготовленных математическими школами. Бесполезную сторону путешествий Петр I сознал сам еще задолго до своей кончины и потому не хотел даже совсем отпускать своих молодых людей в чужие края. Нынешнее правление, к тому же, полагает, что предпринятая после смерти Петра II попытка ограничить самодержавие должна быть главным образом приписана [1412] республиканским понятиям, усвоенным Русскими на чужбине, и потому ныне с большим трудом выдаются подобные дозволения.

Академия Наук до сих пор не проявила особых плодов затраченного на нее в продолжении 12 лет огромного капитала, кроме разве того, что Русские имеют теперь свой по Петербургскому горизонту сочиненный календарь, читают газеты на родном языке и что несколько Немцев, вызванных в государство в звании адъюнктов, сделались столь искусными по математике и по философии, что они получают теперь от Академии от 600 до 700 р. пенсии. Между природными Русскими еще никто не достиг того, чтобы можно было считать его годным для профессуры. И вообще Академия сама по себе не так организована, чтобы Россия могла и в будущем ожидать от нее какой-нибудь пользы. В ней на первом плане стоят не языки, не нравственные науки, народное право и история или практический отдел математики – единственные познания, могущие принести России несомненную пользу, но, судя по печатным отчетам Академии, алгебра, созерцательная геометрия и другие отделы так называемой высшей математики, критические исследования быта и наречия всех уже вымерших народностей, или анатомические заметки о людях и животных – все что почитается Русскими бесполезною и бесплодною тратою времени. Посему они весьма неохотно посылают своих детей в Академию, не смотря на то, что там все предметы преподаются безвозмездно. Вследствие этого и произошло, что Академия заключала в себе более профессоров, чем студентов, и [1413] приходилось нарочно выписывать из Москвы молодых людей и привлекать их особым жалованьем, чтобы профессора могли иметь хоть кого-нибудь для присутствования на их лекциях.

На сколько Русские изменились в одежде, нравах, обычаях и наклонностях?

Реформа в одеянии и наряде введена только между дворянами, чиновниками и гражданами; а священникам и крестьянам предоставлено право сохранить бороду и носить их прежнее платье: у священников до сих пор борода составляет их существенную принадлежность. Перемена одеяния не стоила Петру I особенных трудов. Все охотно подчинились в этом случае его желанию и представляли только то возражение, что Немецкий кафтан, в особенности при таком суровом климате, не столько предохраняет как Русский, и при этом на него идет не меньше сукна.

Но борода имела многих упорных защитников, в особенности между простолюдинами, которые вообразили себе, что подобие Божие оскорбляется, когда человека лишают этого украшения, почему многие готовы были лучше класть голову на плаху, чем лишиться бороды. Синод даже обнародовал особую грамоту, где весьма подробно выяснялось, что борода не принадлежит к подобию Божию; тем не менее еще существуют между гражданами весьма многие, которые этими доводами не убеждаются и готовы скорее вынести все возможный испытания, чем отдать свою бороду под ножницы. Это побудило правительство определить налог за право [1414] носить бороду, и они охотно взносят его ежегодно.

Все остальное население настолько отвыкло уже от своей привязанности к прежнему платью и бороде, что даже в том случае, если бы оно могло восстановить опять древний обряд правления, оно наверное не вернулось бы к своим прежним модам.

Тоже самое может быть сказано и о многих обрядах, бывших прежде в обыкновении между Русскими, так например, что невеста должна была венчаться с опущенным покрывалом, что среди брачного пира ее уводили в постель и потом выносили к брачному столу сохранившиеся на сорочке признаки ее невинности и еще многие другие совершавшиеся на свадьбах и при других случаях курьозные церемонии, которые теперь не только знатными лицами, но даже богатыми купцами и гражданами почитаются пошлыми и неприличными, хотя они по сие время в ходу у простонародья, в особенности в провинции.

Кроме того нельзя предполагать, чтобы женщины, которые по древнему Русскому обычаю обязаны были жить весьма уединенно и почти ни с кем не смели разговаривать, охотно согласились лишиться добытой ими в царствовать Петра I свободы, хотя она и до сих пор весьма ограничена и далеко не так обширна, как во Франции, в Польше и даже в Германии: что, вообще говоря, и не было бы особенно желательно ради прочности их супружеского союза, потому что их страсти большею частью пылки и воспитанием весьма редко сдерживаются, так что, когда они влюбляются, то романические [1415] приключения их обыкновенно имеют весьма скорый исход.

Наконец все знатные личности обоего пола и даже многие из мещанства,благодаря их сношениям с иностранцами, усвоили себе более учтивости и более внимательного соблюдения принятых Европою правил приличия. Но при этом они отнюдь не впадают в крайность, и весьма нередко еще случается видеть, что самые важные особы очень грубо согрешают против этих приличий. Во всем остальному в пище, питье, меблировке и пр. Русский до сих пор остается тем же прежним Русским; и как бы долго молодой Русский дворянин ни пробыл за границею и не усвоил себе вполне приличное и вежливое обращение, он обыкновенно начинаст прежнее свое разгульное существование, как только возвращается на родину и подпадает вновь под влияние своей семьи, так что год спустя он делается неузнаваем для тех, кто видел его в другом месте.

Но веего менее могут Русские вообще преодолеть отвращение к тем порядкам, которые введены Петром I в управлении государством и подавить в себе пламенное стремление избавиться от школьной указки иностранцев и восстановить образ правления на старых основаниях. Память о Петре I благоговейно чтится только простолюдинами и солдатами, в особенности гвардейцами, которые не могут забыть значения и отличия, принадлежавшие им в его царствование. Остальные хотя и воздают ему в публичных беседах восторженные похвалы, но когда вы пользуетесь счастием их близкого [1416] знакомства и приобрели их доверие, то речь их звучит совершенно иначе. Самые умеренные из них оказываются еще те, которые упрекают его только в том, что приводит против него Штраленберг в своем описании северной и восточной частей Европы и Азии (от страницы 229 до 258) и что заслуживает прочтения; но большинство идет гораздо далее и не только возводит на него обвинение в отвратительнейшем разврате, которого без особенная стыда не может коснуться никакое перо, и в самых ужасных жестокостях, но даже утверждает, что он не был истинным сыном царя Алексея, а ребенком одного Немецкого хирурга, тайно подставленного царицею Натальей взамен рожденной ею дочери, при чем рассказывается множество разных подробностей.

Этой причине приписывают и его расположение не только к чужеземным нравам и обычаям, но даже к разным хирургическим операциям, как то: к дерганию зубов и т. п., а равно и то, что он чувствовал себя стесненным в знатном обществе и всего охотнее вращался в кругу простых ремесленников, а наконец и то, что он не пожелал иметь подругою Русскую, ни даже иностранную принцессу, а избрал себе в супруги простую крестьянскую девицу, из Лифляндии, которая сверх того проходила через разные другие руки, прежде чем поступила к нему. О его мужестве и других достостоинствах, ему приписываемых, они составили себе совсем иное понятие, чем то, которое распространено за пределами государства, и всем действиям его вообще они придают [1417] совершенно особое и не слишком для него выгодное значение. Все его учреждения и преобразования они отлично умеют выставить с смешной стороны. Петербург и морское ведомство и без того представляются их глазам каким-то чудовищем, и у них нет недостатка в доводах к подкреплению своего мнения. Даже и введение организованного войска, признанное во всем мире за величайшее блого, которое Петр I мог только доставить своему государству, представляется им вполне «бесполезным и вредным". «Бесполезным" в силу их убеждения, что им стоит только сидеть смирно и не вмешиваться в ненужные распри, и никто из их соседей на них нападать не буде,т и что во всяком случае их прежние военные порядки вполне достаточны, чтобы отдалить неприятеля от их границ; «вредным" – потому что они смотрят на регулярное войско, как на новые оковы, с помощью которых они принуждаются подчиняться деспотической воле своего государя, как бы она ни была безрассудна и несправедлива, лишаются того покоя и довольства, которыми могли бы пользоваться в своем отечестве, и вынуждены служить во время войны, что они в подобном случае почитают за великое несчастие, а со стороны тех, кто служит добровольно, даже за величайшую глупость.

Их рассуждения на этот счет весьма оригинальны. Когда им представляют в пример другие Европейские нации, где дворянство считает за величайшую честь отличаться на военном поприще, то они обыкновенно возражают: множество подобных примеров только доказывает, что гораздо [1418] более дураков, чем умных людей на свете. Если вы, иностранцы, имеете чем жить и тем не менее из-за пустого славолюбия подвергаете себя опасности лишиться здоровья и жизни, в продолжение которой вы только и можете наслаждаться этою славою, то укажите нам на разумный повод к подобному образу действий. Если же вы служите из нужды, то вы заслуживаете снисхождения, но вместе с тем и сожаления. Нас Бог и природа поставили в более благоприятные условия, если бы только наше благоденствие не было тревожимо чужестранными выдумками. Наша страна так обширна и наша почва так плодородна, что ни один дворянин не должен испытывать голода, если он только может сидеть дома и следить за своим хозяйством. Как бы ни было ничтожно его достояние, если бы даже ему пришлось идти самому за плугом, то все же его участь лучше солдатской. А тот, кто пользуется хоть небольшим достатком, может наслаждаться всеми здравыми удовольствиями: он имеет пищу и питье, одежду, прислугу и экипажи в избытке и потешается, сколько душе угодно, охотою и всеми другими забавами, которыми пользовались его предки. Если у него нет золотом и серебром усеянной одежды, великолепных карет, драгоценной мебели, если он не употребляет утонченных вин и заморских лакомств, то он настолько счастлив, что он всех этих вещей и не знает и потому не ощущает в них потребности, а поживаешь себе на деревенском положении столь же весело и гораздо здоровее, чем иностранец при его изысканном и столь прославленном довольстве. В [1419] подобной обстановке, что же может побуждать нас рисковать наишм спокойствием и подвергаться множеству различных тягостей и опасностей единственно для того, чтобы заслужить известный чин или звание, которые не только нимало не содействуют нашему благосостоянию, но даже служат ему препятствием? Вот, если бы наше отечество подверглось нападению неприятеля, или нашему благосостоянию угрожала бы опасность, то мы сочли бы себя обязанными соединиться все во едино и, отложив в сторону всякие неудобства, содействовать нашему государю в защите наших границ. И это мы всегда, без всякой чужой помощи и указания, исполняли честно и с таким успехом, что после усмирения тех смут, которая иностранцы вызвали у нас сто лет тому назад, никакой неприятель не приобрел ни пяди нашей земли, и напротив того нам удалось вернуть все области, отторгнутые от нас нашими соседями во время этих смут, даже бесплодную Ингерманландию. Все это мы выполняли охотно и с радостью, потому что были убеждены, что мы боролись за свое собственное блого и что, после испытанной опасности, мы пожнем в нашем отечестве, под сенью мира, плоды наших усилий. Тогда как теперь, с тех пор, что вы, иностранцы, успели, внушить нашему государю убеждение, будто армию должно постоянно содержать как в военное, так и в мирное время, нам не приходится и думать о подобном спокойствии. Ни один сосед не расположен оскорблять нас. Самое наше положение уже служить нам достаточным обеспечением. Тем не менее не [1420] успеем мы заключить мира, как уже задумывают новую войну, не имеющую большею частью иного основания, как честолюбие государя или даже его министров. Им в угоду, не только изнуряют наших крестьян до последней кровинки, но мы вынуждены нести службу лично и покидать наши дома и семейства не так, как прежде, лишь на время похода, но на долгие годы, впадать в долги и тем временем оставлять наши имения в воровских руках наших управителей, которые обыкновенно приводят их в такое состояние, что, когда нам наконец посчастливится быть уволенными от службы по старости или по болезни, то мы до конца нашей жизни не можем восстановить нашего благосостояния. Одним словом: с помощью постоянно содержимой армии со всеми от того происходящими последствиями, нас до того изнуряют и разоряют, что самый жестокий неприятель, хотя бы он опустошил все наше государство, и то не мог бы нанести нам и половины того вреда. Так как нас силою и вполне беззаконно лишили наших старых прав, и мы не смеем роптать, но вынуждены сносить все, чему вздумает государь нас подвергнуть, то можно ли нам ставить в вину, что мы встречаем это насилие с неудовольствием и употребляем все возможные старания, чтобы по крайней мере себя лично оградить от этого невыносимого и несправедливого гнета?

Когда им возражаешь, что, если бы даже они при своих старых порядках и в состоянии были защитить свои границы, то всякое их расширение оказалось бы невозможным без [1421] организованной армии, то на это они отвечают: наша страна довольно обширна и требует не расширения, а только заселения. Завоевания, совершенные Петром И-м, не принесли России ничего такого, чего бы она уже не имела, не умножили ее богатства и требуют лишь больших издержек на их сохранение, а не приносят выгоды. Кроме того они не доставили нам новой охраны и могут скорее служить в будущем поводом к большему, чем следует с нашей стороны, вмешательству в чужие дела, причем нам никогда не приходится отдыхать у домашнего очага. А потому Петр I поступил бы гораздо благоразумнее, если бы он сохранил дома, за сохою, те миллионы людей, которых погубили Шведская война и основание Петербурга и которых погибель слишком чувствительна. Прежние цари тоже совершали завоевания, но только таких областей, обладание которыми было необходимо для государства, или которые хищническими набегами нас тревожили. Кроме того они доставляли нам возможность пользоваться плодами наших трудов, обращались с покоренными, как с покоренными и разделяли их имущество между дворянами, тогда как Лифляндцы почти ходят у нас по голове и пользуются большими привиллегиями, чем мы сами, так что мы из этого завоевания не извлекаем никакой другой выгоды кроме чести стеречь на свой счет чужую нацию и охранять ее своею кровью.

Если желаешь подстрекнуть их самолюбие и указать им на славу и блестящую репутацию, заслуженную их нациею, благодаря этим завоеваниям, у остальных Европейских народов, [1422] которым они до того времени оставались совершенно неизвестными, то они обыкновенно с улыбкою возражают, что им приходится только удивляться, когда люди разумные, в возмещение за действительное зло, которого последствия они ежедневно испытывают, выставляют им воображаемую выгоду, нисколько не способствующую к их совершенствованию. Если бы Европейские нации их не знали, то было бы тем хуже для них самих. Невежество иностранцев ни в чем не сделало бы их Русских несчастнее, и их ни мало не тревожило бы, что есть в мире люди им незнакомые. Им даже почти казалось, что знакомство с чужестранцами влечет за собою какое-то проклятие; и с тех пор, что они его удостоились, исчезло все их благополучие. Их государь пользуется со стороны своих подданных всеми почестями, которых только земное существо вправе требовать. Если бы чужие нации также пожелали оказывать ему уважение, то им было бы это приятно; но если бы они этого не пожелали, то им было бы трудно предположить, что ему эта лишняя струйка фимиама покажется настолько необходимою, чтобы ради ее им пришлось жертвовать своим спокойствием и благоденствием. Впрочем они совершенно равнодушны к тем чувствам, которые питают к ним другие нации, предоставляя им право платить им тем же.

Вообще ничто во всех чужеземных нововведениях не представляется Русским смешнее того, как когда говорят им о правилах чести (point d' honneur) и желают, во имя того, убедить их сделать что-нибудь, или от чего-нибудь [1423] отказаться. Были бы также совершенно напрасными всякие старания убедить их, что мнение какой-нибудь личности, не имеющей права им приказывать, иногда может сделать их счастливыми или несчастными, или может их вынудить совершить такое дело, которое противно их интересам. Поэтому ни к одному из своих повелений Петр не встретил такого сочувственного, охотного послушанья, как к запрещению дуэли, и до сей минуты ни одному Русскому офицеру не придет в голову, когда он бывает оскорблен себе равным, требовать удовлетворения; но он в точности выполняет предписания положения о дуэли, в котором постановлено, что в подобных случаях обиженный приносит жалобу, а зачинщик обязан принести ему публичное извинение и удовлетворение; причем ему не следует опасаться, что ради этого ему будете сделан упрек кем-либо из его товарищей.

Усилилось ли ныне народонаселение Рocсии против прежнего?

Русский народ от природы весьма плодородный. Куда бы вы не заезжали внутри страны, везде крестьянские дворы битком набиты детьми. Почти все простонародье женится так рано, как только возможно; они к этому еще более побуждаются тем, что им жена и дети никогда не бывают в тягость. Жена обязана и действительно в состоянии заработать свой насущный хлеб трудами рук своих; а множество детей составляет богатство крестьянина. Девицы, остающиеся дома в деревне, никогда долго не засиживаются, и старых дев почти нигде не видно. [1424] Если же они вынуждены находиться в услужении, и господа препятствуют им выходить замуж, то они большею частью в своих брачных сношениях обходятся без священника и если даже вскоре обнаруживаются плоды этих сношений, то редко бывает слышно о детоубийствах. Напротив того, они обыкновенно воспитывают весьма заботливо своих детей, в надежде снискать себе их трудом дневное пропитание. Этому немало способствуете и то, что незаконорожденный ребенок не навлекает на свою мать ни церковного покаяния, ни денежного взыскания и даже не препятствует ей получить мужа из своей среды.

Кроме того Русские, с давних времен и даже еще с первой Шведской войны, сохранили обыкновение из всех стран, куда они совершали набеги, увлекать следом за собою в Россию всех, кого они только могли увести: мужчин, женщин, детей и там силою или добром обращали их в свою веру и женили их на своих природных.

Все эти приемы естественно должны были способствовать к значительному заселению России. Тем не менее почти все дворяне жалуются, что у них слишком мало рабов для обработки земель и что их число с начала настоящего столетия значительно уменьшилось.

Причины, которым они, приписываюсь подобное уменьшение, суть следующие: 1) огромное количество людей, которых Петр I отвлек от земли, частью в качестве рекрут, частью в виде обязательных рабочих при сооружении крепостей, гаваней и каналов, [1425] и из них едва ли вернулась назад и тридцатая доля, по милости столь бедственного устройства провиантских магазинов, что большая часть из них, еще не достигнув места назначения, померла с голода.

Неоплатные подати налагались на все народонаселение во время войны и взыскивались посредством жестоких, принудительных мер, вследствие чего множество крестьян было вынуждено покинуть свои дворы и (так как в России их никто не смел принять под страхом строгого наказания) переселиться с своими семьями в соседние государства, в особенности в Польшу, так что в первую Польскую войну Русские в одной Литве нашли до 200,000 подобного крестьянского сброда и отправили их вновь в Россию, причем впрочем достаточное количество из них впоследствии опять перебралось в Польшу.

К этим причинам можно было бы еще присовокупить ужасное пьянство, распространенное между Русскими и которое среди взрослых губит ежегодно великое множество народа. Никакой праздник не проходит без того, чтобы во всех больших городах многие из простонародья, напившись до полусмерти или валяясь пьяными и замерзшими на улицах, не подбирались полициею; а когда Русский впадает в нужду и нищету, то он большею частью ищет развлечь свое горе и пьет дотех пор, что у него образуется в кишках воспаление, кончающееся смертьюю.

Между детьми, в особенности в деревнях, ужасно свирепствует оспа, и можно полагать, что из общего числа заболевающих умирают три четверти.

Главная тому причина заключается в [1426] том, что народ в этой болезни совсем не умеет беречь себя и старается доставить больному, когда он жалуется на жар, возможное облегчение посредством всяких наружных освежающих средств.

Этому злу можно было бы пособить заведением искусных сельских врачей, и даже остальные причины, до сих пор опустошающие страну, могли бы быть уничтожены, если бы Россия была настолько счастлива, чтобы обладать последовательно тремя или четырьмя Соломонами, которые управляли бы ею в покое и мире и обратили бы особенное внимание на умножение народонаселения (которого Русское государство может содержать в тридцать раз более настоящего количества) и на разумное улучшение экономической и финансовой части. При подобном управлении, не подлежит сомнению, что Россия вознеслась бы над всеми соседними государствами и со временем вновь была бы в состоянии направить на Восток или на Запад такие же громадные полчища, как тысячу лет тому назад.

Но если можно придавать какую-либо веру рассуждениям некоторых не лишенных опытности врачей, то Провидение положило уже известную преграду этой возможности и ниспослало Русской нации внутреннюю язву, которая не только препятствует ее размножению, но даже неминуемо должна со временем уменьшить и ныне существующее население и лишить ее всякой силы приводить в исполнение в будущем какие-нибудь важные предприятия. Они разумеют под этим сифилитическую заразу, распространившуюся в России через сношение южных областей с [1427] Польшею до крайних пределов ее на Север и на Восток, уже заразившую среди мещан и крестьян целые семьи и совершившую тем более огромные и бедственные успехи, что она такого свойства, что не может быть исцеляема силою собственной природы подобно другим болезням, но требует неизбежно помощи врача, а его-то простолюдины в России не могут иметь, отчасти по бедности и недостатку в медиках вообще, а отчасти и по нежеланию приглашать их из скупости: они лечат себя всякими снадобьями, еще более раздражающими болезнь. При этом я уже умалчиваю о том, что многие ученые медики утверждают, что венерическая зараза на 60 % северной широты и выше того, вследствие господствующей там скорбутической атмосферы, никогда радикально излечиваема быть не может, из чего естественным образом должно бы следовать, что в течении каких-нибудь ста лет Россия должна бы оказаться гораздо менее населенною, чем Испания. Впрочем я не решаюсь принять безусловно это мнение, но предоставляю его на обсуждение опытных естествоиспытателей.

Сколько заключается примерно жителей в России и сколько духовенства?

Истинную цифру народонаселения в России даже ее государи до настоящей минуты не могли определить. Но сколько граждан и крестьян находится по деревням, можно теперь довольно близко обозначить. Когда Петр I вздумал изменить старый способ податного сбора и вместо прежних повинностей ввести поголовную подать, то все дворяне, а равно и чиновники [1428] казенных имений, были обязаны представить самые точные списки всех своих подданных мужеского пола, от самого дряхлого старика до 10-ти летнего ребенка включительно, и эти списки были потом поверяемы офицерами, которых Петр с этою целью рассылал по всему государству.

По этим-то спискам значится в России всех податных лиц мужеского пола, т. е. мещан, крестьян и поселенных Татар, обязанных также платить подати и ставить рекрутов, всего пять миллионов и 198,000 человек. Если к этому присоединить женский пол, считая по общепринятой пропорции, что его должно быть несколько менее этой цыфры (Во времера Фокерода еще не знали, что наоборот – женщин обыкновенно бывает несколько более, чем мужчин; при Петре в России их должно было быть еще более обыкновенного, так как мужчины гибли около 25 лет сряду в войнах и в муках переворота. П. Б.), то общая сумма населения будет примерно простираться до 10-ти миллионов.

Русских дворян с их семьями обыкновенно насчитывают до 500 т.; канцелярских чиновников, составляющих особый класс, до 200 т.; а священников с женами и детьми до 300 т. человек.

Жители покоренных областей, не обложенные податным сбором, но платящие повинности еще по Шведской раскладке, составляют до 500 или 600 т.

Казаков в Украйне, на Дону и на Яике и в пограничных городах насчитывают всего от 700 до 800 т. Сибирские народности – Татары, Остяки, Монголы, Башкиры (Bratskier), [1429] Тунгузы, Вогуличи (Wogulitzen) и как их еще там называют, обыкновенно определяются цифрою в один миллион, без всякой впрочем точности, по каковому рассчету число всех жителей этого большого государства простирается не свыше 13 или 14 миллионов.

Россия не изобилует священниками, лишь потому, что в силу нового регламента, никто не может быть посвящен, если он не имеет своего прихода; а частным лицам воспрещено иметь домовых священников. Светская часть духовного сословия обязана платить повинности по деревням и наравне с крестьянами следовать за плугом. Кроме протоиереев в городах они вообще пользуются большим пренебрежением. Редко дворянин посадит священника за свой стол, но большею частью после того, что он произнес молитву перед обедом, его отправляют к прислуге. Впрочем епископы и настоятели пользуются высоким почетом и живут в изобилии; но немногие могут достигнуть этих званий. Остальным монахам насущный хлеб так скудно выдается, и им оказывается так мало уважения, что знатные лица не находят особенных выгод посвящать себя духовному званию.

Как велики доходы России?

Доходы России нисколько не соответствуют ее пространству. Петр, во время своего управления, не мог довести обыкновенные доходы выше 9 или 10 миллионов, а после его кончины не было слышно, чтобы они заметно прибавились. Случайный приход, состоящий из штрафов и конфискаций, не заслуживает большого внимания: подобные приливы обыкновенно также быстро [1430] растрачиваются, как они быстро притекают, и распределяются между любимцами.

Как нн мала кажется эта сумма, но ее в России достает на более долгий срок, чем в других государствах, и ее оказалось достаточно при Петре I, чтобы осуществить все его великие предприятия и учреждения. Содержание его двора, стола, прислуги и конюшни не превышало в год 50 т. руб. Содержание природных Русских чиновников было вообще весьма ничтожно, и большая часть министров, сенаторов и советников, даже сам великий канцлеру служили безвозмездно. Офицеры также получали малое жалованье: Русский капитан получал в месяц 8 руб., поручик 6 руб., прапорщик 4 руб., солдат в продолжении целого года имел, со включением обмундирования, неполные 11 р. и 12 мер муки, не стоившие казне по деревням и полутора рубля; рекрутов и обязательных рабочих государство должно было выставлять особо, и по коммисариату, на который шли подати, соблюдалась такая строгая экономия, что к концу года, даже в военное время, значительный излишек оставался в кассе. Как только офицер получает позволение куда-нибудь отправиться, то он лишается жалованья, и так как при Петре II эти дозволения раздавались до того часто, что нередко прапорщику приходилось командовать целым полком, и кроме того укомплектование войск сильно было запущено, то при его кончине военная касса и вообще все кассы были переполнены такими значительными запасами, что нынешняя государыня, при вступлении на престол, нашла достаточно средств к удовлетворению своей роскоши. Когда этот источник истощился, [1431] то старались поддержать себя дополнительным сбором податных остатков и других казенных недоимок, которые в счастливые времена Петра II не решались выколачивать из поселянина. Хотя это средство и привлекло опять значительные суммы в кассу, но разорило многих дворян, мещан и крестьян и вытеснило из государства немалое количество сих последних.

Уже теперь предчувствуются грустные последствия всего этого, и хотя война едва начата, но уже везде ощущается недостаток в деньгах. Для двора еще служит некоторым удобством то, что не только народ облагается им по его усмотрению, но даже армия и гражданские чиновники, в случае нужды, обязаны служить без жалованья и даже без ропота и малейшего возражения. Как ни тяжко на сердце у целой нации от нынешней системы двора и от неограниченного в нем господства иностранцев, но она до сей поры терпеливо переносила этот гнет, потому что еще не имеет в виду никого, кто бы имел довольно значения и мужества, чтобы провозгласить себя вождем и воспротивиться намерениям двора. Время покажет, останутся ли они упорно при своей бесчувственности, или нечаянно появится среди них патриот и найдет способ повергнуть с особенною силою к подножию престола вопли и вздохи подданных.

* * *

В этой главе, вообще, Фокеродом так наглядно и ярко выставлены отношения массы Русского народонаселения к преобразованиям Петра I-го, что нельзя не удивляться верности его взгляда и меткости его наблюдений. [1432] Именно так, а не иначе должен был относиться Русский народ к великой реформе, конечная цель которой превышала его понимание, тогда как ближайшие результаты этой общей ломки отзывались столь тяжело на его материальном благосостоянии и нравственном, благодушном покое.

Но в этих возражениях, примеченных и подслушанных тонким, чужеземным наблюдателем, звучит для нас не одно, так сказать, ворчание северного медведя, потревоженного в его теплой берлоге, не один лишь ропот нарушенного духовного сна, не одно бессознательное противодействие чуждому и непонятному новому порядку. В этих возражениях, кроме того и даже несравненно яснее и громче, слышится нам критический и с известной точки зрения даже нелишенный логического основания анализ совершаемых реформ, их строгая, осмысленная, хотя быть может и слишком пристрастная оценка; а главное, сквозь все эти доводы и возражения, звучит какое-то спокойное сознание собственной силы и значения, оскорбленное столь безусловным подражанием и поклонением всему чужеземному. Постоянное истощение государственной казны для содержания огромной армии; беспрерывные войны почти столь же чувствительные для победителей, как и для побежденных; завоевания, в большей части случаев не приносящие завоевателям существенной пользы и не доставляющие «другой выгоды, кроме чести стеречь на свой счет чужую нацию и охранять ее своею кровью"…

Подобные рассуждения конечно не могут поколебать высокого значения [1433] Петровских реформ и во многих отношениях могут скорее служить доказательством их необходимости; но в тоже время в них звучит известная народная сила, известное сознание своего народного достоинства.

Нельзя не отнестись с некоторым уважением к этому чувству отчизнолюбия и не почитать его одним из залогов прочного, самостоятельного благоденствия для всякого нормально развивающегося государства. Если бы со времен Петра I-го все его преемники, в их высокой и плодотворной борьбе с национальным невежеством, могли не касаться этого патриотического корня и сохранять за ним его первобытную силу и достоинство, то все преобразования последующих царствований принесли бы с собою еще несравненно более обильные и прочные плоды. Это чувство народного сознания, сохранившееся нетронутым и цельным в Англии, в Германии и других образованнейших государствах Европы, всегда служило самым твердым основанием их могущества и силы и постоянно сживалось в них со всеми реформами и улучшениями, вызываемыми духом времени. Нельзя вполне отрицать, что и у нас возникло с течением времени стремление вдохнуть народную, живительную силу во все предпринимаемый реформы и установить их на более прочных и национальных основаниях. Это стремление явилось плодом усилий известных одиночных деятелей, даровитых, энергичных и безусловно почтенных в своей деятельности; но они оставались чужды народным нуждам и потребностям и не могли воплотить в себе однажды утраченные элементы [1434] народного сознания. Коренные преобразования, озарившие своим блеском настоящее царствование и коснувшиеся всех без исключения сторон Русской жизни и отечественного государственного строя, имели своим естественным, благодетельным последствием некоторое сближение между современною нам эпохою и тем периодом, который воспроизводит Фокерод в своих Записках. Остается только желать, чтобы, в дальнейшем своем развитии, великие реформы нынешнего царствования все теснее и глубже сроднились с этим столь высоким и прочным, первобытным началом народного сознания и национального достоинства.

(пер. П. И. Бартенева)
Текст воспроизведен по изданию: Россия при Петре Великом (Записки Фокерода) // Русский архив, № 8. 1873

© текст - Бартенев П. И. 1873
© сетевая версия - Тhietmar. 2015
© OCR - Андреев-Попович И. 2015
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Русский архив. 1873