СРЕДНЕВЕКОВЫЕ ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ
ВОСТОКА И ЗАПАДА

ФРИДРИХ-ВИЛЬГЕЛЬМ БЕРХГОЛЬЦ

ДНЕВНИК

1721-1725

Часть первая

1721 год

Июнь

2-го, вечером, мы приехали в Пернау, где нам тотчас отвели квартиры. Так как дорогою у нас сломалось несколько экипажей, то мы должны были здесь ночевать. По приглашению старшего [119] бургомистра мы собрались у него к ужину. В его доме я нашел лошадей его высочества и тайного советника, с двумя конюхами, которые отправились из Риги в один день с его высочеством. Они здесь находились уже 8 или 10 дней, потому что дорогой одна из каретных лошадей (которую тайный советник купил в день своего отъезда из Риги) заболела, и они все это время проводили в надежде, что она скоро оправится; но ожидания эти были напрасны: лошадь в день нашего приезда издохла. По просьбе кузнеца я на другой день, рано утром, велел вскрыть ее за городскими воротами, любопытствуя узнать причину ее болезни, которой он не умел объяснить. Однако ж вскрытие нисколько не подвинуло вперед дела, в котором, как оказалось, мой кузнец ничего не смыслил. Наконец на левой стороне, между ребрами, мы открыли рану, глубоко проходившую внутрь, но снаружи почти вовсе незаметную. Я спросил у кучера, не заметил ли он прежде опухоли на этом месте, но тот отвечал, что не заметил ничего, кроме того, что лошадь в последнее время беспрестанно оглядывалась на левую сторону, как бы показывая тем, где ей больно; но что так как ничего не было видно, то никто и не обратил на это внимания. Одни думали, что кто-нибудь с намерением испортил ее; другие, что рана сделалась от удара чем-нибудь остроконечным или угловатым; но как бы то ни было, лошадь издохла, и все розыскания ни к чему не послужили. К обеду мы опять собрались у бургомистра, которому должны были обещать это накануне вечером. После обеда, когда все было готово к отъезду, мы снова сели в экипажи и отправились в путь. Перед тем я приказал конюхам не спеша следовать за нами до Ревеля; но узнав от бургомистра, что оба они негодяи и очень не ладят друг с другом, я стал опасаться, чтоб от их невнимания не пострадали и другие лошади, и потому оставил с ними писаря Христиана Пеля, который, впрочем, скоро освободился от этого труда, потому что на первой же станции нашел одного из лакеев, отправленного тайным советником Бассевичем в Пернау только за этими лошадьми.

5-го, рано утром, вся наша свита благополучно прибыла в Ревель. Мы могли бы приехать гораздо скорее, если б лошади не были до крайности измучены тяжелою поклажею царского двора и голодом, который терпели на станциях, где не было достаточно корма для двухсот лошадей; кроме того, во время нашего проезда лошади стояли на станциях уже около шести недель, к немалому ущербу бедным крестьянам. На каждых трех милях, в местах для смены лошадей, по распоряжению местного начальства находилось по два чиновника для встречи царя, царицы и его высочества; им было предписано оставаться там до тех пор, пока не будет провезена вся наша поклажа. Немедленно по прибытии моем в Ревель я [120] отправился к тайному советнику Бассевичу, а от него, около полудня, ко двору и нашел его высочество в добром здоровье и хорошем расположении духа. По окончании молитвы герцог сел за стол, а я вышел в одну из смежных комнат, чтоб со вниманием послушать обоих валторнистов, привезенных его высочеством из Вены. Они всегда должны играть во время обеда, чего при мне еще не было, потому что в Риге один из них был болен. С невыразимым наслаждением слушал я этих людей; с первым из них едва ли кто в свете может сравниться. Все слушавшие его признавались, что никогда не слыхали такой нежной и так превосходно исполняемой игры на валторне. Он аккомпанирует ею все инструменты и может выдержать, не останавливаясь, до 85 тактов, что производит необыкновенное действие на слушателей. Они не носят мундиров и получают в год по 100 червонцев жалованья, не считая других сторонних доходов, которые могут иметь при разных случаях. Первый, по имени Иоган Лейтенбергер, лет семь тому назад был довольно долго в услужении у тайного советника Бассевича, который его очень любил и неохотно с ним расстался. Когда, в 1720 году, тайный советник опять был с его высочеством в Вене и с ним там встретился, он уговорил его вступить с одним из своих товарищей в службу нашего герцога.

В тот же день, после обеда, его высочество поехал к тайному советнику Бассевичу и открыл у него в первый раз собрание, получившее название тост-коллегии. Как скоро собрались все к тому приглашенные, статский советник Штамке, в качестве архивариуса коллегии, прочел ее устав (сочиненный тайным советником Бассевичем и утвержденный его королевским высочеством), а мы все должны были подавать свой голос и принимать каждую отдельную статью большинством голосов. Его королевское высочество, как президент, имел три голоса, ординарные члены - два, а экстраординарные - один. Ординарными членами назывались те, которые в продолжение всего года должны были находиться при президенте и по вечерам, поочередно, держать у себя тост-коллегию. Такими были: тайные советники Бассевич и Геспен, конференции советник Альфельд, генерал-майор Штенфлихт, бригадир Ранцау и посланник Штамке. Экстраординарными членами названы были те, у которых коллегия назначалась только четыре раза в год, но всякий раз должна была начинаться с обеда. К числу таких принадлежали: полковник Лорх, подполковник Сальдерн, камер-юнкер Геклау, камеррат Негелейн, асессор Сурланд и я. Впрочем, было положено избирать впредь еще и других членов, с согласия светлейшего президента (serenissimus dominus praeses) и всей коллегии. В этой коллегии все было устроено надлежащим образом, и постановлений ее никто не должен был нарушать под страхом [121] тяжкого наказания. Она всегда начинается с 5 часов после обеда и продолжается никак не долее 11-ти; до 9 часов, то есть времени, когда садятся за ужин, всякий имеет полную свободу курить табак, играть или гулять. Кушанья назначены раз навсегда одни и те же, без малейшей перемены. Пить никто не принуждается. Поручик Бассевич, не принадлежащий к нашему обществу, получил на этот раз позволение остаться и ужинать с нами, потому что был у тайного советника в то самое время, когда началась коллегия.

6-го была в первый раз тост-коллегия у Геспена. В этот день мне с поручиком Бассевичем отвели квартиру у городового бухгалтера Блума, который вскоре после нашего приезда к нему сказал, что он женат на двоюродной сестре обер-камергера Репсдорфа. Я сначала не хотел этому верить, полагая, что он ошибается, и решительно не понимая, как она могла сюда попасть; однако, осведомившись у других, я узнал, что это правда и что отец ее долго жил в Лифляндии, потом занимался торговлею в городке недалеко от Ревеля, где и умер.

7-го мой хозяин попросил меня войти к нему и представил мне свою жену, женщину тихую, кроткую и очень недурную собою. Он имел от нее двух или трех детей и рассказывал мне так много подробностей о семействе обер-камергера, что я наконец удостоверился, что жена его из фамилии Репсдорфов и действительно двоюродная сестра обер-камергера. Он очень просил меня сказать ему, когда последний опять приедет в Россию, потому что желал бы наконец видеться с ним; но так как я уверял его, что и сам того не знаю, то он обратился ко мне с просьбою представить его тайному советнику Бассевичу, что я и обещал. В тот же день я сказал об этом тайному советнику, который поручил мне привести его к нему при первой возможности и уверить его, что если он может быть ему чем-нибудь полезен, то сделает с удовольствием все от него зависящее. Вечером мы ужинали у конференции советника Альфельда (у которого в этот раз была тост-коллегия), и я имел честь сидеть за столом вместе с другими.

8-го, утром, отправляясь со двора, я спросил моего хозяина, не хочет ли он идти со мною к тайному советнику Бассевичу; но он поблагодарил меня и сказал, что, к сожалению, не может сегодня воспользоваться этою честью, потому что жена его за несколько часов перед тем родила дочь; это меня крайне удивило, тем более что вчера, разговаривая с нею, я вовсе ничего не заметил. Вечером было обыкновенное общество у генерал-майора Штенфлихта, и мы провели время очень весело.

9-го, рано утром, были заблаговременно отправлены в Петербург две повозки с поклажею его высочества и одна с вещами тайного советника Бассевича, потому что на станциях было так мало [122] лошадей, что его высочество нанимал других на свои деньги, а отправить вещи водою ему не было угодно. В то же утро его величество царь изволил быть у Черноголовых, где его угощали. (Это общество состоит из многих молодых неженатых купцов и приказчиков, которые имеют для своих собраний особенный дом со многими редкостями и пользуются, как говорят, значительными привилегиями за то, что в прежние времена своими частыми вылазками причиняли много вреда войску царя Ивана Васильевича; обыкновенно они приглашают к себе всех проезжающих здесь знатных иностранцев). Его королевское высочество несколько дней перед тем также был приглашен на их празднество двумя присланными от них депутатами; но, страдая во весь тот день сильною головною болью, не выходил никуда из комнаты и посылал к ним с извинением полковника Лорха. Царица, узнав об этом, тотчас прислала к его высочеству осведомиться о его здоровье. В этот же день я отправлялся гулять за город и видел небольшую мызу, где жил некоторое время мой покойный отец; она находится возле самого города. Видел также издали вновь разведенный царем сад, названный Катериненталем, где помещается теперь царская свита, и находящуюся недалеко оттуда гавань.

10-го, рано утром, при мне сменили караул у дома его королевского высочества, стоявший целую неделю; он состоял из одного поручика и 40 рядовых, нескольких унтер-офицеров и одного барабанщика; в Риге же я видел у его королевского высочества только двух гренадеров перед комнатами и двух мушкетеров у подъезда. После обеда, приготовив все к моему отъезду (я охотнее согласился ехать с лошадьми сухим путем, чем водою с нашим багажом, потому что со времени моей последней поездки из Швеции очень боялся воды), я отправился наверх к его королевскому высочеству, чтоб узнать, не будет ли мне каких-нибудь приказаний в Петербург или Нарву; но его высочество отвечал, что, вероятно, и сам скоро отправится в путь и что поэтому надеется быть еще прежде меня в Петербурге. Так как его высочество имел в этот день у себя тост-коллегию (которой бы следовало быть у посланника Штамке, если б он накануне не уехал вперед с камер-юнкером Геклау, назначенным для приготовления квартир в Петербурге), то я получил приказание остаться еще несколько часов, чтоб присутствовать при принятии или, лучше сказать, введении в наше общество полковника Тизенгаузена. Церемония эта происходила следующим образом: я, как младший экстраординарный член, должен был встретить его и проводить до комнаты, где стояли по обе стороны все члены коллегии; здесь светлейший президент тотчас взял его за руку и повел в другую комнату, где были поставлены стулья по числу наличных членов, также стол, на котором лежали бумага и перья [123] и стояли бутылка вина и бокал; мы все попарно шли вперед и стали на свои обыкновенные места. На первом месте, отдельно, стояли кресла, в которые сел его королевское высочество и подал нам знак также сесть по своим местам; новый же ординарный член должен был стоять у кресел президента вместе с асессором Сурландом, вице-архивариусом коллегии, пока читали регламент и реверс, который следовало подписать полковнику как ординарному члену. Когда все это кончилось и реверс был подписан, я поднес полковнику бокал вина и просил его пить за здоровье его королевского высочества и всех ординарных и экстраординарных членов. Затем светлейший президент взял бокал и, выпив за здоровье нового ординарного члена, передал его старшему ординарному члену, который, в свою очередь, передал его далее, и таким образом он обошел всех по порядку. После того все стали вокруг новоизбранного и, трижды провозгласив громко в один голос: “Dignus est intrare in nostram societatem” (достоин вступить в наше общество), начали его поздравлять, за что он поцеловал руку его высочеству и перецеловался со всеми нами. По окончании всей этой церемонии, когда стало уже довольно темно, я еще раз откланялся его высочеству, который допустил меня к руке и пожелал мне счастливого пути. Простившись со всеми прочими, я вышел на двор, где мои люди, совсем готовые, уже несколько часов ждали меня. Тайный советник Бассевич, увидев, что все готово к моему отъезду, вышел еще раз проститься со мною и поручить мне своих людей и лошадей. Затем я, с Божией помощью, отправился в путь и ехал верхом до первой станции, которая от Ревеля всего в 20 верстах; здесь я остался до вечера следующего дня, потому что не хотел ехать днем по причине жара. Со мною были двое конюхов тайного советника, мой человек и 10 верховых лошадей, из которых три принадлежали его высочеству и семь тайному советнику.

12-го, вечером, когда я готовился выехать из Кагаля, второй станции от Ревеля, приехали туда тайный советник Геспен и генерал-майор Штенфлихт, отправившиеся из Ревеля в тот же день после обеда. Они сказали мне, что были накануне в рыцарском доме (auf dem Ritterhause), где дворянство великолепнейшим образом принимало весь царский двор и наш, что высокие гости очень веселились и протанцевали до самого утра. Пили там, по обыкновению, очень много, отчего один из господ ландратов, который слишком усердно исполнял должность маршала (при чем должен был ужасно пить), провожая царицу до кареты, имел несчастье упасть и больно ушибиться.

13-го, около полудня, Геспен и Штенфлихт опять догнали меня на 3-й станции; прошедшую ночь они отдыхали, а теперь, закусив и приказав покормить немного лошадей, тотчас же уехали. Они [124] очень удивлялись, что я еду так медленно, то есть не более одной станции в день, говоря, что с моими праздными лошадьми можно бы ехать по крайней мере вдвое скорее и что они с тяжелою повозкою проезжают не менее двух станций. Но я отвечал, что между их лошадьми и моими большая разница: те привыкли к подобной езде, а эти, напротив, вовсе нет, и что, кроме того, одна из них, подаренная тайному советнику Бассевичу в Ревеле полковником Тизенгаузеном, уже совсем измучилась, потому что не привыкла к дороге. На этой же станции видел я сына полковника Тизенгаузена, который был капитаном шведской службы и долго находился в плену. Он был со мною очень приветлив, потому что хорошо знал моего покойного отца. Вечером, уже почти в полночь, я снова встретил на четвертой станции Геспена и Штенфлихта, которые сидели здесь до поздней ночи в ожидании своих лошадей, разбежавшихся по лугу, тогда как я выехал сюда ранее обыкновенного. Они очень удивились, когда опять увидели меня. Вскоре они уехали, а я, пробыв на этой станции до вечера следующего дня, продолжал свой путь.

17-го я встретил в Вайваре, в 18 верстах от Нарвы, часть царицыной свиты, от которой узнал, что ее величество хотела выехать с нею в один день, но что почему-то это было отложено до следующего дня, то есть до нынешнего. Говорили также, что его королевское высочество пробудет еще два дня в Ревеле у ее величества царицы, чтоб дать немного отдохнуть лошадям, но что его величество царь уже 16-го рано утром отплыл на фрегате и что корабль для прислуги и вещей его королевского высочества совсем готов и ждет только попутного ветра. Вечером того же дня приехал я в Нарву; но так как было уже поздно и городские ворота давно заперли, то мы остановились перед городом, на даче бургомистерши Геттен. Я и без того хотел остановиться там, потому что слышал от многих попадавшихся мне на станциях свитских кавалеров, что во всем городе нельзя найти дома с конюшнею о десяти стойлах, а мне не хотелось разделять моих лошадей из опасения беспорядков; кроме того, я знал, что будет много неприятностей с конюхами, которые оба были пьяницы; на этой же даче как раз была превосходная конюшня для 10 лошадей. Из города (где увидели, как я проехал мимо городских ворот) тотчас прислали ко мне караульного солдата с вопросом, кто я такой и есть ли у меня паспорт. Я отвечал, что принадлежу к свите его высочества герцога Голштинского и паспорт имею. Вслед за тем комендант, выслав ко мне своего адъютанта, велел сказать, что если я хочу въехать в город, то ворота тотчас отворят, и спросить, не знаю ли я, когда приедет в Нарву его королевское высочество. Я сказал, что выехал из Ревеля еще в прошедшую субботу и потому не знаю, когда [125] будет сюда его высочество; за предложение же въехать в город велел благодарить и отозвался, что уже слишком поздно, что лошадей давно отложили и что, кроме того, я располагаю на другой же день немедля ехать дальше. Так как во всем предместье не было возможности купить ни сена, ни травы, а у меня был паспорт от рижского губернатора Левена, где предписывалось выдавать мне их по всей дороге сколько будет нужно и безденежно, то я показал его адъютанту, которого просил приказать людям принести для моих лошадей немного сена или указать, где бы я мог достать его на ночь. Прочитав мой паспорт, он объявил мне через извозчика (служившего мне переводчиком), что документ этот был действителен только до последней станции, что дальше он не имеет никакой силы, потому что Нарва принадлежит к другой губернии; но что я и без того могу положиться на г. коменданта, который немедленно примет все меры для доставления мне необходимого; чтоб я сказал только, сколько именно овса и сена мне нужно, и он тотчас же велит взять того и другого из царских магазинов, а что купить нечего не только в предместье, но и в самом городе. Поблагодарив за такую готовность, я просил его засвидетельствовать мое почтение г. коменданту и сказать ему, что я очень сожалею о беспокойстве, сделанном ему для меня в ночную пору, и что не замедлю на другой день явиться к нему и лично благодарить его. Выпив у меня рюмку водки, адъютант ушел, и, по его распоряжению, я скоро получил требуемое.

На следующее утро я отправился в город и встретился с молодым купцом из Риги, который в одно время со мною был в Париже, где мы и познакомились. Он повел меня на свою квартиру и был вообще чрезвычайно любезен; без него мне очень трудно было бы отыскать капитана Рамзе, к которому я имел поручения от полковника Брокендаля, и если б он не пригласил меня отобедать с ним вместе, то мне не удалось бы даже поесть порядочно. Нарва была в такой бедности, что я не мог достать на дорогу чего-нибудь съестного и принужден был уехать безо всего. Мне указали гостиницу, где я надеялся получить что-нибудь; но и там отвечали, что господа голштинцы, недавно здесь проехавшие (они разумели посланника Штамке, генерала Штенфлихта и тайного советника Геспена), захватили весь запас, так что осталось только немного копченого мяса и говяжий язык, которые необходимы для ежедневных посетителей. Я просил уступить их мне и представлял, что по всей дороге до Петербурга решительно ничего нельзя достать; но мне отказали под предлогом, что эти ежедневные посетители должны иметь передо мною преимущество. Одним словом, Нарва была так бедна съестными припасами, что сказать нельзя. Говорят, это оттого, что отсюда все отправляется в Петербург. Распорядившись покупкою [126] овса и разных вещей, нужных в дороге, я спокойно и хорошо пообедал с моим старым знакомым и с капитаном Рамзе. После обеда мы отправились с последним к коменданту, который принял меня как нельзя лучше. Так как он не говорил ни по-немецки, ни по-французски, то я поручил капитану просить его о выдаче мне точно такого же паспорта, какой я получил в Ревеле, и сказать ему, что мне иначе нет возможности ехать с лошадьми, для которых и за деньги нельзя достать сена, тогда как с паспортом это будет легко, потому что на всех станциях большие запасные магазины. Он отвечал, что не может исполнить моей просьбы, потому что паспорт его не будет иметь никакой силы по дороге в Петербург, которая принадлежит к другой губернии; что если б это только от него зависело, то он не замедлил бы выдачею, имея предписание всеми средствами облегчать проезд свиты его королевского высочества, но что подобный паспорт может быть выслан только из Петербурга. Однако ж он вызвался снабдить меня видом, каким мог, и, когда я охотно принял такое предложение, написал его своею рукою. Русские незадолго перед тем сделали в Швецию высадку, о которой комендант только накануне получил известие; об этом зашел разговор, он велел принести ландкарту и показывал нам места, опустошенные русским войском. Пробыв несколько времени у коменданта и поговорив довольно долго по-французски с его сыном, я спешил откланяться. На прощанье комендант просил меня извинить его перед тайным советником Геспеном и генерал-майором Штенфлихтом, которым он по болезни не мог представиться, когда они приехали в Нарву. Поблагодарив его еще раз за оказанное мне содействие, я отправился к себе на квартиру и вскоре выехал из Нарвы.

Недалеко от города встретил я багаж генерала Аллара, около 60 подвод, а несколько верст далее — карету, в которой сидела генеральша с обыкновенным своим спутником, пастором (Точно так же некогда и наши боярыни и богатые помещицы брали с собою в дорогу, в особой повозке, священника с запасными Дарами на случай потребности в исповеди и причащении Св. Тайн.). Она спросила меня, где мы хотим остановиться на ночь. Я отвечал, что так как уж поздно, то не желал бы ехать далее ближайшей станции; но что если и она думает остановиться там же и опасается, что в конюшне будет мало места для всех лошадей, то я охотно поеду до другой станции. Поблагодарив меня, она просила не стесняться для нее и сказала, что, имея от мужа приказание спешить, решилась ехать в эту же ночь до второй станции. По прибытии на ночлег я скоро заметил огромную разницу между этою станциею и станциями по ту сторону Нарвы: там было во всем изобилие, здесь недостаток. Когда я спросил о конюшне, мне отвечали, что ее [127] вовсе нет; на вопрос мой, где станционный дом, сказали, что он хотя и недалеко, однако ж войти в него нельзя, потому что он вычищен и приготовлен для царицы, которую ожидают всякий час. Что касается до сена и травы, то меня уверяли, что до следующего утра все мои хлопоты будут напрасны: все свое сено крестьяне свезли в магазин, а косить траву было уже слишком поздно. Таким образом я принужден был устроить конюшню из старого крестьянского хлева, в котором, к счастью, нашлось именно столько корыт, сколько требовалось стойл. Мне очень не хотелось провести ночь в этом хлеве, где перед тем пробыли довольно долго более 50 крестьян с своими лошадьми и оставили после себя множество маленьких неприятных насекомых; однако ж делать было нечего, я разостлал себе там постель; другого места решительно не было, да и к тому же шел сильный дождь. Я лег на соломе возле лошадей, которым велел дать немного травы, к счастью уцелевшей в моей повозке. Утром получил я наконец, с помощью денег и просьб, столько травы, сколько было нужно; но сам должен был удовольствоваться молоком и несколькими яйцами: другого ничего не нашли. Сначала я надеялся достать что-нибудь на стеклянном заводе, принадлежащем государыне, но напрасно. На этом заводе в ожидании приезда ее величества делались приготовления к работе. Говорят, он приносит значительный доход, потому что поставляет ежегодно большое количество бутылок, оконных стекол и разной мелкой посуды. Возвращаясь на свою квартиру, я увидел у стоявшей недалеко от нее житницы старого русского дворянина, который также ожидал царицу. Он успел уже узнать от одного из моих людей, кто я такой, и когда я проходил мимо его, пригласил меня в свою комнату, где тотчас предложил мне рюмку вина, от которой я отказался качаньем головы, потому что говорить с ним не мог и, кроме того, очень хорошо знал, что в ней простое хлебное вино. Его русские, а мои немецкие слова как-то вовсе не клеились, и мы поэтому стояли несколько времени и молча глядели друг на друга; наконец он спросил меня по-русски, не хочу ли я поиграть с ним в карты. Но я тогда только понял его вопрос и увидел в чем дело, когда он вытащил из кармана колоду карт и, показав ее мне, сказал: изволишь? - слово, которое я уже знал. Любопытствуя знать, что из этого будет, я согласился, сказав: ja, которое он так же хорошо понял, как я его изволишь. Мы сели за какой-то старый обломок стола, и я был в большом нетерпении в ту минуту, когда он начал сдавать: мне очень хотелось узнать поскорее, что это будет за игра; я непременно призвал бы одного из конюхов, знавшего немного по-русски, если б тот не ушел на стеклянный завод. Но как скоро мой партнер сдал себе и мне только шесть карт и одну выбрал, я тотчас же понял, что игра наша марьяж, особенно когда он, после [128] первой же взятки, открыл настоящий марьяж. Тогда игра пошла у нас легко, тем более что я после отъезда моего из Петербурга с тайным советником Бассевичем не забыл еще считать по-русски. Сказав, что я играю мастерски, не хуже его, и славно считаю по-русски, он так увлекся игрою, что верно просидел бы за ней до другого дня, если б я согласился продолжать. Когда мы сыграли несколько игр, он достал свой кошелек и, вынув из него две копейки, дал мне понять, что, если я хочу, он готов играть и на деньги, чтоб видеть, кто сколько выиграет. Но так как в это время вошел конюх и спросил, не пора ли седлать лошадей, то я положил карты и хотел уйти. Тогда мой старик начал считать свои деньги и видя, что их все столько же, сколько и было, остановил меня за руку и велел мне сказать через конюха, что ведь мы друг у друга ничего не выиграли и что он просит меня сыграть с ним еще один раз. Я согласился. Счастье до того благоприятствовало ему, что он выиграл две полные, наличные копейки, которые принял с радостью и завернул в особую бумажку. На мой вопрос, для чего он это делает, он отвечал, что будет всю жизнь беречь эти копейки, выигранные честно в карты у иностранца, который не мог даже говорить с ним.

Когда все было готово к отъезду, я отправился вечером 20-го из Шабиной (Жабиной) в Кипенскую (Kypenska), куда прибыл довольно скоро, потому что эта станция от первой только в 22-х верстах, которые между Нарвою и Петербургом гораздо короче, чем между Нарвою и Ревелем. В ту же ночь приехала в Кипенскую ее величество царица со всею своею свитою и осталась там до утра. Тут я имел счастье в первый раз видеть ее величество после моего отъезда из Петербурга, потому что не видал ее ни в Риге, ни в Ревеле. Проезжая мимо меня, государыня благосклонно кивнула головою на мой почтительный поклон. Я познакомился здесь с берейтором князя Меншикова, готовившим по всей дороге до Петербурга лошадей для кареты ее величества (вся земля, начиная отсюда до 30-й версты перед Петербургом, принадлежит князю), и получил от него столько фуража, сколько мне было нужно. Он родом немец и человек очень услужливый.

На следующий день, 21-го, я в восемь часов утра выехал верхом из Кипенской, намереваясь в тот же день проехать две станции, чтоб поскорее кончить это скучное путешествие. Лишь только мы приехали на первую станцию, как вслед за тем прибыла туда ее величество и остановилась со своими дамами в станционном доме, но, покушав и приказав переменить лошадей, тотчас изволила уехать далее. Немного спустя явился ко мне упомянутый берейтор и сказал, что сейчас получил предписание от его светлости князя Меншикова оставить на станциях всех лошадей до проезда его королевского высочества герцога Голштинского, которого ему [129] приказано провожать точно так же, как ее величество, и что поэтому, проводив государыню до последней станции, он опять отправится на первую, где мы пробыли прошедшую ночь. От него же узнал я, что ее величество лично изволила ему приказать распорядиться на станциях, чтоб я безденежно получал все требуемое, и сказать мне, чтоб я не обижался, если на станциях меня не везде принимали так, как бы следовало, что там не знали, кто я и от кого еду. Затем мы простились, и он поскакал за ее величеством. После обеда, около 5 часов, я отправился далее и приехал на следующую станцию довольно рано. Трава и овес были уже заранее для меня приготовлены, потому что ее величество, садясь в карету, изустно подтвердила почтовому комиссару, чтоб я хорошо был принят и ни в чем не имел недостатка. Конюшня была чиста, но так мала, что я принужден был половину лошадей велеть привязать на дворе из опасения, чтоб они ночью не причинили одна другой вреда. Прежде чем я лег спать, берейтор уж опять возвратился, проводив государыню только до ближайшей станции и получив от ее величества приказание ехать назад и с таким же усердием провожать его высочество.

На другое утро, 22-го, я продолжал путь от Каскова до Кипени, куда благополучно прибыл около полудня. Конюшни здесь вовсе не было, и я велел привязать лошадей у забора; даже не нашлось корыт, за которыми я отправил в ближайшую деревню драгуна с несколькими крестьянскими телегами, и пока он возвратился, прошло много времени. Овса нашлось довольно, но травы вовсе не было не только на станции, но и на 5 или на 6 верст в окружности. Поэтому очень пригодилась трава, бывшая у меня в повозке: я всегда на всякий случай брал ее несколько с собою, чтоб до получения свежей было чем покормить лошадей, которым без того овес бывает вовсе невкусен. Спустя несколько времени после моего приезда на станцию прибыл поручик с одним унтер-офицером и 12-ю рядовыми, которые сопровождали ее величество и теперь возвращались для сопровождения его высочества. Поручик этот приехал прямо из Петербурга и говорил, что ее величество благополучно прибыла туда еще вчера вечером, 21-го числа, и приказала ему приготовить для меня и моих лошадей помещение в 15 верстах отсюда, в Красном Селе (большой красивой деревне, принадлежащей царю), у тамошнего управляющего, потому что на станции ровно ничего нет. Он дал мне письмо к последнему и уверял, что я ни в чем не буду иметь недостатка, что там всего в изобилии по случаю приготовленного ночлега для ее величества. Поговорив немного и выпив по рюмке водки, мы расстались: поручик отправился далее с своею командою, а я вскоре также пустился в путь и благополучно приехал в Красное Село, где тотчас явился к [130] управляющему, к которому имел письмо. Это был человек уже пожилой и очень обязательный: он принял меня с радостью и старался угостить как можно лучше. Прежде всего он велел поставить лошадей в конюшню и принести для них корму, сколько было нужно на то короткое время, которое я располагал здесь остаться, потом повел меня в красивую палатку, поставленную на большом дворе, где тотчас приказал накрыть стол и готовить кушанье, но покамест предложил мне трубку табаку, которую я принял с большим удовольствием, потому что в дороге охотно курю. Он был страстный любитель табаку, и мне очень приятно было выкурить с ним трубки две-три, несмотря на то что я уже порядочно накурился во время моей скучной езды. С нами был его сын, который провел несколько времени в Германии и говорил немного по-немецки. Узнав от людей мою фамилию, он спросил меня, не родственник ли я генерал-лейтенанту Берхгольцу, бывшему в русской службе, и когда услышал, что я сын его и был уже в России 7 лет тому назад, бросился ко мне на шею и сказал, что видел меня много раз, находясь в полку моего отца, что часто хаживал в наш дом и был в Новгороде, в земле казаков (Новгород-Северск (в Черниговской губ.)), когда хоронили там мою покойную мать. Между тем подали кушанье, до которого я поспешил добраться, потому что с самого утра ничего не ел. Вообще в дороге у меня славный аппетит и я готов обедать хоть десять раз в день. Но подойдя к столу, я увидел, что все кушанья постные (а русские посты гораздо строже католических, потому что запрещается есть яйца, молоко и масло). Блюд было множество (если русские угощают, то обыкновенно подают на стол втрое более, чем у нас), но из них были мне по вкусу только вареная в воде рыба и икра, приправленная луком, которой я не ел 7 лет. Я обратил, между прочим, внимание на одно странное смешение, которым занялся мой старый хозяин: он влил в стакан пива несколько ложек рыбного бульона и выпил все это с большим аппетитом. Сын его, считавший себя гораздо умнее отца, спросил с насмешкой, для чего он делает такую странную смесь. Тот отвечал, что этим способом согревает пиво, для него слишком холодное, и уверял, что такой напиток чрезвычайно вкусен и что он при случае всегда будет употреблять его; но когда сын не хотел этому верить, он поспешно приготовил еще стакан и принудил нас обоих попробовать свой состав, который был так вкусен, как удар по уху. После обеда я отправился в особую комнату, где для меня приготовили небольшую постель. Русские пуховиков вовсе не употребляют, по крайней мере очень редко, заменяя их большей частью набитыми тюфяками, на которые кладутся небольшая подушка и легкое одеяло. Людей моих вечером угощали ужином, но они еще менее меня могли удовольствоваться постным кушаньем. [131]

На другой день рано утром, 23-го, поблагодарив от души моих хозяев за их ласковый прием, я отправился в путь и около полудня приехал в Красный Кабачок, находящийся в 15 верстах от Петербурга и принадлежащий великому адмиралу Апраксину. Вскоре после меня приехал туда же с почтою из Ревеля наш жид Липман и немедленно отправился дальше. Позавтракав и уже совсем изготовясь к отъезду, я заметил, что одна из верховых лошадей, которая во всю дорогу была очень утомлена, едва могла встать и идти; это было мне очень неприятно, особенно потому, что то была лучшая из лошадей тайного советника. Приказав людям вести ее потихоньку в город, я отправился вперед с человеком тайного советника, чтоб узнать, все ли приготовлено для лошадей. Около вечера прибыли мы благополучно в Петербург, который со времени моего отъезда оттуда так изменился, что я вовсе не узнавал его. С самого начала мы въехали в длинную и широкую аллею, вымощенную камнем и по справедливости названную проспектом (Невский проспект. Начало его относится к 1713 г.), потому что конца ее почти не видно. Она проложена только за несколько лет и исключительно руками пленных шведов. Несмотря на то что деревья, посаженные по обеим ее сторонам в три или четыре ряда, еще не велики, она необыкновенно красива по своему огромному протяжению и чистоте, в которой ее содержат (пленные шведы должны каждую субботу чистить ее), и делает чудесный вид, какого я нигде не встречал. На Адмиралтействе, красивом и огромном здании, устроен прекрасный и довольно высокий шпиц, который выходит прямо против проспекта. Миновав эту аллею (Невский проспект доходил тогда только до Аничкина моста. Далее за Фонтанку была уже слобода.), я проехал через подъемный мост, по левую сторону которого стоит новая Биржа, четырехугольный и также очень красивый дом. Отсюда я велел везти себя к дому, отведенному для его королевского высочества: он находился недалеко от царского летнего дворца и возле самого Почтамта (Петербургский Почтамт или Почтовый двор (деревянный) был выстроен в 1714 г. и находился на месте нынешнего Мраморного дворца (начатого в 1768 г.). Царский летний дворец, о котором говорит здесь Берхгольц, был каменный и стоял на берегу Невы и Фонтанки, у Летнего сада.). Приехав туда, я тотчас отправился в комнату камер-юнкера Геклау, чтоб узнать, где конюшня. Оказалось, что она очень плоха, не вычищена, даже еще не совсем отделана. Послав одного из бывших со мною слуг навстречу другим для указания квартиры, я пошел к посланнику Штамке, у которого нашел тайного советника Геспена, генерал-майора Штенфлихта, одного пленного шведа, графа Бонде и некоторых из наших. Только что я успел сказать посланнику, что корму для лошадей нет и что [132] государыня приказала мне сказать, чтоб я тотчас же дал знать о своем приезде ее шталмейстеру, который примет все нужные меры, как явился недавно нанятый камер-юнкером лакей и объявил, что господин его извещает посланника о моем приезде, равно и о прибытии в Петербург придворного жида, который говорит, что его королевское высочество будет сюда не прежде 28-го числа, почему все полученные накануне письма нужно отправить к его высочеству с лакеем Кеем (Key). Камер-юнкер велел также сказать, что послал уже другого лакея к шталмейстеру просить фуража. Последнее было очень неприятно посланнику, хорошо знавшему русских, с которыми надобно обращаться крайне осторожно, чтоб не оскорбить их. Поэтому он приказал отвечать камер-юнкеру, что о моем приезде он уже знает, потому что я нахожусь у него; жиду же просил сказать, что посылает его к черту за распространение ложных слухов, будто его высочество еще долго не приедет, что это неправда и что он (посланник) имеет совсем другие известия; что если камер-юнкеру хочется посылать Кея, то пусть посылает, а здесь нет писем для отсылки по одному словесному приказанию какого-нибудь лысого жида; но что удивительно, как он решился послать к шталмейстеру своего лакея, когда для этого нужно было употребить по крайней мере дорожного фурьера. Хотя посланник и очень хорошо знал, что его высочество действительно намеревался быть здесь не прежде 28-го числа, боясь слишком сильной попойки по случаю празднования Полтавской победы и имея к тому еще другие причины; однако ж его очень рассердило, что жид разглашает это, особенно когда и без того уж все здешние замечали, что его высочество, против своего обыкновения, едет так медленно, и когда тайный советник Геспен употреблял всевозможные старания, чтоб разуверить здешних вельмож, которые, равно как и сам царь, могли бы оскорбиться, что герцог с намерением избегает этого дня. Выходя от посланника, чтоб отправиться на минуту в дом герцога, я немало удивился, когда увидел на дворе савойяра с разными животными; мне и в голову не приходило, что эти господа могут быть и в Петербурге, так далеко на севере! Посланник, заметив мое удивление, сказал: “А вы думали, что савойяры водятся только в Париже?” И чтоб показать мне, что здешние не хуже других, приказал выпустить и заставить танцевать сурка, который отлично исполнил свое дело и заработал бедняку денег на целую неделю. Когда я пришел к дому его высочества, лошадей только что отвели в конюшню, и мне было очень приятно, что больная лошадь добрела наконец до Петербурга. Я тотчас велел обложить ей ноги коровьим навозом, который и в дороге помогал всего лучше. Спросив у камер-юнкера о своей квартире, я получил в ответ, что для меня еще не приготовлено никакой и что я должен покамест пожить [133] где-нибудь. Это меня очень раздосадовало, тем более что он давно знал и об отправлении меня вперед, и что почти все квартиры для нашей свиты были уж готовы. Я возвратился к посланнику, пригласившему меня к ужину, и рассказал ему о своем горе. Он тотчас вызвался помочь этому и предложил мне в своем доме постель, которая служила несколько ночей, до приискания квартиры, поручику Бассевичу, приехавшему сюда еще 20 июня. В это время дом посланника был полнее лучшей гостиницы во всем городе; вся герцогская свита останавливалась у него до получения квартир, отчего сам он был так стеснен, что собственно для себя имел только свою спальню. Когда я приехал в Петербург, у него были еще на шее тайный советник Геспен и генерал-майор Штенфлихт со своими людьми. Но этого мало, что добрый посланник давал нам квартиру и постели: он должен был еще всех нас кормить. Все это он делал с величайшей готовностью и добродушием. Вообще трудно найти человека, который бы так хорошо умел принимать своих гостей, как он. После ужина, за которым мы весело пили за здоровье отсутствующих и находившихся в дороге, все разошлись по своим местам.

24-го у посланника обедал прусский министр при здешнем дворе, барон Мардефельд, которого я имел честь видеть в первый раз. Я уж прежде слышал о нем много хорошего и потому очень желал с ним познакомиться, чтоб иногда проводить у него по нескольку приятных часов. Говорят, он часто имеет у себя музыку и сам превосходно играет на лютне. Он был так предупредителен, что тотчас просил меня посещать его. К этому обеду собралось у посланника большое общество: кроме наших кавалеров, которые заняли за столом довольно места, там были еще гвардии унтер-офицер барон Ренне и младший барон Левенвольде, с которым я уже за 7 лет познакомился в Петербурге. Пили довольно много, потому что нашлось несколько любителей, хорошо умевших подстрекать других. После обеда я всячески старался найти себе квартиру, однако ж принужден был ночевать у посланника: все квартиры, на которые мне было указано, решительно никуда не годились.

25-го, рано утром, для меня нашли наконец две маленькие плохие комнатки, в которых жил недавно переселившийся в Петербург немец, пряничник, с женою, очень хорошенькой француженкой. Хотя мне было крайне неприятно вытеснять этих бедных людей из только что нанятых ими комнат, тем более что они заплатили за них вперед и, следовательно, имели полное право жаловаться, что отдали деньги за три комнаты, а жить должны в одной, однако ж я принужден был к ним переехать. Им объявили, чтоб к вечеру две комнаты были очищены, что они и исполнили. Перед обедом, около половины одиннадцатого часа, когда царь возвращался из [134] церкви, с крепости стреляли из всех пушек, чем и началось празднование коронации по случаю наступления 39-го года царствования его величества, вступившего на престол 10 лет от роду. Говорили, что нынешний год день этот празднуется вовсе не великолепно; но почему, никто не знал. Услышав пушечную пальбу, я тотчас отправился вместе с тайным советником Геспеном, посланником Штамке и другими нашими кавалерами навстречу царю, которого мы увидели на реке. Когда он вошел в длинную галерею, стоящую в аллее, идущей к царскому летнему дворцу, все собравшиеся там русские и тайный советник Геспен с посланником Штамке подошли к нему с поздравлением. Спросив последних, когда приедет его королевское высочество и получив в ответ, что они ожидают его всякий час, царь пошел с князем Меншиковым и со всею свитою на находящееся близ сада большое открытое место (Нынешний Царицын луг.), где стояли в строю оба гвардейских полка, Преображенский и Семеновский. Первый состоял из четырех батальонов, второй из трех. В обоих, как говорят, до 7000 человек, не считая нестроевых. Большая часть рядовых, по крайней мере очень многие из них, князья, дворяне или унтер-офицеры из армейских полков. Оба полка имеют зеленые мундиры с красными отворотами, но воротники у Преображенского красные, а у Семеновского голубые, равно как, для большего отличия, у первого зеленые, а у последнего синие шинели. У унтер-офицеров отвороты и воротники (которые также разных цветов, смотря по полку) обшиты узким золотым галуном. Все обер-офицеры, от полковника до прапорщика, имеют одинакий мундир зеленого цвета, обложенный кругом золотым галуном; только шарфы и значки отличают их друг от друга. Гренадеры носят шляпы, похожие на шлемы древних римлян и имеющие вид касок; но они сделаны не из железа, а из толстой кожи и украшены сзади большим пером белого и красного цветов, что делает особенно хороший вид, когда их много вместе. Спереди на шляпах у них оловянный, а у офицеров серебряный герб России; точно такая же и обделка широкого патронташа, висящего на правой стороне, поверх которого подпоясывается с левой стороны другой, маленький. Гренадерские офицеры, как и другие, носят еще через правое плечо шарфы голубого, белого и красного цветов и серебряные значки (рингкрагены) с изображением Андреевского креста, с короною наверху и лавровым венком вокруг. Под крестом написано выпуклыми буквами: 19-е Ноября 1700 года — день несчастного Нарвского сражения, в котором оба эти полка особенно отличились. Многие из рядовых имеют также в петлицах медали с портретом царя, который, говорят, награждает ими всех особенно отличающихся в [135] сражениях; но, кроме того, все бывшие в Полтавской битве украшены такими медалями. Офицеры этого корпуса имеют высокие чины: поручики равняются капитанам армейских полков; капитаны поступают в другие полки полковниками, а майоры обыкновенно в то же время бригадиры или генерал-майоры и имеют большой вес. Сам царь - полковник Преображенского полка. Когда царь пришел к месту, где выстроились оба полка, образуя из себя огромный круг, они отдали ему честь и, исполнив по его команде обыкновенные приемы, производили беглый огонь из ружей. После троекратной стрельбы царь удалился, пригласив сам наших кавалеров собраться после обеда, в пять часов, в Летнем саду. Я отправился домой и смотрел дорогою, как гордые полки в стройном порядке уходили назад. Каждый из батальонов имеет своих гобоистов и валторнистов. Они проходили по крайней мере час, но на это было вовсе не скучно смотреть, потому что солдаты все видные и красивые люди, набранные из многих полков. Собравшись, по обыкновению, к обеду у нашего благодетеля, мы сели за стол и только что отобедали, как приехал подполковник Сальдерн, посланный его королевским высочеством из Нарвы с письмами к тайному советнику Геспену и посланнику. Когда он вручил мне письмо от тайного советника Бассевича, я уступил ему свое место за столом, потому что он был очень голоден. Мы спросили его, когда приедет его королевское высочество, и узнали, что не прежде будущего четверга, оттого что проезжает в день не более двух станций. Тайный советник Бассевич велел меня просить, чтоб я в четверг, рано утром, был с его каретными лошадьми в Красном Кабачке; но это было невозможно по причине болезни одной из шести лошадей, которую заменить другою было решительно нельзя. Впрочем, я был твердо убежден, что ее величество царица пошлет навстречу герцогу довольно лошадей и карет, так что его собственные, требуемые только на всякий случай, вероятно, вовсе не понадобятся. После обеда мне очень хотелось тотчас же исполнить одно поручение, о котором тайный советник писал мне в своем письме, но в этот день ничего нельзя было сделать. В 5 часов я со многими из наших отправился в сад. Подойдя к месту, где утром была стрельба, мы опять нашли там, в том же порядке, оба гвардейских полка, но только с нижним оружием; верхнее они оставили в лагере. Когда я спросил, для чего они здесь собрались, мне отвечали, что царь обыкновенно в такие праздники угощает их пивом и вином, которое сам им подносит в Деревянных чашках величиною с большой стакан. Его величество именно этим и был занят, когда мы пришли. Там же увидел я необыкновенно большого роста чухонку, которую царь несколько лет тому назад выдал замуж за огромного француза, привезенного им из Франции. Они имели уже ребенка, и теперь она снова была [136] беременна. Этот француз не так высок, как неестественно толст; он сам говорит, что австрийский посланник в Париже, барон Бентенрейтер, еще повыше его, в чем я теперь, рассмотрев его хорошенько, также убедился. Он не имеет никакой должности (впрочем, по толстоте своей и не способен ни на что) и всю жизнь только и делал, что показывал себя за деньги. Ему дают в год 300 рублей жалованья и даровую квартиру. Царь, тотчас после его приезда, подарил ему дом и держит его, как говорят, только для того, чтоб иметь от него рослых людей. С теперешнею его женою его соединили еще до брака, и государь только тогда приказал обвенчать их, когда убедился, что они могут иметь детей; в противном случае она досталась бы одному из царицыных гайдуков, также огромного роста, но весьма красивому (Для любопытных выписываем некоторые дополнительные сведения об этом французе, которые заимствуем из книги “Кабинет Петра Великого”, изданной в 1800 году О. Беляевым: “В нижнем отделении Кунсткамеры сохраняется, между прочими анатомическими препаратами, чучело великана, бывшего при Петре Великом. Великан сей родом француз и назывался Буржуа. Он был ростом 3 аршина и 3 вершка; голова, руки и верхняя часть туловища у него были чрезвычайно велики и с прочими частями его тела никакой почти соразмерности не имели. Государь Петр I принял его к себе в городе Кале, где он с своею матерью, которая была весьма малого роста и имела четыре грудных сосца, показывал себя за деньги. Государь, взяв его к себе, определил ему жалованья по 600 рублей в год, а матери его приказал отсылать также достаточную сумму денег, которою она и жила в своем отечестве без всякой нужды. По прибытии в Санкт-Петербург государь женил его на чухонке чрезвычайно великого же роста, с которою он прижил одного сына и двух дочерей. По смерти его, случившейся скоропостижно, вскрыто было его тело, и главнейшие его части отосланы на сохранение в Кунсткамеру, мая 3 числа 1724 года: 1) выделанная его кожа, из которой сделано чучело так, как ныне в Кунсткамере видимо; 2) целый его остов, у которого череп находится без шва, а грудь без хряща; 3) сердце, величиною едва ли воловьему уступить может; 4) огромной величины желудок с проходною кишкою; 5) почка и 6) печень, которые, по чрезвычайной величине своей, многих обращают на себя внимание”. См. “Кабинет Петра Великого”, отд. 1, стр. 190—192.). Войдя в сад и осмотрев его немного, я до того был удивлен переменами в нем в последние семь лет, что едва узнавал его. Мы сперва отправились туда, где думали найти лучшее, то есть царский двор, который очень желали видеть, и пришли наконец в среднюю широкую аллею. Там, у прекрасного фонтана, сидела ее величество царица в богатейшем наряде. Взоры наши тотчас обратились на старшую принцессу (Принцессами Берхгольц называет старших дочерей Петра I, великих княжон Анну Петровну и Елизавету Петровну. Маленькая принцесса, о которой он упоминает ниже, была великая княжна Наталья Петровна (род в мае 1718, сконч. в марте 1725 г.)), брюнетку и прекрасную как ангел. Цвет лица, руки и стан у нее чудно хороши. Она очень похожа на царя и для женщины довольно высока ростом. По левую сторону царицы стояла вторая принцесса, [137] белокурая и очень нежная; лицо у нее, как и у старшей, чрезвычайно доброе и приятное. Она годами двумя моложе и меньше ростом, но гораздо живее и полнее старшей, которая немного худа. В этот раз они были одеты одинаково, но младшая имела еще позади крылышки; у старшей же они были недавно отрезаны, но еще не сняты и только зашнурованы. Сделаны эти крылышки прекрасно. Платья принцесс были без золота и серебра, из красивой двухцветной материи, а головы убраны драгоценными камнями и жемчугом, по новейшей французской моде и с изяществом, которое бы сделало честь лучшему парижскому парикмахеру. Около ее величества царицы стояли еще маленький великий князь и его сестра, дети покойных принцессы Вольфенбюттельской и наследного принца (Великий князь Петр Алексеевич, впоследствии император Петр II, и великая княжна Наталья Алексеевна (сконч. в 1728 году), дети царевича Алексея Петровича.); они как вылитые из воску и ангельской красоты. Великому князю, говорят, только шестой год, а сестре его осьмой, но они уж довольно велики для своих лет. Они имеют свой особенный стол, так же как и обе старшие принцессы. У царицы есть еще маленькая принцесса, лет четырех, которую еще носят на руках; она также прехорошенький ребенок. Здесь же была вдовствующая царица с дочерью своею, принцессою Прасковией, находящейся еще при ней. Она была одета в черном и имела на голове большую шапку, какую обыкновенно носят старые русские дамы. Это вдова брата нынешнего царя, Ивана; старшего его брата звали Федором. У нее, кажется, осталось теперь в живых только три дочери, из которых одна за теперешним герцогом Мекленбургским, другая — герцогиня Курляндская, которую мы видели в Риге, а третья та самая, которая была с нею в саду и которой лет пять (В подлиннике так; но это, без сомнения, опечатка: Берхгольц хотел сказать лет 25.); она брюнетка и недурна собой. Вдовствующая царица Прасковия — урожденная Салтыкова. Между бывшими здесь другими дамами мне особенно понравилась княгиня Черкасская (Княгиня Марья Юрьевна, вторая супруга князя Алексея Михайловича Черкасского, бывшего впоследствии канцлером, и дочь действительного тайного советника и сенатора князя Юрия Юрьевича Трубецкого.), которая, как меня уверяли, считается при дворе первою красавицей. Но я насчитал еще до тридцати хорошеньких дам, из которых многие мало уступали нашим дамам в приветливости, хороших манерах и красоте. Признаюсь, я вовсе не ожидал, что здешний двор так великолепен. У ее величества царицы четыре камер-юнкера, все красивые и статные молодые люди; из них двое русские, Шепелев и Чевкин, и двое немцы, Балк и Монс (двоюродный брат госпожи Балк, очень, говорят, любимой царицею). Первый из этих двух — сын генеральши Балк, состоявшей [138] несколько лет тому назад в качестве обер-гофмейстерины при дочери вдовствующей царицы, нынешней герцогини Мекленбургской. Теперь она снова статс-дамою при здешнем дворе и имеет еще дочь, которая замужем за флотским капитаном Лопухиным. К штату царицы принадлежат еще: гофмаршал Олсуфьев (брат гофмаршала царя), русский и очень незнатного происхождения, шталмейстер и многие другие. Пажи ее величества имеют зеленые мундиры с красными отворотами и золотыми галунами на всех швах, как и трубачи и валторнисты; но лакеи и конюхи, которых у ее величества множество, не имеют этих галунов, однако ж все-таки одеты прекрасно. В оркестре государыни много хороших немецких музыкантов, обязанных также носить красивые зеленые кафтаны (ливрей они вообще не любят). Одним словом, двор царицы так хорош и блестящ, как почти все дворы германские. У царя же, напротив, он чрезвычайно прост: почти вся его свита состоит из нескольких денщиков (так называются русские слуги), из которых только немногие хороших фамилий, большая же часть незнатного происхождения. Однако ж почти все они величайшие фавориты и имеют большой вес. Теперь особенно в милости три или четыре; первый — племянник генерала Бутурлина (Известного петровского генерала Ивана Ивановича Бутурлина, подполковника гвардии Семеновского полка. Этот племянник был впоследствии генерал-фельдмаршалом.), другой — Травеник (Фамилия его была Древник. Он потом был камергером.), один из двух близнецов, до того друг на друга похожих, что их различают только по платью. Говорят, его величество царь, проезжая через Данциг, взял их к себе единственно по причине этого необыкновенного сходства. Родители их простого происхождения. Того из них, который не сумел подделаться под его вкус, он отдал царице. Третий фаворит и денщик — Татищев, из русской фамилии, четвертый и последний — Василий (К сожалению, мы нигде не могли найти более подробных сведений об этом денщике Петра Великого.), очень незнатного происхождения и человек весьма невзрачный. Царь поместил его, как бедного мальчика, в хор своих певчих, потому что у него был, говорят, порядочный голос; а так как его величество сам по воскресеньям и праздникам становится в церкви с простыми певчими и поет вместе с ними, то он скоро взял его к себе и до того полюбил, что почти ни минуты не может быть без него. Оба последние самые большие фавориты, и хотя Татищева считают величайшим, потому что он почти всегда обедает с царем, когда его величество бывает один или в небольшом обществе, однако ж я думаю, что тот имеет перед ним большое преимущество: царь иногда раз по сто берет его за голову и целует, также оставляет знатнейших [139] министров и разговаривает с ним. Удивительно, как вообще большие господа могут иметь привязанность к людям всякого рода. Этот человек низкого происхождения, воспитан как все простые певчие, наружности весьма непривлекательной и вообще, как из всего видно, прост, даже глуп, — и несмотря на то, знатнейшие люди в государстве ухаживают за ним. Генерал Ягужинский, который еще до сих пор в большой милости, был сперва также денщиком царя; одни говорят, что он бедный польский дворянин, другие уверяют, что сын немецкого кистера в Москве. У него есть брат, полковник здешней же службы, который однако ж далеко не может равняться с ним умом и способностями.

Вскоре после нашего прихода в сад его величество оставил гвардейцев и пошел к ее величеству царице, которая осыпала его ласками. Побыв у нее несколько времени, он подошел к вельможам, сидевшим за столами вокруг прекрасного водомета, а государыня между тем пошла с своими дамами гулять по саду. После этого я стал рассматривать местоположение сада и, между прочим, увидел прелестную молодую дубовую рощицу, насаженную большею частью собственными руками царя и находящуюся прямо против окон царского летнего дворца. Так как здешнее духовенство обыкновенно также принимает участие во всех празднествах, то оно и в этот день собралось в большом числе и для своего удовольствия выбрало самое живописное и приятное место, именно эту рощу. Я нарочно оставался там несколько времени, чтоб отчасти полюбоваться на многие молодые и чрезвычайно прямые деревья, отчасти посмотреть хорошенько на духовенство, сидевшее за круглым столом, уставленным кушаньями. Духовные лица носят здесь одежду всех цветов, но знатнейшие из них имеют обыкновенно черную, в виде длинного кафтана, и на голове длинные монашеские покрывала, закрывающие плечи и спину. Многие своими бородами и почтенным видом внушают к себе какое-то особенное уважение. Наконец я очутился опять на том месте, где остался царь, и нашел его там сидящим за столом, за который он поместился с самого начала. Постояв здесь с минуту, я услышал спор между монархом и его шутом Ла-Костой, который обыкновенно оживляет общество. Этот Ла-Коста из жидов и человек чрезвычайно хитрый; прежде он был маклером в Гамбурге. Дело было вот в чем. Ла-Коста говорил, что в Св. Писании сказано, что “многие приидут от Востока и Запада и возлягут с Авраамом, Исааком и Иаковом”; царь опровергал его и спрашивал, где это сказано. Тот отвечал: в Библии. Государь сам тотчас побежал за Библиею и вскоре возвратился с огромною книгою, которую приказал взять у духовных, требуя, чтобы Ла-Коста отыскал ему то место; шут отозвался, что не знает, где именно находятся эти слова, но что может уверить его [140] величество, что они написаны в Библии. “Еу, еу, — отвечал государь, по своему обыкновению, по-голландски: — Dat is naar apraht, jy saudt ju Dage nieht darin finden” (все вздор, там нет этого). В это самое время проходила мимо царица с принцессами, и так как для меня гораздо любопытнее было видеть их, чем слушать этот спор, то я последовал за дамами и старался познакомиться с некоторыми из них. Когда все они опять сели, я возвратился на свое прежнее место, но царя там уже не было. Меня уверяли, что Ла-Коста прав, что приведенные им слова действительно находятся в Библии, именно у Матфея, гл. 8, ст. 11 и 12. Вскоре после того появились дурные предвестники, вселившие во всех страх и трепет, а именно человек шесть гвардейских гренадеров, которые несли на носилках большие чаши с самым простым хлебным вином; запах его был так силен, что оставался еще, когда гренадеры уже отошли шагов на сто и поворотили в другую аллею. Заметив, что вдруг очень многие стали ускользать, как будто завидели самого дьявола, я спросил одного из моих приятелей, тут же стоявшего, что сделалось с этими людьми и отчего они так поспешно уходят. Но тот взял меня уже за руку и указал на прошедших гренадеров.

Тогда я понял, в чем дело, и поскорее отошел с ним прочь. Мы очень хорошо сделали, потому что вслед за тем встретили многих господ, которые сильно жаловались на свое горе и никак не могли освободиться от неприятного винного вкуса в горле. Меня предуведомили, что здесь много шпионов, которые должны узнавать, все ли отведали из горькой чаши; поэтому я никому не доверял и притворился страдающим еще больше других. Однако ж один плут легко сумел узнать, пил я или нет: он просил меня дохнуть на него. Я отвечал, что все это напрасно, что я давно уже выполоскал рот водою; но он возразил, что этим его не уверишь, что он сам целые сутки и более не мог избавиться от этого запаха, который и тогда не уничтожишь, когда накладешь в рот корицы и гвоздики, и что я должен также подвергнуться испытанию, чтоб иметь понятие о здешних празднествах. Я всячески отговаривался, что не могу никак пить хлебного вина; но все это ни к чему бы не повело, если б мнимый шпион не был хорошим моим приятелем и не вздумал только пошутить надо мною. Если же случится попасться в настоящие руки, то не помогают ни просьбы, ни мольбы: надобно пить во что бы то ни стало. Даже самые нежные дамы не изъяты от этой обязанности, потому что сама царица иногда берет немного вина и пьет. За чашею с вином всюду следуют майоры гвардии, чтобы просить пить тех, которые не трогаются увещаниями простых гренадеров. Из ковша величиною в большой стакан (но не для всех одинаково наполняемого), который подносит один из рядовых, [141] должно пить за здоровье царя или, как они говорят, их полковника, что все равно. Когда я потом спрашивал, отчего они разносят такой дурной напиток, как хлебное вино, мне отвечали, что русские любят его более всех возможных данцигских аквавит и французских водок (которые, однако ж, здешние знатные очень ценят, тогда как простое вино они обыкновенно только берут в рот и потом выплевывают) и что царь приказывает подавать именно это вино из любви к гвардии, которую он всячески старается тешить, часто говоря, что между гвардейцами нет ни одного, которому бы он смело не решился поручить свою жизнь. Находясь в постоянном страхе попасть в руки господ майоров, я боялся всех встречавшихся мне и всякую минуту думал, что меня уж хватают. Поэтому я бродил по саду как заблудившийся, пока наконец не очутился опять у рощицы близ царского летнего дворца. Но на этот раз я был очень поражен, когда подошел к ней поближе: прежнего приятного запаха от деревьев как не бывало, и воздух был там сильно заражен винными испарениями, очень развеселившими духовенство, так что я чуть сам не заболел одною с ними болезнью. Тут стоял один до того полный, что, казалось, тотчас же лопнет; там другой, который почти расставался с легкими и печенью; от некоторых шагов за сто несло редькой и луком; те же, которые были покрепче других, превесело продолжали пировать. Одним словом, самые пьяные из гостей были духовные, что очень удивляло нашего придворного проповедника Ремариуса, который никак не воображал, что это делается так грубо и открыто. Узнав, что в открытой галерее сада, стоящей у воды, танцуют, я отправился туда и имел наконец счастье видеть танцы обеих принцесс, в которых они очень искусны. Мне больше нравилось, как танцует младшая принцесса; она от природы несколько живее старшей. Когда стало смеркаться, принцессы удалились с своими дамами. Так как царь и царица (оставившая, впрочем, своих дам) также в это время отлучились, то нас стали уверять, что мы возвратимся домой не прежде следующего утра, потому что царь, по своему обыкновению, приказал садовым сторожам не выпускать никого без особого дозволения, а часовые, говорят, в подобных случаях бывают так аккуратны, что не пропускают решительно никого, от первого вельможи до последнего простолюдина. Поэтому знатнейшие господа и все дамы должны были оставаться там так же долго, как и мы. Все это бы ничего, если б, на беду, вдруг не пошел проливной дождь, поставивший многих в большое затруднение: вся знать поспешила к галереям, в которых заняла все места, так что некоторые принуждены были стоять все время на дожде. Эта неприятность продолжалась часов до двенадцати, когда наконец пришел его величество царь в простом зеленом кафтане, сделанном наподобие тех, которые носят моряки в [142] дурную погоду (перед тем же на нем был коричневый с серебряными пуговицами и петлицами); шляпу он почти никогда не надевает, приказывая носить ее за собою одному из своих денщиков. Войдя в галерею, где все ждали его с большим нетерпением и потому чрезвычайно обрадовались этому приходу в надежде скоро освободиться, он поговорил немного с некоторыми из своих министров и потом отдал приказание часовым выпускать. Но так как выход был только один и притом довольно тесный, то прошло еще много времени, пока последние выбрались из сада. Кроме того, надобно было также проходить недалеко от сада через небольшой подъемный мост на малом канале, и только пройдя через него всякий мог без затруднения спешить домой.

Все мы порядочно проголодались и были в большом затруднении найти что-нибудь поесть. К счастью, нам попался один почтенный знакомый камеррата Негелейна, также спешивший домой с своею женою. Будучи знаком еще с некоторыми из наших и очень хорошо видя нашу невзгоду, он пригласил нас всех к себе на холодное жареное и прочую закуску; мы, разумеется, не церемонились и, не дожидаясь вторичного приглашения, с радостью последовали за ним. Этот сострадательный человек был чиновник Коммерц-коллегии по фамилии Гольштейн. Брат его камер-пажом у царицы и, говорят, довольно любим царем. Когда мы проходили мимо квартиры асессора Сурланда, которая была недалеко от дома этого чиновника, тот увидел нас и тотчас вышел к нам на улицу, но уже в халате. Мы спросили его, когда он успел так скоро раздеться и почему мы не догнали его, несмотря на то что из сада вышли в числе первых и на дороге были вовсе недолго. Он отвечал, что сидит дома уж с лишком час, успев тайно выбраться из сада вместе с голландским резидентом Вильде, который нашел к тому средство, если не ошибаюсь, при помощи садовника, имеющего при саде свой дом. Плохо пришлось бы этому человеку, если б про то узнал царь, и я не желал бы поделиться с ним вырученными им деньгами; асессор поэтому и был так скромен, что тогда никому из нас не назвал своего благодетеля, избавляя его таким образом от всякой неприятности. Наевшись и напившись у почтенного чиновника, мы все отправились по домам. Мне, несчастному, приходилось идти дальше других и, кроме того, надобно было пробыть еще несколько времени в соседстве посланника (Штамке). Несмотря на то что тайный советник Бассевич обещал мне еще в Ревеле, что меня поместят здесь в его доме вместе с Сурландом (о чем и отдал надлежащее приказание камер-юнкеру Геклау, который распоряжался квартирами), мы оба принуждены были по недостатку места в плохом деревянном домике, назначенном для тайного советника и решительно для него не годном, взять [143] отведенные нам маленькие и дурные квартиры в надежде, что тайный советник получит скоро другое помещение. Этот домик асессор занял для него только на всякий случай, чтоб ему по крайней мере было где остановиться и поставить свои вещи. Если б положиться на распоряжения нашего квартирмейстера, то тайный советник, первый министр, должен был бы на первый раз остановиться на улице: несмотря на продолжительное время, назначенное для приискания квартир, ни одна не была еще готова, когда наша свита начала съезжаться, и за дело принимались только тогда, когда всякий по приезде сам начинал хлопотать о квартире.

26-го, проснувшись на моей новой квартире и потом напившись чаю у посланника, я навестил подполковника Сальдерна, который в тот же вечер, как я съехал от посланника, занял в его доме мою комнату и постель. После того я принялся исполнять поручения тайного советника, о которых он мне писал в последнем своем письме, и в то же время закупил разные вещи, необходимые для моего хозяйства; на новой моей квартире, кроме старого стола, такого же стула и четырех голых выбеленных стен, ничего не было. Под одною из комнат был пустой ледник, а под моею спальнею — болото, отчего полы, несмотря на лето, никогда не были сухи и имели у скважин широкие коймы, которые были до того черны от сырости, что казались накрашенными. К счастью, мне не нужно было принимать у себя дам в башмаках с острыми каблуками, иначе я боялся бы, что они на каждом шагу будут попадать в большие щели, которых между половицами было множество. Легко вообразить, как здорово такое помещение и каково бы мне пришлось, если б я принужден был провести там зиму, тем более что у меня не было даже и печи. Не имея постели, я был в большом затруднении, и потому камердинер Штамке оказал мне особенную услугу, достав для меня за деньги тюфяк и снабдив меня одним из одеял своего господина и двумя простынями; от хозяйки своей я получил подушку, а таким образом на первый раз мог как-нибудь управиться. В 11 часов утра, в то самое время, как я находился в доме герцога, там сменили караул, который начали ставить еще с 24-го числа, потому что ожидали его высочество каждую минуту. Он состоял из одного капитан-поручика, одного прапорщика со знаменем, шести унтер-офицеров, двух трубачей, восьмидесяти гренадеров и рядовых, и при них находились восемь гобоистов и два валторниста, которые, как и солдаты, должны были оставаться в карауле 24 часа и избирались только из обоих гвардейских полков. За обедом у посланника Штамке мы узнали, что его величество царь накануне в саду отдал приказание отправить к его королевскому высочеству курьера с просьбою приехать поскорее, чтоб на следующий день, 27-го числа, участвовать в праздновании Полтавской [144] победы. Посланный, как я узнал после, явился к его высочеству в Нарве, откуда герцог, во исполнение воли царя, приказал ехать как можно скорее. Мы уж наперед знали, что так случится, потому что отсутствие его королевского высочества в такой день показалось бы здесь очень странным. Посланник немедленно стал хлопотать о паспорте для подполковника Сальдерна, которому было приказано встретить его высочество; а как достать паспорт здесь очень нелегко, то подполковник выехал из города только к вечеру и притом должен был пять верст (до Ямской Слободы) ехать на наших собственных лошадях. В Почтовом доме здесь не держат лошадей наготове и всегда посылают за ними в слободу; поэтому пришлось бы потерять еще более времени, если бы ждать их оттуда. Между тем тайный советник Геспен, генерал-майор Штенфлихт и посланник Штамке были приглашены приехать на другой день, в 4 часа, в царский сад. Для этого к ним присылали чиновника канцелярии — церемония, которую обыкновенно соблюдают здесь с иностранными министрами.

27-го, рано утром, отправив моего человека и узнав от посланника, что ночью приехали повар Шлапколь и паж Тих с известием, что его высочество будет сегодня же утром, я велел седлать верховую лошадь тайного советника Бассевича и, чтобы поскорее управиться, вышел сам помогать конюхам: нас уверяли, что его высочество уж подъезжает к городу. Так как посланник с тайным советником Геспеном, генерал-майором Штенфлихтом и камерратом Негелейном уже отправились встречать его королевское высочество, то я спешил нагнать их, чтобы не быть последним при встрече нашего государя. Я скакал не останавливаясь. Недалеко от дома, назначенного для герцога, я встретил уже часть нашей свиты, отправленную вперед; потом на проспекте я нагнал наших кавалеров, которые не могли ехать скоро, потому что имели только двух лошадей и тяжелую карету. Они просили меня спешить и, если его королевское высочество будет о них спрашивать, сказать, что они ожидают его высочество в конце проспекта, где остановились из опасения, что потом будут не в состоянии следовать за поездом в тяжелой карете посланника. Я поскакал и встретил его высочество в Ямской Слободе, где его принимал от имени царя генерал-полицеймейстер с довольно многочисленною свитою. Перед одною из лучших карет царицы, в шесть красивых лошадей, в которой сидел его высочество вместе с обер-полицеймейстером, ехали унтер-офицер с восемью драгунами и четыре конюха, по два в ряд; потом следовала эта карета, при которой спереди стояли два пажа царицы, а на запятках шесть лакеев; около дверец, с правой стороны, ехал верхом царский кавалер, а с левой его высочество подал знак ехать мне. За каретой ехали верхом же еще несколько [145] человек из прислуги царицы, наши пажи, камер-лакеи, егерь его высочества и некоторые другие; затем вели восемь красивых лошадей, и наконец ехали еще три кареты царицы, каждая в шесть лошадей; в первой сидел тайный советник Бассевич с камергером Нарышкиным, состоявшим при особе его высочества с самой Риги; в двух последних находились прочие наши кавалеры, по чинам. Лишь только я подъехал к карете герцога, его высочество подозвал меня и спросил, почему его кавалеры еще не выехали к нему навстречу. Я отвечал, что они не ожидали так скоро его высочества, однако ж находятся уже за городом и будут иметь честь встретить его у конца проспекта, откуда далее ехать не могут, потому что в карету их запряжены только две лошади. Его высочество был тем доволен и приказал мне ехать поскорее к назначенному для него дому и сказать полковнику Лорху, отправленному туда вперед, чтоб он не присылал платья, потому что его высочество намерен переодеться уже на квартире. Тайный советник Бассевич, заметив, что я уезжаю, послал за мной своего скорохода узнать, куда я еду, и, получив мой ответ, просил сказать также его камердинеру, чтоб он с вещами оставался дома. Стремглав поскакал я к полковнику и застал его за укладкой. Исполнив данное мне приказание, я опять поехал навстречу его высочеству, который, при стечении множества народа, подъезжал уже к Адмиралтейству. Когда поезд поравнялся с Почтовым домом, с крепости начали палить из всех пушек, что продолжалось довольно долго. По прибытии его высочества в назначенный для него вполне меблированный дом обер-полицеймейстер Девьер и его провожатые откланялись, и полковник Лорх был послан известить их величества о приезде герцога. Он застал государя и государыню в церкви, где и исполнил возложенное на него поручение. Вслед за тем царица прислала к его высочеству с приветствием одного из своих камер-юнкеров. После того, едва успели мы одеться в парадное платье, как к его высочеству явился с поздравлением от царя генерал-майор Ягужинский, с которым около полудня герцог отправился в барке, или гондоле, принадлежащей царице, на другую сторону реки, в Русскую слободу (Эта слобода называлась Московскою Ямскою, потому что туда были переведены на житье ямщики из разных ямов.), чтобы представиться их величествам и поздравить их с нынешним праздником. Вышед из барки, мы отправились к месту, где совершалось в присутствии их величеств богослужение. Это место было прямо против новой Биржи, перед церковью Св. Троицы (Церковь Св. Троицы построена в 1710 году и была сначала деревянная В ней совершались все благодарственные молебны, и ее обыкновенно посещал Петр Великий во время обедней и всенощных.), на большой площади, где стояла обширная палатка с алтарем внутри, перед [146] которым собралось все знатнейшее духовенство и совершало торжественную литургию. Шагах в пятидесяти от алтаря стоял его величество царь в том самом одеянии, которое было на нем в день Полтавского сражения, то есть в зеленом кафтане с небольшими красными отворотами, поверх которых была надета простая черная кожаная портупея. На ногах у него были зеленые чулки и старые изношенные башмаки. В правой руке он держал пику, как полковник гвардии, а левою придерживал под мышкой старую, очень простую шляпу. Позади его стояли подполковники гвардии: по правую сторону князь Меншиков, по левую — генерал Бутурлин, а за ними, в три или четыре ряда, большое число обер-офицеров, все с пиками в руках и шляпами под мышкой. Как в день празднования коронации, и теперь вся гвардия была в сборе и стояла в строю поодаль. Ее величество царица с вдовствующею царицею и всеми придворными дамами находилась в это время на небольшом балконе, устроенном перед входом в церковь, и когда его королевское высочество проходил мимо, она приветствовала его самым милостивым поклоном. Когда мы были шагах во ста от царя, его высочество остановился, чтобы не помешать богослужению. Но лишь только его величеству был дан знак, что мы здесь, он тотчас, отдав свою пику одному из офицеров, пошел навстречу его высочеству и дружески его обнял; однако ж после того немедленно возвратился на свое прежнее место. Князь Меншиков и все прочие вельможи, стоявшие по обе стороны палатки, подходили один за другим и поздравляли его высочество с счастливым приездом. Так как тайный советник Бассевич почти со всеми был уже знаком, то они обращались к нему с необыкновенным радушием, особенно князь, давно знавший его здесь и в Штеттине и чрезвычайно к нему благоволивший. Богослужение, когда мы вошли, подходило уже к концу, и при нас продолжалось только несколько времени пение, из которого я ничего не мог понять. После того один из духовных начал читать из книги в золотом переплете, которую другой держал перед ним на бархатной подушке. В продолжение этого чтения царь и все присутствовавшие (исключая иностранцев) стояли на коленях, и когда была пущена ракета, с крепости последовало три залпа изо всех пушек, которым отвечали орудия, стоявшие за палаткою, и вся гвардия — троекратным беглым огнем из ружей, исполненным со всевозможною точностью; наконец, стреляли также с галер, расположенных у берега. Когда все это кончилось и многочисленное духовенство, в великолепных облачениях, в предшествии распятия и восковых свеч, возвратилось в церковь, начался обратный марш гвардии под предводительством самого царя, как полковника, к реке, на которой стояли галеры, перевезшие его опять на другую сторону, где гвардия стояла лагерем. После царь подходил еще раз к его [147] высочеству, приглашал его приехать после обеда в сад и спрашивал, как ему понравились гвардейские полки. Его высочество, конечно, хвалил их сколько мог. Когда ее величество царица собралась ехать обратно во дворец, его высочество пошел к ней навстречу и, проводив ее до барки, откланялся и сам поехал домой. На реке, перед царским садом, стоял красиво вызолоченный фрегат, украшенный сотнею или более флагов и вымпелов, с которого палили из пушек во весь этот день.

Его высочество обедал у посланника Штамке, и после обеда, когда камергер Нарышкин доложил, что его величество царь уже встал (он обыкновенно отдыхает несколько часов после обеда) и отправился в сад, герцог немедленно собрался со всею своею, довольно многочисленною, свитою и поехал в той же самой барке, которая до обеда привезла его домой, к маленькому каналу, примыкающему ко входу в сад. Когда мы вошли в сад, раздались чудные звуки труб, и вскоре мы увидели царя, шедшего к нам навстречу. Он обнял герцога и приветливо поклонился всем нам; потом взял его высочество за руку и повел к месту, где находились ее величество царица, обе старшие принцессы, маленький великий князь с своею сестрою, вдовствующая царица с дочерью, все здешние знатные дамы и множество кавалеров. Все были в самых парадных костюмах, делавших собрание особенно блестящим, и я никогда не видал вдруг столько драгоценных камней, как при этом первом свидании его королевского высочества с царскою фамилиею, или если видел, то разве только на аудиенции турецкого посла в Париже в начале нынешнего года. Герцог поклонился сперва царице, отвечавшей с ласковою улыбкой на его поклон, потом принцессам. Так как царь в это время куда-то удалился, то государыня с четверть часа разговаривала с его высочеством, но потом незаметно обратила речь к нашим министрам, давая тем случай герцогу сблизиться со старшею принцессою. Он и начал говорить с нею, но оба были довольно застенчивы, так что если б на их устах не пробегала по временам легкая улыбка, то нельзя было бы и узнать, разговаривают они или нет. Когда ее величеству показалось, что для первого раза этого довольно, она снова обратилась к его высочеству. Тут подошел опять его величество царь, и государыня подала стакан вина сперва ему, потом его высочеству и наконец тайным советникам Бассевичу и Геспену. После того царь показывал герцогу сад, птичник, в котором было множество прекрасных редких птиц, и красивый грот, не совсем еще отделанный; наконец они сели вместе с некоторыми вельможами за стол, и его величество провозгласил тост, который его высочество должен был принять, но затем получил свободу пить столько вина или воды, сколько ему было угодно. [148]

По уходе царя князь Меншиков должен был занимать его высочество. Тайный советник Бассевич пошел в это время с царем на луг (nach der Pleine), где принужден был пить простое вино. Между тем генерал Ягужинский напомнил его высочеству, что теперь пора просить царя о даровании свободы взятому под Полтавою в плен графу Бонде (который, по желанию его высочества и по просьбе генерала Ягужинского, привезен был к здешнему двору из Москвы. Он принадлежал к одной из знатнейших шведских фамилий, почему герцог и хотел сделать удовольствие шведам, в особенности своим приверженцам (Герцог, родной племянник, по матери своей, Карла XII, воспитавшийся в Швеции у своей бабки, имел право на престол шведский, занятый в то время теткою его, которая вышла замуж за принца Гессен-Кассельского.)); за ним тотчас послали, и когда он явился, герцог представил его царю (находившемуся в это время в небольшой приятной аллее, где стояла превосходная мраморная статуя Венеры <Fides> с покрытым лицом) и просил даровать ему свободу, на что его величество сейчас же и согласился. Его высочество много благодарил за такую милость, равно и граф Бонде, целовавший у царя руки и полы кафтана. Так как не нашлось под рукою лишней шпаги, то его высочество, забывшись от большой радости, снял свою собственную и отдал графу, тогда как ему следовало поднести ее сперва царю, который взял шпагу Ягужинского и подал графу, после чего последний возвратил взятую им от его высочества.

Около девяти часов, когда вынесли вон столы, уставленные сластями, начались танцы в той же галерее, где танцевали в день празднования коронации. Его величество царь с царицею, его высочество со старшею принцессою и князь Меншиков с младшею открыли бал немецким танцем, после которого его высочество танцевал со старшею принцессою менуэт. Потом танцевали: она же с генералом Ягужинским, младшая принцесса сперва с ним, потом с его высочеством, его высочество с одною из дам, и так как общество было многочисленно, то танцы продолжались до двенадцатого часа ночи. Но его величество царь тотчас после первого танца (то есть первого менуэта, который его высочество танцевал с старшею принцессою) удалился к мужчинам. Около двенадцати часов зажгли фейерверк, устроенный перед самою галереею на нескольких для того приготовленных больших барках. Между прочим горело изображение человека с бороною (Egge) на голове для защиты от дождя и с русскою надписью наверху: Дурное прикрытие. Некоторые думали, что это намек на английскую эскадру, высланную для прикрытия Швеции. Покамест горел этот девиз, было пущено множество ракет, водяных шаров и маленьких бомб, или [149] бураков. Во все время фейерверка подле меня стоял некто Бюлау, о котором я еще в Париже читал в газетах, что он по контракту, заключенному с царем, взялся зажигать корабли на расстоянии тысячи шагов, пускать пушечные ядра на версту и более и делать множество других неслыханных опытов с порохом. Царь письменно обещался за исполнение всего этого выплатить ему тотчас же восемьдесят тысяч червонцев. Этот барон Бюлау завязал со мною разговор, смеялся над фейерверком и уверял, что хотя в сравнении с тем, что он знает, такой фейерверк не больше, как детская игрушка, однако ж и ту заимствовали у него. Я всячески старался поблаговиднее отделаться от несносного болтуна, который говорит без умолку, особенно когда бывает пьян, и наконец успел отвязаться от него, заговорив с одним из моих приятелей, тут же стоявшим. Но только что я обратился к другому, он тут же подошел к князю Меншикову, который стоял близко от нас, и начал с ним толковать. Князь, зная его характер, также искал поскорее развязаться с ним, однако ж, несмотря на то, скоро вовлекся в спор и должен был выслушать много пустых слов, за которые десятеро других могли бы попасть в Сибирь; но князь не обращал на них внимания, следуя примеру царя, который все спускает этому человеку, пока не окончилось его предприятие. Говорят, однако же, что в этот день, несмотря на такое терпение царя, он сильно рассердил его величество тем, что во время разговора не давал выговорить ему ни одного слова и не обращал никакого внимания на многократную просьбу замолчать хоть на секунду и выслушать ответ, так что государь плюнул ему наконец в лицо и удалился. Царица с дамами оставалась в саду до конца фейерверка, но принцесс, по причине вечерней прохлады, давно уже не было. Так кончилось празднование Полтавского сражения, и мы разошлись все по домам.

28-го его высочество произвел графа Бонде в полковники и генерал-адъютанты. Граф принадлежит к одной из древнейших фамилий в Швеции и довольно богат; он имел брата и сестру при шведском дворе, которые были очень привержены к его высочеству, но его самого герцог до сих пор не знал, потому что он находился уже 12 лет в плену, а перед тем долго путешествовал по Франции и Германии. Замечательно, что он получил свободу в тот самый День, в который за 12 лет попался в плен в Полтавском сражении будучи капитаном лейб-регимента и адъютантом фельдмаршала Реншильда. Его высочество приказал мне объявить, чтоб я всегда, когда он будет кушать не дома, стоял у стола, подавал суп и потом удалялся. Но это распоряжение, по представлению тайного советника Бассевича, было оставлено и заменено следующим порядком для наших кавалеров: всякий день трое должны находиться на дежурстве и оставаться в покоях его высочества, когда он дома, [150] и всюду следовать за ним, когда он выезжал со двора, — один как генерал-адъютант, другой как камер-юнкер, третий как гоф-юнкер. Генерал-адъютантами были граф Бонде, действительным, и полковник Лорх исправляющим эту должность; но камер- и гоф-юнкеров было только двое, именно Геклау и я; поэтому подполковнику Саль-дерну приказали заменить камер-юнкера, а майору Эдеру гоф-юнкера. Последний только после моего отъезда из Ревеля приехал туда из Вены, где в прошедшем году принят его высочеством в нашу службу; до тех пор он служил в Австрии кирасирским ротмистром. Только из Риги, как я слышал, получил он приказание ехать сюда. Граф Бонде, камер-юнкер Геклау и я остались вместе, а трое других начали в этот день в первый раз свое дежурство: генерал-адъютант по прочтении пажом молитвы принимал от его высочества шляпу, а камер-юнкер подавал ему стул, позади которого оставался вместе с гоф-юнкером до тех пор, пока его высочество не выпил (?) и не подал им знака отойти; после чего камер-юнкер прислуживал государю по заведенному порядку. Другой камер-юнкер, не дежурный, сидел за столом вместе с прочими, но должен был постоянно накладывать и подавать кушанья. Когда отобедали, паж подает шляпу полковнику, который подносит ее его высочеству. По уходе герцога в свои покои кушанье немного разогревали, и дежурные вместе с другими придворными служителями садились за тот же стол.

29-го, в день св. Петра и Павла, было тезоименитство царя, которое здесь почти более празднуется, чем день его рождения. Около 11 часов утра его высочество с камергером Нарышкиным и со всею своею свитою отправился в длинную галерею, находящуюся в аллее, которая ведет к царскому саду. Там они остались и ожидали его величества царя, который скоро приплыл на верейке с противоположной стороны, из церкви, при пушечной пальбе с крепости. Когда царь подъехал к галерее, его высочество с иностранными министрами и некоторыми из нашей свиты сошел вниз по маленькой лестнице, ведущей к воде, и встретил его величество, который, по своему обыкновению, тотчас нежно обнял и поцеловал его, поблагодарив за поздравление. Отсюда царь пошел скорыми шагами (так, что немногие поспевали за ним) к площадке против галереи, где стояла в строю вся гвардия, как в день празднования коронации. После первого залпа из ружей он хотел поспешно удалиться: вероятно, ему или очень хотелось кушать (так как он обыкновенно обедает в 11 часов), или он был занят какими-нибудь мыслями и забыл про обычный порядок, по которому эти залпы повторялись три раза. Но князь Меншиков побежал за ним и спросил, не угодно ли ему будет остаться до окончания стрельбы. Тогда царь воротился, выждал, пока все кончилось, и ушел, попросив [151] его высочество опять приехать в сад после обеда. Уходя, он сильно тряс головой и подымал плечи, что было признаком, что мысли его заняты чем-нибудь и что он в дурном расположении духа. Его высочество поэтому тотчас отправился домой и смотрел из окна на гвардейские полки, проходившие с громкою музыкой мимо его дома. Мне очень хотелось знать, как офицеры отдадут честь его высочеству. Но они не салютуют никому, не исключая и царя, а потому только наклонили немного вперед свои пики и потом сняли шляпы; гренадерские же офицеры только прикоснулись к своим. После обеда его высочество опять отправился в царский сад со всеми своими кавалерами, в парадных платьях. При входе туда мы услышали обыкновенную музыку — трубы, которые приветствовали его высочество. В саду не было еще ни царя, ни царицы, ни принцесс; поэтому герцог пошел в красивую рощицу перед царским дворцом, где мы нашли множество дам, ожидавших, как и мы, выхода царицы. При появлении его высочества они встали и, несмотря на все его просьбы, никак не хотели опять сесть. Камер-юнкер Балк и царский камергер Нарышкин представляли их герцогу, желавшему с ними немного познакомиться. Хотя многие из них говорили по-немецки, однако же почти все притворялись, что не понимают этого языка и еще менее в состоянии говорить на нем, и отвечали всякий раз, когда к ним обращались, не знаю, не понимаю (nisnay). Старшая Головкина была одна из тех, которые довольно свободно и хорошо говорят по-немецки; других же дам, хорошо знающих этот язык и из которых многие шведки и немки, в этот раз не было ни одной. Наконец царица вышла, и его высочество поспешил к ней навстречу с приветствиями. С нею вышли и принцессы, прекрасно одетые, особенно старшая, на которой было желтое, богато вышитое платье. Его высочество гулял с ними несколько времени по саду, а когда царь возвратился с луга, где, как и в предшествовавшие празднества, стояла гвардия, которую его величество, по обыкновению своему, угощал водкой, он пошел с ним к тому месту, где министры и другие знатные особы сидели за стаканом вина и курили табак. Ее величество царица, узнав, как легко и охотно согласился царь в день празднования Полтавской победы на просьбу его высочества возвратить свободу графу Бонде, и желая таким же образом помочь одной особе, приказала осведомиться, не согласится ли герцог для нее исходатайствовать у царя свободу и прощение еще одному пленнику, присовокупив, что, с своей стороны, она уверена, что его величество царь не откажет в этой просьбе. Его высочество, конечно, никак не мог отказаться сделать угодное государыне, тем более что она сама хотела навести его на удобный случай заговорить об этом с царем, и потому обещал употребить все старание для исполнения ее воли. Особа [152] эта — шведский граф Дуглас, который хотя и находился несколько времени в плену в России, однако ж скоро был освобожден царем и сделан губернатором всей Финляндии. Незадолго он имел несчастье заколоть в собственном своем доме одного русского капитана, который, если не ошибаюсь, служил в гвардии; вследствие того его арестовали и привезли сюда. На военном суде, состоявшем из четырех членов, именно двух иностранных и двух русских офицеров, первые приговорили его к аресту на известное время на том основании, что убитый им капитан оскорбил его и напал на него в его доме; но оба русских присудили его к смерти, говоря, что если капитан и напал на него, то напал в его доме, где Дуглас, как полный хозяин, легко мог при помощи постоянно находившегося у него караула арестовать виновного или выгнать его вон, вовсе не имея надобности прибегать к убийству. Несмотря на справедливость такого приговора в глазах беспристрастных людей, царь был до того милостив к графу, что приказал только на три недели арестовать его и заставить работать в саду царицы, по истечении же этого срока освободить. Наказание, следовательно, было так легко, как только мог желать подсудимый. Но этот граф никогда не бывал доволен оказываемою ему милостью и всегда хотел еще большей, хотя не раз убеждался, что с ним поступали милостивее, чем он заслуживал. Точно так он был недоволен и в этот раз: приговоренный, против всякого ожидания, к столь умеренному наказанию, он начал хлопотать через своих родных и знакомых, в особенности через семейство Балк, очень любимое царицею, о получении полной свободы; а как государыня вообще чрезвычайно милостива и сострадательна, особенно к шведам, то и приняла в нем живое участие. Герцог только что хотел идти к ее величеству и переговорить с нею о том, как лучше начать дело, как встретил генерала Ягужинского, к которому он, равно как и тайный советник Бассевич, имеет неограниченное доверие. Его высочество тотчас же рассказал ему о желании царицы, но генерал знал уже обо всем от нее самой. Желая искренно добра его высочеству, он говорил, что не советует исполнять эту просьбу, которая может повлечь за собою неприятные последствия. Но так как герцог не находил средства поблаговиднее уклониться от возложенного на него поручения, то Ягужинский просил предоставить дело ему и обещал все так устроить, что государыня не захочет более настаивать на своем намерении и, кроме того, не заметит, что они сговорились или что его высочество неохотно исполняет ее желание. Они пошли вместе к царице, и когда она опять заговорила о своей просьбе, генерал начал представлять ей, как дурны могут быть последствия, если его высочество, испросив только за два дня свободу графу Бонде, снова станет подобною же просьбою утруждать царя, тем более [153] что всем известно, как милостив был его величество с этим Дугласом и как недовольны остались русские избавлением его от смертной казни, замененной весьма легким наказанием, — неудовольствие, которое еще более усилится, когда они узнают, что он совершенно освобожден по просьбе его высочества. К этому он прибавил еще, что удивляется желанию Дугласа освободиться от такого незначительного наказания, как его краткий арест, который вовсе не позорен и после которого, как он очень хорошо знает, царь возвратит ему прежнюю должность, что три недели нетрудной работы не изнурят его и не лишат хорошей пищи и питья; что он, Ягужинский, уверен, впрочем, в полной готовности его высочества ходатайствовать за арестанта, если это только непременно угодно ее величеству; но что, наконец, еще вопрос, согласится ли царь исполнить такую просьбу и может ли он исполнить ее благовидным образом. Государыня вполне согласилась с генералом и приказала оставить это дело. Погуляв немного по саду с ее величеством, его высочество пошел в галерею, где обыкновенно танцуют, и когда царь также туда пришел, начали танцевать как в последний раз, то есть царь с царицею, его высочество с старшею принцессою, а князь Меншиков с младшею. По окончании этого веселого танца выбирали некоторых из наших кавалеров, в том числе и меня, а потом я имел еще честь танцевать с младшею принцессою английский танец. После бала, продолжавшегося довольно долго, все отправились по домам, и мы радовались, что можем отдохнуть после всех этих празднеств. В этот день граф Бонде, камер-юнкер Геклау и я в первый раз были дежурными при его высочестве.

30-го князь Меншиков и большая часть министров и русских вельмож были с визитами у его высочества, который принимал каждого по чину. После обеда царь прислал просить его высочество приехать в Адмиралтейство (Адмиралтейство заложено в 1705 году и сначала было мазанковое.). В этот день я не был дежурным и, к несчастью, ушел со двора, пропустив таким образом удобный случай побывать там. После я сожалел о том еще более, узнав, что его величество царь сам водил везде его высочество и показывал ему все до малейшей подробности. Бывшие с его высочеством превозносили необыкновенный порядок, в котором содержится там множество больших и мелких вещей, необходимых для кораблестроения. Все они там же и приготовляются. Несмотря на то что русский флот состоит из тридцати с лишком линейных кораблей и снабжен всем в изобилии, в Адмиралтействе собрано, говорят, такое количество материалов, что можно снарядить еще почти такой же флот.