-

ПОЕЗДКА ГРАФА МАТВЕЕВА В ПАРИЖ

в 1705 году.

Любопытно читать старинные путешествия, когда они представляют живую, полную картину страны в данное время, когда узнаешь из них состояние её жителей, нравы, обычаи их и, таким образом, уясняешь себе многое, что до того времени оставалось темным и лишенным смысла. Подобные описания известны наперечет и пользуются заслуженною известностью, потому что составлять их могут люди не только с большим образованием, но и одаренные тою гениальною наблюдательностью, которая удовлетворяет любознательности человека всех времен. Должно сознаться, что таких путешественников наберется немного; между тем, описаний впечатлений при поездках в чужие края всегда было, есть и, вероятно, будет огромное количество, и в них, как бы ни были они далеки от упомянутых путешествий, иногда встречаются некоторые интересные черты, по крайней мере в отношении личности пишущего, потому что известная степень развитости, предубеждения, обычаи бывают иногда причинами тому, что автор путешествия останавливается более на предметах, для него лично важных, придает им особенное значение, часто далеко не истинное, и чрез то рисует больше свою собственную особу, нежели посещаемый край. [40] В таких случаях самое молчание о той или другой вещи знаменательно и, если можно так выразиться, говорит красноречиво о путешественнике, не хотевшем или даже не могшем заметить её.

Все старинные русские путешествия до Петра можно разделить на два отдела: одни предпринимались нашими предками с благочестивою целью посетить места, дорогие для них по воспоминаниям из священной истории, поклониться находящимся там святыням и, таким образом, исполнить потребность, развивавшуюся вследствие особенного религиозного настроения духа. В описаниях таких путешествий благоговение к святыне, твердая вера и совершенное отчуждение от всего, что не касается главной цели «хождения», составляет отличительный и едва ли не единственный характер целого. Другой отдел сказаний о чужих краях есть те официальные донесения, которые представлялись нашими посланниками об исполнении возложенных на них поручений и которые известны под названием статейных списков. При замкнутой жизни, веденной Россиею до Петра, неудивительно, что мы вовсе не встречаем русских путешественников, которые бы посещали другие страны единственно для удовлетворения своей любознательности. Быть может, и являлись желающие; но, от недоверчивости вообще ко всему иноземному, вероятно, они оставались при одном только желании. Олеарий, в подтверждение тому, оставил нам рассказ об одном новгородском купце. Он бывал за границею по дипломатическим делам, имел случай увидать многое, а потому желал оставить сына своего в Германии для изучения наук и умолял о том великого князя Алексея Михайловича и патриарха, но не получил на то разрешения ни от того, ни от другого. О затруднениях при поездках за границу и о пытках даже родственников лиц, оставшихся там навсегда, достаточно сказано в «Записках Кошихина». «Благоразумный читателю — сказано там по этому случаю — чтучи сего писания не удивляйся. Правда есть тому всему; понеже для науки и обычая в иные государства детей своих не посылают, страшась того: узнав тамошних государств веру и обычаи, начали б свою веру отменить и приставать к иным, и о возвращении к домам своим и к сродичам, никакого бы попечения не имели и не мыслили».

Чтобы понимать вполне сущность описаний, сохранившихся в статейных списках русских послов, надо помнить, что каждый раз при отправлении посольства давался из Посольского Приказа наказ, как должны поступать посланники. В течение XVI и [41] XVII столетий это наставление, за исключением незначительных отмен, оставалось без всяких изменений, куда бы ни посылалось посольство и какова бы ни была цель его. Так, например, послы, следуя наказу, говорили, на спрос о Государе, и про Михаила Феодоровича, Алексея Михайловича и даже про Петра и Иоанна всегда одинаково, что «дородством, разумом и красотою лица, и милосердым нравом и всеми благими годностьми Всемогущий Бог его украсил — Также Великой Государь наш и наукам премудрым, философским многим и храброму учению навычен и к воинскому ратному к рыцарскому строю хотение держит» и т. д. В наказе главнейше вменялось в обязанность охранять честь и первенство московских государей, почему послы должны были строго соблюдать множество обрядов и формальностей. Отчуждение от общения с европейцами и ограниченные познания о других государствах были причиною, что русские в старину, подобно нынешним китайцам, считали себя несравненно выше всех прочих народов и непременно хотели и при европейских дворах следовать только тем обычаям, которые повелись в Московском государстве. В статейных списках помещались более описания приема послов и приключений, при том случавшихся. А таких приключений каждый раз являлось немало: то в ответной грамоте слова в титуле расставлены были не так, как то было в русской; то иностранный министр просил сведений о цели посольства до приемной аудиенции, то, наконец, при въезде русский посол требовал настоятельно большего (почетного) места в карете, и проч. Подробностями, как настаивалось о выполнении всех этих церемоний, наполнялась большая часть статейного списка. Потом в нём означались места, чрез которые ехало посольство, а также вносились краткие заметки о государстве вообще, и здесь-то можно встретить нередко описания в высокой степени характеристичные в отношении личности русского человека старинного времени. Разумеется, записывалось сюда именно то, что в особенности кидалось в глаза посольства и казалось русским то удивительным, то странным. Так, напр., в статейном списке посольства в Испанию (в 1667) отмечено, что «Испанцы неупьянчивы: хмельного питья пьют мало, и едят по малу ж. В испанской земле будучи посланники, и все посольские люди, в шесть месяцев не видали пьяных людей, чтоб по улицам валялись, или идучи по улице, напився пьяны, кричали....» Во Франции тому же посольству случилось видеть выезд королевы из Парижа: «а шла в поход мимо тех палат, где по близку стоял стольник Петр и дьяк Семен, и все посольские [42] люди; и в то время посланники смотрели с приставом, и дворяне из палат; и Королевино Величество и Королевич ни мало не укрывались, как и от своего государства людей....» Известный статейный список посольства Лихачева во Флоренцию можно считать за chef-d'oeuvre подобных описаний. Здесь русский посол не поскупился на подробности о виденном им; притом же, по свидетельству итальянского историка Галуцци (гр. Черткова «Описание посольства к Фердинанду II»), Лихачев был человек любознательный, желавший осмотреть всё. Пределы настоящей статьи не дозволяют распространяться о нём; заметим только, что наивное удивление при виде вещей самых обыкновенных, превратное толкование и непонимание множества предметов составляют отличительный характер заметок о Флоренции. Иное, по признанию Лихачева, осталось неописанным по той простой причине «что описать не уметь: потому что кто чего не видал тому и в ум не прийдется....»

Любопытно еще то обстоятельство, что в статейных списках события и дела европейские передавались простым русским языком, и тогда случалось нередко, что в написанном трудно узнать Европу и европейцев: так в них преобладали взгляд и образ суждений народно-русский. Так, у Лихачева же читаем, например, что в Ливорно и Венеции есть греческие церкви, «а больше того от Рима и до Кольского острога нигде нет благочестия.» Поэтому-то и церкви прочих исповеданий названы кирками или «мечетями». Владетель Тосканского герцогства, образованный Фердинанд II, выражался таким образом в своей ответной грамоте: «За что меня холопа своего ваш пресловутый во всех государствах и ордах, Великий Князь Алексей Михайлович, всея Великие, и Малые, и Белые России самодержец, из дальнего, великого и преславного города Москвы поискал.... и что мне бедному воздать за его Великого Государя велию и премнощю милость? А я, и братьи мои — и сын мой Его Великого Государя рабы и холопи», и т. д.

Впрочем, если в наших статейных списках иногда старались обрусить европейцев, то взамен эти последние иногда писали о русских послах так, что их можно было скорее принять за придворных Людовика XIV.

Примеры тому находим у французов, больших мастеров, как известно, смотреть на всё с своей национальной точки зрения и офранцуживать народы всех времен и стран. В этом отношении заслуживает внимания большая статья о русских послах [43] в Париже в 1681 г. в Mercure galant. В главе этого посольства был Потемкин, который приезжал во Францию и прежде, именно в 1668 г., о чём издана в прошлом году в Париже книга, под громким титулом: «La Russie du XVIII siecle dans des rapports avec l’Europe Occidentale etc». Она составлена покойным князем Эмануилом Голицыным, и самое любопытное в ней — выписки из тогдашних периодических французских изданий о русском посольстве. Так, между прочим, оттуда узнаем, что Мольер играл с своей труппой перед Потемкиным и его свитою. По мнению Mercure galant, посольство 1681 года будто бы было предпринято с сантиментальною целью «узнать о великом монархе, бывшем предметом удивления всех народов. Так как не существует нации, которая бы не слыхала о французах и в особенности о Людовике XIV, заставившем считать Францию страною, где образованность, удовольствия, великолепие и изобилие развиты в величайшей степени, то нет человека, который бы не желал побывать там, и не столько для того, чтобы пользоваться всем этим, сколько для наслаждения лицезрением величайшего из всех королей...» Далее, при виде картины Лебрюна, где Людовик XIV представлен Юпитером-громовержцем, посол, по свидетельству того же Mercure galant, сказал будто бы такой комплимент: живописец ничего не мог лучше придумать, как изобразив в этом виде государя, который вполне обладает величием и могуществом повелителя Олимпа. В выноске ¹ мы приводим еще одно место из Французской статьи, в которой Потемкин является совершенным петиметром и угодником дам.

Последнее русское посольство во Францию в XVII столетии было отправлено князем Яковом Федоровичем Долгоруким. Замечательное по своему составу — в нем находились сановники и молодые люди из первых русских фамилий — оно, однако, не [44] имело успеха: и русские и французы были им не довольны. Настойчивость и даже упрямство со стороны одних, неподатливость и оскорбления других начались с самого вступления посольства во французские пределы. Московскому двору хотелось согласить Людовика XIV к союзу против турок, которые из политических целей поддерживались Франциею. Кольберт знал, что русские послы всегда требуют соблюдения разных обрядов и формальностей, и, не исполняя их, имел в виду намеренно уничтожить всякую возможность достижения главной цели посольства. Первые споры возникли в приезд передового гонца посольства, Бехтеева. Данную ему грамоту он, по заведенному в наших посольских обычаях порядку, хотел вручить самому королю. Не получив на это согласия, Бехтеев не отдал бумаг в руки министра, и это было причиною, что гонцу приказано было выехать из Франции. При въезде самого посла встретили его с вопросом от имени короля: «не для какого ли упрямства они приехали и не будут ли в чём противны воле его величества?» Подобная встреча не предвещала ничего доброго, и, действительно, в статейном списке записан длинный ряд неудовольствий и неудач, испытанных русскими в Париже. С великими спорами и после долгих несогласий, князю Долгорукову удалось «увидать королевские очи» и вручить ему верительную грамоту. Вообще переговоры были неудачны, а взаимные неудовольствия еще более увеличились, когда к посольским пожиткам приставлен был караул и их хотели досматривать. Посол отвечал, что он не допустит вскрывать ни одного из своих ящиков, и отказался от даров, присланных к нему от имени короля. Наконец князя Долгорукова отправили в Испанию через Гавр, где почти насильно заставили его принять королевские подарки.... ² С тех пор все наши сношения с Франциею были прекращены в продолжение двенадцати лет.

Петр Великий, в первое путешествие по Европе, не был во Франции, и о причинах тому есть несколько известий, друг другу противоречащих. Как бы то ни было, достоверно только , что Петр хотел быть и там: в «Обозрении известий о России в век Петра Великого» ³ упоминается о записке, где изъявлено [45] желание московского царя совершить путешествие во Францию и ввести нравы, обычаи и одежду французов в своем государстве».

Были ли у нас ссылки с французским двором до 1705 г. в настоящее время, по недостатку источников, сказать утвердительно нельзя; о поездке же в этом году в Париж графа Матвеева сохранилось известие в черновом статейном списке его. ⁴ Не отличаясь богатством сведений о Франции, он не лишен, однако интереса, если рассматривать его сравнительно с прежними бумагами подобного рода и при том иметь в виду, что он составлен именно в ту любопытную для России эпоху, когда Петр уже начал приводить в исполнение свои планы касательно сближения России с Европою. Граф Матвеев, уже по воспитанию своему и особенной склонности к умственным занятиям, бесспорно принадлежит к людям новой России. Само собою разумеется, что пребывание его довольно долгое время при европейских дворах в качестве русского полномочного министра немало способствовало тому, что его статейный список отличается некоторыми чертами от того, что писали предшественники его на этом поприще. Но это отличие не помешало, однако, остаться и некоторому сходству. Если в отношении внешности новое взяло верх, то с содержанием, сущностью расстаться было не так легко; в рукописи графа Матвеева именно и любопытны эти оттенки то нового, то старого, в ней попеременно встречаешься и с русским временем Кошихина и с образованным европейцем XVIII века. Такое смешение понятно тому, кто вглядывался в ту эпоху: оно было неизбежно, несмотря на все усилия и все жертвы.

Во всех русских сочинениях о временах Петра можно найти сведения, что Матвеев был одним из образованнейших людей той эпохи. Подобный отзыв будет справедлив, если иметь только в виду тогдашнее русское общество, в котором такой человек, как Матвеев, конечно, мог казаться чем-то необыкновенным. Но в европейских государствах, в Голландии, например, судили несколько иначе: там иногда подтрунивали, что дипломатические бумаги русского посла на латинском языке писались сбивчиво, темно. Сверх того, Матвеев был от природы раздражителен и нередко выходил из себя от совершенных мелочей. Например, он однажды формально жаловался [46] голландскому правительству на проповедника в Гааге, который осмелился сказать в проповеди что-то не совсем лестное для русских; в другой раз напал на одного несчастного журналиста за то, что тот имел дерзость в журнальной статейке поставить имя русского посла после имени шведского. В особенности было замечено в Голландии, что наш посол был очень ревнив: жена его (из роду кн. Барятинских) была очень хороша собою. Один раз, когда башмачник снимал мерку с её ноги, Матвееву показалось, что мастеровой рассматривает чересчур пристально хорошенькую ножку посланницы. Это так взволновало графа, что он кинулся с палкой на башмачника, и тот дорого заплатил за честь снимать мерку с ноги знатной дамы. Потом, когда Матвееву растолковали, что у людей образованных не принято быть ревнивыми, он, желал походить во всём на европейцев, предоставил полную свободу своей супруге. Прибавить еще надобно, что Матвеев, как представитель России, постоянно враждовал с тогдашним шведским посланником в Гааге Лилиенротом, что и было причиною, что оба сановника вели между собою непрерывную войну на перьях: нотам, протестам и даже памфлетам не было конца. Лилиенрот был также мужем молодой жены, и у ней с графиней Матвеевой бывали споры, само собою разумеется, не политические, но о первенстве в красоте. Все эти подробности о заграничной жизни Матвеева можно найти у Ламберти в его «Memoires historiques concernant le XVIII siecle».

В этом же сборнике исторических материалов есть некоторые сведения о поездке графа Матвеева, о которой идет речь в настоящей статье: «Московский посланник выехал из Гаги, чтобы отправиться во Францию. Здесь случилась с ним маленькая неудача, которая его опечалила. Он был остановлен на границе, потому что не имел письменного дозволения на пропуск своих лошадей во Францию (которая была тогда в войне с Голландскою республикою). Это приключение с ним случилось потому, что он не знал о постановлениях, изданных по случаю войны в Голландии. Между купцами родилось некоторое беспокойство и подозрение о путешествии этого посла, не в отношении политическом, но в коммерческом. Говорили, что Царь хочет играть роль в образованном свете и что в этих видах он послал Матвеева во Францию. Однако, это путешествие предпринято без блеска, инкогнито, чтобы не подать повода к подозрениям со стороны Штатов: в присланном из Франции паспорте о русском после было сказано только, как о дворянине. Путешествие [47] делалось на счет Царя, и во французском королевстве ему не выдавали содержания от казны, как это в обычае в дипломатических ссылках с москвитянами.... Матвееву поручалось завести дружеские сношения, следствием которых был бы тариф или конвенция между двумя нациями.... Уверяли некоторые, что этот посол, еще не поседевший в делах и не знавший в совершенстве всех изворотов политического лабиринта, может быть легко проведен французами, если бы он стал заключать коммерческий трактат. Самый секретарь посольства опасался того....» ⁵

Рукопись начинается, как обыкновенно начинались все старинные списки, объяснением причины поездки Матвеева из Гааги в Париж, с упоминанием о составе свиты посольской. При этом не забыта заметка, намекающая, что посол следовал уже европейским обычаям, имел свои кареты и прислугу в приличной ливрее:

«По указу высодержавнейшего Его Царского Величества, и по наказу из Государственной Посольской Канцелярии, за приписью тайного секретария г. Петра Шафирова, Его ж высокопомянутого Величества посол, ближний окольничий и наместник ярославской Андрей Артемонович Матвеев, по объявлении того же времени высокомочным господам Статам генеральным (т. е. правительству тогдашней Голландской республики) о своем отъезде во Францию, путь свой предприял из Гравенгаги инкогнито с посольством в Париж к королю христианнейшему, с своею фамилиею, сентября в 5 день 1705 году. С ним, послом, при том посольстве был один только секретарий — Петр Ларионов. Посольского дому было: один человек паж, и всякого чину 9 человек. Посольская карета о шести возниках вороных, другая карета о четырех темно-серых, одна кошевая телега о 3-х лошадях. Те все лошади были великие голландские. Люди посольские имели дорожную леберею, или платье, суконное дикого цвету, рукава обложены красным (алым)....»(Л. 1.)

Затем следует описание тех мест, которыми проезжал посол. Здесь заботливо описывались почести, которые ему отдавались. Потом внимание путешественника привлекали в особенности все фортификационные постройки в городах, что, как известно, было любимым занятием Петра. Также в видах угодить Государю, записано во многих местах статейного списка [48] образ постройки зданий, планы улиц, мосты, городские площади и т. п. Далее встречаются заметки о ратушах, магистратах. Где бы ни останавливался гр. Матвеев, он всегда посещал значительные монастыри, церкви, говорит о библиотеках, монахах. Чтобы иметь понятие о его описаниях, помещаются здесь места из рукописи об Антверпене и Генте.

«Того же дни (12 сентября) посол прибыл до знаменитого города брабантского, до Антверпии. Не доехав до него за четверть часа, при линиях у предместья городового солдаты французские спрашивали у людей посольских проезжего пасу от своего короля, данного г. послу; который чрез посольского секретария пас королевской французский, прежде в Гравенгаге к нему, послу, от стацкого секретария и министра г. маркиза де Торция прислан был, показал. Солдаты, досмотрев тот пас, с достойным почтением отворили великие ворога, отдавая поклон его превосходительству, г. послу. Потом в предместье, во время въезду посольского, вышедши, встретил посла поручик французских войск с прочими знатными офицеры, спрашивал о проезжем королевском пасе с достойною честью. По досмотре паса, тот поручик посла велел пропустить в вышепомянутый город Антверпий. При въезде к самым воротам городским, гишпанского караулу сержант также спрашивал о проезжем королевском пасе, которой пас был показан же. Тот сержант смотря, с подобающею честью послал до ворот городовых проводить. В городе Антверпие стал посол в первом знаменитом герберге, который назывался Гранд-лабороур, или великий земледелец, на самом большом торгу. Того вечера посол с пасом королевским и с объявлением о своем приезде обсылал города того к губернатору французскому, к г. кавалеру Коржеину и требовал от него другого паса с продолжением времени, понеже по первому пасу назначенное время двух месяцев уже приближалось. Губернатор того ж вечера прислал от себя к послу своего секретария с поздравлением и для досмотру королевского пасу и потом другой именем курфирста баварского, яко наместника брабантского, для продолжения пути еще одного месяца послу вручил, как того было от него, губернатора требовано тогда. В 13 сего месяца, губернатор гишпанский, вельможа или гранд маркиз Тражест, именем принца де Лиллия, и при нем многие офицеры французские с великою учтивостью и любопытством приезжали к послу на постоялый его двор для посещения, которые от посла зело почтенно приняты и провожены». [49]

«Вышеобъявленный город самого старинного здания, жительством многолюдный, в нём домы каменные великие, однако же не размерны и архитектуры самой плохой и ветхой; основательная (т. е. основная, главная) городовая крепость не гораздо крепка. При том городе две фортификации зело крепкого и нового здания; в городе девять ворот. Мимо его с одну сторону течет река, называемая Иселу, по которой ходят великие суда и корабли. Здесь торговля есть великая и купечеством город полон».

«В том же городе преблагословенные Марии, Св. Богородицы кляштор или монастырь великий; внутри весь различными мраморными архитектурами с обеих сторон попремногу украшен. Наверху хоры с балясами мраморными, которые из Италии, из города Геневы (Генуя) нарочно привезены туда. Письмо живописи все в церквах под алтарями и на потолках самая преславная древнего веку живописцев, особливо же хваленых веку того Рубенса и Ван Дейка. В том кляшторе 40 особ регулы или устава езуицкого, которые посла зело почтенно приняли и везде ему всё объявляли с высоким почитанием, и в две библиотеки вводили: в одну генеральную, в 4-х камерах, где находятся многие тысячи книг разных языков, с разделением — в одной книги восточных и западных св. отец; в другой исторических всех авторов латинских; в третьей богословия; в 4 камере всяких языков книги различные, все с подписанием ясным и с нумерами на всякой из тех книг. Другую библиотеку казали, где они сходятся повседневно для всегдашнего чтения книг, и того ж времени восточных и западных Св. отец жития помесячно, наченши с януария, счиняли они на латинском языке и уже по май месяц тогда на свет выдали. В том же городе Антверпие разных регул монашествующих мужеска и женска полу кляшторов и парахиальных или приходских 40 церквей древнего изрядного здания.»

«В городе стояли тогда 4 батальона Французской и испанской инфантерии или пехотного войску; на них солдацкое платье — одно суконное белого цвету подпушено красным, а другое из белого сукна и красного подпушено темно голубым.»

«В проезд посольской к постоялому двору офицеров и знатных жителей города того, стечение было бесчисленно».... (Л.л. 3 и 4.)

О Генте: «Тот город обретается во Фляндрии Фляндрской, под державством испанским, фортификации не самой крепкой, вал земляной около его и рвы мерные. Перед тем городом [50] есть учинена особая цитадель или крепость, которая по прежнему укреплена водовзводом к реке, называемой Шели, которая в предместьях города протекает; в той крепости стена каменная, не самая высокая. В крепости и городе был тогда один батальон испанских солдат.»

«Гент гораздо велик и пространен. Житие в нем зело многолюдное, домы все каменные образом старинным, однако величеством и красотою те домы лучше антверпенского строения. Только вельми улицы не чисты и в городе много запустелых мест. В том же городе костелов и кляшторов, или монастырей, разных законов мужеска и женска полу до 70 быть сказывают. Губернатор и комендант в том городе есть гишпанец, господин маркиз де Марилесс. Города ключи и надзирательство во всем имеет г. Фасерл гранд Баирлио, полковник испанских пехотных войск. В Генте исчисляется быть жителей и всякого чину людей с 15 тысяч дворов, также мужеска и женска полу до 30 тысяч душ. В том же городе 98 мостов, под которыми могут проходить большие суда, сняв мачты, и еще 22 моста , под которыми не проходят суда; мосты те все каменные... Ратуш или приказ смотрел посол; который (т. е. приказ) великого и старинного, однако же изрядного здания. В нём 4 великие палаты: первая, где собирается начальный магистрат провинции Фляндрской. Та палата убита вся золотою кожею; стол великий позолоченный крыт темно-зеленым сукном. В начале стола стоит кресло президентовское, а по обе стороны стулья простые той коллегии или товарищества.»

«Другая палата, где собираются скабины, или розыскных дел судьи, где осуждаются винные. Убита такою же кожею, как и первая и стол в ней такой же. Противу стола поставлена персона Арцуха де Анжу или Филиппа V, короля гишпанского, присланная из Мадрита в меру возраста его, которая написана с самого его подобия, в рамах позолоченных под балдахином бархатным гладким, обложенным широким кружевом золотым и бахрамою. Третья камора, где собирается старый магистрат для расправы нужных (т. е. нуждающихся) людей, вдов и сирот, по удовольствованию их, по их прошениям. Четвертая палата на верьху, чрезмерного величества и украшена живописными персонами великими всех славных побед Карола V, цесаря римского, как он в полон взял короля Французского Франциска первого, курфирста саксонского и Лянд графа гессен-кассельского и коронация от папы римского прежних королей гишпанских, также и умершего короля их Карола второго, персона на [51] лошади — преславных и старых живописцев. В ту камору той провинции Фляндрской сенат и магистрат сбираются обще всенародно в свое время, когда коронуются короли гишпанские или указы свои к ним присылают для чрезвычайных поборов с тех провинций Фляндрских во время войны. В той же ратуше алтарь с изрядным уборством и с иконами живописными дивными, разделенными великими точеными из зеленой меди балясами, где повинны судьи всего правительства, прежде отслушав мессы или божественной службы на всякой день, иттить в тот ратуш для расправы всяких дел своих. Президентом заседает советник провинции Фляндрии, господин фан дер Пит над всеми статы Фляндрии, под которым обретаются бургомистры и скабины.»

«В том же городе, на большом рынку, который называется новой торг, на великом пирамиду, или столбе, довольной веичины стоит подобие Карола V, цесаря римского, в короне и с скипетром, с его прямого изваяно лица (как слышится), медное, вызолочено на красно. Тот цесарь родился, по описанию историков достоверных, в сем же городе и крещен в катедральной или соборной великой церкве 1500 году февраля 25 дня. Он родился на принцевом гофе в малой самой каморе, которая до ныне невредима стоит, украшена изрядными речьми всех в его цесарскую жизнь славных бывших побед и дел. В той же каморе написано под камнем латинскими литерами, что в день св. Матвея в малой же каморе рожден Карол пятый.

«В том же городе 600 улиц и 50 площадей торговых. Здесь бискуп правительствует над катедральным костелом. Тот костел имеет премножество в себе алтарей и древних живописных икон неоцененного художества и под первыми алтарями преславной работы в меру человеческую изваянные страсти Спасителя, снятие Его со креста и положение во гроб. В костеле бискупов гробы, над которыми подобия их из белого мрамора изваяны весьма хитрым художеством, каковы они в жизни своей обреталися.

«Посол был в кляшторе монахинь закона св. Елизаветы, которых в той обители до 960 обретается. Носят покрывала белые и ходят в черном платье. Во время вечерни они с органами пели, и сладости голосов их описать невозможно. Правило имеют не тяжкое и могут выходить без удержания свободно замуж, если не похотят в том законе больше быть.

«Посол был в кляшторе законников правила св. Августина, которые носят белое платье. Те августианцы посла приняли с [52] великим почтением и все службы монастыря своего, и о городе объявляли, что достойно было смотрения.

«Того города закона арморитского, кляштора св. Апостола Петра аббат или игумен, всегда чин имеет королю гишпанскому, кто вновь поступит на то королевство, подать шпагу, где и нынешний Филипп V принял того благословения и шпагу от него; сей чин определен издавна, когда фляндрские графы учинялись королями гишпанскими....» (Лл. 7 и 8.)

Было уже замечено выше, что граф Матвеев особенно любил вносить в статейный список все почести, которые ему отдавали на пути; при этом случае не упускалось ни малейших подробностей и рассказывалось обстоятельно, кто и как приняли посла и что последний делал. Вот, например, каким образом, записан въезд русского боярина в город Куртре: «Посол.... проезжая к городу Куртре державы гишпанской, с великим почтением был принят. При самом приближении его превосходительства к городовому валу, от офицера, нарочно поставленного там при пушках, дан был знак пушкарям; с которого валу из пяти пушек дважды выстрелено было, как посол проезжал к воротам и выезжал в город. Не доезжая до городовых ворот, встретил его, посла, того вышепомянутого города французский губернатор королевского величества, французского покоевой (chambellan?) г. маркиз де Ловирло со многими офицеры, имея на себе орден св. Людовика на алой малой ленте и на правой стороне золотой ключ. Не доехав посольской кареты, он вышел, и посла зело учтиво поздравил, за что с великим благодарением от посла был принят. От себя он, губернатор, посылал провожать за город майора своего на лошади, который ехал перед посольскою каретою до самого предместья за город. При въезде посольском в город, стояли на караулах полкомпании горожан и держали мушкеты на караул и били при том в барабан. Проезжая посол мимо ратуши, где стоял капитан горожанский, встречен был прапорщиком, который в проезд посольской знаменем по чину зело вежливо комплимент отдал, а горожане отдали с мушкеты на караул. При том встречен был посол на месте города того от 12 или от 15 особ самых знатных, которые послу, к великому удовольствию его, изрядную речь на французском языке отправили, радуясь о его прибытии в их краи, и от посла також учтиво в кратких словах, благодарение отдано. У последних городовых ворот в проезд посольской стоял другой прапорщик с 30 человек горожан, которые [53] такожде послу честь отдали, как при въезде в город у первых ворот....» (Лл. 8 и 9.)

Наконец, 18 числа.... «Проехал посол первый французский город, называемый Меле, в котором фортификация нового, правильного, зело изрядного и видения достойного строения. Та фортификация имеет в себе все стены каменные, двойные меж ними рвы глубокие, великого размера, наполненные всегда водою; четыре имеет бастиона великих, со стороны города Рошеля. А с другой многие бастионы и редуты весьма крепкие. На всех углах той фортификации караулки сделаны из белого камени. На верхушках поставлены лилии медные, на красно вызолоченные, яко герб короля французского. Над воротами въезжими во всю стену, кругло учинена на белом камени резьба гербу короля французского, и все воинские оружие соединены самого преизрядного художества. На воротах, на одной стороне вырезаны по белому камени 3 лилии под великою короною, а на другой стороне эмблема короля: половина солнца светит из облаков, с подпискою на латинском языке таковою: ниже многим равен (т. е. nec pluribus impar).» (Л. 9.)

Кроме обыкновенных заметок о фортификациях и проч., граф Матвеев вставляет чрезвычайно знаменательное сведение о положении французских провинций в пресловутый век Людовика XIV: «От французского города Меле по пути по обеим сторонам селы великие и жилые, и в них везде костелы и каменные старинные, но поселянство в тех селах от поборов королевских изнуренное, в конечной пребывает скудости, лошади, и ослы, и скот гораздо мелок....» (Л. 10.)

В одном из пограничных городов, на основании законов французских, явились таможенные чиновники для досмотра имущества посла, который при этом случае показал уступчивость образованного человека, покоряющегося законам страны: «В г. Перонне.... по уложению королевской конторы, или таможни, приходили к послу откупщики, которые по-французски называются визитеры, спрашивать и осматривать заповедных товаров, то есть стофов или материй золоченых, белых нитяных кружев, серебряных судов, чаю и табаку. Однако же они, храня честь посольскую, ничего не досматривали из рухляди посольской, только спрашивали с учтивостью, что такие вышеименованные вещи есть ли при обозе посольском? На что им учинен ответь с вежливостью, что посол, яко шляхтич честной, имеет (ради) нужды своего только обиходу, а не купец, и заповедных и незаповедных [54] товаров при себе не имеет; а если им, тем дозорщикам, в том есть какое (со)мнение, чтоб они, взяв ключи, всю ту рухлядь путевую посольскую сами пересмотрели. Тем ответом они, дозорщики, были гораздо довольствованы и ничего не досматривали....» (Л. 12.)

25 числа посол прибыл в столицу Франции: «Париж город, в которой преззрение Божие прибытие посольское управило сего дня, хотя и не есть старейший прочих городов Европы, однако он может быть признан не за новый город пред иными многими. Понеже и самый Цесарь об нем хвально говорил так: хотя я многие народы покорил без всякой остановки войск моих; только при Париже был удержан и осаду делать принужден. Город в то время и ныне имеет положение свое на острову, окруженном рекою Сейною, с нарочитою тогда крепостью, где ныне почти никакой нет крепости; разве дворы великие, между которых обретается один, сделанный на образ замка; именуется дом сей л’отель де Клюки.... ныне в нем суть некоторые друкарни, от архиепископа зависящие. Имя сего города толкуют, что он именуется Лутеция от грязи, которая по латини называется lutum, а иные от Лука короля, кой его основал.» (Л. 14.)

За сим следует описание некоторых церквей, монастырей и памятников, а далее записано о квартире графа Матвеева, которая.... «присмотрена была в слободе св. Германа (faubourg St. Germain?), переехав новый мост, и так надлежало было г. послу мало не весь город переехать. При том переезде его превосходительства посольского не малое число людей всякого чину смотрели его проезд посольской, а хотя инкогнито, о том со всякою хвалою народу государства Московского говорили, являя себя быть приездом его посольским и убором и платьем его двора удовольствованными.» (Л. 15.)

«В 28 день посол обослался из Парижа в Фонтенебло, чрез дворянина Ивана Зотова, тогда в Париже обретавшегося, королевского величества французского с стацким министром, секретарием королевским чужестранных дел, с господином с маркизом де Торцием, требуя прилежно королевского дозволения и указа, когда на приезд и где у его высокопомянутого величества быть г. послу. Тот министр по обсылке его посольской учинил отповедь через дворянина Зотова, что король, его государь, во время своего бытия в Фонтенебло не забавляется в делах звычайных, разве в самых нужных советах войны или своего [55] государства; к тому ж за некоторою его большею болезнью времени не достает. И этот приятный совет имеет г. посол за некоторый вид королевской воли, хотя он (т. е. французский министр) и собою говорит, что его превосходительству не есть случай ныне приехать в Фонтенебло...»

«По возвращении королевском из Фонтенебло до Версалии и, по обсылке посольской вновь с маркизом де Торцием, назначена ему, послу, яко инкогнито присланному, от короля аудиенция приватная сего октября в 25 день в Версалии. По назначению тому прибыл посол из Парижа в Версалию и введен был от вышепоименованного стацкого секретария к королю в самой его королевской внутренний кабинет, где его величество, кроме принцев высоких и посла, никому приватных аудиенций по тот час не давывал и где всегда от него, короля, тайные советы отправляются. То введение послу было от него стацкого секретария без всяких публичных церемоний, для того, что он, посол, прислан был к королю инкогнито.»

«В кабинете его королевское величество стоял при столе у окна, в кафтане французском суконном темно лимонного цвету, шитом местами золотом, без шляпы. Вшедши и учиня его величеству посол по чину европейскому три обычайные поклона в пояс, отправлял последующую речь, в которое время король стоял... (в черновой рукописи речи не записано) По отправлении посольской речи Его Царского Величества грамоту присланную выслушав, посол ему, королю, подал. Он с великою склонностью той речи выслушав, не только почтенно, но зело приятельски к себе присланную грамоту у посла сам из его рук принял с прямым дружеским видом. Потом его королевское величество изволило само ему, послу, говорить, что от Его Царского Величества та к нему его посла присылка зело есть угодна и что он всё учинит к царской угодности так, что в его возможности будет. Также и о особе посольской особливо сказал король себя быть весьма удовольствованна.

«При той аудиенции, во время речей королевских, титла достойная Его Царского Величества с высоким почтением всегда упоминалась и в ответах маркиза де Торция. Также этот министр при самой бытности королевской в ту аудиенцию послу давал в своих и от короля в словах почтение превосходительства, как то послом публичным отдается без всякой разности, хотя он, посол, присылан тогда инкогнито. [56]

«Король есть великого роста, дебелости изрядной и умеренной, глаз остроту и в словах зело ласков, учтив и приятен; говорит громко и склонности много (зачеркнуто потом: «великой ко всем»). Имел тогда 67 лет и 8 месяцев, однако гораздо еще бодрого состояния в здравии своем находится. Великое воздержание в яствах и питие имеет и всегда для осторожностей состояния своего на вся месяцы принимает лекарства; также и для обучения плоти повседневно ездит на свои охоты и забавы в ближайшие селы.

«Он, король, приписует себе именование Людовика великого за свои счастливые дела, преславные победы и чрезвычайые благополучия в делах при правлении монархиею, как в его королевстве, так и по всей Европе.... Сей король Людовик родился от Людовика XIII....» (Л.л. 17 и 18.)

Затем следует краткое жизнеописание Людовика XIV, исчисление королевской фамилии, двора, значительнейших лиц, войска, флота и проч. Так как здесь не заключается никаких особенных подробностей или чего-либо нового, то переходим к тем местам рукописи, где говорится о высшем французском обществе того времени, воспитании, занятиях и проч. Все это получает особенное значение, если не упускать из виду тогдашнего положения России и того, что действительно происходило в европейском обществе начала XVIII века.

В России даже около сороковых годов прошлого столетия не могли еще окончательно появиться все утонченности и изысканность европейского общества. Так, по свидетельству Манштейна, несмотря на желание Императрицы Анны Иоанновны и особенную склонность герцога курляндского Бирона к пышности и великолепию, внешний блеск на каждом шагу нарушался самыми странными контрастами: иногда дорогое платье и вместе нечесаный парик, прекрасная ткань и неудачный покрой, великолепная одежда и дрянной экипаж, — всё это смешивалось и вредило впечатлению целого. То же самое заметно было и в домах: с одной стороны, кучи золота и серебра, с другой — самое возмутительное неряшество.

И, однако, огромное количество денег выходило на эти предметы из государства, так что придворный, издерживавший на свое платье до 2 или 3 тысяч рублей ежегодно (что на французские деньги составляло от 12 до 15 тысяч ливров), не мог быть очень заметным (ne faisait par grande figure, сказано в подлиннике). Легко догадаться по этому описанию, что было во времена [57] Петра Великого. Мекленбургский полномочный посол Вебер, великий почитатель нашего государя, оставил некоторые любопытные сведения по этому предмету.

Проходим молчанием описания пиршеств, в которых участвовал Вебер: в них до такой степени играло главную роль венгерское вино, что, по собственному сознанию посланника, часто гости, и в том числе он сам, отвозились или относились домой без чувств. Чтобы дать некоторое понятие о рассказах Вебера, здесь приведем его анекдоты о русском вельможе и русских женщинах:

«Князь Федор Юрьевич Ромодановский был человек правдивый, но в то же время с удивительными странностями. Он имел обычай приходивших к нему гостей потчивать вином с сильною примесью перца, которое должен был подносить ручной медведь на своих лапах. Нередко при отказе гостя медведь, для развлечения, принуждал гостя пить, разрывая ему шляпу, парик или платье. Хотя этот вельможа, в бытность его в Петербурге, обходился со мною по своему довольно дружески, однако, я (прибавляет Вебер) когда был в Москве, не решился сделать визита князю ради упомянутого напитка и прислужника...»

Имея подписанное Феофаном Прокоповичем дозволение осмотреть все московские святыни, Вебер (в 1716 г.) присутствовал однажды в Чудовом монастыре при пострижении монахини. В церкви находились только одни женщины, которые были чрезвычайно изумлены приходом иностранца: не удерживая своего любопытства, они начали расспрашивать, как он попал в церковь, что делает в Москве, и т. д. Некоторые хотели знать, крещен ли он, и христианин ли, и когда получили утвердительный ответ, то начались новые допросы: почему не делает земных поклонов, как они? Вебер отвечал, что эти внешние обряды в их стране не в употреблении, но что, впрочем, там поклоняются, как и в России, одному Богу. После окончания божественной службы, иностранца стали расспрашивать в особенности о положении женщины в Германии, в таком ли она содержится там стеснении и унижении, как в России... Эти разговоры подали повод Веберу к таким замечаниям: жены и дочери русских содержатся чрезвычайно строго и выходят только в церковь да к своим ближайшим родственникам. Между ними заметны многие удивительной красоты; но они не отстали еще от своих старинных привычек, потому что, за отсутствием Двора (из Москвы), за тем нет никакого присмотра(!!). Дамы высшего общества [58] одеты по-немецки, но более предпочитают свою старинную одежду и остаются при своих поклонах по старине, т.е. наклоняясь головою до земли. Те из русских дам, которые возвратились с своими мужьями из чужих краев в Москву, оставляют в стороне занятые ими за границей обычаи, потому что не желают быть осмеянными от стариков, и, наоборот, в Петербурге они, вследствие строжайших повелений, принуждены поступать совершенно иначе... Если русский приглашает гостей на обед, и они ему не родственники, то при этом хозяйка дома никогда не является: только перед обедом она выходит, чтобы целоваться, подать рюмку водки, сделать обычный поклон и потом удалиться. ⁶

Если теперь обратимся от Москвы и Петербурга к Парижу, то там, конечно, увидим другое зрелище, не менее поразительное и столько же наставительное. Распространение цивилизации, смягчение средневековых предрассудков и улучшение частного быта шло там об руки со множеством недостатков, отчего наружное благообразие и довольство беспрерывно встречались с конечною нищетою, точно так же, как преимущества одних с слабым ограждением права других.

Достаточно прочесть немногие из мемуаров тогдашнего времени, чтобы убедиться, как иногда большинство может увлекаться ложными понятиями, окружать себя призраками и потом простодушно верить, что призвание человека состоит не в чем ином, как в трате всего лучшего, данного ему от Бога в жизни, на излишества и погремушки.

Известно, что именно в царствование Людовика XIV во французском обществе стала выказываться изумительная расточительность. «Она — говорит Сен-Симон — сделалась внутреннею язвою, заразившею всё общество; из Парижа она распространилась и по провинциям, где людей уважают соразмерно их издержкам. Она принуждает иных красть для приличного поддержания своего положения в обществе и ведет к разорению и всеобщему разрушению...» Тоже самое подтверждается словами иностранца, видевшего столицу Франции в конце XVII столетия. «Роскошь дошла здесь до такого излишества, что если бы кто захотел обогатить 300 запустелых городов, то мог бы это сделать, разрушив только один Париж...» [59]

Исключительная наклонность к наружному великолепию не могла не иметь влияния на умственную сторону французского общества, на его деятельность вообще: «Самыми замечательными событиями, возбуждавшими любопытство людей всех состояний, делавшимися предметом всеобщих разговоров и занимавших Двор и город, были — упадок пли успех театральной пьесы, появление каких-либо куплетов или эпиграммы, поведение знатного господина, покинувшего прежнюю любовь и занявшегося новою, карточные проигрыши, появление скандалёзных книг, в тайне обращавшихся в публике, наконец приключения за кулисами или в каком-нибудь алькове», и т.д. ⁷

Вот в какую эпоху попал в Париж граф Матвеев. Нисколько не удивительно, что он был изумлен внешним блеском, наружным изяществом обычаев, привычек и образа жизни, усвоенных французским обществом. При этом ему невольно вспоминалось то, что он видал до приезда своего во Францию, и это-то воспоминание много мешало вглядеться пристальнее в окружавшее его в Париже.

Пребывание в столице Франции и пользование удовольствиями её не обошлись Матвееву дешево. В письме своем оттуда к Головину ⁸ он жалуется на тягость жить в бедности и нужде, что мешает ему вести знакомство с порядочными кавалерами. При чём прибавлено, чтобы выслать ему поскорее денег на удовлетворение кредиторов, а если не верят представленному им, Матвеевым, счету издержек, то пускай справятся чрез голландских купцов, так как многие кавалеры, которые не имеют, подобно ему, семейства, в Париже гораздо более его издерживают.

Несмотря на официальность статейного списка, в нем заметно проглядывает чувство особенного уважения ко всему, что видел посол в Париже; оно до того было сильно , что заставило его забыть приведенную выше заметку его о конечной скудости поселянства и сделаться панегиристом Франции. Не один, впрочем, гр. Матвеев в то время смотрел так на век Людовика XIV в Европе: восхищаться им и следовать французским обычаям казалось всеобщею маниею, которою заражены были иногда замечательнейшие представители прошлого столетия. Разница [60] состояла в том, что на Западе истинное просвещение успело уже принести свои плоды и до такой степени окрепло, что в эпоху самого сильного господства французского направления, отзывавшегося средневековыми предрассудками, являлись люди, которые очень хорошо понимали вред и тщету его. Эти люди старались высказывать свои мнения в различных произведениях, и, то порицая прямо, то под видом насмешки, указывали другие пути, более соответствовавшие потребностям их эпохи. И — вещь замечательная — такое противодействие получило свое начало, развилось и усилилось именно в той же самой Франции, где так блистательно прославлялся век Людовика XIV. В этом случае видно торжество цивилизации, для которой истина всегда выше национальных предубеждений и поверьев.

В статейном списке графа Матвеева, в главе «О шляхетстве или благородии королевства французского» сначала рассматриваются разные классы, на которое делилось тогда французское дворянство, также говорится о майоратстве и о правах младших членов знатных фамилий, при чём справедливо замечено, что, на основании постановлений по этому предмету, «всё шляхетство николи ни мирского, ни духовного правления не отпадает.»

«У тех всех фамилий — говорится далее в рассматриваемой рукописи — изрядное поведение обходится всегда по всей Франции непременно, что всякая из них в своих дворех имеет либерею, или на людях порядочных (по-французски называются лакеи) из сукон разных цветов платье, какой чей герб содержит в себе поле, а иные из того, какое есть. Также делают пасаменты или галуны широкие разных цветов шелковые или гарусные, которыми то платье обшивают по образцам разным... Но тем либереям, или людскому платью, всегда знатно есть разделение фамилии и до кого те цветы людем принадлежат.»

«Никоторое государство, как Франция, не имеет такого многого числа и изрядства в Европе карет и убору богатого на лошадях и работою и внутреннею и внешнею, богато учрежденною в каретах. Не только высокие особы, или шляхетства, но и купечество богатое употребляют кареты и если со фиакрами или извозчиком наемными их исчислять, то может число состоять из 25.000 карет.»

«Принцы и дюки Франции высоких Фамилий имеют в домех своих балдахины и, кроме их, того употреблять никто не может. Уборства велеможность в домех великих и посредственных [61] высокошляхетных особ и у самого парижского купечества — многоценные тапеты (tapis) или живописные подобия тканых ковров, великих мер в три аршина зеркала многоценные, живописные картины дивных художеств, шкафы, шкатулы, часы и паникадилы из самого точеного светлого хрусталя.... превосходят все страны европейские. И всякой убор к потребе лучшей человечества имеют преславной, а наипаче любят Хинские (chinoiserie) вещи и персидские, и.... изваянные медные подобия человеческие, как бы живые водятся....»

«Чистота столов и уборства порядок в ествах, вкус сладостей их и богатство сервизов, или посуды серебряной — не применна ни которым народам. Повары, по искуству в стряпанье еств всяких, имеют превосходительство изо всей Европы и их всегда все народы тщательно употребляют у себя в свою службу.»

«Множество столовых имеют уборов, больших серебряных тарелок или блюд, и не только из высоких особ всегда держат там серебряный сервиз, но и купечество знатное парижское повсевременно едят на серебре.»

«В том государстве лучшее всех основание есть, что не властвует там зависть: к тому ж король сам веселится о том состоянии честных своих подданных, и никто из вельмож ни малейшей причины, ни способа не имеет даже последнему в том королевстве учинить какова озлобления или нанесть обиду. Всякой из вельмож смотреть себя должен и свою отправлять должность, не вступая до того, в чём надлежит державе королевской. Ни король, кроме общих податей, хотя самодержавный государь, никаких насилований не может, особливо же ни с кого взять ничего, разве по самой вине свидетельствованной против его особы в погрешении смертном, по истине рассужденной от парламента: тогда уже по праву народному, не указом королевским, конфискации, или описи, пожитки его подлежать будут. Принцы же и вельможи ни малой причины до народа не имеют и в народные дела не вмешиваются и от того никакую тесноту собою чинить николи никому не могут. К сему же все вельможи дачами от короля самого довольствованы годовыми. Смертный закон имеют о взятках народных и о нападках на него.» (Л. 69.)

«О обучении вельможеских детей. Всей Франции высоких фамилий дети, от самых юностных ногтей, имеют воспитание зело изрядное, поучение в разных языках и во всех свободных [62] науках, особливо же в математике, географии, геометрии, арифметике, в воинских обучениях и конной езде, на что имеют учрежденные в Париже великие академии, и потом в танцах и пении и разных музыках.»

«Особливо же женской пол высокородных фамилий — изрядством голосов, и игрою музык на всяких разных инструментах, и открытостью любительных своих и добронравных поступок, особливо же ко иностранным, — превосходит все европейские народы.»

«По истине с несказанным удивлением достойно упоминать, что ни едина особа и мужеска и женска пола из благородных фамилий французских найтися не может, которая бы вышеобъявленных обучений по своему честному воспитанию не обучена была. Больше же всего тот порядок в сем народе хвален есть, что дети их никакой косности, ни ожесточения от своих родителей, ни от учителей не имеют, но от доброго и острого наказания словесного, паче, нежели от побоев, в прямой воле и смелости воспитываются, и без всякой трудности нынеобъявленным своим обучаются наукам.»

«Ни самой женской пол во Франции никакого зазору отнюдь не имеет во всех честных обращаться поведениях с мужеским полом, как бы самые мужи, со всяким сладким и человеколюбным приемством и учтивостью. Особенно же высоких фамилий дамы между собою повседневно съезжаются и, имея музыки, сами на них играют беззазорно и поют, куда свободно не токмо особ чинных из господ французов, но и из иностранных свободно есть приезд с ними веселиться, что они за честь еще и за увеселение вменяют.»

« В то же время, как вышепомянутый посол был, в обычай вошло поведение, что самые принцы и принцессы королевской крови, именно его королевская высокость дюк де Орлеан, и мадам принцесса дю Мейн и иные, оперу и комедию сами в своих особах отправляли в своих дворех при собрании только своих ближних и при надворных людех своего дома.»

«Также и высоких фамилий господа и госпожи в домех своих, делая театры, тоже чинили для обучения лучшего и беззазорного себе пения, музыки и танцев, особливо же для изрядного изречения языка французского, имея при себе молодых мужеска и женска полу детей, из чего они благовременный и полезный случай себе получают по всякому искусству своему из такой изрядной свободы.» [63]

«У всех принцесс крови королевской, а именно: у мадам принцесс де Конде, де Конти, дю Мейн дюшессы, и потом у иных принцесс и дюшесс: де Бульон, де Люксенбург, де Шатильон и у прочих мадам марешаль Франции бывают собрания (как по-французски называются ассанбле), в которые честным из значительных, как из французов, так и из иностранных, особам входить не возбранено, без всякого расположения в местех, где и самые послы («и принцы», приписано с боку) и прочие министры чужестранные николи не встерегаются мест и все в одном обществе обращаются: ни встреч, ни проводов там никому не бывает.»

«В те собрания бывает музыка и танцы и игры в карты, которые у дам французских зело любятся и в обычай вошли непрерванно. Особенно же из них вельми убыточная, коя называется базет, лацкенет, фанфароон (pharaon?) и иные хотя уже многажды публичным королевским указом были те игры заказаны, однакоже в домех министров иностранных бывают, которые за их характерами (т. е. по должности) королю запретить им нельзя, для того туда все дамы и господа съезжаются.»

«Если же кто не играет в карты, то свободен есть в то время с кем ни есть и разговаривать без всякого подозрения.»

«Особливо же такие балов забавы бывают и с музыкою и с танцами отправляются в Париж и во всей Франции во время карнавала, который зачинается от февраля с первых числ и продолжается до 5 или до 16 числа. Тогда те балы двоякие имеют себе вида: одни в особах своих дозволяется входить в те домы, а другие с машкарами, в которых под машкарами высокие принцы и послы, за люди скрывся, без объявления своего имени и особ могут ходить, танцовать и уезжать. Те балы во время карнавалу по многим домам в Париже отправляются, как у вельмож французских, так и у министров чужестранных и на один день по 30 и по 40 балов по домам бывает с великими учреждениями и в одеждах уборных и пребогатых разных мод, особливо же в богатстве многоценных клейнотов у дам и мадмузель (написанное прежде слово «девиц» зачеркнуто) благоурожденных фамилий.»

«Во время отправления балов тех иждивение великое бывает в свечах восковых, белого воску, потому что в паникадилах, которых особенно заваживают в Париже из многоценного точеного хрусталя, употребляют и везде по палатам в Шандалах премного ставят для всякой светлости. При тех балех [64] потчивают разными конфекты, фрукты и винами, около всех кругов, где кто сидит, на великих серебряных мисах. Те балы бывают до 5 и до 6 часов пополуночи.» (Л. 70.)

Вот предметы, обратившие на себя внимание графа Матвеева в Париже: как ни наивными кажутся некоторые из его заметок, однако, с тем вместе, от русского посла не ускользнули и многие хорошие черты тогдашнего французского общества. Его, например, изумляло, что там женщина имеет большое значение, ему нравилось обхождение их с мужчинами, предупредительность, при чем употреблены эпитеты «сладкой, человеколюбный». То же самое выказал граф Матвеев при описании воспитания детей французских знатных фамилий: от юности они обучаются, все без изъятия, разным наукам, им внушают быть обходительными, вежливыми. Характеристична при этом случае заметка, что в обращении с детьми нет ни малейшей косности, ни ожесточения от своих родителей, ни от учителей, и что от наказания словесного паче, нежели от побоев, в прямой воле и смелости воспитываются.

Нельзя пропустить без внимания, что русский посол в своем описании старательно записал, что во время путешествия со всеми обходился вежливо, не делая никаких настойчивых требований, — напротив, старался уступать законам и обычаям страны, в которой находился. Нам, удаленным от тех времен, подобные упоминания кажутся излишними: гр. Матвеев делал только то, что каждый просвещенный человек сделал бы на его месте. Но, чтоб оправдать в этом случае нашего посла, опять-таки надобно вспомнить старинные статейные списки: находя там целые страницы описаний о спорах касательно неукоснительного выполнения обычаев, какие повелись при московском дворе, разгадываем, почему посол Петра Великого ставил себе в особенную заслугу уступчивость и терпимость свою. Монарх заставил понять наших дипломатов, что обряды и все старинные извычаи далеко еще не составляют главного и существенного, — напротив того, вредят делу, если заниматься исключительно одною формою и упускать из виду то, что действительно важно и необходимо.

В истории нашей старинной дипломации сохранялись примеры, что за спорами о поклонах да о большом месте иногда прекращались все переговоры, и послы уезжали ни с чем; а сколько выигрывало от этого государство, предоставляем судить каждому. Кроме того, когда русское посольство в старину являлось в европейских городах, то на него сбегались смотреть, [65] как на диковинку, не только городские жители, но из окрестных стран; толпа любопытных была тогда так велика, что надо было приставлять оберегательную стражу. Странные для глаза европейца одежды, еще более странные обычаи, — всё это поражало толпу и часто давало повод к толкованиям нелепым и забавным. Так, например, обычай русских послов при имени Царя, всегда и везде, произносить полный титул, без малейших пропусков, французы называли : «discours de compliments et de prieres...» ⁹.

Реформа Петра коснулась России, когда граф Матвеев ездил во Францию: в его описании уже не встречается спесивой самоуверенности; напротив, он, с видимым удовольствием записал, например, что его европейские платья, экипажи и проч. произвели хорошее впечатление в Париже и т. д. Найдутся люди, которые скажут, что посол придавал значение внешности и восхищался многим, что в сущности не заслуживало восхищения. На это можно ответить, что виною тому не столько был Матвеев, сколько положение, в котором он находился в детстве и юности: припомним только, что отца его, когда он хотел учить читать сына, обвинили в чернокнижестве и общении с нечистою силою.... Известно, что этот случай подтвержден официальным документом.

Вообще в описании графа Матвеева находится немало указаний на недостатки современного ему русского общества. Петр Великий смотрел на просвещение и литературу с своей точки зрения: у Него и то и другое были средствами, а не целью, — однако, это не помешало Ему видеть ясно, что преобразования в России не удадутся, если хвалить и холить старину, — так как это верный способ убаюкивать невежество, благо найден и предлог, т.е. будто бы сохранение своей национальности, — а потому Государь не щадил народного самолюбия: мы не верим многим анекдотам, записанным Голиковым и Штелиным, тем не менее, однако, совершенно убеждены в справедливости следующего рассказа их. Однажды переводчик представил Петру переведенную по повелению Его книгу. Государь, внимательно рассмотрев ее, обратился к переводчику:

— Глупец! что Я тебе приказывал сделать с сею книгою?

— Перевесть, — отвечал тот.

— Разве это переведено? — продолжал Государь и показал ему статью о российской державе, в которой совершенно были выпущены [66] все жесткие и колкие места для России и заменены похвалами. — Сейчас, поди, сделай, что Я тебе приказал, и псреведи книгу везде, как она в подлиннике есть.

Она от слова до слова и была переведена, напечатана и приписана Императору....

При том случае Монарх объявил свое мнение, что он приказал напечатать сию статью «не в поношение своим подданным, но к их исправлению и во известие, что об них доселе думали в других землях и чтоб мало-помалу научались знать, что они были прежде и каковыми сделались теперь....» ¹⁰

П. Пекарский.

Комментарии

1. L’afluence du peuple continua a leur (т. е. русских) hotel pour les voir manger. M-me la Marechale d’Estrees, et m-me de Thiange, estant un soir incognito a leur soupe, le premier Ambassadeur en fut averty. Il n'en temoigna rien pendant le soupe, niais a la fin du repas, se leva, se decouvrit, but a leur sante, et tous ceux qui estoient a table firent la mesme chose. Dans le mesme instant on entendit ses trompettes, ses timbales, ses musettes et ses hautbois qu’is avait fait placer dans le jardin auquel repondoient les fenestres de la salle. Apres avoir bu, il alla droit a ces dames, les salua et les conduisit a la fenestre pour entendre et pour voir ce concert. Je dis voir, car le feu de toutes parts paraissait sortir de leurs timbales et en effet ils pretendent qu’il en sort, le ne puis vous dire quel est leur secret.» Mercure gal. mois de mai de 1684, p. p. 307 et 308.)

2. Ср. ст. А. Малиновского в «Трудах и Лет. Общества И. и Д. Российских», ч. VII, 1837 г., стр. 86-113, и в «Библ. для Чтен.» 1835 г., т. IX, стр. 45–82. Науки и Худож.

3. Извлеченных А. И. Тургеневым из актов и донесений французских послов и агентов при русском дворе. См. «Журнал Министерства Народного Просвещения» 1843 г., ч. XXVII, отд. II. стр. 1-29.

4. Рукопись эта, in folio, со множеством помарок, хранится ныне в Императорской Публичной Библиотеке. На пергаменном переплете его надпись: «1705, Irbis Diarius privalis legationae ad Aulam Galliae....»

5. Lamberty, t. III, раg. 745, 746.

6. Das veranderte Russland. Изд. 1744 г. Ч. 1 стр. 142, 149, 150.

7. Histoire physique, civile et morale de Paris, par J. A. Dulaure. T. V. pag. 64 et 435.

8. «Временник Имп. Моск. Общ. Истории и Древностей.» Кн. 19-я 1854 г. Смесь. стр. 16 и 17.

9. La Russie au XVII siecle... pag. 427.

10. Гол. 2-е изд. V, 321, 322.

Текст воспроизведен по изданию: Поездка графа Матвеева в Париж в 1705 г. // Современник, № 6. 1856