ГЕОРГ ПАЕРЛЕ

ОПИСАНИЕ ПУТЕШЕСТВИЯ ГАНСА ГЕОРГА ПАЕРЛЕ,

УРОЖЕНЦА АУГСБУРГСКОГО, С ГОСПОДАМИ АНДРЕАСОМ НАТАНОМ И БЕРНГАРДОМ МАНЛИХОМ МЛАДШИМ, ИЗ КРАКОВА В МОСКВУ И ИЗ МОСКВЫ В КРАКОВ, С 19 МАРТА 1606 ГОДА ПО 15 ДЕКАБРЯ 1608

BESCHREIBUNG DER MOSCOWITTERISCHEN RAYSE, WELCHE ICH HANS GEORG PEYERLE VON AUGSBURG MIT HERNN ANDREASEN NATHAN UND MATHEO BERNHARDT MANLICHEN DENN JUNGERN ADY 19 MARTUE AJ 1606 VON СRАСHАW AUS, ANGEFANGEN, UND WAS WIR WAHRHAFFTIGES GEHOERT, GESEHEN UND ERFAHREN, ALLES AUFS KHUERZEST BESHRIBEN, BIS ZUE VNSERER, GOTTLOB, WIDER DAHIRR ANKUNFT DEN 15 DECEMBRIS ANNO 1608.

Из записок Георга Паерле.

(Сии Записки, переведенные с Немецкой рукописи, составляют вторую часть Сказаний современников о Димитрии Самозванце, которые будут напечатаны в 3 томах в конце сего 1831 года. См. Северн. Пчел. No 210 и 211.)

20-го Ноября 1605 года в Кракове, в присутствии Короля, Принца и Принцессы (Королевича Владислава и сестры Сигизмундовой, Анны.), совершилось обручение Марины с Царем Русским, коего место заступал Афанасий Иванович (Власьев — Посланник Лжедимитриев.). Пред началом обряда, Московский Посол подарил невесте, при Короле и Польских вельможах, 6 связок [354] соболей, несколько связок мехов чернолисьих, рысьих и выдровых, 15 золотых монет, и в серебряном ящике 3 большие алмаза, впрочем не высокой цены и не лучшего достоинства; после того, Кардинал вывел ее в другую комнату, и там совершил обряд обручения, в присутствии только Короля, Принца, Принцессы, Воеводы Сендомирского и его супруги. Посол при сем случае не снимал перчатки с правой руки, и не хотел надеть невестина перстня на палец, а принял его в белую тафту и положил в золотой ларчик.

Отпраздновав бракосочетание Короля с Принцессою Констанциею, дочерью Австрийского Эрцгерцога Карла, Марина и отец ее, Воевода Сендомирский, отправились из Самбора в Москву. В след за ними Король послал к Димитрию, для присутствования при его бракосочетании, благородного господина Николая Олесницкого, Кастеляна Малаховского, и с ним Александра Корвина Гонсевского, Воеводу Велижского, Каммергера Двора Его Величества. Как скоро Воевода Сендомирский с дочерью, Королевскими Послами и многими Польскими вельможами, вступил в Российские пределы, несколько тысяч Москвитян выехали к ним на встречу и проводили их с торжеством [355] до первого пограничного города Смоленска: тут Марина остановилась с многими господами на восемь дней для отдыха; а отец ее поехал в Москву, пышно был встречен Московскими Боярами, и получил от Великого Князя в подарок весьма красивую лошадь с разрезанными ноздрями (таких лошадей Русские называют бахматами) (По свидетельству Боплана, бахматами назывались лошади Татарские, неуклюжие, малорослые, но весьма быстрые и неутомимые, с длинными густыми гривами.); вся сбруя на ней была золотая; стремена и разные украшения, вылитые из чистого золота, весили 10,000 червонцев. Воеводе отвели обширный дом в Кремле, недалеко от Царского дворца.

В следующий день (4 Мая 1606 года), Воевода Сендомирский представлялся Великому Князю в торжественной аудиенции: знатные Бояре ввели его в так называемую Золотую палату; там сидел Димитрий на высоких креслах из чистого серебра с позолотою, под балдахином; двуглавый орел с распущенными крыльями, вылитый из чистого золота, украшал сей балдахин; под оным внутри было Распятие, также золотое, с огромным Восточными топазом, [356] а над креслами икона Богоматери, осыпанная драгоценными каменьями. Все украшения трона были из литого золота; к нему вели три ступени; вокруг его лежали 4 льва серебряные, до половины вызолоченные, а по обеим сторонам на высоких серебряных ножках стояли два грифона, из коих один держал государственное яблоко, а другой — обнаженный меч. Димитрий был в дорогой одежде, унизанной жемчугом и драгоценными каменьями, с алмазным и рубиновым ожерельем, на коем висел изумрудный крест; на голове имел он Императорскую корону, а в правой руке драгоценный скипетр; пред ним, по обеим сторонам, стояли по два Князя в белых кафтанах из серебряной парчи с золотыми цепями, крестообразно на груди висящими: каждый из них держал на плече небольшую широкую секиру, с украшенною золотом и драгоценными каменьями рукояткою; близ трона находился еще один Князь, в темной каштанового цвета одежде из бархата и золотой парчи, подбитой соболями: — обеими руками он держал обнаженный меч с золотым крестом; подле сего Князя стоял сын Канцлера, в парчовом кафтане, с Велико-княжеским платком; поодаль от трона, по правую сторону, [357] сидел в креслах, покрытых черным бархатом, Московский Патриарх в черной бархатной рясе, обшитой по краям на ладонь шириною жемчугом и дорогими каменьями; в правой руке держал он свой жезл Патриарший (похожий на костыль), с золотым украшением; подле него стоял служка с крестом и серебряным сосудом наполненным Святою водою; далее от Патриарха сидели отдельно семь Архиепископов и Епископов; впереди же пред троном по обеим сторонам находилось множество Бояр и Царских Советников, из коих одни стояли, а другие сидели; в стороне от них, стояли Польские Паны и Генералы, пришедшие в Россию вместе с Димитрием. Помост всей залы и скамьи были покрыты Персидскими коврами. — Вступив в Золотую палату, Воевода остановился среди оной, несколько времени молчал, потом поклонился Царю, и произнес следующую речь:

«Видя своими глазами Ваше Императорское Величество на сем троне, не знаю, не более ли должен я удивляться, нежели радоваться. Могу ли без удивления смотреть на того, кто уже несколько лет считался мертвым, а теперь окружен таким величием, кто хотя наслаждался жизнию, но для [358] многих умер и отжил для света? Давно уже мы оплакали эту мнимую кончину; мы проливали слезы сострадания при вести о гибели невинного; а теперь видим Ваше Императорское Величество на высоте счастия и славы: так! прежняя жизнь ваша, в сравнении с настоящею, была не жизнь, а смерть. Судьба предназначила вам обширнейшее Царство — а вы скитались странником в землях чуждых? — О счастие! как ты непостоянно, как ты играешь смертными! Но что я говорю? Бог, Бог Вседержитель, который правит всем миром, и в своем тайном, недоступном совете, одних возводит на престолы, других низвергает, одних возвеличивает, других унижает, — Он допустил коварному человеку поднять смертоносную руку на Ваше Императорское Величество, и распространить всеобщую молву о вашей кончине. — Но Божия милость и помощь всегда пребывала с вами: злодей погиб, погиб и сын его, а вы, Государь, владеете блистательным троном своих предков! Не буду говорить, какая радость исполняет мое сердце: ибо можно ли сомневаться, чтобы я не радовался счастию того, чье злополучие меня сокрушало? но язык не в состоянии изъяснить моего восхищения. И так, не находя слов [359] для выражения моего восторга, я могу только поздравить Ваше Императорское Величество, и в знак неизменной, глубочайшей покорности, с благоговением облобызать ту руку, которую я прежде жал с нежным участием хозяина к печальному гостю. Молю Бога Всемогущего даровать Вашему Величеству здравие и мир, во славу Его Святого имени, в страх врагам Христианства, в утешение всем Государям Европейским, да будете красою и честию сей могущественной Державы! Сердце мое тает в неизъяснимой радости, когда подумаю, что за мои попечения с первого дня свидания нашего, увенчанные столь счастливым успехом, Ваше Величество изъявили намерение соединиться со мною узами родства близкого, кровного. Много доблестей я видел в Вашем Величестве; одни из них свойственны многим героям; другие удивляют более смелостию, нежели приятностию и пользою; жить в поле, бить врагов в зимнюю стужу, когда люди в домах едва могут согреться, когда самые дикие звери скрываются в норы и воюющие народы по общему праву прекращают неприязненные действия: все это без сомнения доказывает величие духа; за то герои с подобными свойствами и великую награду [360] получают, в вечное воспоминание потомства; посему не удивительно, если кто, желая заслужить бессмертное имя, решается на такие предприятия. Но Ваше Величество приобрели право на такую похвалу, которой ни Поэзия, ни История не могут выразить, и которую один только здравый ум постигает: осыпав меня золотом и серебром, вы избрали себе супругою мою дочь; ни громкий титул Царя, ни высокая почесть не изменили вашего намерения. Я не столь самонадеятелен и смел, чтоб быть равнодушным к такому счастию, я вне себя от восторга; однако ж, если размыслю, как воспитана дочь моя, с каким старанием от самой колыбели внушали ей все добродетели, свойственные ее состоянию, эта мысль ободряет меня, и я смело могу именовать вас моим зятем. Не буду говорить, что дочь моя родилась в Королевстве свободном, что отец ее занимает не последнее место в Королевском Совете, что в нашей стороне, каждый дворянин может достигнуть высшей степени достоинства и почестей. Одна только добродетель украшает и вельмож и Царей, ведет человека прямо в небеса и соединяет его с самим Богом. Мне остается только молить, чтобы Всевышний благословил сей союз во [361] славу Его имени, для счастия и благоденствия обширной Державы Русской».

По окончании сей речи господин Воевода поклонился, подошел к Царю и поцеловал его правую руку; то же сделали брат его, Староста Красноставский, сын его Староста Саноцкий, зять его Князь Константин Вишневецкий, и Павел Мнишек, Воевода Луковский; все они стояли по левую сторону Воеводы несколько назади; за ними представлялись Царю знатнейшие дворяне.

Чрез два дня после сего, 11 Мая 1606 года, приехали в Москву Послы Королевские, а за ними имела торжественный въезд и невеста Великого Князя. Послов принимали Бояре; ее же встретили следующим образом: На ружейный выстрел от Москвы, были раскинуты два прекрасные шатра; там стояла присланная Великим Князем колесница, запряженная десятью белыми конями с черными пятнами, в богатой раззолоченной сбруе из красного бархата; каждого коня вел особенный конюх; колесница была вызолочена внутри и снаружи, и обита червленою материею; за нею должны были итти сто Немцев из Великокняжеской Лейб-гвардии, в платьях шелковых или суконных, каштанового цвета, с зеленою бархатною обшивкою; по дороге от [362] шатров до городских ворот были выстроены в два ряда пешие Московские стрельцы до 1000 человек, в красных суконных кафтанах, с белою на груди перевязью; сии стрельцы имели длинные ружья с красными ложами; не далеко от них стояли 2000 конных стрельцов, одетых также точно, как и пешие, с луками и стрелами на одной стороне, и с ружьями привязанными к седлу на другой; вместе с ними находились 200 Польских гусар с красными пиками и белыми знаменами; гусары имели сверх того литавры и трубы; у Москвитян же не было ни каких музыкальных инструментов.

Невеста Великого Князя провела две ночи в двух милях от Москвы, где на зеленых лугах раскинуты были шатры драгоценные, расставленные так искусно, что издали они казались красивым замком; отсюда она имела торжественное вшествие и в Москву, вместе с своим отцом, который возвратился к ней из столицы накануне. Впереди ехали 1000 Бояр, вооруженных луками и стрелами. Сия Бояре провожали Марину от самой границы; за ними следовали 200 Польских гусар, служивших Воеводе Сендомирскому, в полном наряде, с белыми и красными значками на [363] пиках; далее, знатнейшие дворяне, также сын, зять и брат Воеводы, все в богатых одеждах, на красивых конях Турецких, коих сбруя была украшена золотом, серебром и драгоценными каменьями; сам он ехал подле кареты своей дочери, на превосходном аргамаке, в багряно-парчовом кафтане, подбитом собольим мехом; шпоры и стремена были из литого золота с бирюзовыми накладками; невеста ехала в карете, обитой зеленою парчою: кучер был в зеленом кафтане шелковом; ее везли 8 белых Турецких коней, выкрашенных от копыт до половины тела, красною краскою; сбруя на них была красная, бархатная, с серебряными вызолоченными застежками; за невестою в 4 каретах ехали ее женщины в богатых нарядах, а по сторонам шли 300 гайдуков, весьма красиво одетых в голубые суконные платья, с длинными белыми перьями на венгерках или шапках. Подъехав к двум шатрам, о коих выше упомянуто, Марина остановилась; ее встретила Немецкая гвардия и ввела в один шатер, где она села в кресла; тут явились к ней в парчовых кафтанах 300 Бояр, которые, проводив Польских Послов в столицу, возвратились для приветствия невесты своего Государя: остановясь [364] в 60 шагах от шатров, они слезли с своих коней, горевших серебром и золотом, вступили в палатку, поклонились Марине в пояс, по обычаю, и сказали речь от имени своего Государя; потом вышли и стали за шатрами, где ожидали, не надевая шапок, когда Великая Княгиня сядет в присланную женихом ее колесницу. Как скоро она отправилась, окруженная Немецкою и Московскою гвардиею, которая никоего к колеснице не допустила, кроме 6 ее лакеев, одетых в зеленые бархатные кафтаны, с золотыми позументами, — Бояре сели на коней и в след за нею поскакали; на мосту, ведущем в Кремль, стояли 50 барабанщиков, да столько же трубачей, которые производили шум несносный, более похожий на собачий лай, нежели на музыку, от того, что барабанили и трубили без всякого такта, как кто умел. Невесту немедленно отвели в монастырь Царской Матери; там ожидал ее жених: как он, так и Царица приняли гостью с неизъяснимою радостию. Марина жила в этом монастыре до самого бракосочетания.

На другой день по приезде невесты, Великий Князь давал аудиенцию Польским Послам, с теми же обрядами, с таким же великолепием, как принимал и тестя [365] своего, Воеводу Сендомирского. Приведенные в аудиенц залу Думным Боярином Микулиным, Послы сняли шапки, поклонились Димитрию, сказали приветствие и представили Королевскую граммату. Великий Князь, увидев, что на сей граммате не было Императорского титула, велел возвратить ее Послу Олесницкому, не распечатывая; потом сказал: «Я властвую самодержавно в Государстве неизмеримом, над многими народами; повелеваю не только Великими Князьями, но и Королями; нет мне равного ни на Востоке, ни на Западе; один Бог надо мною: следовательно я имею не менее права на Императорский титул, как и древние Цари Ассирийские, Индийские, Римские; Государи в подсолнечной именуют меня Императором; — один только Сигизмунд III не признает меня в сем достоинстве! Я не думаю, чтобы сие происходило от неведения, или неосмотрительности его Министров: ибо я и чрез бывшего здесь Посланника Польского, Александра Гонсевского, Губернатора Велижского, и чрез собственного Посла Афанасия, уведомлял Короля, сколь неприятен мне его отказ в том, чего не оспоривают у меня прочие Государи. Посему он не может быть моим другом, и я не принимаю его грамматы». На сие [366] возразил Олссницкий: «Никто не спорит, что Великий Князь повелевает многими народами, что Государство его весьма обширно, что власть его неограниченна; но из этого не следует, чтобы Король Польский обязан был называть его Императором; ибо не каждый Государь самодержавный, повелевающий страною обширною, имеет право на сей титул; в противном случае, оного потребовали бы и Восточные Короли — Китайский, Японский, Индийский, коих области неизмеримы, как течение солнца, а власть так неограниченна, что подданные считают их богами; при том же неслыханное, необыкновенное дело, чтобы в Москве когда либо царствовал Император, в чем сознаются и Бояре, из коих многие дожили до седин, если Великий Князь спросит их мнения; и не только нельзя найти ни одной грамматы Королей Польских с такою надписью, какой он требует; но и самая История не упоминает, чтобы владетели Московские когда либо носили титул Императора; хотя же они часто домогались у Королей Польских имени Королевского, однако ж в сем требовании им всегда было отказываемо, не говоря уже о титуле Императорском. Пусть другие Государи называют Великого Князя, как [367] им угодно; Король Польский руководствуется не обычаем, а правом. Константин Великий разделил Империю на Восточную и Западную: первая досталась Туркам, а вторая Немцам: когда Великий Князь победит Турков и возьмет Константинополь, тогда он может принять титло Императора. Теперь же власть его на Юге вовсе неизвестна, а ограничивается только Севером и частию Востока. Что же касается до Александра Гонсевского, то сей Посланник и его товарищи обязаны были трактовать единственно о тех делах, которые поручены им Его Величеством. Правда, Афанасий Власьев объявил требование на титул Императорский, и его представление поручено рассмотрению Сейма; но ни какой Сейм не может решить такого дела; для сего надобно, чтобы в Совете присутствовал сам Папа, Наместник Христа в здешнем мире, Владыка над вселенною, постановленный самим Богом». В заключения своего ответа Олесницкий удивлялся, что Великий Князь, при имени Короля Польского, весьма часто опускал титул Королевский, который уже несколько веков принадлежал Его Величеству. «Вижу», сказал наконец Посол: «что ты забыл милости моего Короля и преданность народа Польского; я не [368] хочу долее здесь оставаться, и требую отпустить меня немедленно к Его Величеству: спорить я не намерен». Великий Князь долго не соглашался уступить, и звал к себе Олесницкого, не как Посла, а как старинного знакомца, дружбу коего он испытал, странствуя в Польше. «Для меня очень лестно и приятно видеть благосклонность Великого Князя, возразил Олесницкий; но теперь я не должен и не могу оставить звания, возложенного на меня Королем; в Польше я оказал Великому Князю услуги; здесь я также готов служить ему — но да позволит он в точности исполнить волю моего Государя». Удивленный благоразумием, великодушием и твердостию Посла, Димитрий наконец объявил, что он, для всеобщей радости и в угождение гостям своим Полякам, приехавшим на свадьбу его, забывает унизительное оскорбление; но впредь никогда не примет грамматы с подобною надписью, и свидетельствуется Богом, в присутствии всех гостей, что не он будет виновником бед, которые могут быть следствием несогласия. После сего принял Королевскую граммату, дал Послу свою руку, а при вопросе о здравии Короля, снял корону, и несколько приподнялся с своего места. Олесницкий ответствовал с низким [369] поклоном, что Его Величество, по милости Божией, находится в добром здоровье; после сего сказал торжественно, что Его Королевское Величество, узнав от Московского Посла Афанасия Власьева о восшествии Великого Князя на престол прародительский, радуется столь счастливому окончанию предпринятого им дела, и Желает ему царствовать мирно и благополучно; Государь Польский не менее радуется бракосочетанию Великого Князя, в надежде, что этот союз утвердит навсегда согласие между обоими народами; для сего охотно дозволяешь Воеводе Сендомирскому проводить дочь его в Москву. Его Величество присутствовал сам, вместе с сыном и сестрою своею, Принцессою Шведскою, также со многими знатными вельможами, при начале столь вожделенного брака; для окончания же оного посылает, вместо себя, своего Посла, Пана Олесницкого. За сим Послом говорил Александр Гонсевский, Воевода Велижский: «Его Величество, узнав от Посла Афанасия Власьева о намерении Великого Князя избавить всех пленных, злополучных Христиан из Татарской неволи, весьма радуется столь богоугодному предприятию, и убеждает Государя Московского привести оное в исполнение как можно поспешнее; с своей же [370] стороны Король не оставит употребить все меры для лучшего успеха; посему желает знать, какое он может оказать пособие». На сию речь отвечали Послу, что будет назначено время и место для условий с Королем Польским. Так кончилась аудиенция. Послов проводили в их дом с честию.

(Окончание впредь.)

Текст воспроизведен по изданию: Свадьба Отрепьева. Из записок Георга Паерле // Сын отечества и Северный архив, Часть 145. № 44. 1831