Главная   А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Э  Ю  Я  Документы
Реклама:

ИОГАНН ТАУБЕ И ЭЛЕРТ КРУЗЕ

I.

Послание Иоганна Таубе и Элерта Крузе, как исторический источник.

В отделе Rossica, в обширной литературе иностранцев о России, послание двух лифляндских авантюристов занимает особое место. Его нужно поставить рядом с такими сказаниями, как “Moscoviae descriptio” Гваньини и “Vita Iohannis Basilidis” Одерборна, посвященными преимущественно самой личности Ивана Грозного. Не стремлению удовлетворить естественному любопытству западноевропейского культурного мира, желавшего узнать что-либо об обширной малоизвестной восточной монархии, не желание сообщить побольше географических, исторических и культурно-бытовых сведений обязано это “Послание” своим появлением в свет. Цель его авторов иная. О ней следует говорить в связи с теми скудными биографическими сведениями о Таубе и Крузе, которыми мы располагаем.

Таубе и Крузе — лифляндцы. Оба они принадлежали к знатным дворянским родам (“Beitraеge zur Kunde Ehst., Liv. und Kurlands”. 1887, Heft III) Участвуя в Ливонской войне, они попали в плен к Великому Князю. В плену они обжились, и через несколько лет оба уже были на царской службе. Хитрые и ловкие лифляндцы, прекрасно знавшие запутанные политические отношения Прибалтики, они сумели стать полезными царю и сделались главными деятелями русской политики на Западе. При их посредстве велись переговоры с магистром Ордена Меченосцев Кеттлером, впоследствии герцогом Курляндским, и датским герцогом Магнусом. Они же были главными деятелями при стремлении герцога Магнуса побудить Ревель к отпадению от Швеции.

После неудачной осады Ревеля, Таубе и Крузе решили изменить Ивану IV, а после безуспешной попытки овладеть Дерптом они бежали к королю Сигизмунду, чье доверие они сумели завоевать. [11]

Вскоре после этого они написали свое “Послание”. (Побег в Польшу был в 1571 г., а “Послание” помечено 1572 г.). В списке, которым пользовался Эверс, опубликовавший это “Послание” в редактированном им издании “Beitraеge zur Kenntniss Russland’s und seiner Geschichte”, послание адресовано Кеттлеру, но, по свидетельству А. И. Браудо, автора библиографической работы о Таубе и Крузе, в Шверинском списке, копия с которого находится в Публичной библиотеке, вместо Кеттлера стоить другое имя — Iohann Kotkowitz (Ян Еронимович Хоткевич, староста жмудский, гетман и администратор земли Лифляндской (А. Браудо, Послание Таубе и Крузе – Журн. Мин. Нар. Просв. 1890 г., ч. X.). А. И. Браудо высказывает соображения, заставляющие думать, что и в действительности “Послание” было направлено к гетману Хоткевичу, а не к Кеттлеру. Он указывает на то, что родиной лица, к которому Таубе и Крузе обращаются, названа Литва. Магистр Ордена Меченосцев не был уроженцем Литвы, но происходил из Лифляндии. Думаем, что это соображение обладает достаточной степенью убедительности. Со своей стороны прибавим еще одно. Таубе и Крузе не было нужды давать Кеттлеру подробное описание террористического режима Ивана Грозного и установленных им печальных порядков, ибо, что им теперь был Кеттлер. Наоборот, завоевать доверие гетмана Хоткевича, человека столь влиятельного в их новом (уже третьем) отечестве, было им очень важно. Для того, чтобы завоевать доверие, нужно было прежде всего оправдаться в их двойной измене. А для этого легче всего было нарисовать, выбрав подходящие краски, мрачную картину происходящего в России. Ведь, Таубе и Крузе были людьми практической политики; они не стали бы оправдываться перед тем, кто был бесполезен для их карьеры. Итак, оправдаться (rechtfertigen) — вот цель этого “Послания”. Ею объясняется специальный, очень характерный и ограниченный подбор тех сведений, которые они сообщают. Никакой истории, никакой географии, никаких сведений о быте и нравах русских, ничего о родителях Ивана, даже ничего о самом Иване, до злополучного 1564 года. Это рассказ об учреждении опричнины, о расправах и казнях в период от 1564 г. до 1571 г., грустная летопись событий преимущественно внутренней жизни Росси за это время.

Основная наша задача заключается в проверке достоверности тех фактических сведений, которыми изобилует “Послание”.

Эти два лифляндских авантюриста, прекрасно разбиравшиеся в запутанных политических отношениях, эти два друга, жизненные [12] дороги которых так сблизились, что совершенно слились, были одарены способностью видеть и могли многое рассказать о царе Иване IV, доверенностью которого пользовались в течение довольно продолжительного времени. Их “Послание” есть свидетельство очевидцев и, как во всяком рассказе очевидцев, виденное собственными глазами сплетено в нем с рассказами действительных свидетелей событий и с ходячими рассказами и слухами, и это сплетение представляет собою клубок, распутать который в общем невозможно. Сами Таубе и Крузе не отделяют собственных наблюдений от передачи чужих рассказов. Только один раз, говоря о постыдных обычаях, применявшихся на княжеских свадьбах, называют они источник своих сведений: рассказы Черкасских и некоторых других видных людей. Можно предположить, что собственных наблюдений в “Послании” Таубе и Крузе меньше, чем передачи чужих, ибо по самому роду своей деятельности вряд ли они часто присутствовали на казнях, составляющих главный предмет их рассказа. Ведь, Таубе и Крузе были чем-то вроде дипломатических агентов.

Впрочем, на казнях они, несомненно, все же присутствовали, ибо они пишут о том, как часто разрывалось их бедное сердце при виде тиранства и пыток, совершавшихся по приказанию царя. То обстоятельство, что Таубе и Крузе были в России и находились в самой гуще событий, выгодно отличает их “Послание” от таких “вторичных” работ, как “Vita Iohannis Basilidis” Одерборна, но оно имеет и свою оборотную сторону. В “Послании” нет возможной объективности. Сообщая множество услышанных в Александровской Слободе и иных местах рассказов, Таубе и Крузе дают порой неверные или неправдоподобные сведения, за передачу которых они могут быть только отчасти ответственны. При определении достоверности сообщаемых ими сведений это обстоятельство необходимо иметь в виду.

Следов литературных влияний в “Послании” Таубе и Крузе мы не находим.

Свое повествование Таубе и Крузе начинают с момента отъезда царя в Александровскую Слободу и кончают описанием третьей женитьбы царя на Марфе Собакиной. Отъезд Ивана Грозного датирован у них 1566 годом, между тем, как твердо установлена другая дата — 1564 год. Мы полагаем более вероятной описку переписчика, чем ошибку авторов, ибо хронология Таубе и Крузе в остальном вполне правильна, да и трудно предположить такую их неосведомленность. Таубе и Крузе не излагают истории всего царство- [13] вания Ивана Грозного, но лишь один его период. Всякое деление на периоды, установление хронологических вех возможно только на известном отдалении от событий, но совершенно недоступно самим современникам. Правда, внезапный отъезд царя был событием необычайным, сильно взволновавшим современников, но у Таубе и Крузе, поставивших себе целью охарактеризовать мрачную фигуру царя, сообщить возможно больше о его тиранствах, не было никаких оснований начинать свой рассказ именно с этого события: ведь, и до своего отъезда в Александровскую Слободу Иван Грозный уже успел многих казнить.

В это время прежде ясный и светлый образ царя был не только затуманенным, но уже искаженным.

Но если вспомнить, что Таубе и Крузе фактически получили свободу в 1564 году, легко понять, почему их рассказ начинается с событий этого года. Момент освобождения и момент побега являются хронологическими рамками их повествования. Эти соображения являются лишним доказательством высказанного нами предположения об ошибке переписчика, пометившего отъезд Ивана Грозного в Александровскую Слободу 1566, а не 1564 годом.

В Александро-Невской летописи сохранился подробный рассказ об отъезде царя. Во всем существенном он вполне совпадает с тем рассказом, которым начинается повествование Таубе и Крузе. Возможна, конечно, ошибочность обоих показаний, ибо летопись не является каноном, документом непогрешимой достоверности, но самый факт почти полной тождественности рассказов летописца и Таубе и Крузе, писавших совершенно независимо друг от друга, является лучшим доказательством достоверности обоих свидетельств. Но в летописи ничего не говорится об обращении Ивана ко всем чинам перед своим отъездом. По рассказу летописца, отъезд Грозного был безмолвным, таинственным. Таким он и запечатлелся в исторической памяти. Согласно летописи, Иван изложил причину, своего внезапного отъезда и гнева в обширном послании, отправленном им в Москву из села Коломенского, где он задержался вследствие распутицы. Это послание изложено и у Таубе и Крузе. Оно является лишь развитием того, что Иван велел объявить (furgeben) перед своим отъездом. Мы склонны думать, что Таубе и Крузе, забегая вперед, допустили ошибку, что отъезд Ивана был действительно безмолвным. Были только приготовления к отъезду да торжественные церемонии прощания и благословения. Гнев Ивана скоплялся, как [14] электричество перед грозой в разрядился двумя обширными и страстными посланиями.

У Таубе и Крузе есть еще одна подробность, которой нет в летописи и которая очень для них характерна. Так же, как и летописец, Таубе и Крузе рассказывают, как Грозный взял с собой вместе с сокровищами и иконы. Но они пишут следующее: “Он приказал принести из всех монастырей, церквей и часовен изображения всех выдающихся святых”. Это явное количественное преувеличение, в сущности, являющееся мелочью, характеризует склонность Таубе и Крузе к гиперболе. В дальнейшем мы будем иметь возможность отметить и более существенные проявления этой склонности. События, сопутствовавшие отъезду, изложены Таубе и Крузе весьма подробно. Ими перечислены имена части лиц, сопровождавших Ивана Грозного в его поездке. Далее следует изложение челобитной митрополита и всех чинов. В общем, оно почти тождественно с содержанием челобитной, переданным Александро-Невской летописью. И в “Послании”, и в летописи встречается даже одно и то же образное сравнение подданных без царя, окруженных врагами, с овцами без пастуха, окруженными волками. Следует отметить только, что рассказ летописи в согласии с ее общим духом несколько сух и бесцветен, рассказ Таубе и Крузе красочен, даже цветист. Та же разница и в передаче посланий Грозного. Думается, не трудно отгадать, какая из этих двух различных литературных манер может дать лучшее представление о взволнованной, многословной речи Грозного, о его бурном красноречии. Но в подлинной речи Грозного не могло, конечно, быть той закругленности, законченности, которая отмечает ее в передаче Таубе и Крузе. Это известное искажение, обязанное своим происхождением литературной обработке. Кстати, заметим, что все речи, изложенные в “Послании”, всегда одинаково стилистически правильны, мастерски произнесены. Словно все — и Иван Грозный, и митрополит Филипп, и несчастный князь Владимир Андреевич Старицкий, и его жена были прирожденными ораторами. В них есть даже нечто, напоминающее речи античных ораторов, особенно построение речей Цицерона. Вполне возможно, что Таубе и Крузе были знакомы с последними. Но хорошему стилю сами они у Цицерона не научилось.

Главное обвинение, предъявленное Грозным боярам и митрополиту, как свидетельствует летописец, заключалось в том, что они во время его малолетства не обороняли государство от врагов. Но Таубе и Крузе говорят о более существенном. Иван Грозный [15] обвинял бояр и митрополита в стремлении лишить его престола и возвести на престол одного из Челядниных. Как передача слухов и толков, это свидетельство небезъинтересно. Вполне возможно, что это было не одно только взволнованное воображение Грозного, но что в годы его детства бояре шепотом говорили на эту тему. Возможно, что кандидатом на престол называли кого-либо из Челядниных. По свидетельству Гваньини, Иван Петрович Челяднин был посажен на кол за стремление овладеть престолом. Послание Ивана Грозного заканчивается согласием вернуться в Москву, но при непременном условии учредить опричнину. Все это вполне совпадает с данными Александро-Невской летописи.

Опричнину Таубе и Крузе определяют, как особых людей, совет и двор. Внешний смысл опричнины понят ими совершенно правильно. Целью опричнины Таубе и Крузе называют истребление знатных княжеских и боярских родов. Это определенно свидетельствует о большой проницательности наших авторов, ибо для многих из современников смысл и назначение опричнины были совершенно темны. Опричники грабили и истребляли вовсе не одних бояр и князей; от них страдали и горожане и крестьяне, и Таубе и Крузе это отлично знали; но это не скрыло от них истинного смысла опричнины.

От злобы в течение сорока дней, рассказывают Таубе и Крузе, у Ивана Грозного выпали из головы и бороды все волосы. Если отбросить характерное для авторов “Послания” преувеличение (они даже пишут, что у Ивана не осталось ни одного волоса), то останется указание на факт, никем из современников случайно, быть может, не подтвержденный. Мы имеем свидетельство некоего итальянца, бывшего на службе у Ивана, об Иване в молодости (Карамзин, Ист. Гос. Рос., т. IX, прим. 135). Он называет его “bello di corpore”. Красивым, статным, благообразным описывают Грозного и летописи, и Горсей (Хронограф Кубасова: подробная летопись; Горсей, О Московии XVI в). Теоретически вполне возможно, что вследствие сильных душевных волнений у Ивана Грозного временно выпали волосы. Медицина знает такие случаи (См., напр., проф. Riecke, Учебник кожных болезней).

Таубе и Крузе рассказывают о том, как Иван Грозный разделил всю страну на две части, опричнину и земщину, и завещал первую своему младшему сыну, а вторую старшему. Насколько общеизвестна и общепризнана правильность первого свидетельства, [16] настолько же одиноко второе. У нас нет никаких свидетельств, подтверждающих это указание.

Три дня спустя после возвращения Ивана, пишут Таубе и Крузе, приказал Иван Грозный казнить нескольких бояр. Они называют их имена: князь Александр Горбатый, князь Петр Горенский, князь Василий и Никита Оболенские, Андрей Resensaw (Рязанцев), кн. Иван Schmeraw (Шмеров). Казнь первых четырех не подлежит сомнению: князь Александр Борисович Горбатый и князь Петр Горенский значатся в послужном списке старинных бояр выбывшими, что значить казненными (Древн. Росс. Вивл., т. XX). Имена князей Василия и Никиты Оболенских есть в Кирилловском синодике. Князь Schmeraw —вероятно, князь Шевырев, казнь которого упоминается в Никоновской летописи, хотя он назван не Иваном, а Дмитрием. Иначе обстоит дело с Resensaw. Его казнь нигде не подтверждается по одному тому, что самое имя его совершенно неясно. Невозможно определить, какие фамилии следует подразумевать за этими искаженными до неузнаваемости немецкой транскрипцией именами. Следует отметить, что в послужном списке старинных бояр князь Александр Борисович Горбатый значится выбывшим в 7074, а князь Петр Иванович Горенский в 7073. Таким образом, казни этих двух лиц произошли не одновременно, а отделены одна, от другой промежутком времени приблизительно около года. Опричнина была организована, некоторые из видных и знатных бояр казнены, и началась кровавая вакханалия казней, пыток, издевательства. Подробно и словно с особой охотой описывают Таубе и Крузе новые неслыханные порядки, черное дело опричников. Они рассказывают о боярах, выселенных из своих насиженных гнезд, унаследованных от предков имений, о их бедных женах, которые должны были идти в разгар лютой замы десятки верст пешком и часто разрешались от бремени тут же в пути, на снегу, о хитрости опричников, посылавших своих слуг к богатым купцам с деньгами и ценностями, с тем, чтобы они оговаривали своих новых хозяев. Трудно проверить достоверность всех этих рассказов. Сведения эти не таковы, чтобы внушать подозрение. Все они вполне соответствуют тому, что мы знаем об опричнине. Но, как неповторимый, единственный в своем роде рассказ современников о недавно бушевавшей и еще нестихшей грозе, они очень ценны. Читая их, живо чувствуешь, какое смущение, какой ужас вызвала это лихорадочно [17] быстрая в совершенно неслыханная деятельность царя и его новых приближенных.

Таубе и Крузе называют города, которые были взяты в опричнину при самом начале ее существования. Это Кострома, Ярославль, Ростов, Вологда, Белоозеро, Переяславль, Галич, Холмогоры. Действительно, все перечисленные города были взяты в опричнину. Только Ярославль и Переяславль были изъяты из земщины, по авторитетному мнению проф. Платонова, в середине 70-х годов, а не в 1566 году, как пишут Таубе и Крузе (С. Платонов, Очерки по истории смуты, стр. 141).

В “Послании” мы находим прекрасное, обстоятельное описание внешнего вида опричников и монашеской жизни Грозного в Александровской Слободе. В нем ничто не возбуждает сомнений. Рассказ Гваньини мало изменяет, но и мало дополняет сообщаемое Таубе и Крузе.

Вскоре после учреждения опричнины произошли казни целого ряда видных бояр. Ими началась, по терминологии Карамзина “третья эпоха убийств”. В числе казненных Таубе и Крузе называют следующих лиц: Ивана Петровича, Михаила Кольцова, князя Петра Щенятева, Турунтая-Пронского, кн. Петра Серебряного, кн. Владимира Курлятева, Хозяина Юрьевича Тютина с женой и детьми. Казнь Петра Щенятева (Peter Schemuetrow) засвидетельствована Кирилловским синодиком и сказаниями князя Курбского, но в послужном списке старинных бояр он показан умершим, а не выбывшим в 1567—68 году. Несомненно, больше оснований доверяться синодику, чем послужному списку, в который легче могла вкрасться ошибка, тем более, что мы имеем еще одно подтверждение его казни. Имени Турунтая-Пронского в Кирилловском синодике нет. В послужном списке он значится умершим в 1568—1569 г. Но Курбский описывает его казнь. Казнь Тютина с женой, двумя сыновьями и двумя дочерями подтверждается синодиком. Имя Владимира Курлятева также встречается в нем Указание на казнь князя Петра Серебряного не вызывает никаких сомнений, - ибо оно подтверждается и летописями, и послужным списком и кн. Курбским. Указаний на казнь Ивана Петровича и загадочного Михаила Кольцова мы нигде не встретили.

Таубе и Крузе неизменно и очень охотно отмечают род казни избранной Иваном для его жертв. В большинстве случаев нет никаких данных проверить правильность их показаний, ибо ни Кирилловский синодик, ни послужной список, а зачастую и [18] летописи не отмечают рода казни. Из всех только что упомянутых казней мы знаем подробнее лишь о казни Петра Щенятева. Князь Курбский пишет о ней следующее: “Паки убиен княж Петр, глаголемый Щенятев, внук княжати Литовскаго Патрикия. Мучитель мучити его повеле, на железной сковороде огнем разженной жечи и за ногти иглы бити. И в сицевых муках скончался”. По Таубе и Крузе он был избит до смерти батогами.

В “Послании” есть подробный рассказ о столкновении Ивана Грозного с митрополитом Филиппом. Новгородская вторая летопись сухо и кратко повествует об этой трагической коллизии. Оба рассказа сходятся во всем существенном. Но у Таубе и Крузе приведена речь митрополита к царю, произнесенная им в церкви. Есть она и в житии митрополита Филиппа. Та речь, которую приводят Таубе и Крузе, мало подходить к митрополиту Филиппу. То стереотипно правильное, искусное витийство, которое они передают, вряд ли могло быть произнесено суровым аскетом и праведником, митрополитом Филиппом. Вообще, речи, переданные в “Послании”, находятся, надо думать, в том же отношении к подлинным речам, как и многочисленные речи Сципионов и Ганнибала у Ливия. На другой день после обличений митрополита последовали новые казни. Таубе и Крузе называют имена трех жертв: кн. Василий Пронский, Iwan Karmissin и Christian Budna. Казнь Вас. Пронского засвидетельствована кн. Курбским, но все же остается под сомнением, ибо два самых авторитетных источника, синодик и послужной список, не упоминают о ней. Последние два имени совершенно неясны. Вполне понятно, что обличения митрополита вызвали сильный гнев Ивана, но то, что рассказывают Таубе в Крузе, остается чрезмерным даже для крайней, граничившей с безумием, несдержанности царя. Сорвать с митрополита шапку, бить его ею по голове, раздеть его донага — об этом нигде, кроме Таубе и Крузе, мы не прочтем. Думается, здесь впервые мы сталкиваемся с заведомо ложным сообщением. Столкновение царя с митрополитом кончилось до поры до времени благополучно — ссылкой в монастырь, в Тверь. Это указание, засвидетельствованное летописью, вполне достоверно. Новый 1569 год начался с кровавой вероломной расправы над двоюродным братом царя, князем Владимиром Андреевичем Старицким. Светлый образ погибшего князя запечатлелся в народном сознании окруженным ореолом мученичества; самые подробности убийства были настолько драматичны, что приковали к себе пристальное внимание современников. У Таубе и Крузе мы находим подробный рассказ о смерти [19] Старицкого. В сказаниях современников сохранились различные показания о роде смерти, избранной Иваном для кн. Владимира Андреевича. По Таубе и Крузе он был отравлен. О том же свидетельствует датский посол Ульфельд: “porrigens illi venenum, quod cum gustasset, morbo expiravit” (Карамзин, т. IX, прим. 271. Чтен. в Общ. Ист. и Древн. Рос. за 1859 г., № 3). По Гваньини ему отсекли голову, по Одерборну его зарезали. По свидетельству Таубе и Крузе вместе с князем Владимиром были отравлены его жена и четверо детей. По Курбскому погибли жена и двое детей. Ни тот, ни другой не упоминают о гибели матери кн. Владимира Андреевича, инокини Евдокии (в миру Евфросинии), между тем как в Кирилловском обиходнике мы читаем: “Княгиню иноку Евдокию (отдельная). Иноку Марию, иноку Александра. Потоплены в Горах в Шексне реке повелением царя Ивана”. В синодике Спасо-Прилуцкого монастыря она также упомянута: “Благоверныя княгини монахини Евфросинии, княже Владимира Андреевича матери Евдокии, да с нею стариц, которыя с нею были, до двунадесяти человек; имена их Сам Господи веси: сотвори им вечную память”.

Трудно с полной определенностью признать достоверность одного какого-либо свидетельства о казни Старицкого предпочтительно перед другими. Но как бы ни решали вопрос об отравлении князя Владимира Андреевича, нужно признать, что в рассказе Таубе и Крузе о его смерти есть много вымышленного. Вся драматическая разрисовка сопровождавших ее обстоятельств, прочувствованные, трогательные, но в то же время искусные речи князя и его жены — все это элемент литературный.

Вскоре после казни Старицкого началась карательная экспедиция в Новгород. К рассказу о ней следует отнестись особенно внимательно, ибо Таубе и Крузе в ней участвовали, находясь в свите Грозного (Аделунг, критико-литературное обозрение путешественников по России до 1700 г., ч. I, стр. 173). Первым большим городом, куда прибыл Грозный со своим войском, была Тверь. По Гваньини Грозный направился в Тверь после Новгорода. Думаем, что правильно свидетельство Таубе и Крузе, а не Гваньини, ибо Тверь находилась по дороге из Москвы в Новгород. В Твери в монастыре находился опальный митрополит Филипп. Он и был первой жертвой царского гнева. Иван приказал задушить его. Это свидетельство вполне подтверждается Новгородской третьей летописью: “Того же лета, идучи во Тверь, [20] задушити велел стараго митрополита Филиппа Московскаго и всея России чудотворца, Колычева, во обители во Твери в Отроческом монастыре, и положен быст в том монастыре” (Псковская летопись в П. С. Р. Л, т. IV). По дороге из Твери в Новгород Грозный остановился в Торжке, где пленные татары оказали опричникам отчаянное сопротивление. По Таубе и Крузе трое из сопровождавших царя были убиты, по Гваньини — даже четверо. Полезно сравнить рассказ Таубе и Крузе об этом эпизоде с рассказом Гваньини. Таубе и Крузе рассказывают о нем, как о случайном, правда, очень опасном, но скоро ликвидированном инциденте. Гваньини говорит о целом сражении, во время которого пришлось пустить в ход даже артиллерию. На этом сравнении наглядно видна разница между свидетельством очевидцев и лица, не присутствовавшего при событии. Таубе и Крузе называют общую цифру погибших в Твери — 90000. Эту неправдоподобную, чрезмерную цифру, быть может, следует приписать описке переписчика.

Прибыв в Новгород, Иван Грозный остановился, как об этом свидетельствуют Таубе и Крузе и Новгородская летопись, в Городище. Особым надругательствам Иван Грозный подверг Новгородского архиепископа. Его посадили, пишут Таубе и Крузе, на белую кобылу и в одну руку дали русские гусли, в другую дурацкую палку. Об этом рассказывает и Гваньини в следующих выражениях: “deinde ipse Magnus Dux instrumenta musices, videlicet Cyram, sistulam, tibiam, citharram illi Archiepiscopo iam sic equae insidenti, porrexit”. Подробный рассказ о расправе Ивана над новгородцами, который мы находим в “Послании”, вполне совпадает с рассказом третьей Новгородской летописи. Общее число жертв новгородского погрома Таубе и Крузе определяют в 27.000 (12.000 именитых и 15.000 простого народа). Псковская летопись (П. С. Р. Л., т. III) дает другую цифру —60.000, а Горсей приводить совсем безумную цифру: 700.000. Не всегда Таубе и Крузе преувеличивали больше других, но иногда оказывались даже умереннее летописи.

Из Новгорода Грозный отправился в соседний Псков. Начало и там не предвещало ничего хорошего. В первые же дни, по сообщению Таубе и Крузе, он успел казнить много тысяч. Но счастливый для псковичей случай внезапно остановил погром. Обличения юродивого нищего так поразили нервно и душевно неустойчивого царя, что заставили его поспешно покинуть город. Вполне возможно, что те несколько тысяч, которых Иван все же успел [21] казнить, о которых говорят Таубе и Крузе, — нередкое в их “Послании” преувеличение; но несомненно, что самая пощада Пскова была лишь относительной; о ней можно говорить, лишь имея в виду более тяжкую участь Новгорода. Гваньини рассказывает о том, как псковичи вышли к Ивану с хлебом-солью, но это не помогло. Грозный начал “vovario mortis genere trucidare, securibus dissecare, lanceis induere, aquis obruere”. Одерборн ничего не говорит о пощаде Пскова, но, наоборот, о “duarum urbium vastatio” (Новгорода и Пскова). Рассказ об эпизоде с юродивым мы находим во многих источниках: у Флетчера, Горсея, в Псковской летописи. Имя юродивого, явно искаженное в “Послании”, Nirnla, по-видимому, Никола. Именно так называет его и Флетчер (Флетчер, О государстве Русском, изд. Суворина, стр. 101), и Псковская летопись (Карамзин, Ист. Гос. Рос., т. IX, прим. 298), и Горсей (Горсей, Записки о Московии, изд. Суворин л, стр. 25). Интересно сравнить характеристику этого юродивого, сделанную Таубе и Крузе, с характеристикой Горсея. Отмечая, что жители Пскова чтили его, как пророка, Таубе и Крузе называют его Дьявольским нищим, говорят о его дьявольской личине. По-видимому, этот нищий казался им отнюдь не обманщиком, но магом и волшебником. В его сверхъестественной, чародейской силе причина поразительного впечатления, произведенного им на Грозного. Горсей не был уверен в действительно сверхъестественной силе Николы Салоса. Он пишет о нем так: “В Пскове его встретил обманщик или волшебник, которого считали оракулом, святым человеком. Звали его Никола Свят”.

По окончании карательной экспедиции, так внезапно оборвавшейся в Пскове, по возвращении царя в Москву, вновь начались казни. Таубе и Крузе особенно подробно и красочно рассказывают о казни Никиты Фуникова и печатника Ивана Висковатого. Самый факт их казни не подлежит сомнению, ибо засвидетельствован целым рядом источников: послужным списком, переписной книгой Посольского приказа, наказом князьям Канбарову и Мещерскому, Гваньини. Подробности их казни, которые мы находим в “Послании” Таубе и Крузе, в значительной части подтверждаются Гваньини. Вот что мы читаем в его “Moscoviae descriptio”: De Sancti Iacobi anno 1570 in urbe Moscovio Magnus Dux iussit affligi octodecim palos grundes, supra illos totidem trabes in transversum apponi in formam furcarum. Deinde excitato loculento igne, vas ingens aqua plenum ut “bullieret”. [22]

В “Послании” мы находим обстоятельное повествование о нашествии крымского хана, об отступлении Грозного, о сожжении Москвы. В общем, оно вполне подтверждается другими источниками (летописью, Флетчером). Но нам хотелось бы указать на одну подробность этого рассказа, смысл которой мы вскоре постараемся объяснить. Бегство царя Таубе и Крузе изображают совершенно неоправдываемым стратегической обстановкой и объясняют его личной трусостью Грозного, паническим страхом перед военной мощью татар. Общую цифру татарского войска они определяют в 40.000. Между тем, один англичанин, бывший тогда в Москве, называет другую цифру —120.000: “the King of the Crimea came to the city of Moscovy with above 120.000 horsemen” (Карамзин, Ист. Гос. Рос, т. IX, прим. 355. Флетчер называет татарское войско даже 200.000-ным, О Государстве Русском, стр. 75). Общего количества русского войска, противопоставленного татарам, мы не знаем. Нам известно только, что воеводы Бельский, Мстиславский, Воротынский, Иван Андреевич и Иван Петрович Шуйские все вместе располагали войском в 50.000 человек (Соловьев, Ист. России, т. VI, стр. 223). Кроме того, в Серпухов отправился царь с опричниной; общая цифра его войска не превышала, во всяком случае, этой цифры, а, может быть, была и меньше ее. Таким образом, численный перевес был на стороне татар. Если еще принять во внимание быстроту, с которой наступал крымский хан и тактическое превосходство татар в степной полевой войне, то самый факт, поспешного отступления Грозного к северу от Москвы станет вполне понятным.

Пожар Москвы Таубе и Крузе описывают, как грандиозное бедствие, погубившее значительно больше 120.000 жителей. По Флетчеру погибло даже 800.000 человек. Не только цифра Флетчера, но и цифра Таубе и Крузе может показаться фантастической, если принять во внимание, как это сделал С. М. Соловьев, что в Москву сбежалось много жителей окрестных сел и деревень, то цифра, приведенная Таубе и Крузе, станет вполне правдоподобной.

По возвращении царя в Александровскую слободу вновь начались казни. Были казнены Иван Петрович Яковлев, брать его Василий, Григорий Грязной, кн. Гвоздев-Ростовский и многие другие. Казнь этих лиц подтверждается другими источниками. Главное участие в казнях, по словам Таубе и Крузе, принимал новый царский приближенный, иностранец, доктор Елисей Бомелий. Он будто бы приготовлял и давал яд царским жертвам. Этот Бомелий [23] родился в Везеле в Вестфалии, изучал медицину в Кэмбридже, слыл в Англии и астрологом и колдуном и имел много приверженцев среди лондонской знати.

К этому времени относится описываемая Таубе и Крузе женитьба Ивана Грозного на Марфе Собакиной и царевича Ивана на Евдокии Сабуровой. Эти два брака Таубе в Крузе пожелали изобразить каким-то позорным любострастным действом, свидетельствовавшим о патологической распущенности Грозного. Конечно, половая распущенность царя Ивана не подлежит никакому сомнению. Многочисленные рассказы Таубе и Крузе о чудовищных поступках Ивана Грозного с женщинами, о том, как он заставлял их бегать нагими ловить кур, о его ненасытном сластолюбии, подтверждаются и Гваньини, и Одерборном. Последний рассказывает, например, следующее: “Posteа raptae sunt ad stuprum virgins, puellae, quae vim libidinem a corporibus suis nec precibus, nec ingentis pecuniae promissis cohibuerunt”.

Но изображение третьей женитьбы царя одним проявлением “варварских языческих и турецких обычаев” заставляет нас призадуматься. Вся церемония с вызовом в Александровскую слободу 2.000 девушек, осмотром их, в котором принимал участие Бомелий, больше всего напоминает просто царские смотрины, правда, не совсем обычные, но ведь все, что делал Грозный, было необычно. По словам Таубе и Крузе, обе свадьбы сопровождались такими позорными, постыдными поступками, что они сочли лучшим умолчать о них из скромности. Но разрядные книги описывают свадьбу Грозного такой чинной, сопровождавшейся соблюдением всех обычаев всего придворно-церковного ритуала, что невольно рождается мысль, не потому ли Таубе и Крузе умолчали о них, что им нечего было рассказывать. Горсей, рассказывая о свадьбе сына Грозного, не упоминает ни словом о чем-либо подобном тому, что рассказывают Таубе и Крузе, но говорит, наоборот, о больших празднествах, ее сопровождавших, которые стоили того, чтобы их описать.

Описанием свадеб Грозного и царевича и обстоятельств их сопровождавших, заканчивается повествование Таубе и Крузе о Грозном и России. Дальше следует краткое описание русских соседей и постоянных врагов — татар, описание, словно, никакой внутренней связи со всем предшествующим изложением не имеющее, как бы механически присоединенное. В противоположность повествованию о русских делах, в котором нет никаких географических, исторических сведений, никаких сведений о внешнем быте, [24] последняя часть “Послания” есть географическое и культурно-бытовое описание “Татарии” и татар. Кто бы ни был тот, к кому направлено послаще, поляк ли Хоткевич или курляндский герцог Кеттлер, Россия не была для него “terra incognita”; другое дело татары: и в Польше, и в Прибалтике о них знали мало.

При составлении последней части “Послания”, целью Таубе и Крузе было не одно только стремление удовлетворить естественному любопытству Хоткевича; ими руководил и другой более практический интерес, о котором упомянем ниже.

Описание татар и их страны, сделанное Таубе и Крузе, есть, в общем, стереотипное сказание иностранца XVI в. о Татарии в духе Герберштейна и Флетчера. Как и во всяком таком сказании, неправдоподобные, фантастические сведения соединяются в нем с ценными и верными наблюдениями и указаниями. К числу первых относятся, например, такие, как утверждение, что татары не едят мясо здоровых лошадей, верблюдов, овец, но только больных и околевших, или то, что татары лучше всякого напитка любят мочу этих животных. К числу ценных указаний надо отнести рассказ о мурзе Имахеле, “неописуемом волшебнике”, причинившем много зла своим соотечественникам. После его смерти дети его жертв отомстили его детям, и это положило начало бесконечным междуусобиям. В этом рассказе следует видеть указание на обычай родовой, кровной мести. Подтверждений этому указанию мы не найдем ни у Флетчера, ни у Герберштейна, но у народа, находившегося на той ступени развития, как татары в XVI в. (многие из них), существование кровной мести вполне возможно. Очень интересным и важным является указание на отсутствие у татар настоящих домов, которые им заменяли походные телеги, на неупотребление татарами в пищу соли, что подтверждается и Герберштейном (Герберштейн, Записки о Московских делах, стр. 142).

* * *

Первое наблюдение обобщающего характера, которое приходится сделать после анализа “Послания” Таубе и Крузе, это то, что в нем содержится сравнительно мало неверных, неправдоподобных и фантастических сведений. Даже в таких образцовых сказаниях, как сочинение Герберштейна и Флетчера, мы найдем их не меньше, а, может быть, и больше, чем у Таубе и Крузе. Таубе и Крузе [25] назвали целый ряд лиц, павших жертвой царского гнева. Неподтвержденной остались только казнь Ивана Петровича в 1568 г. да еще некоторых, имена которых до неузнаваемости искажены немецкой транскрипцией. С другой стороны, следует отметить, что список Таубе и Крузе, их “синодик”, далеко неполный. В нем нет таких имен, как Петр Ховран, князь Дмитрий Ряполовский и много других. Самое описание казней во многих случаях вполне подтверждается другими источниками. Описания тиранств и мучительств Грозного так бесконечны, так утомительны, что у читателя невольно возникает мысль, не являются ли они в значительной степени плодом разгоряченного воображения наших авторов или их хитрого расчета. Разгоряченное воображение у них, несомненно, было, но оно сказалось лишь в необыкновенной готовности, охоте, с которой Таубе и Круге описывали жестокие деяния Грозного. Такие роды казни, как, отрубание голов, сажание на кол, бросание в реку, отравление, даже сожжение не нуждаются в подтверждении: они общеизвестны. Но Таубе н Крузе говорят и о более жестоких и утонченных пытках и казнях. Но вот что мы можем, напр., прочесть в одной рукописи Синодальной библиотеки: “И быша у него (Иоанна) мучительныя орудия, сковрады, пещи, бичевания жестокая, ногти острыя, клещи ражженныя, терзания ради телес человеческих, игол за ногти вонзения, резания по составам, претрения вервии на полы, не только мужей, но и жен благородных, и иныя безчисленныя и неслыханныя виды мук на невинныя, умышленныя от него”, или в Новгородской третьей летописи: “Повеле государь телеса их некоею составною мудростью огненною поджигати, иже именуйся поджар, и повелевает государь своим детям боярским тех мученных и поджаренных людей за руки н за ноги и за головы опока вязати различно, тонкими ужшищи и привязывати повеле по человеку к санямъ”.

Таубе и Крузе никогда не называют тех оснований, по которым Иван Грозный предавал казни то или иное лицо. Правда, не всегда они существовали. Часто дело было в одной лишь жестокости Грозного или в слепой с детства затаенной ненависти против бояр. Но нередко Грозный казнил, подозревая и зная измену. Таубе и Крузе неизменно стараются изобразить Грозного чудовищем, лишенным всяких человеческих чувств. Но сами же они в своем изложении указывают порой па факты, этому противоречащие. Так, рассказывая о желании Грозного казнить митрополита, они сообщают, как он дал себя уговорить отменить казнь, заменив ее ссылкой. [26]

Фактический материал, сообщаемый Таубе и Крузе, в общем и целом вполне достоверен. Пристрастие, желание реабилитироваться посредством очернения личности Грозного сказалось, главным образом, в приемах изложения, в изложении и истолковании фактов. Но основное впечатление какой-то лжи, фальши, лежащей в основе их рассказа, не рассеивается в после проверки их сообщений. В чем причина этого впечатления? Она заключается в самом подборе сведений. В том-то и было большое искусство Таубе и Крузе, что они сумели очернить Грозного, почти не прибегая ко лжи, обмануть без обмана. Из всей совокупности темных и светлых событий позорного, великого, плохого, хорошего, что составляло живое сплетение, именуемое подлинным историческим прошлым, они сознательно выбрали только темное, только дурное. Все хорошие деяния Грозного, его умная внешняя политика, все его завоеванья Таубе и Крузе обошли молчанием. Из всей многокрасочной палитры они взяли одну только краску черную или, если угодно, красную (по цвету крови) и этой краской захотели нарисовать свою картину. В ней остались пробелы, которые необходимо было заполнить, и Таубе и Крузе принуждены были упоминать и о хороших или во всяком случай не дурных делах Грозного.

Но в той ограниченной сфере, в тех тесных пределах, которые они сами себе поставили, Таубе и Крузе сумели быть хорошими наблюдателями. Мы уже говорили о их проницательном, верном взгляде на опричнину. Социальное значение опричнины было для них совершенно ясно. Таубе и Крузе повторяют, старую немецкую песенку: “Где правит мужичье, редко бывает хорошее управление”. Правления “мужичья” в России не было, но оттеснение старого боярства, социальный переворот они наблюдали. Вот что пишет о социальном составе опричного корпуса проф. В. О. Ключевский: “Хотя в него (опричный корпус) попадали знатные люди в роде князей Трубецкого, Одоевского, Телятевского, но известно, что в опричнине не любили ни родословных людей, ни родословных счетов. Сам царь в письме к Грязному выразительно характеризует генеалогически подбор своей кромешной дружины, как общество худородных “страдников”, которых он стал приближать к себе вместо изменников-бояр” (В. Ключевский, Боярская Дума древней Руси, стр. 337).

Наконец, к чести Таубе и Крузе надо отметить, что у них вовсе нет огульных обвинений русских в варварстве, жестокости, дикости, нередких у многих иностранцев, писавших о России; напротив, нередко они высказывают сочувствие “бедному крестьянскому, люду”. [27]

Одним стремлением реабилитироваться не покрываются цели Таубе в Крузе, которыми они руководились при написании “Послания”. В самом конце его мы находим несколько туманных и высокопарных фраз, указывающих на необходимость для “высоких владетелей”, начать войну с Иваном Грозным. В их буйных, отчаянных головах роились новые воинственные планы. Этим авантюристам, потерпевшим неудачу в деле с осадой Дерпта, мерещилась, вероятно, осада Москвы, мерещилась новая большая война с Россией. Им грезился какой-то, крестовый поход западной церкви против неверной православной Москвы. А для того, чтобы подвинуть “высоких владетелей” на это, тоже надо было изобразить Грозного кровожадным зверем. И они пишут о поголовной ненависти подданных к Ивану IV, отлично зная, что только часть подданных его ненавидела, а другая благословляла; они пишут о слабости и трусости Грозного, выразившейся в поспешном бегстве от Крымского хана.

Но если бы началась война с Россией, “высоким владетелям” неминуемо пришлось бы иметь дело с татарами, мало для них известным народом. И вот почему Таубе и Крузе присоединили к своему “Посланию” описание татарских племен и стран. Им важно было показать, что татары не могли быть серьезной угрозой, серьезным препятствием для “святого дела”. И они пишут о слабости татар, о их раздробленности. В этом есть известная правда, ибо татары находились в то время уже в период разложения своих государственных образований, но в этом есть и тенденция.

Личность авторов “Послания” рисуется в мало привлекательном свете. Высоким интеллектуальным их свойствам не соответствовали нравственные. Гибкий, быстрый ум, ум дипломатов и политиков, сочетался у них с хитростью, беспринципностью, вероломством, беспокойным и буйным авантюризмом. Факт двойной измены еще может быть прощен у людей практической политики, но умение завоевать доверие Грозного, умение сделаться одними из самых близких к нему людей в эпоху опричнины, в те дни, когда звезда Малюты Скуратова и Басманова стояла высоко, не может быть прощено. Таубе и Крузе не только верно служили царю, но и прекрасно чувствовали себя в своей новой роли. Одерборн пишет: “Inter eos autem, qui nuper adeo ex Germanica natione apud barbarum Principem floruere I. Taubius, E. Crusius” и др.

В русской исторической науке даны, были самые различные оценки “Послания” Таубе и Крузе, как исторического источника. [28] Карамзин широко использовал “Послание”; оно легло в основу IX тома “Истории Государства Российского”. В большинстве случаев он вполне доверялся ему и только изредка подвергал сомнению достоверность сообщаемых Таубе и Крузе сведений. Иначе отнесся к посланию талантливый и мало известный историк начала XIX века Арцыбашев. В специальной статье о Таубе и Крузе в “Повествовании о России” он оценил его, как явную выдумку, как совершенно недостоверный источник. В том же духе суждение проф. Бестужева-Рюмина. “Видели они (Таубе и Крузе), пишет он, конечно, много, но зная, что они переходили от одной стороны к другой, едва ли можно придавать их рассказам значение несомненного документа” (Русская история, т. I). Автор исследования о сказаниях кн. Курбского А. Ясинский считает сообщения Таубе и Крузе вполне достоверными (Л. Ясинский, Сказания Курбского, как истор. источник). Впрочем, он имеет в виду только сообщения о казнях. Какое из этих различных отношений к “Посланию” Таубе в Крузе правильно? Какое место должны мы отвести этому “Посланию” среди других источников эпохи Грозного и как должны мы им пользоваться?

Было бы совершенно бессмысленно и лишено всяких оснований отвергнуть весь тот богатый фактически материал, который содержится в “Послании”. Этот материал должен быть использован, но лишь после проверки отдельных сообщений, к сожалению, не всегда возможной. Но также неосновательно пользоваться оценкой и освещением событий и фактов, данных авторами “Послания”. Не следуете повторять ошибки Карамзина, представившего себе Ивана Грозного по образу и подобию того Грозного, мрачная тень которого проносится над страницами “Послания”. Таубе и Крузе рисуют образ царя жестокого, любившего казнить ради одной жажды крови, извращенного, сладострастного садиста, находившего радость в пытках и издевательствах, и этот образ, благодаря Карамзину, запечатлелся и доныне в сознании каждого, лег в основу ходячей, канонической характеристики. Верен ли этот образ, быль ли Грозный таким? На эти вопросы можно ответить только путем изучения правительственной деятельности Грозного во всем ее целом, а это уже может служить предметом новой, более обширной, чем наша, работы.

М. Г. Рогинский

Текст воспроизведен по изданию: Послание Иоганна Таубе и Элерта Крузе // Русский исторический журнал, Книга 8. 1922

© текст - Рогинский М. Г. 1922
© сетевая версия - Тhietmar. 2004
© OCR - Abakanovich. 2004
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Русский исторический журнал. 1922