Главная   А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Э  Ю  Я  Документы
Реклама:

III.

Возвращаемся собственно к крымским отношениям Московского государства и проследим их с того момента, на котором остановились.

В войну с Баторием, в последние годы царствования Грозного и в начале Феодорова царствования крымцы не делали нападений большим войском на наше государство: они были принуждены в это время участвовать в войне Турции с Персией; притом в Крыму возникли между Гиреями родовые усобицы, коими не без искусства воспользовалось Московское правительство: оно приняло под свое покровительство двоих племянников хана Ислам-Гирея (царств. 1584-1588), из коих один был посажен в Астрахани, как русский присяжник; оно посылало хану только легкие поминки. При следующем хане, Казы-Гирее II (1588-1608), отношения изменились было к худшему: столица государства еще раз испытала страх татарского нашествия во главе с самим ханом (в июле 1591 г.); но здесь он встретил такое большое войско и такую готовность к битве, что предпочел обратиться в быстрое бегство. С больною разбитою рукою, на простой телеге хан воротился в Крым; большая часть его войска погибла, а меньшая воротилась безо всякой добычи (Любопытный по тону — полушутовскому, полусерьезному — разговор, веденный ханом, после бегства с похода, с нашим послом Бибиковым, смотр, у Соловьева, История России, VII, 350.). Зато на следующий год крымцы сделали бедственный для государства набег: они успели обмануть бдительность русских сторожей, не ожидавших так скоро повторения набега, обманули также московское правительство хитрыми переговорами и, быстро ворвавшись внутрь государства, опустошили места рязанские, каширские и тульские, увели огромный полон, какого давно не было уводимо («Царевичи татарские... воеваху те места и разоряху, и многих людей побита, и села и деревни многия пожгоша, дворян в детей боярских с пенами и с детьми, и многих православных христиан в полон поймали и сведоша, а полону много множество, яко и старые люди не помнят такие войны от поганых» (Летопись по Никонову списку VIII, 25).). Снова пришлось ухаживать за ханом, [37] который оказался очень изворотливым и энергичным человеком (недаром он прозывался «Буря»); пришлось посылать в Крым большие деньги на выкуп пленных, поминки для приобретения мира. На этот раз старания правительства увенчались добрым успехом: Казы-Гирей, занятый, по приказу султана, войнами то в одном, то в другом месте, ничего не имел против мира с Московским государством; во всяком случае, он не мог теперь воевать с ним; он тем охотнее принял мир, что ему присланы были хорошие поминки: царская дума решила отправить в Крым с послом князем Щербатовым поминков, примерясь к прежнему, до 40-ка тысяч рублей или более, да хану лично 10-ть тысяч рублей (Соловьев, И. Р. VII, 354. К сожалению, не видать в изложении историка, к какому именно времени относятся слова боярского приговора «примерясь к прежнему», и не видать, разумеются ли тут поминки, не один год платившиеся, или единовременная дача когда-нибудь. И здесь — повторим еще раз — ощущается нужда в точном изучении источников.). Что же значит такая крупная дача, в такое время, когда крымцы были заняты в иных местах, и не могли сильно воевать окраины Московского государства? Чем особенно она теперь вызывалась? Дело в том, что в царствование Феодора Иоанновича и в управление его шурина, Б. Ф. Годунова, — который, заметно, очень любил строиться, — на южной окраине государства возникли несколько новых городов, а именно: в промежуток времени 1584-1593 гг. были построены Ливны, Воронеж, Елец, Белгород, Оскол и Валуйки 15. Появление этих городов тревожило крымцев: они верно понимали, что каждый русский город в степи, вновь построенный, есть наступательный шаг со стороны Московского государства на Крым. И вот, чтобы задобрить на время [38] крымцев, и более прочно обезопасить от их набегов украинское население, которое собиралось вокруг возникающих в поле городов, московское правительство решило употребить, наряду с укреплением границы городами, и другую меру, то есть, посылать хану более крупные поминки. Эта мера оказалась практичною: посол князь Щербатов в 1594 г. взял с Казы-Гирея шертную запись, по которой тот обязался держать вечный мир с Московским государством (Шертная ханская грамота — в Извест. Таврич. учен. архив. ком., № 9, документ № 31. Ср. там же шертные записи крымских князей Сулешевых, под №№ 29 и 30. О посольском съезде с татарами в Ливнах и посольстве князя Меркурия Щербатова в Крым существенные сведения у Соловьева, И. P. VII, стр. 354-358. Вообще о сношениях с Крымом и Турцией при Феодоре — там же на стр. 342-368.). Действительно, во все остальное время своего царствования Казы-Гирей воздерживался от набегов на московские области с большим войском (О мелких татарских набегах нечего говорить: их трудно, почти невозможно было избежать, так как сами ханы не всегда были в состоянии удерживать своевольных татар крымских и ногайских.). Вот почему, нам кажется, нельзя согласиться с замечанием историографа Карамзина про хана Казы-Гирея, будто он «вымолил у султана дозволение обмануть Россию ложным примирением, торжественным и пышным, какого в течение семидесяти пяти лет у нас не бывало с Тавридой» (И. Г. P. X, 103. Но ниже историограф верно замечает про шертную Казы-Гирееву запись, что она условиями и выражениями напоминает старые, истинно союзные грамоты времени Менгли-Гирея и Иоанна III.): примирение оказалось не так уж ложное, напротив — довольно прочное. Любопытны секретные переговоры того же хана с московским правительством. Еще в 1593 г. он просил правителя Б. Ф. Годунова прислать ему 30 тысяч рублей на построение нового города на Днепре, на Кошкине перевозе, куда хан хочет-де перевести из Крыма татарские улусы и жить в низовьях Днепра, с тем чтобы отстать от султана, а войти в ближайший союз с царем московским. В Москве, конечно, сразу поняли истинный смысл ханского предложения: ясно было, что это есть особый прием для получения лишних денег, а потому, хотя в ответной грамоте хану было писано так, как будто московское правительство входило в виды хана, но гонцу его было прямо сказано, что это совсем не [39] статочное дело, чтобы хан отстал от султана (Извест. Таврич. учен. арх. комиссии, № 9, документ под № 28. Соловьев, И. P. VII, 353-354.). В речах Казы-Гирея была доля правды, между строк сквозившей и состоявшей в том, что он побаивался новых городов русских, выстроенных на степной окраине, так что его собственный город на Днепре, если бы он был выстроен, стал бы служить Крыму некоторою защитой не от турок, а от русских. И позже тот же хан писал царю Борису Феодоровичу, но уж более откровенно, об этих же городах русских: хан говорил, что не следует-де Московскому государству укреплять их и строить, так как-де султану будет легче тогда сделать нашествие на Россию, когда он узнает, как близко подошли к его земле русские города; да и татарам, при близости к Крыму русских городов, нельзя будет не задираться с русскими (последнее соображение — правильно) (Соловьев, И. Р. VIII, 39-40.). Между тем города на южной окраине продолжали строиться своим порядком: в 1591 г. основаны Кромы, в 1601 г. Борисов (Летопись по Никонов. сп. VIII, 46-47. О Борисове интересны сведения и соображения в Очерках г. Багалея, на стр. 42-51.). Продолжали посылаться и поминки: в 1600 г. отправлено в Крым денег 14 тысяч рублей, чем там были не вполне довольны, «прежде-де посылалось больше, что-де это за любовь, час от часу убавлять?» (Соловьев, VIII, 38. Тем не менее шертная грамота была дана ханом (Изв. Таврич. уч. арх., ком., № 10, документ № 32).).

В смутное время самозванцев и междуцарствия, а также в начале Михайлова царствования, крымцы не причинили того зла, какого можно было ожидать при данных неблагоприятных для государства условиях; в эту пору Крым был занят своими внутренними смутами, да турецкими отношениями. Правда, Авраамий Палицын говорит про ежегодные нападения татар крымских и ногайских (Сказание об осаде Троице-Сергиева монаст. (2-е изд.), стр. 35; 45-46.), но говорит в выражениях слишком общих; из других источников не видать, чтобы татары делали в это время нападения большими массами, можно полагать, что тогда реже обыкновенного были набеги даже малых татарских шаек: им опасно было проникать далеко внутрь земли, где они могли наталкиваться [40] на вооруженные партии казаков и населения, повсюду бравшегося за оружие. (И здесь, оказывается, нет худа без добра). Наоборот, встречаем любопытные известия, что татары иногда приходили на помощь законному правительству, или по крайней мере под таким предлогом являлись иногда у берегов Оки. Так, в июле 1609 г., к Коломне пришел крымский калга с 40-тысячным отрядом, и от имени хана Саламет-Гирея предлагал услуги царю Василию Ивановичу: государь согласился и велел татарам идти к Москве (Авт. Археограф. Экспед. II, № 132 (две царские грамоты от 26-го июля 1609 г. О татарах на стр. 244 и 246).). Под следующим годом летопись говорит о приходе татарских царевичей также на помощь царю московскому, о встрече татар с толпами тушинского самозванца в Боровском уезде, на реке Наре, при этом случае татары побили тушинцев, но вскоре ушли обратно к себе, под предлогом нужды в продовольствии. Со своей стороны Палицын прибавляет к этому, что татары, призванные самим царем, не принесли ему пользы, а только вред: взяли царские подарки, но соединились с неприятелями и забирали русский полон: известие вероятное (Летоп. по Никонову сп. VIII, 135-136. Сказание Палицына, 233. Сравн. Истор. Российск. кн. Щербатова, т. VII, ч. II, стр. 393-395, и Соловьева, И. Р. VIII, 319.). Принесли ли они какую пользу, или вред в предыдущем году, не видать из источников. Во всяком случае, татары были плохие помощники; да едва ли царь Василий Иванович и возлагал много надежды на них.

С восстановлением государственного порядка при царе Михаиле Феодоровиче было обращено надлежащее внимание и на крымские отношения; оно выразилось целым рядом систематических мер по укреплению и обороне южной окраины государства: возобновилась прерванная в смутное время деятельность по строению городов, проведению новых засечных линий и валов, по усилению сторожевой и станичной службы на степном пограничье; приняты разные меры собственно на случай татарских набегов; предпринимаются специальные дозоры в степи таких мест, кои особенно важно было укрепить; составляется новый чертеж южной части государства и степи, с включением в этот чертеж отчасти самого Крыма. Особенно важна деятельность по строению городов, в короткий промежуток времени возникших в [41] значительном числе: в 1628 году был «построен» Старый Оскол («Город Старый Оскол построен был в 136 году, и тот город сгорел, а построили вновь в прошлом в 138 году, на том же месте, на реке Осколе с правой стороны, на усть Малого Оскольца с левой стороны» (Дополн. к акт. истор. IX, 269). Так как город был основан еще в царствование Феодора Иоанновича, то выражение о «построении» его теперь нужно понимать в смысле возобновления.); в 1636 году, с которого начинается особенно энергическое строение городов, были основаны Верхний Ломов, Нижний Ломов, Тамбов, Козлов и Чернавск; в 1637 году велено было строить города Верхососенский, Усерд, Яблонов; в 1638 году основан гор. Короча; в 1640 году — Вольный, или Вольный Курган; в 1641 году — Хотмыжск, в 1644 году — Костенск. Этот ряд городов и разного рода иных укреплений (острожки, лесные засеки собственно, рвы, валы с изгородью, с башнями, воротами и т. п.), располагавшихся вблизи городов и между ними, по засечным линиям, поперек татарских сакм, представляет знаменательное явление в истории русского государства. Оно показывает значительный рост русского населения, которое теперь ищет себе выхода на плодородные земли к югу от Оки; там оно располагается жить земледельческим трудом под защитою укреплений, энергически строимых государством, которое с своей стороны находит возможным допустить колонизацию до степных пределов и имеет средства, хотя не всегда вполне достаточные, защищать украинское население от кочевников, крымских и ногайских татар. Построенные города, составляя для окружного деревенского населения места защиты на всякий случай, еще больше важны для государства и населения, как опорные пункты для дальнейшего наступления на степь: строение городов значит больше, чем оборону только от степных жителей; оно значит, в сущности, наступление на них, хотя медленное, но за то прочное и верное. Таким образом, мирный земледельческий труд, да город, центр правительственный и воинский, постепенно завоевывали степь, одолевали ее стихийные силы и варварские привычки ее жителей 16. [42]

Но сполна одолеть степь еще не было возможности для государства в XVII-м веке, и долго еще — и тогда, и даже в XVIII-м веке — приходилось больно чувствовать все зло ее соседства для земледельческого украинского населения. В данное время, то есть, в первой половине XVII века, ближайшим следствием построения городов на степном пограничье были усиленные нападения татарские. Правда, в этом веке крымцы уже не могли прорываться за Оку, как не раз они это делали в предыдущем веке; но и теперь для их набегов оставался все еще очень широкий район от Перекопа до Оки, от Днепра до Волги, по [43] старым наторенным дорогам Муравской, Изюмской и Калмиюсской, и по разным побочным путям, хорошо знакомым для них. Крымцы тем с большим ожесточением теперь нападают, что сами сильнее чувствуют напор все больше возрастающего в силе казачества и предчувствуют еще большую силу государства, за ним стоящего. Они прокрадываются мимо сторожей и станичников, стараются обмануть их или обогнать, пробираются торопливо мимо городов, мимо засек и валов, либо прорываются сквозь самые валы и изгороди (Вот пример от 1673 года: «от города Оскола до Верхососенского рубежа вал земляной, ослон дубовой с крымские стороны, во многих местах воинские люди, татаровя, в прошлом в 181 году выжгли на девять верст»: по этому проломному месту и прошел крымский хан (Дополн. к Акт. Истор. IX, стр. 277).), грабят и забирают в плен деревенский народ, не успевший скрыться в город, или в лес, или в овраг, и так же торопливо пробираются в обратный путь, чтобы избежать преследования из городов. По прежнему крымцы пользуются удобным для себя временем, когда Московское государство вступает в войну с Польшей: так, в 1633 году, во время осады Смоленска, хан Джанибек-Гирей (1627-1635), подкупленный Польшею, выслал отряд татар под начальством нурадина, своего сына, который повоевал многие окраинные города, чем заставил многих дворян и детей боярских оставить осаду смоленскую, и воротиться в их вотчины и поместья, — обстоятельство, не выгодно повлиявшее на исход всей смоленской войны (Собр. Гос. Гр. и Дог. III, стр. 344 и 386. Ср. Соловьева, И. P. IX, 222; там же о набеге татаровом 1622 года, стр. 217. — Изв. Таврич. архив. ком., № 10, стр. 24, 26.). По прежнему ханы требуют от Москвы доставки ежегодной денежной казны, мехов, шуб и тому подобных поминков для себя, для своих жен и детей, для придворных и знатнейших родом князей и мурз, посылают от себя в Москву список лиц и поминков, настаивая, чтобы все было прислано по этому списку, в противном случае угрожают войною или отмщеньем на посланниках русских, которые, действительно, не раз подвергаются в Крыму задержанию, грабежу, даже побоям и истязаниям. В виду такого варварского обхождения с послами, московское правительство иногда грозит хану вовсе не посылать [44] своих уполномоченных в Крым, но не находит возможным порвать всякие дипломатические сношения с ним: их нельзя было порвать уже ради того только, что Крым в таком случае окончательно предался бы на польскую сторону. Итак, приходилось поддерживать сношения с ордой, доставлять хану ежегодные поминки («любительные поминки», как они называются на дипломатическом языке века), а его приближенным — «жалованье»: это были как бы страховые деньги, или средство предупредить еще большее зло со стороны варваров; по прежнему также рассчитывали поднимать этим средством Крым на Польшу. Приведем несколько данных. В 1614 году крымский уполномоченный Ахмет-паша Сулешев на посольской размене в Ливнах (Ливны и Валуйки были обычные места, где съезжались в ХVI и ХVII вв. уполномоченные русские и татарские, и разменивались послы. Это ускоряло переговоры и обеспечивало большую безопасность послов с обеих сторон. О порядках и обстановке таких съездов можно судить по данным относительно, например, съезда на Валуйке 1629 года (Дворцовые Разряды, III, 823-838).) запрашивал от московских уполномоченных 10-ть тысяч рублей ежегодных поминков, сверх мягкой рухляди, а московские предлагали ему четыре тысячи; в ответ на это Ахмет Сулешев сказал: «вы ставите шесть тысяч рублей в дорого, говорите, что взять негде, а я на одних Ливнах вымещу: хотя возьму тысячу пленных, а за каждого пленника возьму по 50-ти рублей, то у меня будет 50 тысяч рублей». Так переговаривались русские и крымские уполномоченные! Впрочем, князь Сулешев должен был согласиться на предлагаемые четыре тысячи, в ожидании того, что весною будущего года будут отправлены с послом более значительные поминки, как обещали русские уполномоченные 17. Со своей стороны хан потребовал от приехавшего русского посла, князя Волконского, той же суммы в 10 тысяч руб., как бывало она [45] присылалась-де Казы-Гирею; однако в шертную грамоту было вписано только общее неопределенное условие на этот счет: «и тебе бы, брату нашему (государю Московскому), на всякой год, в начале лета, к нам казну и поминки присылать по прежнему, что у тебя лучится рублев денег» (Извест. Таврич. арх. ком., № 10, стр. 15 (шертная ханская запись от 1615 года).). Таким образом, русские посланники успели убедить татар, что небогатая казна Московского государства не может-де, после недавно пережитой смуты, платить в орду крупные денежные поминки, и не внесли в шертную грамоту определенного обязательства на этот счет. В сентябре 1633 года татарские посланцы говорили в Москве, что в последние два года хан велел воевать московскую окраину за то, что ему не были присланы поминки, а его ближним жалованье на два года (Там же, № 10, стр. 24 и 26.). Так ли было в самом деле, как говорили татары, не известно; более вероятным представляется, что поминки крымцам не были посланы уже вследствие того, что они обнаружили враждебные движения и согласились на подкуп со стороны Польши. Как бы то ни было прежде, а к концу 1633 года хан Джанибек-Гирей дал торжественную шертную запись: быть впредь в дружбе и любви с московским царем, иметь общих друзей и врагов, стоять сообща против всяких недругов, а литовскому королю никакими мерами ни в чем не помогать и т. д., в обычных выражениях старого Менгли-Гиреевского времени. За то к шертной грамоте была приложена обширная роспись, какие поминки и кому именно следует впредь присылать из Москвы, — документ весьма интересный в разных отношениях: и по исчислению лиц, занимавших ближайшие места подле хана, и по описанию самых поминков, кои требовались для каждого должностного и чиновного лица, смотря по его значению при особе хана, да и по самому принципу, высказанному в этом документе: «и впредь от нашей стороны никакой ссоры и смуты не будет; да чтоб есте прислали поминков без убавки, по сей росписи, а впредь послом вашим никакого бесчестья и тесноты не будет» 18. Казалось бы теперь, с [46] определением точного размера поминков, должны были установиться на самом деле более прочные мирные отношения между Московским государством и Крымскою ордой: государство хотя не богатое, даже в сущности бедное, соглашалось на постоянные поминки татарам деньгами и мехами; оно и прежде не отказывалось давать им эти поминки, а теперь тем больше соглашалось на них, что все ближе сходилась граница русских населений с крымскими кочевьями и все чувствительнее становился вред татарских набегов: орду надобно было всячески сдерживать до тех пор, пока государство не будет в состоянии сделать последний решительный шаг на нее. Однако и теперь прочного мира не было, да и быть ему было очень трудно, как всегда. Во-первых, в Крыму были склонны постоянно увеличивать запросы поминков, сверх однажды условленного. Во-вторых, поминки шли в пользу хана и знатнейших татар его; но рядовые казаки и вся масса крымских татар, на долю которых поминков не было, хотели по прежнему жить грабежом, кормиться по исконному обычаю степняков насчет земледельцев; бедная, мало обеспеченная в средствах жизни масса татарская стремилась в набег не из дикой только любви к разорению, а ради получения какой-нибудь добычи, для удовлетворения своей нужды; под влиянием этой нужды она и пускалась в далекий набег (дело всегда не легкое и рискованное), пускалась иной раз даже мимо ханского запрещения. В-третьих, наконец, Крым постоянно находился под сторонними влияниями, несоответственными его внутренней силе и действительному значению колебавшими настроение татарских умов. Мы верим, что ханы были искренни, когда писали в шертной грамоте такие, например, торжественные клятвы: «я, великий государь, тебе, брату своему, клянуся Единым Богом, Сотворителем нашим, и законодавшею (Не знаем, точно ли прочтено и напечатано это слово и следующее за ним: до сих пор нигде нам не приходилось встретить слова «законодавша» (как оно было бы в именительном падеже); следующее слово «нам» мы читаем: «нашим».) [47] нашим пророком Махаметемь, и утвержденною нашею законною, прямою книгою, кураном, на которой книге я, великий государь, для твоей братственной дружбы и любви шерть учинил на том, что мне... и всем крымским ратным людем на Московское государство войною не ходити» (Извест. Таврич. архив, комиссии № 10, стр. 15. Все вообще документы в этой книжке Известий, то есть, шертные грамоты ханов и их уполномоченных, обыкновенно князей Сулешевых, суть важный материал для истории крымской за время государя Михаила Феодоровича. Издатель их, г. Лашков, напечатанием их оказал важную услугу для занимающихся историей Крыма.). Но такое настроение хана и его приближенных обыкновенно скоро проходило, и при первом же случае, вроде набега какой-нибудь незначительной партии донских казаков, не говоря уже про внушения из Порты и Польши, заменялось враждебностью, выражавшеюся новым набегом, или грубым оскорблением московских послов; мир нарушался, московскому правительству снова приходилось жалеть о потраченных даром усилиях и деньгах, а крымцам — злиться на убавку поминков, или на полное прекращение их до известного времени.

К издержкам в виде поминков и полоняничных денег, посылавшихся в Турцию и Крым на выкуп пленных (Котошихин определяет сумму крымских поминков — за время государя Алексея Михайловича — в 20-ть тысяч рублей ежегодно, а сумму полоняничных денег, собиравшихся ежегодно в государстве, в 150 тысяч рублей, при чем прибавляет, что кроме выкупа ни на что другое эти деньги не тратились (О России в царств. Алексея Михайловича, изд. 2-е, стр. 47 и 72).), присоединялись траты на оборону границы в тех случаях, когда война с татарами могла быть предвидена. Так, например, в феврале 1637 года была разослана по городам царская окружная грамота, уставлявшая повсеместный денежный сбор на городовое дело и на жалованье ратным людям, в виду обороны от татар (Акт. Археогр. Эксп. III, № 268. Акт. Историч. III, № 195.). В сентябре этого же года последовал значительный татарский набег, по приказу султана, как говорили татары, за то, что донские казаки взяли Азов; по этому случаю царь собрал земский собор, на котором снова положено делать повсеместный сбор деньгами и людьми на случай новых нападений татар и турок (Акт. Арх. Эксп. III, № 275.). Через четыре года, именно в начале 1642 г., созван еще земский собор для совещания о том, принимать ли государству взятый казаками Азов, и если принимать, то где взять денег на [48] войну с Турцией и Крымом. В ответ подавались между прочими такие письменные сказки: «с турецким султаном и крымским царем разорвать ли, Азов у донских казаков принять ли, то в его государской воле; а турского и крымского царя неправды известны государю: всегда крымской царь на своей правде не стаивал, и через свое утвержденье государевы окраины воевал, и полон многой имал и разорял; и за те бы их басурманские неправды не велел государь в Крым своей государевой казны посылать, а та его государева казна пригодится государевым ратным людям на жалованье, которые будут против их, басурман, стоять» (Собр. Гос. Гр. и Догов. III, стр. 398; сравн. там же, стр. 385-386. Весь акт собора 1642 г. интересен, между прочим, и по взглядам земских людей на вопрос крымский и турецкий.). Так написали свою мысль два московские дворянина, Беклемишев и Желябовский, в особой сказке. И все выборные земские люди, конечно, хорошо знали про неправды крымского хана; при всем том, однако, в виду недостаточности средств для войны с султаном и ханом, о чем земские люди также заявляли государю, донским казакам послано было приказание оставить Азов; войны с турками и крымцами у государства на этот раз еще не произошло.

Таков был этот жгучий крымский вопрос! Если взвесить все эти траты на Крым, или по поводу Крыма, все эти издержки на оборону южной окраины во время нашествий крымских, или в виду ожидаемых только нашествий, особенно издержки и труды по строению целого ряда укреплений в виде городов и изгородей, засек и валов, линия которых, если бы их сложить и вытянуть в одну прямую, составила бы огромное протяжение в несколько сот верст (труды не меньшие, чем римские или китайские в этом же роде); если принять во внимание эти потери имущества и особенно печальные, ничем не вознаградимые потери людей, которых крали крымские разбойники и продавали в турецкую неволю; если, наконец, представить, что государство, при всем его усиливающемся достоинстве и могуществе, не свободно было от татарских набегов вплоть до последних дней существования Крымской орды, то нам станет понятна вся тяжесть крымского соседства, вся «злоба» крымских и турецких отношений, в продолжение нескольких веков. Нам тогда становятся понятны не веселые размышления, находимые, например, [49] в книге Котошихина, этого вообще ясного и трезвого писателя. Вот что читаем в одном месте у этого автора на счет крымских отношений (слова его на столько характерны, что мы приведем их в подлиннике, с того места, где говорится про поминки): «А уложил те поминки (крымские) давать Алексей митрополит московский после того времени, как он был в Крыму, в полону, тому много лет назад. Так же он, митрополит, заклял Московское государство, чтобы они сами на крымских людей войною не ходили, а утешали бы нечестивого дарами; а ежели они через его заклинание учнут ходить на Крым войною, и им в войне не даст Бог поиску, а в земле плоду; разве они, крымские люди, сами учнут войною приходити, — и против них стояти повелел. И по тому его заклинанию, Московский царь то и чинит: сам войною на Крым не наступает, а окупается такими дарами ежегодь; а когда и войска свои против крымских людей посылает, и тогда московские войска на крымские войска поиску сыскати не могут никакого, потому что московские войска ни которых людей так не страшны, как крымских». (О России в царств. Алексея Михайловича, стр. 47. У того же автора встречаем несколько ценных сведений и верных суждений о делах крымских: так, кроме данных о поминках и полоняничных деньгах, выше указанных, он дает сведения о приеме в Москве крымских послов, о их бесстыдстве и невежливости, о варварском обращении в Крыму с нашими послами, о размене и выкупе пленных у крымцев (стран. 47-48; 56-57).). Такова любопытная крымская легенда, связанная с именем св. Алексея митрополита, державшаяся в некоторых кружках московского общества XVII века. Не один Котошихин записал ее: современник его, Юрий Крижанич, также слышал ее и записал вкратце, с некоторыми вариациями (Политика, II, 131: «преподобный Петер (раньше было написано: «Алексей») митрополит есть заповедал татаром давать данину». (Вероятно, в Москве разные люди говорили то про одного, то про другого святителя; но возможно также, что автор ошибся и поправился, написав одно имя вместо другого.)). Где ближайший источник этой легенды, мы пока не можем сказать; в житиях св. Алексея митрополита, на сколько мы знаем, нет указаний на что-нибудь в роде пленения святого мужа от татар. Но само по себе дело очень возможное, что во время одной из поездок своих в Царьград, чрез татарские кочевья южной России, или же во время поездки в Золотую Орду, митрополит Алексей действительно где-нибудь испытал задержку [50] от татар: в степи такой случай как нельзя больше — дело возможное; не даром святитель брал особый ярлык от ханши Тайдулы на свободный проезд в Грецию; очень возможно, что ярлык и взят был вследствие какого-нибудь неприятного случая в этом роде, имевшего место прежде («Сей Алексей митрополит, коли пойдет ко Царьграду, и зде хто ни будет, чтоб его не замали, ни силы б над ним не чинили ни какие; или где ему лучится достояти, чтоб его никто не двинул, ни коней его не имали занеже за Занебека Царя, и за детей его, и за нас молитву творит, так есмя молвили» (Собр. Гос. Гр. и Дог. II, № 10).). Вполне также естественно, что знаменитый государственный человек, оказавший такие важные услуги великокняжескому московскому роду в деле собирания и устроения земли, сообщал великим князьям и боярам свои мудрые, опытные замечания и давал заветы по делам татарским, в том, например, смысле, чтобы не допускать татар до вмешательства во внутренние дела Руси, не доводить до их вторжений, а держать всячески мир в земле внутренней и относительно ханов, до тех пор, пока государство соберется с силами; может быть, святитель давал и другие, ближайше годные практические советы по делам орды, отношения к которой он хорошо знал и понимал. Таковы, на наш взгляд, общие условия или данные, из коих могла зародиться приведенная Котошихиным легенда на счет того, будто св. Алексей митрополит вовсе запретил вести наступательную войну с татарами. Ея тенденция понятна: авторитетом великого святителя хотели прикрыться те люди, которые не хотели рисковать наступательною войной с Крымом, или даже действительно боялись такой войны; эти люди и поддерживали легенду, применили ее к крымским отношениям, о каких при св. Алексее не могло быть еще речи, ибо тогда Крым был не больше, как простой улус Золотой Орды, далеко не имевший того значения, какое он получил позже. Таков, по-нашему, смысл предания, записанного у Котошихина; речь идет все о том же: оборона, или наступление? Все тот же старый, докучливый вопрос, медленно подвигающийся к решению!

Начало царствования Алексея Михайловича крымские татары «поздравили» вторжением в Украину, в Рыльский уезд, но были здесь разбиты царскими воеводами и принуждены воротиться безо всякой добычи. В ответ на эту новую дерзость, царь Алексей Михайлович решил взять наступательные меры против Крыма: [51] он еще раньше набега татарского заявил султану, что если крымский хан еще раз изменит клятве, то ему больше уже не будут терпеть; после же набега государь отправил в начале 1646 года посольство в Польшу с предложением заключить наступательный союз против Крымской орды: «вы бы, паны ратные, сами о том думали и короля на то наводили, чтоб его королевское величество для избавы христианской в нынешнее благополучное время велел отпереть Днепр, и позволил бы днепровским казакам вместе с донскими воевать крымские улусы, да и к гетману послал бы приказ, чтобы он со своими ратными людьми на Украине был готов, и с царскими воеводами обо всяких воинских делах ссылался, как им против крымских татар стоять, в каких местах сходиться». Польские паны отвечали, что они вседушно рады и молят Бога, чтобы обоих великих государей руки высились над басурманами (Соловьев, И. Р., X, стр. 120-129 (2-е изд.).), как вдруг поднялось восстание против Польши тех самых казаков, на которых рассчитывали, как на передовых бойцов против Крыма: вопреки ожиданию правительств, малороссийские казаки, под начальством Хмельницкого, поднялись не против Крыма, а с помощью этого самого Крыма против Польши. Дела принимали совершенно иное направление. Польское правительство повело теперь речь к московскому о том, чтобы то пособило разорвать союз казаков с татарами и усмирить казацкое движение. Но как разорвать этот союз? А главное: нужно ли усмирять царю движение казаков? В Москве ясно понимали смысл казацкого движения, знали его причины и угадывали исход. Действительно, восстание Богдана Хмельницкого привело к воссоединению Малороссии с Великой Россиею, событию великой важности в истории России и Польши; для первой оно обозначало решительный перевес в вековой тяжбе за возвращение русских земель, а для второй — распадение, начало конца. Еще раз два государства вступили в продолжительную, упорную войну; еще раз крымцы воспользовались этою войной для своих набегов, грабежей и пленений; они тем удобнее теперь могли вмешиваться в отношения борющихся сторон как главных, то есть, государств, так и второстепенных, то есть, разных партий внутри самой Малороссии, руководимых честолюбивыми казацкими предводителями, что эти последние не стыдились призывать татар на помощь себе, на разоренье стране. Дела в [52] Малороссии принимали затруднительный оборот, запутывались и усложнялись как внутри, так и извне; поэтому существенная практическая задача для московского правительства состояла в том, чтобы удержать Малороссию в подданстве, устроить ее внутренний порядок, примирить сословия и определить все внутренние отношения, и в то же время заставить Польшу помириться на условиях, отвечающих достоинству и выгодам государства: тогда снова можно будет повести речь о союзе против Крыма, о наказании его за все зло как за прежнее, так и за последнее, которое приходилось терпеть, пока не был решен главный вопрос времени, то есть, Малороссийский.

IV.

В эту-то пору, когда дела в Малороссии принимали такой затруднительный, не желанный для московского правительства оборот, туда прибыл Крижанич, автор крымского проекта, о котором собственно наша речь. Присмотримся ближе, что за человек этот автор, и с какими намерениями он приехал в Россию.

Хорватский дворянин из старинного рода, Юрий Крижанич родился около 1617 года, близ города Загреба, в юности лишился родителей, а вместе имущества по проискам корыстолюбивого родственника, вследствие чего был принят на попечение загребским епископом Винковичем, который склонил даровитого, но бедного юношу поступить в духовное звание. После обучения в венской хорватской семинарии, Крижанич отправился для высшего образования в Италию — в Болонью и Рим: здесь, в 1641 году, он поступил в греко-униатскую коллегию св. Анастасия, чтобы приготовиться к миссионерской деятельности в странах православного Востока, ближайшим образом «в Московии», как сказано в документе о принятии его в коллегию. По выходе из нее, Крижанич, принявший сан священника и каноника Загребской епархии, постарался при первой возможности исполнить свое желание лично посетить русские страны и поработать для унии не только ученым пером, но и устною пропагандой между русскими: в 1646 году он оставляет свой приход в городе Вараждине, готов отказаться и от звания каноника и отправляется в путь чрез Вену в Холмскую Русь к тамошнему знакомому епископу, Мефодию Терлецкому, ревностному деятелю унии. Смутные обстоятельства в Холмском [53] крае, вследствие борьбы православных с униатами, заставили Юрия Крижанича скоро покинуть этот край: он поехал далее внутрь Западной России и проник до Смоленска; но долго ли пробыл здесь, в каких других местах останавливался и какие результаты для себя получил, об этом нет сведений: предполагают, что в это время — в промежуток 1646-1650 годов — он успел, кроме Западной Руси, посетить еще Царьград 19. В 1650 году Крижанич воротился в Вену, а в следующие годы (1652-1656) проживал в Риме, где хлопотал, чтобы его вторично отправили миссионером в Россию, причем в рекомендацию себе представлял литературные труды для целей унии, именно переводы на латинский некоторых книг, из России вывезенных, и опровержения на эти книги со своей стороны. Уже была положена благоприятная для просителя резолюция папы («deputetur missionarius in Moscoviam»), как вдруг оказались какие-то задержки, а немного спустя был представлен папе новый доклад, дававший иное направление делу: в докладе хотя отдавалась доля похвалы кроатскому священнику за его книжные труды, но в то же время выражалось сомнение на счет практической годности его первой миссии и другой, теперь испрашиваемой им; высказывалось даже опасение, что он, пожалуй, может выйти из надлежащих пределов деятельности миссионера собственно. В силу этого доклада (в январе 1658 года) последовала новая резолюция папы, которая рекомендовала священнику-кроату оставаться в Риме для окончания трудов против схизматиков, начатых автором, с выдачею ему за труды денежного вспомоществования (В сборнике г. Ягича (Archiv fur Slavische Philologie, VI Bd, 120-121 Ss., in «Klein. Mittheilung.») помещено несколько документов, найденных в римских архивах отцом Пирлингом, важных для биографии Крижанича, а именно — постановления о принятии его в коллегию св. Анастасия и доклады по просьбе его об отправлении в русскую миссию.). Тем не менее, через год Юрий Крижанич, не известно, по воле «своего начальства, или по собственному почину и на свою [54] ответственность, опять является в России: из Львова он проехал на Киев, потом переправился в левобережную Украину, где проживает в разных местах, а более постоянно в городе Нежине. Этот вторичный приезд Крижанича в Россию состоялся в начале 1659 года, во время гетманства Выговского, измена которого царю тогда еще не обнаружилась. Наш пришелец под именем «Юрия сербина» искал одно время покровительства гетмана; но когда измена его царю Алексею Михайловичу стала явною, когда с помощью крымского хана, Магмет-Гирея IV, он разбил царское войско у Конотопа (28-го июня 1659 года), при чем позволил себе варварскую жестокость, перебив пять тысяч безоружных пленных русских, — злодейство, пред которым содрогнулись в Малороссии и в Москве (Соловьев, Ист. России, XI, 59-60 (по 2 изд.).), — тогда и Крижанич, поспешно оставив гетманский обоз, воротился в Нежин. Здесь, под впечатлением событий и всего виденного на пути от Львова и в самой Малороссии, Крижанич набросал небольшую записку о положении дел в крае, по всей вероятности, назначая ее для прочтения людям, имеющим власть и голос в стране: что он писал ее не в виде только памятной записки или размышления про себя самого, это видно по ее деловому тону и по всему содержанию. Вкратце содержание записки следующее. Прежде всего автор поражен опустошением Малороссии и огрубением нравов ее жителей: «хотя черкасы, — говорит он, — исповедуют христианскую православную веру, но нравы и обычаи имеют зверские». После такого замечания, отчасти справедливого, но вообще резкого, Юрий Крижанич обращается к лучшим чувствам и здравому смыслу малороссиян, убеждает их быть верными царю, не брататься ни с ляхами, ни с басурманами, подробно исчисляет притеснения, какие терпели малороссияне от ляхов и будут терпеть, если возвратятся в польское подданство. Автор энергически нападает на ядовитый предрассудок, поляками распространяемый в Малороссии и во всей Европе, на эту в своем роде «политическую ересь и дьявольскую мысль», будто жить под царскою властью слишком тяжело, — тяжелее, чем в неволе египетской или турецкой. Затем автор предлагает некоторые, на его взгляд, полезные меры для умиротворения края, например: трехлетнее гетманство вместо пожизненного, учреждение в Москве [55] Малороссийского приказа, где бы сидели природные малороссияне, и т. п. 20

Эта небольшая по объему записка Крижанича обратила на себя внимание некоторых людей; она стала известна также в Москве, — и автору ее было позволено, а может быть приказано, явиться туда. И вот, пробыв в Малороссии года полтора приблизительно (О пребывании в Нежине Ю. Крижанич не раз вспоминал впоследствии по поводу братьев Золотаренков, Нижинских полковников: в сочинении «о Промысле», на стр. 82-83, и в трактате «о св. Крещении», изложенном у г. Безсонова в статье о Крижаниче. (Правосл. Обозр. 1870 г., том II, стр. 700-701). Неточные показания Крижанича о старшем Золотаренке следует исправить, например, по указаниям Максимовича (Сочинения, т. I, стр. 737-739).), Юрий Крижанич очутился в самом сердце России, в столице того великого царя, о котором давно и много думал наш ученый славянин. Люди с таким широким образованием, каким владел Юрий Крижанич, были «годны великому государю», — скажем словами того времени; будь он православный человек, каким, конечно, сочли заочно «Юрия сербина» в Москве, ему нашлось бы здесь место, достойное его дарований и учености, например, в числе справщиков книгопечатного двора, или в числе переводчиков Посольского приказа; ему нашлось бы место и в рядах церковной иерархии. Но вся беда в том, что Крижанич был католический священник: его истинное звание не могло быть скрыто им, и он немедленно был удален из столицы. Пусть доселе не известны ближайшие обстоятельства удаления Крижанича из Москвы в Тобольск, — дело и без того в сущности ясно: католический священник не мог жить в православной Москве XVII века, при царе Алексее Михайловиче. При том больше чем вероятно, что когда истинное звание «Юрия сербина» открылось, его тотчас заподозрили в намерении проповедовать унию русской церкви с римскою, в чем [56] конечно, не ошибались в Москве. Его показание, будто он приехал в Россию заниматься изучением славянского языка, без иной ближайшей практической цели, вероятно, представилось неудовлетворительным, маловероятным. Невыгодное впечатление могло произвести и то обстоятельство, что Крижанич одно время искал покровительства у гетмана Выговского, который вскоре оказался изменником: это впечатление только отчасти сглаживалось благонамеренною политической запиской автора о делах малороссийских (Д. В. Цветаев высказал вероятное предположение, что при удалении Крижанича из Москвы в Сибирь дело не обошлось без воздействия московских немцев-протестантов (Протестантство и протестанты в России до эпохи преобразований, стр. 768). В самом деле, они могли скоро разгадать Крижанича, или даже раньше приезда его в Москву слышать про него, что он — самый горячий, самый искренний ненавистник немцев.). Как бы то ни было, над Юрием Крижаничем разразилась гроза: по указу от января 1661 года, данному из приказа Лифляндских дел, Юрий сербин был послан в Тобольск, чтобы быть ему там у государевых дел, у каких пристойно, при чем кормовых денег ему велено было выдавать по семи рублей с полтиною на месяц. Так как жалованье в таком размере было, по тогдашнему времени, не малое, то надобно полагать, что Крижанич при удалении из столицы не считался виноватым в каком-нибудь преступлении; да и в указе ничего нет про что-нибудь преступное, ни даже проступок какой-нибудь с его стороны: католического священника сочли пока только подозрительным и удалили, но ожидали от него полезной службы в Тобольске (Может быть, например, отправления треб для политических ссыльных католического вероисповедания родом из Литвы, каковые не редко тогда попадали в Сибирь?). За последующее время находим любопытное известие о Крижаниче, что ему однажды было прислано десять рублей денег в милостыню от Симона, архиепископа вологодского и белозерского, как это видно по расписке самого Крижанича, данной им казначею сибирского митрополита Корнилия 21. Этот факт присылки денежной милостыни сосланному [57] католическому священнику от православного русского архиерея, пожалевшего его в несчастливой судьбе, дает основание заключать, что под конец жизни в Тобольске Крижанич испытывал нужду в средствах для содержания (присылка была в конце 1675 года, либо в самом начале 1676 года), и что жалованье от казны было прекращено ему в то время: как видно, по дальнейшем расследовании дела о Крижаниче, его стали считать виноватым в униатских замыслах, так что проживание его в Тобольске перестало быть для него простым удалением, а сделалось уже ссылкою в виде наказания. То во всяком случае верно, что, не смотря на несколько просьб, обращенных к правительству, о возвращении из ссылки или, по крайней мере, о замене Тобольска Соловецким монастырем, он не был возвращен, — и прожил в Сибири до начала царствования Феодора Алексеевича. Освобожденный, наконец, по милости этого государя и, может быть, по ходатайству Симеона Полоцкого, Юрий Крижанич возвратился в римские страны. О дальнейшей его судьбе там почти ничего не известно 22.

В настоящее время, по биографическим данным и по сочинениям Юрия Крижанича, личность его обрисовывается яснее прежнего, хотя многое остается еще непонятным во внутренней его жизни 23. Славянский патриот, ревнитель достоинства и чести [58] славянского народа, страстно горячо ратовавший за освобождение его от всякого ига разных чужеродников, при помощи царя московского, на которого он возлагал все надежды славян, о власти которого говорил с энтузиазмом и даже философским глубокомыслием, как о лучшей по существу власти, — этот славянский патриот был католик, в школе подготовлявшийся и в жизни работавший для выполнения заветной римской мысли, то есть, соединения православной греко-русской церкви с западною, под главенством римского первосвященника. Мы желаем верить, что Юрий Крижанич поступал в данном деле по убеждению в правоте этого дела; вообще он не кажется нам человеком неискренним. Но то представляется на теперешний взгляд непонятным, каким образом он сочетал в своих внутренних помыслах и чувствах эти две идеи, то есть, освобождение славянских племен от чуждого ига с помощью царя московского, и в то же время присоединение этого царя и его народа к западной церкви, под послушание римскому первосвященнику. Ужели он не заметил и не понял, как дорого для русского народа его православное греческое вероисповедание, его славянское богослужение, весь своеобычный обряд церковный и житейский, под влиянием церкви слагавшийся, его церковная самостоятельность, в ближайшем общении с матерью-церковью греческою? Ужели он не догадался, что для русского народа его вера и обряд во всяком случае не меньше дороги, как и для западных христиан дороги римское вероисповедание и весь своеобразный римский обряд, и что ни за какие блага мира русский народ не пойдет на унию с западною церковью в смысле римском, то есть, в смысле подчинения своей церкви под управление римского епископа? Да! Крижанич, по-видимому, стал понимать все это лучше и справедливее уже позже, когда его постигло бедствие ссылки, когда он стал строже относиться к себе самому и лучше наблюдать окружающий его русский мир. Нет сомнения, что и тогда он питал в душе свою любимую мысль об унии, но тогда он высказывал ее в своих сочинениях очень сдержанно, а главное — с большим уважением к русской церкви; [59] может быть, он представлял тогда возможность церковного соединения в ином виде, на более справедливых началах, чем в виде простого подчинения православного Востока под главенство Рима. А может быть, на время он совсем отложил план церковной унии и главное свое внимание обратил на уяснение себе самому и читателям русским идеи объединения славянских племен, под влиянием которой он теперь пишет свой главный труд, изучает русские летописи и западноевропейские исторические сочинения, составляет славянскую грамматику 24. Однако еще раз оговариваемся, что очень не легко разгадать, каков был генезис и строй мыслей автора в эту пору, и как он приводил их в стройный логический порядок, с соблюдением внутренней правды. На наш взгляд, сколько мы успели составить его для себя, читая сочинения Юрия Крижанича, он не успел совладеть со своими думами: эти думы так важны по содержанию, что одолели своей тяжестью носившего их; да при том эти думы такого свойства, что их нельзя одолеть одним размышлением. Человек бесспорно даровитый и много работавший головой, Крижанич при том был еще слишком впечатлителен; он больше впечатлительный и широкий мыслитель, нежели спокойный и основательный: думы, к которым он так горячо относился, остались у него недодуманными. В его нравственном характере сказывается также некоторая неопределенность и двойственность: он — человек искренний, но в то же время он делает впечатление такого человека, который, отплыв от одного берега, пробовал как будто пристать к другому, но не смог пристать и воротился к прежнему утомленным... В «Обличении Соловецкой челобитной», коим Крижанич оказал некоторую услугу для православной русской церкви, читаем следующие характерные слова, обращенные к русским старообрядцам: «я не осуждаю церкви и не отлучаюсь от нее, но пребываю [60] в ней и борюсь за нее: в этом — печать моей веры. Хотя я не архиерей, но я думаю и проповедую согласно с архиереями, и в сем деле (то есть, в проповеди единой вселенской истины церковной) я, недостойный грешник, работаю для всей церкви, или паче для Самого Христа». И в другом месте того же сочинения: «я не такой упорный латинник, чтобы не был рад и готов присоединиться к иереям святой московской церкви, только бы они захотели принять меня без второго крещения» («Сербского попа Юрия Крижанича Опровержение соловецкой челобитной». (Статья С. К. Смирнова в Прибавлен. к Творен. св. Отцов, ч. 19, стр. 521 и 523).). И, однако, Юрий не вступил в православную церковь и после того, как московский собор 1667 года отменил перекрещивание католиков, как условие для вступления в православную церковь, этот действительн? несправедливый и не канонический обычай. Припоминаем это о Крижаниче и все выше сказанное о нем клоним «не в осужденье, а в рассужденье», как говорит русская пословица: ведь никто, в самом деле, не вправе был ожидать и требовать от него вступления в русскую церковь. Вообще по всем данным видно, что с ним не произошло того, что называют «перерождение» в русского человека; при первой возможности он и оставил Россию 25.

Но в России он оставил память по себе несколькими учеными и литературными трудами весьма замечательными по содержанию, по богатству мыслей, в них выраженных. Этими трудами он наполнял свой сибирский досуг; ими, можно сказать, жил, выразив в них всего себя, все любимые мысли, чувства, надежды. Изречение о том, что «книга есть лучшая часть жизни сочинителя», особенно подходит к писателям в роде Крижанича, теоретика, кабинетного, книжного человека больше, нежели практического жизненного деятеля. Впрочем, Крижанич не лишал себя общества образованных людей в Тобольске: в столице Сибири и [61] кафедральном митрополичьем городе было такое общество людей образованных и книжных, с которыми наш автор мог делиться мыслями, сведениями и от них многое для себя заимствовать, которые понимали его, сочувствовали ему, или, по крайней мере, не отворачивались от него пренебрежительно, как от ссыльного латинского попа. Сам митрополит Корнилий, по-видимому, не лишал его благосклонности, судя по тому, что он принимал на себя посредство в передаче ему денег от вологодского архиепископа. То же можно предполагать о тобольском воеводе, князе Иване Борисовиче Репнине, которому Крижанич посвятил одно из своих сочинений («О Промысле», изд. г. Безсонова, стр. 43. О тобольском воеводе, князе И. Б. Репнине, о митрополите Корнилие и обо всем тобольском обществе не безынтересные сведения можно найти в «Записках, до Сибирской истории служащих» (Древн. Росс. Вивлиоф., III, стр. 191-224).). В Тобольске, за время проживания там Крижанича, всегда был кружок подобных ему людей, сосланных за разные вины; естественно, что лица этого кружка сближались между собой общею судьбой; положительно известно о знакомстве Юрия в Тобольск с ссыльными русскими расколоучителями: попом Лазарем, протопопом Аввакумом и другими; с первым он сблизился до того, что делил с ним хлеб-соль; дорогие для сердца вопросы церковные и обрядовые занимали с одинаковым интересом католического и бывших русских священников, отлучившихся, к несчастью, от церкви (Прибавлен. к Творен. св. Отцов, ч. 19, стр. 510-516. О встрече со знаменитым Аввакумом и кратком, но весьма характерном разговоре с ним Юрия Крижанича — там же на стр. 514.). Несомненно, что Крижанич был знаком со многими другими людьми русскими в Тобольске, как раньше в Москве и в Малороссии: многочисленные сведения о разных сторонах внутренней жизни русской, какие мы находим в «Политике» и других сочинениях Юрия Крижанича, почерпнуты им, конечно, за это время проживания в России не из книжных только источников, но также из непосредственного источника наблюдаемой действительности (Крижанич был довольно наблюдателен), да из бесед с русскими людьми разных классов общества, начиная с бояр и малороссийских полковников (Припомним здесь боярина Бориса Ивановича Морозова, известного воспитателя и любимого советника царя Алексея Михайловича: два раза Крижанич вспоминает о нем, по поводу любви его к наукам («Политика» I, 106; II, 142). Морозов был «западник» своего времени; он ласково отнесся, к Юрию Крижаничу, судя по тому тону, в каком автор говорит про боярина.). И вот [62] почему сочинения Крижанича имеют значение большее, чем только для его биографии и характеристики: они представляют не маловажный источник для внутренней истории Московского государства за время царя Алексея Михайловича.

Обращаемся к его главному сочинению и крымскому проекту, там изложенному; на нем мы ближе увидим, как вообще мыслил и чувствовал наш автор.

Это главное сочинение Юрия Крижанича называется у него «Разговоры об владательству» (диалог о государстве), или же «Политичные думы»; в наше время за ним стало закрепляться другое, хорошо подходящее к нему заглавие, то есть, «Политика»: действительно, это есть политический и политико-экономический трактат о государстве вообще и Московском государстве в частности (Издано г. Безсоновым под заглавием: «Русское государство в половине XVII века. Рукопись времен царя Алексея Михайловича» (Приложение к Русской Беседе за 1859 год, и отдельно, в двух частях, в 1859 и 1860 г.). Мы цитуем это отдельное издание, более полное и стройное. Оно — сравнительно только полное: по замечанию издателя, вся рукопись Крижанича, для напечатания своего сполна, потребовала бы еще двух томов.). Исходя из того основного положения, что, после Бога и благочестивой в Него веры, государство поддерживается материальными средствами, как произведением общенародного труда, затем силами оборонительными и мудростью политической, автор сообразно с тем делит все сочинение на три части: в первой рассуждает «о благе», то есть, государственном и народном богатстве; во второй — «о силе», то есть, о средствах обороны: крепостях, вооружении, войске; в третьей — «о мудрости», то есть, о началах государственной политики: эта последняя часть есть самая обширная и самая важная по содержанию. Внешняя форма диалога не везде выдержана в сочинении, гораздо чаще изложение ведется в виде обычного монолога от лица автора, да еще в виде длинной речи, влагаемой в уста царю Алексею Михайловичу, который держит ее как будто пред выборными земского собора. Но, при невыдержанности формы диалогической, у автора зато есть дельное содержание и остроумный, по местам истинно диалектический способ изложения: для примера укажем на те страницы книги, где Крижанич рассуждает о преимуществах монархического образа правления пред всеми иными в том отношении, что монархия лучше, чем иные [63] образы правления, обеспечивает гражданскую свободу (Политика, II, стр. 44-46; 52-54. О значении монархической власти и в частности русского самодержавия автор рассуждает в I части, в главах 22-23, 25-26, и во II части, в главах 40-45, 60. Сравн. замечания мимоходом по тому же предмету: I, стр. 156, 233, 302-303, 314; II, 168-169, 173 и проч.). Последовательно устанавливает автор в своей книге общие понятия о государстве, о разных видах верховной власти, о задачах государственной политики; об условиях силы, процветания и ослабления государства; о необходимости прочных учреждений и законов, определения прав и обязанностей разных сословий в государстве; об источниках и средствах государственного богатства: о земледелии, ремеслах и промыслах, о торговле, о распространении сельскохозяйственных и технических познаний в народе, об изучении родной страны в отношении экономических средств ее, о народном трудолюбии и бережливости, о вреде иностранцев торговых и служилых для народного хозяйства и государственного благополучия и т. д. На этом последнем пункте автор особенно настаивает и много раз горячо рассуждает о том вреде, какой причинили иностранцы для Польши и могут причинить его также для Московского государства; особенно же предостерегает он московское правительство от немцев, их своекорыстия и жадности, их неверности на службе, их «ересей» разного рода и предрассудков, коими они заразили всю Европу — церковных, политических, научных и т. д. Автор не раз повторяет свое характерное изречение, что мудрость государственная основывается на двух правилах: «узнай самого себя», и «не доверяйся инородникам» (Там же, I, VI, 117.); раскрыть и разносторонне доказать эту истину на основании истории и здравых начал политики, установить правильные воззрения на историю и будущность России и всего славянского народа, а вместе с тем обличить весь вред делом и словом, который причиняют славянам инородники, чрез все это принести московскому правительству некоторую пользу, какая возможна со стороны писателя-пришельца, — в этом Крижанич полагает существенную задачу своего труда, посвящаемого самому государю Алексею Михайловичу (Там же, II, стр. 1-9 (предисловие и посвящение труда царю).). Свои общие положения и выводы автор постоянно подкрепляет примерами из истории библейской и церковной, из всемирной, славянской и русской [64] истории, а также соображениями, почерпнутыми из политических писателей древних и новых: он и начинает свой труд замечанием, что намерен в нем перевести и изъяснить мысли нарочитых политических писателей Филипа Комина, Павла Паруты, Юста Липсия и иных 26. Таков вкратце план Политики Крижанича: это — замечательный труд, задуманный широко и далеко, при том и ученый труд. Само собою разумеется, что весь он проникнут католическою мыслью: тенденция Политики Крижанича, идеал его государства есть теократия, на подобие церковного папского государства; вся история всемирная и вся будущность мировая рассматриваются с церковной католической точки зрения. И отчего бы, конечно, не смотреть автору по-церковному на всемирную историю? Известно, как плодотворно может быть изложение истории с церковной, особенно же с православной, истинно церковной точки зрения, с высоты которой открывается широкий исторический кругозор. Тогда история рода человеческого представляется как жизнь единого тела, или, лучше сказать, как жизнь церкви, в которую входили, входят и имеют войти люди разных веков и бесчисленных поколений разных народов; тогда история человечества, постепенно слагающаяся в церковь, получает высшее единство и высший смысл, как осуществление плана домостроительства Божия на земле; центральным событием всемирной истории тогда является воплощение Богочеловека, это истинно мировое событие, которым история решительно делится на две половины, но вместе также и объединяется в целостную историю церковную; тогда, наконец, проясняется высшая цель истории человечества, то есть, усовершенствование его на христианских началах, бесконечный прогресс на пути к христианскому идеалу. Такая точка зрения не мешает и положительному, научному изучению истории, построению ее по началам [65] критики и философского прагматизма, исканию причин и следствий в ходе исторических событий, равномерности и однообразия, или, что то же, законов исторического развития: ведь Творец мира, управляющей им и историей человечества, по путям непостижимым для людей, в то же время положил законы миру и истории, открывать которые есть дело достойное человеческого разума, хотя вполне для него не достижимое. Такова церковная точка зрения на историю, возвышенная, идеальная и вместе реальная. Но жаль, что с высоты ее возможны быстрые скачки и обрывы, что при недостатке терпеливого труда для приобретения точных исторических знаний и выводов, да при отсутствии выработанного метода исторических занятий, особенно же при недостатке у исследователя надлежащей свободы мысли и совести, у него как раз может случиться смешение в одно веры и знания, идеального и реального, духовного и мирского, церковного и государственного; тогда, вместо цельного идеально-реального воззрения на историю, может получиться в результате именно это не полезное, даже вредное смешение, которое будет ни богословие, ни история. Наш автор Политики, при всей его даровитости, привычке к последовательному мышлению и учености, не вполне избежал того, что мы назвали скачками и обрывами, не избежал также смешений и противоречий, что, впрочем, не удивительно при обширности и сложности его темы (Впрочем, спешим оговориться еще раз, что Политику его мы знаем только по печатному не полному изданию; может быть, в целом она окажется стройнее, последовательнее.). При католическом образе мыслей, хотя вообще не узком, а больше даже свободном, философском, он, например, все-таки не смог отрешиться от обычного взгляда на греков, — весьма одностороннего, несправедливого, — будто они повинны в распространении суеверий и предрассудков, в проповеди невежества, в высокомерном презрении русских и славян, что будто для России и славян они такие же вредные инородники, как немцы: такая постановка греков с немцами на одну доску глубоко не верна и пристрастна; на Руси, конечно, издавна знали про народные недостатки греков, но их никогда не могли там ставить на одну линию с немцами 27. Но [66] за вычетом этих и подобных воззрений, да еще некоторых недоразумений и наивностей, иногда некоторого доктринерства и увлечения по местам ораторскими приемами, на манер проповедника, в Политике Юрия Крижанича остается большею частью дельное, положительное содержание и трезвая речь: его книга есть собственно историко-политическая и политико-экономическая. Автор записал в нее много интересных наблюдений над современным русским бытом и много годных замечаний о том, что в будущем полезно для Московского государства и что действительно исполнилось в преобразовательной деятельности Петра Великого: Крижанич верно догадывался, что Московскому государству нужна в скором будущем экономическая реформа, а такова в сущности ведь и была петровская реформа. Главное же, что особенно ценно в сочинении Юрия Крижанича, что делает честь его чувствам и политической проницательности, это есть его высокое понятие о царской самодержавной власти, его уверенность вместе с русскими людьми, что эта власть с Божьей помощью может совершить все, что только найдет полезным для блага народа, или, — как говорит Крижанич в обращении к царю Алексею Михайловичу, — что скипетр в его руках есть то же, что «жезл чудотворный Моисеев» (Там же, I, 156; II, 8-9.).

В 51 и 52 главах содержится проект Крижанича о завоевании Крыма в союзе с Польшею. К этому проекту автор пришел разными мысленными путями и под разными жизненными влияниями.

И, во-первых, мысль о примирении России и Польши для совместного дружного действия против неприятелей всего христианства, татар и турок, есть давняя мысль католическая, которая много раз в Европе высказывалась то вполне искренно, то более расчетливо, а именно в видах втянуть Московское государство в войну татарскую и турецкую для того, чтобы отвлечь его внимание от Польши, которая [67] в таком случае тем удобнее могла бы проводить планы полонизации и унии в Западной России: этот-то расчет и подрывал все значение церковно-католической идеи о борьбе под знамением креста двух самых значительных славянских государств против татар и турок, делал почти невозможным священный союз между ними на мусульман. Более удобным к исполнению, казалось, должен бы быть не «священный», а просто политический — свой домашний — союз России и Польши, основанный на начале общей пользы борьбы против общих неприятелей, татар крымских, причинявших столько зла русскому украинскому населению обоих государств. И действительно, мысль о соединении двух государств на татар и турок не раз, как известно, высказывалась государственными людьми Москвы и Польши в пору лучших отношений их, например, при заключении перемирий, или по случаю переговоров о политической унии двух государств под властью единого государя московского, при чем довод в пользу такой унии обыкновенно приводился тот, что два государства, соединившись в особе общего государя, успешно могут вести борьбу против басурман; однако эти мысли на деле не осуществились: ни соединения государств под общим государем, ни союза против Крыма и Турции не случилось вплоть до последней четверти XVII века. Но самые мысли обо всем том никогда не умирали, а наш автор особенно горячо и искренно исповедовал их в качестве католика и славянского патриота 28. [68]

Далее: Крижанич сам вынес много впечатлений на счет того, что такое есть мусульманский мир для славянства. В бытность, например, в Царьграде и в Турции, он был поражен многочисленностью русских невольников, через Крым туда попадавших: «на всех военных кораблях турецких, — говорит он, — невидно почти никаких других гребцов, кроме людей русского происхождения; а в городах и местечках по всей Греции, Палестине, Сирии, Египту и Анатолии, то есть, по всему Турецкому царству, такое множество русских невольников, что они обыкновенно спрашивают у земляков, вновь прибывающих, остались ли уже на Руси какие-нибудь люди...» (О Промысле, стр. 9. Что наш автор был в Царьграде, об этом довольно ясные указания находим в Политике: I, стр. 18, 292; II, 135.). Равным образом, бывши в Малороссии, Юрий Крижанич видел, какой вред наносили ей набеги крымских татар, и на какое зло татары способны, судя по конотопскому делу.

Наконец, живя в Тобольске в ссылке, читая русские летописи, переполненные известиями о татарских нашествиях в старое и новое время, он еще больше мог оценить тяжесть соседства степняков для Русского государства. Там же он имел много случаев беседовать с русскими людьми о делах крымских, слышать разнообразные суждения о них; конечно, не все были того воззрения, что татары суть роковое, неотвратимое зло; что война с ними будет делом бесплодным, заклятым и т. п.; несомненно, были люди и более свободных, смелых чувств, которые говорили, что разбойников давно следует наказать и поискать их в собственном их гнезде. Крижанич догадывался, что теперь дело шло к наступательной войне с Крымом. И действительно, в то время как наш автор писал свою Политику, война Московского государства с Польшей за Малороссию приходила к концу: оба государства, утомленные длинною войной, имея также в виду опасность турецкого нашествия, заключили в 1667 году в Андрусове перемирие, после обратившееся в вечный мир; в силу Андрусовского мирного договора Московское государство и Польское теперь же обязались помогать друг другу против хана крымского и султана турецкого; из этого обязательства, пока не точно определенного, впоследствии возник вечный мир 1686 года, и вместе наступательный союз обоих государств против Крыма и Турции: осуществились, наконец, русские походы большим войском на Перекоп! Если [69] Юрий Крижанич был тогда еще жив, то он, конечно, очень порадовался при известии об этих походах, о вечном мире Польши и России, чего он так горячо желал. (А поживи он еще дольше, он испытал бы не малое разочарование, узнав, как не удачны были крымские походы русского вельможи, князя В. В. Голицына, как иногда трудно сбываются даже внимательно и долго обдуманные проекты... Едва ли, однако, он дожил до времени этих походов).

V.

Но пусть теперь говорит сам автор: пора нам выслушать его самого. Приводим речь его в переводе с сербскохорватского подлинника; свои же небольшие примечания относим под строку, чтобы не перерывать часто авторского рассуждения.


Комментарии

15. Летопись по Никон. сп. VIII, 26-27. Раньше, при Грозном, в той же стороне были построены Болхов и Орел, возобновлен старинный Курск: Карамзин, И. Г. P. IX, 115; X, 102, и соответств. примечания. Срав. Е. Е. Замысловского, Объяснения к учебн. атласу по Рус. ист. стр. 64, и Д. И. Багалея, Очерки из истории колонизации и быта степной окраины Моск. государства, стр. 36-42. Город Курск и позже был строен, именно в 1597 году. Дополн. к Ак. Истор. IX, стр. 257. — До города Ливен касается один важный акт, заключающий много ценных данных о станичной и сторожевой службе в том крае, и показывающий значение этого нового города, именно — наказ от 1593 года ливенскому воеводе Полеву: История Российск. кн. Щербатова, т. VI, ч. II, стр. 279-287.

16. О строении городов и разных укреплений в царствование Михаила весьма важный документ — окружная царская грамота от начала 1637 года: Акт. эксп. III, № 268. Ср. в том же томе относящbеся сюда же акты под №№ 260 и 261, 270, 303-305. — Дополн. к акт. истор. т. IX, № 106, заключает опись городов, ведомых в Розряде, составленную в 1678 году: в этой описи не раз отмечается время основания и подновления городов, сверх описания их положения в данное, или недавно прошедшее время. — В пример наказов воеводам, как надобно поступать в виду татарских набегов, см. наказ воеводам Переславля Рязанского: Акт. Эксп. II, № 187, и наказ кропивненскому воеводе в Синбирск. Сборнике, на стр. 26, в отделе актов, до рода Кикиных относящихся. — Данные источников и специальных сочинений по строению городов при Михаиле сведены в прекрасной книге Е. E. Замысловского, Объяснения к учебн. атласу по Русск. истории, на стр. 71-73. В самом атласе того же автора (изд. 3-е), на картах №№ 4 и 5, нанесены важнейшие из засечных и сторожевых линий XVI и ХVII вв., но на карте № 6 не отмечена Украинская линия укреплений по рекам Орели и Донцу; было бы желательно также видеть более ясно обозначенною старую Белгородскую черту укреплений, окончательно устроенную в царствование Алексея Михайловича. Стоит принять во внимание и старую засечную линию, проведенную на карте Московского государства Гесселя Герарда, которая была составлена на основании старой карты, именуемой картою царевича Федора Борисовича, и поднесена царю Михаилу Феодоровичу в 1614 году. Составитель карты пояснял, что такое засека, надписав по ее линии: «saisec (засека) constans nemoribus desectis et vallis, а czar Fedor Iwanowicz aggestum contr irrupti ones tartarorum Crimensium (Карта приложена у Устрялова, Сказ. со врем. о Димитрие самозв. II; ср. замечания к карте на стр. 333-334. Та же карта воспроизведена еще раз в Изв. Географ. Общ. 1889 г., т. XXV, вып. I, при заметке г. Стебницкого). — О подновлении и пополнении чертежей Московского государства, в частности южной половины государства и Крыма, при Михаиле Феодоровиче, см. Книгу, глаголемую Большой Чертеж (изд. Спасского, М. 1846 г., на стр. 2-3, 5). — Подробнейшие указания на строение городов и всей системы укреплений в стороне Крыма, в XVI-XVIII вв. находятся в интересной книге Д. И. Багалея, которую мы уже не раз цитовали: Очерки из истории колонизации и быта степной окраины Московского государства т. I, M. 1887.

17. Соловьев, И. P. IX, 85-86. Известия Таврич. учен. архив. ком., № 10, стр. 11-13 (шертная запись Ахмета Сулешева от 1614 года). Род Сулешевых всегда был расположен более других к русской стороне: они часто ведут переговоры в качестве крымских уполномоченных с русскими, дают от себя шертные записи в том смысле, что будут поддерживать русские интересы пред ханом, защищать царских послов и т. п. Некоторые из Сулешевых вступали в русскую службу. (Акт. Экспед. III, № 289 и 332. Книга посольск. Метрики в. княж. Литов., изд. кн. Оболенского, стр. 226. Ист. Росс. Соловьева IX, 86; 365-366).

18. Там же, стр. 29-41. Поминки предлагались, главным образом, мехами и шубами, что для казны московского государя было удобнее, нежели деньги. Вот для примера исчисление поминков хану: «шуба соболья нагольная, пуговицы серебрены позолочены; шапка лисья черна; 3 пары соболей; однорядка скорлатна червчета, пуговицы серебрены золочены, круживо и петли золото с серебром кованые; шуба кунья пластинчатая; 3 шубы куньи рядовые; шуба горла лисьи, шуба горностайная нагольная; 5 цки горностайные, 5 цки куньи, 10 шуб хрептовых бельи нагольные; 10 шуб черева бельи; 10 цки бельи хрептовые, 10 цки черева бельи; 10 поставов сукон на страфилю; 2 пуда рыбья зубу доброво; 4 тысячи рублев денег».

19. Сведения об этой первой поездке Крижанича в Россию и в Царьград заимствуем из статьи г. Ферменджина: Prinos na zivotopis Gjurgja Krizanica (Starine, kn. XVIII, 1886). За указание на эту статью хорватского ученого, равно на материалы о Крижаниче, помещенные в сборнике г. Ягича, мы обязаны г. профессору Московского университета М. И. Соколову, за что приносим ему искреннюю благодарность. Он же любезно познакомил нас с найденным им новым, весьма интересным по содержанию сочинением Юрия Крижанича, летом прошлого 1890 года, за что еще раз благодарим его.

20. Эта записка была писана в промежуток между конотопской битвой и избранием в гетманы Юрия Хмельницкого в Переяславле (17-го ноября 1659 года). Она нашлась среди польских дел 1659 года, в главном архиве министерства иностранных дел в Москве, в связке, которая обозначена: «перенятые польских вельможей письма». В свое время на нее обратил внимание историк Соловьев (И. P. XI, 70-71). Сполна издана в Чтениях И. О. И. и Др., 1876, кн. III: издатель ее, г. Кулиш, правильно смотрит на три части ее, каждая под особым заглавием, как на одну записку в сущности. О принадлежности ее не иному кому, как Крижаничу, сравн. согласные мнения других ученых: Чтения И. О. И. и Др., 1867, кн. II, отд. «Смесь», стр. 146 (отчет г. Северного).

21. Расписка Юрия Крижанича в подлиннике сохранилась в одном рукописном сборнике из древлехранилища Погодина: Описание церк.-слав. и русск. рукописных сборников Имп. Публ. Библ. А. Ф. Бычкова, I, стр. 352. В том же сборнике помещена подлинная отписка митрополита сибирского Корнилия к архиепископу вологодскому Симону о том, что согласно его письму он, Корнилий, дал в милостыню 10 рублей ссыльному человеку Юрию сербянину. Там же, наконец, заметка П. М. Строева, содержащая в себе извлечение из ответной грамоты Симона к Корнилию, в которой тот благодарит Корнилия за выдачу денег Крижаничу. — Раньше расписка Юрия Крижанича была напечатана в статье С. К. Смирнова, в Прибавл. к Творениям св. Отцов часть 19, стр. 511, а потом — в статье о Крижаниче г. Безсонова (Правосл. Обозр., 1870, том I, стр. 384).

22. Вместе с другими освобожденными из ссылки Юрий Крижанич выехал из Тобольска в Москву 5-го марта 1676 года: Древн. Росс. Вивлиоф., III, стр. 224. Благодарственное письмо его к царю об освобождении найдено и издано профессором Казанской духовной академии Добротворским: мы знаем его по пересказу в статье г. Безсонова (Правосл. Обозр. 1870, I, 385-387). В той же статье — другое, более раннее письмо Крижанича по тому же предмету, так и озаглавленное «Litterae pro liberatione», стр. 381-383. Несколько соображений г. Безсонова о последующей жизнедеятельности Крижанича вне России см. там же, стр. 387-393.

23. О жизни и сочинениях Юрия Крижанича теперь существует на русском языке довольно значительная литература: обозрение ее находится в статье г. Козубского (Журнал Мин. Нар. Просвещения, 1878, май) и в новейшей статье проф. Брикнера (Русский Вестник, 1887, июнь и июль). Теперь в пору было бы издание полного собрания сочинений Крижанича, из коих извлекаются и полнейшие данные о его жизни. Его главные сочинения были писаны в России, для русских, отчасти и на языке славяно-русском; его рукописи хранятся в русских книгохранилищах. По всему этому, сочинения знаменитого славянского писателя должны быть хорошо изданы русскими учеными: они очень интересны по содержанию; они поучительны самыми ошибками автора, его блужданиями в области мысли и фантазии.

24. Замечательная грамматика Крижанича, — первая сравнительная грамматика славянских наречий, по отзывам сведущих людей, — издана Бодянским в Чтениях Моск. Общ. Ист. и Древн. за 1848 и 1859 гг. Обстоятельный разбор ее, кроме Бодянского, сделан еще в труде г. Арс. Маркевича в Варшавск. Универс. Известиях за 1876 г., № 2. Об историческом сочинении Крижанича, представляющем выборку и свод из русских летописей, отчасти также из западноевропейских исторических сочинений, см. в статье г. Безсонова: Правосл. Обозр., 1870, I, стр. 347-352. О «Политике» скажем подробнее ниже.

25. Почтенный биограф Ю. Крижанича, г. профессор Безсонов, который имеет важные заслуги по разысканию трудов Крижанича, по изданию их в свет и объяснению, представлял его самого, на наш взгляд, слишком в ярком свете, когда писал, например, что «Юрий Крижанич, по мере возраста и занятий, по собственному процессу мысли и творчества, постепенно переходил в человека истинно русского, перерождался на новой родине» и т. п. (Правосл. Обозрение, 1870, т. I, стр. 356; сравн. стр. 378 и др.). Мы не можем разделить такого взгляда на Крижанича: его нельзя доказать ни биографическими о нем данными, ни его собственными сочинениями.

26. Там же, I, I. Замечания об этих и иных писателях, цитуемых у Крижанича, сравни в статье г. Брикнера, Сочинения Крижанича (Русск. Вестн., 1887, июль, стр. 36-39). Из древних политических писателей Крижанич несколько раз цитует Аристотеля; как видно, он занимался много этим писателем, и в благодарственном письме к царю Феодору Алексеевичу предлагал свои услуги по переводу Политики Аристотеля на русский язык. Прибавим кстати здесь, что в библиотеке знаменитого С. Медведева были, как видно из ее описи, «Книга Политика Аристотеля», да еще «Книга, гражданское учение Аристотелево, разделено на три части». Но не видать, на каком языке были эти книги (Временник Моск. Общ. Ист. и Др., книга XVI, отд. Смесь, стр. 56, 64).

27. Политика, II, главы 54-56. В двух последних главах Крижанич разбирает причины разделения церквей греческой и римской, приводит доказательства против греков, что учение римской церкви не имеет признаков еретического учения, ставит на вид, что сами греки оказывают несправедливости римским христианам и т. п. Любопытен вывод из указанных трех глав на стр. 219-220: Крижанич хочет, чтобы русские и все славяне стали выше споров греков и римских католиков, чтобы они не вмешивались в эти споры, как дело, до них-де не касающееся. Но возможно ли с нашей стороны безучастное отношение к такому жизненному делу? Напротив: узнать взаимные отношения греков и католиков, с целью выяснить для себя правду православной греческой церкви, — это всегда было и есть для России дело самой высокой важности.

28. Еще в 1503 году к великому князю Ивану Васильевичу было посольство от короля чешского и венгерского Владислава Казимировича, а вместе от папы Александра VI и кардинала Регнуса, с предложением великому князю помириться с его зятем, королем польским Александром Казимировичем, а затем сообща действовать против татар и турок (Сборн. Имп. Pyccк. Ист. Общ., т. 35, № 73). См. также грамоты папы Юлия III к царю Ивану Васильевичу и папы Григория XIII к тому же царю (Тургенев, Historica Russiae Monumenta, I, № СХХХIII и Старчевский, Histor. Ruthen. scriptores exteri, II, pag. 83-84. Сравн. Памятники диплом. снош. древн. России с держав. иностранными, I, 897-900, и у Тургенева же №№ СLIII и ССХII). Все грамоты в одном смысле: приглашают московского царя воевать, вместе с другими христианскими государями, против татар и турок. Такое же предложение Лжедмитрию Отрепьеву: Собр. Гос. Гр. и Догов., II, № 126; о том же письмо самого Лжедмитрия к папе Павлу V: там же, № 107. Сравни у Соловьева, И. P., VI стр. 381-384, 389-390 (внушения Антония Поссевина и ответ ему Грозного); VII, стр. 283-285 (переговоры об избрании в короли царя Феодора Иоанновича и о выгодах, какие проистекли бы от этого избрания для борьбы с мусульманами). Ограничимся пока этими примерами из XVI-го века.

(пер. М. Н. Бережкова)
Текст воспроизведен по изданию: План завоевания Крыма, составленный в царствование государя Алексея Михайловича ученым славянином Юрием Крижаничем. СПб. 1891

© текст - Бережков М. Н. 1891
© сетевая версия - Тhietmar. 2013
© OCR - Бакулина М. 2013
© дизайн - Войтехович А. 2001