СРЕДНЕВЕКОВЫЕ ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ
ВОСТОКА И ЗАПАДА

Епископ Луйтпранд при Дворе Константинопольском

(Он был два раза послом в Царьграде: сперва, в 946 году, еще имея сан диакона, по поручению Маркграфа Беренгария; а потом 968 года, будучи уже в сане Епископа Кремонского. Сей дипломат средних веков принадлежит к числу исторических свидетелей похода Игорева на Греков. Изд.).

Оттон Великий в 962 году возложил на себя Римско-Императорскую корону, и тем возобновил Империю Римско-Германскую, основанную Карлом Великим. Цари Византийские - гордясь уверенностию, то Восточная Империя оставалась еще почти единственною представительницею древнего мира - чем были слабее, тем надменнее; иногда явно, иногда тайно уступавши варварам [162] господство над Западом, они часто однако же снова домогались восстановить древние правa свои. Так поступил в ето время Император Никифор Фока. Оттон думал, что для удержания за Домом своим Императорского сана и Италии нет лучшего средства, как признать сына своего Оттона соправителем и короновать его рукою Папы. Чтобы принудить Никифора согласиться на ето, он старался отнять у Греков Калабрию и Апулию, кои с давних времен оставались за ними как бы на память владычества их над Италией; и Оттон тем удобнее мог ето сделать, что Ландольф и Пандольф, Князья Беневента и Капуи, объявили себя васаллами его. Однакож план неисполнился, и потому он послал Луйтпранда, Епископа Кремонского, в Константинополь предложить мир Никифору и выпросить падчерицу его Феофану в супруги молодому Оттону. Что Прелат сей не очень хорошо был принят, сие зависело от характера Императора и от духа того времени. Но донесение [163] Луйтпрандово Оттону (Оно находится в Murator. Scriptor. rer. Ital. и в Corpus scriptorum hist. Bysantin. Т. XI, изд. в Бонне, 1828, под надзором Нибура) очень важно для истории нравов тех времен, хотя в описании сем не редко встречаются слишком резкие черты негодования.

Июня 1-го мы, прибыв перед Константинополь, принуждены были стоять несколько часов на сильном дожде, как будто для того, чтобы запачкать и измять платье, коим Вы, по милости своей, нас украсили. Наконец нас впустили; ввели в большое здание, которое, хотя выстроено было из мрамора, находилось в таком худом состоянии, что вовсе не предохраняло нас от дождя, зноя и холода. В нем не было даже никакого колодца, и мы ни разу не могли достать себе за деньги сносного питья, а принуждены были утолять жажду соленою водою; винa же в Константинополе не возможно пить, ибо в него обыкновенно примешивают гипс и смолу. Мы неполучили ни подушек, ни сена, ни соломы; твердый мрамор служил нам [164] постелью, камень изголовьем. С нами обращались, как с пленными, чрезвычайно сурово, и недопускали нас ни до каких сношений с посторонними. При том человек, который снабжал нас ежедневными потребностями, был такой жестокосердой и такой ненавистной обманщик, что в четырех-месячное пребывание в Константинополе не проходило ни одного дня без того, чтобы он не заставил нас тяжело вздыхать и проливать слезы.

6-го Июня меня представили Великому Канцлеру Леону, брату Никифорову, и я имел с ним жаркий спор о Ваших Императорских титулах; ибо он нехотел признать Вас в сем достоинстве, а только именовал Королями(Оттона и сына его Оттона II). На замечание мое, что имя вещи непеременяет, он вскричал с гневом: "Кажется, ты пришел сюда не в качестве мирного посла, а для ссоры!" С умыслом показать свое к Вам неуважение, не принял письма Вашего в свои руки, а приказал взять оное переводчику. [165]

7-го Июня, в день Св. Троицы, я получил аудиенцию у Императора. Ростом он похож на Карла, с большою головою, короткою шеей, большим брюхом и короткими ногами; глаза у него маленький, как у крота; волосы длинные, всклокоченные; борода коротко подстриженная, полуседая, а лице так черно, что может испугать в ночное время. На нем платье было старое, испачканное и полинялое. Государь! сколь ни прекрасны Вы всегда были в глазах моих, но тут образ Ваш представился мне несравненно прекраснее! Как ни блистательно убранство Ваше, но тут оно мне показалось несравненно блистательнее! Сколь ни высоко чту я Ваше могущество, Вашу кротость и все доблести, но в ето время я взирал на них еще с бoльшим благоговением. Император начал так: "Желание мое было принять тебя милостиво и со всеми знаками отличия; но мог ли я ето сделать, когда твой повелитель столь нагло попрал ногами все правa, все обязанности? Он покорил себе Рим насильственно; отнял у Беренгария и Адельберта (Беренгарий II, Король Италии; Адельберт, его сын) законные [166] их владения; жестоко наказал Римлян, восставших на его хищность, и сверх того, действуя огнем и мечем, старался отторгнуть наши городa в Нижней Италии. Теперь, когда сие несправедливое нападение не удалось ему, он посылает тебя, виновника всех беззаконных его замыслов, посылает ко мне соглядатаем, под предлогом мирных переговоров!"

Я отвечал: "Мой Государь не нападал на Рим, как неприятель; он только освободил его от насилия тиранов и развращенных женщин, тогда как другие, единственно именем Римские Императоры, дремали на своем престоле. Если они были Государи сильные, если они были Императоры Римлян; то для чего же оставляли Рим в руках зазорных женщин? Для чего изгнали многих Пап, а иных оскорбляли безжалостным образом? Не писал ли Адельберт ругательных писем к твоим предшественникам Роману и Константину? Не ограбил ли он церкви Святых Апостолов? Кто же из вас, Императоров, был так усерден к Богу, чтобы решился [167] наказать виновного за толикое злодеяние и восстановить падшую Святую Церковь? Вы оставались равнодушными; но мой повелитель не мог снести сего: от пределов мира спешил исторгнуть Рим из рук нечестивых и возвратить нечестивых и возвратить Наместникам Святых Апостолов власть и достоинство. Если он в последствии строго наказал мятеж Римлян; то поступил по законам Иустиниана, Феодосия, Валентиниана и других Римских Императоров; о Беренгарии же и Адельберте известно всем, что они сделались васаллами Государя моего, получили от него Королевство Италию в ленное владение, и в присутствии многих твоих подданных, кои живы еще и находятся здесь в Константинополе, торжественно клялись ему в верности. Когда же они, допустив соблазнить себя сатане, теперь нарушили клятву; то мой повелитель имеет полное право отнять у них государство, как у вероломных мятежников. Ты сам поступил бы не иначе."

- Подданный Адельбертов, сказал Император, находящийся при Дворе моем, уверяет, что ето несправедливо. - [168] "Если так," возразил я "то позволь мне представить завтра же из моей свиты Рыцаря, который поединком докажет справедливость." - Хорошо, продолжал Никифор: пусть Государь твой прав; но за ем же он нападал огнем и мечем на мои провинции? Мы были друзьями, и думали упрочить союз наш браком. - Когда Епископ и на сей упрек отвечал откровенно и когда заметил, что зeмли оные, по своему положению, по языку и происхождению жителей, принадлежат вообще к Италианскому государству, и что Король Франков Лудовик отнял их у Сарацинов; то Император воскликнул: "В другой раз об етом! Теперь время идти в церковь!" - Позвольте мне, Государь, описать Вам ету замечательную церемонию. Множество собравшихся купцов и ремесленников заняло обе стороны улиц от Дворца до Софийской церкви. Они вооружены были дурными щитами и копьями; стояли босые, чтобы показать благоговение свое к Императору. Вельможи, в сопровождении коих он шел между сими рядами, имели на себе изношенные однорядки, кои вероятно украшали еще предков их [169] в подобных парадах. Ни на ком небыло драгоценных камней кроме Императора; его маленькая и отвратительная фигура казалась еще безобразнее в царском убранстве. На небольшом возвышении, где и мне показано было место, находился хор певчих: они льстили Императору до низости, именуя его в песнях своих лучезарным утренним светилом и страшным ангелом смерти Сарацинов. "Многие лета" воскликнул потoм хор: "многие лета Государю Никифору! Народы! падите пред ним! Преклоните выю свою пред могущественным повелителем!" - В тот же день Луйтпранд приглашен был Никифором к столу; но послу неприятно было, что посадили его довольно далеко от Императора. Все яствы приготовлены были с деревянным маслом или с рыбьим рассолом, и Епископ вкушал их весьма неохотно.

В продолжение стола Император предлагал много вопросов Епископу, преимущественно о военной силе Оттонов; не верил его словам, и обнаруживал только свое пренебрежение. "У Государей твоих" сказал он "нет [170]   хороших всадников; пехота еще хуже; большие щиты, длинные мечи, тяжелая броня и шлемы делают ее неспособною к сражениям. Сверх того все солдаты - обжоры и пьяницы; а пьют именно для того, чтоб быть похрабрее. На водах перевес совершенно на моей стороне. Один я имею отважных моряков; скоро флоты мои выступят и обратят в пепел ваши городa, лежащие при морях и реках." Посланник хотел-было отвечать; но Никифор велел ему безмолвствовать и закричал с презрением: "Вы не Римляне, вы Лонгобарды!" Тут Луйтпранд вышел из себя и сказал в ответ: "Всем известно, что Ромул, от коего Римляне получили свое имя, был братоубийца, незаконнорожденный, и что он открыл у себя убежище для должников, беглых рабов и преступников, дабы иметь подданных - вот как благородно происхождение тех, коих вы именуете повелителями мира! Но мы Лонгобарды, Саксоны, Франки, Лотаринги, Бавары, Швабы, Бургунды так презираем их, что не находим слoва более язвительного, когда в досаде исправляем детей своих. Ты называешь нас [171]   дурными воинами; пусть так: война, которую воспламенит вражда твоя, покажет всем, кто вы и кто мы." Он хотел-было продолжать; но разгневанный Император велел ему тотчас удалиться.

Между тем огорчения, какие терпел Епископ с своею свитой, делались со дня на день несноснее, так что все они боялись скорой погибели. По сему случаю посол отправил к Великому Канцлеру Леону письмо следующего содержания: "Если Пресветлейший Император намерен внять предложенным ему от меня прозьбам, то я буду переносить с покорностию все горести; если же нет, то да позволит мне, нем немощному старцу, возвратиться на Венецианском корабле, который в скором времени отплывет, дабы по крайней мере бренные останки мои могли покоиться в земле отечественной." - Спустя четыре дня, его позвали к Леону; там застал он много высоких чиновников. "Чтo тебя побудило прибыть сюда из столь дальних стран?" спросил один из них. Епископ отвечал, что он прислан утвердить браком вечный союз между [172] обоими государствами. На ето вельможи говорили: "Вовеки неслыхано, чтобы столь высокорожденную Принцессу (Феофана, падчерица Никифора, была родная сестра Анны, супруги Владимира Великого. Перев.) выдавали за такого варвара. Впрочем Никифор уважит прозьбу, если Оттон согласится уступить ему Равенну, Рим и все земли сих городов до границ Греческой Империи. Но если он желает только быть в дружбе, не требуя Принцессы; то должен освободить Рим, а Князей Беневента и Капуи возвратить Никифору, как законному Владетелю."

- Вы знаете - возразил Луйтпранд - что у Государя моего есть васаллы, кои могущественнее Булгарского Короля Петра, вступившего в супружество с дщерью вашего Императора Христофора. - "Но Христофор" отвечали ему "был не столь высокого происхождения, как Роман, отец Феофаны!" - Чтo касается до Рима - продолжал Епископ - можете ли вы сказать, что находится он под игом рабства? Напротив, в продолжение дремоты вашей, мой Государь освободил его от постыдного невольничества и возвратил еще Святой [173] Римской Церкви все ее владения. Для чего непоступает так же ваш Император? для чего не возвышает независимости, не увеличивает богатств Апостольской Церкви, свободной и богатой попечениями и щедротами моего Государя? - Ему отвечали: "Все ето исполнить; надобно только, чтобы Рим и Римская Церковь повиновались его велениям." Луйтпранд возразил: - "Один человек молил Бога о защите и мщении врагу своему, беспрестанно его оскорблявшему. Я воздам ему - сказал Господь - в тот день, когда буду награждать каждого по делам его. "Ах, как долго ждать!" воскликнул сей смертный. - Все, кроме Леона, смеялись над поразительным замечанием; но переговоры были прерваны и неимели никакого успеха.

В праздник Святых Апостолов снова Луйтпранд приглашен был к церковному торжеству, а после и к столу. Но сколь сильно вознегодовал он, когда ему, Послу Императорскому, назначили место ниже того, какое предоставлено было недавно приехавшему посланнику Булгарскому, коего вся наружность показывала варвара, и который не освятился еще и Св. [174] Крещением! Епископ тотчас вышел, решась отнюдь не терпеть такого унижения, которое не столько бесчестило его самого, сколько Императора Оттона. Мигом встали из за стола Леон и Симеон Логофета; остановили его; уверяли, что Булгарскому Царю Петру, при его бракосочетании с Императорскою Принцессою, обещано давать преимущество Булгарским посланникам пред всеми другими. "Сверх того етот Булгар, которого ты столь мало уважаешь, смотря на его убранство, есть - Патриций (Почетное достоинство, коим награждали только знаменитейших особ и притом на всю их жизнь); не простительно было бы нам унизить его перед Епископом, да еще и Западным. В наказание за неуместную вспыльчивость, ты все таки не будешь обедать у себя на квартире; велим отвести тебя в питейный дом, и там накормить вместе с Императорскими слугами." Епископ лучше желал снести ету жестокую обиду, нежели возвратиться к месту, ему показанному. "Чтоб утешить меня в печали," говорит он с язвительною насмешкою "Пресветлейший [175] Государь прислал мне самое лучшее лакомство от своей трапезы, даже свое собственное блюдо: жирного козла, туго начиненного чесноком с луком и облитого рыбьим рассолом."

По прошествии осми дней, когда Булгары оставили Константинополь, меня опять пригласили к столу, хотя я был болен. Там нашел я Патриарха и многих Епископов. Никифор предлагал мне богословские вопросы, и хотел наконец знать, естьли у нас соборы церковные. Едва я наименовал Никейские и некоторые другие соборы, как Император засмеявшись воскликнул: "Ты забыл сказать о Саксонском; в наших книгах нет ни слова о нем, ибо он еще слишком молод." Я возразил ему: - Лекарство нужно только для больных. Саксонский народ, приняв Святое Крещение, очистился от всякой ереси, и потому никогда не имел нужды в соборах церковных. Но вам, у коих все ереси возникли и процветали, вам по истине соборы служат средствами исправления. Ты называешь веру Саксонцев юною, и я совершенно с тобою согласен; ибо она для них есть начало [176] благих дел, всегда пребывающее в цветущем состоянии; ваша напротив того без сомнения устарела, когда между вами невидно добродетелей, от нее происходящих. Точно так; в Саксонии был собор, и на нем установлено: предпочитать войну мечем войне пером, и лучше умирать, нежели обращаться в бегство. -

В следующий раз Луйтпранд увидел за столом у Императора, в числе гостей, и отца его. Старцу было не менее ста лет; не смотря на ето, многие желали ему жить еще как можно более! Так безрассудны льстецы между Греками! Желают дряхлому человеку свыше естественного! И старик должен был слушать ето будто бы с охотою, между тем как видно по всему, что исполнение сего желания было бы для него величайшим несчастием. В самом же деле ето не есть ласкательство, а поругание; так они в песнях своих называют Никифора храбрым, между тем как он трус; мудрым, когда он глуп; великим, когда он мал; белым, тогда как он черен; святым, когда он великий грешник. [177]

В етот день за столом Император велел прочесть одно из поучений Святого Иоанна Златоустого, чего прежде никогда не случалось. Наконец, когда я попросил позволения отправиться в Италию, он изъявил на то согласие, кивнув головою, и однакож вовсе не думал то исполнить. Луйтпранд возвратился опять в свою квартиру, и за ним смотрели еще строже; ибо Император в ето время хотел отправить флот в Италию.

20-го Августа, в день Вознесения Пророка Илии, который легкомысленные Греки оскверняли зрелищами, я имел аудиенцию и потом приглашен бы к столу. Император на сей раз так же смеялся над Франками, под которыми он разумел Латинов и Германцев; наконец спросил меня: где лежит главный город моей Епархии, и кaк он называется? "Кремоною;" отвечал я: "лежит недалеко от Еридана (По), главной реки в Италии, и поелику Величество твое отправляет туда флот, то да послужит мне в спасение, что я тебя видел; даруй граду сему мир, и [178] дозволь ему, когда не в состоянии будет противиться твоей воле, обрести избавление свое в твоем благоутробии." Он легко заметил насмешку, заключавшуюся в моей прозьбе; но приняв вид важный, обещал, что его флот доставит меня безопасно в гавань Анконскую. Ето было однакож не что иное, как постыдное вероломство. В следующие четыре дня к нам не привозили съестных припасов; ибо в ето время они так были дороги в Константинополе, что недоставало и трех червонцев для продовольствия обедом двадцати пяти моих спутников и четырех Греческих стражей.

(Окончание в след. книжке.)