Главная   А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Э  Ю  Я  Документы
Реклама:

ЛАМПЕРТ (ЛАМБЕРТ) ГЕРСФЕЛЬДСКИЙ

АННАЛЫ

1076 г. Рождество Господне король праздновал в Госларе. Когда он вызвал туда всех князей королевства, чтобы принять общее решение по поводу сдавшихся ему саксонских князей, то, кроме чешского князя 975, явились лишь очень немногие. От тех, которые пришли, он потребовал и получил клятву в том, что они изберут после него королём не кого иного, как только его сына 976, тогда ещё малолетнего ребёнка. Там Отто, бывший герцог Баварии, дав вместо себя в заложники двух своих сыновей, был освобождён из-под стражи и король не только вернул ему свою милость, но и удостоил такой близости, что в дальнейшем все планы в отношении как частных, так и государственных дел обсуждал с ним с большим доверием, чем с прочими тайными советниками. О прочих, которые сдались, не было даже упоминания.

Кёльнское духовенство и народ в большом количестве собрались для избрания епископа. Король предложил им кандидатуру Хильдольфа 977, госларского каноника, и настойчиво добивался его избрания. Но те сопротивлялись этому изо всех сил, заявляя в своё оправдание, что он человек малого роста, отталкивающей наружности, низкого рода и не отличается ни душевными, ни физическими достоинствами, которые делали бы его достойным столь славного священного сана. Поэтому, из-за возмутительности этого дела, у всех, кто был при королевском дворе, против него поднялась такая ненависть, что где бы он ни появлялся на людях, все теснили его с нестройными криками и оскорбительными песенками, словно какое-нибудь древнее чудовище, и бросали в него камни, грязь и вообще всё, что попадалось под руку разъярённым людям. Однако король, помня стойкость архиепископа Анно и несокрушимую твёрдость его духа против всех его нечестивых планов, умышленно стремился поставить ему на смену такого преемника, снисходительностью которого он мог бы по своему произволу пользоваться во всех своих начинаниях. Когда он долго и настойчиво пытался это сделать, но так и не смог добиться, чтобы его избрали, то, не окончив дела, отпустил кёльнцев домой, вновь велев им явиться в середине 40-дневного поста 978, если можно, более разумно настроенными, и торжественно заявил, что, пока он жив, у них или совсем не будет епископа, или епископом будет Хильдольф.

Кроме того, там присутствовали также послы папы Гильдебранда 979, которые сообщили королю 980, что в понедельник второй недели 40-дневного поста 981 он должен явиться на собор в Рим и дать отчёт в преступлениях, в которых его обвиняли 982; в противном случае пусть знает, что его апостольской анафемой в тот же день без всякой отсрочки отлучат от тела святой церкви. Это посольство сильно уязвило короля. Тут же со страшными оскорблениями прогнав послов, он велел всем епископам и аббатам, которые были в его королевстве, собраться в Вормсе в воскресенье 70-дневного поста 983, желая обсудить с ними, нет ли какого-нибудь пути и какой-нибудь возможности низложить римского понтифика. Ибо он понимал, что всё его спасение и прочность трона зависят от того, чтобы тот не был больше епископом.

В это время случилось, что папу по наущению Сатаны поразило тяжелейшее несчастье. Префект города Рима по имени Квинций 984, весьма выдававшийся во всей Италии и знатностью рода, и славой богатств, совершил во владениях римской церкви множество противозаконных поступков. Поскольку до папы дошли жалобы по этому поводу, он неоднократно мягко упрекал его, но, когда доверительные упрёки не возымели действия, он, наконец, отлучил его от церкви, полагая, что по крайней мере это обуздает его нечестие. Однако тот пришёл из-за этого в ещё большее бешенство и в ночь на Рождество Господне внезапно ворвался с вооружёнными людьми в ту церковь 985, где папа, облачённый в епископские одежды, стоял у святого алтаря, служа торжественную мессу; он, – о чём нечестиво даже упомянуть, – схватил папу за волосы, подверг множеству оскорблений, прогнал из церкви, и, прежде чем слух об этом распространился по городу и народ в большом количестве бросился ему на помощь, насильно увёл его в некий сильно укреплённый дом. Слух о столь тяжком преступлении тут же наполнил весь город. Повсюду призывали к оружию. Богатые и бедные, знатные и незнатные примчались все разом и ещё в предрассветных сумерках изо всех сил начали штурмовать дом Квинция; если бы тот, предвидя грозившую ему опасность, не поспешил отпустить папу, они перебили бы всех, кто был в этом доме, и до основания разрушили бы сам дом. При посредничестве папы ярость возмущённой толпы с большим трудом была успокоена. Римляне, с большим неудовольствием и гневом восприняв то, что произошло, огнём и мечом уничтожили всё, что принадлежало Квинцию как внутри городских стен, так и снаружи. Он в свою очередь совершил множество деяний воинской отваги против них, сжигая и уничтожая всё, что мог, из владений римской церкви. Так эта вражда продолжалась в течение многих дней не без большого ущерба для той и другой стороны.

В установленный день король 986 прибыл в Вормс; епископы и аббаты также прибыли туда в большом количестве. Весьма своевременно для завершения столь важных дел явился один из римских кардиналов, а именно, Гуго по прозвищу Бланк 987, которого незадолго до этого папа лишил сана за его глупость и дурные нравы 988. Он привёз с собой подобную актёрским выдумкам трагедию о жизни и привычках папы, а именно, откуда он родом, какую жизнь вёл ещё с юности, каким превратным путём занял апостольский престол, какие постыдные деяния, невероятные даже при упоминании, совершил до получения епископата, а какие после. Те с величайшей радостью приняли его свидетельство, словно данное им свыше, и, с готовностью следуя ему, вынесли приговор, согласно которому он не может быть папой и не имеет, да и не имел положенной римскому престолу власти вязать и разрешать, ибо запятнал свою жизнь столькими позорными деяниями и преступлениями.

Хотя все остальные без колебаний подписались под этим осуждением, Адальберон, епископ Вюрцбурга, и Герман, епископ Меца, какое-то время сопротивлялись, говоря, что весьма недостойно и противоречит каноническим установлениям, чтобы какой-либо епископ был осуждён заочно, без генерального собора, без законных и соответствующих свидетелей и обвинителей, без доказательства преступлений, в которых его обвиняют, тем более римский понтифик, против которого ничего не значат обвинения ни епископа, ни архиепископа. Но Вильгельм, епископ Утрехта, который упорно защищал дело короля, жёстко пригрозил, что или они вместе с остальными подпишутся под осуждением папы, или будет считаться, что они отреклись от короля, которому под присягой обещали свою верность. Он в это время пользовался у короля немалой любовью и расположением, и король поручил ему после себя решение всех частных и общественных дел, которые требовалось решить. Это был муж весьма сведущий в светских науках, но преисполненный такой гордыни, что с трудом выносил самого себя. Итак, от имени всех собравшихся епископов и аббатов в Рим было отправлено полное оскорблений письмо, в котором требовалось, чтобы римский понтифик отказался от своей должности, которую захватил вопреки церковным законам, и знал, что всё, что он сделает, прикажет и решит после этого дня, не будет иметь никакой силы.

Послы 989, как им и было приказано, с величайшим рвением поспешили в путь и вступили в Рим как раз накануне открытия объявленного собора. Тогда они изложили данное им поручение в словах не менее оскорбительных, чем те, что были указаны в письме. Папа, ничуть не встревоженный резкостью послания, на следующий день 990, когда духовенство и народ в большом количестве съехались на собор, велел зачитать перед ними это письмо и, поскольку все собравшиеся епископы постановили это сделать, отлучил короля от церкви 991, а вместе с ним также Зигфрида, архиепископа Майнцского, Вильгельма, епископа Утрехтского, и Роберта, епископа Бамбергского 992. Прочим, которые приняли участие в этом заговоре, он назначил срок 993, в течение которого они должны были прийти в Рим и оправдаться в этой новой и необычной дерзости против апостольского престола; если они этого не сделают, то разделят точно такой же приговор об отлучении, что и все. Кроме того, он ещё накануне отлучил от церкви Отто, епископа Регенсбурга, Отто 994, епископа Констанца, Бурхарда, епископа Лозанны, графа Эберхарда, Удальрика 995 и некоторых других, чьими советами король главным образом пользовался.

Когда Гоцело, герцог Лотарингии, находился на границе Лотарингии и Фландрии, в городе под названием Антверпен 996, его убили, как полагают, в результате происков Роберта, графа Фландрии. Ибо как-то ночью, когда все спали, он отлучился по естественной нужде, а находившийся за пределами дома лазутчик поразил его в тайное место и, оставив меч в ране, поспешно бежал. Затем, едва прожив после ранения семь дней, он 27 февраля 997 ушёл из жизни и был погребён в Вердене возле отца 998. Он был немалой поддержкой и опорой Тевтонского королевства, поскольку, хоть и имел весьма неприглядную внешность из-за малого роста и горба, как уже неоднократно говорилось, но далеко превосходил остальных князей славой богатств и количеством храбрейших рыцарей, а также зрелой мудростью, наконец, умеренностью всей своей жизни.

По окончании собрания в Вормсе король поспешно вернулся в Гослар и там со всей беспощадностью дал выход своему гневу, которым уже долгое время втайне пылал против саксов. Князей Саксонии, которые ему сдались, он сослал в отдалённые части королевства, своим сторонникам разрешил по их произволу разграбить имущество этих [князей], а тех, которые ещё не сдались, ежедневно принуждал к сдаче самыми суровыми указами и угрожал, что будет тревожить их огнём и мечом и прогонит далеко за пределы родной земли, если они не сдадутся как можно скорее. Тогда же все крепости, которые он приказал разрушить в предыдущем году 999, он восстановил с величайшим усердием и за счёт величайшего труда и горестей местных жителей. Он выстроил также новые [укрепления] в Саксонии на всех горах и холмах, которые казались хотя бы немного подходящими для обуздания насилия; в тех [крепостях], которые после сдачи саксов перешли в его власть, он разместил гарнизоны. И умножилось зло, несчастья и разорение 1000 по всей Саксонии и Тюрингии более всего того, что было на памяти предков.

Собираясь покинуть Гослар, король 6 марта передал Кёльнское епископство Хильдольфу, как упорно собирался сделать с самого начала. Пришли, правда, всего три клирика и очень немногие из рыцарей. Прочих возмущение удержало от того, чтобы являться для дачи своего согласия. Тех же, которые пришли, король презрительно и, как обычно говорят, без всякого внимания спросил по поводу их выбора и они подверглись бы насмешкам и издевательствам, если бы тут же не дали своего согласия. Чтобы из-за отсрочки в посвящении против него не поднялось какое-нибудь возмущение в результате народного недовольства, он тут же отправился в Кёльн и велел посвятить его Вильгельму, епископу Утрехта, племяннику которого он обещал епископство Падербонское, чтобы из-за него не произошло какой-нибудь задержки в посвящении.

Пасху 1001 король праздновал в Утрехте, и там передал своему сыну Конраду герцогство Лотарингию, а марку под названием Антверпен – Готфриду 1002, племяннику герцога Гоцело и сыну графа Евстафия, деятельному и весьма сведущему в военном деле юноше.

В это время Рудольф, герцог Швабии, Вельф, герцог Баварии, Бертольд, герцог Каринтии, Адальберон, епископ Вюрцбурга, Герман, епископ Меца, и очень многие другие князья, собравшись все вместе 1003, держали совет, что следует предпринять против таких страшных бедствий, которые потрясли государство. Король после Саксонской войны остался таким же, как и прежде, ничуть не изменившись ни в легкомыслии, ни в жестокости, ни в привязанности и расположении к дурным людям. Столь славную победу над саксами он использовал только для того, чтобы получить право и власть над кровью их всех и с полной безнаказанностью свирепствовать ради уничтожения всех вольностей и ради совершения любого постыдного деяния, какое только придёт ему на ум; у них не осталось более ни надежды, ни защиты в случае, если они случайно, как то свойственно людям, оскорбят его, когда он вопреки клятве и слову князей совершил столько отвратительного и столько жестокого против сдавшихся. Это обстоятельство сильно обеспокоило не только их, но и всех князей королевства и главным образом тех, по совету которых князья Саксонии оказались в опасности. Итак, был составлен внушительный заговор, который всё более креп изо дня в день; причём дерзость и отвагу им особенно придавало то обстоятельство, что ежедневно прибывавшие из Италии гонцы неоднократно заявляли, что король отлучён римским понтификом от церкви. Воодушевлённые этим, епископ Меца и очень многие другие без ведома короля освободили и отпустили на родину некоторых из саксонских князей, которых они получили от короля для содержания их под стражей 1004.

Вильгельм, епископ Утрехта, как было сказано выше, вопреки добру и справедливости упорно защищал дело короля и из расположения к его партии на протяжении почти всех праздничных дней, прямо посреди богослужения гневными устами сказал много оскорбительного для римского понтифика, назвав его клятвопреступником, прелюбодеем и лжеепископом и неоднократно объявив его отлучённым от церкви как им самим, так и прочими епископами. Однако, вскоре после того как король по окончании пасхальных дней ушёл из Утрехта, его внезапно поразил тяжелейший недуг. Когда ему не давали покоя тяжелейшие муки души и тела, он с жалобным воплем воскликнул перед всеми, кто там был, что он по справедливому приговору Божьему лишился и земной жизни, и вечной за то, что с величайшей готовностью оказывал свою поддержку королю во всём, к чему тот неправедно стремился, и в надежде на его милость нанёс римскому понтифику, святейшему мужу апостольских добродетелей, тяжкие оскорбления, хоть и знал, что тот невиновен. С этим восклицанием он, как уверяют, без причастия и без какого-либо покаяния испустил дух 1005. В епископстве ему наследовал Конрад 1006, камерарий архиепископа Майнцского. А Падерборнское епископство получил Поппо 1007, настоятель из Бамберга, усилиями и старанием которого главным образом и был лишён епископства Герман, епископ Бамбергский.

Роберт, бывший аббат Рейхенау, получил от Бамбергского епископа в управление один монастырь в пределах Эльзаса под названием Генгенбах. В то время как он по своему обыкновению без всякой меры предавался там погоне за земными выгодами, стремясь своим трудолюбием победить бедность этого места, он вместе с другим монахом, юношей подававшим большие надежды, который последовал за ним из Бамбергской обители, был убит 1008 служителями вышеназванного монастыря, против которых он выступил, чтобы отразить насилие, желая защитить владения монастыря и своё собственное право.

Саксы, после того как их князья были отправлены в ссылку, изнывали от горя и печали, и не видели никакого выхода из столь отчаянного положения. Друзья короля, расставленные по горам и холмам, угрожали их шеям и не давали им, как прежде, проводить собрания, совещаться и искать какой-либо путь к спасению. Они, сверх того, ежедневно брали добычу на полях и в селениях, обложили край тяжелейшей данью, за счёт величайшего труда и расходов местных жителей укрепляли свои крепости и требовали чересчур тяжёлые и невыносимые штрафы за прежнее восстание. У графа Геро было два сына 1009, которые обладали довольно знатным происхождением, но из-за недостатка средств не имели среди князей Саксонии ни имени, ни влияния. Во время сдачи они бежали за реку Эльбу и ожидали там, чем кончиться дело, ибо из-за безвестности их имени король легко мог вообще не знать о них, или пренебречь ими. Когда они увидели то зло, которое произошло, а именно, что в результате сдачи князей произошло не что иное, как полная потеря свободы родины и обращение в рабство и под ярмо всего саксонского народа, чего король всегда добивался, они, хоть и были изгнаны из родных земель, лишились крепостей, потеряли наследственное достояние и вообще остались без средств, всё же обрадовались, что не потерпели этого стремительного крушения сдачи вместе с прочими князьями Саксонии. Поскольку они терпели нужду, то, собрав довольно внушительное войско из числа таких же, как и они людей, они начали искать себе пропитание грабежом. По большей части также, когда случалась такая возможность, они старались оказывать сопротивление королевским сборщикам налогов и силой отражать беззакония с их стороны. Поскольку им и раз, и два сопутствовал успех, рыцари тех князей, которые были сосланы, а также все свободнорожденные, которые ещё не сдались и предпочитали любые крайности, нежели и дальше испытывать верность короля, стали наперебой сбегаться к ним. И вот, в течение нескольких дней образовалось огромное войско, так что они считали себя равными врагам и способными уже не только к нападениям из засады и тайным набегам по обыкновению разбойников, но и к отрытому насилию и открытым схваткам. Кроме того, местные жители, которым посреди бездонного мрака отчаяния забрезжил с неба свет спасения и утешения, все с величайшей готовностью обещали своё содействие и совместную поддержку в общественном деле, считая, что лучше достойной смертью пасть за отечество, за жён и детей, чем посреди стольких горестей вести жизнь, более печальную, чем сама смерть.

Между тем Герман, дядя герцога Магнуса, и очень многие другие из сдавшихся князей, которых, как было сказано выше, без ведома короля освободила из плена милость тех, кто их удерживал, вернувшись, доставили всем нечаянную радость и устранили всякое беспокойство, если таковое ещё у кого-нибудь оставалось. Ибо такая великая и столь неожиданная удача в делах явилась для всех доказательством того, что к ним вновь вернулось милосердие Божье 1010. Итак, они с вооружённой молодёжью обошли всю Саксонию и в скором времени вернули назад все крепости, в которых король разместил гарнизоны, одни посредством сдачи, другие путём штурма; тех, которые были внутри, они, отобрав добычу, отпустили невредимыми, взяв с них клятву, что они никогда больше не придут в Саксонию, как враги. Друзей короля, а также всех, кто не хотел обещать свою поддержку общественному делу, они изгнали из Саксонии, разграбив всё, чем те владели; и направилось спасение в руках 1011 их к восстановлению прежней свободы.

И только Отто, бывший герцог Баварии, всё ещё находился в крепости Гарцбург. Король передал ему свои обязанности и управление общественными делами по всей Саксонии 1012, поручив, кроме того, с величайшим старанием отстроить Гарцбург и ещё одну крепость на горе под названием Штейнберг 1013, расположенной неподалёку от Гослара. Саксы отправили к нему послов, поручив передать, чтобы он оставил строительство, направленное на уничтожение его народа, к которому он приступил, забыв о родине и свободе, и лучше подал совет по освобождению князей, которым он весьма энергично советовал сдаться; уже прежде в умах многих людей засело мнение, что он для того столь активно уговаривал остальных сдаться, чтобы их кровью расположить к себе душу короля и общей гибелью купить своё собственное спасение. Теперь это видно по ясным признакам, ибо в то время как те сосланы в отдалённые земли, он в качестве награды за своё предательство получил от короля княжескую власть над всей Саксонией и, являясь ныне палачом королевской жестокости, все суровые меры, которые задумал король, выполняет с ещё большей суровостью. Так что он весьма позаботится о своей славе и чести, если каким-либо славным деянием по отношению к своей родине попытается очиститься от столь позорного пятна и поспешит на помощь своему народу, желающему с помощью оружия вернуть себе и родину, и свободу. Наконец, если он по доброй воле не внемлет их увещеваниям, то они вне всякого сомнения применят силу и, уничтожив всё, что ему принадлежит, изгонят его из Саксонии, как предателя родины, покинувшего общий лагерь, как он того и заслуживает.

В ответ на это тот настойчиво умолял их именем Бога, чтобы они действовали более мягко и миролюбиво; то, что они замышляют ради общего блага, легче добиться благоразумием, нежели безрассудством; он тут же отправит послов к королю и будет всеми способами убеждать его освободить князей из плена, разрушить крепости, которые он выстроил из страха перед предыдущим восстанием, и вернуть народу саксов свободу, законы и установления предков, которые отобраны у них силой и которые они столько раз пытались вернуть с помощью оружия. Если [король] последует этому совету, то Саксония без кровопролития освободится от тяжёлой необходимости вести войну, исход которой сомнителен; если же нет, то ни любовь к полученной должности, ни страх смерти, ни святость присяги не смогут удержать его от того, чтобы до последнего вздоха охранять, поддерживать и защищать общее дело отечества и своих предков. С этими словами он отпустил саксонских послов и тут же направил к королю своих собственных, как и обещал, а также увёл гарнизоны с той и другой горы, которые занимал, и в последующем вёл вместе с саксами общую и совместную жизнь.

Короля, когда он получил дурные вести о том, что случилось в Саксонии, а также узнал, что остальные князья, проведя на неоднократных собраниях совещание, замышляют отпадение, попеременно охватывали то гнев, то беспокойство, и он колебался, не зная, какую болезнь лечить первой. Наконец, склонившись к тому, к чему побуждал его гнев, он решил двинуть войско для осады города Меца и наказать тамошнего епископа 1014 за то, что он без его разрешения отпустил из-под стражи доверенных ему князей. Однако, полагая, что в то время как государство пребывает в расстройстве, верность князей ненадёжна, а воины устали от предыдущих войн, было бы крайним безумием опрометчиво браться за ещё более трудное предприятие, он сдержал порыв души и обратился от безрассудства к более миролюбивым планам 1015.

Итак, разослав повсюду гонцов, король приказал всем князьям королевства на Троицу 1016 явиться к нему в Вормс, чтобы, как он предполагал, по общему совету решить, что следует делать. В назначенный день, хотя прочие прибыли в довольно большом числе, не явился ни один из вышеназванных герцогов, со стороны которых боялись опасности для государства и по совету которых главным образом следовало решать все государственные вопросы даже в спокойные времена. Так, это собрание князей вопреки воле короля не имело никаких последствий 1017. Тогда он вновь велел явиться им в Майнц на рождество святого апостола Петра 1018, присоединив уже к этому указу настойчивую просьбу. Но и тогда никто из них не обратил внимания ни на его просьбу, ни на приказ, ибо все они приняли твёрдое решение поднять восстание. А те, которые собрались, спорили между собой в отвратительной вражде. Ибо освобождённый уже из своей темницы Сатана 1019 нападал на церковный мир не только с земным, но и с духовным вооружением, резал их тела и старался уничтожить также их души, дабы они не обрели жизни вечной.

Удо, епископ Трирский, недавно вернувшийся из Рима, не хотел вступать в общение с епископами Майнцским и Кёльнским и многими другими, которые пользовались у короля расположением более прочих и по совету которых король вершил все дела, на том основании, что и они, и сам король отлучены от церкви римским понтификом. Ему, правда, – и он едва добился этого нижайшими просьбами, – было дано разрешение только разговаривать с королём, но, помимо этого, не дозволялось никакое иное общение с ним – ни в еде, ни в питье, ни в молитве. Очень многие другие, чья вера в Бога была чище, а воля к достоинству государства сильнее, воодушевлённые его примером, постепенно покидали двор, а именно, чтобы не запятнать себя общением с вышеназванными людьми, и не хотели вернуться, несмотря на частые приказы, предпочитая оскорбить скорее короля, чем Бога, и нанести ущерб скорее телу, чем душе. Те же, напротив, гневались, шумно негодовали, неистовствовали, изрыгали угрозы и оскорбления против всех без разбору. Приговор римского понтифика, мол, несправедлив, а потому ничего не значит, ибо он не вызвал их канонически на собор, не провёл канонического расследования, но скорее в безрассудной ярости, нежели по здравому размышлению отлучил их от церкви, не уличённых, согласно каноническим нормам, в преступлениях, которые им ставят в вину, и не сознавшихся в них. Епископ Трирский и прочие, которые уже ранее вошли с ним в сговор ради ниспровержения государственного строя, имеют иные намерения, нежели те, о которых говорят, и не столько желают усиления авторитета апостольского престола, сколько ищут возможность умалить королевское достоинство и прикрыть укоренившуюся против короля ненависть новым словом религии. И король, заботясь о своей чести, правильно сделает, если как можно быстрее обнажит против своих врагов меч, который, по слову апостола, принял для отражения зла 1020, и, презрев тайники пустых случайностей, покарает явных врагов государства той карой, какой они заслуживают. Нетрудно было привести в ярость сам по себе гневливый и неукротимый нрав короля.

Но, увидев, что князья под предлогом благочестия постепенно отпадают от него, что империя лишена уже их поддержки и что угрозы пусты, если нельзя применить силу к тем, кому угрожаешь, король предпочёл, – как того требовало время, – лучше позаботиться о собственной пользе, нежели давать волю своему гневу, и вновь и вновь пытался смягчить враждебные души князей приветливыми посольствами. Однако, – что удивительно и сказать, – даже такая неудача в делах, такая тяжесть угрожающих опасностей не могла побудить его к тому, чтобы освободить из-под стражи саксонских князей, по какой причине главным образом против него и вспыхнуло пламя зависти и ненависти. Более того, устрашённый примером тех, которые без его ведома отпустили большинство из них, он приказал со всей тщательностью охранять оставшихся, которые всё ещё содержались под стражей, чтобы они не сбежали. Поэтому он неоднократно велел тем, кому поручил их охрану, чтобы они, помня о его благодеяниях, помня о клятве верности, которую ему дали, с неукоснительной верностью охраняли пленников, пока их не потребуют обратно, и не поддавались отвратительнейшему примеру других князей, которые отпустили сдавшихся без его распоряжения; желая отомстить королю за свои личные обиды, они тем самым нанесли государству величайший ущерб и навеки покрыли его несмываемым позором.

Раздражённый против всех, король, казалось, жаждал крови их всех. Но особенно лютой ненавистью он преследовал епископа Хальберштадтского, как предводителя всего саксонского восстания и зачинщика и виновника всего дурного, что случилось; если бы тому не мешали уважение к званию епископа и слово князей, данное в ходе сдачи, он всевозможными пытками лишил бы его жизни. Король поручил стеречь его Роберту, епископу Бамбергскому, как человеку более сурового и неукротимого нрава, чем остальные его приближённые, который не раз доказывал ему свою верность в трудные минуты. Однако, после того как князья склонились к отпадению и король увидел, что государство опять потрясают новые бури, он, хоть и не разуверился в его усердии как стража, но, опасаясь, как бы из-за длительного бездействия к нему случайно не подкралась небрежность и сила или хитрость врагов не сделала чего-нибудь в отношении [епископа], отозвал последнего ко двору; здесь он чрезвычайно недостойно держал его то среди своих камерариев, то среди поваров и кухонной грязи, приказав сторожить его со всей тщательностью, пока он не придумает для него места ссылки, соответствующего столь лютой ненависти.

В это время у короля находилась его сестра 1021, жена короля Венгрии Соломона; её изгнанный из королевства муж, находясь при оружии и готовясь к битве, решил, что она нигде не сможет находиться в большей безопасности, чем у своего брата, пока он, если удастся, не вернёт себе трон и не сможет снова наслаждаться радостями брака. Спустя уже много времени, когда она собиралась вернуться к мужу, находившемуся в пределах Венгрии, король, сочтя это удачным моментом для исполнения своего жестокого замысла, просил её увести с собой епископа Хальберштадтского и доставить его в такое место, откуда он никогда уже не смог бы вернуться в Тевтонское королевство. Та согласилась с его просьбой и, посадив епископа на корабль вместе со своими людьми, отправила его вперёд, а сама решила последовать за ним через несколько дней, когда сделает необходимые для путешествия приготовления.

У этого епископа был некий рыцарь по имени Удальрик, который обладал многочисленными владениями в Баварии и пользовался также исключительной любовью и расположением короля. Когда он узнал о том зле, которое готовят епископу, то, охваченный жалостью и размышлением о человеческой судьбе, о том, что такой славный муж, величественный столп и опора государства, погибнет ныне столь гнусным образом, если только опрометчивость короля не приведёт в смущение все божеские и человеческие законы, подошёл к нему незадолго до отплытия и по порядку рассказал обо всём, что задумал против него король; всё это случится с ним, если в час опасности ему на помощь не придёт милосердное божество, которое ещё только и может это сделать. Кроме того, он сообщил, что неподалёку от берегов Дуная расположены его владения и сильно укреплённая крепость, и убеждал епископа, чтобы он, когда подплывёт к этим местам, настойчиво просил тех, с кем он плывёт, причалить к берегу и дать ему возможность на короткое время ступить на землю, чтобы отдохнуть, или под каким-либо иным благовидным предлогом, который был бы подходящим для такой хитрости; он же, помня о верности, которой ему обязан, сделает всё, что в его силах, и, если Бог укажет какой-либо путь к его спасению, испробует его. Епископ поступил так, как его научили; когда он приблизился к названным местам, то притворился больным; от постоянного плаванья его тело якобы поразила необычайная слабость и, если не принять своевременных мер, ему скоро придёт конец. Так он легко добился у моряков, которые ввиду епископского звания относились к нему с большой обходительностью, чтобы они приставали к берегу столько раз, сколько он захочет, и давали ему возможность сойти на землю и отдохнуть, как ему заблагорассудится. Отдалённый край, множество стражей, слабость больного устраняли всякий страх и всякое подозрение по поводу [возможного] бегства или засады. А епископ часто сходил на землю и возвращался, осматриваясь повсюду и окидывая всё внимательным взглядом. Но нигде не видел ни единого признака обещанного спасения, ни какой-либо надежды.

И вот, наступило рождество блаженного Иоанна Крестителя 1022. Утром, когда они проплывали мимо, епископ, увидев расположенную прямо на берегу церковь, просил их причалить и пройти в церковь для совершения в честь этого святого дня торжественного богослужения. Когда те согласились, он вошёл в церковь и, надев на голову священническую инфулу, начал, как обычно, приносить спасительную жертву Богу. В то время как на этом было сосредоточено всеобщее внимание, вышеназванный Удальрик, благодаря усердию лазутчиков своевременно узнавший об удобстве этого места, внезапно с вооружённым отрядом окружил церковь, неспешно вошёл в неё и, скрывая пока что дело, ради которого прибыл, молча и в спокойствии ожидал окончания богослужения. По окончании службы он приказал своим людям как можно быстрее скакать к кораблю и выгрузить оттуда всё, что принадлежало епископу. Окружённый отрядом храбрейших юношей, он приветствовал выходившего из церкви епископа, подарил ему поцелуй и велел спешно вскочить на превосходного коня, которого приготовил для его спасения. Когда те, которые уводили епископа, изумились тому, что всё это значит, и после тщетных рассуждений бросились к оружию, тот приказал им сохранять спокойствие, если им дороги их жизнь и здоровье, сложить оружие, в спокойствии вернуться на корабль и быть довольными, что их не наказывают за совершённое против столь славного епископа преступление. Если же они продолжат раздражать его пустыми словами, или бессвязными движениями, то мечи без труда положат предел их наглости. Епископу более пристало исполнять епископские обязанности в Хальберштадтской церкви, в епископы которой его рукоположили, нежели ради них. А те, поскольку не были равны ему ни численностью, ни доблестью, сочли безрассудным вступать в схватку, а потому в печали и пав духом вернулись к кораблю. Епископ же направился в крепость, которая находилась неподалёку, и находился там несколько дней, пока новость об этом деле не перестала быть таковой и не утихло рвение всех тех, кто хотел помешать его возвращению; наконец, переодевшись в мирское платье, дабы не быть узнанным встречными, он отправился в Саксонию и внезапно вернулся к саксам, которые уже не надеялись на его возвращение, как человек, живым вырвавшийся из ада.

Король, получив весть о случившемся 1023, тяжело и с крайним раздражением воспринял то, что столь важное для него предприятие потерпело крах, что его лишили мести за столь тяжкие оскорбления, что человек, который был вождём всей Саксонской войны и тем центром, вокруг которого всё вращалось, безнаказанно вернулся к врагам. Он не мог сомневаться, что уже несколько утихший огонь саксонской ярости тут же вновь будет раздут этим подстрекателем и в самое ближайшее время разгорится в яркое пламя, и что [епископ] будет действовать ещё более враждебно, помня о том, что после сдачи не нашёл в короле ни милости, ни человеческого отношения. Кроме того, опасались, как бы остальные сдавшиеся не ускользнули тем же способом и он не лишился плодов столь славной победы и с таким трудом достигнутой сдачи, если они обретут свободу вопреки его воле. Обдумав всё это, король решил, наконец, идти в дальнейшем другим путём и приготовился одолеть саксов, которых, несмотря на неоднократные попытки, так и не смогли победить чужаки, их собственным оружием, их собственными силами, пользуясь весьма мудрым советом, ибо известно, что никакая сила, никакое разорение не может сокрушить царство быстрее, чем внутренние смуты и раздоры 1024.

Итак, он приказал отозвать из ссылки епископов Магдебургского, Мерзебургского и Мейсенского, герцога Магнуса, пфальцграфа Фридриха и, кроме того, всех князей Саксонии и Тюрингии, которых он всё ещё держал в плену. Милостиво призвав их, он сказал, что, хотя, согласно придворным законам, он вполне мог применить к ним самое крайнее наказание и это было бы справедливо, ибо они часто раздражали его тяжкими оскорблениями, однако, помня об их роде, помня о доблести, которая могла бы быть честью и опорой государства, он всё же дарует им прощение за столь дерзкое поведение, более того, не требует от них никакой иной платы за их освобождение, кроме того, чтобы впредь они оставались верными и преданными ему в сомнительных обстоятельствах и оказывали ему помощь в деле восстановления порядка в государстве и усмирения беспокойных людей, главным образом тех, которые ежедневно беспокоят внутренними распрями простой и незнакомый с коварством саксонский народ. Если они это сделают и не нарушат, как прежде, своей верности по какому-нибудь ничтожному поводу, то он будет считать их первыми среди друзей и, как только выпадет удобный случай, наградит ленами, как то подобает королевскому величию. А те, хоть и знали, что он сказал это притворно и умерил врождённую чёрствость души скорее по необходимости, нежели из расположения к ним, но из любви к безнаказанности охотно приняли это предложение и обещали всё, что он требовал; подтвердив обещания неоднократно повторённой клятвой, они получили разрешение уйти и с радостью вернулись каждый к себе домой.

Поскольку Отто, бывший герцог Баварии, как было сказано выше, увещевал короля принять своевременные меры по поводу смуты в Саксонии, последний велел ему в назначенный день встретиться с ним в Заальфельде, чтобы они, проведя совместное совещание, решили, что теперь следует делать. Но затем, полагаясь на тех, которых он освободил из плена, на то, что с их помощью он сможет более успешно изливать свой гнев на саксов, которые его оскорбили, король изменил свои планы и в назначенный день отправил в Заальфельд к герцогу Отто вместо себя послов 1025, которые сообщили ему, чтобы он, собрав какие только сможет силы, прибыл к нему в Мейсенскую марку; сам король придёт туда, проведя войско через Чехию, и, если Бог одобрит его желание, воздаст сыновьям графа Геро, который в недобрый час призвали к оружию необученную толпу, то, что они заслуживают. Князьям Саксонии и Тюрингии, которых он недавно отпустил на родину, он поручил то же самое, умоляя, чтобы они, отвечая на оказанную им милость, отозвали от союза с нечестивыми людьми всех, кого смогут, а сами явились в указанный день и указанное место вооружёнными и в полной боевой готовности для оказания ему помощи в государственном деле.

А король, взяв с собой очень немногих рыцарей из немецкого войска, в то время как остальные пребывали в полном неведении относительно его планов, как и собирался, направился в Чехию 1026. Там к нему присоединился чешский князь и чешское войско, и он внезапно вторгся в Мейсенскую марку, уж не знаю, то ли от большей, чем следовало в столь важном деле, уверенности, то ли от большей беспечности, а именно, обманутый пустой надеждой на то, что рвение герцога Отто и прочих, обязанных ему, как он хвастал, его благодеянием, устранит всякое промедление в деле и всякую трудность в его выполнении.

Но герцог Отто, зная, что народ саксов имел справедливую причину для восстания, уже долгое время посредством частых посольств добивался у короля, чтобы тот устранил причины войны и ожесточения, позволил саксам оставить в силе их права и законы, обуздал мятежников скорее справедливостью, нежели оружием, и, сберегая столько тяжких трудов, столько крови, которая должна пролиться в битве, беспрепятственно наслаждался службой этого чрезвычайно богатого народа; между королём и тираном существует, мол, то различие, что второй добивается от людей послушания силой и жестокостью, вопреки их воле, а первый управляет подданными и повелевает им что-либо сделать на основании законов и обычаев предков. Однако, этот человек, рождённый и воспитанный во власти, всегда и во всех несчастьях имел царскую душу, как то подобало такому высокому происхождению, такой высокой чести и достоинству его рода, и предпочитал скорее умереть, чем потерпеть поражение. Пятном несмываемого позора считал он безнаказанно получать оскорбления и, напротив, высшей славой, которую следует приобретать даже ценой жизни, являлось по его мнению не оставлять без отмщения ничего из того, что случалось не так. Поэтому он привлекал к себе людей, опытных в такого рода делах, не слишком знатного рода, но всегда готовых к совету и действию, которые, согласно тому, что говорит пророк, говорили ему лестное, разделяли с ним заблуждения 1027 и своим низкопоклонством, словно поднося факел, воспламеняли его больную и саму по себе склонную к гневу и безрассудству душу ко всему, что ей хотелось. Поэтому, чтобы их труды были ему ещё более необходимы, они изо всех сил старались, дабы государство потрясали постоянные бури. Пользуясь услугами этих дурных советников, король весьма враждебно относился к князьям королевства, дававшим ему правильные советы, и, если не случалась неотложная необходимость, не приглашал их к себе на совет; более того, если выдавалась возможность, он стремился подорвать, а то и вообще исключить их авторитет, чтобы никто и никогда не противодействовал ему и не прекословил во всём, что он предпринимал с необузданным своеволием.

Итак, герцог Отто, сильно раздражённый тем, что король вопреки его совету вновь пошёл войной на Саксонию, сказал Эппо, епископу Цейца, который, как было сказано, прибыл на встречу с ним в Заальфельд в качестве королевского посла, что он, мол, советовал королю то, что соответствовало его чести и блага государства; но, поскольку тот оказывает пустым льстецам больше веры, чем ему, возлагает на чешских рыцарей больше надежд и доверие, чем на силу немецкого войска, то именно его и коснётся то, какой исход будет иметь предприятие; он же не будет иметь ни славы в случае успешного развития дела, ни позора, если случится иначе; в дальнейшем он не связан с ним более никакой клятвой верности, поскольку его правильных и полезных советов не слушают и, сверх того, приказывают ему вопреки законам Божьим, вопреки чести империи, вопреки спасению его души поднять по языческому обычаю оружие ради пролития невинной крови 1028. Отныне он, свободный от обвинения в каком-либо вероломстве, будет свободно, насколько сможет, защищать дело своего народа, которое справедливо, оружием и деньгами.

То же самое заявили и остальные князья как Саксонии, так и Тюрингии. Даже если бы они страстно захотели, то и тогда, мол, не смогли бы оказать ему помощь по его просьбе, поскольку их рыцари единодушно отказываются от несчастливой воинской службы против родины и своих родителей. Ибо они уже не с сомнительной верой и колебаниями, как прежде, когда они метались между страхом и надеждой, но в единодушном решении и страстном порыве сговорились восстать, и простой народ сбежался к оружию не как прежде, побуждённый к этому хитрыми призывами князей, но все местные жители решили вести войну по собственному почину, за собственный счёт, а не под руководством и главенством князей; они были готовы сражаться за самих себя, побеждать, если это будет угодно Богу, ради самих себя, не ожидая иной платы для своего войска, кроме спасения своих жён и детей и возможности сбросить со своих шей иго жесточайшего рабства. Далее, тех князей, которые пытались сопротивляться, или возражать, они, разграбив и предав огню всё, чем они владели, угрожали изгнать из родных земель. Наконец, они решили вести дело с твёрдым намерением, или победить, или умереть. Крайнее отчаяние воспламенило их рвение, поскольку в предыдущие годы они получили явные свидетельства того, что у короля побеждённым нет надежды на прощение, ибо его жестокосердие и лютая ненависть к имени саксов не укротили ни добровольная сдача князей, ни потоки пролитой в Тюрингии крови.

Итак, когда по Саксонии пронёсся слух о том, что король огнём и мечом разоряет пограничную с саксонским краем Мейсенскую марку, они схватились за оружие; в короткое время сбежалось много тысяч людей, которые пылали нестерпимым желанием вступить в битву и в едином порыве устремились навстречу врагам. Но, поскольку чересчур многочисленная толпа, обременённая оружием и прочим багажом, не могла двигаться так быстро, как хотела, сыновья графа Геро, взяв с собой 7000 легковооружённых всадников, стремительно поспешили навстречу врагу с самым горячим желанием закончить дело как можно быстрее. И если бы им удалось догнать короля и при таком ожесточении воинов, при таком воинском пыле вступить в битву, то, как полагают очень многие, длившаяся столько лет Саксонская война окончилась бы легко и быстро, а короля и всю его свиту или постигла бы верная смерть, или покрыл позор, который было бы нелегко смыть. Ведь кроме чешского войска, которое ни по оружию, ни по численности, ни по доблести не годилось для столь важного дела, король имел при себе очень немногих, ибо считал излишним обременять тяготами столь дальнего похода немецких рыцарей, надеясь, как было сказано, на то, что благодаря ревности герцога Отто и других, кого он по своей воле освободил из плена, он легко сокрушить все силы саксов и в установленный день в установленное место к нему явятся силы, достаточные даже для более тяжёлых войн.

Однако в это самое время, поскольку Бог милосердно позаботился о спасении короля, река Мульда, которая разделяла оба войска, сильно раздулась из-за недавно прошедших ливней и лишила [саксов] всякой возможности переправиться [на другую сторону]. Это наводнение оказалось для короля очень кстати; не дожидаясь, пока вода спадёт, он вернулся в Чехию, а затем спешным маршем через Баварию, горюя и каясь в том, что напрасно понёс столько трудов, возвратился в Вормс. Поскольку перед уходом он передал чешскому князю Мейсенскую марку в качестве награды за столь явно выраженную верность ему в трудных обстоятельствах, маркграф Экберт, которому принадлежала эта марка, – он был сыном двоюродного брата короля и ещё не достиг положенного для военной службы возраста, – как только вода спала и река сделалась проходимой, вместе с примкнувшими к нему саксами отправился к Мейсену, силой вернул все крепости, в которых князь Чехии расставил гарнизоны, и поставил там своих собственных рыцарей, которые должны были нести там неусыпную стражу против всякого вражеского вторжения; все удивлялись, что короля не удержали от этого беззакония ни возраст юноши, ни родство с ним.

Между тем Рудольф, герцог Швабии, Вельф, герцог Баварии, Бертольд, герцог Каринтии, Адальберон, епископ Вюрцбурга, Адальберт, епископ Вормса, и другие 1029, которые не были безразличны к бедственному положению государства, проведя собрание в месте под названием Ульм, решили, чтобы все, кто желает помочь государству, собрались 16 октября в Трибуре и, питая отвращение ко злу, положили, наконец, предел различным бедствиям, которые вот уже много лет потрясают церковный мир. Они сообщили об этом князьям Швабии, Баварии, Саксонии, Лотарингии и Франконии и умоляли их во имя Бога, чтобы они, отложив всякие отговорки, отставив в сторону всякую заботу о личном интересе, приложили величайшие усилия ради общего блага. В то время как все были смущены и пребывали в ожидании, епископ Майнцский и очень многие другие, которые до сих пор энергично защищали дело короля, отпали от него и, примкнув к вышеназванным князьям, воспылали самым горячим рвением к улучшению положения государства. Удивительным и неожиданным образом случилось обстоятельство, устранившее последние помехи к тому, что они задумали, а именно, заложники, посредством которых король закрепил в прошлом году верность некоторых князей, были возвращены тем, кто их дал. Из двух сыновей герцога Отто, одного вернул не ожидавшему этого отцу сам король, а второго, – без ведома короля, – тот, кто получил его от короля ради охраны.

Сын маркграфа Удо, а также сын Аделы, вдовы маркграфа Деди, оба – мальчики нежного возраста, которым было ещё далеко до зрелых лет, в то время как их стерегли в замке некоего Эберхарда, слуги короля, предоставили славное и достойное памяти потомков доказательство благороднейших душевных качеств. Король приказал этому Эберхарду, – то ли из-за знатности столь славного рода, то ли из сострадания к их малому возрасту, – воспитывать их самым милостивым образом, чтобы они не изнывали от пустого безделья, или от постоянного содержания под стражей, и позволять им иногда предаваться детским забавам со сверстниками. Об этом просили его также родители, часто посылая стражникам небольшие подарки. Тот делал, как его просили, и разрешал им играть то внутри замка, то снаружи, приставляя по своему усмотрению стражников, и не подозревал в этом бесхитростном и не ведающем коварства возрасте ничего дурного. Иногда также, отправляясь на охоту в примыкавший к замку лес, он разрешал им верхом на лошадях, что им едва позволял их возраст, отправляться вместе с ним, чтобы этим развлечением разогнать охватившие их души печаль и скуку. Поскольку он делал это довольно часто, то обычай пробудил в стражниках доверие, а доверие – беспечность, так что они со дня на день всё более ослабляли узду бдительного охранения и, отбросив уже всякое подозрение, разрешали им делать, что те хотели, даже без присмотра. Итак, как только мальчики находили укромное место и подходящее время, они начинали беседовать, вспоминать родину и родителей, оплакивать тяготы чужбины и уговаривать друг друга предпринять с Божьей помощью что-нибудь для своего спасения.

Итак, однажды, когда названный Эберхард отправился на охоту, по своему обыкновению взяв их с собой, и все, как обычно случается, с дикими криками и с самым горячим рвением разбежались в погоне за диким зверем, которые попался им на пути, мальчики, заметив, что они одни и вокруг нет ни одного стража, а те, которые отправились на охоту, забыв о других делах, были заняты одной только охотой, изо всех сил пришпорили лошадей и помчались быстрее ветра по лесным чащам, горным кручам и глубоким долинам, не обращая внимания и презирая грозившие им опасности; они направили бег не в какое-то определённое место этого края, который был им незнаком, но сломя голову неслись, безрассудно распустив поводья, туда, куда несли их сами кони. Проскакав галопом через лес, они наткнулись на рыбака, занимавшегося в лодке ловлей рыбы, и просили отвезти их в Майнц, предлагая в качестве платы за проезд свои плащи, в которые они были одеты, ибо ничего другого у них не было. А тот, или соблазнённый платой, или движимый жалостью к попавшим в беду мальчикам, – ибо легко догадался об этом по их страху и прочим телодвижениям, – радушно принял их в лодку и, прикрыв вещами, которые были в лодке, чтобы их не заметили преследователи, привёз их, как они и просили, в Майнц. Их кони, перейдя через реку, удивительным образом скакали неспешным галопом по противоположному берегу рядом с лодкой, так что двигались, когда двигалась лодка, и останавливались, когда та останавливалась. Казалось, в груди этих животных жили человеческие души. Когда прибыли в Майнц, мальчики, вновь получив своих лошадей, тайком пробрались в некий расположенный на берегу дом и Богом заклинали хозяина этого дома, чтобы он никому их не выдал; они, дескать, близкие родственники архиепископа Майнцского и, если он с безукоризненной честностью вернёт их ему целыми и невредимыми, то получит достойную его заслуг награду как от него, так и от прочих их родителей, которые выделяются среди князей королевством и количеством своих богатств, и особым преимуществом своей должности.

Малое время спустя прибыл Эберхард, дрожа и скрипя зубами от едва сдерживаемой ярости; узнав по явным признакам, куда направились мальчики, он собрался с величайшей силой, с величайшим рвением штурмовать дом и ломать двери, и угрожал даже поджечь крышу, если ему своевременно не выдадут королевских заложников. Город сбежался на это зрелище, и поднялся страшный шум, ибо одни кричали одно, а другие другое в зависимости от своих партийных пристрастий. Когда весть о городском мятеже дошла до епископа Майнцского, он тут же отправил вместе с вооружёнными людьми Конрада, графа из замка под названием Лютцеленбург, который тогда случайно находился у него. Придя, тот с позором прогнал от осаждённого дома Эберхарда, который свирепствовал сверх меры и то с силой, то с угрозами нападал на всех, кто оказывал ему сопротивление, и, взяв мальчиков, представил их епископу. А тот, весьма довольный тем, что дело князей, которые задумали поднять оружие ради общего блага, освободилось от помех также и с этой стороны, отпустил мальчиков к их родителям со всей заботливостью, чтобы им никто не устроил засаду на обратном пути.

В назначенный день 1030 князья Швабии и Саксонии собрались, согласно уговору, в Трибуре в огромном количестве с твёрдым намерением отстранить от управления королевством короля Генриха и поставить другого, на кого падёт совместный выбор 1031. Присутствовали там легаты апостольского престола – Сигехард, патриарх Аквилеи, и Альтман, епископ Пассау, муж апостольского образа жизни и великих добродетелей во Христе, которому папа поручил своё представительство в решении церковных дел, и некоторые миряне, которые, оставив большие богатства, во имя Бога добровольно обратились к частной и скудной жизни, отправленные римским понтификом для того, чтобы засвидетельствовать перед всеми в Галлии, что король Генрих отлучён по справедливым причинам, и обещать согласие папы и его поддержку в деле избрания другого короля 1032. Они не хотели вступать в общение ни с князем, ни с частным лицом, которые хоть каким-то словом или делом общались с королём Генрихом после его отлучения, пока те публично не покаются и Альтман, викарий римского понтифика, не снимет с них анафему. С той же осторожностью они избегали общения с теми, которые совместно молились с женатыми священниками и теми, которые за деньги покупали церковные посвящения.

Итак, в течение семи дней 1033 они совещались и пытались решить, что теперь делать и каким образом помочь оказавшемуся в опасности и уже терпящему бедствие государству. Они обсуждали весь образ жизни короля с самых, как говорят, пелёнок 1034, вспоминали, какими пороками, какими постыдными деяниями он, едва войдя в возраст, запятнал свою репутацию и достоинство империи; какие обиды он причинил отдельным лицам, а какие всем вместе, как только достиг зрелых лет; что он, лишив своего доверяя князей, поднял до высших почестей людей низкородных и не имевших знатных предков и, проводя с ними в размышлениях дни и ночи, задумал, если удастся, окончательно погубить всю знать; что он, дав свободу варварским племенам, усердно обнажил меч против подчинённых ему племён и с вражеской жестокостью свирепствует им на погибель; королевство, которое он получил от своих родителей полностью замиренным и блиставшим всеми благами, он в процессе внутренних бедствий сделал отвратительным, неприглядным, небезопасным и запятнанным кровью. Разрушив церкви и монастыри, он продовольствие рабов Божьих обратил в жалованье рыцарей, а рвение о благочестии и церковных делах заменил заботой о воинском оружии и возведением укреплений, посредством которых надеялся обуздать не силу и натиск варваров, но похитить спокойствие родины и возложить на шеи свободных иго жесточайшего рабства; нет никакого утешения вдовам и сиротам, никакого спасения угнетённым и терпящим бедствия, нет ни уважения к законам, ни нравственной дисциплины, ни у церкви не осталось её авторитета, ни у государства его достоинства; так из-за безрассудства одного человека оказались смешаны и перепутаны священное и безбожное, божественное и человеческое, право и беззаконие. Поэтому осталось единственное средство против столь тяжких бедствий – как можно быстрее устранить этого и поставить другого короля, чтобы он накинул узду на перешедшее все границы своеволие 1035 и взвалил себе на плечи развалины шатающегося мира.

Король Генрих, собрав воедино сторонников своей партии, находился в селении, что зовётся Оппенгейм 1036; поскольку река Рейн разделяла оба лагеря, он со дня на день посылал к ним частых послов, обещая впредь исправить всё, что их оскорбляло; если он будет жив, то устранит старую память о беззакониях последующими благодеяниями, и в последующем ничего не будет делать в отношении управления государством без общего решения; короче говоря, он добровольно откажется от своего права и передаст им право и власть управлять и решать по их усмотрению все дела в королевстве, только бы они спокойно позволили ему сохранить одни знаки королевского имени и верховную власть, которые он однажды получил законным путём и не может сложить с себя без величайшего позора для них всех, и не допустили, чтобы блеск Тевтонского королевства, нетронутый и незапятнанный в течение всех прошлых веков, был замаран в его век пятном столь постыдного примера. Если же они сочтут его слова не заслуживающими доверия, ибо столько раз были обмануты заманчивыми обещаниями, то он любыми клятвами и любыми заложниками, каких они пожелают, готов подтвердить, что никогда и ни при каких поворотах судьбы не нарушит своё к ним расположение.

Но те ответили на это следующее: «Не осталось уже никаких доводов, которыми можно было бы доказать или обеспечить его верность, столько раз наблюдаемую ими и испытанную на деле, ибо он столько раз торжественно обещал на глазах у видящего всё Бога исправление своих нравов, но, как только проходила напасть, которая в данный момент ему угрожала, он, словно паутину разрывал все оковы, которыми себя связывал, и всегда ещё худшим образом с необузданной распущенностью вновь вступал на путь дурного дела, как конь, бросающийся в сражение 1037. Тем не менее мы не бросились с опрометчивым безрассудством, чтобы испытать последнюю крайность. Ранее мы испробовали все пути, все средства, не удастся ли тем или иным способом смягчить жестокий и упорствующий во зле характер этого неисправимого человека. Но укоренившаяся болезнь, уже крепко засевшая в его сердце, не давала на это никакой надежды, не поддавалась никакому лекарству, побеждая всякое искусство, всякое усилие врачей. Более того, в то время как мы старались ещё более усердно угождать его легкомыслию и под предлогом верноподданства проявлять женское терпение ко всему дурному, что он затевал, порядок в государстве был нарушен, церковное спокойствие поколеблено, величие империи похищено, авторитет князей сведён на нет, обычаи извращены, законы отменены и, согласно слову пророка, клятва и обман, убийство, воровство и прелюбодеяние крайне распространились, и кровопролитие следовало за кровопролитием 1038; короче говоря, все требования справедливости и благочестия, святости и благопристойности потеряли своё значение из-за бездействия и небрежения. Пока всё это грозило только ущербом для земной жизни и всего лишь потерей славы и репутации, мы терпели, хоть это и невыносимо было для мужчин, чтобы не казалось, будто мы стремительно и бесстыдно выступаем против присяги, которой связаны, и, пытаясь помочь нашей славе, не нанесли урона своей душе. Ныне же, когда он из-за своих постыдных деяний отсечён мечом апостольской анафемы от церковного тела 1039, когда мы не можем вступать с ним в общение без урона для церковного причастия и оскорбления веры, когда римский папа своей властью освободил нас от клятвы верности, которую мы неоднократно давали ему, было бы, очевидно, величайшей глупостью не ухватиться обеими руками, как обычно говорят, за предоставленную самим небом возможность спасения и не совершить в столь удобное время то, что было задумано уже давно, раз это позволяют человеческие и церковные законы, благоприятствуют место и время и всё, что обычно необходимо для войны и мира, обещает своё расположение в доведении до конца столь важного дела. Поэтому, отбросив хитросплетения пустых доводов, которыми он вновь прокладывает своему мечу путь к нашим шеям и горлу, давайте твёрдо стоять на своём и без всякого промедления выберем человеке, который возглавит нас и поведёт войну Господню ради сокрушения и разрушения всякого величия того или иного человека, поднявшегося и восставшего против справедливости, истины Божьей 1040 и авторитета святой римской церкви». С этими словами они отпустили послов короля.

[Король] отправлял всё новых и новых послов, не упустив ни одного вида просьбы, какой по его мнению мог бы помочь ему в столь запутанном деле. Но те твёрдо стояли на своём, упорствуя в своём мнении. Уже с обеих сторон казалось, что дело клонится к большому риску. Наконец, [саксы] приготовились тут же поставить себе другого короля и, переправившись через Рейн, – ибо епископ Майнцский сосредоточил на этом берегу весь флот, – на рассвете вступить в битву с королём Генрихом; а тот, потеряв надежду добиться отсрочки, приказал собраться своим людям, которые были рассеяны по ближайшим сёлам, и приготовить оружие, чтобы тут же напасть на [врагов], как только те высадятся на этом берегу. В то время как все с тревогой и беспокойством ожидали решающих событий, на рассвете следующего дня 1041, который, как опасались, нанесёт государству тяжелейший урон, швабы и саксы отправили к королю послов, которые должны были сказать ему следующее: хотя он ни на войне, ни в мире совершенно не заботится ни о справедливости, ни о законах, они всё же хотят поступить с ним по закону, и, хотя преступления, в которых его обвиняют, известны всем яснее ясного, они намерены передать решение его дела римскому понтифику; они договорятся с ним, чтобы в день очищения Пресвятой Марии 1042 он явился в Аугсбург и, проведя там торжественное собрание князей со всего королевства, обсудив высказываний обеих сторон, своим приговором или осудил, или оправдал обвиняемого; если до дня годовщины своего отлучения король исключительно по собственной вине не снимет с себя это отлучение, то его дело будет проиграно навсегда и без всякого пересмотра, и он не сможет в последующем законным путём вернуть себе трон, ибо по закону находящийся под отлучением более года не может править; если же он добровольно принимает предложенное условие и обещает во всём подчиниться римскому понтифику и быть послушным его слову, то они воочию убедятся в этом, если он тут же лишит своей дружбы и удалит от себя всех отлучённых, а сам, распустив войско, удалится в город Шпейер и, довольствуясь лишь обществом епископа Верденского 1043 и немногих слуг, которые решением князей были признаны невинными и свободными от этого отлучения, ведёт там частную жизнь, не посещая церковь, не вмешиваясь, согласно своему праву, в управление общественными делами и отказываясь от королевского блеска и знаков королевского достоинства, вплоть до соборного решения его дела. Кроме того, он должен удалить гарнизон из города Вормса, который он сделал военной крепостью и пещерой разбойников 1044, изгнав епископа 1045 и уничтожив святилище небесного воинства, и вернуть его епископу Вормсскому, дав, сверх того, клятву и заложников, чтобы последнему не пришлось бояться мятежа или засады со стороны горожан. Далее, если он нарушит хотя бы одно из этих условий, то они, считая себя свободными от всякой вины, от каких-либо клятвенных обязательств и любого обвинения в вероломстве, не дожидаясь более решения римского понтифика, по общему решению примут то, что полезно для государства.

Король, который не видел уже никакой надежды и никакой возможности исправить дело, сильно обрадовался, что посредством этого отвратительного условия на какое-то время избежал грозившей ему в данный момент опасности, и с готовностью обещал выполнить все эти пункты. Он тут же приказал покинуть свой лагерь епископам Кёльнскому, Бамбергскому, Страсбургскому, Базельскому, Шпейерскому, Лозаннскому, Цейцскому и Оснабрюккскому 1046, а также Удальрику фон Годесхейму, Эберхарду 1047, Гартману и прочим отлучённым, советами и услугами которых преимущественно пользовался до сих пор; отправив также гонцов в Вормс, он велел рыцарям, которых разместил там в качестве гарнизона, покинуть город и открыть ворота епископу. Затем он распустил по домам остальных, которые в большом количестве собрались для оказания ему помощи, а сам вместе с немногими отправился, согласно договору, в Шпейер и какое-то время более или менее удерживал свою жизнь и нравы в рамках и законах, которые предписали ему князья.

Швабы и саксы, после того как жители Вормса были покорены и они передали епископу полностью умиротворённый город, радуясь и ликуя, возвратились на родину 1048; они тут же отправили в Рим послов, которые должны были по порядку рассказать папе о случившемся и настойчиво умолять, чтобы он ради устранения тяжких бурь гражданских войн в Галлии не отказался лично явиться к ним в установленный день. А король, прекрасно зная, что всё его спасение заключается в освобождении от отлучения до дня его годовщины, и полагая, что не в его интересах ожидать прибытия римского понтифика в Галлию и передавать на рассмотрение столь враждебного судьи и таких упорных обвинителей своё дело, решил, что при его тогдашнем положении будет лучше встретить римского понтифика, направляющегося в Галлию, ещё в самой Италии и любым возможным способом попытаться добиться у него снятия с него анафемы; добившись этого, он легко устранит прочие трудности, и религия не будет ему помехой, когда он будет вести переговоры и совещаться с князьями, а в случае неудачи обратится к верности друзей. Итак, за несколько дней до рождества Господнего он ушёл из города Шпейера и вместе с женой и малолетним сыном отправился в путь. Когда он покидал королевство, его не сопровождал его ни один свободный муж из всех немцев, кроме одного, но и тот не отличался ни родом, ни богатством. Поскольку у него не хватало средств для столь дальнего пути, он обратился ко многим, кому неоднократно оказывал содействие во времена благополучия государства, но лишь немного нашлось таких, которые или в память прежних благодеяний, или тронутые нынешним зрелищем превратностей человеческой судьбы, несколько облегчили его нужду. В такую беду и несчастье был он внезапно низвергнут с высоты славы и могущества. Точно так же и другие отлучённые, горя желанием поскорее добиться освобождения, поспешили в Италию; однако из страха перед князьями, или, вернее, перед римским понтификом, они не позволили, чтобы король сопровождал их в пути 1049.

Холод и суровость зимы в этом году были сильнее обычного и затянулись настолько, что с праздника св. Мартина 1050 и почти до начала апреля Рейн был скован ледяным холодом и оставался проходимым для путников, а виноградники во многих местах совсем засохли, потому что корни их вымерзли.

1077 г. Князь Польши 1051, который уже многие годы платил дань немецким королям и чьё государство уже давно было подчинено доблестью немцев и обращено в провинцию, внезапно преисполнившись гордыни, – поскольку знал, что немецкие князья заняты внутренними распрями и не в состоянии вести войну с иноземными племенами, – присвоил себе королевское достоинство и королевский титул, возложил на свою голову корону и в самый день Рождества Господнего был посвящён в короли пятнадцатью епископами 1052. Это событие, ставшее вскоре известным, произвело тяжёлое впечатление на немецких князей, которые были обеспокоены достоинством государства, и они сердились друг на друга из-за того, что пока они во внутренних распрях свирепствуют и сражаются против самих себя и собственного нутра, сила и мощь варваров настолько возросли, что князь Чехии уже трижды отправлялся огнём и мечом опустошать Тевтонское королевство, а теперь ещё князь Польши к стыду Тевтонского королевства вопреки законам и обычаям предков бесстыдно принял королевский титул и королевскую корону.

На пути в Италию король Генрих отпраздновал в пределах Бургундии, в месте, что зовётся Безансон, Рождество Господне, и был там довольно пышно для своего тогдашнего бедственного положения встречен и принят своим дядей по матери, графом Вильгельмом 1053, чьи владения были самыми обширными и цветущими в тех местах. Причиной, по которой он, оставив прямую дорогу, свернул в Бургундию, было получение им известия о том, что герцоги Рудольф, Вельф и Бертольд расставили по всем путям и проходам, которые ведут в Италию и обычно зовутся клузами, стражу, чтобы у него не было никакой возможности там пройти. Проведя праздник Рождества Господнего, он отправился дальше и, когда прибыл в место под названием Жекс 1054, то встретил там свою тёщу 1055 и её сына Амадея 1056, которые пользовались в тех краях большим влиянием, имели громкое имя и обширные владения. Они с почётом приняли прибывшего, но не хотели пропускать его через свои земли иначе, как только при условии передачи им, в качестве платы за проход, пяти итальянских епископств, граничивших с их владениями. Всем советникам короля это условие показалось слишком тяжёлым и неприемлемым. Но, поскольку крайняя необходимость вынуждала его купить у них разрешение пройти на любых возможных условиях, а тех ничуть не волновали ни узы родства, ни сострадание к его столь бедственному положению, ему, наконец, после того как на эти переговоры было потрачено много труда и времени, едва и с большим трудом удалось добиться, чтобы они соизволили принять, в качестве платы за предоставление ему прохода, одну провинцию Бургундии, изобиловавшую всеми благами. Так гнев Господень отвратил от него не только обязанных ему клятвой и его многочисленными благодеяниями, но даже друзей и родственников.

После того как он с трудом добился разрешения на проход, тут же возникло другое затруднение. Зима стояла необычайно суровая, и огромной протяжённости горы, через которые шёл путь, с вершинами, уходившими почти в самые облака, были так плотно покрыты глыбами снега и льда, что при спуске по их скользким и отвесным склонам ни всадник, ни пешеход ни шага не могли сделать без риска. Но приближавшаяся годовщина со дня отлучения 1057 короля не допускала никакого промедления в скором пути, ибо [король] знал общее решение князей о том, что если он не освободится от анафемы до этого дня, то дело его будет навсегда проиграно, а сам он лишится трона без всякой возможности восстановления в правах в будущем. Итак, он нанял за вознаграждение нескольких местных жителей, хорошо знавших местность и привыкших к альпийским кручам, которые должны были провести его через обрывистые горы и глыбы снега и любым возможным способом облегчить путь следовавшим за ним людям. Когда они, с проводниками во главе, с большим трудом взобрались на вершину горы 1058, то дальше продвигаться не было никакой возможности, потому что отвесный склон горы, как сказано, скользкий от ледяного холода, казалось, исключал всякую возможность спуска. Мужчины там, пытаясь со всякой опасностью справиться своими силами, то ползли на четвереньках, то опирались на плечи своих проводников, а иной раз даже, поскользнувшись на льду, падали и катились далеко вниз; наконец, с большим трудом и огромным риском для своей жизни они достигли равнины. Королева же и прочие женщины, которые были в её свите, были усажены на воловью шкуру, и шедшие впереди проводники стащили их вниз на себе. Лошадей они отчасти спустили тем же способом, отчасти скатили вниз, связав им ноги; многие из них, пока их стаскивали, погибли, многие были изувечены, и лишь совсем немногие смогли избежать опасности, оставшись целыми и невредимыми.

После того как по Италии распространился слух о том, что прибыл король и что он, одолев самые крутые скалы, уже находится в пределах Италии, все итальянские епископы и графы наперебой устремились к нему. Они принимали его с высшими почестями, как то и подобало королевскому достоинству, и в течение нескольких дней вокруг него собралось огромное войско. Ведь они уже с самого начала его правления с нетерпением ждали его прибытия в Италию, потому что эту страну постоянно тревожили войны, мятежи, разбои и различные междоусобия, и они надеялись, что всё, что вопреки законам и обычаям предков было захвачено нечестивыми людьми, будет восстановлено силой королевской власти. Кроме того, распространился слух, что он спешит сюда, исполненный гнева, чтобы низложить папу, и они весьма обрадовались тому, что им представится случай надлежащим образом отомстить за своё бесчестье тому, кто уже давно отлучил их от церковного общения.

Между тем папа, получив от немецких князей, которые собрались в Оппенгейме, письменную просьбу явиться на очищение Пресвятой Марии 1059 в Аугсбург для обсуждения дела короля, вопреки римской знати, отговаривавшей его от путешествия ввиду неясного исхода этого дела, покинул Рим и, торопясь, как только мог, прилагал все силы к тому, чтобы быть там в указанный день; кампанию ему составила Матильда 1060, вдова Гоцело, герцога Лотарингии, дочь маркграфа Бонифация и графини Беатрисы. Ещё при жизни своего супруга она, отделённая от него огромными расстояниями, вела жизнь вдовы 1061, поскольку не захотела покинуть родную землю и последовать за мужем в Лотарингию, а он, занятый делами герцогства, которым управлял в Лотарингии, едва ли и один раз в три, а то и четыре года посещал итальянскую марку. После его смерти 1062 Матильда пристала к римскому понтифику, как его неразлучная спутница, и почитала его с удивительной преданностью. Поскольку большая часть Италии подчинялась её власти и она в большей степени, чем прочие князья этой страны, в избытке обладала всем, чем дорожат смертные, то всегда оказывалась рядом, когда папа нуждался в её помощи, и оказывала ему усердную службу, как отцу и господину. Из-за этого она не смогла избежать подозрения в нечестивой любви, так что сторонники короля и, особенно клирики, которым папа запрещал недопустимые и заключённые вопреки каноническим нормам браки, повсюду кричали, что папа, мол, день и ночь бесстыдно проводит в её объятиях, а она, охваченная тайной любовью к папе, именно поэтому и отказывается вступить после смерти супруга во второй брак. Но всем здравомыслящим людям было ясно, как день, что всё, о чём они говорили, было ложью. Ибо папа вёл столь исключительную и апостольскую жизнь, что величие его образа жизни исключало даже малейшее пятно этой клеветы; в свою очередь, если бы [Матильда] совершила что-либо неприличное, то это невозможно было бы утаить в многолюдном городе и при наличии столь многочисленной свиты. Знамения и чудеса, которые часто случались благодаря молитвам папы, и его самая горячая ревность к Богу и церковным законам также в достаточной мере защищали его от ядовитых языков клеветников. Итак, папа, в то время как он спешил в Галлию 1063, неожиданно услышал, что король уже находится в Италии, и по совету Матильды направился в сильно укреплённый замок под названием Каносса 1064, желая выждать там до тех пор, пока не разузнает точнее о цели его прибытия: пришёл ли король для того, чтобы просить прощения за свой проступок, или чтобы, исполненный гнева, вооружённой рукой отомстить за позор своего отлучения.

Дитрих, епископ Верденский, муж нерушимой по отношению к королю верности, решив спустя малое время последовать за отправившимся в Италию королём, был схвачен графом Адальбероном из замка Кальв 1065, и лишён всего, что с величайшим усердием собрал для столь дальнего пути. Долго находясь под стражей, он дал, наконец, в качестве выкупа всё, что от него требовали, и, после того как поклялся, что никогда не покарает его за это беззаконие ни духовным, ни светским оружием, получил разрешение свободно уйти. В свою очередь Роберт, епископ Бамбергский, в то время как он по пути в Италию проходил через Баварию, был схвачен Вельфом, герцогом Баварии; отобрав у него всё бывшее при нём имущество, Вельф со всей безупречностью вернул Бамбергской церкви епископские одежды и прочее церковное убранство, которое нашёл среди его богатств; самого [епископа] он под бдительной стражей держал в очень укреплённом замке от Рождества Господнего до праздника святого апостола Варфоломея 1066, и ни просьбы, ни подарки его друзей не смогли побудить [Вельфа] отпустить его.

Остальные епископы и миряне, которых папа отлучил от церкви, а король, вынужденный крайней необходимостью, удалил от себя из-за этого обстоятельства, обманув стражей, которые занимали клузы, благополучно прибыли в Италию; застав папу в Каноссе, они с босыми ногами и во власяницах, надетых прямо на голое тело, смиренно умоляли его о прощении за совершённое преступление и о снятии с них отлучения. А тот сказал, что нельзя, мол, отказывать в милосердии тем, кто в действительности осознал и оплакал своё прегрешение, но что долгое непослушание и глубоко въевшуюся греховную порчу следует выжечь и испепелить огнём длительного покаяния. Поэтому, если они действительно раскаиваются в своём поступке, то должны безропотно вытерпеть любое прижигание церковного исправления, какое он применит для исцеления их ран, дабы их тяжкая и неизгладимая вина против апостольского престола не казалась от лёгкости прощения малой или ничтожной. Когда те заявили, что готовы вынести всё, что он к ним применит, он, отделив всех епископов друг от друга, велел каждому из них запереться в уединённых кельях, не вступать ни с кем в разговоры, а по вечерам довольствоваться лишь малой мерой еды и питья. Мирянам он также определил из соображения возраста и сил соответствующее каждому из них наказание. Так, испытывая их в течение нескольких дней, он, наконец, призвал их к себе и, мягко упрекая за содеянное и в то же время увещевая не совершать впредь ничего подобного, снял с них отлучение, а перед уходом, повторяя это перед всеми вновь и вновь, приказал ни в коем случае не вступать в общение с королём Генрихом, пока тот не даст апостольскому престолу удовлетворение за совершённое беззаконие, и не оказывать ему никакого содействия в низвержении государственного строя и нарушении церковного мира; однако, всем без исключения было разрешено вести с ним беседы для того, чтобы побудить к покаянию и отвлечь от пути дурных дел 1067, по которому он, по-видимому, устремился.

Между тем король Генрих, пригласив на переговоры графиню Матильду, послал её, обременённую просьбами и обещаниями, к папе, а вместе с ней свою тёщу и её сына 1068, а также маркграфа Аццо 1069, аббата Клюнийского 1070 и некоторых из первых князей Италии, которые, как он прекрасно знал, пользовались у папы большим уважением, умоляя снять с него отлучение и не верить безрассудно немецким князьям, которые воспылали к его обвинению скорее из побуждений зависти, чем из рвения к справедливости. Выслушав их посольство, папа ответил, что крайне несообразно и совершенно чуждо церковным законам разбирать дело обвиняемого в отсутствие обвинителей; более того, если король уверен в своей невиновности, пусть без всякого страха доверчиво явится в указанный день в Аугсбург, где решили собраться остальные князья; там, рассмотрев показания обеих сторон, он, ни из ненависти, ни из расположения не уклоняясь от права к беззаконию, на основании церковных законов, по каждому пункту обвинения вынесет как можно более справедливый приговор.

А те отвечали на это, что король нигде на свете не уклонился бы от его приговора, потому что знает его как неподкупного карателя и защитника справедливости и невиновности; но уже близится годовщина его отлучения от церкви, и князья королевства в настороженном ожидании и тревожной напряжённости ждут исхода дела, чтобы в случае, если он не освободится от отлучения до этого дня, объявить его, согласно придворным законам, недостойным королевского сана и впредь не выслушивать его оправданий в невиновности; поэтому король настоятельно просит, готовый принести любое удовлетворение, какое только потребует папа, снять с него анафему и возвратить милость церковного общения. Потом он вновь, словно ничего и не было решено этим соглашением, в тот день и в том месте, какие назначит папа, даст полный ответ на все обвинения, которые предъявили ему его обвинители, и по его приговору либо вернёт себе трон, если очистится от обвинений, либо безропотно лишится его, если проиграет дело.

Долго папа противился, опасаясь юношеского непостоянства короля и его склонности следовать за льстецами, куда бы они его ни вовлекали. Но в конце концов, побеждённый настойчивостью просителей и весомостью их доводов, сказал: «Если он действительно раскаивается в своём поступке, то пусть в доказательство истинного и идущего от всего сердца покаяния передаст нашей власти корону и прочие знаки королевской власти и объявит себя недостойным после столь кощунственного проступка королевского имени и сана». Но это показалось послам чересчур жестоким. Поскольку они упорно настаивали на том, чтобы он смягчил приговор и не переломил надломленной трости суровостью приговора 1071, то папа, наконец, хоть и с большим трудом, но согласился с тем, чтобы король явился к нему лично; если он принесёт искреннее раскаяние за проступки, то нынешним послушанием декретам апостольского престола искупит вину, которую навлёк на себя поношением апостольского престола.

Он пришёл, как и было приказано 1072, и, поскольку замок был обнесён тройной стеной, то его приняли внутри второго кольца стен, тогда как вся его свита осталась снаружи; там, сняв королевское одеяние, без знаков королевского достоинства, без всякого великолепия, стоял он, не сходя с места, с босыми ногами, не принимая пищи с утра до вечера, в ожидании приговора римского понтифика. Он поступал так и на второй, и на третий день. Наконец, на четвёртый день 1073 он был допущен к папе, и после долгих речей, сказанных тем и другим, с него было снято отлучение на следующих условиях: в тот день и в том месте, которые назначит папа, он должен будет предстать перед созванными на общее собрание немецкими князьями и дать ответ на обвинения, которые они ему предъявят; а папа, если сочтёт это полезным, как судья примет решение, и он должен будет по его приговору или удержать власть, если очистится от обвинений, или безропотно лишиться её, если обвинения будут доказаны и он, согласно церковным законам будет объявлен недостойным королевского сана; удержит ли он, или потеряет корону, он никогда и никому не должен будет мстить за это унижение. Но до того дня, когда дело его будет разобрано в законном порядке, он не должен носить никаких украшений королевского убранства, никаких знаков королевского достоинства, ничего не совершать, по своему обычному праву, в плане управления государством и не принимать никаких решений, которые следовало бы потом утвердить. Наконец, кроме сборов с королевских земель, необходимых для содержания его самого и его людей, он не должен посягать ни на королевское, ни на государственное имущество; а все те, кто давал ему клятву верности, должны до поры до времени оставаться перед Богом и людьми свободными от уз этой клятвы и от необходимости соблюдать по отношению к нему должную верность. Роберта, епископа Бамбергского 1073а, Удальрика фон Косгейма и прочих, по совету которых он и себя и государство вверг в беду, он должен навсегда лишить своего доверия. Если же, в случае опровержения обвинений, он останется могущественным и вновь утвердится на троне, то он должен подчиниться римскому понтифику, всегда быть послушным его слову и помогать ему, по мере своих сил и в полном согласии с ним, в устранении всех дурных, укоренившихся в его государстве обычаев, противных церковным законам. И последнее: если он нарушит какой-либо из этих пунктов, то освобождение от анафемы, которого он теперь так жаждет, должно будет считаться недействительным; более того, считаясь уличённым и признавшимся, он уже никогда больше не должен домогаться аудиенции, чтобы доказывать свою невиновность; и князья королевства, свободные от всяких клятвенных обязательств по отношению к нему, без дальнейшего рассмотрения дела поставят другого короля, на которого падёт их совместный выбор.

Король с радостью принял эти условия и под самой священной клятвой обещал их все соблюдать. Однако, его обещаниям мало верили. Тогда аббат Клюнийский, отказавшийся дать клятву в силу монашеского обета, дал перед глазами всевидящего Бога своё слово в подтверждение этого. В свою очередь епископы Цейцский и Верчелльский 1074, маркграф Аццо и другие князья, участвовавшие в этом соглашении, клятвой на мощах святых, которые были туда принесены, подтвердили, что он сделает всё, что обещал, и никакие трудности, никакие перемены в обстоятельствах не отвлекут его от этого решения.

Так, сняв с него отлучение, папа отслужил торжественную мессу и, совершив принесение святых даров, подозвал к алтарю короля вместе с остальной весьма многочисленной толпой и, держа в руке тело Господне 1075, сказал: «Уже давно я получил от тебя и твоих сторонников письмо, в котором ты обвинял меня в том, что я будто бы захватил апостольский престол посредством симонии и как до вступления в сан епископа, так и после этого запятнал свою жизнь некоторыми другими преступлениями, которые, согласно каноническим нормам закрывали мне всякий доступ к священным должностям. Хотя я мог бы опровергнуть обвинение на основании показаний многих вполне заслуживающих доверия свидетелей, а именно, тех, которым прекрасно известен весь образ моей жизни с ранней юности, и тех, которые были инициаторами моего возведения в сан епископа, но, чтобы не казалось, будто я полагаюсь больше на человеческое свидетельство, чем на божественное, я хочу устранить всякий повод к соблазну на прямом пути к покаянию. Вот тело Господне, которое я намерен принять; пусть оно послужит сегодня доказательством моей невиновности, чтобы всемогущий Бог или освободил меня своим приговором от подозрения в предъявленном мне обвинении, если я невиновен, или поразил внезапной смертью, если я виноват». Сделав, как обычно, вступление в этих и других страшных словах, посредством которых умолял Бога быть справедливейшим судьёй его дела и защитником его невиновности, он принял и съел часть тела Господнего. Когда он вкусил её без всякого страха и народ какое-то время кричал во славу Божью, радуясь его невиновности, он, наконец, добился тишины и, обратившись к королю, сказал: «Если тебе угодно, сын мой, сделай то, что, как ты видел, сделал я. Князья Тевтонского королевства ежедневно беспокоят наш слух своими обвинениями, приписывая тебе такое множество смертных грехов, за которые по их мнению тебя следует отрешить не только от всякого управления государством, но также и от церковного общения и от всякого вида светской жизни до самого последнего вздоха. Они также настойчиво просят назначить день и место и открыть слушание для канонического расследования обвинений, которые они против тебя выдвигают. Ты и сам прекрасно знаешь, что человеческие суждения зачастую ошибочны и лживые высказывания в общественных дебатах иной раз принимаются за истинные, ложь, украшенная цветистыми словами, благодаря таланту красноречивых людей, умению говорить и привлекательности выслушивается охотно, а правда, не подкреплённая риторическими оборотами, презирается. Так вот, поскольку я хочу дать тебе добрый совет, ибо ты в своих несчастьях смиренно просишь о покровительстве апостольского престола, сделай то, что я говорю. Если ты знаешь, что невиновен 1076 и что твои соперники клеветнически лживыми обвинениями порочат твою репутацию, освободи церковь Божью от этого соблазна, а себя самого от сомнительного исхода этого долгого спора следующим кратким путём: возьми эту оставшуюся часть тела Господнего, чтобы посредством свидетельства Божьего доказать свою невиновность и заткнуть рот всем, кто изрыгает хулу против тебя; тогда я лично буду адвокатом твоего дела и самым ревностным защитником твоей невиновности, князья примирятся с тобой, корона будет возвращена тебе, а все бури гражданских войн, которые столько времени потрясают государство, улягутся».

Король, поражённый этим неожиданным предложением, стал колебаться, отговариваться и, отойдя от толпы, советоваться со своими приближенными, в страхе соображая, что ему делать и как избежать необходимости столь ужасного испытания. Наконец, придя в себя, он начал оправдываться перед папой, ссылаясь на отсутствие князей, которые ещё сохраняли ему неизменную преданность в беде и без совета которых, а тем более в отсутствие обвинителей, то испытание, которое он перенесёт в доказательство своей невиновности перед немногими свидетелями, будет тщетным и не будет иметь никакого значения у не верящих ни во что людей. Поэтому он настойчиво умолял папу отложить дело до общего собрания князей и всеобщего обсуждения, чтобы там перед собравшимися обвинителями и согласно церковным законам, после изучения как самих обвинений, так и личностей обвинителей, он опровергнул эти обвинения на условиях, которые князья королевства сочтут справедливыми 1077. Папа без труда удовлетворил эту просьбу и по окончании божественной службы пригласил короля на обед; после того как тот хорошо подкрепился и был тщательно подготовлен ко всему, что ему нужно было выполнить, он с миром отпустил его к своим людям, оставшимся далеко за пределами замка 1078. Из благой предосторожности, чтобы король, после восстановленного [церковного] общения, вновь не запятнал себя, он послал перед ним Эппо, епископа Цейцского, снять вместо него самого отлучение с тех, кто, не колеблясь, поддерживал отношения с отлучённым [королём], ещё до снятия с него анафемы.

Когда этот епископ пришёл 1079 и изложил итальянцам причину, по которой был прислан, против него поднялся страшный гнев и недовольство. Все начали шуметь и буйствовать, кричать и размахивать руками, перебивать апостольское посольство насмешливыми выкриками, осыпать его попреками и поношениями и самой гнусной бранью, на какую только подстрекала их ярость: они ни во что не ставят отлучение папы, которого самого все итальянские епископы уже давно по справедливым причинам отлучили от церкви; того, кто захватил апостольский престол посредством симонии, замарал убийствами, осквернил развратом и другими тяжкими преступлениями. Король поступил вопреки своему достоинству и запятнал свою славу несмываемым позорным пятном 1080, ибо подчинил королевское величие еретику, человеку, опозоренному всеми пороками. Он, кого они избрали защитником справедливости и хранителем церковных законов, своим постыдным смирением совершенно обесчестил католическую веру, авторитет церкви и достоинство государства. Они наносили папе, какие только могли, оскорбления, мстя за него, а он теперь, стыдно даже сказать, оставил их посреди волн смятения и, думая только о себе, из соображений частной необходимости примирился с общественным врагом. Приводя подобные упрёки и распространяя их повсюду в народе, князья Италии вскоре возбудили к королю жестокую ненависть. Короче говоря, возмущение возросло настолько, что у всех было одно только желание, одна мысль: отца, который добровольно признал себя недостойным королевской власти, свергнуть, а его сына, хоть он и был ещё несовершеннолетним и не созрел для управления государством, поставить королём и, придя с ним в Рим, выбрать другого папу, который тут же посвятил бы его в императоры, а все распоряжения папы-отступника отменил 1081.

Когда до короля дошла весть о столь неприятном заговоре, он спешно отправил всех князей, которые при нём были, с поручением какими угодно средствами и какими возможно усилиями успокоить души разъярённой толпы: они не должны дурно воспринимать и считать за оскорбление то, что он сделал, вынужденный крайней необходимостью и для общего блага; ни немецких князей, которые прилагают все силы к тому, чтобы посредством клеветы лишить его короны, ни римского понтифика, который для разрушения положения святой церкви поражает духовным мечом всё вокруг, он не мог удовлетворить иначе, как только сняв с себя до установленного дня отлучение. Теперь он освободился от всех препятствий, которые расставили на его пути враги, и всю свою заботу и старание направит на мщение за причинённые ему и им несправедливости. Лишь с трудом смогли они, наконец, умерить, но отнюдь не погасить, пожар вспыхнувшего негодования. Большая часть князей в гневе покинула лагерь и без разрешения вернулась домой. Остальные, скрыв на время недовольство, принимали возвращавшегося короля миролюбиво, но не оказывали ему обычного уважения и не снабжали таким обильным, как раньше, продовольствием, как это подобало королевскому величию; опустив глаза, они, враждебно настроенные, повсюду и на каждом углу шептались о его легкомыслии и сумасбродстве и обвиняли в беспечности, потому что в конце концов он обманул надежды находившейся в опасности несчастной Италии, которая давно и с такой тревогой ждала его, и не оказал ей никакой поддержки. И когда он объезжал Италию, чтобы по королевскому обычаю оказать справедливость угнетённым и гонимым клеветой, то его не принимали в городах, не выходили ему навстречу с факелами и ликующими возгласами, как к прежним королям, но приказывали разбивать лагерь в пригородах и доставляли ему туда продовольствие для содержания войска, но в весьма скромном количестве, едва достаточном для удовлетворения насущной потребности, не говоря уж о подобающих королевской трапезе роскоши и изобилии, лишь бы только их не могли раньше времени уличить в явном отпадении от него. Они также расставили в отдельных местах гарнизоны, чтобы вооружённой рукой обуздывать тех, кто, возможно, захочет поживиться чем-то в полях и деревнях.

Король, испуганный неожиданным оборотом дела, поздно раскаялся в том, что безрассудно доверился неиспытанной до сих пор верности неизвестного ему народа и, удалившись от границ Германии, не избежал, но лишь сменил врага. Угнетённый тягостным беспокойством и страхом, он не нашёл никакого иного выхода, кроме как снова расположить к себе, если как-то удастся, итальянцев, которых он оскорбил. Единственное, по его мнению, средство для достижения этого состояло в том, чтобы разорвать заключённый с римским понтификом договор и таким образом восстановить согласие тем изначальным обстоятельством, с которого произошёл раздор. Удальрику фон Косгейму и прочим, которых папа удалил из его свиты строжайшим церковным отлучением, он вернул свою прежнюю милость и расположение и вновь с той же исключительной предпочтительностью, с какой и обычно, совещался с ними по частным и по общественным делам. Затем в присутствии князей он весьма рьяно обвинял и унижал римского понтифика, говоря, что он сам своими происками возбудил всё то, что потрясло государство, – вихрь смятения и целую бурю неистовых волнений; что он сам был зачинщиком и подстрекателем всех бед, какие случились в церкви Божьей за последнее время. Он убеждал их всех сообща, под его предводительством и руководством, добиваться отмщения папе за столь великое зло. Потом он пренебрежительно, словно паучьи сети, разорвал 1082 все условия и все узы церковных законов, которыми папа связал его силой апостольской власти ради его же спасения, и, отпустив поводья Божьего страха, с необузданной вольностью бросался на всё, что приходило ему на ум. Всё это тут же умерило недовольство итальянцев и погасило их ярость. Их расположение к нему снова ожило, так что они стали стекаться к нему изо дня в день во всё большем количестве, обеспечивали его войску обильное содержание и охотно обещали впредь поддержку и помощь во всём, что бы он им ни приказал. Из немецких князей при нём тогда были Лиеммар, архиепископ Бременский, Эппо, епископ Цейцский, Бенно, епископ Оснабрюккский, Бурхард, епископ Лозаннский, Бурхард, епископ Базельский; миряне Удальрик, Эберхард, Бертольд 1083 и почти все остальные, которым легаты апостольского престола ввиду отлучения запретили в Оппенгейме общение с ним; теперь же, после снятия отлучения, когда они узнали, что он также примирился с церковью, они все разом прибыли к нему и в последующем были неразлучными спутниками его странствий.

Между тем, епископы Майнцский, Вюрцбургский, Мецский, герцоги Рудольф, Вельф, Бертольд и очень многие другие немецкие князья собрались 1084, чтобы провести переговоры о благе государства, и постановили, что князья Саксонии и все, кому небезразлична судьба государства, должны явиться 15 марта в Форххайм 1085 и по общему совету решить, что следует делать; особенно, когда из-за отсутствия короля царит спокойствие и время благоприятно для размышлений и совещаний. Они написали также римскому понтифику, чтобы он, упреждённый коварством короля и не сумевший, согласно уговору, явиться на очищение Пресвятой Марии 1086, постарался по крайней мере теперь явиться в назначенный день в Форххайм и применить кормило апостольского управления для укрощения гражданских войн, из-за которых государство находится в опасности уже долгое время.

А тот до сих пор находился в Каноссе и других расположенных вокруг сильно укреплённых замках, имея намерение вернуться в Рим не ранее, чем завершит предпринятый путь и, если его предприятие с Божьей помощью будет иметь успех, возвратит мир церкви Божьей. Итак, хотя до него давно уже доходили частые слухи о том, что король, переменив настроение, питает против него враждебные замыслы и, презрев условия, на которых с него было снято отлучение, твёрдо решил вооружённой рукой сокрушить церковные законы, он, получив письма, всё же отправил одного из кардиналов-епископов римской церкви, Григория 1087, и других, которых счёл подходящими для этого дела, чтобы сказать ему, что настало, мол, время исполнить обещанное; князья Тевтонского королевства прибудут 13 марта в Форххайм, чтобы, если будет на то Божья воля, привести в порядок государственные дела; он также должен прийти, как обещал, и, в то время как папа будет председательствовать в качестве следователя и судьи, ответить на обвинения, в которых, по его словам, он невиновен и которые лживо возвели на него его обвинители; он много сделает для своего положения и спасения в глазах Бога и людей, если освободит церковь от соблазна, государство от гражданских войн, а себя самого от пятна позорной молвы, поскольку в этот день после соборного расследования дела, которое было начато против него, он либо возвратит себе трон, либо безвозвратно лишится его. Когда послы передали ему это поручение, он, более или менее скрывая свои истинные намерения, ответил, что после принятия королевской власти впервые вступил в Италию, а потому занят здесь ныне многими важными государственными делами, и не может столь спешно, не окончив дела, покинуть эту провинцию; ведь, если он это сделает, то жестоко оскорбит итальянцев, которые долгое время с таким нетерпением ожидали его прибытия. Кроме того, установленный для проведения собрания день вот-вот наступит и никакие быстрые кони не смогут покрыть за столь короткий срок такие огромные расстояния, даже если его не задержат какие-либо посторонние препятствия. С такими словами он отпустил послов.

Тогда папа, убедившись в непостоянстве его души и в прочих делах, слухи о которых уже давно дошли до него, тут же отправил к князьям Тевтонского королевства, которые, как было сказано выше, намеревались собраться 13 марта в Форххайме, Бернгарда, аббата из Марселя, мужа замечательного образа жизни и многочисленных добродетелей во Христе, а также другого Бернгарда, кардинала-дьякона святой римской церкви, чтобы они по порядку рассказали им обо всём, что произошло; сам он, согласно уговору, приложил все силы к тому, чтобы в назначенный день явиться в назначенное место для обсуждение общего блага святой церкви, но основательность господина Генриха так окружила его со всех сторон, а все теснины, через которые можно было бы пройти, так плотно заняты, что он не в состоянии ни безопасно отправиться в Германию, ни безопасно вернуться в Рим. Поэтому он увещевает их пока что любым возможным способом уладить свои дела и привести в порядок королевство франков, которое уже долгое время страдает из-за детского легкомыслия одного человека, пока он не придёт лично и, проведя общее собрание, не сможет, согласно церковным законам, принять решение, полезное для интересов и достоинства их всех и для церковного мира.

Мы же, по примеру ленивого поэта, утомившись в конце работы и сдавшись перед огромным объёмом материала 1088, положим здесь конец чересчур, как кажется, затянувшемуся сочинению, чтобы если кто-то, возможно, захочет после нас приложить руку к описанию оставшейся части этой истории, он мог соответственно начать свой труд с избрания короля Рудольфа.

Текст переведен по изданию: Lampert von Hersfeld. Annalen // Ausgewaehlte Quellen zur deutschen Gechichte des Mittelalters, Bd. 13. Berlin. 1957

© сетевая версия - Тhietmar. 2011
© перевод - Дьяконов И. 2006-2011
© дизайн - Войтехович А. 2001