-

ИЗУСТНЫЕ ПРЕДАНИЯ О НОВОРОССИЙСКОМ КРАЕ.

В минувшей книжке нашего журнала помещены были три небольшие отрывка из рассказов столетнего казака Никиты Коржа о Запорожском народе.

Полагая, что этот предмет обратил на себя внимание наших читателей, мы решились представить еще несколько, довольно оригинальных очерков, заимствованных из того же источника. В них описывается внутренний быт в отношении судопроизводства, законов и обычаев Запорожского народа, теперь почти забытого, но некогда обращавшего на себя внимание правительств, путешественников и ученых. Да и в [459] наше время, кому не любопытно бросить беглый взгляд на этот разгульный, почти дикий, но всегда грубый образец рыцарского общества, основанного не на вере, подобно Крестоносцам или Xрамовым рыцарям, но на страсти к войне, буйной и опасной жизни, и грабежу. Подобно рыцарям, Запорожцы делали обет безбрачия (castitatis), послушания кошевому атаману (obedientiae) и бедности, убожества (paupertatis): в Сечи никто не имел собственности, а хотя и были паны, обогатившиеся торговлею или войною, но все их имущество, как безбрачных, считалось собственностию общины Запорожской. Владельцы земель и женатые уходили из Сечи и селились в степи. Наконец, подобно рыцарям, они вели вечную борьбу с Мусульманами — Турками и Татарами, хотя по страсти к разбоям и грабежу, нападали иногда на Христианские (Русские и Польские) границы, что случалось и с меченосцами и с другими, им подобными, вооруженными рыцарскими братствами.

Как ни предосудительны были действия Запорожья, но нельзя не согласиться, что войско это, находясь, без помощи правительств, в вечной вражде с соседними могущественными государствами: Россиею, Польшею, Турциею, даже с своею метрополиею — гетманщиною (украйною), было однакож, начиная с XVI столетия по вторую половину XVIII, лучшим оплотом против [460] Турков, и еще более против Татар Нагайских ¹ и Крымских: ибо только Запорожцы, на своих небольших и невидных конях, могли вести эту трудную, настоящую Скифскую войну, в степях безводных, безграничных и беззащитных. В чем не могли успевать ни большие отряды Русской армии, ни хоругви (дворянские полки) Польских вельможей, или дворян-помещиков из соседних Русских воеводств (Волыни и Подолья), того почти всегда достигали Запорожские ватаги. Они-то держали в страхе четыре Нагайские орды Крымского хана и пашей-комендантов Черноморских, Днепровских или Дунайских крепостей.

Служба Запорожцев, т. е. казаков, отделившихся от гетманщины или Малороссийского войска, была полезна для спокойствия и России и Польши. Нередко, в царствование королей Сигизмундов, Батория ², Иоанна Казимира, Польское [461] правительство, кроме земель, дарованных им на Украине, выдавало им кварту (жалованье), посылало в дар деньги, оружие и военные почести — чины, знамена, булаты. В наших летописях находим похвальные грамоты, данные царями ³ за верную службу «храброго войска Запорожского Низового», на ряду с строгими указами и поручениями доброму соседу, великому гетману Малороссийскому, об укрощении буйств этого неугомонного народа. Папы и императоры Немецкие посылали им знамена, оружие и подарки, под предлогом награды «за защиту Xристианства от ее врагов, Турков и Татар», а чаще, для возмущения их против Польши или России ⁴. Но случалось, что казаки за деньги или из мщения переходили на сторону хана Крымского, и тогда Татары, называвшие их Иванами, весьма ценили службу этого войска, равного им в быстроте, грабежах, наездах и храбрости. [462]

Наконец с той поры, как жестокое с ними обхождение Польского правительства, особенно в делах религиозных, заставило казаков Малороссийских и Низовых перейти на сторону православной, единоверной с ними России, они всегда были передовою стражею на той умственной, так сказать, границе, которою многими трактатами проводили по степи между Россиею и Турциею. Только бесчинства 1770 годов заставили великую монархиню, устроивавшую вновь заведенное поселение в степи Новороссийской, избавить край от столь вредного соседства. Она решилась уничтожить это общество, со введением на границе гусарских и пикинерных поселенных полков, совершенно уже не нужное.

Теперь вся история Запорожцев есть уже предание, поэзия истории, потому что сами они о себе ничего не писали, а историки руководствовались или сведениями, почерпнутыми из Малороссийских архивов, не входящих в подробности о частице их народа, или рассказами иностранцев, которые во всем, что только касается до истории Славянских народов, имеют самые ложные и неосновательные сведения. Если столь трудно собрать историю их политического существования, то тем более никто не мог описывать внутреннего их быта, потому что у Запорожцев не было ни друзей, ни союзников; путешественник не мог у них пользоваться ни [463] чьим покровительством, и следовательно, ни кто не мог присмотреться к домашней их худобе. Только сами Запорожцы могли писать и рассказывать с участием о своим народе, иногда хвастливо, но все же оригинально. Если в Европе с таким любопытством читают бредни путешественников о дикарях северной Америки или островитянах Австралии, то как же нам, Русским, не прочитать со вниманием несколько страниц рассказа последнего, быть может, представителя этого чудного воинственного народа?...

Отрывок IV.

Законы и права (гражданские) Запорожцев. ⁵

«Права и законы Запорожские, по которым они судили и решили тяжебные дела, суть следующие. Во всех Запорожских владениях, по знатным селениям устроены были Паланки, род уездных или земских судов; в этих Паланках поставлялись по выбору три члена, и назывались судьями или папами, именно: полковник, есаул и писарь ⁶; к ним в помощь [464] определяемы были от Сечи три подпанка из казаков, которые, как и все члены, по трехлетнем служении переменялись, а на места их поставлялись другие. Такой обычай заведен во всех Паланках.

«Когда случались тяжебные дела, — примерно сказать, когда два казака промежь собою поспорят или подерутся, или один другому по соседству шкоду сделают, т. е. своим скотом потравят хлеб или сено, или другую какую-нибудь обиду друг другу причинят, и между собою не могут примириться, — то оба они, купивши на базаре по калачу, идут позываться ⁷ в паланку, к которой принадлежат, и положивши калачи на сырно ⁸, становятся возле порога, кланяются низехонько судьям, оба разом, и говорят: «кланяемся, панове, хлибом и силью!» Когда судьи начнут их спрашивать: «яке ваше дило, паны молодцы?» тогда обиженный прежде отвечает, указывая на своего товарища: «от панове! яке наше дило; отцей мене обидыв, остилько-то шкоды мыни своим скотом зробыв, и не хоче мыни уплатыть и поповнить що слидуе, за шпашь сина и за выбой хлиба.» Судьи обращаются к обидевшему: «Ну, [465] братчику! говори, чи правда то, що товарищ на тебя каже?» На что обидчик отвечает: «та щоже, панове, то все правда, що я шкоду сдилав моёму сосиду и не отрекаюсь, но не могу ёму удовольство даты за тем що вин лишне от мене требуе, а шкоды не мае стильки.» Выслушав его, Паланка посылала под панков и нескольких посторонних верховых казаков для освидетельствования шкоды. По возвращении их, если жалоба оказывалась справедлива, судьи говорили обидчику: «Ну щожь ты, братчику, согласен чи заплатити шкоду своёму сосиду, чи ни?» Обидчик иногда опять кланялся судьям и возражал: «та щожь, панство, лышне вин из мене требуе, я не маю сёго платыти, в воли вашей...» Судья долго обе стороны уговаривает примириться, и если тяжущиеся согласны, то Паланка сама дело их решает и отпускает по домам; если же обидчик поупрямится и не примирится в паланке, то их отсылают в Сечь. Тогда обе стороны, уходя, кланяются судьям и говорят: «прощайте, папство!» а судьи им отвечают: «ступайте с Богом!»

«Когда тяжущиеся прийдут в Сечь, то друг друга спрашивают: «а в чий же курень, по переду (прежде) пидем?» Обиженный обыкновенно отвечает: «ходим! брате, до нашего куриня.» — «Ну, добре, ходим и до вашего куриня,» [466] отвечает обидчик. Вошедши в курень ⁹, являются оба к атаману и говорят ему: «здоров, батьку!» — «Здоровы буди, паны молодцы,» отвечает атаман, «сидайте.» — «Та ни, батьку, николы сыдить, мы дило к тоби маем.» — «Ну говорите, яке ваше дило?» спрашивает атаман; и тогда обиженный рассказывает все происшествие и свою обиду, и как они судились в Паланке. Атаман, выслушавши его, спрашивает обидчика: «якого вин (он) куриня?» и узнав, закричит на хлопцив (прислужников): «пидите лишинь до того-то куриня атамана, да попросите ёго до мене.» Когда тот атаман явится и усядется, то первый атаман его спрашивает: «чи се вашего куриня казак?» Второй атаман делает тот же вопрос казаку, на что он отвечает: «Так батьку, вашего куриня.» После сего дело опять рассказывается, и атаманы говорят друг другу: «ну що, брате, будем робыть с сими казаками?» Второй атаман обращается опять к казакам: «так вас уже, братчики, и Паланка судыла.» — «Судыла, батьку!» отвечают они, и низко кланяются. Атаманы уговаривают тяжущихся: «помиритесь, братенки, удовольствуйте здися один другого, да и не мордуйте (не затрудняйте) начавства (начальства).» [467] Когда же обидчик отвечает: «то щожь, батьки, колы вин лышне требуе з мене;» то атаманы, видя его упрямство, говорят обоим казакам: «ну теперь вже, братеньки, сходим вси четверо до судьи, що ще скаже судья?»— «Добре,» отвечают казаки, «обождыте же, батьки; пидем мы на базар, да купым калачи!» Таким образом все четверо отправляются к войсковому судье; сперва входят атаманы, и поклонившись говорят: «здоровы булы, пане добродию.» Судья отвечает: «здоровы и вы, панове атаманы! прошу сидать.» Потом являются тяжущиеся казаки, кланяются судье, кладут калачи на сырно, и говорят: «кланяемся вам, добродию, хлибом да силью.» — «Спасибо, паны молодцы, за хлиб и за сил,» отвечает судья, и обратясь к атаманам, спрашивает: «що се у вас за казаки? яке дило мают?» Один из атаманов рассказывает подробно все дело, решение Паланки и их собственное. Тогда судья обращается к обидчику: «так як же ты, братчику, решився с сим казаком? когда уже вас судыла и паланка и атаманы, и я присуждаю обиженного подовольствовать, и ты не хочешь того зробить з упрямства, даром що со всих сторон виноват.» Но случается, что обидчик не согласен, стоит на одном упрямстве и повторяет то же, что и прежде: «та щожь, добродию, колы вин лышие требуе!» — «Так ты не согласен, [468] братчику?» — «Ни, добродию.» — Ну теперь же вы, панове атаманы, идите с ними до кошевого, там уже будет им конечный суд — решение; ступайте с Богом, панове атаманы; а вы, братци, забирайте с собою и свий хлиб с сырна.» — «Да ни, добродию, мы соби купым на базари.» — «Забыраите, забырайте,» с гневом повторяет судья, «и не держите атаманов, бо им не одно дило ваше.»

«Наконец, взяв свои калачи, казаки с атаманами идут в курень кошевого; все кланяются, приговаривая: «здоровы булы, вельможный пане!» Казаки, положив калачи, присовокупляют: «кланяемся, вельможный пане, хлибом и силью,» и остановясь у дверей, еще раз низехонько кланяются, на что кошевой отвечает: «здоровы паны атаманы; спасыбо, молодци, за хлиб за силь, а що се, панове атаманы, у вас за казаки?» Атаманы опять подробно рассказывают все дело. Кошевой, помолчав немного, обращается к обидчику и говорит ему: «Ну як же ты, братику, думаешь ришиться с сим казаком? Вас ришала Паланка, вас ришалы атаманы, вас ришил и судья вийсковый, и теперь дило дошло и до мене. И я, расслухавшися, признаю, що Паланка ришила дило ваше добре, которое и я утверждаю, и нахожу тебе во всим виновным; так щожь уже ты мыни скажешь? Согласен ты обиженного подовольствовать?» — [469] «Ни, вельможный пане, требуе лышне...» Кошевой повторяет громко и с гневом: «так ты, братчику, не согласен?» — «Так, вельможный пане, не согласен, у воли вашей,» отвечает казак, низко ему кланяясь. — «Ну добре,» вставая и выходя из куреня, говорит кошевой. Атаманы и казаки делают то же, и кланяясь говорят ему: «прощай, вельможный пане!» — «Прощайте, паны молодцы, прощайте, да и нас не забувайте,» говорит наконец кошевой, и вышед на двор сзывает свою дворню: «сторожи! киив (палок)!» Слуги бегут и несут кии оберемками (связками). Тогда вельможный скажет: «ну лягай, братчику! ось мы тебе проучим, як правду робыты и паныв шануваты.» — «Помылуй, вельможный пане,» возопиет тогда казак не своим голосом. — «Ни, братыку, нема уже помилованья, коли ты такий упрямый. Казаки! на руках и на ногах сидайте; сторожа! быйте ёго добре киями, щоб знав почём кившь лиха! (чего стоит ковш зла).» — Все время, когда кии начнут между собою разговаривать и по ту и по другую сторону, виновный казак все молчит, да слухает, что скажут ¹⁰. И когда виновного [470] уже добре употчивают, т. е. 50 или 100 киив дадут, тогда кошевой крикнет: «годи» (полно)!» Сторожа, поднявши кии свои на плеча, стоят как солдаты с ружьями на часах; но казаки еще удерживают виновного, сидя у него на руках и на ногах, и дожидаясь последнего решения. Кошевой опять обращается к виновному: «послухай, братчику, як тебе Паланка ришила и сколько обиженный требуй, заплаты ему беспременно: да сийчас заплаты, при моих очах.» Тогда виновный отвечает: «чую (слышу), вельможный пане! чую, и готов все исполныть, що прикажешь.» — «А що оце тебе выбылы, то сноси здоров, щоб ти не дуже мудровав и не упрямывся; а може тиби ище прибавить киив?» Но виновный с криком и воплем просит: «о, помылуй, помылуй, вельможный пане! буде с мене и сёго, до вику не буду противиться, буду шановаты (уважать) панство!» Тогда наконец кошевой угамуется ¹¹, и скажет казакам и сторожам: «ну буде, вставайте, и казака на волю пускайте, а кии подальше ховайте.» Таким образом кончается решение дела и судьба обидчика, безо всякого судопроизводства на бумаге; если виновный имеет при себе деньги, то тотчас же платит обиженному сколько следует; если же [471] не имеет, то кошевой призывает атамана обидчикова куреня, который обыкновенно тут же при экзекуции присутствует, и говорит ему: «Ну, пане атамане, принесы зараз деньги из своего куреня и подововствуй обиженного, а ты с ним после видайся, как хочешь.» Разумеется атаманы не бывали в убытке.

«Вот каковы были у нас, по Запорожским обычаям, суд и расправа, и хотя бы сумма была на тысячу или десять тысяч рублей, тяжба все равно в одну неделю решалась, и не нужно было волочиться по судам!»

Отрывок V.

О наказаниях преступников.

Корж, оканчивая рассказы о судопроизводстве Запорожском, говорит так: «таким же образом решался суд и о важных преступлениях, как-то: о воровстве, грабеже, убийствах и прочих беззаконных делах.» После сего он высчитывал все роды наказаний, употребляемых по обычаям Запорожского народа.

«Все казаки Запорожские принадлежали, как мы уже говорили, к Сечевым куреням и во всяком было по тысяче и более человек. Как было прозвание куреня, так именовались и ему подведомые казаки, не только в Сечи [472] пребывающие и находящиеся безотлучно на службе, но и те, которые сидели зимовниками на степи. Из этих казаков большая часть были холостые, которые жили в Сечи и именовались там сиромами; они несли постоянную службу и только в свободное время занимались рыбною и звериною ловлею; лишь весьма редкие, и то имевшие достаток, обработывали землю и имели свою челядь, т. е. прислужников. Другая часть, меньшая, были женаты, и не жили в Сечи, а в заведенных зимовниках, где занимались хлебопашеством, скотоводством, пчеловодством ¹² и иногда даже торговлею. Все без исключения казаки, семейные и сирома, исполняли повинности, до куриня и до Сичи (Сечи) относящиеся, как-то: караулы, кордоны, крепостные работы, и главное, в случае нужды, военную службу в поле, на конях.

«Из этих семейных зимовниковых казаков мало было преступников; более холостые, сирома, подвергались сей участи: ибо «що у лямы на рыбальнях ¹³, или на охоте заработают, то все то чрез пьянство скоро и прогайнуют [473] (промотают).» Видя уже после, что нечем опохмелиться и нечем поживиться, они неизбежно пускались в распутство, отвагу и самовольство. «А воля и отвага, по пословице: или мед пье или кандалы тре.» Когда уже сирома доходила до такого состояния, то пускалась, большими шайками, на добычу и начинала красть, грабить и убивать... По окончании наездов уже возвращались в Сечь и делятся добром: часть на казаков, часть на ватажков ¹⁴ и часть на курень. По сему-то самому видно, что и некоторые куренные атаманы делали им поблажку: ибо не всякий ватажок, самовольно собравши шайку, тайно ходил на добычу, но почти всегда с ведома атамана, который, отпуская их, говаривал ватажникам: «ну, братчику, гляды ж, щоб ты якого козака не утратыв; то тоди уже и до куреня не вертайся.» Это значило: крадь, да концы ховай! На что обыкновенно ватажок, надеясь на свое характерство, отвечал: «ни, батьку; будут вси цилы.»

«Так эта сирома до такой степени шалостей доходила, такие делала разбои, грабительства и неистовства, что не хорошо; говорить, да трудно и на бумагу положить. Об этом доходили вести не только до Сечи, но и до столицы (Петербурга или прежде Москвы), чрез что и самая Сечь [474] уничтожена! Тогда если преступника поимут в воровстве, грабеже или убийстве, то суд им короток и не долго с ними возятся по Судам; вдруг решат дело и наказывают в Сечи или по Паланкам, казнят смертию или отсылают на Сибирь. Кроме того за воровство или грабеж, если они доказаны, а виновный достатка не имеет, обиженного удовлетворял курень.

«Казни смертные были следующие:

«Шибиницы (с Польского szubienica, «виселица»). Они были устроены в разных местах при больших шляхах (столбовых дорогах), почти во всякой Паланке.

«Вторая казнь была острая паля (кол), или столб деревянный вышиною в 6 аршин и больше, а на верху пали был воткнут железный шпиль, тоже острый в 2 аршина вышиною.

«Третья казнь кии: они не очень толсты и похожи на бичи у цепов, которым хлеб молотят, дубовые или из другого крепкого дерева. Преступника привязывают или приковывают к столбу в Сечи, или в Паланках на площади; вокруг него ставят разные напитки: водку, мед, пиво и брагу, много калачей и тут же несколько связок киив. После сего принуждают осужденного есть и пить. Наконец всякий казак берет кий, и выпив коряк (черпило, чарку) горелки или меду, должен ударить преступника [475] приговаривая: «от тоби, щоб ты не крав и не разбивав; мы вси за тебе цилым куринем платылы». Таким образом несчастного бьют пока не убьют до смерти.

«За всеми этими штрафами и наказаниями,» говорит Корж, в бытность Калнижа кошевым, разбои прекратились и злая воля Запорожцев смирилась, о чем и я довольно помню».

Отрывок VI.

О Запорожских обычаях и обрядах.

Читатели легко могли заметить, что хотя здесь тщательно списывались все рассказы Коржа, в его духе и выражениях, но для избежания монотонности, все, что он по обыкновению Украинцев, повторял слишком часто, с прикрасою восклицаний разного рода на Малороссийском языке, все то нами опущено. За то его истинно-казацкие выражения, пословицы и похвальбы (которые впрочем носят печать современности, как то удалось нам поверить потом на месте), списываем мы со всею археографическою точностию. Здесь следует самая любопытная часть его рассказа.

«Обычаи Запорожские чудны! поступки хитры! и речи и вымыслы остры, и большею частию на критику похожи!» говорит Корж. [476]

1. Одежда и вооружение.

«Все вообще Запорожцы голову и бороду брили; на голове оставляли только небольшой пук волос, чуб или хохол, от чего и все Малороссияне от своих собратов, Москвичей, названы Xохлами. Этот чуб иногда был так велик, что закрывал его лице; в таком случае его закручивали как косу, и закидывали за ухо; такой чуб назывался оселедец (не от слова ли «сельдь»?) Усы все носили, чернили их и завивали вверх, и чем они были длиннее, тем большею считались красотою удалого казака, поставлявшего в них свою славу и честолюбие.

«Одеяние у Запорожцев, когда они были на службе и во время войны, было у всех одинаково и одноцветно, а именно: каптан (кафтан; это была куртка), черкесса с вылетами (с закидными рукавами), шаровары саётовы, т. е. из Английского сукна светлых цветов, по-Польски именуемого sajeta; чоботы-сапоянцы, т. е. красные из Русского сафьяна сапоги; пояс шалевой, т. е. шелковый, и кабардинка, круглая, вокруг на крест (крестообразно) обложена позументом. Для ненастья, особенно в походах, носили они шерстяную косматую бурку. Кабардинка значит шапка, от Нагайского слова: кабарда — дикий зверь, который водится около рек [477] по великим лесам и может жить на суше и на воде, питается раками, плодится, и берлогу имеет в земле, под корчами лесовых деревьев. Таких зверей было множество на Великом Луге ¹⁵ во время Запорожья, да и ныне встречаются они изредка вниз близ Днепра. Они совершенно с виду похожи на кошку, но гораздо толще и длиннее, ноги имеют короткие, при конце широкие и с полотенцами (перепонками), как у гусей, хвост чрезвычайно длинен и пушист, равно и вся кожа; шерстью, молодой зверь весь серой, старый черноват на подобие курицы. Этот зверок назывался у Запорожцев виднихою или выдрою (loutre) и кожа его была в великой моде, особенно для шапок, не только у Запорожцев, но даже у Лихов (Поляков) и Жидов. У Запорожцев так она вошла в обычай, что шапку, хотя бы она сшита была из самого простого сукна, или кожи, всегда называли кабардинкою. Описанный наряд был военный; но если Запорожцы одевались парадно, шли в церковь или в гости, а также и в большие праздники, тогда они «справляли» (шили) себе [478] платье по достатку, часто весьма богатое, дорогое и разноцветное, а вместо черкески носили широкие жупаны (кафтаны) на Польский образец.

«Запорожские казаки не знали вовсе экипажей, и всегда ездили верхом, тем более в военное время, в отрядах и посылках. На лошадях, седла бывали дорогие с раскрашенными чепраками и со всею казацкою сбруею. Она была следующая: с переди седла пришиты были два кубура, т. е. чехлы кожаные для пистолетов, с зади в тороках увязана бурка и прочий самонужнейший припас; со всяким было ратище (копье), сабля и 4 пистолета, 2 в кубурах, а 2 за поясом. На груди же вместо лядунки, вокруг казака обвит широкий черес или патронтаж, наполненный в два и три ряда запасными патронами, с порохом и пулями. Ружей же и пушек казаки верховые с собою не имели, а употребляли они их тогда, когда ходили на лодках по морю и делали под неприятельскими городами вылазку ¹⁶. Тогда и верховые казаки спешивались и соединялись с лодочным воинством и давали ему пособие. [479]

2. Обычаи и образ жизни.

«При свидании или посещении друг друга, обычаи у Запорожцев то же были мудреные. Вот вам примеры. Когда казак один или целою гурьбою пойдет к кому-либо в гости, или по дороге, завидев в степи зимовник, захочет побывать у кого нибудь, то приезжий, въехав на двор и сидя еще на лошади, кричит: «пугу, пугу, пугу!» (здоров ли?). На это казак, хозяин куреня или зимовника, спрашивает в окошко вопросительным тоном: «пугу, пугу?» а тот отвечает: «Казак с лугу.» Xозяин говорит тогда: «повишайте там де и наши,» (что значит: привяжите коней у ясел) — «и просим до хаты» (избы!) Это был условный язык между казаками, чтобы различать своих от чужеземцев. Тогда хозяйские хлопци (слуги) выбегали из зимовника на встречу гостям, принимали их лошадей и стерегли до отъезда. Гость, войдя в избу, молился образам, и поклонившись хозяину, говорил: «Отаман, товариство (общество) ваши головы.» ¹⁷ Xозяин [480] взаимно кланялся и отвечал: «ваши головы, ваши головы! прошу паны молодцы сидаты.» Тут начиналось угощение и попойка: мед, вино и горелка, а у богатых и варенуха (род наливки) лились целою рекою. Варенуха варилась из водки с медом, пряностями и сушеными фруктами. Этот напиток был у Запорожцев в большой чести; считалось особенным угощением, когда чарой горелки поподчивают казака. Подгулявши и наговорившись, хозяин зовет кухаря (повара) и приказывает ему громогласно варить для гостей обед или вечерю (ужин) следующим образом: «вари братчику тетерю до воды и меду, или до масла, до молока тетерю.» Тетеря была род кулеша из ржаной муки, и казаки любили ее чрезвычайно. Когда, погулявши несколько дней, приезжие вздумают ехать обратно, то говорят хозяину: «спасибо, батьку, за хлиб и за силь, пора нам уже по куреням разъезжаться, до домовки. Просим батьку и до нас, колы ласка? Оставайтесь здоровы!» Xозяин на то [481] отвечает: «Прощайте и выбачайте (извините)! Чим богаты, тим и рады.» Гостям слуги подводили лошадей накормленных, напоенных и оседланных. Этот обычай сохранялся у Запорожцев свято не только в отношении к приятелям, но даже и к незнакомым.

«Всякий казак, особенно простолюдин, например табуньщик, скотарь или чабан (т. е. пасущий лошадей, рогатый скот и овец), носили ременный (кожаный) пояс, и через плечо навешивали ременный же гаман (сумку), украшенный стальными или серебряными пуговицами, пряжками и блестками; в нем хранились кресало, кремень и трут; к поясу привязана была швайка (запас для шитья) и ложечник. Первая была нужна для починки лошадиной сбруи, а вторая для хранения деревянной ложки, без которой ни один казак ходить не мог, не заслужив славы нерадивого и неисправного пастуха. Вот пример. Если чабан (пастух) вздумает пойти, или поехать из своего в чужой кош, и пришедши туда найдет хозяев за обедом или за ужином, то говорит: «хлиб да силь, паны молодцы!» Те отвечают шутя: «иимо (едим) да свий, а ты у порога постый». — Ни, братци, давайте и мини мисто», возражает гость; вынимает тотчас же свою ложку и садится за стол. Чабаны-хозяева восклицают: «от казак догадлывый; вечеряй, братчику! вечеряй»; дают [482] ему лучшее место и принимают как собрата. Если же случится противное, то такого казака называют оглухом. Кроме каши и тетери, они еще; приготовляли милай или мамалыгу — тесто из проса или кукурузы, которую ели без соли, но с соленым сыром, а иногда с пастрямою (мелко рубленною бараниною). Кроме хлеба делали еще коржи, называемые загребами, от того что тесто клали в вытопленную печку и загребали (засыпали) пеплом и горячими угольями.

«Надобно еще сказать, что такое кошь. Во время Запорожья, до аттакования Сечи, никогда на степи не было суровой зимы и никто ее не запомнит ¹⁸; а потому стада зиму и лето кочевали в степи; для холодных же ночей и против степных ветров чабаны и скотари имели коши, или по крайней мере котыги. Кошь — это род шалаша из войлоков, поставленный на двух колесах, чтобы можно было в случае нужды перевозить его с места на место. В коше была кабица (очажок) для огня, где пастухи сушились, грелись и варили пищу для себя [483] и для собак. Котыга — это воз, похожий на Татарскую арбу на четырех колесах, перевозимый волами, в котором сохранялась вся пастушья аммуниция, съестные припасы, дрова и вода. Лишь только чабаны прикочуют к какому-нибудь пастбищу, то немедленно учреждают свой кошь или котыгу, которые и служат им жилищем на весь год, как Нагайцам или Калмыкам».

Замечательно, что даже в наше время (1823–1838) некоторые пастухи стад Новороссийских, чабаны или табунщики, особенна потомки Молдаван или казаков, живут почти так, как описывает их Корж, и их легко можно отличить от крестьян по их одежде, неопрятности и совершенной почти дикости. Никакое образование до них еще не достигало, не смотря на сближение с Немецкими колонистами, которые теперь преимущественно употребляются в степи для присмотра и устройства стад, особенно мериносов.

3. Прозвища.

Известно, что большая часть Запорожского общества составилась из Украинских казаков, отправленных Польскими королями на стражу границы у Днепра, между Кременчугом и устьем его при Лимане. Но так как вся Русская, [484] Малороссийская, или даже Польская граница в степи была проведена на удачу, а не урочищами обозначена, то Запорожцы все окрестности порогов, от Верхнеднепровска до Никополя (Никитина перевоза) заселив своими куренями, считали своею собственностию; равно и всякий угол в степи, занятый хутором, зимовником или селом, приписывали к Сечевому куреню, и подчиняли власти кошевого. Но кроме этих основателей войска, стекалось к нему со всех сторон, много других бурлаков, беглецов из разных областей России, Польши и Молдавии, по доброй воле или по причине преступлений оставлявших свое отечество, и которые приняв одежду Запорожцев и вступив в их службу, уже навсегда там оставались. Нет сомнения, что при вступлении их в войско, старшины Запорожские испытывали новобранцев, соблюдали некоторые обряды, и быть может требовали перемены имени. На последний обряд многие казаки могли часто соглашаться, потому что это спасало их от гонений за прежние вины, еслиб кто-либо вздумал вмешиваться в дела войска. От этого обстоятельства, мы полагаем, произошли эти довольно странные имена, встречаемые в летописях Украинских. Имена Мазепы, Наливайки, Подковы, Многогрешного, Лизогуба, Сологуба, Палея, и многие другие, вероятно, даны по народному обычаю, как присловье или [485] прозвище. Мы основываемся на том, что все они имеют свое буквальное значение; да и примеры такого обычая находим в истории не только Славянской, но и Западно-Европейской. Некоторое доказательство этому, быть может неважному для истории материалу, дает нам и Корж, рассказывая дело по-своему. Вот слова его:

«Казаки Запорожские и особливо Сечовики, по вольности Запорожского духа и веселого беззаботного характера, имели такую привычку к насмешкам, что от всякого, малейшего случая, поступка, походки или калецтва (недостатка телесного), немедленно давали ему прозвище, которое уже ори нем и оставалось навсегда. Кто от неосторожности спалит, т. е. сожжет курень или зимовник, того называют Палием; кто готовит пищу или раскладывает огонь преимущественно над водою, тому дают имя Паливоды. Кто ходит согнувшись от природы или привычки, тот Горбачь, а если кто тощ, бледен и высок, то будет именоваться Гныда (vermine). Если кто против обычая Запорожского не любит тетеры или мамалыги, а от роскоши варит себе кашу, того назовут Кашкою или Кашоваром. Казак очень малого росту именовался в насмешку Махина (машина, т. е. огромный кусок чего-либо), а большего росту получал прозвище Малюты. Если кто, не смотря на проворство, приличное бравому казаку, [486] скользил и падал, тот назывался Слизький (с Польск. slizki, «скользкий»); неуклюжих звали Черепахою, и проч. От таких случаев и мой родной отец, которого настоящая фамилия была Жадан, прозван был Тараном (т. е. круглым шестом, которым казаки били конопляное масло); равным образом и я получил по той же причине название Коржа (т. е. пшеничной или гречневой, круглой и сухой лепешки). Я с молодых лет был очень проворен и резов, но однажды, едучи из новых Кайдак в Сечь (ныне село Покровское) и проезжая мимо высокой могилы (кургана), которую звали Чертомлыком (вероятно на речке того же имени), мы взбежали на нее и побегав несколько минут, стали спускаться. Таварищи пошли по утоптанной тропинке, а я вздумал идти прямо; но так как курган был очень крут, а трава совершенно сухая, то я оступился, упал, и покатился вниз как кубарь или коржь. «Коржом свалывся», закричали казаки, и с того дня все звали меня Никита по прозванию Коржь. Мой крестный отец (куренный атаман), узнав об этом сказал: «нехай буде и Коржь, бо и мене прозвали Качаловым, т. е. Качалою, за одну качалку (каток), зробленную (сделанную) мною в Сечи; що будешь робыты, колы тут такая поведенция. — Терпы хлопче (прибавил он, обращаясь ко мне), казаком будешь, а из казака попадешь [487] и в атаманы; с посмиху (от шутки) и люды бувают».

Заметим еще, что эти прозвища делались как-бы фамильными именами, и войско знало тех, кому они даны были только под этими названиями, которые грамотными употреблялись и на письме.

4. Сечь и курени.

«Теперь скажем несколько слов о порядках и обычаях, употреблявшихся в Сечи и по куреням, которых как мы сказали уже, ¹⁹ было [488] около сорока (именно 38) и все помещались в Сечи. Курени Сечевые не походили на обыкновенные пастушьи шалаши, но делались из рубленного и резанного лесу, потому что Великий Луг им изобиловал. Курени были так обширны, что более 600 казаков могло вмещаться в каждом; они строились без всяких перегородок и чуланов, и имели вид залы. Вокруг, подле стен, до самих дверей, стояли столы, а кругом столов узкие скамьи. Первое место было под иконами, которых в Сечи было много и очень дорогих; перед ними стояли богатые паникадила и навешивались лампады, которые в большие праздники зажигались. Печи для приготовления хлеба были устроены в особом отделении, где помещался и кухарь (повар), а в курени бывали только грубы (печки), большею частию израсцевые. Когда обед был приготовлен и пора для трапезы наступала, кухари наливали пищу в деревянные ваганы (чашки) и ставили их на сырно (по столу), а рыбу на стябло (на возвышении), стараясь, чтобы она головою была к атаману. Вокруг ваганов ставили в больших деревянных конвах, горелку, мед, пиво и брагу; а на конвах вешали деревянные же коряки (черпала), которые по казачьи назывались Михайлики, и исправляли должность рюмок. Когда все казаки соберутся в курень, тогда атаман, помолившись, садится под [489] образами, и все казаки без различия вокруг столов. После обеда, казаки, помолившись, кланялись атаману, потом друг другу, и наконец кухарю, приговаривая: «спасыбо, братчику, що нагодував (накормил) казаков». Наконец атаман и все казаки клали по копейке в карнавку (кружку) и расходились по своим углам. Из этой карнавочной суммы повар покупал на базаре нужные припасы для стола. В Сечи трапезы приготовлялись три раза в день, всегда одинаково; заготовляли их не в горшках, но в медных казанах (котлах), на кабице (очаге), а не в печах.

«Сечевые казаки, кроме военной службы, занимались страстно звериною охотою: ибо в Великом Луге, по причине непроходимых густых лесов, и частых камышей около озер и лиманов, производимых Днепром, водилось множество диких зверей, как то: оленей, коз, диких свиней и лисиц, а на степи, множество волков, зайцев и пр. Кожи этих животных были важным предметом торговли, и за покупкою их приезжали промышленики из Малороссии и Польши на Сетевые ярмарки. Рыбные ловли у Запорожцев на Днепре, в Лиманах, Буге, и других, в них втекающих речках были весьма изобильны, и казаки большими партиями отправлялись на Кинбурнскую Косу, на Тендеру (остров Тендра) и на Тилигул, (т. е. [490] прибережье Черного моря, в Очаковской области, где река Тилигул втекает в море своим Лиманом). Количество ловимой ими рыбы было так велико, что не только все Запорожье ею обогащалось, но даже и Польша, гетманщина и прочие (окрестные) жители ею довольствовались».

Кстати можно здесь заметить, что О. Вырвичь, Савицкий, Пейсонель и другие писатели, говоря о торговле с Турциею, упоминают, чтоб Очакове производилась обильная торговля с Запорожскими казаками, привозившими туда волчьи, лисьи и заячьи шкуры, мед, масло коровье, хлеб разного рода, свежую и сушеную рыбу, икру и прочее, и что они с жадностию покупали оружие, шелковые разноцветные ткани, бисер, седла, сафьян и другие, для их украшения служащие товары, Турецкие и Польские.

5. Церкви, церковные обряды.

Следующая здесь статья еще нигде не была описываема, и потому заслуживает особенное внимание. До сих пор Запорожцев считали скопищем разбойников почти дикими, без веры и законов. Об уважении их к своим правам и обычаям (т. е. своему кодексу естественному), уже сказано выше; любопытно видеть теперь их особенное благоговение к церкви, хотя во время наездов, часто и церкви, особенно [491] Римско-католические, подвергались их грабежу. Уважение Запорожцев к православию было столь велико, что всякий пришлец, адепт, или кандидат в Запорожцы, какого бы исповедания он ни был, должен был делаться сыном Руськой веры. Киевская лавра почиталась ими величайшею святынею.

«Наконец» — говорит Корж — «следует объяснить еще то, что между Запорожскими обычаями были и благочестивые обряды. Между ими было много набожных казаков, которые под старость прилеплялись к церкви, украшали храмы богатыми иконами, сосудами, светильниками. Многие Русские важные церкви не имели столь богатой ризницы, как Сечевые: потому что Запорожцы. обогатившиеся добычею и многочисленными стадами и холостые, умирая, за упокой души часто отписывали все имущество церквам и монастырю, который был в той же Сечи, над самою речкою Подпильнею. В монастыре всегда был настоятель и двенадцать монахов, которые отправляли целый год все положенные службы. Настоятели часто присылались из Киевской лавры, а чаще в ней посвящали Запорожских монахов. Ностоятель же, в Сечи, постригал из Запорожцев в монахи и определял священников в цервки по паланкам и селам Запорожским. Это было легко сделать: ибо в Запорожье много случалось грамотных, не [492] только из поповичей, которые проходили в своих местах формальным порядком все науки, но и из образованных детей из папского поколения, которые, равно как и первые, учинив какое-нибудь преступление и, страшась наказания, уходили в Сечь.

Монастырь назывался еще и городком, т. е. укреплением: ибо против набегов неприятельских был укреплен высоким валом и вооружен пушками, да сверх того со всех сторон был окружен рекою Подпильнею. В городе жил кошевой и многие Запорожские паны (старшие чиновники). С одной только стороны был устроен въезд чрез огромную башню, где стояло много казаков. Церкви монастырские и сетевая (Покровская) были деревянные без ограды. При последней находилась большая и высокая колокольня с четырьмя окнами, в которых стояли пушки, как для защиты противу врагов, так и для стрельбы в большие церковные или войсковые торжества, особенно в день Пасхи, Богоявления, храмовый и другие праздники. Во время водоосвящения (6 января), казаки со всех куреней сетевых и из ближайших паланок и зимовников, конные и пешие, во всем вооружении, в лучших нарядах, по-куренно собирались вокруг церкви, всякий отряд с своими знаменами; артиллерия казачья была тут же. Все стояли без шапок на площади [493] во время Литургии. По окончании ее, настоятель монастыря, как главное духовное лице, впереди с крестом, за ним все монахи и священники попарно, с иконами и свечами, шли к реке на Иордан. Все Запорожское войско, тихим шагом по-куренно с знаменами следовало за ними, и располагалось по берегу реки. Когда настоятель погружал крест в воду, то все пушки и все вооруженные ружьями казаки палили трикратно; а по окончании церемонии — говорил Корж — «еще долго, сколько кому угодно стреляют, так что всех зрителей покроет дымом, как тмою, и наконец все расходились по домам, в Сечь или по зимовникам.»

В рассказах Коржа еще говорится о путешествии императрицы Екатерины II в Новороссийский край и об основании ею города Екатеринославля (второго), на месте селения Половицы, и в нем церкви; но повествование его списано так не верно, что в нем уже трудно отыскать простоту истинно-казачьего рассказа, и потому этих вовсе нелюбопытных подробностей мы не помещаем. Желаем от души, чтобы представленные выше шесть отрывков прочтены были с тем любопытством, которого они вполне заслуживают по своему содержанию, и чтобы со временем они послужили поводом к отысканию других, более важных, но равно достоверных [494] и оригинальных материалов для отечественной истории.

Быть может, для многих будет любопытно узнать, где теперь остатки Запорожского народа, после его преобразования в 1775 году, т. е. после уничтожения его военного товарищества?

Земли войска Запорожского вошли первоначально в состав первой Новороссийской губернии, и потом Екатеринославского наместничества. Теперь они составляют Екатеринославский, Новомосковский, часть Верхнеднепровского и Александровский уезды Екатеринославской губернии, и также Xерсонский и часть Ольвиопольского уезда в Xерсонской губернии. Запорожцы же сами частию остались в здешнем крае, частию поселены были в земле Черноморского войска; часть ушла-было в Буджак и составляла Усть-Дунайское казачье войско, ныне поселенное в Аккерманском уезде; остальная часть, наконец, известная под названием Некрасовцев, жила долгое время в Турции (Булгарии), но под начальством своего кошевого атамана Гладкого возвратилась после Адрианопольского мира в недра своего первобытного отечества и составляет теперь Азовское казачье войско.

А. СКАЛЬКОВСКИЙ.

Комментарии

1. Нагайские орды: Буджакская, Джамбуймуцкая, Едисанская и Едишкульская, кочевали тогда в нижней Бессарабии или Буджаке, в Очаковской области и в степях северного Крыма. Буджакская орда называлась еще Белгородскою (т. е. Аккерманскою) и Очаковскою, от соседства их кочевья с этими крепостями.

2. «Король Стефан Баторий учредил в 1571 году род постоянного войска из казаков (Запорожских), дав им некоторые преимущества, право избрать гетмана, которому дал замок Трехтемиров на Днепре для жительства.» Wagi Hist-Xiestw. Krol. Polskiego. 1767.

3. Грамотою 1670 года июля 28 предаются забвению все их (Запорожцев) бесчинства, Демьян Многогрешный признан кошевым атаманом Низового войска, которому пожалованы, также две пушки и порох.

4. У многих частных лиц и в Покровской церкви в Никополе (Екатеринославской губернии) я видел серебряные кубки с медалями Немецких императоров, драгоценные перламутровые и черепаховые налои, подаренные панами; образа из Ливанского кедра, и проч.

5. Право по Малороссийски, то же, что и законы; оно взято с Польского языка (prawo).

6. В Польше и еще более в Малороссии, писарь исправлял должность секретаря, вероятно потому, что в древние времена дворяне, члены судов, были безграмотны.

7. Порываться, с Польского pozew, значит позыв, приглашение, зов в суд.

8. На сырно, значит «на стол.»

9. О куренях, смотри отрывки I и VI «Изустных преданий о Новороссийском крае.»

10. Мы списали со всевозможною точностию слова повествователя, с казачьим красноречием описавшего это наказание; его риторические фигуры так забавны, что мы не решились изменить или выпустить их.

11. Угамоваться, с Польского pohamowac sie, «удерживаться, переставать сердиться.»

12. К этим-то семействам Запорожцам уходили крестьяне из Польши и России; да и Запорожцы разыми обещаниями часто их к тому возбуждали.

13. У Лямы на рыбальнях, т. е. в Турции, на устьях Днепра и Буга, в лиманах на рыбных промыслах.

14. Смотри отрывок III.

15. Великий Луг, острова, покрытые лесом и камышем, составленные рукавами Днепра, невдалеке от Никополя; там были большие зимовники, особенно для звероловов. Некоторые даже думают, что эти Луга были зародышем Запорожья, потому что удальцы между казаками называли себя Лугарями.

16. В летописях встречаем наезды вооруженных казачьих шаек на Белгород Татарский (Акерман), на Калию и даже Румелийские берега Черного моря.

17. Запорожцы были, можно сказать, в вечной войне не только с Турками и Татарами, но и с Россиею, Польшею и даже с Гетманщиною, где крестьяне говорили языком Запорожцев. От того я полагаю, что этот условный язык (argot) был изобретен для безопасности от нечаянных нападений; слово: ваши головы, вероятно значило, что они поручают своя головы святости гостеприимного крова; а слово: товариство с Польского слова towarzystwo, «общество,» изображало со стороны приезжего требование на права Запорожского общества. Впрочем это одно предположение, которого Корж не успел растолковать мне.

18. Запорожские казаки и нынешние их потомки, восточные Новороссияне, твердо уверены, что зима в степь пришла из России вместе с Москалем, т. е. с Русскими войсками. Xотя часто стада их, оставленные в степи, погибали, как например в 1764 году; по они это не считали действием зимы, а хортуною (фортуною), посланием судьбы.

19. См. отрывок первый. В нем поименованы были курени, по рассказу Коржа; но так как он сознается, что всех их не помнить, то мы решились назвать их еще раз и в том порядке, как они были сданы генералу Текелию в июне 1775 года. Вот они: 1) Левушкинский, 2) Пластуновский, 3) Дядьковский, 4) Брюховецкий, 5) Ведиедский, 6) Платниривский, 7) Пашковский, 8) Кущовский, 9) Кислюковский, 10) Ивановский, 11) Копелевский, 12) Сергиевский, 13) Донский, 14) Крыловский, 15) Каневский, 16) Батуринский, 17) Поповичевский, 18) Валоринский, 19) Незаймановский, 20) Ирклевский, 21) Щербиновский, 22) Татаровский, 23) Шкуренский, 24) Куренивский, 25) Роговский, 26) Корсунский, 27) Каниболотский, 28) Уманский, 29) Деревянковский, 30) Стебливский Нижний, 31) Стебливский Верхний, 32) Шереловский, 33) Переясловский, 34) Полтавский, 35) Мышаетовский, 36) Миньский, 37) Тимошевский, 38) Величковский. Сечь была род обширного села, окопанного валом и рвом, и укрепленного частоколом, т. е. острыми и толстыми сваями. Курень в просторечии значить шалаш с отверстием для дыму (курева).

Текст воспроизведен по изданию: Изустные предания о Новороссийском крае // Журнал для чтения воспитанникам военно-учебных заведений, Том 19. № 76. 1839