-

МАЛОРОССИЙСКИЕ ЭМИГРАНТЫ ПРИ ПЕТРЕ ВЕЛИКОМ

Наступающее двухсотлетие со дна рождения великого преобразователя России невольно возбуждает воспоминание о его плодотворной деятельности, в полноте всех ее частностей,— о светлых и темных сторонах его характера, о его трудах и подвигах, о его сподвижниках, о борьбе, которую он вел во имя реформы, и о тех, кто против него ратоборствовал. Петр Великий не только преобразователь Московской России, но и творец России новой, спаявший окончательно Россию Малую с Великой, Московской. Его борьба с Карлом XII-м, борьба не за жизнь или смерть реформы, окончилась в Малороссии, на полях полтавских; полтавская же битва бесповоротно решила вопрос о слиянии двух русских народностей, северной и южной. И на севере, и на юге русской земли, в деле реформы, и в вопросе о слиянии, Петр имел множество врагов,— но больше, или, по крайней мере, более сильных на севере, чем на юге. Русский юг стал решительно за него и пристал к свежим молодым силам русского севера, обеспечив, таким образом, многочисленную партию северных консерваторов, непримиримых врагов реформы. Партия южных консерваторов, врагов слияния, группировавшаяся вокруг Мазепы, была немногочисленна и крайне слаба; по этой-то конечно, причине о ней очень мало известно. В настоящем очерке мы познакомим читателя с одною из малороссийских фамилий, противудействовавших, вместе с Мазепою, Петру,— [64] с фамилией Горленок, неугасшей и теперь, в лице мирных землевладельцев Прилуцкого уезда Полтавской губернии.

Фамилия Горленок принадлежит в древним аристократическим фамилиям Малороссии, в так называемой полковой старшине, т.-е. полковникам, занимающим первое место после генеральных старшин, из которых обыкновенно выбирались гетманы. Особенная известность этой фамилии начинается с Лазаря Горленко, бывшего прилуцким полковником в гетманство Брюховецкого. Лазарь Горленко становится известным с того времени, когда Брюховецкий послал его (летом 1665-го хода) в Москву, к царю Алексею Михайловичу, с известием о разбитии поляков под Белою-Церковью, русскими и калмыцкими войсками, высланными против них из Канева. По смерти гетмана Брюховецкого, Лазарь является горячим приверженцем Дорошенка, поборником интересов войсковой (т.-е. полковой и генеральной) старшины, которая, естественно, не могла тянуть к Москве, всегдашней защитнице поспольства, простого, черного народа; но в 1675-м году, на Переяславской раде он, вместе со всею малороссийскою старшиною, участвует в избрании гетмана Самойловича и уверяет в своей готовности служить великому государю. Такое непостоянство, обычное в ту пору в Малороссии между старшиной, не имело, впрочем, никакого влияния на благосостояние прилуцкого полковника.

Лазарь Горленко, вместе с своими товарищами, еще при Брюховецком, воспользовался милостями царя, пожаловавшего всех полковников, есаулов, обозного и судью в московские дворяне, а первым, сверх того, по селу. «Его царское величество, говорится в грамоте, пожаловал Прилуцкого полковника, Лазаря Горленка, за его многие службы, в прилуцком полку село Ольшаное, в котором 50 дворов крестьянских, со всеми угодий, опричь казачих дворов и земель, и два вешняка (мельницы весенние, работающие в полую воду). И оному полковнику Горленку тем селом Ольшаном, со крестьяне и со всеми угодий, опричь казачих дворов и земель, и вешняками, владеть и доходы с них надлежащие имать. Этим пожалованным имением Лазарь Горленко владел бесспорно до своей смерти, последовавшей в 1689-м году. У Лазаря было четыре сына: Петр, Степан, Дмитрий и неизвестный по имени. Старший, Петр, женатый два раза, умер при жизни отца. У него был сын Василий, прозванный Паливодой, и дочь, выданная замуж за Гарнушу, потом вдовевшая и поступившая в черницы. Василий Паливода недолго пережил деда. Степан [65] был женат на панни Гамалеевой (имя неизвестно) и кажется не имел детей. Третий сын, Дмитрий, был женат на Марии (?) имел 6 или 7 детей. От четвертого (а, может быть, и третьего) осталось потомство, в лице сына его Якима. Кроме пожалованных имений, Лазарь Горленко, в свое 30-ти-летнее управление прилуцким полком, нажил большое богатство, состоявшее в хуторах, мельницах, лесах, садах и полях. Значительная часть этого имения была роздана им на «государство (на обзаведение своим хозяйством или приданое) детям, внукам и падчерице; но Петр, женатый два раза и два раза получивший «вспоможенье на государство», и сын его Паливода прокутили доставшиеся им части; тем не менее, по смерти Лазаря, имение Горленок было одно из богатейших в Малороссии.

Оставшаяся после смерти Лазаря вдова и старший сын Степан просили великих государей о подтверждении прав на их имения, в вечное владение, жалованною грамотою. «И их царское величество пожаловали, за службы мужа ее, Ефросинии, Степанова отца, Лазаря Горленко,— повелели им вышепомянутым селом Ольшаном и двумя мельницами, вешняками и со всеми к ним принадлежащими угодьи, которые в прежней жалованной грамоте написаны, тако-ж и купленными их грунтами и мельницами, в уезде Прилуцком обретающимися со всеми угодьи, буде спору не будет, владеть и всякие порядки употреблять. И быть, тому селу и купленным их грунтам за ними в вотчине. А для вечного владения ей, Афросинии, и сыну ее Степану, и жене его Степановой, и детям, и внучатам, и правнучатам и кто по нем роду его будет, сею их царского величества жалованною грамотою утвердить повелели». Но Степан вскоре умер; тогда мать его, Евфросиния, сказала меньшому сыну (четвертый, отец Якима, вероятно, умер еще ранее) Дмитрию:— «Сину! старайся ты своими грошми за душу братнюю по монастырям сорокоусти поплатити, а я що мею в грошах готовими, на тоей мне для души и за душу будет потреба, а вгрунти, якие на небожчика (покойного) брата твоего Стефана спадали, по смерти моей некому иншому, тилько тебе и детем твоим меют бути.»

Этому третьему сыну Лазаря Горленка суждено было приобрести громкую известность, сыграть более важную роль, чем ту, которую играл его отец. Дмитрия Горленка мы встречаем прилуцким полковником при, Петре I-м, во время гетманства Мазепы. В звании наказного атамана, он находился при царском войске в Гродно, командуя своим и киевским полками, и один из [66] первых начал возбуждать Мазепу против Петра и русских; вместе с генеральным обозным Ломиковским и полковниками Миргородским и Лубенским, он, после казни Кочубея и Искры, настойчиво требовал от колеблющегося Мазепы принять сторону Карла XII. Быть может, личное оскорбление тогдашних великорусских начальных людей, на что жаловался Горленко гетману, всего же вероятнее страх лишиться своих богатств, сражаясь с Петром против Карла XII-го, торжество которого тогда не одному Горленке казалось неизбежным, а тем более желательным, что с ним соединялась протекция польского короля-претендента, Станислава Лещинского, и польские шляхетские привилегии, крепко соблазнявшие тогдашнюю малороссийскую аристократию,— только эти причины могут объяснить нетерпеливость Горленка поскорее соединиться с шведским королем, приближавшимся в Полтаве; вообще можно сказать, что Ломиковский и Дмитрий Горленко были главными подстрекателями гетмана Мазепы в измене. Кажется, оба Горленка, Лазарь и Дмитрий, были отличными скопидомами и хозяевами, как, об этом можно судить по оставшемуся после них имению, о чем будет речь впереди. Подобно отцу своему Лазарю, Дмитрий Горленко, за верность «своего служения к маестату монаршему», был пожалован в прилуцком же полку селами Сергеевною, Белошапками, Яблуновицею, Ярошонкою и Вечорками; но, кроме пожалованных царями поместий и вотчин, они владели и другими имениями (грунтами) и значительными денежными капиталами. С гетманом Мазепой Дмитрий Горленко, как видно, постоянно находился в самых близких отношениях.

В эпоху измены Мазепы и «преславной Полтавской виктории» фамилию Горленок, кроме Дмитрия, составляли следующие лица: мать его Евфросиния, сын Андрей, женатый на дочери миргородского полковника Даниила Апостола, Марье Даниловне, другой сын, иеромонах Пахомий, и две дочери, Агафия, бывшая замужем за Бутовичем, и Анастасия, монахиня; племянник Дмитрия, Аким Горленко, и единоутробная сестра его, дочь Евфросинии от первого брака с Раковичем, также принадлежали в этой фамилии. Хотя мать, сестра и племянник не разделяли воззрений Дмитрия, но жена, зять и старший сын Андрей, имевший уже своих детей, увлеклись его надеждами.

Дмитрий Горленко, кажется, крепко верил в счастливую звезду Карла ХII-го, потому что не последовал примеру своих товарищей, Апостола и компанейского полковника Галагана, возвратившихся в Петру и получивших полное прощение; [67] пример собственного сына, Андрея, вероятно, по совету тестя его, Апостола, возвратившегося еще до полтавской битвы к долгу верности, нисколько на него не подействовал. До полтавской «баталии» Петр Великий весьма благодушно относился к изменившей ему малороссийской старшине и даже соглашался даровать прощение главному виновнику, Мазепе, против которого был сильно раздражен, когда этот последний, видя спокойствие Малороссии и преданность народа царю, решился-было, в конце 1708 г., вступить с ним в сношения. Еще находясь в Глухове, в грамоте на имя нового гетмана, Ивана Скоропадского, от 7-го ноября 1708-го г., Петр I обещал полное прощение Дмитрию Горленке и его товарищам, с отпущением их вин, с возвращением им прежних их чинов и маетностей, ежели только они в течении месяца, т.-е. до 7-го декабря, возвратятся в войско и явятся в гетману; в противном же случае велено их считать изменниками, и «лишить всех чинов и урядов при войске нашем запорожском, також и маетности их и имения, яко изменничье, определяем отдавать за службы иным верным в войске нашем запорожском, а жен их и детей брать за караул и присылать к нам, великому государю, которые сосланы будут в ссылку».

Не воспользовавшись предлагаемой амнистией, Дмитрий Горленко связал свою судьбу с судьбою Мазепы, с исходом войны Карла ХII-го с Петром I-м. Но полтавская битва, поразив на смерть шляхетские притязания малороссийской старшины, разрушила все его надежды, и ему ничего не оставалось более, как бежать с своими протекторами сначала в Молдавию, а потом в Турцию. Он был свидетелем смерти Мазепы и комического избрания гетманом Орлика, на место которого, быть может, рассчитывал сам; он видел как с каждым днем редели ряды малороссийских эмигрантов, возвращавшихся на родину, но, несмотря на это, вместе с Ломиковским, старался препятствовать заключению прутского мира и потом стремился к его нарушению. Малороссийские эмигранты начали, наконец, сноситься с своими родственниками и возбуждать их против Петра; но все это ни к чему не приводило.

Мы видели, что сын Андрей его оставил; племянника и матери, умершей в 1713-м г., на руках старшей дочери, Ракович, совсем не было. Верными его спутниками в изгнании боли жена, Мария, и зять Бутович. Бантыш-Каменский и Маркевич уверяют, что жена Дмитрия оставалась дома, а потом, вместе с семействами других беглецов, была [68] отправлена в 1712-м г. в Москву; но что она была с мужем в первое время изгнания, об этом мы имеем положительное свидетельство их сына Андрея, оставившего, как мы видели, вместе с своею женою, отца и мать и возвратившегося к войску: он прямо говорит: «я же, нижайший, устороживши того изменика Мазепа хитрости и измену, оставил их, выше выраженного отца моего, з маткою и в прочими свойственними, а сам только один с женою, в той неприятельской стороны, заховуючи истинную к его и. в. верность, увойшол оттоль». Значит, при уходе Андрея, мать его жила с отцом, и не было никакой причины этому последнему отпускать ее от себя; напротив, — отпустить было очень опасно, так как грамота Петра Скоропадскому, цитированная выше, угрожала смертною казнью всем беглецам, неявившимся в 7-му декабря 1708-го г.; кроме того, известно, что Мазепа положительно настаивал, чтобы его приверженцы брали с собою жен. Во всяком случае, как мы увидим ниже, жена Горленка с 1715-го г.,— со дня возвращения его на родину из Турции, и по 1731-й г., когда его выпустили из московского ареста, жила дома, в Прилуке, а не в ссылке, откуда ее едва ли бы отпустили. Как бы то ни было, но сын Дмитрия, Андрей Горленко ушел, несомненно, вопреки желанию отца; Андрей, как молодой человек, был менее виновен и, наконец, имел сильную поддержку в своем тесте, миргородском полковнике Апостоле, которого кажется любил сам Петр.

Положение отца, Дмитрия Горленка, было несравненно хуже: он, по всей справедливости мог считаться главнейшим изменником. В числе свойственников, Андрей Горленко вероятно разумел сестру свою Ага?ью Бутович с ее мужем и, может быть, кого-нибудь из дальних малоизвестных родных, но не двоюродного своего брата, вышеупомянутого Акима. Этот последний, вместе с теткою, Андрея, Ракович, воспользовавшись отсутствием дяди, завладел большею частию их имения. Старуха Евфросиния, мать Дмитрия, по дряхлости лет и живя у дочери от первого брака, как кажется, неладившей с Дмитрием, немогла возбуждать подозрения, а потому и была оставлена в покое. Итак, отвергая ссылку женщин из фамилии Горленок, которою однако же могли поплатиться жены других за «прелестные ухищрения изменника Мазепы», их мужей, мы, правда, не знаем, подробностей об их жизни, но несомненно одно, что по возвращении мужей своих в Россию они жили на родине, в Малороссии, которую жена Дмитрия совсем не покидала, а [69] жена Андрея оставила уже после, и притом вместе с мужем. Но мужьям, Дмитрию Горленке и его сыну, пришлось плохо.

Вот что рассказывает Андрей Горленко о своих похождениях: — «Я, нижайший, хочай в неволе и по крайней нужде, принужден бул обретатись при отце и матце своей и свойственниках, в стороне противной его императорского величества, однак устороживши изменника Мазепи хитрость и змену, оставя отца и матерь и свойственников, сам только в женою в тоей неприятельской сторони увойшел, еще в маснице в 1709-м г., и был я там малое время, а не довольное (как утверждали его враги). И за возвращением, когда я прибыл к тестю своему, полковнику Миргородскому, в местечко Жовтву, при бытности там же г-на Андрея Ивановича Ушакова и Дмитрия Ивановича Цепелева, то он (тесть) зараз меня оттоля послал до его в. в-ства. И я, немогучи в пути достигнуть, приехал в Воронеж и там был представлен пред лице его величества и прият милостиво, без всякого пороку, и получил жалованья сто рублей. И притом дано мне от светлейшего князя (Меншикова) письмо, по именному указу е. и. в., до гетмана Скоропатского».,

В этом письме, от 22 марта 1709-го г., Меншиков писал следующее: «Которые ни есть на Украйне отца его (Андрея) и его самого маетности, все отдать ему». Вследствие этого письма, или приказания Меншикова, еще до полтавской битвы, именно 29-го мая 1709-го года, гетман Скоропадский издал универсал, по которому возвращались Андрею отцовские поместья: «хочай (говорится в универсале) за сообщение полковника Прилуцкого, Дмитрия Горленка к неприятельской стороне, отдалилисмо маетности его от него, однак, когда сын его, мененного полковника, пан Андрей Горленко, от сторони изменничой отторгнувшися и оставивши отца своего, навернулся к своим добрам, где, осведчивши верность свою, обещался и умрети за достоинство монаршее, щире и постоянно застановляючись противно неприятельской сторони; того ради, утверждаем ему села и грунти». Села эти и грунты были возвращены, но не на долгое время. Они понадобились гетману Скоропадскому, который на основания того, что Андрей Горленко был человек «подозрительный», неблагонадежный, отнял у него все эти поместья, оставив ему только одно село Ярошовку. Конечно, вследствие такой неблагонадежности, молодой Горленко был отправлен им в Москву вместе с женою, где целых пять лет он содержался под арестом. В какой год случился этот арест, и когда последовало возвращение,— наши источники, фамильные бумаги [70] Горленок, об этом не говорят; несомненно одно, что отец и сын, Дмитрий и Андрей Горленки, одновременно очутились в изгнании, разрушившем, как увидим, их экономическое благосостояние. По тогдашнему малороссийскому обычаю, Дмитрий Горленко, женив сына («сочетавши в брак малженский»), кроме серебра, движимости, стад овец и быдла (рогат. скот), наделил его следующими «грунтами": 1) двор в Прилуке; 2) хутор в селе Ярошовке «с ставом, млином и полем»; 3) дуброва под Ярошовкою «в ставком»; 4) млин у Журовки, «о трох колах, на удаю стоячих»; 5) там же два леса «ниже млинов лесов два»; 6) «лес пасювский», выше Радковщины, лежащий над Ичанкою; 7) гай «в бщолами» под Ичнею; 8) хутор под Прилукою, на Липинцах, называемый Боярщиной; 9) винокурня, называемая литвиновской, с 4-мя казанами и садом. Кажется, эти отцовские грунты, данные Андрею на «господарство» (обзаведение своим хозяйством), были отняты не все. Андрей с семьею обыкновенно жил в Прилуке, в выше названном дворе, на котором, конечно, находился дом.

Бантыш-Каменский и Маркевич единогласно свидетельствуют, что долго спустя после прутского мира, царские послы в Константинополе, Толстой и Шафиров, почти целый год уговаривали малороссийских эмигрантов возвратиться на родину, обещая им прощение государя, и что они почти целый год колебались. Опасения и колебания были несомненно и, притом, очень сильные: один арест сына должен был крепко смущать Дмитрия Горленка, который несомненно стосковался по родине, но крепко боялся, потому что он стал главным действующим лицом, препятствующим возвращению изгнанников; но еще несомненнее, по свидетельству наших источников, что малороссийские эмигранты сами просили, и притом весьма усердно, о всепрощении, об «амнестии». Что за них были усердными ходатаями царские послы в Турции, Толстой и Шафиров, фельдмаршал Шереметев, киевский губернатор кн. Д. М. Голицын, им доброжелательствующие,— это нисколько не исключает необходимости, со стороны изгнанников, просьб о ходатайстве перед великим царем. Как бы то ни было, но в «амнистиях», подписанных чрезвычайными и полномочными послами, подканцлером бароном Петром Шафировым и тайным советником Петром Толстым, вот что написано в 1-м пункте:— «Просили бывшие во время измены прелестьми его Мазепы заведенные, полковник Прилуцкий Дмитрий Горленко, дабы им, такоже и другим, исходатайствовать [71] его царского величества амнистию и милосердое прощение всех их вин. Того ради, силою е. ц. в. данного им имянного указу, объявляют не токмо ему, Горленке, по и другим (всем) без изъятия: в каком бы кто тяжком преступлении (ни) обретались, амнистию, т.-е. забвение и прощение всех их вин, и обнадеживают не только безопасными в животе, но и от укоризны изъятыми и свободными».

В тех же самых выражениях писал фельдмаршал Б. П. Шереметев. Вот что говорится от имени киевского губернатора: «Которые прелестью Мазепы, или обманом, как г-да полковники, так генеральная старшина и прочие, от страны его величества отлучены (понеже их совесть и верность возбудили под протекцию и покров е. в. прийти), просили полковник Прилуцкий Дмитрий Горленко, чрез г-д полномочных министров, о своей безопасности. Того ради, он (кн. Д. М. Голицын) е. в. указом уверяет, и христианским сумнением обнадеживает, и приемлет их на сумнение христианское и на свои руки, чтоб их ничем неврежденных сохранить". Таковы были уверения и обнадеживания; но следующее современное извлечение из письма Шафирова, неизвестно к кому адресованное, должно было крепко смутить Дмитрия Горленко, уже начавшего дело о возвращении на родину, смирившегося перед великим царем, которому было знакомо великодушие, но не слабость: — «О полковнике бывшем Прилуцком Горленке с его компаниею инако не возмогли у его царского величества исходатайствовать, кроме того, что изволил указать им ныне жити в Москве, а не в Украйне. Но в том ваше сиятельство можете их верно ассекуровать, что оные всесовершенно и весьма отнюдь ни в чом истязаны не будут и останутся во здравиях их целы; також и с Москвы никуда не пошлются, но будут иметь пребывание в оной; и ехалиб без всякого сумнительства. И тако, могут оные пребывание свое иметь свободно. Но что оный Горленко упоминался о маетностях своих, чтобы паки ему были возвращены, на то его величество ныне не соизволил; однакож и из. оных могут впредь на пропитание что (нибудь) получить, а ныне вдруг всего сделать не возможно». Письмо это, вероятно, было получено перед самым отъездом из Константинополя, а, быть может, даже во время пути на родину, и могло быть передано Шереметевым или Голицыным.

Как бы то ни было, корабли были сожжены, оставаться в Турции было не для чего, надеяться — не на кого: пришлось утешаться мыслью, что, действительно, «всего вдруг сделать нельзя» и — продолжать путь. Были ли в это время сношения [72] между отцом и сыном,— наши источники не говорят; но несомненно были, и старый Горленко мог утешаться тем, что если ему ничего не дают, то обещали все отдать, хотя еще и не отдавали, его юному сыну, Андрею. Избавление от укоризн, попреков изменою, прозванием Мазепинцами, Мазепами, не составляло какой-нибудь особой привилегии для Дмитрия Горленка: мы встречаемся с таким обещанием уже в другой раз. 11-го марта 1710-го г., Петр Великий издал манифест о запрещении делать обиды всякого рода и называть «людей малороссийского народа» изменниками. Называли, несомненно, не одни «всяких чинов великороссийские люди», но и малороссийское посольство, простые казаки и крестьяне,— так было глубоко-антинационально дело Мазепы и его приверженцев, проигранное под Полтавою.

В числе пяти человек эти приверженцы, после шестилетнего добровольного изгнания, возвращались на родину. То были: Дмитрий Горленко с своим зятем Бутовичем, Михаил Ломиковский, Иван Максимович, писарь Орлика и канцелярист Антонович. Они прибыли домой не позже февраля 1715-го года и разновременно являлись в Глухов, новую резиденцию гетмана (а не в апреле, как уверяет Бантыш-Каменский и вслед за ним Маркевич). Как знатнейший из эмигрантов (Орлик ушел с Карлом ХII-м в Швецию), Дмитрий Горленко привез с собою войсковую печать и котлы, которые потом вручил гетману Скоропадскому. Вопреки ошибочному показанию Бантыш-Каменского о немедленном отправлении в Москву прибывших малорссийских эмигрантов, им пришлось пробыть дома не менее четырех месяцев, по крайней мере главному герою нашего рассказа, которому хотелось устроить свои имущественные дела и побывать в Киеве, помолиться в св. Киевопечерской лавре и повидаться с милым своим сыном Пахомием, смиренным иноком этой обители, которого не касались бури, волновавшие мятежную жизнь отца и брата. Дмитрий Лазаревич исполнил это желание своего сердца и, умиленный, обещал печерским отцам оставить тысячу золотых на помин за свою грешную душу, что он «того же часу писанием моим превелебних от Богу отцев печерских обнадежит». Скоропадскому, понятно, хотелось поскорее сбыть с рук беспокойного гостя: кроме своей оффициальной обязанности представить его в Москву, согласно высочайшему повелению, гетман, как увидим, был неправ против Горленка в имущественных делах; но тяжкая болезнь, горячка, долго удерживала его дома. Устроивая свои имущественные [73] дела, старый Горленко всячески старался оттянуть свой отъезд в Москву. Сохранились четыре письма к нему гетмана Сюропадского, относящиеся до этой поездки, из которых одно ли приведем в подлиннике:

«Мой ласкавий приятелю, пане Горленку!

«Повернувшийся в Прилуки, посиланний до вашей милости капитан учинил нам такую реляцию, же в. м. слава Богу, од болезни горячки получил ослабу, тилько на ногу болезнуешь, для которой любо в трудности) в. м. в местца зараз рушитися. Однак пилно жадаем, абы с в. м. рассуждаючи, умедленное монаршего Царского пресветлого величества указу исполнение, не наволех на себе в том гневу и на нас пороку. И, як возможно положивши в дальшой своего здорова поправ надежду на Господа Бога, немедленно приезжай к нам в Глухов, для поезду к Москве. А мы объявляем в. м. же: панов Максима Максимовича Ломиковского и Антоновича, передом сего находящего 15 числа, виправим туда, до Москвы, недожидаючись сюда, в Глухов, прибития в. м-ина. Притом зняим ему жь доброго от Господа Бога здоровя. В Глухова, року 1715 (месяца и числа нет).

«В. м. зичливий приятель,
Ивань Скоропадский, гетман войска его царского
пресветлого величества запорожского.

Надпись на конверте: «Моему ласковому приятелеви, пану Димитрию Горленку, знатному товарищеви войскому. Пилно подати".

— на той стороне, где гетманская печать: «Повторни о выезду к Москве».

Большие перемены нашел Дмитрий Горленко на родине, после шестилетнего из нее отсутствия. Появились великорусские помещики, «москали», как, например, Меншиков и барон Шаферов, которому отданы были имения Ломиковского. При боку гетманском (а latere) появились царские легаты, резиденты, без согласия с которыми гетман ничего не мог делать; полковники потеряли прежнее свое значение: власть их в полку, над полковою старшиною, была ограничена во всем и подчинена воле гетмана, т.-е. царского резидента. Словом, старый малороссийский порядок, установившийся веками и, по окончании борьбы с Польшей за племенное и религиозное существование, начинавший выделять сильную, могущественную аристократию,— порядок, горячим приверженцем которого был Дмитрий Лазаревич Горленко,— видимо начинал распадаться, под влиянием новых, московских, правительственных [74] распоряжений, правда, очень нелегких, не редко деспотических, но всегда и везде нивеллирующих всякие общественные неровности, всегда и везде облегчавших социальное положение низших народных масс.

Но Горленку, как и всем малороссам его положения, эмигрантам и оставшимся дома, людям умеренным и выжидающим, от этого не могло быть легче; невыносимо тяжело было положение бывших приверженцев Мазепы, которых хотя и не казнили, не пытали, но заточили в ссылки, и от которых отбирали имения. Образовался целый фонд, так называемых, «изменничьих» имений, который раздавался щедрою рукою и был вполне зависим от гетмана, ибо этот последний, теряя политически, выигрывал как русский помещик, вельможа, материальное положение которого, благодаря царской милости, улучшалось с каждым годом.

Хотя имения Дмитрия Горленка, по царскому приказу, возвращались его сыну; но мы уже видели, как было исполнено это приказание. Царские приказы плохо исполнялись тогда, когда дело касаюсь наживы, интереса: московские взятки, соединившись с хохлацкими, все могли сделать, даже при Петре Великом, т.-е. обобрать человека до нитки. Судя по рассказу Андрея Горленка, в 1715-м году он был уже возвращен на родину,— неизвестно, впрочем, по причине ли своей невинности, раз признанной, и притом самим царем, или же по просьбе отца. Как бы то ни было, но, по возвращении на родину изгнанников, они увидели себя обобранными со всех сторон: часть их имений захватили родственники, другую часть приписал «к своему двору» гетман, третья — попала в категорию «изменничьих». Гетман Скоропадский, неуступавший Меншикову в жадности приобретения чужого добра, умышленно поставил вопрос о «маетностях» Горленок в положении «описных изменничьих», на что, как мы видели, он не имел права. Горленкам, при жизни гетмана, при том кредите, которым он пользовался в это время у правительства, спорить с гетманом было немыслимо. Но Скоропадскому, тем не менее, хотелось сбыть с рук такого человека, каким был Дмитрий Лазаревич, прошедший огнь и воды, хотя это желание ничем не обнаруживается в выше приведенном любезном письме гетмана.

Лишенный возможности тягаться с гетманом, старший Горленко хотел, по крайней мере, воспользоваться своим кратковременным пребыванием на родине для того, чтобы начать процесс против сестры и племянника, как мы уже заметили, завладевших [75] значительною частию его отцовского наследства. Ракович, по смерти матери, воспользовавшись отсутствием брата и племянника Андрея, в согласии с другим племянником, Акимом, и подстрекаемая «черницей Гаркушихой» и родственниками Паливодами, завладела всем имением Лазаря Горленка, кроме, впрочем, Ольшаного и некоторых хуторов, которые гетман Скоропадский отдал в 1713-м году фельдмаршалу Шереметеву. Старуха Евфросиния, по смерть свою, владела бесспорно имениями мужа, которые «изменничьими" считаться уже никак не могли. Но, по смерти матери, Ракович вошла с прошением в войсковой генеральный суд, доказывая, что ее вотчим, Лазарь Горленко, женился на ее матери, будучи «худым пахолком», и что все имение, которым распоряжалась по смерть свою ее мать, было родовым ее отца, а потому и должно принадлежать нераздельно ей, Ракович. Аким Горленко основывал свои претензии на том, что Лазарь Горленко, отпуская его отца, а своего сына, на хозяйство, ничем ровно его не наделил. Генеральный суд, несмотря на существование актов, купчих крепостей, дарственных записей и живых еще свидетелей между полчанами прилуцкими, несомненно под влиянием гетмана, руководимый заднею мыслию, чтобы наследство Лазаря не досталось «изменничой» ветви его фамилии, утвердил эти претензии. Дмитрию Горленке не трудно было доказать несправедливость захвата. Он соглашался предоставить все имение сестре Ракович, если она представит духовное завещание матери, которого не было и не могло быть; он доказал, что роздал 500 золотых «до монастиров киевских и инших церквей Божиих», по воле матери, задушу своего брата Степана, «из своих власних грошей», и что, сверх того, вдове Степановой, также по воле матери и из своих собственных денег дал он «в оправу» (вознаградил за часть мужа) такую же сумму; он соглашался отказаться от части брата Степана, захваченной сестрой и племянником, если эти последние уплатят ему эту тысячу его собственных золотых. Но при этом Дмитрий Горленко не отнимал ни у сестры, ни у племянника тех «млинов» и «млинков», которые действительно им принадлежали, а первой, за то, что она похоронила и поминала мать, подарил от себя «млинок», находящийся под самой Прилукой. По этому иску, кажется, состоялось соглашение, т.-е. что Ракович и Яким Горленко отказались от неправильно захваченных ими маетностей; по крайней мере, этого последнего мы видим потом в близких отношениях с дядей и двоюродным братом, Андреем Горленко, чего не могло быть, еслибы продолжалась тяжба. Можно [76] предполагать, что некоторое чувство жалости к человеку, так много пострадавшему и готовившемуся на новые страдания, ожидавшие его в далекой ссылке, склонили его родных к примирению. Кажется также, что некоторою частию дедовского наследства, «дедизни», и некоторыми грунтами отца, купленными на его «власние гроши» и данными ему на «господарство», Андрей Горленко, по возвращении на родину, владел бесспорно. По крайней мере, старый Горленко, по возвращении домой «в Волощини», как он выражается, нашел сына своего владеющего многочисленными грунтами.

Устроивши кое-как свои дела, старый Горленко, Дмитрий Лазаревич, во исполнение высочайшей воли, должен был торопиться поездкой в Москву, где уже находились товарищи его прежнего изгнания, Бутович, Ломиковский, Максимович и Антонович. В Москве он пробыл безвыездно 16 лет, до воцарения императрицы Анны, получая из казны на свое содержание по десяти копеек в день,— ничтожную сумму, далеко недостаточную для удовлетворения его потребностей. Горленко и его товарищи жили в Москве свободно, вероятно на Моросейке, и только не могли никуда выезжать из города.

Как фамилия опальная, Горленки, оставшиеся без главы семейства, не благоденствуют у себя на родине. Андрей служит в родном прилуцком полку, но не на видном месте; кредиторы не платят долгов, свои люди, крестьяне, не слушаются. Прилуцкий полк находился уже в третьих руках с 1708-го года. Тотчас же после измены Дмитрия Горленка, он перешел в команду Ивана Носа, а по смерти этого последнего, им начальствовал Игнатий Галаган. С женою этого Носа пришлось вести Андрею спор из-за 70 червонцев, должных ее мужем; дело доходило до гетмана. Нельзя сказать, чтобы Скоропадский оставался глух к мелким просьбам Горленок, матери и сына: он обращал на них внимание, как это доказывают некоторые его письма к Галагану и другим лицам, которым он поручал рассмотрение или исполнение их просьб. Кажется, не Иван Ильич Скоропадский, а его супруга, Анастасия Марковна, преследовала Горленок: не даром об этой ясновельможной чете сложилась такая поговорка — «Иван плахту (юбку), Настя булаву носыть».

В последние годы царствования Петра Великого, имя Андрея Горленки совсем не упоминается в военных летописях Малороссии: но, со вступлением на престол императрицы Екатерины I, мы видим его в качестве бунчукового товарища, вместе с Лизогубым и Ограновичем, начальником [77] над казацким отрядом, отправлявшимся в Гилянский поход. По ложному доносу какого-то монаха, Горленко и Лизогуб были вытребованы в Петербург; но, оправдавшись, снова отправились в Персию, где и прослужили два или три года (но не пять лет, как уверяют малороссийские историки) под начальством бывшего Корсунского полковника Кандыбы. Служебное возвышение Андрея случилось уже по смерти Скоропадского (1722). При этом недоброжелательном к нему гетмане, находясь в меньших войсковых чинах, он не сидел, конечно, дома, и более, чем кто-нибудь другой, по всей вероятности, назначался к таким делам, как устройство крепостей и разного рода земляные работы, которыми гнушались малороссийские казаки.

Делаясь с каждым годом все более царским слугою, вполне зависим от «резидующих у боку его» стольников и генералов, гетман Скоропадский, тем не менее, продолжал еще, и притом широко, пользоваться правом раздачи имений на всем пространстве Малороссии; в этой стране гетманский универсал, в имущественном отношении, равнялся жалованной царской грамоте, т.-е. мог наделять людей ничего неимущих обширными поместьями, хотя такие дары гетман мог делать только «великороссиянам», и притом только служилым, т.-е. известным царю лицам. До 1720-го года Скоропадский сохранил полное расположение к себе государя: он пользовался во время приезда своего в столицу, таким внешним почетом, который не оказывался никому; Петр наделил его (1718) громадными поместьями, местечками, селами, хуторами, мельницами, греблями, лесами и полями, почти во всех малороссийских полках за «его верные и усердные службы» и «радетельные труды» против шведов, «також и изменников». Не ограничиваясь этим, Петр Великий входил даже в совершенно частные дела гетмана, как доказывает следующая грамота, непосредственно относящаяся до предмета нашего рассказа, в которой и Настасья Марковна, «носившая булаву», является в ярком свете:

«Объявляем нашего царского величества подданным малороссийского народа, духовного чина и мирским, а именно: богомольцу нашему, преосвященному Иоасафу Кронавскому, митрополиту Киевскому и Малые России, генеральной старшине, полковником и полковой старшине, сотником, атаманом и всему поспольству. Прошлого 1713-го года, декабря в 8-й день к нам, в. г., н. ц. в., писал подданный наш, войска Запорожского обоих сторон Днепра гетман, Иван Ильич [78] Скоропадский, что жена его Анастасия Марковна положила в своем намерении, с общего в том и его, гетманского, согласия, дабы, для умножения хвалы Божией, монастырь девический возосоздати и в нем благочестивого жития инокинь, сколько возможно будет, населити. Ныне к исполнению того своего намерения, изыскав к строению того монастыря свободное место, именуемое Харлампиева пустынка, при реке Шонце обретающаяся, мельницы и прочие угодья в той, своею собственною суммою купила, и он, гетман, по тому жены своей желанию, и для чести и прославления имени Божие, на сие тавожде склонился и в той новосозданной обители за купленные вгрунты и мельницы, как и на маетности, во двору его гетманскому принадлежащие, дал свой универсал. И просили нас, в. г. н. ц. в., он гетман и жена его, в нашем, ц. в., соизволении — (на) строение той обители, на данные маетности и купленные мельницы и кгрунты, в подтверждении его гетманского универсалу, в нашей, ц. в. грамоте. А в универсале его, подданного нашего, гетмана Ивана Ильича Скоропадского, данном в Глухове декабря 1-го дня 1713-го году, какой здесь в нашей государственной посольской канцелярии присланный от него Глуховской сотни Андрей Марков объявил, написано» и т. д.

Далее следует в грамоте дословное изложение гетманского универсала, с изменением только 1-го лица на 3-е. Вот содержание этого универсала. Монастырь устроивался не только для «прославления имени Божие», но и для «принесения бескровной жертвы о многолетнем здравии и царствовании его царского пресветлого величества». Харлампиева пустынка находится в нежинском полку, в уезде воронежском (Воронеж — местечко), на реке Шонце. Настасья Марковна устроила для монастыря две мельницы, винницу, развела сад, купила на свои деньги лесу, земли, сенных покосов, подарила свой собственный отцовский хутор, называемый Дубочаевский, «в полку Прилуцком обретающийся, с людьми, там же, накупленных кгрунтах поселенными, и приселками: Яблуновицем, Белошапкою, Дейтановкою, Сергеевкою (Напечатанные курсивом последние четыре имения принадлежали Д. Л. Горленке) и две, к нему належачими». Настасья Марковна пожелала, чтобы муж ее, гетман, подтвердил своим универсалом не только все эти пожертвования новосоздаваемой обители, но и селы, принадлежавшие в это время к его гетманскому двору, а именно Марчишина [79] Буди и Мутин, над р. Сеймом — в Воронежском уезде и Бирин — в Новгородском, да в Прилуцком «хутор, называемый Бубновщина при степи, с пахатным полем и сенокосами, по изменнике Горленке Это желание набожной, мужеподобной Марковны универсал подтверждает, прибавляя, в заключении, что сам гетман, «по своему христианскому к церквам и обителям святым усердию и возвышению в них чести Божией», отдает монастырю принадлежащие двору его маетности «и хутор зменника Горленка именуемый Бубновщина». Приведя гетманский универсал в несколько перефразированном изложении, царская грамота продолжает:

«И мы, пресветлейший, державнейший, великий государь, царь и великий князь Петр Алексеевич, всея великие, и малые и и белые России самодержец, видя оное вашего, ц. в., подданного, войска запорожского обоих сторон Днепра гетмана, Ивана Ильича Скоропадского и жены его, Анастасии Марковны, прошение и желание доброе, происходящее в славе и хвале Божией, построить девич монастырь на реки Шонце, именуемый Харлампиева пустыня, всемилостивейше соизволяем, и все вышеименованные села, земли, леса, мельницы и всякие угодья, в универсале его, нашего подданного гетмана, изображенные, к тому девичему монастырю сею нашею, ц. в., грамотою во вечное владение подтверждаем и укрепляем. И видя сию нашу, ц. в., высокую милость, того девичего монастыря благочестно живущим инокиням молити всеблагого Бога о нашем, ц. в., и всего нашего высокого царского дому здравии и благополучном состоянии всех наших государств и земель. Дан в нашем царствующем граде Санктпитербурхе, лета от Рождества Христа Спасителя, нашего Бога, 1724-м году, генваря 25-го дня, нашего царствования 32-м году. В подлинной грамоте подписано тако: Государственный канцлер, граф Гаврила Головкин».

Итак, еще за два года до возвращения старшего Горленка на родину, почти все его имения были взяты гетманом, и, за исключением одного, хутора Бубновщины, перед лицем самого правительства стали показываться как бы его собственными, понизившись в своем значении из сел в приселки. Обласкав и простив Андрея Горленко, Петр, читая гетманский универсал, естественно, не мог себе представить, чтобы прощенный, которому он приказал возвратить отцовские поместья, оставался ни причем; одно же «изменничье" имение, столь благочестно передаваемое монастырю, могло и не [80] обратить на себя внимание царя, хотя и неблаговолившего к монастырям, но принявшего в сердцу семейное и, так сказать, душевное дело Ивана Ильича и Настасьи Марковны.

Но история захвата Скоропадским имений Горленок представляет некоторые любопытные подробности, обнаруженные уже по смерти гетмана. Отнявши у Андрея отцовские поместья, гетман, взамен их, дал ему из своих «две маетности Лаенки и Калюжинцы; но последнее, во время ссылки Андрея в Москву, отнял и отдал Гадяцкому полковнику, Гавриле Милорадовичу (Родом сербу-черногорцу, оказавшему, вместе с братом своим Михайлом, большие услуги Петру в войне с Турцией, в 1711 году. Замечательно, что на то село, подаренное прежде Горленке, есть гетманский универсал, данный 2-го сентября 1716 года Милорадовичу, и высочайшая грамота, от 7-го июля 1713 г., подтверждающая этот дар). Тут же, по близости отцовских, у Андрея Горленка было свое собственное сельцо, Малая Девица; сельцо это было от него также отнято и отдано тестю гетмана, Марку, простому казаку, человеку нигде неслужившему, по смерти которого оно поступило во владение самой Настасьи Марковны. Брат этой последней, Иван Маркович, хотя и был «при противной стороне его царского величества», но это нисколько не помешало ему получить полковое судейство в прилуцком полку и две маетности, которыми, после его смерти, владела его бездетная вдова. А зять гетманши (швадер) Ксендзеровский, бывший при Мазепе «за упокоевого», чем-то в роде спальника, и возвратившийся уже после полтавской баталии (значит, после Андрея Горленка), также получил от гетмана одну маетность,— т.-е., получил за частную службу у лица, считавшегося государственным преступником. Но кроме названных частей имения Горленок, лично принадлежавших Дмитрию и Андрею, изменнику и «подозрительному», гетман Скоропадский наложил свою руку на весьма крупную часть имения Лазаря Горленка, имено на село Ольшаное, с принадлежащими к нему всякого рода угодьями; в этом селе было 210 дворов, две мельницы, пруды, лес и вокруг обширные земли. Село это, по смерти Евфросинии, в 1713-м году, Скоропадский отдал фельдмаршалу Шереметеву, по смерти которого оно перешло к его наследникам. Кроме Ольшаного, был еще у Лазаря хутор Колтуновский, с принадлежавшим ему большим лесом, называемым Костенецким; этот хутор и лес Скоропадский отдал Харлампиевой пустыне, иначе называемой Гамалеевским монастырем. Итак, кроме одного имения Дмитрия Горленка, [81] отчужденного гетманским универсалом, именно Калюжинцов, отданных Гаврилу Милорадовичу, остальные взяты у них насильственно, без ведома государя.

Живя в Москве, Дмитрий Горленко был свидетелем, хотя и заочным, великих перемен, происходивших на его родине; живя в незнакомом городе, в чуждой ему среде, он должен был тем более чувствовать себя отшельником, жильцом другого, вымирающего мира: так все изменялось в Малороссии, так «преславная полтавская виктория» верх дном, перевертывала старый порядок этой страны, который должен был теперь слагаться по другому типу. В 1718-м году гетман Скоропадский должен был отдать дочь свою Ульяну замуж за «москаля», П. П. Толстого, сына царского любимца, и — этот «москаль» получает Нежинский полк. В 1720-м году, ясновельможный гетман, как школьник, получает строгий выговор за то, что не умеет управлять своей собственной канцелярией, не умеет управлять людьми,— и вот является необходимость приставить к нему не одного дядьку, а многих. Учреждается сначала войсковая канцелярия, почти независимая от гетмана, под председательством генерального писаря; в следующем (1721-м) году основывается судебная канцелярия, под председательством генерального судьи; в малороссийские города посылаются комендантами офицеры; потомки «лыцарей», действительно славных, доблестно бившихся за независимость южной России, малороссийские казаки посылаются теперь на унизительные работы, как построение киевской крепости и прорытие Ладожского и Волго-Донского канала, где они гибнут тысячами. Наконец, в следующем году (1722-м) учреждается малороссийская коллегия, состоящая из 7 лиц, т. е. упраздняется всякое реальное значение гетмана, и Малороссия берется из ведения Иностранной Коллегии и подчиняется сенату, т.-е. приравнивается к обыкновенной провинции новосозданной империи. При всем этом, при этих коренных изменениях, старым, гетманским договорам придается лишь археологическое значение или толкование, благоприятствующее задуманным переменам. По смерти Скоропадского, до вступления на престол императора Петра II, ничего не изменяется в этом новом порядке: он развивается прогрессивно, вытесняя старую жизнь, прежние казацкие «вольности» и попытка их восстановления не каким-нибудь подпольным, а совершенно законным путем, в форме всеподданнейшей просьбы, оканчивается самым плачевным образом, как это обнаружилось [82] на примере Полуботка, умершего в Петропавловской крепости.

Учреждая Малороссийскую Коллегию, Петр Великий мотивировал это учреждение прежде, всего соболезнованием к своим подданным, малороссийскому народу, желая, чтобы «каждому, по их делам, во всем суд был праведной и беспродолжительный». В инструкции, данной бригадиру Вельяминову, председателю этой коллегии, император говорит, что в генеральных малороссийских судах «чинятца, ради взятков и великих накладов, многие неправды, отчего бедные казаки и с правдою обвинены бывают»; что полковники грабят как казаков, так и посполитых, отнимая у них грунты, леса, мельницы, удручая их работами на себя и принуждая их идти к себе в подданство. Еще резче выражается манифест императрицы Екатерины I, от 8-го февраля 1725-го года, о положении суда и администрации в Малороссии (Полн. Собр. Зак., т. VII, No 4651, стр. 414-417). В этом манифесте, освобождавшем из крепостного заключения товарищей Полуботка, домогавшихся возвращения старины, императрица рассказывает о причинах, заставших ее предшественника учредить малороссийскою коллегию. «Генеральная старшина, полковники и прочие чинят малороссийскому народу подлому (простому) тяжкие обиды, поборами, работами, в неправых судах долговременною волокитою, и что неудовольствуясь такими тягостями, подлому народу чинимыми, дерзали и самых реэстровых казаков похищать себе в пахатных мужиков, раздавая им вино и прочие домовные вещи, а с них за то сбирая цену по своему произволу». Но, несмотря на вмешательство коллегии в судебную часть, продолжает манифест, генеральная старшина и некоторые полковники, «не престая от прежнего своего обыклого скверного лакомства», посылали от себя универсалы, «повелевая полковой старшине малороссийский подлый народ», ежели он сделает что-нибудь противное своим владельцам, «тех вязать и в тюрьмы брать и нещадно публично карать». К числу таких «лакомок», по словам манифеста, принадлежал Полуботок и его товарищи (Черныш и Савич), конечною целию которых было собственное обогащение, основанное на обидах и разорении «подлого» малороссийского народа. Само собою разумеется, что в этих словах слышится пристрастный, обвиняющий голос, голос одной стороны. против которой являлись жалобы не менее справедливые на нарушение старых вольностей, на административный произвол, на московские взятки и волокиту, на таких грубых [83] правителей, каким был Вельяминов, и пр. В глазах одних, такие люди, как Полуботок, выставляются героями, а с другой точки зрения, эти же люди являются лишь себялюбцами, притеснителями народа.

Как бы то ни было, но Дмитрию Горленке, проживавшему в Москве, приходилось много не только видеть, но и слышать: вместо старых «лыцарских», шляхетских вольностей, заговорили о бедных казаках, о подлом народе, о крестьянах. Прежде этого не приходилось слышать... Казацкие вольности погибали, а народная громада, прежде столь чуткая, хоть бы шевельнулась, видя крушение старых порядков! Не легко было жить старому человеку; но судьба приготовила ему некоторое утешение. С падением Меншикова, смотревшего на Малороссию глазами Петра, хотя никогда не забывавшего о собственном кармане, обнаруживается резкий поворот к старому: уничтожается малороссийская коллегия, Малороссия попрежнему передается в ведение Иностранной Коллегии и дозволяется избрание гетмана. В сентябре 1727-го года, в Глухове, был избран вольными голосами гетманом всей Малороссии престарелый, почти 70-ти-летний миргородский полковник Даниил Апостол, тесть Андрея Горленка, отец его жены Марьи Даниловны; другая дочь Апостола была за Василием Кочубеем, сыном пострадавшего за Мазепу. Но при «боку» нового гетмана, в качестве его советника и управителя имениями, отобранными в казну, по Петровскому примеру, определили резидентом тайного советника Ф. В. Наумова. Ближайшие родные гетмана, конечно, прежде всего должны были повыситься: брат его Павел стал миргородским полковником, зять Кочубей — полтавским, зять, Андрей Горленко,— бунчуковым товарищем, должность в роде адъютантской, т.-е. состояние при особе гетмана для исполнения разных его поручений.

Тотчас же по возвышении тестя, Андрей Горленко начал процесс с Настасьей Марковной Скоропадской, еще здравствовавшей и состоявшей ктиторшей Харлампиевского или Гамалеевского монастыря. Просьбы писались на имя тайного советника Наумова, и в них противозаконное отобрание имений приписывалось единственно «гонению и злобству» панни Скоропадской. Новый гетман, естественно, не мог оставаться хладнокровным к этому делу.

Настасья Марковна встретила иск Андрея следующими опровержениями: 1) что имения Горленок, как «изменничьи», по высочайшему указу, остались в полной диспозиции ее мужа-гетмана, что часть их он роздал многим великороссийским [84] высоким персонам и малороссийским, за из верные службы, тотчас же после измены Мазепы, а остальные оставил при своем доме; 2) что Андрей Горленко привез из Воронежа не царский указ, а «инстальциальное письмо светлейшего князя, т.-с. прошение», вследствие которого покойный гетман, «из одной своей милости», а не по приказанию, отдал ему все пять сел на время, «понеже ему тогда в домашними своими не было где детися»; 3) что потом, на основании нового высочайшего указа, запрещавшего владеть маетностями всем «подозрительным» людям, гетман Скоропадский, ее муж, считая бесспорно таковым Андрея, поспешил отобрать от него 4 села, «а ему, Андрею Горленку, милосердствуя, для пропитания», оставил во владение село Ярошовку; 4) рассказывает уже известное нам приписание Вечорок, Белошапок, Сергеевки и Яблуновицы к Гамалеевскому монастырю; 5) что в 1722-м году, по высочайшему указу, объявленному правительствующим сенатом, велено было отдать село Вечорки, в числе других изменничьих, генералу фон-Вейсбаху, командовавшему войсками, расположенными в Малороссии, которым он и завладел; 6) что в 1725-м году, вследствие прошения Настасьи Марковны, Вечорки, по-Высочайшему повелению императрицы Екатерины, были отобраны от Вейсбаха и возвращены, по прежнему, монастырю; 7) что Вечорки, умозаключает бывшая гетманша, не могли бы быть отданы фон-Вейсбаху, еслибы это село не было «изменничьим», а возвращение его монастырю служит очевиднейшим доказательством правильности и законности распоряжений гетмана Скоропадского, по отношению к имениям истца. «Тими вишепрописанпими селами, говорит мужеподобная гетманша («вдовствующая гетмановая»,— как она подписалась), я не владею, но только опие, яко ктиторка и создательница того монастыря, в своем имею надзирании, а в тих оних сел приходом як стариц пищами, одеждами и протчиими их нуждами снабдеваю; так оставшийся по мужу моем недоконченный помянутий монастырь, такожь и церковь каменную, неоконченную, по его завету, кончу и в совершенство привожу; ибо он, покойный сожитель мой, в Харлампиевском монастыре положил бренное свое тело».

Этот процесс окончился полным торжеством Андрея Горленки: гетман Апостол отобрал от монастыря не только спорные имения, но и Марчишину Буду, Мутин и др., принадлежавшие Скоропадскому, и приписал их к своему дому. По смерти Апостола, отобранные, собственно Скоропадские, имения монастырю не возвращались до 1741-го года, до времени [85] прошения Гамалеевского архимандрита о помощи у цесаревны Елизаветы. Не знаем, были ли в числе этих невозвращеняии села, оспариваемые Андреем Горленкой; знаем только, что в числе оставшихся поместий, по смерти его отца, четырех, не раз упоминаемых, сел не было, хотя они и могли числиться за его сыном, Андреем. Но с другой стороны нам известно, что даже третье поколение Горленок, дети Андрея, не перестают хлопотать о возвращении своих вотчин, напр., Ольшаного, а известная набожность Елизаветы Петровны заставляет предполагать, что просьба Гамалеевского архимандрита едва ли могла быть оставлена ею без внимания, тем более по вступлении ее на престол.

Конечно, нет надобности распространяться об отношениях гетмана Апостола к своему зятю, но следующее его письмо, тем не менее, не лишено интереса в нравоописательном отношении:

«Милий наш сын, пане Андрей Горленко!

«В писме своем, от 30-го июня к нам писанном, просишь, ваша милость, дабы мы пана Чуйкевича, бунчукового товарища, послали в Прилуку, для учинения розиску о деньгах отца вашего на прилучанах за селетру, ними жь растраченную, зависаючих. Пре то объявляем, ижь пана Чуйкевича послать нине на розиск не можем; понеже он, по указу нашему, в дела занят, а панове бунчуковие такожь до походу приготовляются. И того ради, меешь, в. м., з оним розиском дождать. А Гроту, лекарю, по требованию в. м., як скоро приедет в Воронежа, поехать до вас прикажем. В Глухова, июля 11-го 1729-го року.

«В. м-ти зичливий отец,
его императорского величества войска запорожского
обоих сторон Днепра гетман
Данило Апостол.»

Надпись на конверте: «Милому синове нашому, пану Андрею Горленку, бунчукову товарищеве».

Настал конец и страданиям Дмитрия Лазаревича: с восшествием на престол императрицы Анны, знаменитый изгнанник получил свободу и дозволение возвратиться на родину, куда он прибыл, кажется, один, ибо в следующем году дочь свою, Агафью Дмитриевну Бутович, он называет уже вдовою. Древним стариком вернулся Горленко на давно покинутую родину. Во время 16-ти-летнего его отсутствия, жена его, которую он называет в своем завещании «Мариею Голубовною», жила себе хуторянкой, одна с своими [86] дочерями-девицами в хуторе Чернявщине, при котором находился лес («гай») и сады; Андрей Дмитриевич жил с своей семьею особо, на своих грунтах. Кроме этого хутора, она владела следующими грунтами: 1) «отеческим «хутором Белявщиной; 2) млином Ворониковским, у прилуцкой гребли, о трех колах; 3) другим млином Полонским, на удаю, о трех же колах; 4) лесом близ Полонок; 5) гаем в селе Петровке; 6) лесом Мяловским, лежащим «за Бчолками; 7) тремя гаями, лежащими в разных местах; 8) сеножатью под Будами; 9) хутором Верхнигорским с млином, на реке Ичанце, о трех волах, с винокурней, солодовней, с садом, с пахатными нолями, гаями и сенными покосами. Живя на этих грунтах, старая «малженка» (жена) пана Дмитрия кормила его в Москве «провиантом, з дому присилаючим», так как казенных 10-ти копеек в день далеко не хватало, и повыдала в замужство («видаючи в стан мальженский») своих дочерей-девиц (двух или более,— имена их неизвестны). Но доходов с грунтов не достало на покрытие всех этих издержек; поэтому Марья Голубовна задолжала весьма значительную, по тогдашнему времени, сумму 3,550 золотых, из которых тысячу золотых ей дал в займы Густынский монастырь,— обстоятельство, свидетельствующее о близких отношениях к этому монастырю Горленок. В этом монастыре, конечно, еще до 1708-го года, Дмитрий Лазаревич построил две церкви, Петра и Павла и св. Николая на воротах; здесь же он завещал похоронить свое «смрадное тело». Душевное его состояние, по возвращении на родину, выразилось вполне в духовном завещании, проникнутом теплым религиозным чувством и нежною заботливостью о своей панне мальжонке, столь много заботившейся во время его «московского арешту".

После обычного «Во имя Отца», Д. Л. Горленко пишет:

«Неусипное всегда всякому, во временной жизни сущу, человеку подобает имети око, если хощет, даби непроходимий час смерти не постигл его неготова. Остерегает нас в том и учит Сам, рекий о себе: «Аз есмь смерть и живот».. Чрез сокровенпих зрителя Таин своих, Иоанна Богослова, Христос Господь глаголя: «Буди бдяй; аще бо не будепш, приду на тя, яко тать; и не увеси в кий час приду на тя!» Сего ради и я, не так глубокою многих лет старостию, яко тяжким многих трудов и клопоготов претруднений бременем, имеючи на доброй и свежой безвестные смерти час памяти, и желаючи того,— да смерть, акы тать, спящи ми сном [87] небрежения, не подкопает храмини тела моего и не похитит внезаапу сокровища живота моего; бодрость мою и бессонное бдение сим требующому, ведати предъявляю. Егда хотя телом слабосилен, разомом еднак и умислом всецело, по милосты Творца моего, здрав; имению, мне от Него данному, таковую, сим крайней воле моей тестаментом, чиню репартицию:

«Душу мою грешную в руке Его бесконечного вручаю милосердия, в несуменною моля верою, да, по своей велицей милосты и по множеству щедрот своих, помилует и царствия своего небесного сотворит наследницею! Тело же, яко от земле составленное, да земле предастся, обычным хрестыянским обрядном, в обытеле святой Густинской, при гробах родителей моих,— жена и потомки мои должны иметы попечение. На сорокоуское же мене грешного поминание до церквей Божиих и обителей святых имеет датися мое определение, лиое в особливом реестру, есть зде виражено нижей. Прочее же собрания моего имение так диспоную сим объявлением».

«Первородному» сыну своему Андрею, Дмитрий Лазаревич отдавал те грунты, сякие от раздачи разним особам осталиса» и которыми он владел но возвращении отца из «московского арешта». Себе до смерти и жене своей, после его смерти, завещатель оставлял те грунты, которыми распоряжалась последняя и «до которых грунтов спод арешту московского милостивым указом ее в-го в-ва» в дом свой он был отпущен. Эти грунты, еще проживая в Москве, Дмитрий Лазаревич думал отдать в полную собственность своей «папе мальжонце», рассчитывая доходами с них уплатить накопившиеся долги. «А хто бы, продолжает завещатель, с потомков наших, а хотя ис посторонних людей мел при ей старости, до кончини жития ей досмотрети и достойную материнскую честь, пошаповане и всякое послушенство отдавати и кости ее христианским обрядком земле предати и за души ваши имети меть старане о роздаче на сорокоустах в милостивю и проч., также и долги ваши, если бы мели якие по смерти нашой остатися, оплатить, тому меет волю, по смерти своей, у вечное отдати владение». На основании этого пункта, Андрей и Пахомий могли брать и не брать материнской части, а также имели «моц и волю» продать ее посторонним людям и вырученною суммой уплатить родительские долги, на моластмри, церкви и разным лицам. Движимое имение, «так в быдла, яко и инших господарских речний», после смерти Марьи Голубовны, завещатель приказывает продать, а полученные деньги поделить на четыре части таким образом: две [88] части отдать Пахомию, одну — «дщере нашей удовствующей Агафеи Бутовичевой», и одну — «дщере нашей панне Анастасии, инокине, в обытеле Ладинской пребывающой». Остальные дочери («(и)ние найминьшие дщери наши») должны были довольствоваться тем приданым, которое получили от матери. Душеприкащиками завещатель оставлял следующих лиц: «Его милость пана Якова Лизогуба, обозного енералного, яко коленгата и благодетеля нашего, велце прошу, дабы, по мне, жены моей, а своей тютошки, не изволил чуждо оставити, и в свою протекцию и оборону благоизволил приняти»; а также: племянников своих Якима Горленка, хорунжего генерального, и Павла Раковича, и прилуцкого протопопа, о. Игнатия Лисавевича, «дабы доколь пане малжонка моя в живых обретати мелася, от ненавидящих, обидящих и укривающих ее имели свое заступление» и старались бы о точном исполнении завещания и чтобы о всех нуждах жены завещателя, совместно с сыном его Андреем, доносили ясновельможному пану гетману, «которого и я о его регментарскую оборону покорственно прошу». По реестру, приложенному в завещанию, требовалось, на помин души и на погребение, 1,480 золотых, распределенных таких образом:

1) На св. Печерскую обитель — 1000 золот.

2) На Густынский монастырь — 100 —

3) На Ладинский девичий монастырь — 100 —

4) На 5 церквей, (кажется) прилуцких 100 —

5) На раздачу милостыни нищим — 50 —

6) На погребение — 100 —

7) Отцу духовному — 30 —

Та же сумма определялась и на погребение вдовы завещателя. Все, что остается от этих 2,960 золотых,— деньги или грунты,— принадлежит Андрею и его потомкам. Завещание составлено в Прилуке, 10-го августа 1731-го года.

Так прощался старый казак с жизнью, так оканчивалась эта бурная жизнь, вся ушедшая на жертву для старых малороссийских порядков, старой казацкой воли. Тяжки были его «претруднения», но бесплодны и запоздалы. Веком раньше,— он и Мазепа, могло статься, были бы героями; но в начале XVIII столетия и современники, и потомство, назвали их «изменниками», людьми, своекорыстно нарушившими естественный, исторический ход народной малорусской жизни. «Старая казацкая воля», старая казацкая слава, что «по всему степу дыбом стала», выражаясь словами народного эпоса, могли существовать тогда лишь, когда было для них питание,— войны с [89] неверными, турками и татарами, защита и спасение русского юга от поглощения его Польшей. По затем, когда удалось отстоять свою самостоятельность, когда стала мельчать борьба с неверными, казацкая слава, естественно, должна была становиться анахронизмом, переходить в область эпоса и только в нем быт окруженною поэтическим ореолом, в действительности же обращаясь, или долженствуя обратиться, в разбой, как обратилась она везде на русских окраинах, где казачество стояло живою стеною, защищавшею Русь от азиатских кочевников.

В Малороссии, где задачи казачества были шире и роль несравненно значительнее, чем на Дону, Волге и Урале, в начале прошлого века, при Петре Великом, от прежней славной деятельности, от старой казацкой воли в действительности оставалась устарелая, на военный лад построенная община, в которой аристократия, «старшина», высшее военное сословие резко отделяется от народа и, любя «волю» для себя, не признает ее необходимой для простого народа, которого начинает давить и порабощать задолго до введения крепостного нрава. Кроме русской народности и православия, в малороссийской военной общине не выработалось ничего оригинального, своего: все зачатки гражданской жизни, все формы ее были в ней польские. Самостоятельное существование было немыслимо: приходилось быть или Польшей, или Москвой. Но Польшей не захотели быть еще отцы и деды современников Мазепы и Горчева. Перейдти в Польше значило повторять зады, отказаться от славного прошлого, ибо Польша, забрав себе почти 2/3 русских земель, не перестала быть Польшей, не сделалась западной Россией, как некогда сделалась ею Литва; что же оставалось делать? Правда, дело сделано, и давно, еще Хмельницким; но Москва, московские порядки, московский деспотизм, московская грубость... Несомненно, еще до Мазепы и Горленка с товарищи, многие из малороссиян, без всякой мысли об измене, не раз и серьезно думала и передумывали об этом, вздыхали и поминали прошлое.... Но вот появился гениальный человек и прошел по всей Малороссии левого берега Днепра, прошел своею особою, с другими "москалями". Только старые, отпетые люди, в роде Мазеп, Горленок и Ломиковских, не могли в нем видеть нового русского человека, каких не давала прежняя Москва, но с какими легко можно было ужиться и малоруссам, вкусившим, в высших своих слоях, через посредство Польши, европейскую гражданственность; вместо Москвы создавалась новая Россия, вместо москалей появлялся новый народ, русский, чуждый местной и [90] этнографической узкости. Если старый Горленко, 16 лет проживая в Москве, понял это великое историческое явление, совершавшееся перед его глазами, тем было для него хуже, тем скорее он должен был желать покоя смерти. Нам неизвестно, когда он сложил свои старые кости в ограде Густынского монастыря и пережил ли своего свата, гетмана Апостола, умершего в 1734 году; несомненно одно, что ему нечего было тревожиться за судьбу сына.

Совсем другим человеком, чем Дмитрий Горленко, был сын его Андрей Дмитриевич. Он участвовал в Полтавской битве; он близко видел Петра I.; он хорошо узнал «москалей», центральную, Великую Россию. Нрава, должно быть, он был мягкого, о чем можно судить по его оффициальным жалобам на гонения и обиды гетманши Скоропадской, которая теснила его до самого гетманства Апостола; самою близостью своею к гетману-тестю он воспользовался только в имущественном, владельческом отношении, как помещик, а не в служебном, как казак: далее бунчукового товарища, должности слишком неопределенной и неважной, он не пошел, потому, конечно, что не желал, что его утомили тревоги прежних лет; словом, он был первообразом позднейших малороссийских помещиков-хуторян. В последний раз на служебном поприще мы его видим в 1742 г., в числе депутатов, отправленных Малороссиею к императрице Елизавете Петровне с поздравлением, по случаю вступления ее на престол. В это время он был уже человек не молодой: ему было не менее 55-ти лет, или около того; ибо в 1705 году у него уже был сын Аким; другой сын, Андрей, родился в год Полтавской битвы, или несколько ранее. Если еще не все было возвращено Андрею из отцовского и дедовского наследства. то все же ему было чем жить и не было надобности волноваться, привыкая в новому порядку, смиряясь перед ним, как перед совершившимся фактом. Время делало свое.

Сближение, слияние Малой России с Великою шло быстрыми шагами. Оно пошло тем быстрее, когда простой казак Розум, под именем графа Алексея Григорьевича Разумовского, сделался первым лицом при императрице Елизавете. Андрей Дмитриевич был очевидцем такой метаморфозы и не совсем чужд ее, по своим и сына своего Андрея отношениям в Разумовскому; Елизавета Петровна, будучи еще цесаревной, знала лично и благоволила в Андрею Андреевичу, как это доказывает ее письмо к нему, приводимое Маркевичем в его «Истории Малороссии" (T. II, стр. 631). Старый эмигрант, Дмитрий [91] Горленко не мог и мечтать о таких отношениях дочери грозного даря к его ближайшему потомству, о таких быстрых переменах, совершавшихся на его родине. Но младшего эмигранта, его сына, а тем более внука, как очевидцев, они не удивляли: для них, вся эта былая «казацкая воля» и «казацкая слава» стали пахнуть стариною, мельчать и тускнеть; стало выгоднее быть русским помещиком, чем казацким старшиною: в Петербурге стало больше света и приманок, чем в Киеве и в самой Варшаве. И вся эта метаморфоза совершилась в какой-нибудь человеческий век, еще на веку Андрея Дмитриевича Горленка.

Был июль 1753 то года. Андрей Дмитриевич жил в лесу под Прилукой, в небольшем домике, совершенно один; семья его оставалась в Прилуке, куда он ездил только по праздникам. Сын его Андрей Андреевич жил с своею, семьею в Полтаве, где он был полковником (последним). Не праздничный день, а ожидание важного гостя, архиерея, вызвало в Прилуку Андрея Дмитриевича из его лесного уединения. Старик (ему было тогда не менее, как под 70 л.), опершись за трость, со всею семьею ждал на крыльце важного гостя. Подъехала карета, отворились дверцы... Долг и обычай времени требовали приветствовать владыку земным поклоном. Старый казак медлил, и, уронив, будто нечаянно, трость, нагнулся до земли, ее приподнимая; но приехавший преосвященный, обливаясь слезами, уже лежал у ног старца и поспешал поднять его с земли: то был старший сын Андрея Дмитриевича, Иоасаф, епископ Белгородской!

Старший сын Андрея Дмитриевича, Аким, отправлен был своими родителями в Киев «для обучения словесным наукам», еще в раннем возрасте, должно быть во время возвращения из Турции его деда, или около того, еще лет десяти от роду. Как и где он учился, неизвестно; но, будучи только 16-ти лет, обнаружил склонность к монашеской жизни, а 20-ти лет, т. е. в 1725-м году, вопреки желанию родителей, стал монахом. Во время составления завещания деда, в 1731-м году, Иоасаф был уже иеродиаконом в Братском монастыре и учителем академии. Затем мы его видим игуменом Лубенского монастыря (до 1745-го года), настоятелем Троицко-Сергиевской лавры (до 1748) и, наконец, с 1748-го года епископов Белгородской епархии. Странно одно, что дед, писавший духовное завещание под сильным влиянием религиозного настроения, совсем о нем не у и пинает, между тем, как с [92] особенною любовью относится к своему «коханому» сыну Пахомию, иеромонаху Печерского монастыря.

Итак, трое из Горленок, дед, сын и внук (Дмитрий, Андрей и Андрей же, сын его) громко заявили о своем существовании в летописях малороссийской истории первой половины прошлого века, а трое других (Пахомий, Иоасаф и Анастасия) удалились под своды монастырских храмов, которыми была усеяна Малороссия и где они имели великое общественное значение. Из этих монастырей, от этих отшельников-монахов шло тогда примиряющее слово с событиями быстро текущей жизни, с переменами, переживаемыми Малороссией; они уже не являлись представителями старых казацких интересов. Насколько встревожил современников Дмитрий Горленко с товарищи, настолько же сын, и особенно внук заботились об умиротворении. Этот внук, епископ в великорусском городе, своими делами, безупречностию своей жизни приобревший громкую известность по всей России, примиряет с суровою тенью деда; и теперь еще, по прошествии 116-ти лет после его смерти, его могила посещается ежегодно множеством людей, преимущественно из простого русского народа, между тем, как могила его деда остается совсем забытая в ограде Густынского монастыря.

М. де-Пуле.

Полтава.
Март, 1872.

Текст воспроизведен по изданию: Малороссийские эмигранты при Петре Великом // Вестник Европы, № 5. 1872

Мы приносим свою благодарность
М. Н. Бычкову за предоставление текста.