-

ЖАБОТИНСКИЙ В. Е.

ПИСЬМО ИЗ КОНСТАНТИНОПОЛЯ

Хотелось бы посвятить это письмо не политике. Как ни бедна, в Константинополе общественная жизнь (едва ли вообще можно говорить об «общественной жизни Константинополя»), есть, однако, зародыши или возможности, на которых стоило бы остановиться наблюдателю. Но история не дает на них остановиться — ни наблюдателю, ни самой Турции. Ни спокойное изучение обстановки, ни зодческая работа здесь невозможны, пока чуть ли не каждый день с новой силой выдвигает основной, первичный вопрос: уцелеет ли Турция? Сейчас острота этого вопроса подчеркнута албанским возстанием. Но и в спокойное время он, незаметно для [328] посторонних, почти целиком заполняет здешнюю политическую психологию и определяет линию поведения. Из-за него оттягиваются самые нужные реформы; из-за него стряпаются плохие законы неприятного полицейского характера; из-за него турки, издавна славившиеся уравновешенностью и здравым смыслом, теперь нервничают, зарываются, делают ошибку за ошибкой. Перед посторонним зрителем этот вопрос о возможности сохранения Турции тоже выдвигается на всяком шагу неотступно и не дает сосредоточиться на отдельных сторонах жизни. Ответить на него да или нет, конечно, нельзя: гадания в политике бессмысленны. Но можно и следует несколько разобраться в том, каковы наличные шансы на сохранение Турции. Тогда у нас будет в дальнейшем некоторая мерка, чтобы судить, в каждом отдельном случае, куда ведут старую Турцию молодые вожди ее — к возрождению или на лобное место четвертования.

Большая публика вне Турции знает из книг или по наслышке, что скрепление этого государства встречает большие трудности, в виду широкого развития центробежных стремлений и исключительно неблагоприятного международного положения. Но сомнительно, чтобы заграничная большая публика на самом деле ясно и в полном объеме представляла себе, до какой степени громадны эти трудности, до какой степени сильны центробежные начала и до какой степени опасно международное положение Турции. Особенно в последнее время все это охотно посыпают в Европе розовою пудрой: то с удовольствием отмечают, что процесс «оттоманизации» нетурецких народностей уже начался и подвигается недурно; то с еще большим удовольствием констатируют, что отношения между державами и Турцией не оставляют желать ничего лучшего: державы только и мечтают, что о консолидации младотурецкого режима, посещения царя болгарского и короля сербского блестяще доказывают, что и т. д. Почему это все говорится — вполне понятно: большие органы европейской печати в вопросах иностранной политики легко и охотно дают себя инспирировать. Когда недавно парижский «Temps», под напором одного из тех многочисленных и разнообразных иностранных влияний, которым эта газета столь подвержена, допустил несколько резких выпадов о младотурецких порядках, и здешняя печать подняла по этому поводу шум, — в Париже, где следует, обеспокоились, и через неделю «Temps» стал совершенно неузнаваем. Вместо критики пошли раз за разом похвалы, столь же мало основательные, как и прежние нападки, или еще меньше. Другие европейские органы, из тех, что посерьезнее, позаботились, очевидно, получить вдохновение [329] заранее и таким образом не впадают даже во временные заблуждения. В результате Европа судит о здешних делах эмпирически, смотря по телеграммам: приехали короли с визитом — значит дела Турции поправляются; в Албании беспорядки — значит дела плохи; завтра албанцев усмирят — будет снова хорошо. Дело совсем не в этих мелочах, как бы крупны ни казались иные из них. О судьбе Турции нельзя заключать по отдельным происшествиям, прежде всего потому, что они часто подстроены извне, а не рождены изнутри естественным ходом вещей. О судьбе Турции можно судить только по сумме исторических тенденций, действующих внутри страны и вне ее. Эти тенденции общеизвестны, но полезно свести их воедино и сопоставить.

В смысле развития центробежных начал Турция представляет из себя unicum. Ничего подобного природа еще, кажется, не создавала. При этом — сознательного сепаратизма здесь почти нет, если исключить Крит, давно отрезанный ломоть, может быть еще некоторые из островов Архипелага и часть — вряд ли большинство — македонских болгар. Слухи о сознательном и организованном сепаратизме арабов или албанцев, не говоря уже об армянах — все это сочинено, всего этого в действительности не существует. Албанцы могут устроить большое восстание, арабы могут фрондировать на тысячу ладов, но ни те, ни другие пока не в состоянии образовать крупную партию с единой программой, которая захватила бы в их среде гегемонию и повела бы народ в определенном направлении. Как бы ни казался или даже ни был на самом деле хорошо организован албанский мятеж, не надо смешивать заговор с народным движением. Это — разные феномены; они могут сталкиваться во времени и в пространстве, переплетаться, перемешиваться, но хороший наблюдатель всегда легко различит их и проведет между ними черту. Заговор можно устроить и извне, как оно, может быть, и есть в Албании. Настоящее движение, глубокое, прочное, может при нынешних условиях и у албанцев, и у арабов существовать только в зародыше. Трудность обновления Турции — не столько в активном сепаратизме, сколько в полном отсутствии объединяющих начал. Между отдельными частями империи нет никакой скрепы, кроме инерции.

Есть многоплеменные государства, где роль естественной скрепы играет господствующая нация просто в силу своего численного перевеса. В России свыше 43% великороссов, в Венгрии — такой же процент мадьяр; даже в Австрии немцы составляют если не абсолютное, то относительное большинство — 35% против 24% чехов, 18% поляков и т. д. Турки не составляют, насколько можно [330] судить по более серьезным источникам, даже полной трети населения империи; но важнее всего то, что арабы у них оспаривают, и с большими основаниями, даже роль относительного большинства. Арабские националисты оценивают число турецко-подданных разной веры, говорящих по-арабски, в 12 и даже 15 миллионов — непомерное преувеличение; но что в Турции имеется приблизительно 8-10 миллионов арабов против 7-8 миллионов турок и туркмен, это можно считать почти установленным, это молчаливо или даже вслух признают теперь и руководящие младотурки. Притом около двух пятых турецкого населения живет вразсыпную, островами среди иноязычных племен, между тем как арабы занимают сплошную громадную территорию, на которой, кроме Палестины, единовластно господствует арабский язык. Это придает особый характер всей ситуации. В этнических соотношениях Турции есть несомненно известные задатки будущего дуализма, на манер австро-венгерского, — если, конечно, история даст империи Османа время проделать до конца свою эволюцию. Сейчас еще до этого далеко; единство государственной власти является для турок основным догматом веры. Именно потому они вынуждены будут больше всего считаться с арабами, и страх перед этим соперником неизбежно будет парализировать на каждом шагу их политическую волю.

Но гегемония господствующей нации держится обыкновенно не только численным перевесом: огромное значение имеет экономическое и культурное превосходство. Если немцы до сих пор, не смотря ни на что, всетаки еще верховодят в Австрии, если поляки в Галиции правят русинами и мадьяры держат в ежевых рукавицах словаков, румын и сербов, то все это возможно, лишь в силу экономического превосходства. У турок этого превосходства нет. Вся мало-мальски крупная торговля сосредоточена в руках греков, армян, салоникских евреев, сирийских арабов — и иностранцев. Промышленность вообще в зародыше, а та, которая имеется, принадлежит иностранному капиталу. Единственное, что при других условиях могло бы обеспечить за турками известную экономическую силу, это — крупное землевладение. В добрые старые времена бесцеремонного хищничества турецким фамилиям достались огромные «чифтлики» в Македонии, в Анатолии, в Сирии. Но, поглощенные войнами и управлением, эти латифундисты не сумели связать себя со своей землею и подготовить себе в ней точку опоры. Это не русские дворяне-помещики, не прусские юнкера, не южно-итальянские бароны. Они никогда на своей земле не сидели, никогда ею не занимались. Не говоря [331] уже о том, что при этих условиях доходы их, получавшиеся не от правильной эксплуатации земли, а от непрерывного грабежа селян, свелись к минимуму, особенно теперь, когда над селянами уже не все можно проделать, — но сами владельцы не накопили в себе ничего похожего на кастовый дух, не сложились в особый класс с особыми целями, с круговой порукой, и в результате турецкое землевладение, как специальный фактор политической жизни, совершенно не чувствуется, словно его и нет. Ничем не связанные с пустырями, которых они большею частью и в глаза никогда не видали, лишенные кружковых традиций, эти «феодалы» всегда, при первой возможности, продавали свою землю кому угодно, и с удвоенной охотой будут делать это теперь, когда наступает праздник на улице капитала.

Если ни в одной области экономической жизни Турции не ощущается турецкого преобладания, турецкого присутствия, то еще характернее полное отсутствие преобладания культурного. В Австрии, на заре ее конституционной жизни, почти все города были онемечены. Чешская интеллигенция стыдилась своего языка; о других народностях, за исключением поляков, и говорить нечего. В несколько меньших размерах мы видели ту же степень руссификации в городах России. Но ничего даже отдаленно похожего на это вы не найдете в Турции. Ассимиляция верхних слоев инородческого населения, которая в других странах успела совершиться до наступления конституционной эры, здесь даже еще не началась. Правда, в Анатолии есть греческие селения, с незапамятных времен забывшие свой язык, и для них издаются книги и газеты на турецком языке, но греческими буквами; нечто подобное замечается и у армян приморского побережья. Но это исключения. Вообще каждая народность сохранила здесь свой язык в неприкосновенности, и особенно верхний слой, т. е. именно тот, с которого обыкновенно всюду начинается ассимиляция. Благодаря этому, важнейшие города Турции (о селах и говорить нечего) менее всего производят впечатление турецких. Что с нашей точки зрения особенно необычно — это громадное количество людей, не знающих по-турецки. Далеко не всякий грек в Константинополе способен выдержать десятиминутный разговор по-турецки даже на самые обиходные, рыночные темы. Что касается до литературно-турецкого языка, очень отличающегося от простонародного, то большинству инородцев, даже из верхнего слоя, соответствующего с грехом пополам нашей интеллигенции и буржуазии, он совершенно непонятен. Редкий грек или еврей, если он не адвокат, в состоянии прочесть турецкую газету; людей, умеющих написать по-турецки корректную статью, вам [332]

пересчитают по пальцам. Исключение составляют константинопольские армяне: они все, даже женщины, владеют турецким языком, но между собою говорят на армянском и очень ревниво культивируют его. Конечно, в Анатолии, где турки — большинство, их язык более знаком инородческому населению. Зато в арабских провинциях им решительно никто, кроме приезжих чиновников, не владеет. Большинство арабских депутатов с громадным трудом объясняется в палате по-турецки.

Причины этого явления многочисленны, в этом очерке мы ограничимся указанием одной, для нашей цели главной. Основная предпосылка для ассимиляции — превосходство поглощающей культуры над поглощаемой. Внутренняя сила немецкой культуры сделала для германизации австрийских славян больше, чем Иосиф II и Меттерних. То же можно сказать и о России. Caeteris paribus, ассимиляция идет успешнее тогда, когда жертвы ее сами убеждены, что, ассимилируясь, они переходят с низшей культурной ступени на высшую. Этого убеждения, конечно, нет и не может быть почти ни у одной из нетурецких народностей Турции. Не только греки, но армяне, болгары и сербы склонны смотреть на перспективу отурчения скорее как на культурную деградацию. Для арабов эта перспектива еще менее приемлема уже потому, что литературный турецкий язык состоит, больше чем на половину, из арабских слов и оборотов, т. е. превосходство арабской культуры подчеркивается самими турками. Даже для горсти испанских евреев, утративших свою национальную культуру, возможность превращения в турок не представляет ничего заманчивого, так как они обучаются, в школах Alliance Israelite Universelle, на французском языке и не легко согласились бы заменить Гюго Кемаль-беем или Ростана — Экрем-беем. Кроме албанцев и курдов, турки никому в стране культурно импонировать не могут. При этом надо особенно учесть еще вот что. Когда в Австрии, например, чехи с неимоверными усилиями стали выбиваться из сетей германизации, им пришлось бороться в культурном смысле не только против австрийских немцев: перед ними стояла вся немецкая нация. Культурная сила, против которой они выступили, шла не только из Вены, но из Берлина, Мюнхена, Лейпцига, из каждого маленького университета Германии. С другой стороны, чехам не на кого было опереться за границей. То же можно сказать и об остальных славянах Австрии: даже галицийские поляки, после 1863-го года, могут рассчитывать только на очень ограниченную культурную помощь из Варшавы, лишенной польских школ. И тем не менее, поле власти немецкого языка в Австрии с каждым годом безостановочно суживается. Но чего ждать [333] в Турции, где ситуация как раз обратная? Здесь и у греков, и у болгар, и у сербов, и у куцовалахов есть за плечами, близко, у самой границы, национальные государства, с национальными университетами; даже арабы могут, худо ли, хорошо ли, опереться на Египет; даже у армян есть в России Эчмиадзин, есть центры, которые, при другой политической погоде, получат возможность культурного творчества и будут обогащать его результатами своих турецких братьев; даже для албанцев услужливая Италия создала в Неаполе университетскую кафедру, а в провинциальном городке неподалеку — учительскую семинарию, которая для этого совершенно дикого племени то же, что для других людей академия. Во всей Турции есть, кажется, одна только народность, которой нечего разсчитывать на культурную помощь из-за границы и которая, поэтому, останется совершенно одинокой в предстоящем состязании языков и цивилизаций. Эта народность — турки. При таких условиях шансы побед и завоеваний турецкого языка и вообще национально-турецкого начала в будущем еще меньше, нежели было до сих пор.

Принято, однако, думать, что отсутствие объединяющих начал, свойственных другим разноплеменным государственным образованиям Европы, сторицей возмещается здесь великим религиозным фактором — исламом. Две трети, или еще больше, населения Турции — магометане, верные калифу, и сознание святости калифата должно удержать их от центростремительных искушений. Оспаривать важность этого фактора было бы рискованно, но и преувеличивать его силу тоже не следует. О восточных христианах тоже долго говорили, что религиозная страсть у них заслоняет все прочие — а события в Македонии показали, как четыре группы, принадлежащие к одной и той же греко-кафолической церкви — греки, болгары, сербы и куцовалахи — могут в течение десятков лет бороться, доходя до остервенения и зверства, из-за вопроса не о содержании, а о языке литургии. Конечно, принято считать, что мусульманин больше христианина поддается дисциплине своего вероучения, и в этом мнении, повидимому, есть доля правды. Тем не менее, полвека назад хедив Египта Мехмед-Али победоносно прошел со своими войсками по земле калифа, фактически завоевал Сирию и дошел бы до Стамбула, еслибы не вмешательство Европы. Любопытно, что сам Мехмед-Али был в сущности не араб, а турок, и среди его мусульманских солдат тоже не преобладали арабы. Очевидно, что конфликты внутри ислама возможны даже не по линии национальных делений. Тем менее можно считать их исключенными в наше время, при конституционном строе, который неизбежно выдвинет племенные противоречие и раздует связанные [334] с ними страсти. Но помимо всего этого, ценность ислама, как скрепляющей силы, парализуется для турок (и чем дальше, тем больше) тем обстоятельством, что именно ислам исторически является яблоком раздора между турками и арабами. Чем религиознее араб, чем больше склонен он переносить директивы религии в политику — и чем он серьезнее относится к святыне калифата, тем он крепче убежден, что калифату место не в Стамбуле, а в Мекке, и что калифом должен быть настоящий шериф из потомков пророка. Младотурки это прекрасно сознают. Многие из них очень подозрительно косились, например, на паломничество хедива Аббас-Хильми в Мекку и на триумфальные приемы, оказанные местным арабским населением этому хотя не-суверенному, но зато арабскому государю. Младотурки понимают, что в надлежащую минуту, в руках умелого агитатора, ислам и калифат могут обратиться в опасное орудие, направленное против целости Оттоманской империи. Поэтому для них выгоднее оставить вообще религиозные лозунги в тени и не пользоваться ими для политических целей. Иными словами, на ислам, в качестве объединяющего начала, тоже нельзя возлагать особенных надежд.

Европейцы, знакомые с этим по истине безотрадным положением аггломерата земель и народов, ничем морально не связанных, отвечают обыкновенно с легким сердцем так: младотурки должны предупредить возникновение сепаратизма на фоне конституционного строя и должны сами начать с децентрализации, с автономии областей, быть может прямо с федеративного устройства. Совет теоретически хорош, и в будущем — если Турции суждено будущее — ее государственные формы неизбежно сложатся в так называемый Nationalitatenstaat. Но беспристрастному наблюдателю приходится сознаться, что в настоящий момент рецепт децентрализации неприменим, и что панический ужас младотурок перед словом «автономия» имеет серьезное основание. Надо считаться с своеобразной атмосферой, в которой политически воспитались и сами младотурки, и та среда, в которой они действуют. Здесь слова часто понимаются не так, как у нас, да и реально их содержание другое. Надо считаться с тем, что в Турции за последние полвека действительно не было и не могло быть ни одного национального движения, которое не носило бы резко и откровенно сепаратистского характера, ни одного инородческого националиста, который не призывал бы к отторжению от Турции. Так и только так здесь и понимался до сих пор инородческий вопрос. Особенно термин «автономия» здесь имеет юридически другое содержание и исторически другой смысл, чем в Европе. Мы понимаем под [335] автономией определенной области только известную сферу местного самоопределения, при чем законы общегосударственные, касающиеся дел, к этой внутренней сфере не отнесенных, обладают полной силой на территории автономной области. Здесь юридическое значение автономии гораздо шире: очень сложный вопрос, например, имеют ли какие бы то ни было турецкие законы обязательную силу на крошечных автономных территориях Ливана и о. Самоса. Исторически «автономия» в Турции всегда была переходной ступенью к полному отделению от империи. Все это слишком крепко засело в головах не одних только младотурок. Не в том только беда, что младотурки теперь невольно за каждым национальным или областным движением подозревают разрыв империи: за немногими, может быть, исключениями, национальные стремления действительно несвободны от окраски сепаратизма. Вряд ли при этой психологии населения можно ohne Weiteres посоветовать младотуркам «начать с децентрализации». Децентрализация предполагает уже готовую наличность известного централизующего, центростремительного начала; децентрализировать без опасности развала можно только такую страну, отдельные части которой хоть чем-нибудь морально связаны. Среди младотурок есть элементы, сознающие неизбежность децентрализации, но им хотелось бы раньше, в течение известного периода времени, воспитать в народностях империи то чувство общего интереса, которого теперь нет и следа; им бы хотелось, чтобы в течение ближайших десяти-двадцати лет население самых далеких окраин свыклось с мыслью, что все полезные реформы, хорошие законы, честный суд, отмена поборов — все это идет не из местных сеймов, а из Стамбула, из центрального парламента. Тогда, по их рассчету, это население впервые ощутит ценность общего центра, значение совместной государственности — и только после того можно будет перейти к постепенному расширению местного самоуправления, не рискуя рассыпать государство. Правилен этот взгляд или нет, но психологически он имеет многое за себя, и, наблюдая здешние настроения вблизи, начинаешь понимать всю внутреннюю неизбежность того явления, которое называют младотурецким централизмом.

Иные говорят и прямо о младотурецком консерватизме. Без обиняков надо признать, что и в этом обвинении есть доля психологической правды и что мы имеем здесь дело с внутреннею неизбежностью, вытекающею из тяжелого положения Турции вообще и турок в частности. Сами по себе младотурки, конечно, не радикалы, но, как неискушенные жизнью доктринеры, воспитанные, из первых или вторых рук, на французских идеях, действующие [336] к тому же в демократической, бессословной среде, они скорее были бы склонны к распространительному толкованию либеральных начал — еслибы не болезненный вопрос о сохранении турецкой гегемонии в этом не-турецком государстве. Эта забота, давно исковеркавшая политические нравы мадьяр, начинает сказываться теми же последствиями и здесь, и чем дальше, тем, вероятно, будет сказываться яснее. Много шуму наделал не так давно здесь и в Европе доклад сенатора Дамад-Махмуда-паши (дамад — значит зять султана), представленный верхней палате при обсуждении поправок, внесенных в конституцию палатой депутатов. В этом докладе прямо указывалось на необходимость усилить власть монарха за счет прерогатив парламента, так как еще неизвестно, какие нации будут завтра в парламенте составлять большинство. Со свойственной старым туркам осторожностью, сенаторы почти единогласно признали тезисы доклада неприемлемыми; но в глубине души большинство их было и стоит на стороне дамада, и судя по отзывам руководящих турецких газет те же мысли давно не дают спать вожакам молодого поколения. В самом деле, для племени, построившего Турцию, его гегемония в империи не может не быть догматом из догматов — а между тем эта гегемония, с момента восстановления конституции, оказывается лишенной всякого фундамента, количественного, экономического или культурного. Армия, с допущением в нее христиан и евреев, тоже теряет свой прежний характер оплота веры и престола; да и в чисто-мусульманском составе она тоже ведь было не чисто-турецкая. Неджиб-Азури, автор сенсационной книжки о национально-арабском движении, писатель вообще весьма несерьезный, указал однако на одно вполне правдоподобное обстоятельство: что из семи корпусов турецкой армии четыре комплектуются арабами. Если эта пропорция и преувеличена, то, во всяком случае, трудно считать армию, особенно теперь, оплотом турецкого преобладания над другими мусульманскими и немусульманскими народностями империи. Остается действительно одно: династия. Ее турецкий характер можно считать прочным. И невольно возникает искушение, забыв урок прошлого, еще живой в лице Абдул-Гамида, сосредоточить как можно большую долю власти в руках турка-монарха и ему же предоставить всецело подбор сенаторов, в ущерб и в противовес нижней палате. Правда, теперь две трети депутатов — турки; но здесь понимают, что случилось это лишь в пылу первого энтузиазма, при полной неподготовленности местного населения, при полном отсутствии популярных местных имен, и что вторые выборы, даже [337] без изменения избирательной системы, вряд ли сохранят за турками хотя бы простое большинство.

Трудное, очень трудное положение, со всех сторон щекотливое. Опаснее всего в нем то, что младотурецкие вожди невольно теряют хладнокровие, начинают нервничать, проявляют иногда совершенно необычную у турок суетливость, опрометчивость, необдуманность. Яркий пример тому — албанский мятеж. В благоустроенном государстве, конечно, недопустимо, чтобы часть граждан отказывалась от платежа податей. Но когда имеешь дело с Верхней Албанией, где ни отцы, ни деды испокон веку ни о каких налогах не слыхали, то надо уметь действовать постепенно, мягко, выжидательно, смотря сквозь пальцы. Смотрит же это самое правительство сквозь пальцы на то, что чиновники в Малой Азии и Сирии попрежнему берут взятки, ибо оно понимает, что сразу, без повышения окладов, этой древней традиции не искоренить. Надо было, тем более, применить ту же терпимость и к албанцам, не доводя до того, чтобы горцы, встревоженные слухами о выколачивании податей, собрались на табор. Да и тогда еще можно было спасти дело, еслибы, вместо войск и приказа распустить незаконное сборище, туда послали нескольких популярных албанских нотаблей из Константинополя. Из ложного страха за престиж власти, из недостатка благоразумия допустили до конфликта, который ни при каких условиях не может хорошо кончиться для турок. Формально победа, в конце концов, останется за правительством. Но в Верхней Албании, по консульским статистикам, вообще 70% мужчин умирают от кровной мести. Что для этих горцев смерть в перестрелке или даже расстрел и виселица? Через три месяца про убитых никто и не вспомнит, и напугать местное население, «чтобы не повадно было», вряд ли удастся. Зато попутно будет сожжено много арнаутских селений, а этого албанцы никогда правительству и туркам не простят. Результат всей этой печальной истории в лучшем случае — т. е. если не произойдет осложнений — будет только тот, что вера в солидарность всех мусульман получит новую большую брешь, чувство одиночества, которое так деморализирующе влияет на младотурок, еще усилится, и вряд ли это им прибавит хладнокровия.

Между тем многое, если не все, зависит от их хладнокровия, находчивости, осмотрительности. В Турции собрано столько горючего материала, что только при великой, почти нечеловеческой осторожности можно среди него лавировать с факелом конституции в руках, не заронив искры пожара, который все уничтожит. Приглядываясь ко всему, что здесь делается, как-то не выносишь уверенности, что [338] эта мудрость и осторожность окажется на лицо, особенно при той ужасающей культурной неподготовленности, которую, благодаря стараниям Абдул-Гамида, с глубоким огорчением приходится здесь констатировать на всех ступенях общественной лестницы. Быть может, другая страна постепенно преодолела бы все эти трудности, делая ошибки и исправляя их. Но тут мы сталкиваемся с основным проклятием этой несчастной земли: ей нельзя делать ошибок, ибо ей не дадут времени их исправить. Турция безусловно могла бы надеяться на удовлетворительное для всех ее составных частей решение предстоящих ей внутренних задач, еслибы не ее международное положение.

Характеризовать это международное положение излишне — оно хорошо знакомо большой публике. Оно хорошо известно и младотуркам. В первое время после революции они, в силу своей наивности, предались иллюзиям, но скоро их бросили. По поводу свидания монархов в Раккониджи одна из влиятельных здешних газет писала: «За последние тридцать лет в Европе народилось целое поколение, воспитанное на том догмате, что Турция предназначена к разделу и что при этом Европе следует попользоваться. Люди этого поколения — теперь министры, дипломаты, депутаты, послы, консулы, и мы прекрасно понимаем, что старая формула о больном человеке вошла в их плоть и кровь, стала их религией. Что бы они ни говорили, какими бы изысканными комплиментами ни осыпали нас, внутренно они не верят и не могут верить в наше возрождение; они ждут катастрофы и готовятся к ней. Конечно, они и прежде, до нашей конституции, старались отдалить эту катастрофу, так как каждый считал себя еще недостаточно подготовленным к дележу нашего наследства. Оттого они всегда так радели о сохранении status quo. В их устах это означало: мы не хотим неожиданностей, мы хотим, чтобы statu quo продержалось до того момента, когда нам будет удобно и выгодно его разрушить. Но для этой цели, для временной охраны целости Турции, им приходилось нести тысячи забот. Теперь они, повидимому, считают, что за них эту работу исполнят бесплатно и охотно младотурки — и они конечно очень тому рады, рассчитывая в глубине души, что это гораздо дешевле и спокойнее. А катастрофа, по их мнению, всетаки неизбежна, и уж они во всяком случае позаботятся о том, чтобы огонь в балканском вулкане как-нибудь не погас. Для этого у них достаточно денег и влияния».

Теми или иными словами, вслух или про себя, но так думают все. Глубокое недоверие к Европе лежит в основе здешней политической психологии; существует неискоренимое убеждение, что [339]

(Страницы 339 и 340 отсутствуют. На одной из них начинается следующий текст. OCR.)

Текст воспроизведен по изданию: Иностранное обозрение // Вестник Европы, № 6. 1910