-

ПИСЬМО ИЗ КОНСТАНТИНОПОЛЯ

Турецкий парламент стоит в Европе, на европейском берегу Босфора, а смотрит в Азию, так как все его окна обращены на противуположный мало-азиатский берег. Своего рода символ нынешней «обновленной» Турции, так же беспомощно остановившейся на перекрестке между Западом и Востоком, между «правами человека и гражданина», конституционными гарантиями на бельгийский образец — и азиатскими манерами их применения и истолкования...

Здание, где заседают представители турецкого народа, уступлено им лишь во временное пользование какой-то любезной принцессой султанской крови. Раньше здесь помещался гарем и потому все было приспособлено отнюдь не для бурных парламентских прений!

Вместо стен — тонкие, почти прозрачные перегородки, которые и теперь как будто тоже имеют уши. Веселенькие, залитые солнцем, маленькие комнатки с уютными и мягкими диванами и толстыми, заглушающими шаги коврами... Из окон единственный во всех европейских парламентах вид: внизу чуть плещущие зеленоватые волны Босфора, белые паруса рыбачьих лодок, непрерывно бегущие грузовые и пассажирские пароходы. Напротив — живописный и меланхолический Скутари, далекие мало-азиатские холмы, перед закатом солнца покрывающиеся фиолетовой тенью. Сбоку — серебряная ширь Мраморного моря, с его исчезающим в дымке голубого тумана горизонтом...

Но если выйти из парадных комнат в коридор, где постоянно толпятся беседующие между собой депутаты, то прежде всего придется натолкнуться на большую кучу старого мусора, которая лежит на самой дороге. Рядом зияет насквозь проломанная стена. Очевидно хотели что-то сделать, произвести какой-то капитальный ремонт, но, не хватило для этого ни терпения, ни охоты. Разворотить разворотили, отшибли штукатурку, разобрали кирпичи — вытащили наружу весь наваленный там мусор — да так и бросили, не доведя начатого дела до конца... В трибуны для публики приходится подниматься по грязным и узеньким деревянным лестницам, точно на чердак, причем ступеньки жалобно поскрипывают, под ногами. Обои здесь разодраны, висят лохмотьями, и из-под них выглядывает какая-то заржавелая, покрытая грязью и плесенью, труба...

Неказист также и зал парламентских заседаний. Он [407] походит скорее на темный и унылый класс, с своими тесно расставленными партами на двоих, учительской кафедрой председателя, и сзывающим учеников-депутатов на уроки конституционной практики дребезжащим звонком парламентского швейцара...

Депутаты обыкновенно собираются туго. Куда и к чему торопиться? Яваш... яваш!.. (терпение!..) — говорит турецкая народная мудрость. И по прежнему, после торжественного провозглашения конституции, свержения кровавой и печальной памяти Абдул-Гамида и начала «новой эры» — все те же безаппеляционные, «скорострельные» военные суды в Константинополе, тот же железный намордник для искренной и честной прессы, то же осадное положение, то же глухое и боязливое недовольство широких народных масс... С момента апрельского переворота 1909-го года, когда Махмуд-Шевкет паша взял Константинополь со своими македонскими войсками и тем самым спас новорожденную турецкую свободу, много явных и тайных врагов этой свободы было перевешано и расстреляно ее защитниками — а дело обновления Турции осталось все на том же месте и не подвинулось вперед ни на шаг.

Младотурки жаловались Европе на албанцев, на арабов, которые своими узко националистическими выступлениями яко бы мешали им заняться проведением неотложных государственных реформ. Но восстание Албании было подавлено, арабов в Иемене то же, приблизительно, сократили, а обещанные реформы все так же терпеливо ждут...

— Яваш... Яваш... Не будем торопиться!

Сегодня в парламенте историческое заседание. Исход его покажет ясно и определенно, можно ли ждать от нынешних, власть имеющих и к власти стремящихся турецких политиков действительного обновления страны — или же молодая и демократическая Турция должна другим каким-нибудь путем искать осуществления своих заветных идеалов? Как известно, комитет единения и прогресса, добившись свержения Абдул-Гамида и восстановления еще тридцать лет тому назад объявленной конституции, стал хозяином положения исключительно лишь при помощи Махмуда Шевкета-паши и лично преданных ему солдат и офицеров македонского военного округа. В других частях армии Махмуд Шевкет, после своего знаменитого похода на Константинополь, сделался тоже чрезвычайно популярен. Опираясь на солдатские штыки, он мало по малу фактически очутился во главе турецкого государственного управления, оставаясь в то же время в тени, на скромной должности несменяемого военного министра. К тому моменту в самом комитете партии единения и прогресса обнаружилось с достаточной очевидностью, [408] что от «Единения» в нем остались одни лишь далекие воспоминания и что «Прогресс» давно уже перестал играть в нем какую бы то ни было роль, равно как и стремление принести своей стране действительную пользу. Крохотная кучка искренних патриотов и идеалистов невольно осталась в стороне. Места их заняли совсем другие люди. Но, чтобы сохранить идейный флаг над черезчур уже наглядным проявлением чисто личных аппетитов, оставили по прежнему президентом палаты депутатов Ахмеда Ризу, 20 лет проведшего в изгнании при Абдул-Гамиде, человека высокой честности и непоколебимого морального авторитета. Должности более хлебного характера были распределены между конкуррентами на власть и политическое влияние. Но при разделе очень многие остались за штатом. Недовольные поспешили начать против своих более счастливых соперников ожесточенную борьбу. Как часто бывает в подобных случаях, для лиц непосвященных в закулисные причины недовольства, для широкой публики и главным образом, для галлереи была изобретена программа, идейным образом оправдывающая оппозиционеров. Партия единения и прогресса при первых своих выступлениях возбудила слишком много неоправдавшихся надежд, чтобы ей могли простить наступившее потом всеобщее разочарование. И этим воспользовалась оппозиция, во главе которой встал вчерашний яростный младотурок, сегодня непримиримый враг комитета и партии — полковник Садык-бей. Он основал в Константинополе ежедневную газету «Танзимат» (Новый строй), где он сам и его единомышленники принялись изобличать своих недавних друзей и их политику, якобы ведущую обновленную Турцию к окончательному разложению... Махмуд Шевкет-паша, который прекрасно понимал, что комитет единения и прогресса весьма желал бы заменить его менее самостоятельным и популярным в армии, но за то более послушным генералом, с сочувствием отнесся к этой попытке организовать против партии младотурок какую-нибудь другую политическую группировку. Полковник Садык-бей был личным другом Махмуд-Шевкета и, основывая «Танзимат», несомненно не обошёлся без его помощи и указаний. Но рассчеты Махмуд-Шевкета не оправдались: в Турции была до сих пор, есть и вероятно еще долго будет одна лишь действительно великолепно организованная и скованная железной дисциплиной сила — все та же партия единения и прогресса, которую не смогли ослабить даже возникшие внутри ее раздоры. И искусившийся в домашних интригах генерал поспешил переменить тактику: на торжественном открытии памятника героям свободы, павшим при взятии Константинополя в апреле 1909-го года, он в пространной и длинной речи [409] изложил публично перед всеми свою политическую «profession de foi»... Оказалось, по его словам, что он и комитет Union et progres всегда представляли собой единое, неразрывное целое и что и на будущее время он намерен везде и всюду идти рука об руку все с тем же комитетом!.. Оппозиционеры, вследствие своей слабости и неорганизованности, упустили из своего лагеря единственного в Турции человека, могущего дать им теплые места у власти, о которых они так мечтали... А упустив, хотя бы и по собственной вине — сделались его врагами, что, повидимому, даже и в «обновленной» Турции считается в порядке вещей...

В последние дни, редактор «Танзимата» и депутат парламента Лютфи Фикри-бей, блестящий лидер оппозиции, непрерывно нападал на Махмуд-Шевкета-пашу и на его диктаторские замашки. В нападках этих была большая доля правды: до сих пор свободы печати в Константинополе, несмотря ни на какие конституции, «фактически не существует. Военный суд строго следит за направлением здешних газет и при малейшей «ереси» немедленно же закрывает преступное издание. То же самое случилось и с «Танзиматом». После первой статьи против военной цензуры его закрыли. Но Лютфи Фикри решил бороться до конца: он выпустил газету под другим заглавием и в ней опять поместил аналогичную статью. Закрыли и на этот раз. Тогда неутомимый депутат (необходимо заметить, что в настоящем случае это, кажется, единственное более или менее идейное выступление оппозиции, ибо вся ее «программа» сводится исключительно к изобличению младотурок в юдофильстве и к защите якобы попранных последующими изменениями конституции прав султана, как верховного повелителя правоверных) снова вернулся к прежнему названию газеты «Танзимат» и в первом же номере ругательски разругал Махмуд-Шевкета. Характерен полемический прием, которым воспользовался оппозиционный лидер: у Махмуда мать еврейка! — на ряду с другими обвинениями заявил он в вышеупомянутой статье, для большего унижения врага.

Махмуд Шевкет пожелал, повидимому, избавиться от назойливо пристающего к нему журналиста. К Лютфи Фикри, когда он собирался ехать в парламент, явился полицейский офицер и пригласил его последовать за ним, угрожая в противном случае прибегнуть к силе. Лютфи Фикри ответил, что в качестве депутата он пользуется правом личной неприкосновенности и потому арестовать себя не даст, ибо это было бы нарушением конституции. Так как офицер, очевидно, не имел инструкции «действовать энергично», то Лютфи Фикри удалось беспрепятственно добраться [410] до парламента, где он сейчас же попросил слова и рассказал о только что происшедшем с ним инциденте. Депутаты заволновались. Собственно говоря, они все с некоторых пор чувствовали себя под угрозой внезапного объявления Махмуд-Шевкетом диктатуры и потому обрадовались случаю выяснить свое положение раз навсегда, или по крайней мере хоть на ближайшее время. Единогласно было постановлено просить военного министра в парламент для дачи объяснений. Махмуд-Шевкет на приглашенье не явился. Дело было в субботу; на следующий день, в воскресенье, заседаний в парламенте не полагается, как и в пятницу — а в понедельник палата депутатов вторично вотировала, подавляющим большинством голосов, предложение Махмуд Шевкету немедленно же явиться в залу заседаний.

— Если буду свободен, приду, быть может, в среду — прислал сказать депутатам Махмуд-Шевкет, предварительно заставив их дожидаться в парламенте с десяти часов утра до пяти с половиной вечера...

Сегодня именно среда, самим всемогущим генералом назначенный день, в который он пожелал объяснить представителям турецкого народа: имеется ли у него еще конституция, или давно уже сдана в архив исторических воспоминаний, вместе с когда-то существовавшим здесь «единением» и слабыми, но искренними стремлениями немногих избранных к «прогрессу»?..

Огромная толпа, тщетно разгоняемая полицией, с утра еще заполнила все соседние с зданием парламента улицы и переулки. В зале заседаний трибуны для публики набиты битком. Чувствуется нервное, напряженное ожидание. Махмуд-Шевкет шутить не любит! А за ним все те же солдатские штыки, которые могут неожиданно заблестеть и перед скамьями непокорных «национальному герою» депутатов. Недавнее слепое доверие военных кругов к Махмуд-Шевкету успело, однако, за последнее время значительно поколебаться. Во-первых критика оппозиции сыграла здесь немалую роль — а во-вторых триполитанская война и полная к ней неподготовленность страны невольно уронила престиж Махмуд-Шевкета, как организатора и военного министра. Таким образом оппозиционеры успели в свою очередь тоже заручиться кое-какими симпатиями среди тех же самых «штыков», постоянный блеск которых за спиной Махмуд Шевкета постепенно сделал его фактическим хозяином судеб турецкого народа...

Красные фески и белые чалмы наполняют зал заседаний. Члены партии единения и прогресса — парламентское большинство — усаживаются компактной массой по средине. Оппозиция сидит как попало, [411] вразброд. Чувствуется невольно, что если ее и связывает воедино общая ненависть к комитету, то все же настоящей организации в ней нет и каждый связан лишь временно с своим соседом. Выделяются из толпы депутатов — толпы неинтересной и серой, заметно подобранной чьей-то опытной и властной рукой для беспрекословного и послушного голосованья, — лишь некоторые отдельные лица. Вот, любезно раскланиваясь на все стороны и прикладывая по турецкому обычаю руку к губам и ко лбу, пробирается к своему месту Хуссейн Джахид-бей, редактор оффициального младотурецкого органа «Танина». Хуссейн Джахид — одна из ярких, если не самая, яркая звезда на здешнем политическом горизонте. Красивый, элегантный, европейски образованный, он начал свою карьеру как талантливый беллетрист и педагог и продолжает ее с еще большим успехом как журналист и выдающийся политик. Избранный в парламент депутатом от Константинополя, он чуть не был убит во время организованной Абдуле-Гамидом контр-революции. Его спасло наше посольство, дав ему возможность переодетым бежать на русском пароходе. С тех пор Хуссейн Джахид относится весьма благосклонно к непопулярной здесь идее русско-турецкого сближенья и горячо защищает ее в блестящих и красноречивых статьях на столбцах своего «Танина». По возвращении в Константинополь с победоносными войсками Махмуд-Шевкета, он первый настоял на необходимости суровых мер по отношению к мятежникам и реакционерам. — Мы уже не будем так сантиментальны, как были в первый раз — заявила он еще в Салониках. Мы навсегда и беспощадно уничтожим наших врагов... И последующая «внутренняя» деятельность младо-турецкого комитета была лишь точным применением на практике теоретических пожеланий Хуссейн-Джахида. Казни, репрессии, непрекращающееся осадное положение, военные суды... В парламенте Хуссейн-Джахид выступает с речами очень редко. В молчании его чувствуется скрытая, уверенная в себе сила. Ему совсем не нужно разливаться в потоке эффектных слов. Хуссейн-Джахид молчит... но управляет!..

Выше всех головою, неуклюжей медвежьей походкой медленно движется неладно скроенная, но крепко сшитая фигура армянского депутата Бастармаджана. Маленькие, карие, умные глаза за стеклами поминутно сползающего с массивного носа золотого пенснэ. Неподвижное, как маска, огромное, изрытое оспой лицо... Бастармаджан — «человек с прошлым»: в далекие годы революционных выступлений партии «Дашнихцютюн» против гамидовского режима он находился в числе заговорщиков, пытавшихся взорвать [412] динамитом здание Оттоманского банка. Теперь и «Дашнихцютюн», и сам Бастармаджан мирно ведут в обновленной Турции легальное существование. Бывшие революционеры стали верными оттоманскими подданными, оставив, повидимому, навсегда недавние мечты о восстановлении яко бы «Великой Армении», с единой все-армянской столицей Ани... Теоретически партия «Дашнихцютюн» находится в дружественном союзе с младо-турецким комитетом «Единение и Прогресс». Но на практике это соглашение давно уже не существует, ибо младотурки терпят армян только лишь из-за их великолепной, на боевую ногу поставленной организации и никогда не упускают случая устроить им какую-нибудь хотя бы даже мелкую неприятность...

За Бастармаджаном — «хитроумный Улис» турецкого парламента, греческий депутат Космиди-эффенди. Язвительный, тонкий и злой на язык, он великолепно умеет портить речь и настроение любого министра, или оратора из парламентского большинства своими едкими замечаниями, обыкновенно вставляемыми «с места» при шумных одобрениях и протестах враждующих сторон. Для оппозиции Космиди-эффенди — ценное приобретение, но лишь до захвата оппозиционерами государственной власти. Дальше дороги их неизбежно снова разойдутся, ибо конечные цели, к которым стремятся турки-оттоманы и греки-оттоманы — диаметрально противуположны. Грек — турецкий подданный — хочет сейчас укрепления и процветания империи «Тени Пророка на земле» не для сохранения Турции, как таковой, а лишь для пользования ею как своего рода историческим мостом между «Великой Грецией» далекого прошлого и «Великой Грецией» ближайшего будущего, в которую он верит со всем жаром искреннего патриота. На другие национальности, входящие в пестрый состав турецкой империи, он смотрит сверху вниз: он один лишь здесь носитель истинной европейской культуры — культуры еще античной, процветавшей в те времена, когда нынешние французы и англичане ничем не отличались от современных диких курдов и албанцев... Поговорите с турецким греком о его согражданах — и вы увидите, что только здешние греки достойны внимания и удивления; все остальное — quantite negligeable, и стремления разных там болгар-македонцев, куцова-лахов, сербов и т. д. к национальному самоопределению — лишь результат подкупа и политических интриг австрийцев, русских и румын. Что такое «куцо-валах?» — иронически спрашивает грек у любопытствующего иностранца. И тут же дает немедленный и «исторически беспристрастный» ответ: куцо — в переводе значит хромой, валах — скверный!.. А слово болгарин в переводе [413] означает не этническое наименование отдельного народа, а просто лишь общее понятие: крестьянин-земледелец...

До сих пор патриоты «велико-греческой идеи» не могут простить турецкому правительству данного в 1870-м году разрешения болгарам иметь свою церковь и церковную иерархию, отдельную от греков. Со времен султана Магомета II, завоевателя Константинополя, все покоренные христианские народы делились на «нации», и нация греческая представляла собой всю европейскую «райа» (неверных). В Азии такую же роль играли армяне. Таким образом, привыкнув в течение столетий предстательствовать перед поработителями-мусульманами за прочие угнетенные христианские народности, оттоманские греки привыкли считать себя «первыми» между остальными товарищами по несчастью и первыми же ожидают теперь свою долю наследства, когда от внутренней немощи прекратится долгая и в культурном отношении покамест бесполезная жизнь никак не могущего радикально излечиться «больного человека»... С другой стороны врачи, собравшись на консилиум, указали такие методы лечения, что каждый оттоманский подданный, не имеющий счастливой привилегии быть коренным турком от рожденья, невольно должен из простого инстинкта самосохраненья сделаться яростным националистом от головы до пят... Несомненно, если когда-нибудь младотурки принуждены будут уступить свое положение у власти так жадно рвущимся к ней оппозиционерам, последние станут продолжать ту же слепую и упорную «оттоманизацию», которая причинила обновленной Турции столько опасных для нее внутренних осложнений. Станут продолжать, ибо собственная их программа отличается от младотурецкой только большей еще реакционностью содержанья...

Председатель палаты депутатов Ахмед-Риза-бей поднимается на свою трибуну. У него величественная фигура, декоративная и симпатичная. Серебряная, подстриженная борода, задумчивое, важное лицо и грустный взгляд прекрасных голубых глаз, все время как бы устремленных куда-то далеко от окружающей обыденной и мелкой жизни. Ахмед-Риза — никуда негодный председатель. Он не умеет вести заседание; задумавшись о чем-то интимном и своем, Ахмед-Риза часто забывает остановить увлекшегося оратора; перед обычным парламентским шумом и криками он совершенно бессилен. Колокольчик его звонит в таких случаях не переставая — но звон его жалобный, точно умоляющий не превращать храма свободы в место скандалов и потому не производящий на разгоряченных депутатов ни малейшего впечатления. Оппозиционеры обвиняют Ахмед-Ризу в пристрастии к младо-туркам — последние недовольны [414] им за излишнюю мягкость по отношению к оппозиционерам; но ни те, ни другие не могут без него обойтись, ибо в глазах широких народных масс Ахмед-Риза — живое воплощение идейной части всего освободительного движения.

Идеалист до мозга костей, человек в буквальном смысле слова «не от мира сего», Ахмед-Риза — единственный среди новых людей, унаследовавших в полной неприкосновенности обычаи и политические нравы ими же разрушенного старого режима, про которого никто не может сказать: за столько-то турецких фунтов этот политик сделает то-то!.. — И сейчас, когда за спиной почти каждого депутата имеется по нескольку европейских культуртрегеров-концессионеров — за спиной Ахмеда-Ризы лишь его блестящее, ни малейшим пятном не омраченное прошлое, где и личная жизнь, и годы изгнанья и борьбы, и материальные средства — все было направлено лишь к одной великой и светлой цели: духовному и физическому раскрепощению турецкого народа.

Неизвестно — понимает ли сейчас Ахмед-Риза, что младотурки стоят на ложной дороге? Думается, что нет. Всесторонне и европейски образованный, проведший много лет в лучших и высших слоях интернациональной интеллигенции, он видит ясно, как трудно и тяжело его стране бороться за лучшее будущее в покрывающем ее тумане невежества и фанатического религиозного ослепления. По мнению Ахмеда-Ризы, искренним патриотам необходимо покамест придерживаться якобинской тактики — создать крепкую и сильную центральную власть, держать в руках, при помощи устрашительных методов, элементы реакции и беспорядка, спасать людей из мрака и ужаса их нынешней, жизни во имя общей, отвлеченной идеи, насильственными мерами, против их собственной воли. Когда политически и духовно они созреют — тогда поймут, что иногда и прижигание железом необходимо для спасения всего организма от заражения крови и гангрены. Пока пускай господствует железный закон исторической необходимости: dura lex — sed lex! А между тем Ахмед-Риза привык в течение долгих лет преклоняться перед законностью и справедливостью в культурной Западной Европе...

Тем тяжелее и неожиданнее был для старого идеалиста удар, нанесенный Турции Италией, предательски, из-за угла, но с ведома и одобренья той же Западной Европы. Характерно письмо, которое послал Ахмед-Риза в интернациональное социалистическое бюро, с протестом против триполитанской авантюры. Разочаровавшись в «гуманных и благородных чувствах» западно-европейских правительств Ахмед-Риза в таких выражениях излагает свою [415] тоску обманутого и на склоне лет внезапно увидевшего разбитыми все прежние кумиры человека.

— Италия не одна только виновата в недавно происшедшей авантюре. Другие державы являются ее сообщницами, ибо это они подготовили нанесенный нам ею удар. Их представители берут нас за горло и говорят: — признайте оккупацию Триполи совершившимся фактом, а потом уже мы вам поможем выбраться из этого положения... На Востоке появится теперь новое отношение к Западу — отношение полное недоверия, отчаяния и отвращенья. Восток перестанет верить в цивилизацию, в данные европейцами обещания, в дипломатические договоры, подписанные Европой. Несоответствие между словами и поступками считается в глазах людей Востока тягчайшим преступлением против морали... Наша младотурецкая партия искренно стремилась к тому, чтобы турецкий народ полюбил Европу, пыталась раскрыть перед ним все блага и преимущества европейского прогресса, хотела перебросить идейный мост между Западом и миром Ислама. Теперь она уже не сможет выполнить своей задачи... После грубого набега Италии, с одобрения и благословения других держав, наши противники внутри страны имеют полное право упрекнуть нас в том, что мы слишком расхваливали европейскую цивилизацию, слишком усиленно настаивали на ее преимуществе перед нашей. Теперь они прямо заявляют нам, что настоящий. прогресс заключается лишь в увеличении числа броненосцев и солдатских штыков и что истинный патриотизм — пожертвование всем остальным ради военного бюджета... Вот к чему нас привела Западная Европа, в особенности Англия и Франция, вступившие с Италией в секретное соглашение!..

В этом послании — весь Ахмед Риза, со всей его наивной верой идеалиста-теоретика в яко бы руководящие культурными людьми начала истины и справедливости, с его кристальной душевной ясностью, мешающей ему разобраться в далеко не идеальных явлениях окружающей его политической и партийной жизни. И не даром так одиноко сидит Ахмед-Риза над остальными депутатами на своей высокой председательской трибуне. Одиночество его здесь, в этом парламенте — известного рода символ!..

Заседание начинается запросом одного депутата о зверствах, совершенных итальянцами в Триполитании над беззащитным арабским населением. Затем идет длинная, невнятная, но патриотическая речь министра иностранных дел Ассин-бея, предназначенная, повидимому, «развлечь внимание» аудитории перед приходом Махмуд-Шевкета. Наконец, не спеша, с достоинством появляется он сам, герой сегодняшнего парламентского дня и, быть может, завтра [416] управляющий Турцией уже без всякого парламента диктатор. В напряженной и жуткой тишине глухо бормочет что-то секретарь какой-то коммиссии, торопливо глотающий слова и стремящийся поскорее отделаться от никому сейчас ненужного и неинтересного доклада. Наконец, поперхнувшись в последний раз, несчастный неловко умолкает.

— Слово принадлежит Лютфи Фикри — спокойно и внятно произносит Ахмед-Риза среди всеобщего молчанья.

Второй, после Махмуд-Шевкета, герой исторического момента поднимается на ораторскую трибуну. Лютфи Фикри — тощий и бледный господин «интеллигентского вида» с черной бородкой. Он видимо сильно волнуется, но старается скрыть свое волнение. Слегка дрожащим голосом он подробно рассказывает снова всю известную уже историю о том, как, вопреки его заявлениям о депутатской неприкосновенности, его пытались арестовать агенты военного министра. Окончив речь, Лютфи Фикри спускается с трибуны при общем тяжелом и выжидательном молчаньи.

Легкие, быстрые шаги... Старческое покашливанье. Секунда — и с юношеской живостью, блестя из-под нависших бровей насмешливыми, полными нескончаемого презрения ко всем присутствующим глазами, Махмуд-Шевкет дает свое так долгожданное «парламентское объяснение»... Но нужно видеть — как он говорит! Так объясняют что-нибудь весьма простое и понятное капризным детям, которых, прежде чем посечь, пытаются наставить на путь истины двумя, тремя небрежно брошенными дли очистки совести словами. — Вам угодно было меня потребовать? Извольте — я пришел... — Такое впечатление от первых фраз, произнесенных всемогущим генералом, как только он поднялся на трибуну. — Но сами и пеняйте на себя, коль что-нибудь вам не понравится. А я хитрить и лицемерить с вами не хочу...

И с чисто военной откровенностью Махмуд-Шевкет показывает представителям турецкого народа, что в стране хозяин он, а не они...

— Я прекрасно знаю, что одним поднятием рук вы сможете заставить меня подать в отставку... Но не забудьте — в момент, в который я сейчас здесь перед вами говорю, я — военный министр; вся армия представлена здесь перед вами в моем лице, и потому я в праве требовать к себе доверия и уважения. Это армию вы оскорбляете, нападая в своих газетах на меня!..

Дикий, злобный вой несется со скамей оппозиции. Ахмед Риза устало и рассеянно звонит в свой председательский колокольчик. Но звон его бесследно и слабо тонет в общих криках, [417] ругательствах, проклятиях, посылаемых разъяренными депутатами невозмутимо стоящему на кафедре Махмуд-Шевкету. Маленький, юркий старичок с большой седой бородой, он издали похож на игрушечного генерала со своими золотыми аксельбантами и меховой шапкой с красным верхом, покрытым золотыми же галунами. Покаместь депутаты внизу беснуются и кричат, маленький генерал спокойно прохаживается взад и вперед по ораторской трибуне. Ему как будто весело, что он вызвал такую бурю. Он прекрасно знает, что ему стоит только сделать знак — и в зале заседаний внезапно засверкают штыки его верных македонцев, а кричащие и вопящие сейчас против него депутаты-оппозиционеры послушным и испуганным стадом кинутся к окнам и дверям. Но старичок сегодня добродушен. Ему хочется показать Европе, что диктаторские замашки ему приписали газетчики-враги и что на самом деле он строжайшим образом конституционен.

— Если бы я отдал приказание арестовать Лютфи-Фикри — воспользовавшись случайным затишьем, продолжает невозмутимым и резким голосом, точно командуя, Махмуд-Шевкет — то можете быть уверены — Лютфи-Фикри был бы уже в настоящую минуту арестован. Но дело все в том, что арестовывать его я совсем не собирался, а только хотел, чтобы он дал некоторые показания перед военным судом по делу своей газеты...

Дальнейшая самозащита военного министра ведется в том же духе. Указав на свои заслуги в деле обновления Турции, заслуги, за которые по его мнению в Западной Европе из него давным давно бы сделали национального героя, тогда как в Турции, кроме оскорблений, он не дождался ровным счетом ничего — Махмуд-Шевкет объясняет причину недовольства им оппозиционных депутатов. Оказывается — не в общей политике страны вопрос, не в нарушениях конституции и не в забытых интересах забытого в междупартийных распрях по прежнему терпеливо ждущего турецкого народа. Нет — просто, пожелав свалить младотурецкий кабинет, виднейшие оппозиционеры недели три тому назад пришли за помощью к нему, Махмуд-Шевкету. Он отказался принять какое бы то ни было участие в предполагаемой «семейной комбинации»... Отсюда месть — и все дальнейшие, уж на «идейной почве» разыгравшиеся инциденты...

— Вы можете мне выражать доверие — а можете и не выражать! По вашему усмотрению... — с презрением заключил Махмуд-Шевкет, сходя с трибуны после окончания «объясненья». — Мне безразлично. Чинов и почестей я не ищу... Мое прошедшее покрыто славой и с меня довольно... [418]

Вторая часть заседания — нападки оппозиционеров — была бы может быть интересна, если бы вместо личности, Махмуд-Шевкета ораторы говорили об общем положении страны. Но именно последнего вопроса никто из них и не коснулся. За то Махмуд-Шевкет был заживо изгрызен, яко бы, идейными его врагами.

— Его борода, его автомобиль — все возбуждает общественное негодованье! — в припадке ярости воскликнул улема (духовное лицо) Сабри-эффенди. И видно было, как сочувственно негодовали на своих скамьях случайно обойденные судьбой, у которых имелись такие же бороды, как у Махмуд-Шевкета — но только не было еще автомобиля!..

Наконец, когда страсти разгорелись до последней степени и в атмосфере ненависти и вражды некоторые депутаты, как напр. Измаил-Хакки паша, начали по личному поводу черезчур уже приподнимать завесу, скрывающую закулисный политический мир от любопытных взглядов непосвященных — на трибуну, пользуясь своим правом говорить вне очереди, поднялся великий визирь Саид-паша. Старый, седой и дряхлый на вид — в восьмой раз уже за свою долгую жизнь облеченный высоким доверием сперва Абдул-Гамида, как нарушителя турецкой конституции, потом того же самого Гамида, но уже в качестве подневольного конституционного султана, и наконец нынешнего повелителя правоверных Магомета V-го, как султана конституционного по доброй воле — Саид-паша с одинаковой гибкостью применялся ко всяким требованиям любого исторического момента. Когда это требовалось — он был заклятым врагом Мидхада-паши, одного из немногих искренних оттоманских патриотов и творца первой турецкой конституции, по приказанию Абдул-Гамида задушенного и после обезглавленного, «для большей верности», в тюрьме. Теперь Саид-паша — конституционный великий визирь. В качестве такового он считает необходимым возвысить свой старческий голос в защиту Махмуд-Шевкета. Действительно — момент для колебанья авторитета военного министра выбран оппозиционерами довольно неудачно: война с Италией в Триполитании, ожидание со дня на день появления итальянского флота у островов Эгейского моря — все как-то не располагает к сведению именно сейчас партийных и личных счетов. Но опытный, прошедший гамидовскую школу дипломат, Саид-паша прекрасно знает, где самое больное место у многих нынешних горячих конституционалистов-патриотов. Как будто бы случайно, невзначай, он проговаривается о возможности в ближайшем будущем опубликовать хранящиеся в архивах Махмуд-Шевкета знаменитые «джурналы»... И, точно политые маслом волны, одно за другим усмиряются самые бурные, [419] кипящие благородным негодованьем депутатские сердца... После речи Саида-паши становится очевидным, что сколько бы ни говорили красивых и пышных фраз, а всетаки Махмуд-Шевкету выразят доверие подавляющим большинством голосов, и вся предпринятая против него кампания оппозиционеров сама собою превратится в обычный в турецких парламентских летописях крикливый, шумный и в последнем счете абсолютно никому не нужный водевиль. Только теперь, чтобы не показать открыто свою беспомощность в политических делах перед общественным мнением Западной Европы, а также, отчасти, и собственной своей страны, начнут искать какую-нибудь удобную лазейку, позволяющую, не теряя достоинства, почетно отступить. Неожиданно появившийся в зале заседаний Шетван-бей, депутат от сражающейся с итальянцами африканской провинции Бенгази, дал единственный в своем роде предлог для якобы наступившего на обще-патриотической почве междупартийного примирения. Шетван-бей, сам принадлежащий к оппозиции, только что приехал с театра военных действий и, не будучи посвященным в закулисные подробности происходящего, в небольшой, но сильной речи указал на необходимость объединиться, а не враждовать в момент такой серьезной опасности для всей страны. Немедленно после его речи начались внезапные театральные эффекты. Встает один лидер оппозиционеров и растроганным голосом заявляет, что берет обратно свое предложение о выражении недоверия Махмуд-Шевкету; встает другой... и в результате только что оплеванный и неоднократно морально заушенный с этих же самых скамей хозяин обновленной Турции, при общих, восторженных рукоплесканиях, подавляющим большинством голосов (при чем оппозиция вотирует также за него) признается безусловно оправданным по обвинению в диктаторских наклонностях. — На будущее время, однако, предусмотрительно оговаривает парламентская формула перехода к очередным делам — ни один член парламента не должен призываться на военный суд непосредственно, без санкции палаты.

Но что же это за «джурналы», одно упоминание о которых могло внести в разбушевавшуюся парламентскую среду такой внезапный мир и успокоенье? Когда был низложен Абдул-Гамид, в архивах Ильдиз-Киоска осталась целая кипа разнообразнейших бумаг. В противоположность всем остальным документам, бумаги эти хранились в величайшем порядке и по ним нетрудно было установить, что гениальный организатор провокации и шпионажа — низверженный султан находился в секретных сношениях с такими высокой марки либеральными людьми, что разбиравшая бумаги комиссия [420] остановилась в невольном и смущенном изумлении... Во избежание слишком большого общественного скандала решено было содержание «джурналов» не оглашать в печати и дать скомпрометированным в них людям возможность забыть и загладить свои недавние грехи.

В руках у младотурок «джурналы» — своего рода Домоклов меч, висящий над головой очень многих политических деятелей, с репутацией «вне всяких подозрений». Но комитет великодушен — навряд ли когда-нибудь неприятные документы увидят Божий свет. Не нужно слишком натягивать тетиву лука! — говорит восточная мудрость. И по прежнему «джурналы» хранятся где-то в недоступных тайниках правительственного или, точнее, младо-турецкого архива...

— Я верю в Турцию — сказал мне один знакомый турецкий журналист, когда мы вместе возвращались домой после парламентского заседания — но в нынешних руководителей ее не верю... И, помолчав немного, с горечью добавил: — Другие люди поведут ее по новому пути, не мы... И чего можно ожидать от нас, когда мы все — дети рабынь?.. Разве может быть что-нибудь свободное, искреннее, смелое в обстановке нашей домашней жизни? Я лично, по крайней мере, от своего поколения ничего не жду. Мои надежды — в будущем. И думается мне — оно их все же не обманет!..

А. Деренталь.

2 ноября 1911.

Текст воспроизведен по изданию: Письмо из Константинополя // Вестник Европы, № 12. 1911