К ОЦЕНКЕ НЕДАВНИХ СОБЫТИЙ В ТУРЦИИ.

Известия о том, что солдаты некоторых казарм Константинополя вынудили отставку кабинета Хильми-Паши, бегство и укрывательство многих выдающихся членов партии «единения и прогресса», убийство известного числа патриотов, одним словом ряд явлений, какими сопровождается контр-революция, вызвали, разумеется, не во мне одном опасение за будущее турецкой свободы. Но в тот самый момент, когда в газетах Лондона и Парижа стал определенно высказываться пессимистический взгляд насчет ближайших судеб турецкой конституции, началось стягивание македонских войск вокруг Константинополя и поставлен был вопрос о насильственном смещении султана Абдул-Гамида. Почему, спрашивается, не удалась турецкая контр-революция и почему победа осталась на стороне поборников свободы? Во всех тех данных, какие имеются в моем распоряжении, я не мог найти положительного ответа на этот вопрос. Можно ли сказать, что либеральные доктрины и, в частности, идея представительной и парламентарной монархии получили настолько широкое распространение в кругах турецкой армии, что против них оказались бессильными и традиции прошлого, и расточительность, с какою клевреты старого порядка сеяли золотом среди мятежников? Но мы знаем, что еще три года тому назад пропаганда освободительных идей встречала с трудом преодолимое препятствие в той заботливости, с какой правительство охраняло армию от всяких внешних воздействий. Раскройте доклад, прочитанный в текущем году одним из сторонников князя Сабах-Эддина в Париже и появившийся в печати всего шесть недель тому назад. «Все честные люди — говорил лектор — поставлены были в необходимость отказаться от всякой справедливой оценки их заслуг. Для них были придуманы конфискация, разжалование, изгнание, тюрьма, пытка; задушение в казематах, утопление в Босфоре и Мраморном море. Шпионство сделалось государственным учреждением. Его ждали почести и доходы. Доносчики разделяли богатства страны со взяточниками. Один из морских министров платил управлению Ильдиза определенный процент с своих так называемых «операций», что не помешало ему оставить наследство в [841] 80 милл. франков» («La Turquie nouvelle et l’ancien regime», par Joseph Denais. Paris, 1909, стр. 30). Число лиц, подвергавшихся пытке, изгнанию, тайному или явному убийству, превосходит всякое вероятие. По показаниям, сделанным зятю султана Абдул-Гамида чиновником, близко стоявшим к ведомству политических преследований, от 400 до 500 тысяч человек погибли за одно последнее царствование. Нередко люди исчезали только потому, что где-нибудь ими сказано было свободное слово или подписано ходатайство в пользу заточенного султана Мурада. Самых жестоких истязаний не избежали даже такие лица, как Мидхат-Паша. Матерей сажали в тюрьмы в случае бегства из Константинополя их сыновей, заподозренных в заговоре против султана. Быстрые течения в Босфоре и Мраморном море не раз приносили к берегу «Стрелки Сераля» трупы одетых людей. Даже ближайшие свойственники султана, к числу которых принадлежал отец Сабах-Эддина, принуждены были искать спасения в бегстве исключительно в виду заподозривания их в приверженности к либеральным принципам. Всего в 1902-м году открылся первый конгресс оттоманских подданных, задавшихся мыслью о необходимости политических реформ в своем отечестве. И этому конгрессу пришлось заседать в Париже в гостеприимном доме члена Французского Института Лефевр-Понталиса. Самое число собравшихся едва достигло цифры 47 человек. Теперешнего президента палаты Ахмед-Риза за год до того выслали из Бельгии по требованию Абдул-Гамида. Да и издаваемая им газета «Мечвереть» стала выходить только в конце прошлого века. Наконец и в декабре 1907 года новому конгрессу либеральных оттоман нельзя было собраться иначе, как в Париже; представленных на нем редакций было всего три. При такой сравнительной недавности турецкого либерального движения и необходимости для него искать приюта за границей трудно допустить, чтобы либеральная проповедь успела захватить собою в Оттоманской империи не одно только офицерство, но и солдат. А между тем недавнее восстание в пользу свободы носит в Турции массовый характер и оканчивается решительным успехом: сменой правительства, изменением конституции, заточением султана, казнью его приближенных, конфискацией имуществ главы государства. И новому начальству повинуется вся империя. Говорят, на стороне революции турецкие женщины, издавна недовольные своим затворничеством и подчинившиеся влиянию европейских литератур, в особенности французской. Но если поддержка, встречаемая турецкими либералами в их собственной семье, [842] усиливает их смелость и энергию, то, с другой стороны, связанное с женской эмансипацией изменение нравов и стародавних привычек оправдывает в глазах фанатизируемой духовенством толпы обвинение младотурок в неуважительном отношении к шариату.

Объяснить успех турецкой революции вмешательством держав, покровительством Англии и Франции, уже потому трудно, что противная сторона также оставалась не без благожелателей хотя бы при германском дворе. В конце концов приходится откровенно признать, что в успехе турецкого освободительного движения было основание сомневаться. Сомнение это разделялось многими, если не всеми. И полученный результат был, конечно, неожиданностью.

Но такою же неожиданностью сто пятнадцать лет назад был успех французской революции. Агент тосканского правительства Франческо Фаво, депеши которого хранятся в государственном архиве во Флоренции, еще в 1790 г. высказывал уверенность в том, что контр-революция неминуема. 17 августа 1790 г. он доносит, что число недовольных растет в Париже, так как все теряют от революции, и она пока внушает больше опасений, чем надежд. 21 сентября того же года он указывает на то, что восстания, более или менее значительные, повторяются повсеместно и все чаще и чаще, и что причиною тому — нищета, отсутствие порядка и быстрые успехи, делаемые анархией, конца которой нельзя предвидеть. В провинциях в особенности заметно движение. Оно заключает в себе дурные предвестия для будущего и внушает уже некоторые опасения Национальному собранию. Многие говорят, что нечто подготовляется и что бомба разразится не дальше месяца. В современных условиях каждый день может случиться нечто новое, так как всем живется скверно и недостаток денег со дня на день грозит вызвать большое волнение в Париже. Народ страдает и переносит многое в надежде, что конституция сделает его счастливым. Но так как ожидаемое блаженство не наступает, то он несомненно утомится; а потому надо ждать перемен, и они едва ли произойдут спокойно. Семь дней спустя тот же свидетель сообщает, что в Нормандии число недовольных очень велико и что они не намерены более терпеть ношения национальной кокарды; что на юге Франции, в Лангедоке, полный разрыв между католиками и протестантами, дурных последствий чего для революции нельзя не предвидеть; что вообще в провинциях растет число людей, враждебных революции; что члены упраздненных парламентов со своими приверженцами стараются породить смуту; что, по всей вероятности, не далее месяца последуют события. «Хотя парижане — пишет корреспондент 5 октября 1790 г. — и пошли на выпуск ассигнаций [843] и даже готовы отпечатать новые, но провинциалы думают на этот счет иначе. Весьма вероятно, что ассигнациям придется быть причиной разрыва страны со столицей». Национальное собрание, по словам тосканского дипломата, трепещет за судьбу конституции. Оно встречает повсюду врагов и заговорщиков, готовых разрушить его дело. Но гибель его произойдет не от них одних, а от самых основ, на которых построено новое здание и которые сами по себе никуда не годны. Еще в конце мая 1791 г., говоря о том, что Национальное собрание отчаявается в возможности продолжать далее свои заседания, и что в сентябре ему по всей вероятности будет положен конец, тосканский резидент прибавляет: «Все жаждут скорейшего прекращения его деятельности, и многие думают, что нового собрания не последует вовсе». 13 июня он сообщает о том, что якобинцы потеряли всякую надежду, находят препятствия на каждом шагу й в каждом открывают врага конституции. В самом собрании идет речь о том, чтобы наделить ближайшую законодательную палату второй камерой. Вообще, до бегства короля очень распространено было представление о том, что легче ждать контр-революционного движения, чем перехода от монархии к республике. Да и после насильственного возвращения короля в Париж мысль о республике, по словам тосканского дипломата, была еще чужда Национальному собранию. «Члены его — пишет он — дают себе отчет в невозможности такого образа правления в стране, столь обширной и населенной, и думают, что республика только упрочила бы анархию». Даже после созыва Законодательного собрания Франческо Фаво не верит в возможность республики. 10 октября он пишет, что среди представителей насчитывают не более 50-ти республиканцев, все же остальные стоят за монархию. Неделю спустя он уведомляет о решительной непопулярности нового собрания и говорит, что против него восстают даже члены прежнего. Собрание желало бы завоевать симпатии народа, но не знает, как взяться за это. Республиканцев сдерживают люди умеренные, «но беспорядок тем не менее так велик, что без изменения конституции никакая человеческая мудрость не в состоянии будет упрочить спокойствие, а тем более благоденствие французского королевства».

Если, таким образом, можно представить разительные примеры решительного непонимания современниками того направления, в каком события должны последовать в ближайшем будущем, то, с другой стороны, известны случаи, когда на расстоянии нескольких лет с необыкновенной определенностью делаемы были удачные предсказания наступающей революции. В подтверждение сказанного я могу привести недавно отпечатанные письма известного Ламеннэ к [844] барону Котю, члену Королевского совета в эпоху реставрации. По случаю распущения палаты министерством Виллеля, Ламеннэ пишет Котю: «Вы удивляетесь безумию правительства, которое точно сзывает со всех концов Франции людей к тому, чтобы они занялись его ниспровержением. Но разве вы не знаете, что всякая власть, как бы слаба она ни была, всегда гибнет по собственной вине. Не могло и теперешнее правительство избежать общего закона. Быть может, оно протянуло бы еще год или два, но ему неизбежно предстояло пасть, так как Франция долее ждать не в состоянии. Вы предвидите, что ближайшие выборы обеспечат успех революции. Я думаю то же самое, но полагаю, что торжество ее не будет немедленным. Революция будет задержана, если приложено будет старание к тому, чтобы ее ускорить. Это не значит, чтобы окончательное торжество ее не казалось мне неизбежным не только во Франции, но во всей Европе и даже за ее пределами». Это письмо написано было 7 декабря 1827 г., а 17 марта следующего года, возвращаясь к тому же вопросу, Ламеннэ объясняет причину своей уверенности в неизбежности переворота, говоря: «Демократический принцип, который составляет в настоящее время господствующее начало во Франции, развивается и неизбежно будет развиваться, и никакая человеческая власть не в состоянии будет остановить этого развития, пока оно не достигнет своего крайнего предела. Этот принцип развивается в сфере духовных вопросов, вызывая анархию религиозных мнений и толкая нас в сторону раскола. Его поступательный ход сказывается и в области политики, что побуждает нас перейти к правительству левого центра и поведет нас несомненно к созданию или республики во вкусе Конвента, или деспотической империи. Вот по крайней мере что мне кажется несомненным. Будущее покажет, ошибся ли я». 14 января 1829 г., критикуя брошюру Котю, озаглавленную: «Единственное средство выйти из современного кризиса», Ламеннэ пишет: «Ваша ошибка состоит в том, что вы верите в возможность предупредить революцию, которая, в разных только формах, гнездится в головах всех. Нет учреждений, которых природа была бы исключительно материальною. Все получают силу от соответствия их общему настроению умов. Когда такого соответствия нет на лицо, лучшие комбинации оказываются неудачными в том или другом отношении и не ведут к намеченной цели». 10 февраля 1830 г., т.-е. на расстоянии немногих месяцев от переворота, Ламеннэ высказывает ту же уверенность, говоря: «В теперешних условиях власть не содержит в себе ничего обеспечивающего спасение общества. Жизнь не может быть дана ею или при [845] ее посредстве. Вот почему я смотрю на революцию, или даже на ряд революций, как на нечто неизбежное. Они пугают меня настолько, насколько могут пугать необходимые кризисы».

Постараемся разобраться в причинах, по которым одни из современников не видят того, что творится пред их глазами, и по которым, наоборот, другие удачно предсказывают будущее на расстоянии ряда лет. Нельзя предвидеть будущего не давши себе верного отчета в господствующих течениях времени. Их обыкновенно бывает много, и на первый взгляд человеку неподготовленному или жившему в иной среде они могут показаться противоречивыми, увлекающими общество в разные стороны. Немудрено, поэтому, если тосканский агент, проведший всю свою жизнь под властью просвещенного деспота Леопольда Тосканского — быть-может самого разумного и последовательного из всех тех, какими богата вторая половина XVIII столетия, — не мог заметить того, что французы в 1789 г. сознательно стремились к торжеству демократии. Они одно время надеялись достигнуть его в союзе с королем. Разве французская монархия со времен Людовика XIII и кардинала Ришелье не вступила в решительный конфликт с феодализмом, с его политическими, если не социальными пережитками? Разве торжество Мазарини над Фрондою князей и последовавший затем абсолютизм Людовика XIV не покончили вполне с притязаниями родовитых семей на раздел власти с королем? Разве Людовик XVI с своими министрами-реформаторами, Тюрго и Неккером, не обнаружил готовности освободить французское простонародье и от социального ярма, связанного с преобладанием земельной аристократии? Разве первые удары революции, павшие на сеньериальную систему, не встретили сочувствия и поддержки в самом Людовике XVI и не породили в народе надежду осуществить ту «democratie royale», ту, сказали бы мы, демократическую монархию, сделаться которой Французское королевство стремилось еще со времен первой борьбы с феодализмом Филиппа-Августа и Людовика ІХ-го Святого, когда на знамени королевских уполномоченных в провинции было начертано начало равенства всех перед единым законом и едиными королевскими судами. Только убедившись, со времени бегства Людовика XVI, что иноземные правители не потерпят торжества демократии во Франции, вмешаются в ее дела и направят в нее свои дружины, руководящие круги, народные представители, деятели политических клубов и собираемых на площадях митингов, усумнились в возможности совместить монархическую форму с владычеством демократии и пошли на опыт республиканского режима. Демократическая тенденция была [846] настолько сильна и в последующее время, что когда потребность порядка вызвала восстановление сильной власти, этой властью мог сделаться только демократический цезарь Наполеон. Немудрено, поэтому, если вполне оценивавший важность и значение демократического принципа Ламеннэ не мог верить в прочность попятных движений в сторону восстановления политического господства не только военно-придворной аристократии, но и той, основу которой составляет зажиточность. Буржуазный режим июльской монархии казался ему не менее осужденным на гибель, чем аристократический — времен реставрации, и по одной и той же причине: несоответствия обоих демократическим тенденциям века. Рассчет Ламеннэ был безошибочен, так как отправлялся от признания, что нельзя ждать мирного решения того противоречия, какое представляет демократизм большинства населения и желание правительства обеспечить перевес аристократии или плутократии.

Если с только-что установленной точки зрения мы разберем причины успеха и неуспеха таких, напр., государственных потрясений, как наступившие в один и тот же год, 1648, английская революция и французская Фронда, то нам немудрено будет отметить причину успеха одной и гибели другой. Со времен Елизаветы Англия представляет собою картину все более и более расширяющейся розни между последователями государственной религии, принадлежащими к руководящим сословиям — и раскольниками, или так называемыми диссентерами, вербующимися главным образом из простонародья. Демократическая организация пресвитерианской церкви, не знавшей другого начальства, кроме избранных паствою священников и членов местных синодов, вполне отвечала уравнительным стремлениям народной массы и подготовляла в ней идею однохарактерной политической реформы. Если прибавить, что преданность прежней вере побуждала значительную часть зажиточных классов переносить преследования, направленные против католиков, и что последствием этого была потеря правительством поддержки значительной части населения, не охваченного расколом, то легко было предвидеть, что монархи, высказывавшие уверенность, что без епископа не будет и короля, т.-е, что их власть тесно связана с господством епископальной церкви, неизбежно очутятся в коллизии с духовными и материальными интересами главнейшей массы своих подданных. Когда к религиозным преследованиям присоединился рост денежных тягостей населения и произвольность средств и способов добывать деньгу, необходимо должны были возникнуть условия, при которых английским королям предстояло или изменить насильственно форму правления, или пойти навстречу народному запросу на религиозную и [847] политическую свободу. Карл I, при содействии своих министров, герцога Бёкингама и лорда Страффорда, дважды сделал попытку приближения английских порядков к абсолютизму континентальной Европы. И если его поход против английской конституции имел последствием демократизацию парламента, падение аристократии и монархии, то потому, что проводимые им начала шли в разрез с господствующим течением, одинаково демократическим и в церкви, и в государстве. Победа не сразу была достигнута, и победившие не съумели удержать за собою всего приобретенного. Отсюда — временная реставрация Стюартов и неизбежность второй английской революции, без которой самоуправление общества и свобода раскола не могли бы быть обеспечены.

Сопоставим теперь с английской революцией французскую Фронду. Она с самого начала заключает в себе внутренние противоречия. Фронда раздвоена. Рядом с Фрондою парламента и верховных палат мы имеем Фронду принцев крови, с Конде во главе. Одна озабочена сохранением по крайней мере некоторых черт сословной монархии и с этой целью готова перенесть на верховные суды и палаты функции законодательного контроля, принадлежавшие до 1614 г. генеральным штатам. Другая желает возродить полуавтономию княжеских родов, упразднить установленную кардиналом Ришелье систему административной централизации и связанное с нею административное единство Франции и во главе провинций и укрепленных мест поставить глав аристократических родов, обращая вверенные их управлению области в своего рода уделы. Обе Фронды стоят одно время друг другу в решительной оппозиции. Королева-регентша и всемогущий кардинал Мазарини надеются сломать первую Фронду, Фронду судебных палат, опираясь на князей. Но князья, враждебные столько же иноземному временщику и притязаниям его правительства на неограниченное самодержавие, сколько и либеральным притязаниям нового судебного дворянства (noblesse de robe), выделяются в особый лагерь. Мы видим их то объединенными с правительством, с целью сломать противодействие палат, то идущими с последними рука в руку, с целью восстановить прежнюю феодальную автономию на место централизованной и абсолютной монархии, то, наконец, заигрывающими с простонародьем и поднимающими его одинаково на обоих противников. К концу Фронды выступает на сцену четвертый претендент: в среде парижской черни раздаются голоса в пользу республики (Такая партия встречается и в Бордо, под именем «ormee». Ее составляло беднейшее население. Оно не прочь было наброситься на богатые кварталы. В состав «ormee» входили гугеноты, готовые, по словам современников, пойти тою же дорогою, что и Англия, т.-е. склонные к республике. См. ст. Лависса в 1-ой части VІІ т. «Histoire de France», 1905 г., стр. 58). Но это движение слишком слабо и во всяком случае [848] только усиливает желание и судебной знати, и знати феодальной, пойти на мировую с правительством. Чтобы не видеть торжества князей, президент парижского парламента, Матьё Моле, готов отказаться от самого обеспечения за палатами законодательного контроля. И если кардинал Ретц одно время заигрывает с Конде и предводимой им партией, то достаточно подъема черни, подстрекаемой князьями, чтобы обратить и его в сторонника соглашения со двором. Таким образом Фронда падает потому, что в ней движение понятное борется в равной мере и с либерализмом судебных палат, и с радикализмом простонародья, и с устраняющим всякие средостения абсолютизмом преемника Ришельё. Движение внутренно противоречивое, шедшее, в общем, наперекор господствующему течению времени, т.-е стремлению к равенству, хотя бы и в бесправии, не могло иметь продолжительного и серьезного успеха. Оно окрещено было уже современниками названием «фронды», т.-е. именем детской игрушки, и не остановило собою завоевательного хода французского самодержавия.

Подводя итог всему сказанному, мы необходимо останавливаемся на той мысли, что одно изучение прошлого и настоящего, одно раскрытие этим путем господствующих интересов и течений общественной мысли дает ключ к правильной оценке того, насколько может быть успешна попытка насильственного ниспровержения существующего политического, религиозного или общественного уклада, другими словами — насколько совершающиеся перед нами события должны быть названы мятежом или, наоборот, революцией. Различие между обоими ведь создается одним только успехом. А успех, как мы видели, зависит прежде всего от соответствия движения сознанным нуждам преобладающей части общества. Преобладание же дает не одна масса, но также степень ее сознательности и сила организации. Этим, и только этим, объясняется, почему турецкое движение, по всей вероятности не имеющее на своей стороне всех — и даже большинства — жителей Оттоманской империи, тем не менее оказалось успешным, из мятежа стало революцией. Ведь в нем поражают прежде всего сознательное отношение солидарно действующего меньшинства к ближайшей из преследуемых им целей и образцовая организация как внутренних кадров, так и системы внешних сношений с отдаленными союзниками, в рядах которых [849] масонские ложи идут дружно и рука об руку с правительствами Франции, Англии и Италии.

В этом и ни в чем другом надо искать разгадки так поразивших воображение событий, развернувшихся этой весною на расстоянии между почти европейскими Салониками и полу-азиатским Константинополем.

Максим Ковалевский.

Текст воспроизведен по изданию: К оценке недавних событий в Турции // Вестник Европы, № 6. 1909

© текст - Ковалевский М. 1909
© сетевая версия - Thietmar. 2020
© OCR - Андреев-Попович И. 2020
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Вестник Европы. 1909