ИНОСТРАННОЕ ОБОЗРЕНИЕ

Турецкие дела. — Черносотенная контр-револоция и ее быстрый разгром. — Русские поклонники Абдул-Гамида и его евнухов. — Младотурецкая военная кампания и вопрос о перемене царствования. — Два султана. — Значение турецких событий.

Турция продолжает удивлять Европу неожиданными поворотами своей новой истории. Ровно месяц тому назад, 31 марта (13 апреля) пришло из Константинополя ошеломляющее известие о военном восстании против конституции и парламента, о падении младотурецкого владычества и о торжестве сторонников прежней неограниченной власти султана. Казалось, что турецкая революция, при всем самобытном искусстве ее вождей, не избегла обычной судьбы революционных движений и вернулась опять к своей исходной точке. Старый режим, объявленный уже умершим и оффициально похороненный при участии самого падишаха, внезапно вышел из засады и показал свои мертвые зубы, к ужасу всех друзей нового строя. Под лицемерной маской религиозного уважения к исконным началам «шариата», защитники господства евнухов осуществили свои тайные надежды при помощи вооруженного сброда, руководимого подкупленными мусульманскими «патриотами» и изуверами. Совершилась контр-революция, и коварный Абдул-Гамид с лицемерными фразами на устах заранее предвкушал, сладость возмездия. Повсюду чувствовалась уверенность, что настал конец турецкой конституции и что великое дело коренного возрождения Оттоманской империи, столь превосходно начатое младотурками, подверглось роковой неудаче.

Печать и общественное мнение сразу отнеслись к происшедшим событиям с установившейся, можно сказать — шаблонной точки зрения. После революции полагается быть контр-революции, и этот обыкновенный порядок вещей не мог быть нарушен Турциею. Газетные философы доказывали, что в сущности катастрофа была неизбежна, и что она подготовлялась целым рядом крупных ошибок младотурецкого правительства и его деятелей. Одни утешались сознанием, что Турция не выдержит предстоящего тяжкого кризиса [414] и неминуемо придет к окончательному распадению, при благосклонном содействии иностранных покровителей; другие искренно сожалели о судьбе турецких патриотов, благодушно мечтавших о превращении старого и жестокого деспота в добросовестного конституционного государя; но никто не сомневался в том, что произошла действительная контр-революция и что всем либерально-прогрессивным турецким партиям предстоит период грозных испытаний и гонений. К удивлению многих, у нас нашлись даже единомышленники и поклонники евнухов Абдул-Гамида — истинно-русские политические евнухи; они радостно приветствовали восстановление самодержавия гаремных фаворитов и язвительно глумились над младотурецкими крамольниками, позволявшими себе стремиться к возрождению родины без предварительного согласия и одобрения султанских слуг. Наши охранители раскрыли по этому случаю свои подлинные чувства и понятия; они обнаружили готовность прославлять всякое беззаконие, даже несомненно пагубное для страны, если только оно исходит от традиционных носителей власти. Для людей с здравым смыслом было вполне очевидно, что старый деспотический режим не приносит ничего другого, кроме разорения и гибели, и что введение правильного народного представительства есть единственный шанс спасения для злосчастных монархий восточного типа; но если поставлена дилемма — либо гибель нации, либо нарушение верховных прав самовластья, — истинно-холопские души не колеблются в своем выборе и всегда принимают сторону властителя. Усердное преклонение наших крайних правых пред турецким султаном и его евнухами за их мнимую победу над жизненными интересами государства составляет повидимому забавный, а в действительности крайне-грустный эпизод последних событий. Лакейские восторги по поводу падения турецкой конституции и торжества султанской челяди разоблачили все убожество миросозерцания лиц и кружков, которым фактически принадлежит очень влиятельная роль в нашей политической жизни. Можно подумать, что в некоторой части общества чувство государственности и патриотизма уступило место безнадежному первобытному холопству, не различающему чужих господ от своих. Открытые выражения сочувствия злейшему врагу христианских народностей ближнего Востока за попытку уничтожить народные права достаточно ярко характеризуют наших обскурантов. На этот раз, однако, усердие истинно-русских людей было вскоре достойно посрамлено дальнейшим ходом турецкого кризиса.

К счастью для Турции, деятели младотурецкой партии не считали для себя обязательным держаться каких-либо предвзятых [415] теорий относительно смены периодов прогресса и реакции, революции и контр-революции. Они не стали убеждать себя и других, что наступила очередь реакции и что надо смиренно подчиниться обстоятельствам, в ожидании лучших времен; они не провозглашали победы противников и не подсказывали им целесообразных мер для поддержания и упрочения достигнутого успеха. Они не предавались унынию и не излагали своих разочарований в печати; они не думали утешать себя философскими рассуждениями о реакции и контр-революции, а немедленно начали действовать по определенному плану, чтобы положить конец незаконным посягательствам на конституцию. Сознательная энергия младотурок вскоре принесла свои плоды. Не прошло и трех дней со времени солдатского переворота в Константинополе, как сделалось ясным для всех неминуемое восстановление конституционного порядка хотя бы ценою кровавой борьбы. Младотурки не остановились пред перспективой междоусобия; они тотчас же организовали надлежащее противодействие реакционерам и съумели внушить доверие к своим силам и к своей настойчивости. Противникам не дано было воспользоваться своим торжеством; они растерялись, выказали трусость и озлобление, при известиях о движении младотурецких войск к столице. Контр-революция встретила такой могучий, хорошо рассчитанный отпор, что сама обратилась в ничто; ее силы рассеялись, оставшись без руководителей и начальников, и жалкие евнухи высшего ранга, прежде «законные» хозяева империи, должны были очистить насиженные места, к великому огорчению своих российских соревнователей. Такая быстрая расправа с контр-революциею совершенно спутала все привычные соображения наших султанофильских патриотов и поставила их в смешное и глупое положение. Вместе с тем она внесла нечто новое в тактику и психику прогрессивных партий.

Нельзя отрицать, что младотурецкий комитет допустил в своих действиях некоторые существенные ошибки со времени введения конституции в июле прошлого года. Он восстановил против себя значительную часть турецкого общества уже тем, что сохранил свою особую партийную организацию, в виде союза «единства и прогресса», вместо преобразования в общедоступную правительственную партию, с широкою программою необходимых реформ. Очень может быть, что младотурки обращали слишком мало внимания на влиятельный и невежественный класс низшего мусульманского духовенства, на массы темных фанатиков, возмущенных требованием равноправности христиан с мусульманами и не видящих спасения вне исконных начал шариата. Религиозное суеверие было единственною силою, способною поднять движение против [416] устроителей нового конституционного порядка вещей, ибо даже вернейшие евнухи султана не могли бы утверждать, что самовластие Абдул-Гамида было полезно для государства или народа, а не только для них самих. Но религия мусульманская и высшее ее духовенство не находятся всецело в руках властителя, а имеют свои самостоятельные источники авторитета, которые в случае надобности обращаются и против султана, нарушающего свой долг пред отечеством. Многие признаки указывали на упадок популярности младотурок и на усиление скрытой реакционной оппозиции; против комитета выступали и либералы, члены соперничающего с ним либерального союза, и эти партийные раздоры возбудили среди приближенных султана мысль о возможном повороте к прошлому благополучию, с устранением парламентского и общественного контроля. В Константинополе, 7 апреля (нов. ст.), совершено было на улице политическое убийство: неизвестные люди застрелили главного редактора демократической газеты «Serbesti», который неустанно, с необычайною резкостью, нападал на младотурецкий комитет, на его военных и правительственных деятелей. Убийцы, одетые в какие-то служебные мундиры, бесследно скрылись, и молва заподозрила в них исполнителей воли комитета; возникла сильная агитация, руководимая «либеральным союзом», органом которого служила газета «Serbesti»; больше тысячи человек собралось перед Портою с громкими требованиями суда и казни для убийц. В парламенте предъявлен был запрос о случившемся; султан издал указ о торжественном погребении убитого в мавзолее султана Махмуда. Постепенно создавалось настроение, при котором случайные беспорядки могли легко превратиться в нечто весьма серьезное. Евнухи и служители султана старались приобресть друзей и союзников среди солдат константинопольского гарнизона, раздавали деньги софтам и ходжам, распространяли слухи о покушениях на жизнь Абдул-Гамида, и подстроенная вспышка состоялась в ночь на 13-ое апреля; анатолийские войска покинули казармы, окружили здания Порты и парламента, завладели помещением военного министерства и предъявили целый ряд политических требований, направленных к восстановлению нарушенного будто бы религиозного авторитета. Восставшие требовали смены великого визиря, военного министра и президента палаты; они не упоминали об упразднении конституции и парламента, а говорили глухо о шариате — из чего можно было заключить, что вдохновители их действуют с большою осторожностью. Опорою младотурецкого правительства оставался Салоникский егерский полк, но и он перешел в лагерь противников, в силу каких-то таинственных влияний; офицеры были большею частью арестованы [417] солдатами, многие из них были убиты, и военные отряды подчинялись команде фельдфебелей и духовных лиц, уверявших толпу, что ничто не угрожает конституции и парламенту, что надо только наказать изменников, обуздать инородцев и спасти мусульманскую веру. После того как восставший умертвили министра юстиции и прочно заняли важнейшие пункты города, падение младотурецкого владычества могло казаться достигнутым, и султан Абдул-Гамид выступил с манифестом, в котором заявил о принятии мер для сохранения спокойствия и благосостояния страны, обещал позаботиться о соблюдении шариата, гарантировал безнаказанность возмутившимся войскам, посылал им свой привет и советовал возвратиться в казармы. Военным министром назначен был маршал Эдхем-паша, а великим визирем — бывший министр иностранных дел Тевфик-паша. Султанский ираде был прочитан в парламенте; этим давалось понять населению, что конституция остается в силе и что никаких крутых перемен правительство не затевает. Так окончился первый день, 13 апреля; повсюду выражалась надежда, что опасный момент миновал, что личное вмешательство султана предупредило анархию и что солдаты должны успокоиться после данных им обещаний. Между тем волнение разросталось с утра следующего дня, а из Салоник приходили известия о приготовлениях младотурецких командиров и их войск к походу на Константинополь. В Европе готовы были верить, что дело ограничится переменою личного состава министерства и что постепенно все войдет в норму без ущерба для парламентских вольностей, при активном участии Абдул-Гамида; но младотурки отлично понимали закулисную сторону искусственно подстроенного бунта и не теряли времени для организации соответственных энергических мероприятий.

Анархия с большим трудом сдерживалась в Стамбуле; лихорадочные усилия употреблялись для того, чтобы с одной стороны удовлетворить восставших, а с другой — устранить панику среди европейцев. Парламент, при довольно значительном составе присутствующих членов, в заседании 15 апреля единогласно одобрил низвержение кабинета Хильми-паши, выразил признательность войскам, особенно за поддержание дисциплины, и подтвердил решимость «продолжать свои занятия для блага государства, согласно указаниям шариата и конституции», которая по министерскому уверению никем не будет нарушена. В палате прочитываются телеграммы о том, что в Салониках, Монастыре и Янине войска остаются в распоряжении комитета и что население провинций возмущается против константинопольских насилий. Впервые осязательно чувствуется тревожная [418] перспектива междоусобной войны. Но военный сброд Стамбула, лишенный признанных вождей, не представлял пригодного материала для военных действий против регулярной армии, которою располагали младотурки. Новые министры настойчиво утверждали, что сохранение конституции вполне обеспечено, что ни реакции, ни контр-революции вовсе не было и нет, что произошли только маленькие беспорядки, которые удалось своевременно подавить, и что следовательно не существует ни малейшего повода опасаться каких-либо междоусобий. «Мы все клялись охранять конституцию, — воскликнул один из министров в палате, 15 апреля, — и мы будем защищать ее до конца жизни. Не бойтесь ничего!» Депутаты протестовали против последнего выражения, так как «оттоманская нация никого не боится», и министр вынужден был взять назад свой неосторожный призыв «не бояться». С целью показать всему миру, что ничто в сущности не изменилось в Константинополе, султан участвовал 16 апреля в обычном празднестве селамлика, в присутствии большого количества войск. Абдул-Гамид надеялся еще обновить и поддержать свою популярность в народе, выставляя себя одновременно хранителем корана и конституции. Нужно было только добиться успокоения младотурецких патриотов и войск, чтобы развязать себе руки для будущего; но этот план окончательно потерпел фиаско. Именно с 16 апреля ясно определяется планомерное движение двух корпусов, македонского и адрианопольского, к Константинополю, под общим начальством командира первого из них, генерала Махмуда-Шефкета-паши, и с тех пор дело константинопольской контр-революции представляется бесповоротно проигранным.

Любопытно проследить, какая тонкая дипломатия ведется с обеих сторон во время этих тревожных ожиданий и приготовлений. Султан делает вид, что он твердо желает жить в мире с конституциею и парламентом, что он ничего не имеет и против младотурецкого правительства, и что солдатский бунт был ему лично очень неприятен; влиятельные младотурки с своей стороны заявляют, что активное участие Абдул-Гамида в последних событиях ничем не доказано и что нет основания возбуждать вопрос об отречении его от престола. Вместе с тем приводились разные веские политические доводы против насильственной перемены царствования и заранее обсуждались шансы миролюбивого соглашения между комитетом и султаном. Младотурки обнаруживали замечательную деликатность по отношению к монарху, против которого собирали свои войска, и толки о компромиссе повторялись во всех газетах до последнего момента приготовительных военных сборов под стенами Константинополя. [419]

Один из выдающихся организаторов младотурецкой революции, молодой Энвер-бей, в разговоре с корреспондентом «Berliner Tageblatt» в Салониках, 18 апреля, считал нужным прежде всего подчеркнуть, что для утверждения о прикосновенности султана к происшедшим беспорядкам недостает доказательств. Султан, по словам Энвер-бея, «не станет себя компрометтировать, ибо он слишком боится за свой трон; слух об его участии возник потому, что многие офицеры внезапно оказались обладателями больших денежных средств, но деньги могли появиться и из другого источника». Бунт — говорил далее майор — «будет подавлен в зародыше внушительною повсеместною демонстрациею в пользу конституции. Мы получили заявления верности не только из Адрианополя, но и из Смирны и Эрзерума. Предложения добровольцев мы пока отклоняем. Но манифестации всех народностей должны быть признаны внушительными. Я не верю в серьезное сопротивление столичного гарнизона. Восстание не было ни национальным, ни религиозным движением; однако, мы примем меры для предупреждения подобных событий в будущем». Двумя днями позже, 20 апреля, главнокомандующий, маршал Махмуд-Шефкет-паша, уполномочил того же немецкого корреспондента сообщить в газетах, что «известия об отречении султана неосновательны и неправдоподобны; отказ Абдул-Гамида от престола был бы, сверх того, бесцельным, так как в конституционном государстве личность государя сравнительно не играет большой роли; но отказ был бы также неразумен, ибо он вызвал бы затруднения внутри империи и недоверие за границей, в силу того принципа, что одновременно не может существовать двух калифов». С другой стороны, настойчиво распространялся слух, что глава мусульманского духовенства, шейх-уль-ислам, категорически выразил свое несогласие подписать акт о религиозном оправдании отрешения султана от престола. Таким образом систематически поддерживалась мысль о готовности младотурок оставить Абдул-Гамида на троне, под условием известных конституционных гарантий; в свою очередь и султан призывал к себе уволенного великого визиря Хильми-пашу, предлагал восстановить его в прежней должности и обещал всякие желательные гарантии для обеспечения прочности конституции. Султан поверил — или делал вид, что верит — в миролюбие и снисходительность комитета; он рассчитывал сохранить свой титул и заранее соглашался на те уступки, которые могут быть от него потребованы. Абдуль-Гамид полагал, что ему удастся провести доверчивых и великодушных врагов, а те сознательно поощряли его иллюзии, чтобы удержать его от попыток сопротивления и облегчить задачу своей армии. [420]

Для успеха предприятия было очень важно устранить главнейший повод к разногласиям и сомнениям среди самих младотурецких войск; оттого так настойчиво отрицалось намерение требовать отставки султана. После продолжительного заседания министерского совета 20-го апреля министры подтвердили представителям печати, что вожди комитетской армии в своих сношениях с правительством совершенно не затрогивали вопроса о личности султана, что требования их отличаются крайней умеренностью и легко могут быть удовлетворены, и что все известия об отречении султана или устранении его от престола основаны на вымысле; шейх-уль-ислам сказал положительно, что «об отставке султана не может быть и речи». Самое вступление македонских войск в Константинополь было предметом оффициальных переговоров и мотивировалось необходимостью прекратить беспорядки в столице, причем имелось в виду избегнуть встречи этих войск с отрядами местного гарнизона. Прежде чем двинуться вперед для занятия столицы, главнокомандующий передовыми военными силами, генерал Гусни-паша, обратился к гарнизону с воззванием, в котором формулировал свои требования и условия по отношению к восставшим. Все части гарнизона должны в присутствии шейх-уль-ислама и своих командиров принести над кораном торжественную присягу в том, что будут слепо повиноваться начальникам и откажутся от всякого вмешательства в политику; они должны обещать также, что не будут противодействовать восстановлению в прежних должностях всех офицеров и унтер-офицеров, смещенных восставшими, и что укажут имена виновников преступных действий для преследования и наказания по всей строгости законов. В другом воззвании, обращенном к населению столицы, говорилось, что «цель прихода македонских войск — дать окончательный урок всем изменникам отечества, желавшим уничтожить конституцию», и вместе с тем обеспечить безопасность и спокойствие всех мирных обывателей. Скромные требования осаждающих войск были приняты правительством, и последнее уже вполне примирилось с фактом вступления конституционной армии, не ожидая от нее никаких дальнейших бед.

Всякие щекотливые вопросы сошли со сцены, пока па столицу надвигались с разных сторон внушительные массы младотурецких военных сил. Телеграммы из Константинополя от 21-го апреля сообщали, что между комитетом и правительством состоялось соглашение, по которому султан остается, значительная часть гарнизона удаляется и заменяется салоникскими отрядами, все войска будут вновь приведены к присяге и наступающая [421] армия пока воздержится от занятия Константинополя. Эти проекты компромиссов обсуждались до тех пор, пока не закончились военные передвижения, дававшие младотуркам возможность заговорить другим языком и действовать вполне самостоятельно. Газеты от 22-го числа были еще полны известиями и статьями о вероятных условиях мировой сделки между султаном и комитетом. После присоединения турецкого флота к комитетским силам исчезает последний повод к беспокойству для освободителей — и картина сразу меняется. Серьезные и окончательные решения принимаются только тогда, когда они действительно вполне подготовлены и когда настал для них надлежащий момент, — и заключительные шаги тем вернее приводят к цели, что лукавый противник обречен на бессилие и поневоле пребывает в полном спокойствии. Такова была тактика младотурок, обеспечивавшая им победу.

В Сан-Стефано с 22-го апреля собрались обе палаты турецкого парламента, в виде национального собрания; там же находилась главная квартира конституционных войск, где рядом с регулярной армиею обращали на себя внимание пестрые сборища добровольцев. Публика с интересом следила за оригинальной, внушительной фигурою известного болгарско-македонского героя, Папицы; его коллега, Санданский, расположился с своим отрядом в окрестностях. Национальное собрание объявило свои заседания непрерывными и приняло резолюцию, одобряющую воззвание армии; оно признало, что действия войск соответствуют воле нации, и потому все обыватели обязаны беспрекословно повиноваться начальникам этой армии. От имени главнокомандующего получена была в Ильдиз-Киоске еще 23-го апреля утром успокоительная депеша о том, что комитетская армия не думает в чем-либо нарушить права и интересы султана, и что все подобные слухи в этом роде безусловно вымышлены. Президент национального собрания в то же время телеграфировал первому секретарю султана, что собрание предано Абдул-Гамиду, но требует наказания виновников бунта. Передовые комитетские отряды подходили тогда уже к предместьям Константинополя. Султан все-таки участвовал в селамлике и не имел удрученного вида. На другой день, 24-го, началось вступление войск в столицу, причем часть гарнизона не пожелала сдаться и оказала упорное сопротивление. Очень разумные и целесообразные меры были приняты для предупреждения каких бы то ни было беспорядков и грабежей в разных кварталах города. Султанский дворец, с его четырьмя тысячами защитников, был плотно окружен македонскими войсками, в ночь на 25-ое апреля; на следующее утро гарнизон сдался в плен, и султан с немногими приближенными [422] очутился в положении арестованного в Ильдиз-Киоске, где им накануне были задержаны, в качестве заложников, великий визирь и некоторые из министров. Последние части сопротивлявшихся войск, занимавшие казармы в Скутари, на азиатском берегу, сдались в течение дня, и с 26-го апреля Константинополь перешел всецело во власть комитетской армии.

Наконец, 27-го апреля (нов. ст.) судьба Абдул-Гамида была решена: ничто не препятствовало уже признать его низложенным, недостойным занимать оттоманский престол. Ровно через две недели после его мнимого торжества над конституциею и парламентом, он перестал царствовать. Глава мусульманского духовенства внес в национальное собрание, перенесшее свою резиденцию в Константинополь, следующее религиозное заключение или «фетву»: «Если калиф верующих незаконно посылает подданных в ссылку, предает смерти или дозволяет убивать, возбуждает беспорядки и волнения между народностями, если он является клятвопреступником и нарушает данную им присягу не совершать запрещенных действий и заботиться о благе народа, если наконец население отдельных провинций считает его низложенным и не признает его верховных прав, то мудрым представителям нации предоставлено решить, следует ли отрешить султана от престола или предложить ему отречься добровольно». По прочтении этой «фетвы», президент национального собрания объяснил, что «мудрые представители народа» образуют национальное собрание, которое и призвано решить предложенный вопрос. Тотчас отправлена была депутация к ближайшему законному наследнику султана, брату его, Решаду-эффенди, и от него доставлен был ответ, что он с радостью принимает корону, вместе с обязанностями правителя, для верного служения народу. Тогда единогласно принято было решение об отставке Абдул-Гамида и о восшествии на престол Решада, под именем Мухамеда V. В Ильдиз-Киоск посланы к бывшему султану делегаты от обеих палат для сообщения ему состоявшегося приговора. Абдул-Гамид обнаружил растерянность и малодушие, говорил о своей невиновности в печальных событиях и о своей всегдашней верности долгу и конституции, ссылался на какие-то заслуги пред отечеством и несколько раз настоятельно просил сохранить ему жизнь. В числе своих добрых дел за многие годы царствования он упомянул только о двух фактах: во-первых, он одержал победу над Грециею через посредство своего фельдмаршала Эдхема-пагаи, и во-вторых, он в течение тридцати трех лет неотступно заботился о здоровье своего брата и нынешнего наследника, Решада-эффенди, которого держал в почетном [423] заключении в одном из дворцов, под строгим надзором, — хотя, конечно, мог его давно отправить преспокойно на тот свет.

Даже в трагическую минуту, дрожа от страха за свое жалкое существование, Абдул-Гамид не мог проникнуться чувством личного достоинства, подобающего его многолетней оффициальной роли «повелителя правоверных». Достигнув 67-летнего возраста, он не мог вспомнить ни одного хорошего акта своей жизни, ибо таких актов не было, — ни одного похвального дела своего продолжительного правления, ибо таких дел не было, — и когда он все-таки пожелал оправдать себя в своих и чужих глазах, в момент роковой катастрофы, он не нашел ничего лучшего, как поставить себе в заслугу многолетнее сохранение жизни родного брата, безвинно лишенного им свободы. Погубив на своем веку бесчисленное множество людей, допустив массовые избиения подвластных ему «беспокойных народностей в неслыханных еще размерах, показав себя необыкновенно тонким любителем жестоких смертных казней и предательских убийств, он сам не съумел сохранить самообладание пред лицом воображаемой смерти и унизительно выпрашивал для себя безопасность, в которой неуклонно отказывал другим. В оправдание своей жизни он не мог ничего сказать и придумать, кроме лжи, и не потому, что он был каким-то исключительным извергом по натуре, а потому, что при его жалких и низменных душевных качествах ему дана была неограниченная власть над обширным государством и над миллионами человеческих существ. Быть может, Абдул-Гамид действовал бы иногда более человечно и справедливо, еслиб его не окружали низкие холопские души, внушавшие ему убеждение в священном источнике его власти и в непререкаемой правоте всех его желаний и побуждений. В 1876 году, когда Абдул-Гамид сделался султаном, он казался таким же серьезным, вдумчивым и добродушным, как ныне Решад или Мухамед V; он был возведен на престол на место старшего его брата, Мурада V, признанного душевно-больным, именно по той причине, что на троне нужен был сознательный сторонник необходимых реформ, способный ввести в жизнь обнародованную перед тем конституцию, которой не мог или не хотел понимать Мурад V. Абдул-Гамид поступил хитрее своего брата: он приобрел полное доверие творца конституции, Митхада-паши, выказал себя безусловно сочувствующим и компетентным ценителем нового государственного строя — и не замедлил надлежащим образом отплатить Митхаду за свое возвышение, уничтожив конституцию, вместе с ее автором.

Мухамед V вступил на престол при более счастливых [424] обстоятельствах: он принял власть по решению народного представительства и сразу становится конституционным государем с точно определенными правами и обязанностями, среди учреждений и лиц, проникнутых твердым сознанием великих национальных задач и национальной ответственности правительства. Новому султану не придется переживать соблазны и искушения самовластья — не только потому, что эти соблазны едва ли могут быть для него заманчивы на 65-м году жизни, после многих лет затворничества и бдительной полицейской опеки, но еще больше потому, что деспотизм перестал быть уделом турецкого калифа. Парламент и общественное мнение в Турции на деле доказали свою плодотворную жизненную силу; национальные и политические интересы государства имеют уже твердых и надежных защитников в новом поколении турецких патриотов, в рядах армии и в массе населения. Так называемые младотурки, очевидно, воплощают в себе лучшие элементы оттоманской нации; около них группируется все передовое и прогрессивное в разных слоях общества, независимо от национальных различий, и это единодушие есть вернейший залог успеха тех крупных преобразований, которые готовятся и ожидаются в Турции после воцарения Мухамеда V. Каковы бы ни были личные качества падишаха, они не помешают естественному развитию и упрочению нового парламентского порядка, необходимость которого признается теперь всеми здравомыслящими и просвещенными людьми в Оттоманской империи, начиная от генералов и сановников и кончая самыми скромными обывателями. Правильное действие конституционного строя по всей вероятности избавит преемников Абдул-Гамида от старых способов борьбы против деспотизма. Поразительные факты единодушия, обдуманности и твердой сдержанности в образе действий турецкой оппозиции за последнее время показывают наглядно, что конституция прочно утвердилась в умах руководящих деятелей и заурядных граждан Оттоманской империи, и что там нет пагубного антагонизма между высшими правящими классами и прогрессивными стремлениями народа.

Текст воспроизведен по изданию: Иностранное обозрение // Вестник Европы, № 5. 1909

© текст - ??. 1909
© сетевая версия - Thietmar. 2020
© OCR - Андреев-Попович И. 2020
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Вестник Европы. 1909