-

ВОПРОСЫ НАЦИОНАЛЬНОГО МИРА НА БАЛКАНСКОМ ПОЛУОСТРОВЕ

(Письмо из Константинополя).

«Оттоманская империя должна стать могущественной федерацией народов Балканского полуострова и Малой Азии, — Соединенными Штатами Востока», — пишет Франсуа Делонкль в «Correspodance d’Orient», отвечая на вопрос о государственной форме, соответствующей потребностям и интересам как Турции, так и соседних мелких государств.

Быть-может не столь решительно, но тем не менее вполне определенно в пользу балканской федерации высказалось в последнее время значительное число политических деятелей и мыслителей всех стран. Упомянем среди французов Дени Кошена, Рейнаха. Сабатье; среди чехов — Клофача; из русских — М. М. Ковалевского («Revue bleue», Авг. 1908) и даже министра иностранных дел, г. Извольского. Уже одно то обстоятельство, что значительное число лиц, столь различной политической физиономии, исходя из различных соображений и точек зрения, объединяются на одном и том же решении вопроса, свидетельствует о его правильности. И действительно, многовековая борьба народностей и их осколков, населяющих Балканский полуостров, истощает их силы, служит, быть может, главным препятствием развитию здесь гражданственности и росту народного благосостояния, и в то же время не обещает скорого конца. Турция делает в настоящее время колоссальное усилие, имеющее целью не только обновить ее политический и общественный строй, но и закрепить пошатнувшееся положение ее на европейском материке. Славяне с одной стороны, греки — с другой продолжают историческое стремление к Византии и, по пути, режутся в Македонии. Если бы еще эти народности были предоставлены самим себе и тому стихийному процессу, который уже много раз менял политическую карту Востока, тогда, быть может, в течение более или менее продолжительного периода времени, вопрос о преобладании здесь той или другой народности решился бы в зависимости от соотношения местных сил. [827] Но в наше время карта Европы не изменяется без согласия великих держав; все местные усилия могут, поэтому, оказаться напрасными, и мечты греков о «великой» Греции, болгар — о «Болгарии Сан-Стефанского договора», стремление Сербии к южному морю и т. д., могут еще долго дразнить национальное воображение, создавать почву для кровавых распрей — и в то же время не находить удовлетворения. Но если бы даже, в удовлетворение стремлений какой-нибудь народности, Европа и согласилась на изменение карты Балканского полуострова — все равно борьба племен не прекратилась бы. Каждое из политических напластований, совершившихся здесь в течение тысячелетий, оставило свой след, к каждому клочку земли протягиваются здесь десятки рук — и все это на основании исторических прав! Будет ли Монастырь, напр., принадлежать туркам, как теперь, грекам, сербам или болгарам — все равно три народности будут домогаться владения им, если не совершится перелома в народных взглядах, если не изменятся политические формы жизни, и место политической борьбы народностей не займет их сотрудничество, их симбиоз, иными словами — если не установится федеральный строй.

Таким образом, теоретически, балканская федерация является вполне правильным и единственным правильным решением вопроса, единственной гарантией национального мира на полуострове. Спешим оговориться: такое значение может иметь только федерация, охватывающая все балканские народности и все государства, расположенные к югу от Дуная — т.-е. Болгарию, Сербию, Турцию и Грецию, не говоря уже о Черногории. История знает проекты частичных федераций, — придунайских, славянских, — проекты неосуществившиеся, правда, но обнаружившие вполне свой аггрессивный характер.

Так, в 1867-м году возник проект придунайской федерации, направленной против турок. Вожди сербского и болгарского освободительного движения собрались тогда в Бухаресте и выработали, вместе с румынами, план совместных действий против турок, в результате которых, в случае успеха, должна была образоваться придунайская федерация с столицею в Белграде. Были намечены будущие границы входивших в федерацию областей; напр., граница между Болгарией и Сербией в Македонии была определена по Чар-Дагу. Единственным следом этой неосуществившейся федерации является в настоящее время укоризненный аргумент, с которым болгары обращаются к сербам, перенесшим свою агитацию в Македонии за границы, намеченные в 1867-м году, и претендующим на всю полосу между Шаром и Вардаром.

Братоубийственная борьба болгар и сербов в Македонии и [828] надежда на скорое изгнание турок с европейского материка послужила, несколько лет тому назад, почвой для подготовки другой федерации — славянской, направленной уже не столько против турок, сколько против греков. Когда, после неудавшегося македонского восстания 1903-го года, в дело вступилась Европа и мюрцштегская программа создала неблагоприятные условия для болгарского дела в Македонии, в Болгарии усилилось течение в пользу соглашения с Сербией. Там вполне правильно рассчитали, что при разделе европейских владений Турции объединенное славянство выиграет больше, чем в случае взаимных раздоров. Поэтому со стороны Болгарии были сделаны шаги для экономического и политического сближения с Сербией: упразднены были на сербской границе паспорта, облегчен таможенный тариф, проектировалось почтовое, таможенное и монетное объединение, долженствовавшее подготовить будущую федерацию, в состав которой Македония должна была войти или в качестве третьего самостоятельного члена, или будучи предварительно инкорпорирована в состав Болгарии и Сербии. Этот последний пункт вызвал много разногласий и не был решен договаривавшимися сторонами. И этот проект, однако, рухнул, отцвел не распустившись, вследствие измены сербов. Болгары утверждают, что сербское правительство, подготовляя сепаратное соглашение с Турцией, долженствовавшее упрочить положение Сербии в Македонии, все время держало Порту в курсе этих конфиденциальнейших переговоров.

Итак, мы видим, что проекты частичных федераций, агрессивных по своим задачам, проникнуты были напряженным национальным эгоизмом; они дали только пищу страстным взаимным обвинениям и обострили пламенную борьбу, вместо того, чтобы ослабить ее.

Федерация народов, чтобы осуществиться и принести с собою мир, должна исходить из других побуждений. Должно остынуть стремление к политическим захватам, и на его место должна стать жажда гражданской свободы, уважение к общечеловеческим правам соседей. Просвещенная культурная кооперация должна заменить поножовщину; в нравы должна проникнуть широкая племенная и религиозная терпимость. Существует тесная органическая связь между государственными формами народов и степенью их культурного развития — и утопично думать, что совершеннейшая форма политической организации может расцвесть на стволе варварства, примитивной дикости и жажды политических захватов.

Ближний Восток не вышел еще из этой стадии развития человечества. Вот почему в то время, как сторонние наблюдатели и теоретизирующие умы пропагандируют идею балканской федерации, [829] люди, делающие здесь политику и руководящие общественным мнением, далеки от этой идеи, и, в лучшем случае, не отказываются лениво, с скептической улыбкой, побеседовать о красивой утопии. Иным живут их души и умы, поглощенные злобой дня и скованные вековечными традициями.

— Уж если матушке-России так нужна федерация, — говорил мне высокопоставленный член болгарского экзархата по поводу речи г. Извольского в Государственной Думе, — уж если ей так нужно наше объединение, — то, что-ж, пусть старается, пусть постарается... Пусть постарается и не сеет между нами раздоров. Только едва ли и нужна ей федерация. Кто, скажите, помог сербам добиться в Скопии митрополии? Россия. А Скопия — наша вотчина, наша, болгарская, да! А Россия-матушка сегодня нашу руку подержит, а завтра сербскую, и все без толку, и все для нашей ссоры... А я вам вот что скажу: и федерация прекрасна, и объединение — чего лучше! но ни одной половицы из отчего дома не отдадим мы ни за то, ни за другое. Не торгуем отчим наследством!

Седой, но согнутый, кряжистый, в широкой беличьей шубе, митрополит сидел и блистал молодыми южными глазами. Я смотрел на его резные саркастические губы, слушал речь, сильную и отчеканенную — и мне представлялись те тысячи болгарских попов, которые полтора века бились в горах с турками не на живот, а на смерть, грызлись с греческим патриархом за право богослужения на славянском языке... В этой церкви несомненно сложились традиции борьбы и выработался свой психологический тип, воинственный, хитрый, смелый и упорный, полный одной мыслью — победить вековечных недругов и утеснителей, и взять верх над ними.

— «Турки?! Ну, где им! Не такое племя. Теперь конституцию устроили, возродиться желают. Оботтоманить нас! Слыхали ведь: нет ни турок, ни армян, ни македонцев — все оттоманы! — ха, ха, ха! Ну, да это пустое. Пятьсот лет не могли оботтоманить, когда в силе были, — теперь где же?! Теперь мы поспорим...

— Греки?! Эх, жаль, что залегли между нами турки!.. Еслибы, знаете, хоть узенькую дорожечку, — так, в эту комнату шириной, отвели нам до границы греческой, — ну, прописали бы мы грекам! В горло вгрызлись бы!.. Кто же и враги наши, если не греки?! Кто утеснители? От султанов их патриархи получили привилегию представлять христианское население Румелии, власть над нами получили — и на что употребили? На утеснение, на — прямо скажу — тиранию. С половины XVII века, когда у нас, в Болгарии, возникло национальное движение, именно они душили нас, жгли наши книги, разоряли школы, натравливали турок, разоряли деревни [830] «еретиков», «схизматиков». Не-ет-с, уж лучше с турками, чем с греками-патриархистами...

— Сербы? Кто же велел им так далеко вглубь забираться, что около них моря нету? Мы в этом не виноваты. И в том, что Австрия их к Адриатике не пускает, мы тоже не виноваты. А Македонии им из-за того, что они без моря гибнут, не отдадим. И какая Македония? В 1867-м году сами они признали границу по Шару — ну, и сиди в своих границах! А если нужен выход, — Болгария предлагала железнодорожную конвенцию; пусть возят в Варну... Далеко? Кружно? Ну, это не от нас. Мы сами южного моря не имеем...»

Седой, поросшей мхом стариной звучат эти старые счеты. Умы не могут оторваться от былых обид, былых прав. Глаза смотрят назад, в глубь времен, когда цвела династия Шишмановичей. Восстановить Болгарию в исторических границах, собрать все бревна и половицы отчего дома, отодвинуть и турок, и греков, и сербов — вот затаенная мысль, живущая в болгарской церкви, в течение столетия игравшей роль национального центра и стоявшей во главе освободительного движения.

Конечно, болгарская церковь не является выразительницей всей болгарской мысли. Рядом существуют другие общественные организации, оффициального и неоффициального характера. Среди них заслуживает особого внимания та македонская организация, во главе которой стоит в настоящее время Санданский. Революционер по методам действий, пламенный македонский патриот, немножко социалист, — насколько можно быть социалистом в примитивной по своей экономической структуре стране, — полу-рыцарь и полу-бандит, Санданский избрал своим лозунгом: «Македония для македонцев». С здравым практическим рассчетом он сблизился с младотурками, правильно оценивая все значение для Македонии конституционного режима, восстановленного в империи. Конституционный строй гарантирует населению сносное управление, значительную свободу, участие в парламенте и местное самоуправление; последнее условие было поставлено Санданским младотуркам.

— А не дадите — опять заиграют ущелья, и опять над вами нависнет гроза европейского вмешательства.

Идя об-руку с конституционным турецким движением, Санданский и его группа, как и вообще значительное число македонских деятелей, руководствовались следующими соображениями. Вполне обособленное существование Македонии, — образование Македонского княжества, что-ли, — едва-ли в настоящее время возможно. Присоединение к Болгарии с ее дурным управлением, громадными налогами [831] и стремлением князя Фердинанда делать Weltpolitik в своей ложке воды — ничего заманчивого не представляет. В конституционной же Турции исторический процесс неизбежно должен установить значительную автономию провинций, — т.-е. именно то, что нужно македонцам, и что, кстати, могло бы явиться переходной ступенью к образованию федеративного государства на Балканах. Но именно поэтому в болгарских политических кругах, не перестающих стремиться к «великой Болгарии», и в экзархате, полном старых традиций национальной политики, «турецкое» направление, принятое группой Санданского, встретило более чем отрицательный прием.

После того как в Турции восстановлена была конституция и для Македонии, казалось бы, начиналась новая эра развития, — борьба «внешней», т.-е. гнездящейся в Болгарии, и внутренней македонской организации не только не прекратилась, а может быть даже обострилась и нашла себе выражение, во-первых, в покушении убить Паницу, товарища Санданского, во-вторых — в попытке убить самого Санданского. Ha-днях убит Тоска, его ближайший помощник.

А в экзархате с нескрываемой злобой называют двух депутатов турецкого парламента от Македонии, принадлежащих по своим воззрениям к группе Санданского — «помаками», т.-е. отурчившимися и принявшими магометанство болгарами; иначе — изменниками.

Не менее аггрессивно и враждебно всякому соглашению, чем болгары, настроены и греки. С особенной яркостью выразилось это отношение во время прений в турецком парламенте о македонских делах. Хильми-паша, тогда, еще министр внутренних дел, указав на непрекращающуюся в Македонии греко-сербо-болгаро-румынскую кровавую борьбу из-за церквей, школ и т. д., высказался в пользу согласительной парламентской коммиссии из депутатов, принадлежащих ко всем враждующим народностям. Министр полагал, что такая коммиссия могла бы способствовать миролюбивому улажению споров, не поддающихся, в виду отсутствия специальных законов, принудительному разрешению. Мысль эта нашла сочувственный прием среди мусульман, но встречена была абсолютно враждебно греками.

— Мы — аргументировали они — не имеем никаких оснований входить в коммиссию, единственным результатом деятельности которой может быть отторжение от патриархата его достояния. Согласно закону и привилегиям, полученным патриархом еще от Магомета-завоевателя, патриархат является единственным представителем православной церкви; он заведует храмами, назначает священников. Создание обособленного экзархата, вырванное у турецкого [832] правительства в момент его слабости, было и политической ошибкой, и нарушением старинных привилегий, и противоречием принципу церковного единства. В единой православной церкви, в пределах одного государства, не может быть двух независимых иерархий. Для нас экзархисты, поэтому, являются схизматиками, их домогательства противны праву, и входить в соглашение с ними мы не можем.

Это непримиримое отношение патриархата к экзархату не мешает их громадному сходству в других отношениях. Меня поразило не только тождество «духа», царящего в патриархате и в экзархате, но даже тождество словесных выражений, которые пришлось услышать здесь и там, когда речь зашла о молодой Турции и установившемся в ней конституционном режиме.

— Уж если до сих пор не отуречили, то где же теперь-то отуречить! Напрасная затея. Но только надо сказать — с старыми турками было лучше жить. Было в них что-то рыцарское, point d’honneur своеобразный был. А у молодых — волчий зуб. Ну, да сломается...

Очевидно, и здесь, и там прочно угнездился средневековой дух, и формы новой жизни «не приемлются» им органически. Но в то же время действует боязнь, что конституционный строй вольет молодую кровь в старые турецкие жилы, — а ведь предпосылкой всей греческой и болгарской политики была мысль о скорой смерти «больного человека» и близком дележе его наследства.

До тех пор, пока будет жить эта надежда, не прекратится греко-славянская рознь, не прекратится борьба между государствами Балканского полуострова, народностями, его населяющими, политическими направлениями, возникшими среди них, — борьба, средоточием которой является Македония.

С этой, точки зрения турецкое возрождение, одну из фаз которого мы наблюдаем, может стать переломным пунктом в политических отношениях балканских народностей. Если туркам удастся укрепить свой государственный организм, установить в стране прочный конституционный порядок, остановить центробежное стремление входящих в состав империи народностей, — политика соседних мелких государств, рассчитанная на раздел турецкого наследства, потеряет смысл, в виду недостижимости ее целей. Тогда Греции, Сербии, Болгарии останется на выбор: или влачить скудное существование мелких и бессильных политических тел, — или искать новых сил, новых перспектив и новых благоприятных условий в экономическом и политическом сближении с [833] государством, значительная часть населения которого родственна им по языку, культуре и происхождению.

Результатом этой линии движения может явиться, наконец, и федерация балканских народностей. Совершенно, однако, очевидно, что сама Турция может стать центром политического тяготения соседних государств только тогда, когда в ней самой прекратится борьба входящих в состав ее национальностей. Установление национального мира на Балканском полуострове требует, в качестве предварительного условия, установления его в Турецкой империи.

Позвольте, поэтому, перейти к вопросам внутренней турецкой жизни, стоящим в связи с интересующей нас темой.

_______________

Еще в то время, когда политические взгляды молодой Турции формировались в константинопольских тюрьмах, триполийской ссылке и западно-европейской эмиграции, определились те два направления, борьба которых составит в значительной мере содержание политической жизни Турции в ближайшем будущем. Лозунгом одного явилось государственное единство и нераздельность Оттоманской империи, лозунгом другого — административная децентрализация я свобода частной инициативы. Оба направления, из которых в настоящее время выработались две политические партии — партия комитета «единения и прогресса» и «либеральный оттоманский союз» — строго конституционны; оба вызваны к жизни реальными потребностями; оба поставили своей задачей борьбу с глубочайшими язвами старого режима, переданными им новому. Старый режим в Турции действительно совмещал с совершенно исключительным централизмом управления, — доходившим до того, что вопрос, напр., о постройке какого-нибудь моста на проселочной дороге, и тот подлежал решению центральной власти, — и с полным исключением личной инициативы, — совмещал, говорю я, величайшую опасность для самого существования империи и вел ее к расчленению и распаду.

Укрепить расшатанное единство государства и создать местную жизнь — обе эти задачи поставлены были, таким образом, ходом вещей. Теоретически кажется, что они могут быть разрешены совместно. Удовлетворение местных и личных потребностей — и прежде всего потребности в личной свободе и в местном самоуправлении, — должно, повидимому, только укрепить связь провинций с государством, обеспечивающим стране либеральный режим. Теоретически кажется, что децентрализация управления и широкий простор для личной инициативы — лучший путь к установлению государственного единства. Но центробежные силы работают в Турции так давно [834] и так упорно, связь народов, входящих в состав империи, так слаба, что, практически, вопрос о совместимости широкой децентрализации управления и единства империи — не так прост.

Совершенно естественно, что программу лиги децентрализации приняли всего охотнее армяне, арабы, греки, албанцы — подчиненные племена, или мало дорожащие существованием Оттоманской империи и готовые променять ее на любую государственную комбинацию, гарантирующую им удовлетворение их сепаратных интересов, или прямо стремящиеся присоединиться к своим национальным центрам. Для греков, напр., путь провинциальной автономии — прямая дорога к слиянию с Грецией. Крит стоит в конце этой дороги, Самос — в начале; но и для того и для другого отделение от Турции есть вопрос времени. Понятно, почему патриотически настроенные турки опасались и опасаются децентрализации управления, способствующей развитию сепаратистских стремлений. Не отказываясь в принципе от привлечения населения к участию в решении местных дел, они настаивают на необходимости предварительно уплотнить государственное тело, воспитать население в идеях преданности Оттоманской империи, создать «оттоманское» национальное чувство. Во всяком случае единство и нераздельность для них стоят на первом плане, вопросы местного управления — на втором.

Какие, однако, средства имеются в распоряжении турецких централистов для воспитания разноплеменного населения в чувствах преданности Оттоманской империи? Конституционный режим, прогрессивное законодательство, установление силы права, устранение злоупотреблений администрации? Мы знаем однако, как медленно совершается пересоздание всего строя управления и реформа законодательства. Много лет пройдет, пока изменятся административные нравы и будут отменены отжившие законы. А пока старые пережитки действуют, и в Македонии, напр., да и во всех инородческих провинциях говорят:

— Что дала нам конституция? Власти по прежнему старые, турецкие, бакшиш отворяет все двери по прежнему, выборы в парламент прошли под давлением властей и турецких комитетов...

Ясно, что в этих условиях действие разъедающей Турцию ржавчины не может остановиться. Конечно, с течением времени реформы окажут свое действие, но и то лишь в известных пределах. Никакие реформы не уничтожат в арабах, напр., составляющих от 40 до 50% всего населения Турецкой империи, стремление занять в ней положение, соответствующее их численности, или в греках — память о былом величии и сознание своего нынешнего [835] коммерческого значения. Никогда не помирятся они с господствующим положением малочисленного и бедного турецкого племени, являющегося, между тем, носителем идеи турецкого государственного единства.

Вопрос о «децентрализации» осложняется, таким образом, национальным вопросом, и это делает его особенно трудным для решения. Нужна гениальная политическая мысль, чтобы найти то практически осуществимое среднее решение, которое одинаково удовлетворяло бы и законные интересы государственного целого, и законные требования населения, преимущественно инородческого. Быть может, эта средняя линия будет найдена путем борьбы интересов и идей, медленным эмпирическим путем. Но в настоящее время решение даже не намечается.

Либеральный союз, защищающий «децентрализацию» и на этой платформе ведущий борьбу с лигой «единения и прогресса», не опубликовал и даже не выработал еще проекта административной автономии провинций. Комитет «единения и прогресса» не идет дальше закона о провинциальных советах, выработанного тридцать лет тому назад первым, распущенным парламентом. Согласно этому закону, — до сих пор не приведенному в действие, — в санджаках и вилаетах образуются выборные советы, заседающие под председательством каймакамов и вали. В сферу их компетенции входят местные налоги, школы, дороги, санитарный надзор, медицина и местные пользы и нужды. Им предоставлено «право контроля» над администрацией и право петиций парламенту. Но вся исполнительная власть оставлена в руках администрации, при которых «советы», естественно, будут играть роль совещательных органов.

Когда мне случилось изложить, в беседе с некоторыми членами константинопольского младотурецкого комитета, основы нашей русской земской организации и проект реформы земского самоуправления, выработанный конституционно-демократической партией, — они нашли его чрезвычайно радикальным и совершенно для себя новым. Должно сказать, что вообще знакомство с формами местного управления не идет здесь дальше знакомства с французской административной системой, кажущейся пределом совершенства бывшим эмигрантам, нашедшим приют под гостеприимным кровом Франции.

Нахождение среднего решения, способного обеспечить государственное единство и нераздельность империи, и в то же время удовлетворить законное притязание национальностей на право самоопределения, затрудняется, помимо всего вышеуказанного, еще и тем «обстоятельством, что реакционные силы стремятся использовать [836] идейную рознь двух конституционных крыльев и сыграть на ней свою партию.

Прямая борьба реакционных элементов с конституционным течением народной и общественной мысли теперь в Турции невозможна. И Абдул-Гамид, и вся многочисленная дворцовая камарилья, и чиновная плесень формально, по внешности, признали, конституционный строй и при всяком удобном случае поют ему дифирамбы. Но подпольную борьбу ведут и караулят момент. Борьба децентралистов — либерального оттоманского союза — и централистов — комитета «единения и прогресса» — борьба, совершающаяся и в парламенте, и за его стенами, показалась реакционным кругам именно тем моментом, который надо и можно использовать в их целях. Поэтому все, кому хотелось бы вернуться, насколько возможно, к старым порядкам, стали на сторону либерального союза, совершенно правильно рассчитывая, что, свалив, с его помощью, господство комитета «единения и прогресса», единственной организованной партии, они впоследствии справятся с нестойким конгломератом — либеральным союзом.

Конфликт, разыгравшийся между Киамиль-пашой и комитетом, «единения и прогресса», кончившийся отставкой великого визиря, и был этим ходом реакционных сил против конституционного строя, ходом, замаскированным стремлением великого визиря, освободившись от «диктатуры» комитета, сосредоточить исполнительную власть в руках кабинета, составленного из вождей либерального союза и старых дворцовых слуг.

Момент для нападения был выбран, казалось, удачно. Переговоры с Австрией и Болгарией приходили к концу, и Киамиль-паша казался нужнее, чем когда-либо. В парламенте только-что образовалась арабская группа, в составе, как говорили, 50 — 60 депутатов, не подчиняющаяся директивам комитета. Таким образом, в парламенте, считая арабов, греков, албанцев и армян, частью объединенных на программе либерального союза, могло составиться враждебное комитету большинство. Армию предполагали парализовать, предоставив портфель военного министра популярнейшему генералу, Назиму-паше. Рассчитали, кроме того, что парламентская коммиссия по пересмотру конституции заканчивает свою работу и что, быть может, через неделю или две парламентский режим получит законодательную санкцию, — что затруднит роспуск кабинета, пользующегося доверием палаты. Чтобы повлиять, наконец, на чернь, на массы, создали басню о заговоре против султана, и, следуя обычаям недавнего прошлого, прибили к ясеневу дереву, растущему около дворцовой стены, соответственную прокламацию. [837]

Все эти наивные хитрости и сложные рассчеты оказались, однако, напрасными. Моральный авторитет комитета, давшего Турции свободу и конституцию, так велик, здоровое политическое чутье турецкого общества, армии и народа так сильно, что реакционный замысел сорвался. Но это не значит, что борьба окончилась. Вожди либерального союза открыто заявляют, что она только-что началась и что вчерашнее поражение не предрешает будущего.

В связи с занимающей нас темой эта борьба и вероятное торжество в ней комитета «единения и прогресса» означают торжество централистических идей в руководящих турецких кругах. Комитетская пресса, по крайней мере, очень определенно высказывается в том смысле, что либеральная программа прикрывает термином административной децентрализации сепаратистские стремления, грозящие гибелью государству. Если эта точка зрения укрепится и либеральный союз даст пищу этим опасениям — делу национального мира в Турецкой империи будет нанесен тяжелый ущерб, а вместе с тем окрепнут надежды соседей на будущий распад Турции. Вместе с тем и мысль о балканской федерации потеряет под собой всякую почву.

Не исключена, однако, и другая возможность. Чтобы вырвать почву у своих соперников и отстоять свое кровное дело, комитет может сойти с своей точки мертвого централизма и пойти навстречу требованиям национальностей. Слабые признаки этой возможности я нахожу в некоторых статьях «Шураи-уммета», органа комитета. Если такое направление комитетской мысли оправдается и усилится, это будет величайшим шагом вперед, добрые последствия которого для Турции и для всего Балканского полуострова трудно теперь и усчитать.

_______________

— Нет более турок, албанцев, македонцев, греков, армян, курдов и евреев. Мы все оттоманы!

Сколько раз уже слышал я здесь эти прекрасные слова! Слышал от турок и от армян, от греков и от евреев, от сторонников комитета и от членов либерального союза. Это — модная фраза, свидетельствующая, с одной стороны, о благородном воодушевлении первых дней свободы, с другой — о сознании всей важности для жизни страны прекращения той острой национальной розни, которую питал и на которой выезжал старый порядок. Еслибы в этом словесном утверждении была хоть доля истины, еслибы, даже оставаясь турками, албанцами, курдами, армянами, племена, входящие в состав империи, в то же время чувствовали себя и оттоманами, — вопрос национального мира в Турции, а затем, как [838] я пытался показать, и на Балканском полуострове, был бы наполовину решен.

Но чувствовать себя единой нацией, кроме всех вышеуказанных мною национальных и политических препятствий, мешает еще и культурный уровень, на котором стоят эти народы. Большинство их еще не вышло из форм дробно-общинного быта. За пределами своей общины, своего рода, своего племени, в лучшем случае — своей веры, начинается «чужой» мир, с которым не делят ни огня, ни воды, ни жилища. Глубокая пропасть отделяет мусульманский мир от христианского. Это — две несливающиеся и почти несоприкасающиеся между собой части политического целого. Но деление идет дальше. Христиане распадаются здесь на двадцать-семь вер или сект; второстепенные иерархические, обрядовые или догматические различия раскалывают христианский мир на чуждые и чаще враждебные части. Все эти мельхиты и халдеи, сербы-патриархисты и болгары-экзархисты, православные арабы и православные греки, марониты, друзы и армяне пяти вероисповеданий, и т. д., — наполняют жизнь и прессу шумом своих церковных споров и раздоров, доходящих, как теперь в Иерусалиме, до поножевщины и свидетельствующих о примитивности мысли, веры и интересов. Это — настоящее глубокое и темное средневековье, теологическая фаза развития, одним из последствий которой является отсутствие смешанных в религиозном отношении браков. Слияния в ячейке современного общества — в семье — здесь не наблюдается. Смешение в одной и той же семье различных вер и народностей — исключительное явление даже среди христиан. «Левантинец», человек без веры и национальности и, как добавляют, без Бога и совести, это — продукт приморского города, это — пена делеческого мира, тонкий слой плесени на примитивной толще народа, не ведающего смешения кровей и вер. В Оттоманской империи, усвоившей парламентарный строй, совершившей единственную по «мудрости" революцию, страстно стремящейся к единству, народы стоят неподвижно, как в стойлах, в своих вероисповедных и племенных делениях.

Наиболее подвижной, наиболее способной к ассимиляции новых политических и общественных идей оказалась здесь мусульманская среда. Мусульманское духовенство в своей громадной части — на стороне нового режима. Для утверждения представительного образа правления оно воспользовалось кораном и нашло в нем санкцию политических форм, рожденных последними веками. Но этот модернизм и радикализм исламизма не идет дальше вопросов политической жизни; в области культурной, бытовой и гражданской [839] мусульманский мир глубоко консервативен и обособлен теперь точно так же, как встарь.

Я христианин, и потому, еслибы и взял мусульманскую женщину себе в жены, меня сегодня же убила бы толпа, не дожидаясь смертного приговора, который неизбежно постановил бы суд на основании шариата. Но еслибы я и не был христианином, — все равно для меня закрыт семейный мир моего согражданина-мусульманина. Гаремлик недоступен, и все сношения мои с моими согражданами ограничиваются кондитерской, кафе, лавкой и канцелярией. Того глубокого, интимного сближения людей и идей, которое совершается в семьях и в свободном общении в частной жизни, здесь нет, и одним из препятствий являются религиозные требования и религиозные пережитки. Процесс освобождения от них народа еще не начался; критическая мысль не начала своей работы в этой области, и секуляризация нравов, быта и законодательства — вся еще в будущем. Между тем совершенно очевидно, что она является предварительным условием тесного и равноправного сближения между собою людей и граждан.

Правда, в мусульманстве и, в частности, в мусульманском духовенстве существуют элементы, способные служить основой для новых, современных форм политической жизни. Я говорил уже что толкователи корана, ученые муллы и имамы, признали представительный строй единственным согласным с учением пророка. В политическом отношении мусульманское духовенство настроено очень радикально. Это оно развило в парламенте доктрину условной присяги государю. В заканчивающей теперь свои занятия парламентской коммиссии по пересмотру действующей конституции оно защищало тезис, в силу которого султан не имеет права распускать парламент, и настояло, в конце концов, на следующей редакции закона: «если между правительством и палатой возникнут разногласия и не будет достигнуто соглашение, его величество дает отставку кабинету. И только в том случае, если новый кабинет присоединится по данному вопросу к мнению своего предшественника, его величество обращается к избирателям и распускает палату».

Политический радикализм, вытекающий, между прочим, из того, что мир мулл, имамов и ходжей — мир людей «знания», а не «благодати», странным образом, однако, сочетается с глубоким бытовым и общественным консерватизмом. Магометанское «знание» — средневековое знание; канон его — шариат, магометанский талмуд, определяющий не только формы богопочитания, но и формы общественных, имущественных и гражданских отношений. Чтобы дать, понятие о строе мыслей людей, воспитанных на изучении [840] шариата и вращающихся в сфере чисто религиозных представлений, позвольте привести здесь одну картинку, не лишенную поучительности.

В двадцать-седьмой день рамазана добрые мусульмане проводят ночь в мечетях. Молитва этой ночи весит на весах Господних больше молитвы всех остальных 364 дней и ночей вместе. В двадцать-седьмой день рамазана, ночью, надев феску, я пошел в Св. Софию посмотреть молящихся мусульман и их учителей. Должно сказать, что в виду напряженного политического момента комитет «единения и прогресса» воспретил свободную проповедь в мечетях. Разрешение проповедывать давалось им только надежным людям, сторонникам конституционного строя.

Под тысячелетними сводами тихо двигалась, слушала поучения знаменитых имамов, набожно молилась многотысячная толпа. Мы с моим провожатым-турком подсели послушать одного проповедника, собравшего вокруг себя особенно большое число слушателей. Знаменитый имам сидел на полу, на круглой подушке валиком; перед ним на двух низеньких подставочках лежала доска с грудой священных книг; он брал иногда ту или другую, быстро находил нужное ему место и читал оттуда стих или поучение. Это был ученый человек, тонкий ум, прекрасный оратор, и толпа внимала ему почтительно.

— А теперь, друзья мои, я объясню вам, почему создал Господь женщину из ребра Адамова. Из ребра, а не из глаза, или головы, или ноги...

— Слушаем тебя, эфендим, — проносится тихий ропот над сидящей кольцом вокруг имама толпой.

Оратор задумался. Его тонкое и благородное арабское лице важно, и спокойно, и вдумчиво; оценивая каждое слово, он начинает:

— Что такое глаз? Зеркало души, украшение человеческого лица. Радуешься ты, — и глаз твой блещет восторгом. Печалишься — и слезы бегут из глаз. Взор твой внушает страх врагу, когда ты гневаешься, и светит нежностью, когда ты ласкаешь ребенка. Им ты читаешь книгу, им научаешься понимать и ценить мир. Через глаз твой входит в тебя познание мира.

Что же сказала бы женщина мужчине, еслибы Господь сотворил ее из глаза?

Она сказала бы:

«Я — твоя красота, твой ум и твоя душа. Без меня ты мертв и слеп. Через меня радуешься ты жизни и миру, через меня страдаешь, из-за меня плачешь. Я открываю тебе красоту окружающего, я поучаю тебя, без меня ты — жалкий и ничтожный червяк». [841]

Вот что сказала бы женщина, и мужчина плакал бы и смеялся ее словам, и просил бы:

«Глаз души моей! Не покидай меня!»

Мудрый Творец не захотел попустить такого унижения для человека. Возблагодарим его!

«А еслибы Господь сотворил женщину из руки мужчины? Тогда она стала бы кормилицей мужа. Она кормила бы его и говорила бы:

«Я кормлю тебя — и ты должен мне повиноваться. Без меня ты голоден, и должен поэтому меня почитать. Я — как корень дерева: жив он — и ствол прям и зелен; подсохнет корень — и дерево усохнет, и ветер свалит его. Поэтому мне принадлежит первое место в доме и в жизни»...

Мудрый Творец не захотел попустить такого унижения для человека. Возблагодарим его!

А еслибы она создана была из ноги?»

Спокойные и важные глаза проповедника загораются, губы кривит злая и презрительная улыбка, и злым, шипящим голосом он говорит:

«Еслибы Господь попустил это несчастье... Да ведь она бегала бы, бегала бы тогда, как френкская женщина! Муж пришел бы в свой дом, и дом был бы пуст и холоден, и не было бы ему ни услуги, ни удовольствия — потому что жена его... бегала бы! Она бегала бы, как сотворенная из ноги человеческой. Во истину, мудр Творец и полон благости. Возблагодарим его...»

Человек триста, а может быть и больше, среди которых я видел и простолюдинов, и эфендимов, и чиновников, и офицеров, почтительно внимали наставлению, благодарили Господа за мудрый выбор ребра, как материала для сотворения женщины, и наградила оратора ропотом одобрения. Светски-любезный и изящный имам, в свою очередь, благодарил слушателей за внимание к его скромной мудрости, и видя, что аудитория жаждет еще духовной пищи, приступил к новому поучению.

Двойственное впечатление вынес я из этой ночи. Масса — очень дисциплинированная, очень культурная, хотел бы я сказать, вежливая, жадная до поучения. Учителя — ученые, старательные — прекрасно выработанные ораторы. Общение между теми и другими свободное и любовное. Но духовная пища, хотя и скрашенная цветами восточного красноречия — убогая и скудная, точно залежавшийся черствый хлеб.

_______________

Отрывочный, неполный и мало систематизированный материал, приведенный мною в настоящей корреспонденции, позволяет, думается мне, тем не менее сделать следующий вывод. [842]

Культурный уровень здесь на Востоке, так еще низок, формы быта так примитивны, степень национального разобщения так еще велика, что только долгий процесс развития создаст прочную почву для совершеннейших форм государственной организации, к числу которых принадлежит и федерация свободных государств.

Этапы этого процесса — секуляризация общественной мысли и быта, закрепление во всех государствах Балканского полуострова конституционных форм, и главнее всего — укрепление положения Турции в ее настоящих границах, так как, повторяю, борьба соседей из-за Македонии не прекратится, пока не станет очевидным, что раздел турецкого наследства — праздная мечта.

Белоруссов.

Текст воспроизведен по изданию: Вопросы национального мира на Балканском полуострове (Письмо из Константинополя) // Вестник Европы, № 4. 1909