РАФАЭЛЬ ДЕ НОГАЛЕС МЕНДЕС
ЧЕТЫРЕ ГОДА ПОД ПОЛУМЕСЯЦЕМ
CUATRO ANOS BAJO LA MEDIA LUNA
ГЛАВА XXVI
На следующий день после моего возвращения я узнал от майора Мюльманна, что не только главные силы вражеской кавалерии предприняли наступление в окрестностях Эль-Хафира, но, одновременно, оставшиеся эскадроны произвели обманный маневр в Бирэссебе. Одна из батарей неприятеля, подойдя к городу на два с половиной километра, несколько раз обстреляла большой железнодорожный мост, расположенный на западе от крепости — той самой, к которой накануне второго сражения при Газе вплотную приблизился крайний правый фланг вражеской кавалерии.
К счастью, лейтенанту Лепику удалось вовремя установить его местонахождение. Выпустив по нему почти горизонтально заряды из орудий противовоздушной обороны, он вынудил неприятеля ретироваться, прежде чем тот успел нанести нам значительный урон.
Если бы англичане не принялись обстреливать нас из пушек, а промчались на всем скаку эти два километра, они легко успели бы заминировать упомянутый мост. Ведь пара десятков арабских жандармов, которые его охраняли, разбежались при первых же выстрелах.
Разрушив этот путепровод, а также железную дорогу, сообщавшую Бирэссебу с Телль-эль-Шериа, они запросто могли бы разбить [300] гарнизон, так как имели численное превосходство. Затем, продвигаясь но военной дороге, ведущей из Бирэссебы в Иерусалим через Эд-Дахейр, англичане, возможно, и вынудили бы наш центр и правый фланг оставить позиции на побережье и отступить к подножью Палестинскому хребту.
Однако они этого не сделали, и Палестина еще пять месяцев оставалась у нас.
Тут мне пришла в голову новая идея, и я получил разрешение на поездку в Иерусалим, чтобы проконсультироваться с одним специалистом. По дороге я заехал в Телль-эль-Шериа попрощаться с майором Мюльманном, который возвращался в Европу.
Ту ночь я провел в Бейт-Хануне, а точнее говоря — в полевом госпитале № 213 в обществе моих старых друзей: подполковника медицинской службы профессора Бьера, старшего врача доктора фон Хомейера, капитанов медицинской службы доктора Бадера и доктора Любке, майора фон Майорски, лейтенанта Шенлерра и других. На следующий день я переночевал неподалеку от места, где некогда красовался гордый город Эскалон, разрушенный султаном Саладином. Его мрачные темные руины возвышаются на самом краю отвесной скалы, нависающей над водами Средиземного моря.
Когда смотришь на окрестности Мегидда, то становится понятно, почему так привлекали и азиатских, и европейских завоевателей эти плодороднейшие равнины Филистимской земли. Здесь виноградники, апельсиновые и оливковые рощи соседствуют с рощами кипарисов, миртов, вязов, акаций, лавров и пышных египетских смоковниц. На цветущих лугах и в садах сахарный тростник, индигоноска и финиковые пальмы красиво соединяются с олеандром, розами, нардами, гортензиями и жасмином. Все это буйно растет среди групп плодовых деревьев, усыпанных яркими плодами и перламутровыми цветами, чей дурманящий аромат круглый год наполняет благоуханием теплый ночной воздух.
Если смотреть с аэроплана на эту узкую полосу золотистых пшеничных полей и разноцветных полей, то ее хочется сравнить библейским ожерельем из изумрудов и топазов, которое некогда носила на своей белоснежной шее царица Савская из Офира. Вид этих долин еще в давние времена манил, как маяк, порабощенные народы Израиля, которые шли к ним в течение сорока лет, поливая слезами пески пустынь — тех самых, которые я только что навсегда оставил.
Мы пересекли центральную Палестинскую равнину, которая была покрыта полями несжатой пшеницы, ячменя и проса и потому напоминала поверхность океана. Незадолго до заката я остановился у огромного салезианского монастыря в Бейт-Джемале. Он [301] расположен на одной из мощных скал Иудейских гор. Настоятель отец Бьянко и его заместитель отец Сакетти радушно приняли меня и среди прочего поведали о том, как тяжело им приходится из-за своеволия Джемаль-паши, отнявшего у них скот и почти все съестные припасы.
В Иерусалиме все было по-прежнему, за исключением того, что во главе центрального управления интендантской службы стоял уже не полковник Рушан-бей, а один из многочисленных протеже Джемаль-паши.
В приюте Святого Павла теперь находился «немецкий госпиталь для выздоравливающих». Им руководили военные врачи доктор Баллин и доктор Вагнер. На хорах уж не помню какой капеллы, которая располагалась неподалеку от немецкого консульства и была превращена не в госпиталь, но в симпатичный «немецкий клуб автомобилистов», я провел несколько милых вечеров в компании избранных офицеров. Среди них были Киель, фон Оппель, Флиссинг, Яммер, Сегер, Финк, Шиммельпфенг, доктор Роде, Эдлер фон Оттингер и мой добрый приятель Шютце. Я чуть было не разделил грустную судьбу последнего в ту ночь, когда в приливе энтузиазма он с несколькими своими товарищами решили прокатиться на автомобиле по окрестностям Иерусалима. Спустившись на всей скорости по шоссе, ведущему Иосафатскую долину, автомобиль перевернулся, Шютце и сидевший за рулем унтер-офицер — погибли, двое или трое получили травмы.
В последний день моего пребывания в Святом Городе я случайно встретился с одним турецким подполковником, моим старым другом, имевшим большое влияние на Джемаль-пашу. Когда я ему рассказал, зачем я приехал и сколь мне необходимо отправиться в Константинополь, он пообещал мне, сыграв на возникшем в то время соперничестве между Джемаль-пашой и Энвер-пашой, попытаться получить необходимое разрешение на поездку.
Воодушевленный этой надеждой, похожей на луч света во тьме ночи, я на следующее утро отправился в Рамаллах. Когда я туда прибыл, лейтенант Фальке рассказал мне, что совсем недавно с полдюжины вражеских аэропланов пролетели над Иерусалимом и бомбили его, однако в цель не попали.
Эту ночь я провел в еврейской земледельческой коммуне в Дуране — в качестве гостя господина Эйзенберга. С его сыном, лейтенантом турецкой армии, я познакомился в Эрзуруме за несколько недель до того, как он попал в плен к русским. Те немногие часы, которые я провел в этом месте, оказались для меня чрезвычайно полезными, т. к. господин Эйзенберг был чрезвычайно образован в области истории. Он был своего рода научным авторитетом в вопросах [302] развития экономики Палестины, особенно — времен Исаака. Тот, по его словам, был великим коммерсантом и одним из наиболее могущественных землевладельцев на равнинах филистимской земли.
В Дуране я встретил огромное количество израелитов, эмигрировавших из Йемена, потомков тех, кому Магомет, желая привлечь их на свою сторону, пообещал превратить Иерусалим в их престольный город.
Судя по почти дикому виду и загорелым лицам этих людей, они были гимиаритского или сабейского происхождения, а, значит, были родственны бедуинам-йеменитам, потомкам мифологического героя Хатана. Он столь же почитаем на юге Аравии, как Исмаил, сын Авраама, у северных и центральных племен этого же полуострова.
Массовая эмиграция израелитов-йеменитов на Землю Обетованную их предков была вызвана, главным образом, патриотическими ухищрениями сионистского правительства, расположившегося в Иерусалиме. Его деятельность чрезвычайно досаждала Джемаль-паше, который в конце концов сместил его главу — доктора Руппена — и других самых выдающихся его членов.
На следующий день мы вошли в Яффу, или, как она названа в Библии, Иоппию, которая была совершенно пуста. Тяжело было смотреть на этот довольно большой и красивый город, где не было ни души. Единственными жителями, которых мы заметили, был десяток или два немецких семей, которые только благодаря своему происхождению смогли получить разрешение остаться. Гражданские власти под предлогом того, что город необходимо охранять, повсеместно разворовывали его — с разрешения их начальника, Джемаль-паши.
Когда мы возвращались в Бирэссебу и шли вдоль железной дороги на Телль эль-Шериа, один из наших отрядов пехоты, выставленный вдоль железнодорожного полотна, по ошибке обстрелял нас в окрестностях станции Тинех. От нее отходила ветка на Бейт-Ханун, которая полгода спустя, т. е. во время неудачного для нас третьего сражения при Газе, стала кладбищем для многих наших солдат. Это произошло по вине подполковника Рифет-бея (сегодня — Рифет-паши), который решив, что его преследует вражеская кавалерия, отдал роковой сигнал тревоги, причинивший столько kalabalik 101в, и едва не дошел до немецких офицеров, ехавших на машинах. Те, из-за общего переполоха, произведенного Рифет-беем, оставляли вверенные колонны грузовиков.
В тот памятный день в Тинехе особенно отличились британские авиаторы. Они летали без конца и сбрасывали на нас бомбы самой большой мощности. Эти эскапады вносили сумятицу в наши [303] артиллерийские колонны, уничтожали животных в кавалерийских эскадронах, защищавших наши фланги и причиняли серьезный урон нашей пехоте, которую преследовала и вынуждала отступать вражеская кавалерия. Наши пехотинцы не знали, как укрыться от этих настырных авиаторов. В результате остатки того, что еще несколько дней назад было нашим блистательным экспедиционным корпусом в Египте, усиленным прибытием из Галиции отборных дивизий, укрепились на скалах Палестинского хребта. Вновь столкнувшись с победоносными легионами лорда Алленби, мы оставили Иерусалим и юг Святой Земли и отошли, чтобы создать новый фронт, названный Наблусским. Его левый фланг шел до самого Эс-Салта на берегу Иордана, в то время как правый доходил до устья реки Нар-Ишкен-дерун на побережье, т. е. почти до развалин Цезареи.
Штаб нашей новой линии фронта находился в Назарете, а центральная ее часть располагалась вокруг Наблуса, или древнего Сихема. Генерал фон Лиман героически защищал ее до 19 сентября, если мне не изменяет память, когда правый фланг неприятеля организовал ложную фронтальную атаку, чтобы защитить продвижение своего танкового корпуса. На следующее утро этот корпус при поддержке всей кавалерии и мощной эскадренной артиллерии смели наш правый фланг, лишенный крупнокалиберных орудий. Затем, захватив наш железнодорожный узел в Туль-Кареме, англичане отрезали нам пути к отступлению. Их регулярные войска преследовали нашу армию, которую постоянно атаковали орды шерифа Хусейна из Мекки. В конце концов, наша изголодавшаяся и беззащитная армия вынуждена была пешком отступать по пустыням Хаурана и горам Галилеи по направлению к Дамаску. По прибытии туда тем, кто не погиб по дороге, пришлось сдаться англичанам, которые обогнали их, воспользовавшись бывшей нашей железной дорогой от Иерусалима до Дамаска и нашей же военной дорогой на Назарет.
Одновременно с продвижением британских танков, в месте под названием Сан-Марино, в бухте Святого Иоанна, высадился мощный контингент неприятельской кавалерии. Прервав телеграфное сообщение, эти части, несмотря на сильный огонь наших пулеметных расчетов, заняли близлежащие высоты и взяли штурмом Назарет и здание штаба с некоторыми высокопоставленными офицерами, которых застали спящими.
То же самое случилось и год назад, при взятии Бирэссебы, когда многочисленная вражеская кавалерия, как я и предрекал, неожиданно явилась ранним утром с южной стороны, т. е. в самом уязвимом секторе вокруг нашего лагеря. Перейдя в атаку вместе со своими танками и бронемашинами, англичане захватили почти весь наш штаб и чуть даже не взяли в плен самого полковника Ишмет-бея — [304] командующего 3-м армейским корпусом и временного коменданта крепости Бирэссебы.
Прибыв в Бирэссебу, мы тем же утром увидели, как наша 3-я кавалерийская дивизия при поддержке 27-й пехотной дивизии, обстреливает передовые отряды противника. Тогда они почти каждый день наведывались к нам, чтобы произвести рекогносцировку нашего фронта. На этот раз они подошли к нам меньше, чем на три километра, пытаясь спасти один из своих аэропланов, который посланные нами снаряды вынудили приземлиться примерно на этом расстоянии. На следующее утро из Анатолии прибыли главнокомандующий объединенными армиями Кавказа (а именно 2-й и 3-й) маршал Ахмед Иззет-паша и начальник его штаба подполковник фон Фалькенхаузен, кавалер ордена Pour le Merite 102 и один из самых блистательных офицеров немецкой военной миссии в Турции.
С приездом этих господ совпал уход нашего 7-го полка, взявшего курс на Маан. Мы должны были вместе с полком ester alay 103 разбить местных бедуинов, так как те, подкупленные англичанами, начали препятствовать движению по нашей железной дороге в Эль-Хиджаз, разрушая мосты и поджигая станции.
Ester alay был полком кавалерийской пехоты, использовавшей мулов. Его организовал в Дамаске храбрый майор фон Лейснер. Полк был столь же надежен, сколь и экономичен. Однако он по большей части состоял из высших офицеров-младотурок, а им нравилось разряжаться в пух и прах и отлынивать от работы, особенно от напряженного труда, которым занимались кадровые немецкие офицеры. Без поддержки последних Турция проиграла бы войну, не успев ее начать. Среди младотурок нашелся некий пьяница и интриган, который, злоупотребляя порядочностью Эсад-бея, добился-таки, чтобы его поставили командовать полком ester alay вместо майора Лейснера, хотя тому принадлежала по праву эта должность.
Столь своевольное поведение со стороны всяких проходимцев стоило полковнику Эсад-бею не только того расположения, которым он пользовался у немецких офицеров 4-й армии, но, до некоторой степени, и восхищения многих из офицеров турок. Те были шокированы и возмущены его позицией в столь постыдном деле.
Но все же полковник Эсад-бей был несомненно человеком скорее справедливым, настоящим рыцарем и мужественным паладином, под началом которого я имел честь служить и сражаться. [305]
ГЛАВА XXVII
Через два дня после моего возвращения в Бирэссебу пришла телеграмма от Высшего командования, в которой сообщалось, что мне разрешено ехать в Константинополь в любое время.
Я знал, откуда взялся этот приказ и очень ему радовался, но полковник фон Кресс и подполковник Эсад-бей не переставали ему удивляться. Я был преисполнен благодарности моему верному другу, которому Бог знает какие усилия пришлось предпринять, чтобы добыть для меня это разрешение. С этим чувством я вместе с моими адъютантами, лошадьми и собаками сел на военный поезд, шедший в Дамаск и Алеппо. Там у меня едва хватило времени на то, чтобы распорядиться прицепить мой вагон к экспрессу, который вот-вот должен был выехать в Адану.
Четверть часа, потребовавшаяся для осуществления данной операции, показались мне вечностью. Я думал о том, что в любой момент может прийти новое распоряжение, приказывающее мне отправиться на Кавказ, поскольку хотя я и оказал недавно туркам помощь в пустынях Синая, кровавая печать моего присутствия при убийствах армян в восточных провинциях Ван и Битлис по-прежнему оставалась на моем лбу. Она была подобна дамоклову мечу, постоянно висевшему над моей головой.
Благодаря моей расторопности я смог приехать в Константинополь прежде, чем до меня бы дошла телеграмма с моим отзывом. И когда я на следующий день после приезда спешился у здания Seraskeriat 104 или Военного министерства, чтобы пойти засвидетельствовать свое почтение архифанатичному полковнику Осман Чефкет-бею, который возглавлял «кадровое ведомство» вышеназванного министерства (позднее я узнал, что именно он больше всего боялся моего приезда — по моральным соображениям), и вошел туда, то был любезно принят не только этим низкорослым тучным сеньором с красной физиономией, голубыми глазками и рыжими шевелюрой и усами, но также и вице-генералиссимусом Энвер-пашой. Последний засыпал меня похвалами за мои военные успехи и позволил мне отдохнуть пару месяцев в интереснейшей со всех точек зрения столице Османской империи. Стояла середина июля — купальный сезон был в разгаре. Поэтому я решил остановиться не в европейском районе Пера, как намеревался ранее, а в симпатичном домике на другом берегу Босфорского залива, в историческом селении Кадикёй или Халкидонии, как называли его финикийцы. Там генерал фон [306] Бронзарт и еще несколько старших немецких офицеров уже проводили летний отпуск.
Район вилл вокруг Кадикёя, в котором я поселился, назывался Мода. С белого пляжа, омываемого волнами Пропонтиды, я в один из розоватых вечеров января 1915 года с грустью созерцал закат солнца и величественные сумерки, которые заливали кроваво-красным теплым светом тысячи минаретов и бесчисленные купола Стамбула.
Во время одной из таких благоуханных ночей, когда соловей выводит трели в густых зарослях цветущих магнолий, а густая кипарисовая роща безутешно стонет и качается у мраморных гробниц, покрытых восточным орнаментом и освещенных бледным сиянием звезд, в салоне у фон Бронзарт-паши устраивался прелестный вечер. На нем среди прочих должен был присутствовать начальник штаба 3-й армии подполковник Гузе-бей, которого я не видел с тех пор, как мы с ним расстались в Эрзеруме в начале 1915 года.
Когда я тем вечером сидел по правую руку от Его Превосходительства, а напротив меня пылал куст ярко-красных роз, и украшения дам, кресты их кавалеров переливались всеми цветами радуги, то после двух лет лишений и тревог я вновь ощутил ту странную дрожь, которую обычно возбуждают такие гостиные в сердцах всех, кто носит на поясе шпагу и золотые шпоры на сапогах. Невесть почему мне вдруг вспомнилась моя родина, лежащая далеко за морями.
Шесть или восемь недель отдыха, которые мне предоставил военный министр, я, естественно, использовал для посещения исторических памятников Стамбула и более пристального знакомства с ними. Они до сих пор соседствуют со стеной macrontikos 105, построенной, а точнее говоря — достроенной императором Анастасием над развалинами древних укреплений, возведенных еще императором Константином и Феодосием вокруг первоначального города.
Великолепный бастион, который пришедшие с Дуная полчища варваров так и не смогли покорить, до четвертого века назывался Византийским Стамбулом, пока византийские греки не дали ему имя Константинополь. Турки же, спустя десять веков, назвали его deri saadet, что означает «Врата счастья», или «Прекрасные врата».
Здесь обычно находилась резиденция султана, что продолжалось почти до наших дней, т. е. покуда двор не был переведен во дворцы Йилдыз и Долмабахче в Пере. Именно там находится также трон Шейх-уль-Ислам, т. е. главы официальной церкви. [307]
Стамбул возвышается над знаменитым заливом Золотой Рог, который тянется на шесть километров в длину и в самом широком месте насчитывает примерно шестьсот метров. Залив расположен между городами Галата и Одун-Капы, тогда как изгиб этого рога образует устье древнейший Ликос, или Кинарес, что в предместьях Киат-Хане и Али-бея. Это место еще двадцать лет назад было излюбленным местом гуляний и отдыха и до сих пор называется «Пресными водами Европы», чтобы отличить его от «Азиатских вод», или вод Йюба, впадающего в Босфор на левом берегу этого пролива.
Стамбул был возведен на террасах, которые взбираются по берегу от самой Пропонтиды и Золотого Рога. На самой вершине Серальо сквозь зеленые кроны деревьев блестят, как потемневшее серебро, свинцовые купола и балюстрады Эски Сарая.
На вершине огромного мола, на котором там и сям виднеются живописные дворцы из серого и красного мрамора, дома и домики, украшенные разноцветными глазурованными плитками, и тысячи ветхих деревянных лачуг разных оттенков, окруженных помойными кучами и зловонными лужами. На фоне бирюзового византийского неба возвышаются кружевные вершины гор, украшенные мраморными филигранными ожерельями фризов стройные минареты и серые купола двух тысяч пятнадцати мечетей, двух сотен медресе (или религиозных школ), ста двадцати православных христианских церквей, тридцати шести синагог и двухсот шестидесяти мусульманских монастырей, украшающих семь холмов старинного Стамбула.
А рядом текут прекрасные воды Босфора, чьи серебристые волны разбиваются о белые пески на побережьях Европы и Азии. В эти воды глядятся великолепные кипарисовые леса, под тенью которых тысячи лет назад отдыхали Сафо, Эфигения и отважные спутники Ясона.
Самые густонаселенные окраины Стамбула, простирающиеся по всему берегу Золотого Рога, сегодня уже лишены древних стен, по крайней мере, со стороны моря. В то же время от станции Сиркечи и от подножья Серальо идет почти неповрежденная древняя стена macrontikos. Сохранились даже места, где она идет в три ряда. Ее высота — девятнадцать с половиной метров, а ширина — шесть. По бокам стоят три тысячи башен в двадцать четыре метра высотой. Сама она окружена широкими рвами, в которых теперь устроена породы и сады. В них — апельсиновые, лимонные, миндальные, гранатовые, густолиственные банановые, деревья и магнолии соседствуют с темными кипарисовыми рощами на армянских и мусульманских кладбищах. Эти кладбища занимают почти все пространство между древними бастионами Византии и ее полуразрушенными укреплениями. [308]
Из двадцати ворот этой знаменитой стены самые известные, безусловно, Топкапы. Они свидетели смерти героического Константина Палеолога, последнего императора Византии. Не желая пережить гибель своей империи, монарх предпочел броситься на копья сарацин и погибнуть в бою, погребенным под горами вражеских трупов.
Первый и самый значительный из семи холмов, на которых стоит древний Стамбул, называется Серальо. Среди прочих замечательных зданий там имеются великолепные мечети Святой Софии и Султанахмет, а также императорский дворец или дворец великого визиря, расположенный напротив ворот Сарайкапы.
Второй холм покрывают «Большие Базары», называемые также египетскими. Там же расположены общественные бани yeni-kapusi, «сожженная колонна Константина», мечеть Нуриосмание. У подножья холма и вокруг Валиде-Султане находится balik-pasar, имеющий славу главной торговой точки Стамбула.
Третий холм делится пополам акведуком Валентина. Там, кроме развалин древнего Сераля, расположена мечеть Сулеймана.
На четвертом возвышается мечеть Мехмеда II и колонна Марциана.
На пятом стоит мечеть Селима и греческий район Фенер.
Шестой холм знаменит развалинами дворца Константина, еврейским районом Балат и древним дворцом Хебдомон, от которого также остались одни руины.
Седьмой холм венчает мрачная крепость yedi-kule 105а, т. е. «Крепость семи башен» Константина Катакузена. Об ее стены бьются с чудовищным грохотом волны Пропонтиды. Эта крепость в течение долгих веков была тюрьмой, гробницей для живых, в которой опальные византийские вельможи и великие визири, ослепленные и пережившие ужасные пытки, влачили свои жалкие дни до самой смерти.
Среди святынь Стамбула из всех выделяется сероватая главная мечеть — бывший христианский собор Святой Софии. В шестом веке, точнее — в 563 году, император Юстиниан приказал возвести это здание на месте разрушенной базилики Святой Софии. Строительство было поручено Амфемию из Тралл и Исидору из Милета.
История гласит, что когда император увидел этот грандиозный купол и все это величественное и невообразимо дерзкое творение, построенное из белого пористого камня с острова Родос и трижды превосходящее древний иерусалимский храм, он с восторгом воскликнул: «Наконец-то я тебя победил, Соломон!». [309]
Это необычное с точки зрения архитектуры здание турецкие завоеватели переделали в мечеть. Они лишили его большей части убранства — в том числе, знаменитой мозаики и крестов, вытесанных на его огромных каменных сводах. Однако и теперь их можно кое-где заметить под тонким слоем извести и гипса, призванным скрыть христианскую символику. Иногда в пламени факела то там, то сям блеснет в темноте старинная позолота. Эти отблески свидетельствуют о погребенных здесь несметных богатствах мозаик и фресок. Увы, им не дано будет вновь увидеть дневного света, покуда полумесяц не будет заменен крестом на главном куполе Святой Софии.
Снаружи это здание не производит того грандиозного впечатления, которое ей обычно приписывают. Это — серая громада, венчаемая куполом и окруженная четырьмя минаретами разной высоты. Они, кстати, гораздо менее примечательны, чем минареты мечети Ахмеда и мечети Сулемание. На тех имеются двойные и тройные галереи, похожие на ожерелья. Когда на праздники по ночам их освещают изнутри, то они похожи на сияющие короны, парящие в темноте одна над другой.
Из четырех минаретов Святой Софии два приказал возвести султан Мехмед II Фатих. Третий — Селим II, тогда как четвертый (с полумесяцем над центральным куполом) построил завоеватель Багдада Мурад IV.
Мощь и величие храма Святой Софии можно почувствовать лишь войдя в нее через центральный портал и оказавшись в огромном пространстве главного нефа, точнее говоря — под центральным куполом. Он насчитывает около двухсот футов в высоту и сто пятнадцать футов в диаметре и опирается — не помню точно — на двести или триста полусфер (тоже достаточно больших размеров) и на бесконечное количество вспомогательных нефов, которые уменьшаются по мере удаления от центра здания.
Здание лишено аттика, который, возможно, разобрали турецкие архитекторы. Вместе с элегантной апсидой, скрывающейся позади главного алтаря, Святая София насчитывает семьдесят семь метров в длину и семьдесят один метр — в ширину, считая от наружной стороны стен. Ее центральный купол идеально вписан в квадрат и покоиться на четырех колоннах, которые завершаются наверху арками и парусами.
Лишенный росписи и скульптур, храм Святой Софии может в качестве основного украшения похвастаться своей простотой, которую лучше назвать наготой — вроде какой-нибудь бронзовой языческой статуэтки, которая хороша своим неповторимым силуэтом. Что же касается деталей его интерьера, то храм можно сравнить с драгоценной шкатулкой. Взять хотя бы великолепный трон султана, весь [310] покрытый золотом, которому вторят бесчисленные роскошные светильники из драгоценных металлов. Они свисают с высоких сводов собора, возможно, их пышность скрывает их весьма относительную художественную ценность. Наконец, потрясает восточная роскошь, не знающая меры в своем пристрастии к мрамору, порфиру, драгоценным металлам, эмалям, фризам из резного камня, прекрасным орнаментам с причудливой арабской вязью, богато изукрашенным нишам, горделивым порталам и блестящим колоннам, увенчанным ионическими капителями или украшенным листьями аканта. Эти колонны некогда поддерживали своды самых известных храмов древней Эллады — таких, как храм Солнца в Баальбеке, Парфенон в Афинах, храм Дианы в Эфесе.
Над этим удивительным ансамблем из белого мрамора и драгоценных металлов, купающемся в алых, фиолетовых и голубых, почти опаловых, красках, там и сям выделяются, словно горящие змеи, бесчисленные суры из Корана, восхваляющие Аллаха. Их во времена султана Мурада IV изобразил каллиграф Мустафа Челеби, расписав золотыми буквами (иногда до девяти метров высотой) огромные круглые щиты и ляпис-лазурью — широкие фризы храма.
Солнце проникает в Святую Софию через множество отверстий. Только под нижней частью ее огромного купола находится около сорока широких окон. Они расположены друг над другом и снабжены цветными стеклами. Проходящие сквозь них лучи солнца заполняют огромное пространство собора мягким таинственным светом имеющим оттенок розы и гелиотропа.
Помимо четырех сарацинских минаретов, нескольких мусульманских ворот или какой-нибудь поверхности стены, покрытой экстравагантными рисунками, никак не вяжущимися со строгими линиями колонн, которые подымаются, как стволы пальм, к высоким карнизам и многокупольной крыше, в Святой Софии нет больше ничего любопытного. Разве что атриум, или внутренний дворик, кажущийся очень маленьким по сравнению с ее собственными размерами, да еще, возможно, яшмовая (если не ошибаюсь) колонна. В одном из ее пазов обычно скапливается вода. Быть может, это небесные слезы, стекающие сюда благодаря чудесной силе?
В этом святилище есть еще одна примечательная колонна. Она стоит справа от главного входа и привлекает внимание косой трещиной, похожая на след от удара сабли. Эта отметина находится на высоте метров пяти. Легенда гласит, что это след от ятагана надменного султана Мехмеда II Фатиха. Победоносно въехав в храм на взмыленном жеребце, султан заставил своего коня запрыгнуть на гору трупов христиан и затем нанес удар по колонне, бросив тем самым вызов всему христианскому миру. [311]
По той же легенде именно в этот момент из потолочного свода выпал огромный камень и похоронил заживо священника, который, стоя на галерее и вознося к небу Святые Дары, молил султана пощадить тех немногих защитников гордой Византии, которые еще оставались в живых и, истекая кровью, продолжали оборонять главный алтарь храма. Это потрясающее событие, который до сих пор помнят оттоманские греки — потомки тех самых византийцев, произошло примерно в середине 1453 года. Тогда под глухой стук барабанов и нескончаемое гудение рожков сто пятьдесят тысяч фанатичных сарацин и около тридцати тысяч янычар, предводительствуемые неистовыми муллами, бросились, словно голодная свора собак, на Стамбул. Они размахивали оружием, метали дротики и издавали вой и улюлюканье, от которых стыла кровь в жилах самых отважных защитников из немногочисленного войска христиан. Их было всего девять тысяч, из коих три тысячи составляли католики. Дикие турки под предводительством отступника Орбана с оглушительным грохотом метали в стены героической Византии гигантские каменные снаряды, разрушающие башни и заставлявшие сотрясаться до основания эту последнюю цитадель христианской веры, что возвышалась над золотыми водами Леванта.
Османские греки, разумеется, по-прежнему до безумия любят эту древнюю базилику, хотя она и переделана в мечеть. Для них она навсегда осталась священным символом древней империи.
Помимо Софийского собора среди остальных святынь Турции выделяется своей особой красотой и несравненными архитектурными достоинствами минаретов великолепная мечеть Селимие в Адрианополе. Она была воздвигнута во времена Сулеймана Великолепного оттоманским подданным Синаном. Хотя он и не был архитектором по профессии, тем не менее, похоже, кроме этой несравненной мечети построил еще сорок или пятьдесят самых больших и известных мечетей в этой империи.
Один из минаретов мечети Селимие возвышается чудесным, почти невероятным образом на двести футов (хотя его диаметр едва имеет одиннадцать футов в основании и восемь на верху). Внутри имеется три каменных винтовых лестницы, отделенных друг от друга толстыми стенами. Одна лестница ведет на первую из трех галерей, что ожерельем окружают эту башню; вторая — на среднюю галерею, а третья — на самую верхнюю. С нее-то и поет ежедневно муэдзин свои хвалы Аллаху, созывая правоверных мусульман на молитву.
После мечети Селимие, как мне кажется, третье место по значимости во всей Оттоманской империи занимает пользующаяся [312] заслуженной славой мечеть Омара в Иерусалиме. Она построена в ирано-индо-арабском стиле. В ней наряду с мавританскими стрельчатыми арками присутствуют великолепные образцы архаического декора в виде аканта.
Главное достоинство этой святыни, однако, вовсе не в ее размерах, которые в сравнении с главными мечетями мусульманского мира не производят никакого впечатления, но в несомненной красоте ее линий и неповторимой и нескончаемой игры света и тени внутри.
Помимо Святой Софии в Стамбуле имеется бесконечное число мечетей, окруженных ажурными минаретами, украшенными яшмой, бронзовыми инкрустацией, мрамором, алебастром. Среди них наибольшее внимание своими размерами привлекает мечеть Сулеймана. Она была возведена в 1566 году Синаном на месте древней церкви Святой Евфимии Халкедонийской.
Следует также упомянуть мечеть Султанахмет, знаменитой необыкновенной красотой своих шести минаретов. На четырех из них находится по три изящных мраморных галереи, а на двух оставшихся — по две (если я не ошибаюсь).
В мечети Мехмеда II, или Мехмеда II Фатиха, которая была построена греческим архитектором Кристобулом на месте разрушенной церкви Святых апостолов, относящейся ко времени Юстиниана, покоится прах древних византийских императоров. Он перемешался со строительным раствором, который использовали для укрепления фундамента. На видном месте находится мраморная плита со следующим предсказанием знаменитому варвару, завоевателю Византии: «Приветствую тебя, о войско и счастливый Принц! Однажды вы завоюете Стамбул!».
За мечетью Нуриосмание, расположенной напротив Египетских рынков и в лунные ночи похожей на сказочный замок, следует по своему историческому значению мечеть Эйюб. Она построена из белого мрамора и не имеет колонн. В ней покоятся останки храброго сарацинского эмира Эйюба, личного друга Пегамбера, т. е. Божьего Пророка. В середине VII века он развернул в боевую линию свои корабли у входа в бухту Золотой Рог и под знаменем полумесяца, трепещущим на ветру, первым пошел в атаку и погиб, израненный стрелами, у древних стен Византии.
В этой мечети, которую украшают пестрый мраморный пол и многочисленные постоянно горящие светильники из алебастра, порфира и серебра, самый старый дервиш из династии Мовлели опоясывает ятаганом Османа оттоманских монархов в день их восшествия на престол — ведь у турок не принята церемония коронации. У них — народа воинственного — скипетр и корона [313] соединяются в одном, а именно — в синеватом клинке меча Османа-Завоевателя, основателя династии Османлисов 106.
Еще две знаменитейших святыни Стамбула — воздушная мечеть Лалели-Джами, расположенная в центре квартала Фатих, и симпатичная мечеть Баязида, стоящая рядом с военным министерством. Последняя была возведена на том месте, которое когда-то занимал форум Феодосия.
Предваряемая атриумом, окруженным галереями со стрельчатыми арками, в которых перемежается белый, розовый и черный мрамор, эта мечеть имеет также красивейшие внутренние убранства, в первую очередь надписи, а также многочисленные колонны из мрамора с прожилками и из яшмы (черные и зеленые, если не ошибаюсь). Колонны эти увенчиваются капителями в форме изящных сталактитов.
Но, пожалуй, самая симпатичная особенность этой святыни заключается в том, что вокруг минаретов и под их сероватыми, покрытыми цинковыми пластинами куполами в невероятном количестве гнездятся голуби.
Каждый раз, когда я, гуляя, проезжал мимо того места, я обычно спешивался и садился, скрестив ноги, на скромный табурет в каком-нибудь маленьком кафе на свежем воздухе, расположенном около этой мечети под сенью развесистого платана. Я выпивал чашечку кофе и выкуривал пару сигарет. Эти ручные птички усаживались, воркуя, мне на плечи — к большому неудовольствию Тасима, которому потом приходилось чистить мой мундир.
Кстати, о мечетях. Одна из вещей, которых я никогда не мог понять, это то, каким образом минареты — эти тончайшие иглы из извести и камня — спокойно сохраняются при землетрясениях, которые часто сотрясают Стамбул и разрушают большинство его строений — от простой хижины из жестяных листов до императорских дворцов. Таких, например, как дворец Кият-Хане. Многие здания в Стамбуле построены целиком из дерева и, следовательно, являются причиной гигантских пожаров, случающихся здесь регулярно. Так, в 1918 году огонь уничтожил около двадцати тысяч домов в квартале Фатих.
После таких катаклизмов в Пере и Стамбуле остаются огромные серые пятна, усеянные развалинами зданий, словно синяки на морщинистой шкуре какого-нибудь великана. [314]
Эта невероятная прочность минаретов, которые век за веком горделиво возносятся ввысь, бросая вызов небесным молниям и первобытным содроганиям земли, должна была бы заинтересовать не только архитекторов, но и всех тех, кто в горделивом невежестве своем взирает с презрением на цивилизацию prochain-orientale 106а (ближневосточный), ведь она уже была древней за тысячу лет до того, как языческая Европа только собиралась стать цивилизованной.
Чтобы рассеять недоумение всех, кто с удивлением спросит, откуда берутся средства для поддержания в должном состоянии всех этих мечетей и прочих религиозных институтов Турции, я позволю себе заметить, что в Оттоманской империи духовенство живет не на милостыню и не на добровольные пожертвования своих прихожан, а на жалование, которое ему регулярно выплачивает министерство Evkaf 107. Оно создано специально для того, чтобы распоряжаться 35 или 40% городской собственности, которой фактически владеет турецкое духовенство, а также тремя четвертями сельскохозяйственных угодий (их называют земли Vakuf), которые также принадлежат церкви, хотя и не навсегда.
Кстати сказать, во всех мечетях обычно имеется кафедра, окруженная знаменами и священными вымпелами на древках. С нее hoca-effendi, т. е. священник, носящий также титул имама или муллы, читает и поет суры Корана. Он это делает сладким и жалостливым голосом, что придает мусульманскому обряду что-то необъяснимо печальное и необыкновенно впечатляющее. Возможно, это происходит потому, что их служба исключительно проста и окружена молчаливым и безграничным уважением к возвышенному. Службу посещают только мужчины. Женщины участвуют в ней, сидя в специальных, отделенных решетками, помещениях или на потайных галереях, расположенных в отдалении от кафедры.
Внутри мечети нельзя находиться ни собакам, ни младенцам. Там не должен быть слышен шум шагов. В этом священном месте царит глубокая и торжественная тишина.
Трудно забыть вид тысяч мужчин в белых, голубых и коричневых халатах с белыми тюрбанами на голове, выполняющих — все, как один и абсолютно бесшумно, словно хор призраков — целый ряд сложных движений. Никогда не изгладится из памяти единодушный выдох этой толпы, сидящей безукоризненно ровными рядами друг за другом. Все это наполняет любого человека восхищением и [315] уважением к этим людям, точнее говоря — к мусульманским народам, с такой точностью и с таким рвением выполняющим непреложные предписания их религии.
Если бы мы, так называемые цивилизованные народы Старого и Нового Света, привыкли думать не только о настоящем, но и хотя бы немного о будущем, то война, которая только что опустошила Европу, никогда бы не произошла. И двадцать миллионов молодых и здоровых людей не гнили бы сейчас в безвестных могилах из-за прихоти политиков, а также амбиций и ненасытной алчности богачей.
ГЛАВА XXVIII
Одной из самых приятных черт мусульманской религии является почитание памяти покойных, которые, с точки зрения мусульман, не умирают, а засыпают сном праведников в своих могилах.
Поэтому-то исповедующие мусульманство никогда не оплакивают своих умерших родственников, а наоборот, часто ходят на кладбища, являющиеся для них не местом скорби, а неисчерпаемым источником утешения.
Дни отдыха, а именно пятницу, которая соответствует нашему воскресенью, те, кто наиболее привержен памяти ушедших близких, предпочитают проводить в их обществе, у могил. Сидя в тени темных кипарисов, они временами представляют поистине трогательное зрелище: какая-нибудь вдова с маленьким ребенком на руках или девушка с бледным челом склоняются к цветнику у могилы, доверяя луне свои печали или щебеча, словно раненый соловей, тому, кто покоится под землей, как сильно она его любила.
Турецкие похороны, как правило, являются церемонией торжественной. На них не увидишь слез, не услышишь душераздирающих криков, как у арабов. Те иногда даже нанимают старух, чтобы они своими жалостливыми воплями помогали оплакивать смерть близких.
На турецких похоронах на лицах всех присутствующих — важное, почти торжественное выражение. Такое же бывает на лицах стариков, провожающих своих сыновей или внуков на войну или в долгое, очень долгое путешествие.
И если кто-нибудь выразит отцу покойного соболезнования, единственное, что он ответит голосом человека, в котором под напускным спокойствием борются благопристойность и плохо сдерживаемая боль, это: «Ne yapalim? Allah Verdi, Allah aldi...». Что означает: «Что поделаешь? Бог дал, Бог взял». [316]
Благородство, внимание и необычайное почтение, с которым относятся к своим предкам и древним учителям оттоманские турки как высокого, так и низкого происхождения (что особенно заметно на фоне чрезмерного легкомыслия и пошлости греков и левантийцев), вкупе со строгим соблюдением непреложных религиозных законов и являются основой того возвышенного смирения перед неизбежным, что сквозит почти в каждой из турецких пословиц и максим о судьбе. Вот несколько примеров подобных изречений: «Коли Бог дает и берет как ему заблагорассудится, к чему вмешиваться в его дела?» Или: «Тот, у кого хорошее здоровье и чистая совесть, кто не должен заботиться о завтрашнем дне, чувствует себя так, словно весь мир у него в руках». Или еще: «Никогда не проси справедливости у небес. Сделав это, ты поступишь несправедливо по отношению к ним, ведь справедливости в мире — нет».
Эти и подобные им любимые поговорки турецкого народа, которых я мог привести множество и которые все как одна говорят о неизбежности, затрудняют проявление личной инициативы. Благодаря им ясно видно, откуда главным образом происходит пресловутый восточный фатализм. Его пагубное воздействие постоянно сказывается не только на частной жизни мусульман, но также и на res publica 108 исламских народов в целом. Несмотря на все их усилия что-либо изменить, они всегда были и навсегда останутся привержены инерции и рутине, покуда незыблемое учение Корана будет окутано нетерпимостью, покуда его ученые толкователи не признают тех физических новшеств и моральных завоеваний, которые прогресс, наука и развитие пролетарских учений неизбежно вынудят когда-нибудь принять политико-социальные институты мусульманского мира.
Почти на всех мусульманских кладбищах Константинополя отсутствуют ограды и решетки. Могилы, как правило, находятся в плохом состоянии из-за кипарисов: распространяясь повсюду, их корни приподнимают надгробные камни и мраморные, яшмовые или гранитные колонны (на их верхушках находятся фески и тюрбаны). Эти колонны украшают могилы, которые обычно разукрашены более или менее роскошно, в зависимости от статуса похороненного. Часто на них вырезаются надписи вроде следующей: «О, Аллах! Ты даровал нам жизнь и смерть, позволь же мне умереть в твоей святой вере, дай мне мир, дай мне покой!». [317]
Могилы женщин украшены корзинами с цветами, искусно вырезанными из камня на крышке саркофага, тогда как могилы мужчин покрыты барельефными изображениями ятаганов и батальных сцен.
На многих надгробных плитах есть отверстия или узкие сосуды, которые родственники умерших нарочно приказывают высечь — для того, чтобы птицы могли напиться дождевой воды, которая в них скапливается.
Сколько раз я часами бродил в размышлениях по этим полуразрушенным кладбищам, мимо заброшенных могил, когда серебристые лунные лучи освещали их мертвенно-бледным светом. Шумели кипарисы и далекая песнь муэдзина трепетала в воздухе и отдавалась странным эхом в ночи, бархатисто-синей, как глубокие морские воды.
Во время больших религиозных праздников, называемых Рамазан, которые по значимости можно сравнить с нашей Страстной неделей, мусульмане имеют обыкновение в течение одного месяца соблюдать пост с рассвета и до захода солнца. Удивительно, как правоверные, измученные столь долгим воздержанием от пищи, сразу после того, как с высоты минарета прозвучит «Lah-Ilah-Il- Lah-Lah», бросаются с торжествующими криками к заранее накрытому столу, чтобы отыграться за двенадцать часов жестокого голода.
В полночь едят во второй раз — обильно или скромно, в зависимости от доходов каждого. А после завтрака, который происходит незадолго до рассвета, верующие ложатся спать, чтобы проснуться лишь в полдень — голодными и, естественно, в плохом настроении. Весь день они ждут захода солнца, чтобы как и накануне наброситься на еду.
Во время поста мусульманину категорически запрещено не только есть и курить, но даже пить воду и нюхать цветы. Все это происходит из-за чрезмерных предписаний шариата (наиболее значимой священной книги после Корана и хадисов), которые касаются практически всего — ростовщичества, архитектуры, молитв, ухода за новорожденными, того, как надо чихать, и даже как и когда наилучшим совершать «га», т. е. военные походы с целью грабежа, которые п теперь практикуют племена пустынь.
Последняя часть Рамазана называется Байрам. Он длится четыре дня, в течение которых проводятся праздничные базары. Члены больших семей и знакомых общаются здесь друг с другом, тратя деньги столько, сколько каждый может себе позволить. В эти праздничные дни забивают тысячи барашков, которых затем жарят на вертеле. И даже самые бедные семьи Стамбула с трудом могут [318] представить себе Байрам без kuzu — жаренного на открытом огне ягненка.
Это также время, когда раздают щедрую милостыню, т. к. турки необыкновенно жалостливы. Вот почему бедняк с протянутой рукой редко остается без подаяния — будь то обыкновенный куска хлеба.
Мусульмане никогда не относятся к нищему с презрением. Если им нечего подать или нечем помочь, то они, по крайней мере, участливо скажут: «Allah versin, kardesim», т. е. «Бог тебе подаст, брат мой!».
Одна из причин, почему мусульманские народы сохраняли тесные контакты, несмотря на огромные расстояния, которые их разделяли, заключается в их паломничествах в Мекку. Ежегодно сотни тысяч верующих со всех концов света отправляются туда, поскольку этот город для магометан означает тоже, чем был Рим для католиков в средние века, т. е. до отделения от Католической церкви лютеран, англикан и прочих протестантских сект.
Сегодня эти паломничества совершаются не только на верблюдах, как прежде, но нередко в роскошных пульмановских вагонах по железной дороге Эль-Хиджаза, а также на трансатлантических пароходах, везущих паломников до порта Джидда, иначе говоря — почти до самых ворот Мекки. Эта пыльная аравийская метрополия превращается на период паломничества в своеобразный современный Вавилон, куда как птицы слетаются люди с трех континентов, чтобы на сотни разных языков молиться одному и тому же Богу — Единому и Единственному, Милосердному Аллаху и чтить, преклонив колени, память его Пророка Мухаммеда.
Почтение к родителям — еще одна прекрасная черта мусульманской веры. Сын никогда не сядет в присутствии отца, не заговорит без разрешения.
У черкесов сын должен стоять у стола скрестив руки, пока отец не закончит есть. Только тогда он, в свою очередь, может приступить к еде. При прощании сын целует отцу руку в знак глубочайшего уважения. «Целование руки» — это привилегия, на которую имеют право все старики, как богатые, так и бедные, и в которой им никто не отказывает.
В Константинополе многие из этих обычаев претерпели существенные изменения под влиянием европейцев. Но в чисто турецких районах и пригородах столицы они продолжают соблюдаться с извечной церемонностью и точностью.
Жилище мусульманина делится на манер древнего византийского дома на две части. Одна называется selamlik, что соответствует androceo 108а, и haremllk, который является древним gineceo 108б. Это [319] сходство связано с тем, что двадцать или тридцать тысяч оттоманских турок, которые в XIV веке помогали первому Осману основать свою могущественную династию, с самого начала быстро ассимилировались среди завоеванного народа. Единственное, что они смогли сохранить, это их язык и, до известной степени, их религия, которую они всегда хотели навязать силой завоеванным народам — прежде, чем она раствориться в нирване византинизма. Ведь политические игры, законы и все, что связано с оттоманским общественным управлением, всего-навсего более или менее точно скопировано с древней Византии.
Из двух вышеупомянутых частей первую, selamlik, используют только мужчины, которые в ней принимают своих родственников и гостей. Haremlik же служит жилищем детям обоих полов младше десяти лет и женам, точнее говоря, жене, т. к. в Константинополе многоженство уже почти не принято в виду того, что Коран дает право каждой из четырех законных жен иметь прислугу и отдельный дом.
Эти столь многочисленные расходы не может себе позволить почти никто, кроме султана и членов его семьи.
Во времена абсолютизма крупные вельможи — великие визири и даже вали (т. е. генерал-губернаторы провинций) — позволяли содержать огромные гаремы, поскольку имели разрешение обирать по своей прихоти население вверенных им вилайетов. Но сегодня все изменилось. Конституция, автомобили, упразднение рабства и обязанность платить жалование прислуге положили конец этой скандальной традиции.
Сами турчанки теперь, выходя замуж, требуют от будущих мужей строгого соблюдения моногамии. Это означает, что принципы либерализма начали наконец распространяться и пускать корни в самой Турции.
Если до принятия конституции женщины носили плотные и темные платки, закрывавшие лицо, то теперь, особенно в Константинополе, их сменили воздушные газовые накидки. Они более прозрачны на головках красивых женщин, но сквозь них в любом случае можно рассмотреть в мельчайших подробностях турецких женщин. Женщины уже не носят туфли, похожие на домашние шлепанцы, и разноцветные шелковые шальвары, но одеваются по последней парижской моде. Выходя на улицу, они облачаются в элегантное pardessus 108в с капюшоном — турки называют его обычно Sаrsа или yasmak.
Хотя Коран и запрещает мусульманкам показывать даже прядь волос, повсюду можно заметить великолепные русые, смоляные и [320] каштановые локоны, кокетливо уложены под голубыми, белыми и коричневыми газовыми платками.
Стенографистки и другие девушки, служащие в общественных учреждениях, как правило, отбрасывают накидку на плечи и почти полностью открывают грациозные головки и открывают лица с томными черными глазами и тончайшими чертами. Единственное, чего не добился слабый пол на берегах Босфора, так это права носить шляпку. Но я не сомневаюсь, что со временем им и это удастся сделать.
Несмотря на то, что турецкая женщина, как правило, не получает должного воспитания, она является олицетворением самой женственности. И вопреки борьбе за эмансипацию, которую вот уже несколько лет ведет знаменитая писательница Халиб-Эдиб Ханум (сегодня она возглавляет министерство общественного образования Турции) и другие деятельницы культуры, турецкая женщина и теперь остается все тем же трогательным существом, переполненным нежными чувствами и наивными эмоциями, словом, такой, какой ее изобразил Пьер Лоти в известном произведении «Разочарованные».
Я думаю, что не только гречанки и левантийки, но и многие парижские модницы желали бы обладать тем истинно женским характером, который отличает красивых и покорных турчанок.
У подножия храма Святой Софии, который словно врос в покрытый зеленью холм, спускающийся к берегам Пропонтиды, возвышается Эски-Сарай со своими многочисленными куполами, покрытыми свинцовыми пластинами, и с незрячими стеклами, похожими на пустые глазницы.
Его вид с первого взгляда впечатляет, но затем не привлекает. Возможно, виной тому мрачный цвет его фасадов и зловещая тишина, царящая вокруг.
Одного свидетельства о том, что прежние его хозяева — византийские базилевсы — приказывали вырывать глаза у своих жертв и нанизывали их, словно четки, достаточно, чтобы заставить обойти стороной это мрачное здание.
В одной из пристроек дворца, сегодня называемой павильон Чинилли, или «керамический дворец», так как его украшают яркие изразцовые плитки, размещается Школа изящных искусств и Национальный музей древностей. В нем еще сохранились великолепные образцы керамики из Хизарлика, т. е. древней Трои. Немного дальше, рядом с Национальной библиотекой, таящей в себе несметные сокровища исторических документов, находится имперская казна, где хранятся в изобилии изделия из горного хрусталя, ювелирные [321] украшения, шелка, драгоценные камни, сверкающие доспехи, китайский и севрский фарфор, фаянсовые изделия, покрытые красивейшим орнаментом, резная мебель, ковры, оружие из дамасской стали, инкрустированное золотом и серебром, бесконечные рисунки по перламутру, цинку, слоновой кости и панцирю черепахи, резьба по розовому, эбеновому и лимонному дереву.
На некотором расстоянии (и даже достаточно далеко) от этих зданий стоит т. н. sirkai seref-odasi 109. Будучи христианином, я смог войти туда только благодаря своей турецкой форме, ибо тут под сенью из ляпис-лазури или чего-то в этом роде хранятся меч, стяг, мантия и круглый щит Магомета. «Пегамбера», которые султан Селим II привез с собой из Аравии, завоевав Сирию и Египет.
Среди старых крепостей Константинополя имеется две цитадели — Румели и Анадолу-Гисар. Они были воздвигнуты по приказу Мехмеда II по обоим сторонам Босфора, неподалеку от того места, где царь Дарий приказал соорудить огромный плавучий мост, чтобы захватить земли скифов по обе стороны Дуная. Почти у самого Черного моря, на южном (азиатском) берегу пролива виднеются очертания двух генуэзских крепостей, которые и по сей день находятся в довольно хорошем состоянии.
В этих безмолвных бастионах, стены которых увиты жимолостью, плющом и папоротником, можно еще увидеть бронзовые стволы пушек, торчащие из амбразур, а вокруг зубчатых башен реет розовый ореол. Вид этих двух цитаделей необыкновенно украшает и без того живописную панораму Босфора. Этот пролив кажется чудесной голубой рекой с крутыми берегами, покрытыми рощами платанов, кипарисов, миртов, лавров, со склонами, на которых тянутся деревеньки, дворцы, усадьбы и шале от Бююк-Дере и Терапии до Долмабахче, а на другой стороне — до Моды и цветущих садов Фенера.
В том месте, где начинает Босфор, на азиатском песчаном берегу возвышается подобно огромному амфитеатру город Эскутари, или древний Хризополис. Он является частью константинопольского округа и располагается на западном склоне нескольких холмов, увенчанных темными рощами кипарисов и кладбищами, слывущими самыми красивыми во всей империи.
Южной границей Эскутари является небольшая голубая бухта. В глубине ее располагается центральный вокзал Хайдарпаша, а на южном ее берегу, на небольшом полуострове, располагается маленький, но чрезвычайно живописный город Кадикёй, или Мода, а иначе [322] говоря, Финикийская Халкедония. Когда в ее многочисленных окнах отражаются последние лучи заходящего солнца, Кадикёй светится и искрится, словно огромная кайма или колоссальный слиток золота.
Сколько раз лунными ночами я проезжал на элегантных «kayik» или катерах турецкого военно-морского ведомства вдоль красочных берегов древнего Босфора, на которых бок о бок с зарослями фиолетовых ирисов виднеются похожие на черепа серые руины страшных «замков тишины», куда византийские монархи заточали пожизненно своих ослепленных и изувеченных жертв. А рядом, там, где Босфорский пролив выходит в Понт Эвксинский — родину гарпий, возвышаются мрачные, почти отвесные скалы, и волны бьются о них с ужасным грохотом.
Есть там также, при самом входе в залив, еще более ужасные «лазуритные скалы», те, что внушали такой страх аргонавтам... Неосторожные корабли и по сей день разбиваются о них, подхваченные помимо течения сильным морским приливом.
Многие иностранцы часто ошибаются полагая, что пробыв несколько недель в Пере, пожив в Токатлиане или в Пера-Паласе, посидев в каком-нибудь ночном клубе и греческом кафе, и прокатившись на машине по главной улице Стамбула, они уже знают Турцию или, по меньшей мере, — Константинополь. Возвратившись к себе домой, они с пафосом и безразличием разглагольствуют, что страна эта ни на что не годна, что турецкие лавочники и торговцы — грабители, возницы и толмачи — мошенники. При этом они не подозревают, что эти лавочники, возницы и проводники Перы, как правило, вовсе не магометане, а армяне, греки и левантийцы, поднаторевшие в искусстве опустошения карманов доверчивых путешественников.
Чтобы проникнуть в самую душу Константинополя, нужно, для начала, затеряться на узких центральных улицах Стамбула, заходить в кафе, рестораны, пробовать местные блюда, обратить внимание на вежливое обхождение мусульман, которые обращаются с посетителем как с misafir, т. е. дорогим гостем, хотя тот и платит за еду.
Затем стоит не спеша прогуляться по большим базарам и спокойно понаблюдать, если получится, очень активную, но и размеренную жизнь пестрой толпы в фесках и тюрбанах. Стоит приглядеться и к длиннобородым торговцам с ясными глазами, уважительно приветствующих покупателя из-за прилавка и не начинают с ним говорить, пока он не обратиться к нему первым.
После больших базаров следует также не торопясь пройти по путанным и тихим мусульманским районам, окружающим рынки со всех сторон. И прежде всего, по району Фатих с его бесчисленными [323] переулочками и тупиками, вдоль которых стоят ряды темных домов с окнами, защищенными деревянными или железными решетками. Эти решетки называются celosia и служат для того, чтобы женщины могли смотреть на прохожих, а их самих не было бы видно.
В этих местах не заметишь открытых дверей, не услышишь лая собак, не увидишь детей, играющих и бегающих на улице. Повсюду тишина и полный покой. Слышны лишь громкий стрекот цикад, робкая трель соловья, заливающегося на цветущем гранате, и нежное журчание источника, слагающего поэтические строфы под бирюзовым небом Востока. Это единственные признаки жизни, которые можно уловить под жарким полуденным солнцем в этом глубоко загадочном месте, называемом сердцем Стамбула.
Если путешественник хорошо одет и импозантен, ничего странного не будет в том, что к ногам его лошади упадут браслет или алая роза, так что всадник даже и не поймет, как и когда это случилось.
Интересно и в тоже время — поучительно наблюдать иногда за небольшими площадями возле мечетей. На них, как правило, растут старые кипарисовые и ореховые деревья, платаны с густой кроной, под их тенью размещаются маленькие кафе на открытом воздухе. Там посетитель садится скрестив ноги на диванчик или деревянную табуретку, чтобы испытать keyif 109а. Это своего рода самосозерцание, при котором человек одновременно видит все и не видит ничего, не думает ни о чем и думает обо всем — сам не замечая этого. Тем временем Kahveci 109б неслышно снует среди сидящих клиентов, подавая то тому, то другому еще одну чашечку черного кофе без сахара (sade) или кофе с сахаром (sekerli), зажигая с помощью раскаленных углей погасшую сигарету или кальян.
Если этого полного покоя сознания и величественной тишины, которой окружена расположенная рядом мечеть, оказывается недостаточно, и человек захочет почувствовать себя еще спокойнее и отрешенней, ему нужно лишь пересечь улицу, снять обувь, войти в храм и погрузиться в высшую безмятежность — ту, что внушает душам мусульман эта безумная и абсолютная вера в Единственного Бога. Магометане имеют обыкновение посвящать ему больше времени и забот, чем своим повседневным делам и земной суете.
Только тот, кто смог проникнуть в эту таинственную атмосферу, в которой все посвящено Богу и покою и все жалеют пекущихся о завтрашнем дне, может сказать, что по-настоящему знает душу мусульманина и Турцию. Ведь Аллах — «само милосердие» и печется обо всех.
Elhamdulillah! 110 [324]
ГЛАВА XXIX
Тем временем ситуация в Европе усложнялась. Победоносные немецкие части наступали повсюду, за исключением Месопотамии, где британские войска отвоевали Кут-эль-Амару и продвигались к окрестностям Мосула. Дух беззаботности, воцарившийся в Германии после завоевания части Румынии и Украины, пополнивших запасы продовольствия в стране, заставили Верховное командование впервые после Дарданелльской операции обратить взоры на Турцию.
Командование османской армией все еще находилось в руках Джемаль-паши (а именно — 4-й армией в Сирии и Палестине) и Халила (6-я армия в Месопотамии), а потому пребывало в состоянии полного хаоса. Это не замедлило спровоцировать определенные трения, в результате которых начальник Генштаба турецкой армии генерал фон Бронзарт был отправлен в отставку, а генерал фон Фалькенхайн был назначен на пост командующего группой армий Сирии, Палестины и Месопотамии (в которую входили упомянутые 4-я и 6-я армии). Чтобы лучше контролировать ситуацию, во главе константинопольского Генштаба был поставлен генерал фон Сект — он только что добился больших успехов, возглавляя компанию маршала фон Маккензена в Румынии.
И, наконец, чтобы отделаться от всемогущего и наглого Джемаль-паши, Верховное немецкое командование пригласило его провести некоторое время в гостях у императора Вильгельма, где с ним, разумеется, обращались, как с принцем. И только после возвращения Джемаль понял, в какую западню угодил: в его отсутствие командующим 4-й армией был назначен безобидный Кючюк-Джемаль-паша 111. Его же, т. е. Бююк-Джемаля 112, практически разжаловали и оставили лишь номинальную должность министра морского флота (без флота) — т. к. настоящим министром был немецкий адмирал фон Сушон, который хозяйничал, как хотел, в то время как Джемалю лишь оставалось подписывать приказы последнего.
Однако Халил (обеспокоенный произошедшим с его коллегой, а еще больше — с главнокомандующим Кавказской группой войск маршалом Ахмедом Иззет-пашой, которого тоже отправили в отставку, пока он гостил у кайзера) отказался принять приглашение, поступившее от кайзера и ему. Несмотря на все усилия Верховной ставки в Константинополе, предпринятые для отстранения его от командования, он продолжал спокойно занимать свой пост главнокомандующего 6-й армией в Месопотамии. [325]
Генерал фон Фалькенхайн, едва заняв свой пост, принялся с помощью начальника штаба, полковника фон Доммеса, разрабатывать в общих чертах план новой кампании. Однако на детали он не обращал внимание. Поскольку он продолжал пользоваться безграничным, как казалось, доверием императора Вильгельма, ему ничего не стоило, помимо прочих важных вещей, получить тысячу или тысячу двести грузовиков последней модели. Благодаря им он хотел наладить надежное сообщение между Алеппо и Мосулом, которые являлись основными опорными пунктами в Сирии и Месопотамии.
К несчастью, уж не знаю, из-за его ли небрежности или Энвера, основная часть снарядов и почти весь бензин для будущей экспедиционной армии сосредотачивались в складских помещениях и внутренних дворах вокзала Хайдарпаши — до тех пор, пока однажды таинственным образом не взлетели на воздух двести или триста вагонов, груженых бензолом, бензином, взрывчаткой, гранатами, патронами и пр.
Эта неожиданная и ужасная катастрофа, естественно, разрушила все воздушные замки Фалькенхайна и заставила его отказаться от идеи завоевать Багдад и Кут-эль-Амару, что было основной целью планируемой им кампании.
Англичане же, напротив, не замедлили воспользоваться нашей оплошностью, которая им точно с неба свалилась, и для устрашения немедленно развернули основные силы на Синайском фронте. Фон Фалькенхайну ничего не оставалось, как использовать те немногие боевые части, которые у него еще оставались, для обороны Сирии и особенно — Палестины. Серьезную угрозу для последней представляло то, что британский генералиссимус продолжал перебрасывать дополнительные войска в район Газы.
Неприятное происшествие с нашими вагонами, которое я склонен объяснить халатностью портовых грузчиков, случайно уронивших какую-нибудь коробку со взрывчаткой, поставила в очень трудное положение и остатки наших войск в Месопотамии. К тому же Кавказ и большая часть Анатолии по-прежнему были завоеваны русскими, армия которых медленно, но верно двигалась к Сивасу, то есть в самое сердце Малой Азии.
Я склоняюсь к той версии, что упомянутая катастрофа не была делом рук вражеских летчиков (никаких самолетов не было ни видно, ни слышно в момент взрыва), но произошла по невнимательности турецких солдат, которые отвечали за разгрузку боеприпасов в порту, поскольку в тот момент, когда взорвалась первая петарда, граната, бомба или что-либо еще, я как раз ехал по двору вокзала Хайдарпаша. Я только что вернулся верхом на лошади по берегу с прогулки в Скутари и спрашивал у одного немецкого сержанта [326] военно-санитарной службы, почему командир приказал ему разбить палатки посреди этого скопления взрывчатых боеприпасов и цистерн с бензином. Внезапно сильнейший взрыв в нескольких десятках шагов справа от нас чуть не вышиб меня из седла и швырнул в ноги забившемуся в судорогах коню мою собаку, которую я взял на прогулку.
Прежде чем я осознал, что произошло, раздался новый, еще более ужасный взрыв, причем гораздо ближе.
Нечего и говорить, что я спешно покинул вокзал.
Не успел прогреметь третий взрыв, как мой конь буквально пролетел над обезумевшей от ужаса толпой, в смертельном испуге бежавшей прочь из этой преисподней. Через минуту или две после первого взрыва на воздух взлетали уже не ящики, а вагоны, груженые бензином и взрывчаткой. Дробь разрывавшихся мелких боеприпасов была такая же, как на передовой во время жаркого сражения.
Когда я ценой невероятных усилий смог, наконец, добраться до улицы Кадикёй, тянувшейся в виде бульвара по всему юному берегу бухты, с грохотом, похожим на раскат грома, взорвалось целое здание с боеприпасами — думаю, что там хранился динамит. Взрывная волна была такой сильной, что стекла почти всех прибрежных зданий вылетели с громким звоном, а я чуть не потерял равновесие в седле.
Невозможно описать, какую панику вызвала эта катастрофа не только в Кадикёй, но и в столице, где поначалу распространился слух, будто английская эскадра форсировала Дарданеллы и наступает на город.
Если бы в тот вечер в Моде начался один из тех ужасных пожаров, что периодически охватывают пригороды Константинополя, то, наверно, там не осталось бы одного целого здания, поскольку большинство жителей в ужасе бежали кто куда, бросая свои жилища.
Весь вечер и всю ночь огонь уничтожал то, что еще совсем недавно было самым большим и самым современным железнодорожным вокзалом в Малой Азии, а может быть и на всех Балканах. Миллионы фунтов стерлингов, вложенные в здания, подвижной состав и боевую технику, менее чем за двое суток превратились в пепел.
Нас с Тасимом неудержимо влекло к этому огненному вулкану, и мы медленно подъезжали к нему. Наконец, за полночь нам удалось пробраться в главное здание вокзала, которое, словно гигантский факел, продолжало озарять ярко-красным светом неспокойные воды бухты.
В то время, как над нашими головами сверкали вспышки огня, который тянулся к дверям и протягивал свои щупальца в дымящиеся [327] окна, мы зигзагами продвигались вглубь здания по первому этажу. Кругом валялись куски, отвалившиеся от потолка, осколки гранат, перевернутая мебель и то, что бросили убегавшие вокзальные служащие и тысячи пассажиров — это несчастье случилось во время самого интенсивного движения поездов.
Жар был так силен, что в двухстах-трехстах шагах от берега загорелась целый ряд яхт и весельных лодок. Около пристани на лазурных водах, окрашенных пламенем в пурпурный цвет, колыхались, охваченные пламенем, mahona 113, груженые взрывчаткой — словно погребальные ладьи, которые древние викинги отправляли подожженными в море с трупами своих вождей.
Как только мы отвернулись от этого величественного зрелища, чтобы отправиться в другом направлении, одна из этих лодок взорвалась с таким грохотом, что затрясся даже фундамент здания вокзала. Мы поспешили спрятаться в развалинах вокзального ресторана. Там мы встретили нескольких немецких солдат, несших в корзинах продукты. Солдаты были пьяны. Увидев меня, они принялись оправдываться, говоря, что если они не унесли бы ресторанную снедь, то она бы сгорела.
На этот и другие подобные случаи ссылались в последствие греки, выдвигая серьезные, а иногда даже и очень серьезные обвинения против немецких войск, расквартированных в Константинополе и других городах империи. Иногда эти обвинения были явно несправедливыми, ибо, по правде говоря, поведение германских военных в Турции во время войны было, насколько я мог видеть, в основном корректным.
Разумеется, и в немецких войсках, как и в любой другой армии, встречались ничтожества, которые, пользуясь чрезмерным доверием своего начальства, скрывали недостачу бензина, продовольствия и т. п. на складах Главного интендантского ведомства.
Но, к счастью, случаи, когда немецкие офицеры пятнали свою репутацию, оказывались редкими, так что обвинения, безосновательно брошенные в адрес немцев некоторыми нечистыми на руку служащими турецкого интендантского ведомства, с моей точки зрения, не имеют абсолютно никаких оснований. Во всяком случае, когда речь идет о кадровых офицерах.
За несколько недель моего краткого пребывания в столице я имел удовольствие пообщаться среди прочих выдающихся дипломатов с канцлером дипломатического представительства Швеции [328] господином Паулем Моном. В его элегантной библиотечной комнате я проводил множество приятных часов — не подозревая, что над моей головой все еще нависал дамоклов меч.
Полковник Осман Чефкет-бей — всемогущий начальник кадрового ведомства в военном министерстве — оказался тем самым ядовитым пауком, который следил за всеми моим передвижениями, чтобы погубить. Ведь инстинкт подсказывал ему, что единственный христианин, присутствовавший при кровавых расправах над армянами в восточных провинциях Ван и Битлис, представлял собой постоянную угрозу режиму младотурок и особенно — Комитету «Единение и Прогресс».
Немалую роль здесь сыграла и нечистая совесть самого Османа Чефкет-бея. Его ответственность за расправу над армянами ни для кого в армии не была секретом.
Один высокопоставленный чиновник военного министерства, который был моим другом и хорошо знал Османа, рассказал мне тогда, что иногда полковник целые ночи проводит без сна от страха, что я сообщу кому-нибудь из дипломатов компрометирующие младотурок сведения, которые бросят тень и на него. Ведь по тому, какой оборот принимали события, было понятно, что недалек тот день, когда страны Антанты, наконец, потребуют выдать тех, кто был наиболее повинен в тех ужасных событиях.
Мне стало понятно, почему Осман Чефкет-бей так настойчиво требовал от Энвер-паши запретить мне появляться в Константинополе в течение первых двух с половиной лет войны.
Я не сомневаюсь, что если бы Осман Чефкет-бей знал дату моего отъезда из Бирэссебы, то после моего приезда в Алеппо он тут же выслал бы меня в Мосул или куда-нибудь еще.
В те дни в Константинополе я встречался с начальником немецкого Генштаба фон Доммесом, который мне рассказал, что узнав обо мне, он два раза просил разрешения у военного министерства включить меня в состав Генштаба. И оба раза вице-генералиссимус ответил отказом, ссылаясь на то, что я уже был направлен в штаб 2-й Кавказской армии. Однако на «турецком» языке это означало следующее: Энвер-паша, боясь, что я со временем расскажу фон Фалькенхайну о той зловещей роли, которую сыграли его зять Джевдед и его дядя Халил во время резни в Битлисе и Ване, решил выслать меня на Кавказ, чтобы затем и вовсе тихо избавиться от неудобного свидетеля.
Предвидя неизбежное развитие событий, не дожидаясь ни моего назначения, ни прибытия императора Вильгельма, который со дня на день должен был приехать в Константинополь, я неожиданно явился в военное министерство и попросил направить меня во 2-ю армию. [329] Мою просьбу, естественно, тут же удовлетворили. За день до моего отъезда я, разумеется, отправился попрощаться с Энвером. Тот принял меня с обычной любезностью. В конце встречи он, лично проводив меня до двери кабинета, сообщил, что уже написал рекомендательное письмо командующему 2-й армией. Я изо всех сил старался выглядеть веселым, хотя и знал, каково истинное содержание этого послания: в нем Энвер приказывал Феей, чтобы «Ногалис-бей никогда не смог покинуть этих мест».
Такова была безжалостная формулировка, которую обычно употребляли младотурки, приказывая убить какого-нибудь офицера, мешавшего «государственным интересам» и потому подлежащего тайному уничтожению.
Все это происходило в конце сентября 1917 года.
Когда поезд тронулся с уже частично восстановленного вокзала Хайдарпаши и справа от меня стали один за другим мелькать цветущие сады Фенера, меня охватила ностальгия по родине. Я был охвачен невыразимыми гневом и горечью, которые должен чувствовать честный военный, поняв, что он приговорен к бесславной смерти от кинжала наемного убийцы.
Если бы я, как многие, страдал от мании преследования, то я бы, безусловно, сошел с ума в тот момент. Но, к счастью, вместо того чтобы испугаться, я перед лицом такой серьезной опасности, наоборот, успокоился и решил бороться до последнего. Не только для того, чтобы спасти себе жизнь — ведь умирающий должен испытывать облегчение, но и дабы доказать самодовольным эфенди: когда человек решает во что бы то ни стало не пасть от руки убийцы, то ему плевать и на государственные интересы, и на вице-генералиссимуса. И лучшее доказательство тому — у вас перед глазами. Разве я не остался в живых и не пишу воспоминания о резне армян, в то время как Энвер, ставший парией, скитается по миру?
Когда я говорю об Энвере, то имею в виду и Османа Чефкет-бея, и весь этот сброд ничтожеств и пигмеев. Они так его околдовали, что из блестящего военного и честного патриота превратили в ненасытного убийцу и бесстыжего вора. И все это вопреки великолепным способностям, доброте и благородству этого человека, которые могли бы послужить угнетенному народу Турции, возлагавшему на него такие большие надежды.
Быть может, этот случай послужит примером доверчивым людям, которые все видят в розовом свете покуда удача им улыбается. Дай Бог, чтобы в тот день, когда они встретятся с бесстрастной зеленоглазой сиреной, носящей имя высокой политики, они обратили бы внимание не только на ее прекрасный облик, но и на ее цепкие когти, с которых непрерывно капает кровь. [330]
В Измите ко мне присоединился мой адъютант, проведший несколько дней со своей семьей. Когда поезд приблизился к обширной лагуне Ада-Пасар, меня поразили ледяные порывы осеннего бриза. Густая листва рощ уже окрашивалась в золото, и морские птицы, высоко взлетев в прозрачное небо Фригии, стаями устремлялись в сторону своих далеких зимовий на берегах Нила.
Из Измита, находящегося на южном побережье моря, в ясные дни виднеется, словно голубая тень, северный берег древней Вифинии. Его покрывает широкая, хорошо орошаемая долина, усеянная маленькими деревушками, плодородными полями и оливковыми рощами. Восточную границу этой долины образует подножье азиатского Олимпа. Его склоны — то пологие, то обрывистые — покрыты деревьями до самой вершины. Она достает до небес и все время покрыта белой шапкой снега.
У основания этой пирамиды расстилается Бруса. Если взглянуть на нее сверху, то панорама эта просто незабываема. Над городом, границы которого на три четверти образованы остатками древних стен, возвышается цитадель. Ее, как и сам город, построил царь Вифинии Прусий.
Расширенная греками, Бруса была объявлена столицей Османской империи ее первыми султанами, которые украсили город и построили важные оборонительные сооружения. Из глубины густых, темно-зеленых зарослей, окружающих множество домов Вифинии, прямо в ее бирюзовое небо устремляются повсюду изящные минареты, а овальные купола сверкают, словно капли жидкого золота.
Весь этот красочный ансамбль, оживляемый родниками, термальными источниками и серебристыми ручьями, стекающими с гор, воплощает саму жизнь, прохладу и приятные глазу контрасты.
Вокруг Пропонтиды (или Мраморного моря) расположены знаменитейшие развалины. Среди них особенно выделяется своей исторической ценностью руины Никомедии, бывшей одно время резиденцией Диоклетиана. А также — остатки Никеи, или современного Измита. Она знаменита вдвойне, ибо в ней родился Гиппарх и проводились знаменитые церковные соборы.
Нынче она превратилась в незначительное поселение. О прежней ее славе напоминает лишь одна греческая часовня, от памятников ее остались лишь следы, а от былых триумфов — воспоминания.
Комментарии
101в. Kalabalik — беспорядок (тур.)
102. За заслуги (фр.)
103. Кавалерийский полк на мулах.
104. Serasker — военный министр. Seraskerkapisi — Военное министерство (тур.)
105. Macron — на дальнее расстояние, tikisma — каменное сооружение (древнегр.)
105а. Yedi — семь kule — башня
106. В 1459 голу по приказу Мехмеда II архитектором Атиком Синаном была построена первая в Стамбуле мечеть — Эйюб, названная так в честь погибшего во время осады Константинополя арабами в 668 году знаменосца пророка Мухаммеда — Эйюба, Ансари. Здесь же находится гробница Эйюба, почитающаяся как святыня. Именно в этой мечети проходила символическая церемония, во время которой новому султану передавался легендарный клинок основателя династии Османа Гази (1258-1324).
106а. Ближневосточный (фр.)
107. Evkaf — вакуфы (имущество мусульманских религиозных общин)
108. Общественная жизнь.
108а. Мужская половина дома (греч.)
108б. Женская половина дома (греч.)
108в. Пальто (фр.)
109. Odasi — палата, Seref — честь, почет, Sirket — общество (тур.)
109а. Keyif — хорошее расположение духа (тур.)
109б. Kahveci — содержатель кофейни.
110. Elhamdulillah — слава Аллаху!
111. Kucuk — маленький. (тур)
112. Kucuk — маленький. (тур)
113. Mahona — зд. деревянная лодка. (тур)
(пер. М. Аракелова и В.
Зайцева)
Текст воспроизведен по изданию: Рафаэль де
Ногалес. Четыре года под полумесяцем. М. Русский
вестник. 2006
© текст - Аракелов М.,
Зайцев В. 2006
© сетевая версия - Трофимов С. 2020
© OCR - Валерий. 2020
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Русский вестник. 2006