РАФАЭЛЬ ДЕ НОГАЛЕС МЕНДЕС

ЧЕТЫРЕ ГОДА ПОД ПОЛУМЕСЯЦЕМ

CUATRO ANOS BAJO LA MEDIA LUNA

ГЛАВА XXIV

На следующий день после сражения я отправился с одной только 3-й кавалерийской дивизией в Джемамех. Мы должны были занять позицию, которую до нашего прихода занимал, среди прочих, 163-й линейный полк.

Судя по тому бедственному состоянию, в котором мы нашли колодцы и помпы, принадлежавшие местной еврейской земледельческой колонии, и которыми мы с этого дня начали пользоваться, чтобы снабдить водой нашу дивизию, командир вышеупомянутого полка был, видимо, абсолютно безответственным человеком. Из-за его халатности мы провели три очень неприятных дня за починкой помп, после чего, наконец, напоили наших животных.

Случай с этим полковником был далеко не единичным, такое можно было часто встретить среди высшего командного состава турок. Видя, что да ними никто не следит, они, как дети, напрочь забывали о дисциплине и курили трубку или ходили в тапочках, будучи на посту. Все это говорило о полной деградации оттоманского офицерства во времена досточтимого султана Абдул-Гамида.

Джемамех являлся укрепленной и выгодной позицией, поскольку находился рядом с дорогой, соединявшей Газу с Телль-эль-Шериа, что позволяло нам при необходимости быстро прийти на помощь гарнизонам обоих городов.

Помимо вышеупомянутой еврейской колонии, которая являлась примером превосходства практицизма над чувством прекрасного в еврейском характере, в окрестностях Джемамеха находилось около десяти-двенадцати арабских деревень. Они находились в полном упадке и от них исходило страшное зловоние; ужасающая нечистоплотность их обитателей наводила на мысль о том, что они, должно быть, отвергали саму идею воды.

Белые палатки нашею лагеря, который имел несколько километров в окружности, представляли собой отличную мишень для английских авиаторов. Мы нередко несли потери от их бомб, но иногда их тоже поражал огонь наших батарей ПВО под командованием лейтенантов Бадера, Крауса, Леника и отважного Пржыжковского, и им приходилось раненным пресмыкаться на земле. Пржыжковскому суждено было погибнуть во время третьего сражения при Газе вместе со многими остававшимися в живых солдатами его батареи. Их разорвало на куски снарядом, попавшим прямо в воронку, где они спрятались от огня. В течение нескольких относительно спокойных дней, проведенных в Джемамехе, я смог заняться нашими животными которые сильно пострадали во время последних событий. [262]

Небольшие весенние пастбища по краям пустыни начали увядать с приближением жары и засухи, которые уже начинали ощущаться. Поскольку запасы фуражного зерна постоянно сокращались из-за алчности Джемаль-паши, животные в нашей дивизии настолько ослабли, что мне пришлось всерьез задуматься о судьбе наших бедных Россинантов. Я вынужден был отказаться от второй вылазки в Шейх-Суэйд во главе одного из полков — наша часть намеревалась напасть на английские укрепления ночью и, по возможности, сжечь весь лагерь.

Кстати сказать, оттоманская кавалерия, которая в начале войны состояла из армейских корпусов, из-за голода и казнокрадства с каждым днем сокращалась.

К марту 1917 года в нее входили лишь наша 3-я кавалерийская дивизия, еще одна, некогда входившая в бригаду подполковника Акиф-бея в Кут-эль-Амаре, несколько дивизионных эскадронов, включенных во 2-ю и 3-ю армию, и, наконец, расквартированный в Константинополе 1-й полк имперской кавалерии, чей 4-й эскадрон нес службу в императорском дворце.

Год спустя я был назначен инструктором и заместителем командира этого эскадрона. Должность командиров частей, особенно — значительных и престижных, в то время была чисто номинальной: на нее назначались лишь турецкие офицеры, на которых не возлагалось никакой ответственности.

Лучшим доказательством этого служит сам Энвер-паша. Хотя он и был военным министром и вице-генералиссимусом, в действительности он лишь подписывал декреты и утверждал планы военных компаний, разработанные начальником Генштаба фон Бронзарт-пашой, а потом его преемником генералом фон Сектом.

Искать причину практически полного исчезновения оттоманской кавалерии в первые годы войны стоит не только в том, что корм для животных крали нечистые на руку офицеры и делились с сержантским составом, шпионившим в их пользу. Виной тому и турецкие командиры, зачастую пренебрегавшие своими обязанностями по уходу за животными (возможно, это было связано с их татарским происхождением).

Не стоит забывать, что древние монголы, как и их наследники — казаки, использовали лошадей не только в сражениях, но и как тягловую силу. Они перевозили свою армию через степи и пустыни, отделяющие далекий Туркестан от Индии, Китая, Египта, Венгрии, Польши и многих других краев, до которых дошли предки Чингисхана и Тамерлана.

Их лошади походили на тех, что еще и сейчас встречаются в степях Азии, а также на востоке и юге России. Они покрыты густой шерстью и сравнительно небольшого роста. [263]

Привыкшие жить в любую погоду под открытым небом, они питались как зимой, так и летом только подножным кормом: травой или мхом. Их хозяева не находили нужным заботиться о них.

Каждый воин из этих калмыцких или туркменских орд брал с собой в поход от десяти до двенадцати этих выносливых и неприхотливых животных — с тем, чтобы менять их почти каждый день.

Только так можно объяснить, каким образом эти древние племена могли преодолевать за день от шестидесяти до восьмидесяти километров несколько месяцев подряд и не приносить вреда своим лошадям.

С веками эти подробности почти стерлись из памяти турецкого народа. Вот почему все турецкое офицерство и сержантский состав оттоманской армии за редким исключением так плохо ухаживают за своими лошадьми и вместо того, чтобы беречь силы животных, загоняют их до полусмерти. Для туркменов татарский скакун был тем же, чем сегодня является северный олень для эскимосов, а дромадер — для бедуинов. Из кобыльего молока испокон веков изготовляют знаменитый yogurt — створоженную простоквашу. В то же время мясо жеребят было единственным пропитанием в трудные времена, то есть тогда, когда не оставалось поселений, где можно было что-нибудь украсть.

Вследствие этих и многих других давно забытых причин среди почти всех восточных народов возник и укоренился воровской дух. Сам Магомет, в некотором смысле, потворствовал его распространению, когда говорил, что язычники и христиане, обратившиеся в мусульманскую веру, не только после смерти попадут на небо, но еще при жизни получат разрешение грабить соседей, не желающих признать его святым Пророком.

Таким образом, мусульманство распространилось от Аравии до Сирии, а оттуда попало в Месопотамию, Персию, Туркестан, Афганистан, Индию и даже Китай. На Западе же оно достигло Пиренеев и Центральной Африки.

Ислам сумел широко распространиться и расцветать по мере того, как открывал своим последователям новые земли и народы для разграбления. Когда грабить стало некого, его слава закатилась, и зона его влияния постепенно ограничилась Оттоманской империей.

На всех территориях, когда-либо находившихся под властью полумесяца, воровство было освящено предписаниями Корана. И даже когда пожар исламских завоеваний, полыхавший на протяжении многих веков, потух, средь пепла то и дело вспыхивали искры исламского фанатизма, словно желая вновь разжечь всепожирающее имя. Если бы правительства союзников продолжали проводить жесткую политику в отношении Оттоманской империи, то турецкий факел мести разгорелся бы, возможно, с новой, невиданной силой. [264]

Возможно, нелишним будет напомнить, что патриотизм — понятие, свойственное исключительно западной цивилизации. Оно основывается на сильно преувеличенных представлениях о похожести всех наций. Европейцы делают упор на то, что границы между странами должны быть проведены по этническому принципу, а не по религиозному.

На востоке же все наоборот.

Мусульманам в Африке, в Европе и в Азии по большому счету все равно, кто у них халиф. Он может быть черным, белым, афганцем, хорватом, китайцем или индусом, главное — чтобы на его флаге изображался полумесяц, а девизом было «Нет Бога кроме Аллаха, и Мухаммад — посланник Аллаха».

Было бы утопией думать, будто с упадком или полным разрушением Турции иссякнет та сила, которая движет безграничным фанатизмом мусульман. Ведь пока существует Коран, разрешающий грабить и убивать, среди двухсот миллионов мусульман мира всегда найдется какой-нибудь авантюрист — негр, китаец, русский, афганец, серб или хорват — чтобы вновь поднять флаг с полумесяцем и повести за собой мусульманские народы, как некогда сделали это Магомет и его последователи, халифы династии Омейядов, абиссинцы, сельджуки и турки.

Все попытки подавить или ослабить Османскую империю приведут не только к воцарению хаоса среди исламских народов, но и к появлению, рано или поздно, какой-нибудь новой могущественной магометанской династии, которая поставит под угрозу колониальную власть европейских держав в Африке или в Азии. Это касается, например, Египта, Алжира, а особенно — Индии. Там более чем достаточно богатств, которые вызовут желание халифов поднять на борьбу мощные армии и начать новую эру беспрецедентных в истории человечества грабежей.

Ленин наглядно продемонстрировал нам, что могут сделать несколько решительных людей, когда они чувствуют безоговорочную поддержку пролетарских масс, особенно если эти массы неграмотны и воодушевлены фанатизмом сродни мусульманскому.

В то время как я размышлял, каким образом увеличить рацион наших животных, а попутно занимался реорганизацией обслуживания гелиографов и различных видов оптической телеграфии, сгустились тучи над Египтом. 18 апреля мы получили приказ начать форсированное отступление, чтобы помещать неприятелю осуществить Durchbruchsversuch 92 на нашем правом фланге, базировавшийся в Телль-эль-Шериа. [265]

Вследствие этого, а также не желая вновь быть обстрелянным нашей же собственной артиллерией, я передал командование транспортом моему заместителю, а сам отправился производить рекогносцировку местности на пару с господином Стипа, чехом, майором ветеринарной службы нашей дивизии.

Вечер был спокойный и ясный. Мы ехали по выжженной солнцем равнине в сопровождении конных конвойных, поднимая облака пыли. Мог ли я представить, что уже завтра попаду в самую гущу второго сражения при Газе и не один раз окажусь на волосок от смерти!

Эта потрясающая битва после ожесточенных и длительных схваток вновь завершилась полной победой турецкой армии. Это вновь случилось благодаря непревзойденному искусству полковника фон Кресса: он смог необыкновенно быстро сосредоточить силы в нужном месте и неожиданно нанести несокрушимый удар по противнику.

Немало способствовала нашему триумфу и ошибка, допущенная командующим британской армией. Он не сумел остановить наступление нашей 3-й дивизии имперской кавалерии (состоявшей всего из трех полков), когда та сомкнутым строем двинулась в самый центр линии вражеской обороны и, пробив ее, отрезала правый фланг армии неприятеля. На нем находились десять, а может быть, и более английских и австралийских кавалерийских полков и несколько усиленных пулеметных подразделений.

Если бы все силы противника подтянулись к левому флангу или сместились хотя бы на километр в его сторону, невероятному скоплению британской артиллерии было бы достаточно, чтобы обратить нас в бегство или взять в клещи. А завладев Бирэссебой, которая в тот момент была совершенно незащищена, англичане смогли бы затем разгромить малочисленный гарнизон Телль-эль-Шериа, взять в плен весь наш штаб и отрезать отступление нашему флангу. Тот, оказавшись блокированным на берегу морскими и наземными частями противника со временем был бы вынужден сдаться. Таковы в общих чертах причины, которые позволили нам выиграть и второе сражение при Газе.

Как я уже сказал, мы выехали вечером 18 апреля (1917 года), взяв курс на юг. В середине пути между Джемамехом и Телль-эль-Шериа мы остановились и, спрятавшись среди нескольких невысоких холмов, стали наблюдать, действительно ли противник попытается продвигаться в этом направлении. Время шло медленно. Так как мы с майором Стипа все еще не завтракали, то решили зайти наудачу [266] в какую-то мельницу, находившуюся неподалеку. Ее хозяин — богатый израильтянин из Яффы — прожил несколько лет в Буэнос-Айресе и, узнав, что я венесуэлец, проявил необычайную любезность. Он достал откуда-то из вороха ношеной одежды бутылку рома и пару булочек, которые преподнес нам на завтрак.

Съев это скудное угощение, мы некоторое время беседовали, как вдруг круглое и красное, как помидор, лицо нашего Амфитриона позеленело, а затем стало лиловым, его поросячьи глазки чуть не выскочили из орбит... Наконец он грязной трясущейся рукой указал на равнину и воскликнул: «Вы что, не видите? Сюда идет враг! Gott der Gerechte! 93»

Услышав это, мы с майором Стипа бросились посмотреть, что происходит, а затем вернулись в дом и объяснили хозяину мельницы, что это всего-навсего маневр или Stellungnahme 94, предпринятый нашими батареями, чтобы прогнать несколько вражеских аэропланов. Его лиловое лицо вновь стало зеленым, а потом красным, выпученные глаза вернулись на свое место и толстые губы пробормотали: «Я перепугался? Да что вы! Я боялся только, что какой-нибудь снаряд попадет сюда и при взрыве разнесет фундамент, под которым я спрятал деньги».

Видя, что противник не наступает, мы решили двигаться дальше. В Телль-эль-Шериа мы поприветствовали полковника фон Кресса в его штабе, а затем Эсад-бей, представитель Генштаба и остальные командиры полков отправились наблюдать за главными силами кавалерии противника, которые расположились на голых холмах в восьми километрах к югу от нас. Эти холмы почти прямой линией тянулись от слияния Вади-Шериа и Абу-Хуреры на протяжении пяти миль вдоль железной дороги, соединявшей Бирэссебу с Телль-эль-Шериа. В тот момент правый фланг вражеской кавалерии отделяли от железной дороги всего лишь каких-нибудь два километра.

Если бы в тот день англичане решились наступать (хотя бы и силами одного эскадрона), то они, безусловно, смогли бы без труда разогнать один-два десятка жандармов-арабов, охранявших этот участок железнодорожного полотна. Им удалось бы также уничтожить четырех- или пятипролётный каменный мост и таким образом отрезать Бирэссебу от наших частей.

Они этого не сделали. В этом состояла их первая ошибка. О второй я расскажу чуть позже.

Желая узнать примерное количество вражеской кавалерии, расположившейся на холмах, я отправился туда в сопровождении [267] проводника-араба. Мы проезжали мимо мертвых обнаженных изуродованных тел тех самых английских солдат, которые стали жертвами наших арабов-волонтеров. Затем мы переправились через широкий Вади-эс-Шериа и вступили на территорию неприятеля. Мы довольно быстро углубились метров на шестьсот, несмотря на то, что ближайшие к нам части вели по нам плотный огонь. Уже в темноте мы вернулись в Телль-эль-Шериа, и наш патруль и пулеметчики едва не обстреляли нас по ошибке.

Проезжая мимо клуба, расположившегося в немецком госпитале, я заметил свет. Желая знать, в честь кого была устроена вечеринка, я зашел туда и встретился с военным врачом капитаном Любке, а также некоторыми другими господами. Они пели что-то вроде похоронного марша, поскольку в Телль-эль-Шериа все думали, что вражеская кавалерия нападет на нас этой ночью.

Утро 20 апреля мы провели в седле. Отдаленный грохот артиллерийских залпов, который постоянно усиливался, а также бесконечные рейды вражеских аэропланов, сбрасывавших бомбы, ясно давали понять, что вокруг Газы развернулся бой. Наш правый фланг выдержал удар и заставил противника направить свои усилия на левый, то есть передвинуться к высотам Абу-Хурера — там укрепились 3-я и 5-я линейные пехотные дивизии под командованием подполковника Рифет-бея.

Схватка между маврами и христианами была ужасающей. Особенно у подножия окутанного дымом холма Эсаникёй, который непрестанно обстреливался неприятелем.

Подобно ураганному ветру, который несется, выдирая с корнем деревья и поднимая в воздух тучи пыли и земли, рядом с нами начали подниматься густые клубы дыма. Наша артиллерия яростно реагировала на них, в то время как пулеметные части играли гимн смерти, а сквозь постоянный грохот на линии огня можно было временами расслышать страшные вопли умиравших людей и оглушительное «ура» англичан.

Второе сражение при Газе было в полном разгаре. Только правый фланг противника, где находились основные силы британской кавалерии, оставался на своей позиции. Он словно стальная стена завершал цепь невысоких холмов слева от нас — тех самых холмов, которые тянулись на восемь километров от Телль-эль-Шериа и в местечке, называемом Эсмели, или Исмаели, образовывали прямой угол по отношению к правому флангу неприятеля.

Исход боя, несомненно, зависел от столкновения между тремя полками нашей дивизии и десятью, а то и больше, кавалерийскими полками, как английскими, так и австралийскими, которые угрожали нашему левому флангу. [268]

В два часа дня из облака пыли возник адъютант на взмыленном коне. Завидев нас, он поскакал в нашу сторону, резко остановился, отдал честь полковнику Эсад-бею и вручил ему приказ наступать. Как я ни старался, мне так и не удалось заметить на загорелых и отважных лицах наших офицеров даже тени того торжественного страха, который иногда овладевает людьми, узнающими, что через полчаса они, вполне возможно, предстанут перед Высшим Судьей.

Первым в атаку пошел 7-й полк под командованием отважного подполковника Черкес-Мехмед-бея. За ним последовали 6-й и 8-й. Последний из них в боевом порядке развернулся к югу и стал наступать на правый фланг вражеской кавалерии. В это время 6-й и 7-й полки, за которыми следовали наши полевые батареи и пулеметные части, ринулись в бой сомкнутым строем, пытаясь форсировать Эсмели. Как я уже сказал, это было место, где соединялись центр и правый фланг противника.

Нам поступил приказ прорвать английский фронт в этом месте и заставить вражескую кавалерию либо отступить, либо сражаться без поддержки других частей.

Это задание было практически безнадежным, потому что маловероятно, чтобы мы преодолели те три-четыре километра, которые отделяли нас от Эсмели, не превратившись в легкую мишень для всей артиллерии неприятеля. Основные силы вражеской кавалерии при этом неминуемо должны были бы атаковать наш левый фланг и заставить отступить его в центр дислокации англичан.

К счастью, наш наступательный маневр оказался не только стремительным, но и неожиданным. Прежде чем противник догадался о наших намерениях, наш передовой отряд вместе с основным составом шестого и седьмого полков переправился неподалеку от Эсмели через Вади-эс-Шериа и на всем скаку бросился вперед, открыл проход через передовые позиции британцев и отрезал правый фланг неприятеля от основных сил — в соответствии с нашим планом.

Одной из причин нерешительных действий командующего вражеской кавалерией было отсутствие у него точных приказов. Дело в том, что еще в начала сражения я со своими людьми пробрался в лагерь англичан и перерезал их линию связи со штабом.

Однако если бы командир британских кавалеристов вместо того, чтобы бежать, принял бой и начал перестрелку с нашей дивизией, развернул орудия влево и атаковал частью своих сил наши тылы, он мог бы легко разгромить наш 8-й полк и с победой войти в Телль-эль-Шериа. Однако он предпочел бежать без сопротивления, преследуемый огнем наших батарей, в то время как три или четыре героических пулеметных расчета упорно и хладнокровно прикрывали его отступление, что не могло не вызвать нашего искреннего восхищения. [269]

Видя, как стойко сопротивляются эти подразделения, которые, кстати сказать, укрепились на возвышенности или небольшом мысу на месте слияния Вади-Шериа и Абу-Хуреры, я решил атаковать их с тыла с помощью наших арабов-волонтеров. Те укрепились на холмах вне зоны досягаемости артиллерийских снарядов противника.

С намерением ввести их в бой я отправился к ним в сопровождении одного эскадрона. Мы, скача во весь опор, преодолели опасный участок, который англичане обстреливали беспрерывно, и через несколько минут добрались до наших арабов. Из них все, кроме восьмидесяти человек, категорически отказались сопровождать нас.

Разбившись на группы и используя неровный рельеф местности, мы, приближаясь к левому флангу англичан, периодически обстреливая их. Противник же, подобно быку, одолеваемому слепнями, время от времени поворачивал орудия в нашу сторону, чтобы пугнуть нас.

Мы продолжали двигаться вперед — осторожно и медленно, но упорно, пока не заметили недалеко от британской линии огня телефонные провода, которые, по-видимому, позволяли противнику связываться с тылом. Понимая, насколько полезно было бы перерезать их, я решил сделать это, но не жертвуя своими людьми. А для того чтобы подобраться к проводам, нужно было выбраться из укрытия и во весь опор проскакать около километра. В итоге осуществить эту задумку вызвались помимо меня мой адъютант Тасим и один арабский старейшина, облаченный в великолепный kaftan 94а алого цвета.

Наше предприятие, честно говоря, было весьма рискованным. Но и в этот раз Аллах был на нашей стороне. Англичане нисколько не помешали нам. Да и как им могло в голову прийти, что мы — турки? Мы в мгновение ока оказались на месте, спрыгнули на землю и перебили провода. Тут наконец англичане пришли в себя, направили на нас орудия и открыли огонь на поражение. Вокруг нас поднимались столбы земли и пыли.

Одним из первых выстрелов убило лошадь нашего араба. Его я больше не видел. Мы с Тасимом вскочили в седло и буквально полетели прочь. Увидев, что враг отрезал нам путь к отступлению, мы помчались к нашей линии огня, от которой нас отделяла пара киллометров.

Я и сейчас слышу свист пуль, пролетавших мимо нас как ров ос. Мне казалось, что мой конь, скакавший во весь опор, ползет, как черепаха.

Секунды казались часами, даже — веками. Однако, к счастью, я заметил, что первые ряды наших пулеметов прекратили огонь, чтобы не ранить нас — по приказу капитана Несис-эфенди и [270] лейтенанта Секи. Сами они лежали на земле рядом со своими мертвыми лошадьми и делали знаки, чтобы мы укрылись в высохшем русле речки слева от нас. Когда мы находились всего в паре метров от этого оврага, я почувствовал нечто вроде удара хлыстом. Вслед за тем меня пронзила острая боль в правом бедре, я потерял равновесие и вместе с лошадью скатился вниз. Тасим летел кувырком вслед за мной, однако он отделался пробитым пулей седлом.

Убедившись, что у нас и у наших лошадей все кости целы, мы осмотрели мое ранение. Оно оказалось легким. Чтобы остановить кровь, мой адъютант густо посыпал рану жевательным табаком, от которого немного щипало, но эффект наступил незамедлительно.

Находясь в котловине, мы были защищены от пуль противника, но вот от гранат, часто взрывавшихся недалеко от нас, уберечься было нельзя. Они угрожали и нам, и нашим лошадям.

Чтобы спастись, мы начали медленно продвигаться по дну сильно петлявшего запутанного сухого русла, со всех сторон обстреливаемого англичанами. Наконец мы вышли к своим, которые уже считали нас погибшими.

В этот момент над нашими головами пролетело несколько вражеских аэропланов — их обстреливали наши батареи ПВО. В то же время один наш эскадрон конной пехоты и один линейный батальон готовились занять передовые позиции у Абу-Хуреры.

Наши действия, а также то, что с наступлением темноты огонь противника постепенно затихал, убедили меня, что англичане, наконец, отказываются от сражения и отступают полным ходом.

Когда кровавый солнечный диск закатился за голые холмы, Эсаникёй из пылающего огромного костра превратился в молчаливую громаду, окутанную закатными тенями. На небесах зажглись звезды и серебристые лучи разливали свой бледный свет по пустыне. Мы медленно ехали верхом по долинам и холмам, оставляя сзади голубые горы Иудеи. Они возвышались на востоке подобно далеким миражам. Царила полнейшая тишина, лишь изредка нарушаемая шелестом листвы на ветру. Зловещий вой шакалов и стоны умирающих среди скал заставляли нас вздрагивать, когда мы проезжали мимо. Казалось, только мы одни и призрак смерти присутствовали среди этих темных камней. На каждом шагу нас поджидала опасность: мы могли сорваться со скалы или стать жертвами наших арабских волонтеров, которые словно дикие звери сновали по пустыне в поисках трупов, чтобы снять с них одежду или чтобы добить раненых ingiliz.

Они, молча скользили во мгле как вампиры, старательно избегая нас, потому что боялись военных патрулей из числа христиан. Застигнутые врасплох, арабы поднимали вверх окровавленную кривую [271] саблю, а поняв, кто мы на самом деле, спокойно продолжали свое занятие. Дело в том, что согласно мусульманской вере убить и обезглавить христианина, даже если он инвалид или раненый, считается делом благочестивым и достойным похвалы. Ведь оно позволяет мусульманину после смерти попасть в рай.

Много раз в темноте я замечал на земле что-то светлое. Приглядевшись, я не без ужаса узнавал раздетые и искалеченные тела английских солдат. Арабы отрубали им ноги чуть выше колен. Казалось, это был их любимый обычай. Позднее, он перешел и в армию шерифа Хуссейна из Мекки, однако на сей раз эту варварскую операцию производили с турецкими и немецкими пленными — с той же жестокостью, как некогда с англичанами.

Пораженные ужасающими выражениями лиц, на которых запечатлелись страдания и страх людей в тот момент, когда над ними склонялись их убийцы, мы продолжали путь в жуткой полутьме. Вдруг нас остановил голос того самого араба, который еще вчера был моим проводником, когда я проводил рекогносцировку неприятельской кавалерии, укрепившейся к югу от Телль-эль-Шериа.

Араб шел пешком и вел под уздцы лошадь, нагруженную трофеями: ружьями, окровавленной военной формой, ремнями, ботинками и другими вещами, которые он снял с убитых им английских солдат. Сверху на этой куче одежды лежало что-то белое. Я сначала не понял, что это такое. Но посветив электрическим фонариком, обнаружил человеческую руку по локоть в крови, покрытую множеством татуировок. Вероятно, это была рука какого-то английского моряка, если судить по вытатуированным на ней штурвалу и якорю, которые красовались на внутренней стороне предплечья.

Я, естественно, спросил его, зачем ему этот сувенир. И он простодушно ответил, что хочет показать его своей жене, которой очень нравятся красивые татуировки. Затем он со всей невинностью добавил, что, если бы у него было чуть больше времени, он снял бы также кожу со спины англичанина, на которой была вытатуирована огромная, голубая с красным, змея.

Чтобы прекратить его дальнейшее надругательство над останками английского моряка, я выкупил у него руку за один mecidiye 95 и приказал одному из моих солдат закопать ее.

Когда я вспоминаю эту гиену в человеческом обличии и его товарищей, наших бывших волонтеров, которые год спустя составили ядро, т. е. отборные части, названные «освободительной армией» эмиpa Фейсала 96, я искренне не могу понять, как образованные [272] англичане и гуманные североамериканцы дошли до того, что подписали с Отцом Востока — шерифом Хуссейном из Мекки — мирный договор и приняли его в Лигу Наций.

Тем временем мы выехали на дорогу в Эсмели, по которой шел конвой с ранеными, окутанный облаком пыли.

Среди несчастных были и умирающие, однако я ни разу не услышал даже стона. Я видел лишь дрожащие руки, которые тянулись, словно прося воды, чтобы утолить мучавшую этих людей жажду. Когда я наблюдал за этим величественным зрелищем, за этой кучкой храбрецов, которые даже умирая не позволили себе застонать, мне в голову пришла знаменитая фраза Наполеона: «С турецкими солдатами под командованием иностранцев можно было бы завоевать весь мир». Я не мог удержаться и построил мой отряд и отдал честь умирающим героям.

Вскоре мы снова тронулись в путь и тут нас неожиданно остановил окрик нашего часового «Кто идет?». Через несколько минут я подошел к краю воронки, в которой отдыхал командир 6-го полка и несколько его офицеров. Они поздравили меня с благополучным прибытием и с тем, что я остался жив.

Мы закутались в плащи и, улегшись на дне воронки, от которой все еще исходил едкий удушающий запах, стали дожидаться прибытия 6-го и 7-го полков — Эсад-бей с ними преследовал неприятельскую кавалерию.

Ситуация в 6-м полку была критическая: почти все боеприпасы и снаряжение кончились, а обоз сбился с пути. Если бы арьергард противника организовал контрнаступление, он смог бы уничтожить весь полк одной только картечью. К счастью, англичане по своему обыкновению начали отступать, когда настала ночь, что нас уже столько раз спасало. Однако в два часа ночи все-таки прозвучал сигнал тревоги, земля затряслась от топота копыт тысяч лошадей, которые, судя по шуму, стремительно продвигались в нашем направлении. Нечего и говорить, что наши храбрые солдаты быстро вскочили в седла, заняли боевые позиции и стали ждать врага с ружьями наготове.

К счастью, это оказались не англичане, а наши 6-й и 7-й полки с Эсад-беем во главе. Увидев меня, он ласково упрекнул меня в том, что я вновь заставил его поволноваться в этот день. Рядом с Эсадом ехал, сияя от счастья, мой добрый друг — лейтенант Стипа. На его груди висел железный полумесяц, полученный за смелость в бою.

Поскольку состояние наших животных было весьма жалким, ибо они не пили уже двенадцать часов подряд, мы решили расположиться на левом берегу Вади-эс-Шериа, около источника Бир-Румельях.

Луна спряталась за тучи и стало так темно, как бывает только перед самым рассветом. [273]

Наконец, горизонт окрасился в сероватый цвет, и бледная заря встряхнула своими алыми кудрями, прогнав прочь ночные тени, которые разбежались, пронзенные лучами восходящего солнца.

В это время ветерок перебирал листья кустарников, стряхивая с них капельки росы, похожие на человеческие слезы.

Я стоял, завернувшись в плащ, и с восхищением смотрел на утреннюю зарю. Вдруг я заметил рядом с собой одного из наших часовых — анатолийца, который стоял вытянувшись, неподвижный, будто сфинкс. У него были широкие скулы, орлиный нос и продолговатый череп. Своим немного меланхоличным и в тоже время свирепым взглядом он озирал пыльный горизонт пустыни.

Его профиль, как у американских индейцев, невысокое, но точеное тело в свинцового цвета мундире, покрытые мозолями руки красивой формы, держащие карабин — все это олицетворяло в нем черты храброго представителя древней хеттско-алародической расы. К ней принадлежат также армяне и подавляющая часть жителей Сирии и Месопотамии (включая большинство азиатских евреев). Когда-то очень давно эти люди были завоеваны халдейскими и индо-германскими народами и восприняли их язык и культуру. Поэтому сегодня их относят к семитским и арийским народностям. Однако, судя по форме черепа, они не семиты и не индо-германцы, но типичнейшие представители хеттско-алародической расы, чье происхождение теряется во тьме веков.

Основываясь на тех наблюдениях, которые я сделал во время моего четырехлетнего пребывания в Турции, позволю себе заметить, что армяне тоже не принадлежат к индо-германским народам, хотя и говорят на языке, имеющем арийские корни. Современные турки тоже не являются потомками монголов, хотя и говорят на языке гуранской группы. Все это происходит потому, что и армяне, и турки относятся в большинстве своем к хеттско-алародической расе. Ее восточную (иначе говоря — армянскую) ветвь подчинили себе индо-германские племена скифов и киммерийцев, живших в конце первого тысячелетия до н. э. на юге современной России. В то же время нашествие монгольских племен сельджуков и оттоманов не только наложило явный отпечаток на упомянутую расу (которая жила и продолжает жить в центре и на западе Анатолии), но также и принесло им магометанскую религию. Она и по сей день является так сказать единственной отличительной чертой тех, кого принято называть турками, и среди подавляющего большинства армян.

Не надо забывать, что девяносто и даже более процентов жителей Малой Азии были христианами до их завоевания арабами и что мусульманское население городов Ван. Битлис, Эрзурум и Карпут, которые сегодня являются столицами т. н. армянских вилайетов [274] Турции, состоит главным образом из потомков армян-отступников Последние на протяжении многих веков принимали мусульманство исключительно из соображений удобства, иначе говоря, ими двигала та же любовь к роскоши, которая побуждала армян и в наши дни переходить в начале войны из православной григорианской веры в протестантско-лютеранскую, англиканскую, пресвитерианскую и римско-католическую.

Чтобы подкрепить изложенные выше рассуждения, позволю себе заметить, что кроме перехода десятков тысяч православных армян и прочих полуязыческих христиан Ближнего Востока в католическую веру и пр., в Турции (с тех пор как она стала Турцией) не было иных сколько-нибудь значительных обращений в христианство.

Напротив, большая часть христианского населения т. н. восточного обряда в этой стране (в том числе, лазы и десятки тысяч православных греков) как раз-таки начинала верить в пророка Мухаммеда, особенно в прошлом веке. Обратившихся иногда насчитывали тысячами, и они образовывали очаги фанатизма — например, в восточных провинциях, где магометанская чернь, потомки древних армян-отступников, восставала и активно участвовала в истреблении христиан. Немногие будут спорить с тем, что и курды в значительной степени ответственны за эти убийства, однако мало кто понимает, что восемьдесят процентов последних — я имею в виду касту завоеванных, называемую гураны, — состоит в основном из древних хеттско-алародических племен. Их подчинила и ассимилировала каста «завоевателей» — асиретов. Во многих случаях, как, например, в случае с лазами из Дерсина, эти племена говорят на языке, похожем на армянский, и исповедуют религию, которая не является собственно магометанской, но представляет собой смесь мусульманско-христианских верований. Они основаны, отчасти, на учении Зороастра, но в тоже время имеют много общего с полуязыческим католицизмом, исповедуемым многими православными армянами в восточных провинциях.

Мне думается, что за исключением десяти процентов арийской крови и десяти процентов монгольской и несмотря на турано-арийско-семитский говор, привнесенный различными волнами завоевателей — индо-германских, татарских и семитских, — которые с незапамятных времен осуществляли набеги на Малую Азию, раса, называющая себя армянской, является на самом деле лишь незначительным ответвлением от древней хеттско-алародической семьи. Среди народов этой семьи, несмотря на все усилия христианских миссионеров, преобладает и будет преобладать все сильнее с каждым днем магометанство. Такая религия, как наша, то есть исповедующая добро и запрещающая грабеж, в перспективе не сможет [275] соревноваться (по крайней мере, на Ближнем Востоке) с исламом, освящающим воровство и проповедующим роскошь.

Если бы Господь Наш Иисус Христос вместо того, чтобы учить любви к ближнему, опирался на принятые на Востоке принципы монотеизма, насилия и полигамии, то с ним наверняка не случилось бы того, о чем рассказано в Евангелии. Ведь проповедь альтруизма на Ближнем Востоке считается едва ли не самым ужасным грехом, какой только можно совершить. В тот момент, когда Иисус провозгласил любовь к Богу вместо принятого страха (или лучше сказать ужаса) перед Всевышним, Его тут же как еретика распяли соплеменники.

Мусульманские нации больше всего скрывали из фактов, касающихся геноцида армян, не то, что турки вырезали почти всех мужчин, начиная с двенадцатилетнего возраста (на Востоке убийство христианина вовсе не является грехом), а то, что более миллиона женщин и детей были оставлены на глазах у всего человечества умирать от голода во время депортации. Это всколыхнуло бы все христианские нации и после войны оказалось бы фатальным для оттоманских турок и остального мусульманского мира.

Единственной христианской сектой, на которую до сих могут опереться европейские государства на Ближнем Востоке, являются марониты. Она была основана монахом Иоанном из монастыря Св. Марона в пятом веке на территории Ливанского хребта. В этом религиозном сообществе священникам разрешено вступать в брак.

Патриарх маронитов подчиняется Папе Римскому. Он проживает в монастыре Канабин. Конгрегация маронитов насчитывает от трехсот до четырехсот тысяч человек.

Подавляющее большинство, то есть девяносто девять и пять десятых процента проживающих у нас в Америке «турок», таковыми на самом деле не являются (настоящим туркам нет необходимости эмигрировать из Оттоманской империи для того, чтобы войти в правящий клан). На самом деле это на 35 процентов христианизированные арабы, тогда как остальные 65 состоят из сирийцев, до некоторой степени родственных древним финикийцам. Они-то в большинстве своем и принадлежат к секте маронитов, говорят не по-турецки, а только по-арабски (арамейский и набатейские языки, имеющие аририйско-халдейские корни, практически полностью вышли из употребления) и с незапамятных времен находятся в ситуации непрекращающейся войны с арабами-магометанами, в особенности с иудейско-магометанско-зороастрийской сектой друзов. Еще семьдесят лет назад она представляла для них то же, что сейчас представляют курды для армян. Ведь за убийства, совершенные в 1860-м году в Сирии, куда Франция вынуждена была ввести войска, чтобы [276] спасти остатки христианского населения на Ливанском хребте, были ответственны в первую очередь именно друзы. Изгнанные французами с побережья, а также почти полностью с Ливанского хребта, они обосновались в окрестностях Джебель Хаурана и в предместьях Дамаска. Оттуда они продолжают оказывать сильное сопротивление французскому режиму, каковой, похоже, все еще действует не только в долине реки Оронты, но и в Гаме, Гомсе, Алеппо, Дамаске и Бейруте.

Однако вернемся к нашей теме... Вскоре после рассвета прибыл лейтенант Ландграф, чтобы от имени полковника фон Кресса поздравить Эсад-бея и всю его дивизию с блистательной победой. Уже через четверть часа мы ехали по дороге к болотам Абу-Хурера, где намеревались напоить наших животных и отдохнуть пару часов. Когда мы заметили, что поднимаемая нами пыль привлекает внимание неприятельских аэропланов, я доложил об этом Эсад-бею — в надежде, что он изменит построение. Однако Эсад, уверовав в Бог знает что, едва улыбнулся в ответ на высказанные мною опасения. Он посчитал их чрезмерными и, когда мы прибыли на место, заставил полки выровняться и расположиться сомкнутым строем вдоль болота. Никаких превентивных мер безопасности он не принял.

Последствия подобной беспечности, непростительной для командира дивизии, не заставили себя ждать.

Не успели мы спешиться, как вдруг точно по волшебству появились шесть или семь вражеских аэропланов. Не дав нам времени даже забить тревогу, они обрушили на нас целый шквал бомб, нанеся за полминуты больше вреда, чем вся пехота и артиллерия вместе взятые за прошлый день.

Около двухсот лошадей бились в конвульсиях на земле или разбегались, обезумев от грохота разрывающихся снарядов, истекая кровью, с вываливающимися наружу внутренностями. Они увлекали за собой запутавшихся в стременах всадников и сбивали с ног тех, кто пытался их удержать. Большая часть этих животных остановилась лишь в пустыне, где их поймали бедуины, а затем перепродали англичанам.

Однако столь блистательная атака британских летчиков не осталась безнаказанной. Лейтенант Бадер, командующий одной из наших батарей ПВО, заметил их и с помощью полдюжины гранат сбил два аэроплана. Один из них упал где-то у самого горизонта, в то время как другой вошел в штопор и рухнул на землю, подняв столб пыли. Благодаря этому пыльному облаку мы его и нашли. К сожалению, хотя я вместе с отрядом из пяти всадников проскакал [277] отделившие нас от самолета пять километров во весь опор, нам так и не удалось спасти жизнь этому авиатору. Мы нашли его придавленным мотором и обломками фюзеляжа. Он был раздет и обезножен. Наши арабские волонтеры, добравшиеся до места падения раньше нас, отрубили ему конечности, чтобы избавить себя от необходимости расшнуровывать его ботинки.

У погибшего офицера были светлые, слегка рыжеватые волосы и коротко подстриженные усы. Он был еще очень молод. У него было лишь одно ранение осколком гранаты, который пробил грудную клетку и задел легкое.

Его светло-голубые глаза выпали из орбит из-за полученного им сильного удара, ведь он упал с высоты тысячу, а может быть — и полторы, метров.

Мы нигде не могли найти ни документов, ни каких-нибудь иных бумаг — их, должно быть, утащили арабы вместе с одеждой и прочими вещами. Пока я занимался осмотром места крушения, в небе появился неприятельский аэроплан. Возможно, летчик искал своего погибшего товарища. Заметив нас, он снизился и открыл огонь из пулемета. Впоследствии, чтобы труп погибшего не был сожран ночью гиенами и шакалами, я обязал одного из наших арабов вывезти тело к Абу-Хурере на горбу его дромадера. Там я приказал похоронить летчика, завернув его в свой плащ и повесив ему на грудь маленький крестик, который носил прежде сам с детства.

Меня неприятно поразило, что Эсад-бей воспротивился тому, чтобы этот отважный и несчастный военный был похоронен так, как соответствует его рангу. Эсад ограничился лишь почти презрительным жестом, который давал мне понять, что я могу делать с телом умершего, что хочу.

На следующий день мы вместе с нашими частями отправились в Телль-эль-Шериа, где полковник фон Кресс встретил нас с радостью, поскольку и на этот раз решительные действия 3-й дивизии обеспечили победу турецкой армии.

Так закончилось второе сражение при Газе. Иначе говоря, это была вторая и последняя значительная победа, которую одержал на египетском фронте наш славный экспедиционный корпус над войсками Великобритании.

Если бы девять месяцев спустя генерал фон Фалькенхайн прислушался к советам полковника фон Кресса, и вместо того, чтобы спорно, а иногда и просто безрассудно противостоять численно превосходящим и гораздо лучше оснащенным технически частям под командованием лорда Алленби, дал приказ освободить прибрежную зону, начиная от Палестинского хребта (с востока) и до линии фронта между Наблусом и Цезареей (с запада), ужасного третьего [278] сражения при Газе, возможно, и не произошло бы. И Иерусалим не был бы слан столь позорным образом.

Вина за эту трагедия должна возлагаться не на полковника фон Кресса, а на самого генерала Фалькенхайна. Он, не владея очень сложным, кстати сказать, искусством ведения боя без поддержки флангов, решил прибегнуть к тактике, возможно и пригодной во франко-прусской войне, но совершенно не подходящей для такой боевой зоны, как наша. Ведь нам не доставало не только транспортных средств, но порой даже питьевой воды. В то же время противник располагал практически всеми ресурсами, в том числе поддержкой мощной артиллерии его морской эскадры, эскадрона «танков» или боевых бронемашин, снабженных пулеметами, а иногда и пехотными орудиями. «Танки» двигались не на колесах, а на стальных ободах, позволявших им ползти по земле на манер гусениц и спокойно преодолевать траншеи, поваленные деревья, разрушенные стены и т. п.

Всего сказанного, я думаю, достаточно, чтобы оправдать действия полковника фон Кресса, хорошо знавшего особенности ведения войны в пустыне. Он прекрасно понимал, насколько бессмысленно пытаться выиграть сражение на равнинной местности (такой, как, например, Палестинское побережье) у численно превосходящего противника, имевшего и множество других преимуществ. В распоряжении же фон Кресса был один наш экспедиционный корпус, голодный и измотанный, который после трех лет ожесточенных и затянувшихся боев уже не имел ресурсов, необходимых для того, чтобы поддерживать линию фронта. Она с каждым днем становилась все уязвимее из-за боевых потерь и свирепствовавшего среди нас тифа.

Я не сомневаюсь, что и британский генералиссимус лорд Алленби, и его непосредственные подчиненные генерал-лейтенанты сэр Арчибальд Мюррей и сэр Чарльз Добель, столь славно служившие на благо своей родины в Палестине, согласятся со мной в том, что наше положение на Синайском фронте было безвыходным почти с самого начала. Я имею в виду — уже с самых первых дней войны. Если бы не военный гений командующего экспедиционным корпусом в Египте полковника фон Кресса, мы бы потеряли Палестину гораздо раньше.

22 апреля мы вернулись в Бирэссебу, где собирались провести лето как можно спокойнее. Жаркий сезон уже начался, препятствуя проведению широкомасштабных операций.

Однако, несмотря на это, авиаторы неприятеля продолжали навещать нас почти ежедневно и сбрасывали бомбы при малейшей возможности, часто не принося нам при этом значительного вреда. [279]

Из прежнего офицерского состава и служащих корпуса паши к нашему возвращению не осталось практически никого. Когда же полевой госпиталь номер 213 был перемещен в Бейт-Хану, то есть в тыл Газы, вместе с ним уехали и доктор Зафра, а также заботливая сестра милосердия Паула Кох и остальные сестры.

Лишь капитаны Штерке и Шухмахер, лейтенанты Бирке и Байер, начальники противовоздушных батарей лейтенанты Кремер, Краус, Штраух, Зольх и бесстрашный Лепик остались на своих постах и составили нам компанию, защищая вместе с остальной артиллерией Бирэссебу от постоянных налетов смелых неприятельских авиаторов.

2 мая мы были подняты по тревоге из-за продвижения двух кавалерийских полков неприятеля, которые сначала вытеснили наши передовые части к Абу-Галеуну, а затем временно захватили его. Так как мы были почти полностью лишены пехоты, нашим кавалеристам пришлось спешиться и залечь в окопы. Если бы англичане узнали об этом от своих арабских шпионов и предприняли фронтальную атаку, а потом ударили основными силами своей кавалерии по нашему левому флангу, то смогли бы легко разбить нас и заставить отойти от Бирэссебы на приличное расстояние. Однако они этого не сделали и ограничились лишь тем, что выставили патрули конной пехоты напротив нашего южного сектора. Эти действия англичан окончательно убедили Эсад-бея, что я был прав, когда еще два месяца назад пытался доказать, что Бирэссеба является самой уязвимой точкой на нашем фронте из-за отсутствия защитных сооружений в направлении Эль-Хафира. Его, если верить бедуинам, английская кавалерия неожиданно захватила 5 мая 1917 года.

Эта новость произвела эффект разорвавшейся бомбы в нашем штабе. Она окончательно разрушила иллюзию о том, что враг будто бы не рискнет атаковать на южном направлении. Это окончательно стало ясно, когда на следующий день бронепоезд, отправленный нами в этом направлении, был обстрелян на полпути между Эль-Хафиром и Бирэссебой поджидавшим в засаде противником.

Чтобы помешать англичанам устроить новый опорный центр в тылу правого фланга (т. е. в Эль-Хафире), а также для того, чтобы по возможности завлечь в пустыню Тих костяк вражеской кавалерии (присутствие ее в Газе означало угрозу нового наступления лорда Алленби), мне был дан приказ подготовить и возглавить отдельную экспедицию. Она состояла исключительно из кавалерии, чья миссия включалась в том, чтобы проделать брешь в правом крыле англичан и захватить египетскую часть Синая. Вслед за тем нам следовало атаковать оттуда и нарушить связь тыла противника с его фронтовыми частями Rueckwartige Verbindungen 97. [280]

По этому поводу мне 8 мая был выдан в штабе Телль-эль-Шериа мандат о назначении меня montaca-kumandan, т. е. военным губернатором египетской части Синая. В качестве опорных центров были выбраны Эль-Хафир и Бирбирен. На следующий день в 9 вечера я двинулся в путь в южном направлении к передовым позициям летучего отряда hecln-suvari, т. е. верблюжьей кавалерии. Это элитное подразделение почти полностью состояло из опытных арабских солдат, которыми командовали младшие офицеры, пользовавшиеся моим полным доверием. Среди последних был лишь один турок — лейтенант Ибрагим-эфенди. Он происходил из Смирны и отличался храбростью и необычайным хладнокровием.

Под моим командованием находился также мощный контингент нерегулярных войск — т. н. полк волонтеров Эль-Ариша. Его возглавляли старейшины Хасан-Эркьенхарт и Селим. Почти все волонтеры являлись отцами семейства и истовыми мусульманами. Они предпочли покинуть свои дома и земли под Эль-Аришем и воевать под знаменами Пророка, нежели подчиниться режиму английских гяуров.

К сожалению, офицеры-отставники из центральной администрации Иерусалима имели обыкновение оставлять себе денежное довольствие волонтеров. Именно поэтому последние вынуждены были вести нищий образ жизни и грабить, дабы не умереть с голоду

Чтобы добиться выплаты им хотя бы одного из пятнадцати или шестнадцати месячных жалований, мне пришлось направить с полдюжины срочных телеграмм начальнику иерусалимской администрации, угрожая проинформировать о его самоуправстве самого Энвер-пашу.

Моя напористость возымела действие, кроме того, вызвала не только доверие, но и любовь арабских волонтеров. Впредь они повсюду следовали за мной. Я с радостью могу сказать, что в течение тех трех или четырех недель, что продолжалась наша экспедиция, я ни разу не столкнулся с дезертирством среди них.

Я привожу этот пример, чтобы доказать: если с людьми обращаться как с равными, то даже и бедуинов можно превратить в порядочных людей и в солдат, способных пожертвовать жизнью ради долга.

Истинной причиной того, почему арабы, проживающие как в Сирии, так и в Месопотамии, а позднее и армяне считались в Турции непокорными бунтарями, следует искать в казнокрадстве и коррупции, укоренившихся в военном и гражданском бюрократическом аппаратах Оттоманской империи. В ней своевольное использование политики устрашения и закулисных интриг во все времена характеризовало правление султанов и их предшественников — византийских императоров. Все это в конце концов вынудило (особенно [281] в прошлом веке) эмансипироваться один за другим народы, находившиеся под властью турецких правителей. Это произошло даже несмотря на то, что древние узы взаимной симпатии, испокон веков связывавшие турок и мусульманские народы благодаря их общей вере, объединяют и будут объединять этих людей еще долгое время.

Вот почему предположение союзников о том, что отделение Сирии и Месопотамии от Турции заставит народы этих областей навсегда порвать связи с Константинополем, кажется мне ошибочным.

В день, когда Оттоманская империя сможет создать хоть сколько-нибудь достойную администрацию, возможно, именно сами арабы первыми возобновят старые отношения с Турцией, чтобы вместе с ней воевать против европейских держав. Ведь кто бы что бы ни творил, арабы считают и всегда будут считать последних заклятыми врагами своей расы, своей веры и своей свободы.

Если бы египтяне не боялись ужасающей оттоманской администрации, под властью которой они бы оказались в случае присоединения Египта к Турции, они бы наверняка еще в начале войны восстали против англичан и подали пример другим мусульманским государствам и колониям в Северной и в Центральной Африке.

Ошибаются те, кто думают, будто победили мусульманство, т. к. Турция находится в настоящее время в кризисе.

Не стоит обольщаться. Двести миллионов мусульман, которых многие считают заснувшими, вовсе не спят, а ведут бурную деятельность от Сенегамбии до Индии.

Колониальные войска, сражавшиеся во время последней войны во Фландрии и на других фронтах Европы и Азии, а особенно те, кто исповедует ислам, как следует изучили там современное вооружение и его возможности, которое до недавних пор являлось секретом европейцев.

Обладание этим «талисманом» позволило, например, Японии продвинуться далеко вперед, не поступаясь при этом своим национальным своеобразием. Я вполне допускаю, что и среди мусульманин народов найдутся рано или поздно светлые умы, готовые любым способом завоевать свою свободу и независимость.

Даже на маленьком острове Санто-Доминго нашелся некий Туссен Лувертюр, который осмелился противостоять Наполеону и победил его. И кто знает, каких людей способна породить Азия и Африка, вроде новых вождей, которых народы провозгласят освободителями, не будут сдерживать никакие границы.

Двумястами миллионов фанатиков безнаказанно манипулировать нельзя. И тем более в последней войне, открывшей им глаза и ясно показавшей несостоятельность идеи превосходства европейцев над другими народами. [282]

Не стоит забывать, что Римская империя рухнула именно в тот момент, когда подвластные ей народы проникли в секреты ее военного искусства.

Французская революция спровоцировала войну за независимость в Америке.

Кто даст гарантию, что большевистская революция не завершится также независимостью Азии, а быть может и Африки.

ГЛАВА XXV

Как уже было сказано в прошлой главе, мы выехали из Бирэссебы. 10 мая в девять часов вечера, скользя, словно призраки, по опасным зонам, располагавшимся на юг и на запад от покинутой нами крепости, и к полуночи добрались до колодца, называемого Бир-эль-Туркьех. Там мы остановились, чтобы дождаться подхода конвоя, который, к счастью, вскоре появился. Затем сомкнутым строем мы направились в Аслудж, где собирались провести день, укрывшись на дне глубокого суходола.

Наши люди ехали верхом на hecil, то есть верховых верблюдах, способных несколько дней подряд развивать скорость от восьмидесяти до ста километров в час, разумеется, на песчаной или глинистой почве. Однако на каменистых участках эти животные рискуют повредить ноги, т. к. подошва у них мягкая, как человеческая ладонь.

Должно быть, при свете дня наше войско выглядело очень живописно.

В полукилометре впереди нас ехал передовой отряд, состоящий из солдат-волонтеров. У них были бородатые загорелые лица, обрамленные белоснежными kefiye. Их стройные тела, закутанные в коричневые бурнусы, покачивались на спинах высоких, желтоватых дромадеров. Животные поражали размерами своего горба и длинными ногами. По бокам их свисали переметные сумы, украшенные красной бахромой, резко выделявшейся на фоне голубого неба и шафранного песка пустыни.

Впереди передового отряда ехал разведывательный отряд, разбитый на небольшие группы, рассредоточенные на большом расстоянии

Я же возглавлял костяк экспедиционного отряда, к которому примкнул конвой с продовольствием и припасами. Вокруг меня ехала группа старейшин в живописнейших одеждах, а позади — арьергард, состоявший из солдат регулярной армии и волонтеров. Последние постоянно докладывали о разведотрядах противника, замеченных по обе стороны нашего каравана. [283]

Оставаясь верным своей привычке, я приказал продвигаться лишь по ночам. С наступлением утра мы укрывались в суходолах и руслах маленьких горных рек, дезориентируя вражеских авиаторов и бесчисленное количество шпионов-бедуинов, подосланных англичанами. Они кишмя кишели на этих пыльных просторах, но их было легко заметить даже издалека. Обычно они скапливались в какой-нибудь ложбине или вокруг кустарников, поблизости от черных палаток бедуинов или желтоватых развалин какого-нибудь тысячу лет назад, возможно, и крупного города.

Эти древнейшие города, возможно, процветали во времена царя Давида и царицы Савской, а быть может, и в эпоху Петрейской Аравии.

Но их слава развеялась как дым. Они жили за счет торгового пути между Индией и Египтом, которого не существует уже семнадцать столетий. Среди развалин ее гробниц, дворцов и каменных ворот, покрытых изысканной резьбой, — таких, как например, Эд-Деир, Эль-Каснех и Эль-Каср-Фараон, — еще возвышавшихся на берегах Вади-Мусы в знаменитой Петре — в наши дни слышится лишь уханье филинов, рев хищных зверей и ночное дыхание летучих мышей.

Так же, как и grands seigneurs 97а, когда-то жившие здесь, эти дворцы и города знавали эпоху расцвета, но теперь наглядно демонстрируют, что со временем станет со множеством других городов мира, что в наши дни блистают великолепием и роскошью. Но все в этом мире имеет свой конец и должно когда-нибудь исчезнуть.

Руины этих древних городов представляют собой символ всеобщей Судьбы, который, как гласит старинная пословица, сводится к следующему: «Цивилизация — это луч света, сияющий только для того, чтобы, когда он погаснет, стало еще темнее».

На Аравийском полуострове, иначе называемом Джезирет-эль-Араб, частью которого является Бадиет-эт-Тих, или, по-другому, Синайская пустыня, имеются две крупных области — южная и северная.

В центре этой огромной, похожей на язык, территории располагается плоскогорье высотой примерно 8 тысяч футов над уровнем моря. Его географическая структура почти не исследована. Оно называется Эль-Неджд и на востоке и юго-востоке граничит с Индийским океаном. На его просторах живут бедуины gleb, что означает «охотники на газелей». Они происходят от индийских кочевых цыган, так же как и фанатичная секта ваххабитов, которые не один раз заставляли дрогнуть суннитское население и его турецких правителей. В Аравии в VII веке появилось мусульманское движение. По [284] большей части она является засушливой территорией, т. к. не имеет ни одной реки — ведь Мадаб, Чаб и Афтан всего-навсего горные потоки, по большей части — пересохшие. Однако в оазисах и прежде всего вокруг селений, находящихся неподалеку от ручьев, встречаются чрезвычайно плодородные земли. На экспорт из Аравии идут такие продукты, как сахар, хлопок, ладан, различные бальзамические смолы и бананы. В то же время основными источниками богатства этого региона можно считать огромные фермы по выращиванию жемчуга, расположенные вдоль всего Персидского залива, а также прекрасные хозяйства, в которых разводят великолепных скаковых дромадеров и верблюдов для караванов.

Западное аравийское побережье, омываемое Красным морем, простирается от Баб-эль-Мандеба почти до Джидды. В древности оно носила название Аравия Felix 98 (счастливая). В настоящее время ее населяют потомки смешавшихся ливийско-алародийских народов (химиаритов и сабейцев), которых ныне называют йеменцами. Они этнически отличаются от низаритов, живущих в Петрейской Аравии, т. е. в Эль-Хиджазе.

Прибрежная зона Йемена покрыта богатой растительностью, повсюду произрастает каучуконосная акация, из коры которой местные жители получают гуммиарабик. В окрестностях же маленького города Мокко выращивают знаменитый кофе, который носит то же название. Местные жители отправляют почти весь урожай этого продукта за границу, а сами довольствуются каким-то черноватым напитком, приготовляемым из скорлупы кофейных зерен. Здесь он называется kishir kahvesi.

Среди немногочисленных и, как правило, мало примечательных городов выделяется селение Сана. Там родился архитектор, построивший знаменитую Альгамбру в Гранаде.

Помимо горбатых зебу на равнинах Аравии обитает большое количество страусов, стада газелей, а в Аденских горах живут стаи обезьян.

В центральной части полуострова, почти целиком представляющей собой пустыню, в нескольких часах езды от порта Джидда среди барханов находится город Мекка, где родился пророк Мухаммед. Здесь есть место, покрытое чахлой растительность, где бьет священный источник Зам-Зам. Согласно преданию, он открылся здесь под т. н. деревом Агари, когда та блуждала по пустыне с Исмаилом, сыном Авраама.

Помимо источника в Мекке есть священный холм Арафат. На него обычно взбираются муфтий или кади во время массовых [285] паломничеств. На нем расположена знаменитая главная мечеть, называемая mecit-el-haram 99. В ней хранится замурованный в стену Черный Камень или камень haci. Все паломники должны поцеловать его, прежде чем выйти из святилища.

К северу от Джидды на маленьком коралловом островке, расположенным неподалеку от береговой линии, находится могила шейха Хасан-эль-Марабита. Его почитают святым покровителем

Эль-Хиджаза, а чуть дальше возвышаются стройные минареты главной мечети Медины, в которой покоится прах Пророка.

Медина была до самого конца войны самой южной точкой Эль-Хиджазской железной дороги, а потому самым значительным городом после Мекки.

Северо-западная часть Аравийского полуострова разделяется на южную часть, обычно называемую Синаем, или Бадиет-эль-Тихом (она включает в себя и те пустыни, по которым сорок лет скитался еврейский народ), и северо-восточную часть, называемую Нагебом, или Негуэбом. Последняя включает в себя равнины и скалистые горы на восток от Вади-эль-Мусы, а также все юго-восточное побережье Мертвого моря или Асфальтитиса, начиная с Эль-Лисанского полуострова.

Эти голые скалы, поднимающиеся вверх в виде грубо вытесанных террас, часто увенчаны потухшими вулканами. Они похожи на эфиопские вулканы. Их плоскогорья и одинокие вершины похожи на обелиски, полуразрушенные башни или руины древних замков. Внизу они, скорее, похожи на колонны, выточенные дождем из красного монолита. Время от времени встречаются плоскогорья из песка и голубоватой глины с крутыми обрывами.

Судя по наличию там большого количества неметаллических минералов, ископаемых окаменелостей и более-менее глубоких залежей суглинка, когда-то это было дном огромного залива. Породы, на сегодняшний день представляющие основу Синайской пустыни, образовались в начале мелового периода.

Слои кварцевого песка, глины и известняка, которые на протяжении десятков и сотен тысяч лет скапливались на глубине древних морей или соленых лагун, образовывали конгломераты, со временем превратившиеся в песчаник, глину и красный или желтый сланец, покрывающие сегодня Синайскую пустыню. Присутствие же битуминозной и черной извести, кое-где появляющейся на поверхности склонов, четко указывает на наличие недавно потухших вулканов. В самое сердце этой пустыни, которую окаймляла голубая полоса неба, и по которой с диким свистом несся самум, нам и предстояло [286] двигаться день за днем, чтобы, наконец, водрузить знамя полумесяца на вершинах Гелала и Магараха, чьи чёрные острые громады вздымались на горизонте, касаясь белоснежных облаков. Как только к нам присоединился сбившийся с дороги конвой, мы отправились из Бир-эль-Тур-Кьеха в Эль-аль-Слудж, откуда шла узкая тропа Доводи-эль-калохасо, селение в котором проживали дружественные нам племена. Через некоторое время после нашего отъезда к нам присоединился патруль посланный мной на разведку прошлой ночью. Мне доложили, что Эль-хафир занят верблюжьей кавалерией противника, и что колонна австралийских кавалеристов примерно из 600 человек взорвала все колодцы в окрестностях Берберена. Незадолго до рассвета, мы добрались до станции Эль-аль-Слудж. Мы нашли на её месте груду развалин. Всего в полукилометре от неё на северо-востоке виднелись сквозь утреннею мглу размытые контуры каменного моста в 5 или 6 пролетов. По нему были проложены рельсы железной дороги, ведущей из Берисебе в Кузейму оставленную нами после нашего отступления из Эль-Ариша. О причинах этого я говорил в главе 23-й. Когда первые лучи солнца рассеяли густой туман, мы заметили многочисленные эскадроны вражеской кавалерии, которые почти ежедневно патрулировали эту местность, но так как мы укрылись на дне глубокой впадины, неприятель нас не заметил. По обеим сторонам от нас поднимались великолепные отвесные скалы, они были столь высоки, что, хотя над нашими головами виднелась полоска голубого неба, шедший откуда-то свет не мог полностью разогнать окружавшей нас полумрак. Укрывшись в этой расщелине, я запретил разводить огонь, чтобы дым не выдал нас. Мы ждали приближение старейшин и вождей соседних племен, находившихся на стороне правительства. Завидев нас, они сразу начали благодарить Аллаха за то, что он послал им нас. Эти люди наконец-то объяснили мне в подробностях, каким именно образом расположен правый фланг неприятеля, в радиусе действия которого мы все еще находились. Я, уступая их слезным просьбам, выделил им смешанный отряд для защиты этого ущелья и моста Эс-Слудж, в том случае, если англичане предпримут попытку перекрыть нам путь отступления в этом направлении. Ночью, когда мы уже собирались сняться с места, вернулся ещё один наш патруль, проводивший разведку на границе пустыни в окрестностях Эль-рухебе или Рехавов из Ветхого Завета. Начальник патруля сообщил мне, что это зона была занята мощным [287] контингентом нерегулярной верблюжьей кавалерией неприятеля, чьи атаки заставили их отступить с боем. Он добавил также, что в некоторых местах, названия которых я уже не помню, им были замечены следы бронемашин.

Все эти донесения указывали на то, что противник всерьез готовится к штурму Бирэссебы, причем собирается напасть с самой уязвимой стороны — т. е. с юга.

Встревоженный данными сообщениями, я приказал удвоить бдительность. С наступлением следующего утра мы пересекли египетскую границу недалеко от Эль-Хафира и там разбили лагерь посреди диких скал, разбросанных у подножья холма. С его вершины можно было различить желтоватые дюны, а иногда — и лазурную тень Средиземного моря в районе Эль-Ариша.

Как только мы заняли столь удачную наблюдательную позицию, я сразу сделал ее базовой точкой наших операций. Я приказал укрыть животных, продукты и боеприпасы на дне соседней расщелины. После этого я взялся за осуществление своего тактического плана. В сущности, он был очень прост и заключался в том, чтобы удержаться любой ценой на египетской территории, разрушая при этом стратегические объекты противника, но все же не слишком рискуя жизнями наших людей.

Перед тем, как стемнело, небо медленно пересекли три неприятельских аэроплана, похожих на крылатых акул. Они будто разнюхивали местность в поисках кого-то. Быть может, они искали нас?

Накануне нашего отъезда подполковник Эсад-бей обещал мне направить недостающую часть боеприпасов бронепоездом, который должен был ожидать нас 14 мая после заката на заброшенной станции Тель-Абийад, т. е. на восток от Эль-Хафира и неподалеку от развалин древнего Абийада. Об истории происхождения этого города мне ничего не известно. Поскольку та ночь выдалась чрезвычайно темной, боевой расчет поезда принял нас за врага. Вместо того, чтобы помочь нам, они выбросили боеприпасы рядом с дорогой и на полном ходу умчались с места стоянки, предварительно выпустив в нашу сторону несколько обойм. Столь странное и малолюбезное прощальное приветствие на первый взгляд могло показаться комичным. Однако я твердо помнил, что мы находимся в сердце египетского Синая, а, стало быть, в крайне опасной зоне, кишевшей враждебными нам племенами и разбойниками. Все они, прикрываясь пышным титулом «волонтеров Его Величества Короля Великобритании», взяли под свой контроль Эль-Хафир, Бирберен, Кузейму, Магдабах, и другие города. Одновременно они преследовали протурецки настроенных бедуинов и творили страшные бесчинства и преступления, наводившие ужас на мирное население этих мест. [288]

Эти люди были вдоволь обеспечены деньгами, амуницией, боеприпасами, а также — прекрасно информированы благодаря разветвленной системе шпионажа, охватившей практически все племена. Эти «волонтеры» свободно перемещались во всех направлениях, пользуясь сведениями своих шпионов. Они зачастую переодевались дервишами или бродячими торговцами, попутно снабжая бедуинов всем необходимым и таким образом вынуждали их сотрудничать. Они надеялись воспользоваться их услугами и в будущем, если получится — даже в качестве дополнительных тайных агентов.

Похоже, одного из самых опасных среди этих людей моим товарищам удалось убить несколькими днями позже на дороге, ведущей в Магдабах. Вместе с ним зарезали и шестерых его помощников.

Когда поезд умчался, мы быстро подобрали снаряжение и вернулись в наш лагерь. Издали его можно было заметить лишь по блеску оружия и белым kefiye наших часовых, спрятавшихся у скал и в зарослях ежевики. Когда мы вернулись, лагерь был погружен в абсолютную тишину. Меня приятно удивили порядок и дисциплина нашего войска, а также беспрекословное подчинение наших нерегулярных отрядов, на которые, справедливости ради скажу, у меня ни разу не было причины пожаловаться.

Отдохнув пару часов и воспользовавшись светом луны, которая сражалась с облаками за право освещать землю, я отправился во главе трех эскадронов в Эль-Хафир. Я намеревался застать врасплох тамошний нерегулярный гарнизон. Но, похоже, это они меня уже как будто поджидали. Когда наш передовой отряд атаковал их правый фланг, они тут же забили тревогу и, активно обстреляв нас, в спешном порядке отступили к Магдабаху. Я некоторое время размышлял, в нерешительности, стоит ли мне проучить население Эль-Хафира и раз и навсегда покончить с этой чертовой кучкой бандитов и вражеских пособников.

Я немедленно отправил два отряда, отдав им приказ взорвать колодцы Бирберена, а затем — направиться на юг и доставить мне живым или мертвым каймакама Кузеймы (она расположена на запад от знаменитого Аин-эль-Кадиса или Кадес-Варни Ветхого Завета) Правительство объявило его предателем родины по тысяче вполне обоснованных причин.

Отправив эти отряды, я направился с остальными силами к Джебель-Хелалу, т. е. «Лунной Горе», чтобы там попытаться поймать еще одну птицу из бандитской стаи, а именно Шейх-Атьена, потомка Пророка и вождя одного из самых жестоких племен Бадиет-эт-Тиха.

Когда незадолго до рассвета мы подъехали к историческому Джебель-Хелалу (с вершины которого уже виднелась темная полоска Суэцкого канала), то обнаружили, что храбрый Шейх-Атьен [289] предпочел, не дожидаясь нас, удрать вместе со всем своим племенем в пустыню.

Однако от пары «языков», взятых нами в плен после короткой, но ожесточенной стычки с арьергардом Шейх-Атьена, мы узнали, что о нашем приходе было известно заранее. Но из-за наших постоянных ночных передвижений вражеские шпионы доложили англичанам, что на них движется не один, а несколько экспедиционных корпусов. Это и вызвало некоторую панику на Синае.

От них я также узнал, что крупный английский чин в Эль-Арише — некий мистер Вильсон, если не ошибаюсь — на днях созвал всех старейшин и вождей местных племен и заставил их подчиняться шерифу Хуссейну из Мекки.

В начале у меня было желание убить этих людей. Но поскольку их сведения почти полностью были правдивыми, я решил их отпустить. Чтобы они не боялись, что я выстрелю им в спину — что было в наших войсках обычным делом, я пригласил их разделить со мной скромный ужин, сделав их таким образом misafir, или священными гостями.

Возвращаясь в лагерь, мы повстречали нескольких местных вождей, желавших поцеловать мне руку в знак подчинения турецким властям. Затем мы еще долго петляли по пустыне, чтобы запутать шпионов противника, наконец, перед самым рассветом остановились отдохнуть у колодца Айн-эль-Аслудж. Это был один из немногих естественных резервуаров, затерянных в гротах и расщелинах скал. Те, кто не знает здешних мест, вряд ли найдет их без посторонней помощи.

Каждый из этих колодцев имеет своего хозяина, который охраняет его, как тайное сокровище: именно от этого источника воды зависит, выживут ли козы и овцы в те восемь или девять месяцев засухи, когда пустыня превращается в настоящий ад.

Как раз в такой пустынной местности и познаются настоящие друзья. Не пользующийся уважением военачальник, который злоупотребляет гостеприимством местных жителей, направо и налево тратит воду, оставляя их без необходимых запасов, в конечном итоге рискует и сам умереть со своим войском от жажды. В следующий раз ни один вождь не покажет ему тайного колодца, даже если воды там и будет в изобилии.

С наступлением дня вокруг колодца Айн-эль-Аслудж нам открылась чрезвычайно живописная картина: старые и молодые арабские пастухи в библейских одеждах, статные Ревекки с блестящими амфорами на головах, приходили и уходили, прокладывая себе дорогу с помощью жестикуляции и криков сквозь стада курчавых барашков и игривых козлят, норовящих во что бы то ни стало получить божественную жидкость. [290]

Похоже, наше присутствие совершенно не обеспокоило этих людей — возможно потому, что они знали нас по именам и понимали, что мы пришли с миром, что мы защищаем бедных — ведь в пустыне все всё тут же узнают.

За день новости разлетаются на огромное расстояние, благодаря системе условных знаков (вроде тех, что в Америке используют индейцы), в то время как по ночам сведения передаются с помощью огня и крика. Голоса слышны за несколько километров, а эхо разносится от одной вершины до другой, словно дыхание смерти в мрачных просторах пустыни.

Когда очередь у колодца дошла до нас, мы сначала напоили наших здоровых верблюдов, а потом, отдельно, — больных чесоткой, чтобы избежать заражения. Бедуины очень заботятся о своих животных, от которых ежедневно зависит их собственная жизнь.

Если у самки верблюжонок рождается в пути, то хозяин будет нести детеныша несколько часов на руках, прежде чем позволит ему идти самостоятельно.

Любой верблюд, выращивается ли он для разведения чистокровных особей или для перевозки грузов, воспитывается вместе с детьми хозяина и спит с ними под одной крышей, словно член семьи. Только этим можно объяснить ту привязанность, которую испытывают эти животные по отношению к хозяевам. Особенно это относится к hecih — скаковым дромадерам, на которых бедуины зачастую ездят без поводьев, положив вместо седла старый бурнус.

Чтобы благополучно преодолевать участки пустыни, где нет ни оазисов, ни колодцев, ни резервуаров, арабы обычно используют недавно разродившихся верблюдиц: их молоко служит им одновременно и едой, и питьем.

Породистые арабские жеребята также обычно воспитываются вместе с детьми их хозяев. Я не раз с удовольствием наблюдал в здешних поселениях, как ребятишки возились в песке бок о бок с жеребятами, верблюжатами, барашками, козлятами и щенками. Так же, наверно, играли тысячи лет назад внуки и правнуки Ноя в знаменитом ковчеге.

Когда кобыла умирает и при этом остается жеребенок, его часто передают самке верблюда, и та принимает пасынка как родное дитя.

Выращенные таким образом животные, как правило, бывают очень выносливыми, хотя с виду они, быть может, и не очень грациозны и скорее сухопары.

Любовь, с которой каждый сын пустыни относится к своему верблюду или скакуну, во многом объясняет, почему бедуины лучше сами будут терпеть лишения и тяготы, нежели заставят трудиться своих животных. Выросши с ними как с братьями, бедуины воспринимают их как своих друзей. [291]

Феллах, то есть оседлый араб, занимающийся земледелием, в этом смысле сильно отличается от бедуина. Он крайне жестоко обращается с животными и тяжело нагружает уже полуторагодовалых или даже еще более молодых лошадей и верблюдов. Помнится, в Эс-Салте я видел маленького жеребенка полутора лет, у которого вся спина была покрыта шрамами. Если бы я не наблюдал этого воочию, я бы ни за что в это не поверил.

Из-за столь варварского обращения феллахов с животными в Сирии и Палестине существует огромное количество изуродованных лошадей с продавленным хребтом и опущенным крупом. На них бывает неприятно смотреть.

Несмотря на свою славу отличных, прирожденных наездников, арабы, как правило, очень плохо ездят верхом. Более того, при всем их старании им так и не удается овладеть этим искусством. Они плохо держатся в седле и не способны ехать трусцой. К тому же они используют короткие квадратные стремена, в которые продевается почти вся стопа, и кольцевидные удила, причиняющие сильную боль лошадям и заставляющие их постоянно пританцовывать от страха.

Когда арабский солдат получает хорошего здорового коня, то он вместо того, чтобы ухаживать за ним и беречь его, первым делом пускает несчастное животное в галоп и носится взад и вперед, пока не загонит окончательно. После чего требует нового скакуна.

Что же до черкесов и курдов, то по крайней мере в деле ухода за лошадьми они совершенно не похожи на турок и арабов. Возможно, это связано с тем, что они не татарского и не семитского, а арийского происхождения.

Черкесы являются объездчиками лошадей до мозга костей, они потрясающе умеют приноравливаться к европейской манере верховой езды.

Кто не слыхал о знаменитых черкесских кавалеристах и их подвигах?

Добравшись, наконец, до нашего лагеря, мы застали те самые отряды, которые я пару дней назад отправил на юг. Он командира я узнал, что, когда они были на подступах к Кузейме, сторонники каймакама вышли навстречу и завязали жаркий бой. А когда наши поди решили поджечь селение, к ним направилась целая депутация старейшин с адресованным мне письмом, которое они все подписали. В нем они заверяли меня, что безоговорочно подчиняются Его Величеству султану турецкому и решительно осуждали поведение каймакама и его приспешников, которые, после его поражения, укрылись в соседних горах Ул-Макрак, или Кадес-Варни, как они названы в Библии. [292]

Через час, когда на горизонте показался серебристый диск луны, вдруг явился безоружный, верхом на роскошно убранном белом верблюде Шейх-Атьен — тот самый, которого два дня назад мы разыскивали в лагере Джебель-Хелала, чтобы расстрелять... Склонившись в низком поклоне, он коснулся правой рукой земли, а затем приложил ее к груди и ко лбу, после чего со всей искренностью заявил мне, что, учитывая то великодушие, с которым я недавно обошелся с его товарищами, нашими пленными, он счел своим долгом явиться ко мне и принести извинения за свое поведение. И так как он сопроводил свою речь словами reya-ederim, что, согласно Корану, означает просьбу о милосердии, я не только его простил, но и в присутствии всех пожал ему руку. Так я приобрел нового друга и поддержку одного из самых влиятельных старейшин на Синае.

Благодаря письму старейшин Кузеймы, которое я немедленно отослал в наш штаб, а также неожиданному подчинению Шейх-Атьена и всех вождей наиболее значительного племени в этой зоне, была выполнена первая часть моей миссии. Она заключалась в том, чтобы восстановить превосходство Турецкой империи в этой важной провинции Египта.

Разделавшись с первой задачей, я стал предпринимать шаги, необходимые для решения второй нашей цели. Она состояла в том, чтобы отвлечь на себя основные силы неприятельской кавалерии в пустыни Синайского полуострова и таким образом помешать лорду Алленби начать третье сражение при Газе. Эта битва могла бы стать для нас роковой из-за катастрофического положения с нашими животными, лишенными подножного корма.

После того, как Шейх-Атьен перешел на нашу сторону, мы провели три или четыре дня, колеся по пустыне, чтобы убедить строптивых подчиниться нам и поддержать лояльно настроенных старейшин. Неожиданно, вечером 21 мая, если не ошибаюсь, в то время как мы спускались вдоль русла Вади-Ансарека, у подножия Джебель-Эль-Керн, над нашими головами пронеслись в сторону Эль-Ариша три серых вражеских аэроплана. Они летели на небольшой высоте и, казалось, заметили нас. Во всяком случае они вернулись и сделали два или три круга над горами, а затем снова устремились в направлении Эль-Ариша и исчезли за горизонтом.

Гладя на их маневр, я заподозрил, что им известно место нашей стоянки. И подумал, что, раз они не сбросили на нас бомбы, то, должно быть, не хотят, чтобы мы оттуда снялись.

Это, как мне показалось, был знак, что наступил момент решительных действий. Я созвал «совет» и, похвалив за примерное поведение солдат, сержантов и офицеров, сообщил им, что на следующий [293] день предполагаю начать экспедицию, в которой могут принять участие все желающие отличиться.

Подобная новость вызвала всеобщий энтузиазм, особенно — среди волонтеров Эль-Ариша. Они пустились нарочно биться друг с другом (такие шутливые бои называются здесь фантазиями). Поскольку, как я уже говорил, место нашего лагеря скорее всего было известно неприятелю, я разрешил разжечь костры. Наши отряды воспользовались этим, чтобы приготовить еду в поход и испечь прямо в нагретом углями песке тончайшие кукурузные и ячменные лепешки.

Этот способ готовки — самый простой и дешевый. Он как нельзя лучше подходил нам: из-за отсутствия дров мы жгли сухую сорную траву и верблюжий помет.

После воды и пшеницы песок, возможно, самый большой Господний дар жителям пустыни, начиная с того мгновения, как он стал служить им самим плитой, а их верблюдам — ложем. Эти животные не выносят каменистой почвы и, в отличие от лошадей, которые умеют спать стоя, могут отдыхать только лежа.

Кстати говоря, аскетизм бедуинов — это не миф, как думают некоторые. Ведь пары лепешек, весом в полфунта каждая, и глотка воды им с лихвой хватает на целые сутки. А если к этому добавить полдюжины фиников или маслин, да еще и кусок сыра или мяса, то это уже будет не просто ужин, а настоящий банкет.

Очень умеренные, почти аскетичные в еде, бедуины питают отвращение к алкоголю. Зато курят они как паровоз. Трубка, представляющая собой скрученный тростник с навершием из обожженной глины (они называют его сubuk), и кремневая зажигалка — вот две вещи, с которыми бедуин не расстается почти никогда.

Самое большое удовольствие, которое им только можно доставить, это подарить горсть табака или несколько зерен кофе. Они пьют этот напиток без сахара и до того крепким, что он приобретает совершенно горький вкус наподобие хинина.

После ужина мы с моим адъютантом прошлись по лагерю, являвшему собой весьма живописное зрелище.

Повсюду лежали едва различимые в полумраке дромадеры, жевавшие жвачку. Они образовывали большие темные круги. В вышине вырисовывался черный силуэт Джебель-эль-Керна, а на фоне неба, усыпанного звездами, виднелись неясные тени наших часовых... На смуглых лицах моих сарацин, сидящих вокруг костров, ярко блестели глаза, словно черные бриллианты.

Красноватые отблески пламени вспыхивали на стволах маузеров, серебряных кинжалах и изогнутых турецких саблях с позолоченными рукоятками. Казалось, они мечтают о славе, покоясь в чехлах из зеленого и алого бархата. [294]

И среди этих сыновей пустыни с печатью полумесяца на челе находился один венесуэлец, который по странному стечению обстоятельств стал представителем Халифа и последним знаменосцем Оттоманской империи в горячих песках египетского Синая.

На рассвете я собрал офицерский состав и сообщил о своем намерении взорвать колодцы Магдабаха и английскую железную дорогу в окрестностях Эль-Ариша, который находился примерно в шестидесяти километрах от того места, где мы расположились лагерем.

Во главе первой экспедиции я поставил лейтенанта Ибрагима-эфенди, который с удовольствием согласился выполнить столь рискованную задачу. Вторую же экспедицию я доверил бесстрашному офицеру Халилу.

Затем я приказал немедленно собирать отряды и разрешил Ибрагиму выбрать среди наших людей примерно две смешанных роты. Впоследствии лишь один человек из их состава попал в руки к англичанам — наш повар Али. Под влиянием всеобщего энтузиазма он вызвался сопровождать Ибрагима-эфенди.

Набрать же людей, которые хотели бы пойти вместе с Халилом, было не так легко. Большинство наших волонтеров имели свои счеты с английскими военными властями Эль-Ариша и боялись, что, если попадут в плен, их расстреляют.

Возможно, видя, насколько я расстроен всеобщей нерешительностью, вперед вышел молодой человек по имени Селим и первым вызвался пойти в отряд Халила.

Чтобы вознаградить его за инициативу и вдохновить остальных, я снял со своего мундира железный орден полумесяца, повесил ему на грудь и повысил его в звании до капрала.

Этого было достаточно, чтобы отряд Халила немедленно был сформирован. Полчаса спустя все наше войско за исключением часовых двинулось навстречу неизведанному.

У колодца Абу-ангилех мы напоили своих животных и продолжали двигаться вдоль русла Вади-Ансарака. Однако опасаясь, как бы густое облако пыли не выдало нас противнику, мы сместились немного вправо. Пробираясь по северной оконечности пустыни, расстилавшейся желтой лентой с востока на запад, мы, спустя несколько часов прибыли в местечко под названием sheitan-deresi, или «котловина дьявола», где решили дождаться захода солнца.

Был ровно полдень, или час мертвых и призраков в пустыне.

Прикрыв шелковой kefiye лицо, чтобы защитить его от золотых лучей солнца, я созерцал эти безлюдные места, исполненные [295] невыразимой грусти. Они простирались до пыльной и темной линии горизонта, у которой едва виднелись фиолетовые силуэты дюн. Они, казалось, слегка дрожали.

Помимо зеленоватого аспида, бесшумно скользившего в зарослях благоухающего ладаном кустарника, и радуги, которая парила в голубом небосводе, одна только смерть, казалось, простирала крылья над пустынями белого песка. Эту тишину время от времени нарушали лишь хриплые завывания ураганного ветра да грохот орудий, возвещающий о том, что вокруг Газы или Бирэссебы сражаются передовые отряды двух армий.

Когда вечером все вокруг из розового стало лиловым, Ибрагим-эфенди начал осторожно продвигаться в сторону Магдабаха, в то время как Халил со своим отрядом стоял на коленях, протянув руки в сторону Мекки и молил благословить их. Укрепившись молитвой, которую столь почитают мусульмане, эти смельчаки вскочили в седло и исчезли за горизонтом. Я же, ускорив шаг, возвращался с остатком наших людей по кратчайшей дороге на вершину Джебель-эль-Керн, вздымавшемуся, словно пирамида, на фоне золотых далей.

Я хотел прикрыть отступление Халила и Ибрагима-эфенди, если их будут преследовать. Поэтому я поставил часовых на всех уступах горы, обращенных к пустыне, и приказал собрать в центре бивака всех верблюдов и, не расседлывая, держать их в полной готовности.

Ночь была совершенно темной. Слышался лишь отдаленный вой шакалов, шелест травы, которую ветер пригибал к склонам горы, и размеренные шаги часовых. Мы верхом на лошадях, с оружием наготове, не сводили глаз с горизонта, над которым звезды гасли по мере того, как шло время. Это продолжалось до тех пор, пока около одиннадцати мы не увидели в стороне Магдабаха яркую синюю вспышку, которая на несколько секунд осветила небо. За ней послышался гром двух взрывов. Их эхо разносилось и гремело по всей темной поверхности пустыни, словно дикий рев раненного льва.

Ибрагим-эфенди выполнил свое обязательство — Магдабах был объят огнем.

Примерно в два часа ночи со стороны побережья донесся грохот еще двух взрывов. Это означало, что Халил тоже выполнил свое задание. «Allahu ekber! Allah kerim!».

Я знал заранее, что это вызовет переполох среди англичан. Ведь Магдабах отстоял всего лишь на несколько километров от укрепленного лагеря Эль-Ариша. А место, где Халил только что взорвал железную дорогу неприятеля, судя по взрывам, тоже было вблизи этой крепости. [296]

Зная англичан и их непререкаемый принцип сведения счетов, я принялся при свете моего электрического фонарика читать роман под названием «The iron pirate» 100 — я нашел его в оставленном неприятелем лагере недалеко от Эль-Хафира. Я был убежден, что кавалерия противника, спровоцированная нашей экспедицией, непременно совершит вылазку против нас. И я не ошибся: за несколько минут до рассвета, когда я закрыл книгу и убрал ее в седельную сумку и уже собрался было объехать передовые посты, дежурный офицер привел бедуина, которого я звал Hamdi the kid 101, т. к. ему было всего четырнадцать лет. Дежурный сообщил мне, что мы окружены противником с трех сторон — с севера, с юга и с запада.

Услышав об этом, я тут же вскочил на лошадь и поехал убедиться лично. Это и в самом деле было так. Когда я оказался на вершине горы, часовые показали мне несколько близлежащих холмов, занятых конными отрядами вражеской кавалерии. Офицеры внимательно наблюдали за нами в бинокли.

Этого мне хватило. Нельзя было терять ни минуты. Вернувшись в лагерь, я отправил основные наши силы — march march — вдоль всего русла Вади-Ансераха в сторону востока, которая единственная была свободна. Сам же я остался в арьергарде с отрядом отборных солдат, чтобы прикрыть их в случае необходимости.

Через пару минут после ухода главных сил я вместе с моим эскортом пошел по ближайшей ложбине к какому-то открытому холму. Мы заняли его. С вершины хорошо была видна группа вражеских разведчиков: они прильнули к шеям своих лошадей, наблюдая с расстояния ста метров за лагерем, который мы только что оставили. Выпущенный нами ружейный залп, убедил их, что птичка вылетела из клетки. Не теряя времени, они повернули направо и пустились нам вдогонку.

Ускользая от них, мы заняли второй холм. С его вершины я четко увидел, что британский командующий оказал мне большую честь, ибо вокруг виднелись уже не эскадроны, но целые полки, выстроенные в маршевом порядке. Они бурлили, как речные потоки, вышедшие из берегов, сбегавшие с соседних гор в пустыню и суходолы.

Я вдруг забыл про угрожавшую нам опасность и, несмотря на то, что нескончаемая колонна быстро приближалась, чтобы отрезать нам путь к отступлению в сторону Эль-Хафира, я встал, как вкопанный, и долго наблюдал за этим прекрасным зрелищем. Я следил за тем, как разворачиваются силы противника и как энергичный командир неприятельской кавалерии собирается нанести нам смертельный удар. [297]

Занимая и освобождая более или менее выгодные позиции, мы отступали отстреливаясь, пока наконец не добрались до ложбины, где нас ждал обоз с провизией и боеприпасами. Я тут же отдал им приказ действовать, после чего, стреляя направо и налево, мы продолжали отступать на восток.

По дороге нам встретилась широкая Вади-эль-Абьят, через которую мы перебрались неподалеку от развалин Мешрифеха, откуда начинается воображаемая дорога к Мертвому морю — по ней я отправил наш конвой с ранеными, чтобы спасти их жизни. Мы укрылись в этих руинах, пытаясь сопротивляться, как могли, лавине вражеских сил, грозивших окружить нас и смять. Со стороны нашего правого фланга (т. е. с северной стороны) появился полк австралийской кавалерии. Возникни австралийцы пятью минутами раньше, они могли бы отрезать нам путь к отступлению и расстрелять нас на открытом месте из пулеметов. Когда наш конвой оказался в безопасности, мы двинулись ускоренным шагом, чтобы защитить мост через Абьят — ему угрожала еще одна огромная колонна неприятельских войск. Однако мы опоздали: ужасный взрыв заставил землю содрогнуться на многие километры вокруг и застал нас на полпути к виадуку, взлетевшему на воздух.

В тот день я вспомнил старую фразу «Не играй с огнем». Нападение британских войск, которое я спровоцировал безрассудной экспедицией на восемьдесят или даже больше километров вглубь территории врага, обернулась настоящим потоком огня и динамита. Меньше чем за двенадцать часов неприятель сравнял с землей отрезок Кузеймской железной дороги, заключенный между Вади-Аслуджем и Эль-Хафиром. Эта чудовищная сила, обрушившаяся на нас, как горящая сера иа Содом, состояла — как сообщил мне майор Мюльманн, когда я вернулся, — из сорока или сорока трех эскадронов, т. е. представляла собой основные силы неприятельской кавалерии, снабженные пулеметами, бронемашинами и целым складом взрывчатки. С ее помощью они и взорвали менее чем за два часа сорок пять километров железнодорожного полотна вместе с мостами, станциями и пр.

Излишне говорить, какой грохот производили эти взрывы, и о том, насколько бессильным я чувствовал себя перед этим огромным войском.

Тем не менее мы старались везде успеть, особенно в северном секторе, где наш смешанный отряд обратил в бегство мощную колонну вражеской кавалерии. Это была та самая колонна, которая сожгла пшеничное поле у подножья Вади-Каласаха и одним зарядом отправила в воздух великолепный мост через Аслудж. От него осталась лишь пара рельсов, торчащих в воздух, и мощные опоры. [298]

Ибрагим и Халил, подошедшие в то утро к Джебель-эль-Керну, подверглись нападению англичан. Они проявили отвагу и благоразумие, когда, прорвавшись сквозь огонь противника, добрались почти в полном составе до Бирэссебы. К этому времени там разнесся слух, что я вместе с остатком нашего войска был окружен на Джебель-эль-Керне и убит или взят в плен англичанами.

Услышав это, Эсад-бей, кажется, воскликнул с возмущением: «Может быть, и убит, но взят в плен? Никогда! Ногалес-бей умрет, но не сдастся!» (teslim etmes) 101а.

На следующее утро, как я и думал, вражеская кавалерия отступила к побережью, измученная жаждой и преследуемая нашими летучими отрядами. Я снова становился полным хозяином египетского Синая.

Чтобы укрепить мое господство над этими грязными пустынями, я перенес лагерь из Вади-эль-Багара к подножью исторического Джебель-Йелека, в самое сердце пустыни. С вершины горы, обдуваемой всеми ветрами, в тихие и ясные вечера можно было увидеть радужную поверхность Кораллового, или Красного моря.

Прошло несколько дней. В то время, когда я обдумывал план новой военной компании, основной целью которой было нарушить коммуникации неприятеля между Эль-Аришем и Суэцким каналом, прибыл нарочный с письмом от фон Кресса. Полковник поздравлял меня с успешно проведенной операцией и приказывал немедленно отступать в Бирэссебу. Таково было распоряжение верховного командования, объяснявшееся стратегическими причинами, которые здесь неуместно разбирать.

Я, естественно, не мог ослушаться приказа и скрепя сердце пересек египетскую границу. Я понимал, что с моим уходом турецкий флаг навсегда исчезал с земли Египта.

Возвращаясь, мы могли увидеть урон, причиненный пресловутым английской облавой. Повсюду виднелись обломки зданий, мостов, вырванные мощными взрывами рельсы, скрученные, словно проволока. Разбросанные по всей дороге неразорвавшиеся нитроглицериновые взрыватели местные жители собирали в корзины до тех пор, пока несколько несчастных случаев не убедили их, что эти беловатые, похожие на гипс «пули», были не белым углем, а мощнейшим взрывчатым веществом, с которым нельзя было играть безнаказанно.

В окрестностях Вади-Каласаха, я, походя смог принять участие в охоте с леопардами на газелей, которую в нашу честь организовал один старейшина по имени Эйд. У этих длинноногих кошек, которые [299] турки называют kaplankopoy 101б, грудная клетка такого же размера, как у средней величины собаки. Бедуины обычно ведут их позади лошадей и верблюдов и спускают с привязи на газелей, когда те начинают уставать.

Прибыв в зону Бирэссебы, мы наткнулись на один из наших бронепоездов — тот самый, что, приняв нас за англичан, обстрелял нас и уехал.

Так закончилась эта экспедиция, продолжавшаяся около четырех недель и не раз заставлявшая нас вздрогнуть.

Когда на следующее утро вновь встало солнце, я уже не смотрел пристально на запад и не прикладывал ухо к земле, пытаясь определить по стуку копыт, количество людей в отряде неприятеля и расстояние, на котором он находился от нас. Я сидел, удобно устроившись, за моим письменным столом и опять исполнял обязанности главы нашего штаба и доверенного лица полковника Эсад-бея. Он же вновь взял на себя командование всем гарнизоном Бирэссебы.


Комментарии

92 . Попытка прорвать оборону (нем.)

93. Боже Праведный (нем.)

94. Высказывание своего мнения (нем.)

94а. Kaftan — верхняя одежда, халат (тур.)

95. Mecidie — серебряная монета в Османской империи.

96. Фейсал (Файсал) ибн Али (1883-1933) — эмир из рода хашимитов, с 1920 г. король Сирии, а с 1921 г. Ирака.

97. Тыловая связь (нем.)

97а. Знатные вельможи — (фр.)

98. Счастливая (лат.)

99. Mecit — славный (эпитет Аллаха), mecit-el-haram – Божий дом.

100. «Железный пират» (англ.)

101. Малыш Хамди (англ.)

101а. Teslim etmek — сдаваться (тур.)

101б. Kaplankopoy — тигр, kopoy — охотничья собака.

(пер. М. Аракелова и В. Зайцева)
Текст воспроизведен по изданию: Рафаэль де Ногалес. Четыре года под полумесяцем. М. Русский вестник. 2006

© текст - Аракелов М., Зайцев В. 2006
© сетевая версия - Трофимов С. 2020
© OCR - Валерий. 2020
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Русский вестник. 2006