РАФАЭЛЬ ДЕ НОГАЛЕС МЕНДЕС

ЧЕТЫРЕ ГОДА ПОД ПОЛУМЕСЯЦЕМ

CUATRO ANOS BAJO LA MEDIA LUNA

ГЛАВА XVIII

По возвращении в Багдад я отправился посмотреть легендарную гробницу Забейды — героини «Тысячи и одной ночи». Гробница одиноко возвышается на берегу Шат-эль-Масуди в районе Махали. Заодно я осмотрел и не менее знаменитые мечети — cami-el-suk, ulu-cami и мечеть Великого Визиря, которые находятся среди многочисленных мусульманских святынь этого города, известного своими мятными минаретами, украшенными изразцовой керамикой. Отражая лучи заходящего солнца, они сверкают, словно искры, среди темных рощ финиковых пальм. На этих деревьях живут бесчисленные стаи гомонящих ворон. Вечером они кружат в воздухе над хмурыми кронами финиковых пальм. Их нескончаемый гвалт разнится на многие километры вокруг. Эти птицы придают Багдаду печальный, почти мистический вид.

Помимо Багдада в тех местах привлекают внимание развалины Куфы — древней столицы Нижней Месопотамии. Этот город стал именит тем, что там появилось куфическое письмо, имевшее для арабской литературы примерно такое же значение, как и готический шрифт — для немецкой.

В двадцати пяти километрах ниже от Багдада, на левом берету реки Тигр и напротив руин город Коши, некогда являвшегося частью древней Селевкии, виднеются развалины некогда знаменитого города Ктесифона. Он был зимней резиденцией парфянских царей и столицы правителей из династии Сасанидов. Нынче от него сохранились лишь жалкие остатки прославленного taht-yosru 83б, или дворца Хосрова. Теперь они больше напоминают не дворец, а наполовину погребенный песками череп верблюда.

Когда поезд тронулся, мы с доктором Стоффельсом последний помахали платками нескольким дамам и господам, пришедшим попрощаться. Вместе с чувством горечи, которое всегда вызывает разлука с добрыми друзьями, я испытывал некоторое удовлетворение при мысли о том, что даже в дальней земле халифов, турецких [196] куполов и минаретов мне довелось пережить немало интересных минут моей жизни. Это были, например, мое путешествие по берегам Евфрата вблизи от развалин Вавилона, и участие в битве при Шейх-Саиде (которую можно рассматривать как переломный момент в иракской военной кампании, поскольку она лишила англичан возможности наступления на Багдад и решила судьбу британских войск под командованием Таунсхенда в осажденной Кут-эль-Амаре).

Примерно в полдень мы заметили на горизонте густую пальмовую роту вдоль течения реки Дияла, которая спускается с вершины Арделана. С наступлением сумерек мы прибыли на конечную станцию в Самарре, намереваясь продолжить на следующий день наш путь на лошадях и в повозке.

Там нас уже поджидала одна немецкая лама, которая была замужем за итальянцем по фамилии Мартини. Он находился в заключении в Мосуле, и немка ехала с детьми навестить мужа. Как госпожа Вюрст, так и госпожа Лоррей попросили нас разрешить им продолжить путешествие вместе с нами, поскольку дорога из Багдада в Мосул в эти дни стала необыкновенно опасной. Там хозяйничали многочисленные племена шамаров. Они разбивали лагеря в окрестных пустынях и подстерегали караваны, проходившие в тех местах.

Доктор Стоффельс был настоящим великаном. Рост его был шесть с половиной футов, если не больше, и был он белокурый и дородный. Он являлся уроженцем Нью-Йорка (хоть он это и отрицал, но мне это было точно известно от американского консула в Багдаде). Стоффельс служил в наших войсках в должности главного врача. Будучи сам человеком необыкновенно уравновешенным, он любил ездить верхом только на спокойных лошадях. Я же, как уроженец Южной Америки был по сравнению с ним невысокого роста, нервного склада и предпочитал седлать горячих скакунов. Тем не менее мы стали неразлучными друзьями.

Если не считать дюжины перепалок в день, которые мы себе позволяли, чтобы поразвлечься, имелась, честно говоря, лишь одна мелочь, против которой я не мог не восставать. Славный доктор Стоффельс заполнил своим личным багажом весом в семьсот килограмм помимо нашей повозки с поклажей, также и экипаж сеньоры Мартини, и мой. В своей же собственной арбе он приказал разложить кровать, где и возлежал в одной пижаме, вознамерившись превратить это путешествие в триста километров в развлекательную поездку в полном смысле этот слова. Он покуривал сигары, потягивал коктейли и почитывал романы. Я же должен был ехать верхом, заботясь обо всем и окидывая орлиным взором окрестности, дабы бедуины не застали нас врасплох и не зарезали прямо на дороге. [197]

Первый день мы провели в целом неплохо, благо двигались по остаткам того, что пятьдесят лет назад являлось царской дорогой. Однако после Тикрита, где мы переночевали, положение стало серьезным и даже чрезвычайно серьезным, ибо на земле не было никаких следов, которые бы указывали на путь.

Мы следовали по некоей воображаемой линии, по степям и пустыням. Наши повозки и арбы в любой момент могли или разбиться, или — увязнуть, ибо кучерами были арабские солдаты, каковых волновала лишь суточная норма табака и поденная оплата.

На одном из крутых спусков (с косогоров и холмов мы вынуждены были нестись во весь опор, ибо тормоза отсутствовали) моя повозка перевернулась. Испуганные лошади довольно долго еще тащили ее, в то время как я пытался выбраться из-под тюков и чемоданов, которыми доктор Стоффельс заполнил повозку до отказа.

После этого случая я забрал своих лошадей и вместе с моими денщиками организовал отдельный караван. Я решил отказаться от общества доктора Стоффельса, если тот будет продолжать путешествие, валяясь на кровати и не заботясь о своей семисоткилограммовой поклаже, которая уже вывела меня из себя. Под пирамидой тюков арба с багажом грозила развалиться.

Меж тем на неясном степном горизонте обозначились черные палатки бедуинов: в окрестностях крепости Гернина, где мы собирались заночевать, начиналась опасная зона.

Когда стемнело, я спешился у этой крепости, или, точнее говоря, караван-сарая. Внутри этого помещения кишели блохи и клопы. Час спустя появился и доктор Стоффельс. Однако повозки с большей частью его проклятых тюков не было. Доктор нервничал и, увидев меня лежащим посреди двора, подошел и пообещал, что если я помогу ему отыскать повозку, он не станет больше путешествовать в пижаме.

Я поймал его на слове и мы, взяв фонарь, вышли вдвоем на поиски в сопровождении вооруженного до зубов конвоя. Можно было подумать, что мы ищем затерянный клад, а не повозку. Слава Богу, долго искать не пришлось: она увязла по самую ось в песках.

Через час мы с трудом дотащили ее до места ночлега, где, несмотря на блох и прочих паразитов, мы провели остаток ночи лучше, чем ожидали. На рассвете доктор Стоффельс, верный своему слову, находился уже во главе каравана, верхом на своем боевом коне, облаченный в мундир.

От Гернины на север и на восток простиралась пустыня. Она образовывала цепи низких холмов, протянувшихся на юг вслед руслам рек. Судя по окаменелостям и ракушкам, которые я заметил [198] среди камня, эти пригорки, должно быть, образовывались вследствие продолжительного воздействия воды. На протяжении миллионов лет на дне доисторических морей скапливались слои кварцевого песка, глины и извести. Теперь они превратились в вереницы низких бугорков, повсеместно пересекающих степи и пустыни Бадиет-эс-Шама.

Лишь эти голые холмы, которые здесь называют tell, нарушают временами бесконечную монотонность обширной выцветшей равнины. Большую часть года она совершенно голая, но в январе, феврале и марте одевается в прекрасный изумрудный убор весенних пастбищ.

Когда мы в то утро выезжали из Гернины, к нам присоединился караван kelekchi, или кожевников, возвращавшихся в Мосул. Они везли с собой на семистах ослах и прочих вьючных животных пустые бурдюки. Еще несколько дней тому назад служили им плотами, на которых они спустились из того же самого города. Вооружены они были невообразимой смесью из самого разного оружия: от обыкновенных дубинки и палки до маузера. Однако если учесть их твердую решимость во что бы то ни стало защитить свои скудные сбережения, то надо сказать, что они представляли собой достаточно мощную силу — и в физическом смысле, и в моральном, — чтобы бедуины не осмелились беспокоить нас на всем протяжении путешествия.

Однако кочевники все-таки причиняли нам некоторое беспокойство. Так, однажды, уже в темноте, часовые привели какого-то типа, которого обнаружили крадущимся к нашему лагерю. Чтобы мы его не расстреляли, этот хитрец стал заливаться горючими слезами и претворился глухонемым. Однако этот спектакль ему не помог. Я немедленно приказал его привязать так, словно собирались колесовать лазутчика, и только когда мы собрались двигаться дальше, я распорядился отвязать этого бедуина, предварительно прописав ему несколько ударов плетью, дабы отвадить от привычки бродить по ночам вокруг чужих палаток.

На следующий день мы проехали мимо дорожных рабочих, которые ремонтировали дорогу с помощью вещества, ошибочно называемого здесь гудроном. Мы видели его на поверхности Тигра, еще не доходя до Мосула. Иногда этот «гудрон» загорался, местами превращая реку в огненный поток.

Уже стемнело, когда мы (а точнее — я, поскольку доктор Стоффельс решил не делать крюк) прибыли на руины Ширгат-Калеха, или древнего Ашшура — первой известной нам столице Ассирии. Я провел ночь под луной и с высоты разрушенной крепости созерцал серебристые воды Тигра.

После Ширгат-Калеха можно было уже не опасаться бедуинов, поскольку местность становилась все более и более пересеченной. [199]

Последнюю ночь путешествия мы провели в селении Мишорах, которая относится уже к области Синджар. На рассвете следующего дня мы въехали в Мосул, где господин Гольштейн радушно принял нас в своем консульстве.

Консул Гольштейн был офицером запаса германской армии, а в провинции Мосул — самым влиятельным человеком после генерал-губернатора. От него мы узнали (то ли в этот, то ли на следующий вечер), что в начале войны, а точнее говоря в начале расправы над армянами, губернатор Мосула также получил приказ уничтожить всех христиан в своем вилайете. Однако он так и не исполнил это, поскольку Гольштейн, узнав о нем, официально довел до сведения губернатора, что в случае массовых убийств в области первым убить должны будут его.

У меня есть веские основания полагать, что все действительно так и было: Гольштейн, несмотря на свое хрупкое телосложение, был человеком прямым и обладал твердым характером, и он вертел турками как хотел.

В те дни мы отправились посмотреть развалины Ниневии. Они тянулись по восточному берегу Тигра. Там по очертаниям холмов на равнине можно было определить направление крепостных стен местоположение некогда знаменитых дворцов и храмов. Возвращаясь в Мосул, мы встретили на широком мосту Тигра группу пленных английских офицеров под усиленным конвоем.

Жалко было смотреть на этих господ, трое или четверо из которых были высокопоставленными офицерами. Судя по всему, их вместили в какой-то грязной казарме и, возможно, даже морили голодом. Мы же, поселившись в консульстве, так сказать, купались в роскоши. Наше здание было дворцом в миниатюре, где помимо салона с элегантной мебелью имелась шикарная столовая. Стол тогда был прекрасно сервирован, шампанское лилось в избытке. Иногда даже подавали икру — в последние месяцы войны цена ее в Константинополе дошла до тысячи - тысячи двухсот франков за килограмм.

Вглядываясь в лица английских офицеров, которые с таким достоинством терпели лишения, а также движимые чувством всеобъемлющего братства, охватывающего каждого военного при виде своего собрата, будь тот даже из вражеского войска, я захотел подойти поприветствовать их и предложить сигарет. Однако консул придержал меня за рукав и посоветовал не делать этого. И он был прав, так турки очень подозрительны и если бы они увидели меня дружески бедующим с англичанами, то могли бы счесть их шпионом. Тем более что я не был ни немцем, ни австрийцем, но гражданином нейтральной страны. [200]

Вероятно, недостаток широкого кругозора в Старом Свете, патриотический угар и замшелый консерватизм в конце концов до того сузили значение слова «патриотизм», что многие из его жителей и даже многие самые блистательные военные, кажется, незнакомы с нашей известной поговоркой «Учтивость храбрости не помеха».

На следующий день после нашей экскурсии в Ниневию нас посетил некий незнакомец — молодой человек с изысканными манерами. Он был родом из Багдада и направлялся в Алеппо по делам, о которых не хотел много распространяться.

Австрийский преподаватель — лейтенант запаса Яролимек — также был гостем консульства. Он пользовался репутацией многоопытного физиомиста и с самого начала охарактеризовал молодого человека как правительственного шпиона или тайного агента Халил-паши. Особенно он укрепился в этом мнении, когда упомянутый юноша попросил разрешить ему сопровождать меня во время путешествия по пустыне, куда я должен был направиться на следующий день.

Так как у него были манеры человека воспитанного и в общении он был tout il comme il faut 83в здесь безупречен, я немедленно ответил ему согласием. На следующее утро в час отъезда мой новый попутчик явился к консульству верхом на великолепном коне пепельной масти, щеголяя формой офицера-добровольца. Весь его багаж состоял из новейшей винтовки «маузер» и пончо, или черкесской накидки из черного войлока с шитым золотом воротником.

Когда я прощался с консулом, тот потребовал, чтобы я телеграфировал о своем прибытии из Рас-эль-Анна, поскольку боялся, как бы со мной не случилось какого-нибудь несчастья в дороге. Прошлой ночью мы узнали от лейтенанта Леверкюна, что после осады Вана по Кавказу прошел слух о том, что Халил и Джевдед приказали убить меня, дабы я не мог позднее рассказать об их преступлениях.

Среди нескольких офицеров, которые любезно вызвались проводить меня до предместья Мосула, был адъютант начальника гарнизона. На прощание он шепнул мне, что «некая группа пленных английских офицеров» (тех, что были из Мосула!), сегодня утром вышла по направлению к Алеппо. Но, возможно, они не дойдут до места назначения». На мой вопрос почему, он ответил, мигнув: «Потому что одна бригада черкесских волонтеров, затаившаяся вблизи дороги, об этом позаботится».

Исполненный решимости во что бы то ни стало воспрепятствовать этому преступлению, я поехал быстрее. Через час мы догнали арьергард отряда из двухсот-трехсот солдат-индусов и британских [201] младших офицеров. Они брели, подгоняемые ударами жандармов, ехавших на ослах.

Многие из пленных страдали от анемии, тифа и различного рода лихорадок. Они еле переставляли ноги, опираясь на костыли и палки. Год спустя в Алеппо я узнал, что восемьдесят процентов из них погибло от голода и инфекций во время этого восемнадцатидневного перехода через пустыню, остальные скончались несколькими неделями позже в горах Тавра и Амануса от горячки и истощения.

Уже стемнело, когда мы, наконец, встретились с английскими офицерами и их конвоем в какой-то жалкой деревушке. Двое из них собирали хворост для костра, в то время как стражники смотрели на них зло и насмешливо. Я тут же понял, в какой опасности находятся эти англичане. Едва я спешился, как ко мне подошел один из них, бывший командиром, и напрямую спросил: «Excuse me but you not a turk, are you not?» 83г. — «Разумеется, нет!» — ответил я ему, довольный, что он сам начал разговор. С тех пор мы с ним стали хорошими друзьями.

От англичан я узнал, что охрана систематически обкрадывала их. Как это принято на Востоке. С них взимали по фунту золотом за каждую курицу, в то время как в здешних краях ее стоимость не превышала четырех, максимум пяти пиастр, то есть двадцатой части фунта.

Понятно, что начальник конвоя — капитан жандармерии — был недоволен тем большим интересом, который я все больше и больше проявлял к судьбе пленных. Особенно когда я предупредил его, что беру на себя ответственность за конвой.

В ту ночь я заметил, что рядом с ним у костра сидит некий офицер из черкесских волонтеров. Взгляд у него был довольно мрачный. Я сразу же признал в нем того типа, который присоединился к нам утром, взявшись неизвестно откуда.

Подозреваю, что он может быть главой черкесских партизан, о которых мне говорил адъютант начальника мосульского гарнизона. После ужина и отозвал его в сторону и весьма выразительно сказал мне, что в немецком консульстве все знают, и консул уже взял на заметку как его имя, так и его товарищей, дабы вызвать их в суд и применить высшую меру наказания, если английские офицеры будут убиты по дороге. Поскольку за это преступление британское правительство возложит ответственность и на немцев. Не говоря больше не слова, я развернулся и отправился спать.

За завтраком денщик сообщил мне, что черкес исчез, а когда я спросил о нем начальника конвоя, тот отвечал с удивлением на [202] лице: «Какой черкес? Не было тут никакого черкеса!». Этот сверхнаглый ответ окончательно убедил меня, что планируемое покушение на английских офицеров вовсе не было выдумкой. После этого случая я при любой возможности давал понять капитану жандармерии, что, пока я здесь, я не допущу, чтобы этих офицеров кто-либо обижал даже на словах.

Хотя у меня была отличная лошадь и иногда мне хотелось поохотиться на газелей, я не отважился отъезжать далеко, боясь, как бы конвой не воспользовался моим отсутствием и не совершил какой-нибудь выходки.

Только когда мы подъезжали к какому-нибудь селению, где собирались заночевать, я уезжал вперед, чтобы от имени правительства раздобыть — добром или силой — продовольствие, необходимое для пропитания наших пленников. Один из них — капитан Д. Фултон (Duke of Yorks Own Horse) — страдал от приступов лихорадки. Можно было только восхищаться, как внимательно ухаживали за ним товарищи, так что даже отдавали ему свои шинели и кители, чтобы защитить от ночного холода и сырости, крайне опасных для здоровья.

Вместе с Фултоном находились майор Рейли, майор Аткинс, R.F.С., капитан корабля Индийского флота Гуд, лейтенант Трилбор. R.F.C., капитан Броди из Индийской армии, лейтенант Хинн и другие, чьи имена я сейчас не припомню.

В те шесть или семь дней, что длилось наше путешествие через так называемую опасную зону (из-за мятежных племен, которых развелось там как никогда много), мне очень помог тот неизвестный юноша, который присоединился ко мне в Мосуле. Хотя он и был правительственным шпионом, при этом проявил себя как настоящий кабальеро. Позже я узнал, что он принадлежал к афганскому королевскому роду. Этот юноша провел несколько лет в Индии, но (не знаю почему) говорил со мной по-английски, только когда мы были одни. Увидев, что я был с ним откровенен и даже доверял ему, он вскоре сделался моим другом — видимо, благодаря той загадочной силе, что сближает в час опасности образованных людей, а в особенности военных, кем бы они ни были по национальности.

Когда мы прибыли в Нусайбин, я узнал от одного армянского телеграфиста, которому в свое время смог помочь, что двое владеющих в совершенстве английским военных врачей, из коих один был арабом, а другой — евреем, получили секретный приказ следить за моими разговорами с пленными. Причиной тому была телеграмма, которую начальник конвоя отправил из Демир-Капы в военное министерство. В ней он жаловался на жестокость (по его выражению), с которой я вынуждал старейшин селений, через которые мы проезжали, снабжать пленных продовольствием... [203]

Все от того же признательного мне телеграфиста я узнал, что из Алеппо в Багдад и обратно было послано немало телеграмм, касавшихся меня. А в одной из них (секретной), посланной из штаба военного округа Багдада, было приказано любыми способами воспрепятствовать моему путешествию в Константинополь, а если я буду настаивать на своем, то под любым предлогом — арестовать.

Видя, что дело принимает опасный поворот, я решил продолжать далее путь только в сопровождении моей охраны и денщиков. Когда я вошел в здание, где находились пленники, чтобы проститься с ними, я встретил пресловутых военных врачей, очевидно ожидавших моего прихода. Их уклончивые взгляды сразу же дали мне понять, что они начеку. Один следил за малейшими моими движениями, а другой только и делал, что слушал, о чем я говорю. Турки во истину настоящие мастера в непростом искусстве шпионажа!

В ту ночь я остановился в доме (а точнее говоря, в одном из салонов) военного коменданта Нусайбина. Хотя его дом выглядел достаточно заурядно, внутри он был обставлен с подлинно азиатской роскошью.

Когда я пришел туда, ужин был уже подан. На зеленом шелковом ковре уже стояли серебренные приборы. Я сел по-турецки, желая казать уважение званому ужину, устроенному по всем правилам и состоящему из десяти или двенадцати избранных турецких блюд. При виде их я забыл про собственный голод, ибо невольно вспомнил про несчастных пленных офицеров. Я бы с удовольствием пригласил их, если бы не то ужасное положение, в котором находился сам, пытаясь спасти их и помочь. Ведь иногда мне даже приходилось проявлять решимость и с револьвером в руках заставлять упрямых старейшин выдать продовольствие. Я расплачивался с ними расписками, подписанными мною от имени правительства, хотя, будучи в отставке, уже не имел на это права.

В Нусайбине, как и в прочих селениях, по которым мы проезжали, тиф бушевал с такой силой, что тридцать или сорок процентов населения уже умерли от инфекции, а из оставшихся шестидесяти больны были половина или даже больше.

В Алеппо тиф в те дни достиг своего апогея, про Иерусалим же и говорить нечего.

Везде, где только проходили вереницы депортированных, они, разносили ужасную заразу, словно Божью кару. Менее чем за полтора года она унесла жизни более двух миллионов мусульман.

На следующий день после моего отъезда из Нусайбина на западе в густом тумане мы смогли разглядеть очертания вокзала [204] Рас-эль-Айна, конечной станции железной дороги. Час спустя я увидел, как справа от меня идут, растянувшись по Мардинской военной дороге, пять или шесть отборных полков Лимана фон Сандерса. Они только что отличились во время боевых действий у Дарданелл. Полки размеренным шагом двигались в сторону холодных Кавказских гор, чтобы остановить продвижение русских, которым удалось после поражения и отступления нашей 3-й армии захватить провинции Битлис и Ван, а также почти весь Эрзурумский вилайет.

К этим частям стали быстро примыкать новые солдаты и офицеры, и впоследствии на их основе была образована 2-я Кавказская армия со штаб-квартирой в Диярбакыре. Позднее я имел честь служить в ней пару месяцев в качестве инспектора кавалерийских частей.

Разве мог я себе представить, глядя на идущих как на плацу бравых и храбрых военных, что через полтора года увижу их ввергнутыми в нищету и буквально умирающими от голода в снегах Кавказа? Виной тому станут воровские наклонности Исмаила Хаккы-паши и его помощников из военной администрации: судя по всему, они заботились лишь о собственных кошельках и о том, как получить побольше военных орденов и крестов, наведываясь время от времени то в Австрию, го в Германию.

Прибыв в Рас-зль-Айн, я сел на первый попавшийся поезд и два дня спустя сошел в Алеппо. Там я немедленно отдал распоряжение прицепить мой вагон к экспрессу, готовому выехать в Адану. Однако в последнюю минуту вдруг появился адъютант начальника гарнизона и показал мне телеграмму из Военного министерства, в которой содержался приказ всем военным властям воспрепятствовать моей поездке в Константинополь в любой точке маршрута. В телеграмме сообщалось также, что я, по распоряжению Энвер-паши, должен был находиться в составе 6-й Сирийской армии и, следовательно, подчиняться Джемаль-паше.

Ввиду подобной депеши мне ничего не оставалось, как приказать отцепить мой вагон. Не теряя времени, я отправился обсудить дело с начальником гарнизона. Это был подполковник, с которым мы являлись большими друзьями и вместе с которым я позднее закончил Высшие курсы Военной академии в Константинополе.

Он полагал, что мое положение, уже достаточно непростое из-за того, что год назад я помог в Араб-Бунаре двумстам пятидесяти депортированным гражданам стран Антанты, стало еще сложнее теперь, после того как я оказал покровительство английским офицерам... На правах друга он советовал мне оставить идею отстраниться от службы, поскольку, по его словам, Военное министерство активно противится этому в силу причин, ему неизвестных, но, безусловно, имеющих государственный характер. [205]

Чеуки-паша, к которому я также обратился за советом, тоже придерживался мнения, что лучше не торопить события, а дождаться прибытия Энвер-паши, который вот-вот должен был появиться в Алеппо в сопровождении генерала фон Бронзарта.

Я прислушался к его совету и решил подождать. Когда на следующее утро поезд помощника генералиссимуса въехал на центральный вокзал, украшенный многочисленными пурпурными флагами и вымпелами, первым на платформу спрыгнул Энвер. Как обычно, элегантный и сопровождаемый большой свитой, он начал смотр почетного караула, возглавляемого Чеуки-пашой, рядом с которым стоял я.

После завтрака генерал фон Бронзарт подошел к помощнику генералиссимуса и попросил его принять меня. Тогда Энвер отошел от окружавших его офицеров и направился в мою сторону, чтобы горячо поприветствовать меня и поздравить с успешным исполнением службы в Армении, Месопотамии и т. д.

Так мы довольно долго беседовали, обсуждая все что угодно, кроме того единственного вопроса, который интересовал меня больше всего. Наконец, уловив подходящий момент, я достаточно завуалировано намекнул на цель моей аудиенции.

Энвер будто только этого и ждал. Он ответил мне примерно следующее: «Вы — единственный придерживающийся нейтралитета офицер, который допущен в нашу армию. Следовательно, вы — наш misafir, то есть гость всего народа. И вы знаете, что у нас вас любят и уважают. Почему же вы так стремитесь покинуть нас? Я прошу вас: оставайтесь, пока не кончится война».

Умение изящно выражаться всегда было сильной стороной Энвер-паши. Понимая, что упорством ничего не добьюсь, я немедленно изъявил согласие... Сияющий лик свободы вновь скрылся под изумрудно-пурпурными стягами Пророка.

Накануне отъезда я пожал руку, среди прочих, военному атташе Германии в Турции генералу фон Лоссову, морскому атташе капитану корабля Гухманну, а также бывшему помощнику командира крейсера «Эдмен» капитану фон Мюке. Касательно последнего в кругу офицеров придерживались того мнения, будто немецкое правительство выслало его в Джараблус именно потому, что он отказывался нести военную службу в Турции.

Вечером я имел удовольствие отправиться в дом к старшему инженеру Багдадской железной дороги Фольнеру. Там я встретился и имел интересную длительную беседу с Его Высочеством принцем Адольфом Мекленбургским, который ехал в Багдад без определенных целей. [206]

Когда я поинтересовался, не привез ли он с собой те сорок пулеметов, которые уже давно были запрошены начальством 6-й армии и которые оно надеялось получить с его приездом, он с удивлением переспросил меня: «Сорок пулеметов? А разве их нет в 6-й армии?»

Этот господин, прибывший, вероятно, чтобы заменить фельдмаршала, здоровье которого пошатнулось в последнее время, еще не знал, что вот уже восемь месяцев чуть ли не ежедневно посылались телеграммы в Военное министерство в Берлине, а в ответ оттуда направлялись все новые и новые офицеры. Их заслуги были, безусловно, огромны, однако в них нуждались все же меньше, чем в пулеметах и гранатах.

Перед тем как распроститься, принц попросил меня указать на карте, где, по моему мнению, находится самое уязвимое место иранского фронта. Когда я указал на ущелье Ревандуз, по которому пролегает королевская дорога из Мосула в Тегеран, Его Высочество взглянул на меня с удивлением.

И все же тот факт, что несколько месяцев спустя принц выбрал именно эту зону в качестве плацдарма для ведения дальнейших военных операций, говорит о том, что в конце концов события убедили его в моей правоте.

Несмотря на его воинственный вид и напористость. Его Высочество показался мне человеком образованным и благородным, возможно даже и чересчур, чтобы противостоять такому sale type 83д, как Халил-паша. Тот, увидев в принце опасного противника, сразу встретил его в штыки и принялся строить против него козни. В этом искусстве особенно поднаторели его придворные и приближенные, такие, например, как начальник штаба 6-й армии Кязым Карабекир-бей и даже, как говорят, сам Али-Ихсан-паша. Позднее Халил, максимально использовав в своих целях их преступные наклонности, гнусным образом отделался от них.

Кстати сказать, именно Али-Ихсан впоследствии так часто и совершенно незаслуженно обвинял капитана фон Машмайера, одного из наиболее отличившихся на войне в Турции немецких офицеров.

ГЛАВА XIX

После непродолжительного отдыха я выехал из Алеппо в Иерусалим на личном поезде Мейсснер-паши. [207]

Среди прочих пассажиров была молодая, образованная и умная принцесса Бригитта Реусская. День, поначалу казавшийся невыносимо скучным, постепенно обернулся настоящей развлекательной поездкой не только по причине удовольствия, которое, как правило, приносит вкусная еда, но также и благодаря занимательным и пикантным историям Мейсснер-паши — он обыкновенно брал с собой блокнот, где эти истории были аккуратно записаны в алфавитном порядке.

Весна была в разгаре. Поля и горы Галилеи простирались на восток до самого горизонта. Они были покрыты пышным ковром зелени, на котором выделялись алые пятна кроваво-красных маков и на которых дрожали, как брильянты, миллионы капелек росы. Наверху, посреди небосклона, покачивали крыльями, словно железные орлы, два аэроплана, сверкая железными крестами на крыльях.

Кто бы мог подумать, глядя на этот чарующий пейзаж, что в это время смерть бесшумно скользила среди цветущих жасминов и розовых кустов, протягивала свои костлявые руки сквозь двери и окна и уносила навсегда жизнь сотен и тысяч людей. Те же, кто оставался в живых, наполняли окрестности жалобным плачем и стенаниями, которые слышались порой на много километров вокруг.

В Иерусалиме из-за нехватки воды эпидемия тифа достигла такого размаха, что по дороге, ведущей на еврейские кладбища, непрерывно двигались похоронные процессии, даже глубокой ночью. Это объяснялось тем, что ортодоксальные иудеи имеют обыкновение хоронить умерших только после захода солнца.

Подобно тому, как сыны Поднебесной Империи стремятся непременно вернуть прах близких на родину, зачастую лишая себя самого необходимого, пожилые евреи, а особенно польские, почувствовав близость смерти, возвращаются на землю предков, чтобы умереть там и быть похороненным в священной долине Иосафата. В бедных кварталах Иерусалима я мог иногда наблюдать за этими фанатиками, которые с нетерпением ожидали главнейшего момента, когда могила наконец должна была навсегда поглотить их.

Половина, а возможно, и большая часть еврейского населения Иерусалима, а быть может, и Палестины, состояла в начале воины из евреев-иммигрантов, так называемых alt fishub. Их существование почти полностью зависело от chaluka, т. е. помощи и пожертвований, отправляемых из Европы и Америки либо родственниками, либо благотворительными организациями.

Когда в октябре 1914 года прервалось прямое сообщение с заграницей, поступление пожертвований практически прекратилось. Бедные люди оказались в самой страшной нищете, какую только можно себе представить. У них не было никаких средств к существованию, [208] кроме vesika, который правительство выдавало им крайне нерегулярно. По правде говоря, они едва ли могли спасти от голода.

Нетрудно представить себе масштаб распространения эпидемий среди этих людей. Им не хватало не только лекарств, но и мыла, а иногда даже воды для умывания.

Ужасающие потери нашей 4-й армии, расквартированной в Сирии и Палестине, особенно среди вспомогательных подразделений, работавших на военных заводах и строительстве дорог, почти полностью объяснялись эпидемией тифа. Она была усугублена недостатком питания. Немецкие врачи определяли его как Hungertyphus, то есть чем-то вроде крайнего истощения.

Если бы не казнокрадство, присущее Джемаль-паше и его собратьям из турецкой военной администрации, сотни тысяч людей, расставшихся с жизнью в этих провинциях за время войны, могли бы спастись, а наш экспедиционный корпус на границе с Египтом не таял бы прямо на глазах из-за голода и дезертирства. Как в Сирии, так и в Палестине пшеницы имелось в изобилии, а может — и в излишке. Если бы только ее распределением с самого начала занимался полковник фон Кресс или кто-нибудь еще из европейских военных, а не Джемаль-паша со своими приближенными!

Через несколько дней после моего приезда я приказом Энвер-паши был назначен военным комендантом и начальником интендантской службы округа Рамаллах, к которому относились помимо селений Раматлах, Лидда и Латрун немецкие и еврейские поселения в Хамеди-бейт-хелма, Рихон ле Сион и т. д., то есть большая часть плодородной приморской равнины в Палестине, между Наблусом и Телль-эс-Шериа.

В Рамаллахе, с разрешения консула Испании, я поселился в т. н. испанском монастыре, который гордо возвышался над руинами дома Иосифа Аримафейского. Более чем заслуженный отдых, которым я думал здесь насладиться, оказался, к сожалению, совсем кратким из-за эпидемии тифа. Последствия ее я ощутил на себе в большей степени, чем кто-либо в этих краях.

Провинцию наводняли люди Джемаль-паши. Они проникали в христианские монастыри — якобы чтобы превратить их в больницы, которых не хватало по всей провинции. Однако на самом деле они грабили их, отнимали скот, продовольствие и т. д.

Для подобных дел Джемаль обычно использовал евреев: в качестве управляющих они уничтожали или продавали все, что попадало им в руки, оставляя себе небольшую часть прибыли, тогда как их хозяин получал всю остальную добычу.

Вот так-то Джемаль-паша и сколачивал миллионы, в большинстве случаев даже не зная, откуда у него эти деньги. И все это было [209] напрасно, ибо вскоре он сам был лишен всего имущества, приговорен к смерти и до сих пор скрывается не известно где, хотя за его голову назначена большая награда.

Через несколько дней после того, как на меня была возложена ответственность за военный округ Рамаллаха, через него пошли первые поезда по направлению к нашей штаб-квартире в Телль-эс-Шериа. Они везли передовые отряды из «корпуса паши», который полковнику фон Крессу удалось сформировать в Германии с помощью своего брата, военного министра Баварии. Это подкрепление состояло почти целиком из мощных пулеметных подразделений, тяжелой артиллерии, передвижных госпиталей и нескольких десятков колонн грузовиков. Хотя их и было слишком мало, чтобы целиком удовлетворить потребности нашего экспедиционного корпуса, все же они были для нас весьма ценным приобретением, казалось свалившимся на нас как манна небесная. Особенно грузовики поскольку около девяноста процентов нашего вьючного скота, включая шесть или семь тысяч дромадеров, до сего времени замерших нам железнодорожное сообщение вдоль берега Синая) пало от голода и чесотки. Это опять-таки произошло по вине офицеров-отставников, которые в Сирии и Палестине (так же, как в свое время в Маммурете) безнаказанно расхищали золото и пили кровь своей несчастной родины.

В Рамаллахе я также стал свидетелем неслыханного воровства и возмутительного мошенничества колоссальных масштабов. Они происходили, когда оттоманские эмиссары предоставляли предпринимателям, торговцам и богатым землевладельцам грузовые вагоны не иначе за взятку от ста до двухсот фунтов (позднее я мог в этом сам удостовериться благодаря компрометирующим их документам, которые попали мне в руки). Обнаружив это, я немедленно послал служебный рапорт в Дамаск, который не обрадовал центральные власти. Следуя моим пожеланиям они немедленно отстранили виновных от занимаемых должностей. Однако в то время меня больше всего беспокоила эпидемия тифа, как я уже сказал, продолжавшая свирепствовать повсюду.

Среди различных бедных семей, с которыми мне довелось столкнуться в Рамаллахе, была одна, состоявшая из пятнадцати человек, из них всех выжили четверо детей двух, трех и четырех лет.

Бедняжек обнаружили в грязной лачуге, умиравшими от голода рядом с полуразложившимися трупами родителей. Не имея ни малейшего представления, что с ними делать, я усадил их на ослов и отправил к добрейшему падре Мюллеру в Эль-Кубебе. Тот приютил их у себя, одел, а позднее отослал в главный монастырь своего ордена в Иерусалим, т. е. в приют Святого Павла. Там падре Зоннен [210] их крестил и воспитал как истинных христиан, вопреки всем усилиям мусульманских имамов воспрепятствовать этому.

Можно только восхищаться той самоотверженности, с которой некоторые христианские приюты в святой земле продолжали — несмотря на недостаток буквально всего — заниматься благотворительностью в те злополучные дни. Так поступали, например, отцы-францисканцы из монастыря Христа-Спасителя; они лишали себя иногда самого необходимого и без колебаний обивали пороги, выпрашивая ломоть хлеба, чтобы только утолить голод, или какую-нибудь поношенную одежду, чтобы прикрыть наготу толп действительно нуждавшихся бедняков, не отходивших от ворот монастыря ни днем ни ночью.

В знаменитом австрийском монастыре в Тантоуре — неподалеку от Вифлеема, — где также беззаветно оказывали благотворительную помощь, я в те дни имел счастье познакомиться с главным врачом, доктором фон Гомейером, а также с капитаном фон Шамьером и лейтенантом Анде. Оба военных были из пулеметных частей и позже отличились на фронте Газы, а особенно во время блестящей обороны Таварии, которой руководил майор Ранге.

Среди благотворительных дел, которые мне удалось осуществить в Рамаллахе, было создание больницы в Лидде. Не сумев раздобыть необходимых восемьдесят или сто коек, я был вынужден попросить содействия у жителей этого города. Они, как мне показалось, великодушно откликнулись на мой призыв, поскольку всего через несколько часов мне были предоставлены требуемые вещи.

Однако, уже собираясь возвращаться в Рамаллах, я по чистой случайности узнал, что их поступок был не таким уж добровольным, как меня пытался в том уверить городской голова. Жандармы, как водится среди власть предержащих мусульман, насильно изъяли у самых бедных жителей города не только эти самые койки, но и все, что могли. Люди же богатые и умеющие хорошо устроиться были освобождены от данной повинности благодаря уплате bahsis, или взятки.

Ясно, что, узнав об этом, я тут же приказал вернуть изъятое имущество владельцам и одновременно — обязал имущих оплатить устройство больницы за их счет.

Пока я делал все, что мог, как военный комендант округа Рамаллах, над моей головой сходились черные тучи. Речь шла ни больше ни меньше как об экспроприации того испанского монастыря, в котором я жил.

Монастырь этот принадлежал испанской короне, однако он так приглянулся Джемаль-паше, что тот (так же под предлогом переоборудования его в больницу) решил любой ценой им завладеть. И испанский консул, и вице-консул господин Хуно Кюплер предприняли [211] множество шагов, чтобы избежать подобного безобразия. Даже я — невзирая на мою должность — сделал все, что мог, чтобы помочь этим господам в их благородном деле. Однако все наши усилия оказались тщетны перед лицом алчного Джемаль-паши.

В конце концов, я получил срочное распоряжение, в котором мне категорически предписывалось забрать ключи от монастыря и вступить во владение им.

Тогда, не желая обесчестить себя экспроприацией испанского монастыря в пользу такого бессовестного сатрапа, как Джемаль-паша, я поступил так, как подобает христианину и благородному человеку: оставил свою должность и в тот же вечер выехал в Иерусалим. Не прошло и часа после моего отъезда, как турки спустили испанский флаг над монастырем Иосифа Аримафейского, и над его стенами взвилось знамя с полумесяцем.

Прибыв в святой город, я объяснил начальнику Главного управления интендантской службы Палестины полковнику Рушен-бею причины, по которым вынужден был подать в отставку. Храбрый военный отнесся к моему поступку не только с уважением, но и одобрил его во всех отношениях. Рушен-бей — албанский турок был человеком очень одаренным и после Джемаль-паши самым влиятельным в Палестине. Однако его неустанная деятельность почти или даже совсем не приносила плодов, так как постоянно наталкивалась на инертность и рутинное мышление подчиненных ему офицеров, на изощренные козни высших слоев общества, а также на врожденную апатию восточных людей, которая обыкновенно зовется фатализмом или пассивным сопротивлением. Против последней ни образование, ни дисциплина не помогут, поскольку она проистекает из неуловимой общности между верблюдом и его погонщиком, бредущими к унылым далеким горизонтам по пустыням Ближнего Востока, которые из-за бесконечного одиночества и однообразия пейзажей отмечают печатью неизбывной грусти не только характер животных, но также и ментальность обитающих там людей.

Понятно, что мое появление, несомненно, очень обрадовало Рушен-бея. Он не только оказывал мне всевозможные почести, поручил мне множество ответственейших должностей, таких, как, например, управляющий военными заводами, главный инспектор гражданских и военных строительных работ, и т. д., и т. п. В результате через две недели после приезда у меня уже почти ни на что не оставалось свободного времени.

Редкие минуты покоя, которые мне выпадали, я обычно тратил на изучение исторических памятников Иерусалима. Описывать здесь я не буду, ведь они и так хорошо известны, особенно тем, кто, интересуется Востоком. [212]

ГЛАВА XX

Скоро будет уже две тысячи лет с тех пор, как умер Иисус Христос, а святая земля Палестины по-прежнему окутана ореолом Его славы. Она вызывает необыкновенно благочестивые воспоминания в душах не только всех христиан, но также и мусульман: ведь именно в Эль-Кудс родился Мессия, Богочеловек. Хотя он и не был Богом по рождению, но заслужил право быть Им, потому что первым принес дикому языческому миру Свободу, Равенство и Братство.

От прозрачных вод Галилейского моря до свинцовых волн Мертвого моря все еще видны остатки изгородей, с помощью которых жители Самарии и Иудеи укрепляли плодородную землю на склонах холмов, покрытых полями пшеницы и тенистыми оливковыми рощами. Сохранились там и остатки хранилищ воды, из которых Господь наш и его апостолы черпали прохладную воду и утоляли жажду в новозаветные времена.

По священной долине Иосафата до сих пор текут в период дождей бурлящие воды Кедрона, на красном склоне Масличной горы еще цветут и покачиваются кипарисы Гефсиманского сада, а мрачные и высокие башни и башенки дворца Пилата все еще украшают собой Ерушалаим. На фоне этих свидетельств былого величия тем более бросается в глаза упадок и запустение нынешнего города.

В окрестностях имеется множество древнейших гробниц, иногда выдолбленных прямо в скале. Когда-то они служили склепами монахам и богатым горожанам. Такова, например, расположенная неподалеку от англиканской базилики Гробница Царей. Она представляет собой лабиринт низеньких и узеньких камер, вырубленных у подножья одной из четырех стен большого древнего водосборника. Среди куполов, башен и минаретов города, обнесенного крепостной стеной, выделяются своей оригинальностью Башня Давида, купол храма Гроба Господня, а также золоченый полумесяц на мечети Омара, или harem-es-serif 83е священное место. После Мекки и Медины последняя представляет собой, пожалуй, самое священное место на земле для всего исламского мира.

Поскольку я пишу сей скромный труд не для знатоков и не для филологов, а, скорее, для тех, кто мало или совсем ничего не знает о Ближнем Востоке, я позволю себе сейчас в нескольких словах рассказать об истории Иерусалима. Возможно, мой краткий рассказ поможет тем, кто не знаком с происхождением Святого Города. [213]

Будучи городом евусян, сегодняшний Иерусалим когда-то назывался Иевус, Ерушалаим, или, по-ассирийски, Урушалим. Позднее город был завоеван Давидом, который приказал установить там Ковчег Завета, воздвиг первый храм Всевышнему и построил неприступную крепость на горе, именуемой Сион. Эта гора соприкасается с юго-западной оконечностью города, так что часть ее находится внутри городских стен.

При правлении сына Давида — Соломона — город процветал, однако тогда же начались, а затем и усилились соперничество вражда между Самарией и коленами Иудовым и Вениаминовым. Наконец, Навуходоносор объявился у стен Иерусалима и приказал своему военачальнику Навузардану сравнять с землей гигантские крепостные стены.

Иудеи, насильственно переселенные в Вавилон Тиглатполасаром, Салманасаром и Навуходоносором, остались верны Яхве. Они смогли вернуться в родные земли лишь после смерти пророков Иезекииля и Иеремии, когда великодушный Кир позволил им возвратиться в Ерушалаим, где в 516 году до н. э. они выстроили Второй Храм, в 445 году вновь возвели крепостные стены.

По настоянию Неемии, получившего откровение Божие, Книга Ездры была превращена в Закон, а потом — в национальную конституцию разных иудейских колен. Позднее они стали называться евреями и объявили Иерусалим центром своего монотеистического вероучения.

После смерти Александра Македонского город перешел в руки египтян (Птолемеев). Те, после векового правления Иерусалимом, вынуждены были в свою очередь уступить его победоносным Селевкидам, царям Антиохии.

Если господство Александра или Птолемеев отличалось терпимостью, то владычество греков-антиохийцев обернулось невыносимой тиранией. В это время не щадились ни храмы, ни жизнь людей... До тех пор, пока в 142 году до н. э. если не ошибаюсь, сирийцам не пришлось оставить Сионскую крепость, спасаясь бегством от освободительной армии Маккавеев. Затем, в правление династии Хасмонеев, Иерусалим преобразился и расцвел.

В 63 году до н. э. его захватил Помпей, а в 37-м, т. е. во времена правления царя Ирода, Ерушалаим достиг наивысшего расцвета, как в духовной, так и в материальной сферах. Тогда-то и были возведены — ипподром и третье кольцо городских стен, которое сильно затруднило завоевание и разрушение города императором Титом в 70 году н. э.

Все, что осталось от древнего Иерусалима, после этой знаменитой осады — это стены разрушенных зданий в западных кварталах. Тогда [214] как от некогда знаменитого Храма сохранилась лишь часть стены, у которой и теперь молятся каждую пятницу ортодоксальные евреи, живущие в столице. Они прижимаются лбом к каменным плитам и оплакивают печальный жребий израильского народа...

В течение тех немногих недель, что я провел на этот раз в Иерусалиме, с каждым днем учащались случаи дезертирства в армии, особенно в частях, где служили арабские солдаты, которые, казалось, были не способны осознать, насколько серьезен подобный поступок.

Не отличающиеся исполнительностью, подстрекаемые голодом или тоской по родным горам, они исчезали с такой скоростью, что встревоженный Джемаль-паша приказал осуществлять в отношении преступников самые что ни на есть строгие меры. Поэтому почти каждое утро два-три трупа арабских дезертиров (а иногда и больше) раскачивались на какой-нибудь перекладине или телеграфном столбе для устрашения остальных.

И при всем том дезертирство принимало с каждым днем все более угрожающие размеры.

Джемаль-паша отдал еще один приказ — о проведении публичного расстрела, надеясь, что таким образом сможет положить конец беспорядкам (которые отчасти возникли именно вследствие его склонности к воровству и деспотизму).

Первой жертвой должен был стать ни больше ни меньше как арабский имам, который сбежал из армии два года тому назад.

В назначенный час, под грохот барабанов, показался роковой кортеж. Он следовал за похоронным оркестром, игравшим похоронный марш Шопена. Во главе кортежа выступала группа высокопоставленных гражданских и военных лиц. За ними шел преступник в сопровождении molla, иначе говоря, исповедника, потом — караул, который должен привести в исполнение приговор, и, наконец, я вместе с иерусалимским гарнизоном почти в полном составе.

Прибыв на место казни, мы построились в каре вокруг небольшого холма со столбом, вбитым на вершине. Когда прозвучала команда «Смирно!», приговор был зачитан одетому в красивый багряного цвета кафтан и белый тюрбан преступнику. Того, казалось, неотвратимый жребий совсем не трогал: он спокойно покуривал себе сигарету с тем презрением к смерти, которое присуще всем мусульманам.

Когда приговор был зачитан, наш герой уселся по-турецки на ковер напротив Хаджи-эфенди — имама, который должен был утешать его в последние минуты жизни. Однако вместо того, чтобы молиться, упомянутые господа повели теологический диспут, начавшийся со взаимных обвинений и едва не закончившийся рукоприкладством. [215]

Когда порядок был восстановлен преступника привязали к столбу с повязкой на глазах. Он при этом продолжил спокойно курить сигарету так, что когда прозвучала команда «Цельсь!», обычно предшествующая выкрику «Пли!», он снова торопливо поднес ее к губам затянулся и обмяк. Рука его осталась пригвожденной пулей ко рту. Я описываю этот случай единственно для того, чтобы показать насколько мало мусульмане боятся смерти. Прежде всего потому что, их вера не допускает существования дьявола или ада в том смысле, в каком понимаем их мы. Кроме того, согласно исламскому учению, Аллах создал как добро так и зло. Вот почему человек едва ли должен отвечать как за плохие так и за хорошие свои поступки.

На днях во время одного из чаепитий, которые обычно устраивали члены братства Иеремии на своей великолепной императорской вилле, мне представился случай познакомиться с известным скандинавским исследователем Свеном Хедином. Поздним вечером, когда мы сидели в тени трепещущих кипарисов, казавшихся еще более темными в ярком света фонарей, доктор прочитал нам наизусть несколько строф из Томми Аткинса. Они пробудили во мне грусть и невольно вызвали в памяти то время, которое я провел на залитых солнечным светом золотистых пляжах Пандишера, Гоа и Хайдарабада.

Вечером за ужином в гостинице я имел удовольствие засвидетельствовать почтение в числе прочих старых знакомых майору Ранге, бывшему не только ветераном колониальных войн в Западной Африке, но и известным геологом. Теперь он руководил работами по бурению артезианских колодцев в пустыне.

Поскольку господин Ранге выразил желание принять участие в уже давно мной запланированной поездке к Мертвому морю, мы решили отправиться на следующий же день. К нам подошел ветеринарный врач майор Кристиан. Хотя была середина августа и стояла невероятная жара, он захотел составить нам компанию.

Мы выехали за час до рассвета. Ранге и Кристиан на запряженной отличным мулом dog-cart 84, а я — верхом на лошади. Через Иудейскую пустыню мы ехали но древнему руслу высохшей реки — до тех пор пока розовеющие на утренней заре облака не застали нас у убогого караван-сарая «доброго самаритянина» (того, о котором говорится в Священном Писании). Через час мы добрались до знаменитой Иерихонской долины, где белые и розовые домики сияли словно жемчужины в окружении изумрудных полей на горизонте сливающихся с густой зеленью у берегов Иордана. [216]

С востока долину замыкала, словно гигантская цепочка гранатов, горная цепь Бекаа, увенчанная вершиной Нево, с которой, как сказано в Пятикнижии, Моисей смотрел на землю обетованную (сегодня она называется Джебель-Ходжа). На юге же, у подножья рыжей горы Моав, трепетала и волновалась бурая поверхность Мертвого моря, подобно большому масляному пятну. И над всем простирались бескрайние голубые дали, где солнце палило так же, как и тысячи лет тому назад, когда его жгучие лучи в этих же пустынях исторгали жалобы и стоны у избранного Богом народа.

Вдоволь налюбовавшись этим прекрасным начатом дня, мы стати подгонять наших животных, что бы как можно скорее добраться до древнего города Ирода. Он расположен на обоих берегах Вади-эль-Кельта и окружен лугами и пашнями вперемешку с пышными рощами апельсиновых и лимонных деревьев, плакучих ив, тамарисков, смоковниц и гигантских алое. Кое-где встречаются островки кустарника и карликовых бананов, которые великолепно растут тут.

Поскольку стало так жарко, что температура даже в тени была за сорок градусов, мы укрылись в так называемом отеле «Европа», с намерением продолжить к вечеру наше путешествие к Мертвому морю, которое от Иерихона отделяет всего лишь километров пятнадцать.

Ровно в три часа дня, несмотря на поистине африканский зной за окном, мы снова тронулись в путь. Но не проехали мы и половины дороги, как смазка на колесах dog-cart высохла и они перестали крутиться. Пытаться починить повозку на месте происшествия было невозможно, поскольку обода колес и ее другие металлические части нагрелись до того, что до них нельзя было дотронуться. Мы взвалили на спину корзину с ланчем и, отправив животных вперед, пошли искать убежище в греческом монастыре. Он назывался Каср-хаддшла и находился в стороне от дороги. Там нас встретила целая толпа бородатых papaz 84а в засаленных рясах. Сперва они отнеслись к нам сдержанно, но, увидев блестящие монеты, стали необычайно любезны и не скупились на приторные «selamaleykum! 84б».

Немного отдохнув, мы тронулись дальше пешком. Единственным нашим багажом были револьверы и полотенца, повязанные у каждого на шее: мы собирались искупаться в Мертвом море, или, как его еще называют, Бар-эль-Лоте, которое находилось в семи километрах отсюда.

Когда мы уже подходили к цели, то заметили, что доктор Кристиан все чаще раздражался, и даже мы с Ранге, будучи настоящими [217] африкандерами, должны были признать, что жара была исключительной.

К сожалению, искупаться в озере нам так и не удалось, поскольку вокруг нигде не было пресной воды, которой мы могли бы смыть грязь с тела. Дело в том, что воды Бар-эль-Лота настолько соленые, что тело не может в них погрузиться, а если не ополоснуться после купания, то на коже могут появиться волдыри, опасные для здоровья.

После заслуженного отдыха мы ближе к ночи вернулись верхом на ослах в монастырь. Там мы обнаружили, что наша повозка уже отремонтирована, так что через час мы уже высаживались перед отелем «Европа» в Иерихоне. Поданный нам ужин помог забыть тяготы этого дня.

Даже в полночь термометр показывал 35 градусов, что вкупе с тучами кровожадных москитов заставило нас встать задолго до рассвета. В результате еще до восхода солнца мы находились уже за десять километров от Иерихона и купались в Иордане.

На обратном пути мы пару часов отдыхали в конюшне «доброго самаритянина», которая, несмотря на кучи наваленного верблюжьего и ослиного навоза, все же казалась нам предпочтительней общей залы, где блохи скакали не то что сотнями, а, казалось, миллионами.

На закате мы уже вернулись в Святой Город, проделав менее чем за полтора дня около 120 километров (хотя средняя температура превышала 50 градусов в тени).

Эта поездка не только отвлекла меня от ежедневных хлопот, но и оказалась очень полезной, так как позволила мне изучить на месте археологические, а в какой-то степени и этнические, особенности этой интереснейшей области Сирии — Амурру, или, как называли ее ассирийцы, Мусри. Этот район играл и продолжает играть важнейшую роль в мировой истории.

Территория Сирии в максимальном своем объеме охватывает полосу земли вдоль восточного побережья Средиземного моря длиной примерно 80 и шириной в 150 километров. Ее географическое устройство очень простое — оно сводится к двум параллельно расположенным возвышенностям, идущим с севера на юг, и разделенным продольной равниной. Центр равнины представляет собой впадину глубиной в 400 метров — самую глубокую из тех, что образованы смещением пластов земной коры.

Эта впадина именуется Эль-Гор, а две возвышенности, окружающее ее востока и запада, — это горные цепи Ливана и Антиливана. Центр упомянутой огромной равнины расположен примерно вокруг Дамаска, а с севера и юга он ограничен наслоениями базальтовой коры, вроде тех, что окружают со все сторон высокую гору Хауран. [218]

В этих районах часто случаются землетрясения, а в горах Пальмиры, являющихся восточным продолжением Антиливана, до сих пор встречаются фумаролы 85. Все это указывает на то, что образование ландшафтов Сирии произошло относительно недавно.

В горах как центральной, так и южной Сирии, можно часто встретить развалины, башни и крепости. Окрестности Дамаска, да и вся Палестина изобилует огромными пещерами.

С запада Сирия омывается Средиземным морем, а на востоке ограничена пустыней Бадийет-эс-Шам, унылой и однообразной. Ее монотонность нарушают временами белые соляные равнины, по которым безмолвно проносятся песчаные бури.

«...Стада газелей, — сообщает наш анонимный автор, — бегают по этим пустынным краям, где когда-то бродили дикие ослы: спрятавшись в тростнике мрачного Гора, лев подстерегает свою жертву и его жуткий рык сливается в бескрайних просторах пустыни с далекими раскатами грома».

Бадийет-эс-Шам представляет собой продолжение (или лучше сказать, образец) аравийской пустыни, где обычно сухой и чистый воздух становится удушливым и обжигающим.

Когда начинается ужасный самум, воздух переполняется песком, а солнце покрывается кровавой завесой. В это время страус прячет голову под крыло, верблюд в страхе прижимается к земле, а бедуин, завернувшись в бурнус, укрывается за его горбами от потока песка, душащего все живое.

Однако кое-где на окраинах пустыни земля бывает плодородной. Такие местности очень приятны. Тут произрастают тамариски, дикая черешня, кипарисы и плакучие ивы — их длинные, свисающие вниз ветви несут тень на берега Евфрата. Воды этой великой реки орошают с помощью системы водяных колес и каналов гранатовые и лимонные рощи и густые заросли сикоморы.

Наиболее полезными животными, обитающими в Сирии, являются широкохвостые бараны, боевые кони и одногорбые верблюды. Из насекомых самым смертоносным является саранча: в благоприятные для ее размножения зимы она, расплодившись в Аравийской пустыне, через пару месяцев огромными тучами распространяется по полям всей Сирии. Тогда в стране начинается голод.

Между восточным склоном гор (которой обычно именуют Иудейской пустыней из-за того, что на почве, покрытой песчаником и базальтовым пеплом, не растет ничего, кроме редкой травы и колючек) и Моавскими горами простирается огромная впадина. Ее глинистая [219] почва, смешанная со слоями асфальта и соли, частично покрыта свинцовыми водами Мертвого моря.

Сверху кажется, что эти воды оливкового цвета, однако по мере того, как вы удаляетесь от берега, они становятся синеватыми. На побережье, покрытом пятнами асфальта, почти никогда не слышится пение птиц.

Часть этой впадины (которую нынче покрывают воды Бар-эль-Лота глубиной в 800 метров) когда-то представляла собой плодородную равнину. Почва ее состояла из густых слоев битума и подпитывалась подземными водами. Небесный огонь поджег равнину (как поджег несколько лет назад залежи нефти неподалеку от Тампико в Мексике), и плодородные земли исчезли навсегда, города Содом, Себоин, Адама и Гоморра, построенные из битума, оказались стерты с лица земли.

Единственным крупным городом, спасшимся от огня, был Паан, или Сефора, входившая в состав знаменитого Пятиградия. Среди наиболее древних городов выделяется Айнтаб, хетско-халдейского происхождения. Одно время он даже являлся одним из самых значительных поселений Римской империи, приняв имя Антиохия-ад-Таурум. Следом за ним идет Тадмор, основанный еще Соломоном на развалинах какого-то неизвестного города, частично он был восстановлен из обломков зданий древней Пальмиры.

За Тадмором, который сегодня представляет собой маленькую деревушку, следуют Эс-Салт (в древности Перрея), столица области Бекаа: Керек, столица земли моавитов, где (разбивали свои палатки колена Манассиино, Гадово и Рувимово; Наблус, или Сихем, главный город самаритян; наконец, Яффа, или ветхозаветная Иоппия, которая наряду с Халил-Ратманом, или Хевроном (где покоятся останки Авраама), и Газой, древней столицей филистимлян, является колыбелью архаических традиций и мифов доеврейской Сирии.

Однако самый древний город этой области — это, конечно, родина историка Абу-ль-Фида 86— Дамаск, или Шам-эл-Димешк «Тысячи и одной ночи». Здесь пышная и утонченная роскошь, мраморные алебастровые фонтаны, золоченые купола соседствуют с базарами, где царит полумрак, а персидские шелка и ковры соперничают с аравийскими благовониями, где индийские брильянты, топазы и рубины своим блеском кружат голову самому Гарун-аль-Рашиду.

Кроме того, древний Дамаск выделяется среди остальных городов Сирии — словно Король-Солнце среди прочих монархов – своими историческим памятниками. Всех их затмевает, словно утренняя [220] звезда на небосклоне, мечеть Омара, прекрасная не огромными размерами, а великолепием и соразмерностью своих пропорций.

Расположенная на восток от Стены Плача, мечеть стоит посреди площади (точнее, эспланады), где когда-то возвышался Храм Соломона. Ее центральный свод величественно возвышается над скалой Мория, где Авраам должен был принести в жертву Исаака. Коричневатые поверхности стен, облицованных мрамором, пластинами из чеканной бронзы и разноцветной эмалевой плиткой, образуют рисунок без конца и начала, а бордюры из золотых букв блестят, как драгоценные камни на солнце. Все это придает внутреннему убранству мечети вид поистине волшебный. Особенно, когда утренние лучи проникают в разноцветные стекла и заполняют полумрак центрального нефа, словно порхающие фиолетовые бабочки.

ГЛАВА XXI

Вскоре после нашей поездки на Мертвое море в Иерусалим приехал инспектор артиллерии 4-й армии Николаи-паша. Увидев, что я превратился в настоящего военного бюрократа (иначе говоря, Etapenshwein 87), он немедленно забрал меня из интендантской службы Палестины и перевел в 12-й пехотный полк, расквартированный в Вифлееме. Я должен был помогать майору Киелю реорганизовать его часть до тех пор, пока не прибудет 3-я дивизия императорской кавалерии, к которой я, собственно, и был приписан. Пехотный полк состоял из трех батальонов по тысяче с лишним человек в каждом. Офицерский корпус был неплох, однако он был практически полностью деморализован поведением предыдущего командира, а именно Решид-бея. Тот, вместо того, чтобы заниматься текущими делами, в основном развлекался, в то время, как командиры батальонов командовали как Бог на душу положит. Войска были не только плохо одеты, но и плохо накормлены, а также совершенно не обучены.

Чтобы положить конец этому безобразию, Джемаль-паша назначил командиром данного полка майора Киеля, который до того момента занимал пост инструктора в образцовом пехотном полку Вюртфонвиртенау в Баальбеке.

Когда я в тот вечер в Вифлееме отправился поприветствовать майора Киеля, то, пожимая ему руку, я почувствовал, что познакомился с самым лучшим и верным другом из всех, кого знал в Турции. [221] Киель был true blue 87а т. е. настоящим рыцарем, блестящим кадровым офицером и я до сих пор уверен, что в тех краях у меня не было более преданного и надежного товарища.

Киелю было лет сорок, он происходил из баварцев. После окончания службы, т. е. после шести вечера, мы частенько собирались, чтобы побеседовать и насладиться прекрасными палестинскими винами, которые ничем не уступают лучшим европейским сортам. Ни один раз мы засиживались до утра и встречали рассвет, сидя за обеденным столом.

Однако ровно в восемь мы, как ни в чем не бывало уже снова были в седле.

Наше почти что одновременное появление в полку, судя по всему, не сильно понравилось местным офицерам, так как теперь они были вынуждены работать не только днем, но и ночью. Дабы доказать этим сеньорам, что причиной столь вопиющего беспорядка являлся не преклонный возраст солдат, как утверждали они, а лишь их собственная лень, я за три недели создал образцовую роту, которая в последствии послужила примером для дальнейшей реорганизации всего полка.

Уже в день нашего с Киелем прибытия мы лишили командиров батальонов нескольких привилегий, которые те успели нагло присвоить себе, и жили в свое удовольствие. Вскоре мы взялись и за улучшение условий в наших госпиталях, которые на тот момент находились в неописуемом небрежении и грязи. Для того чтобы обеспечить безопасность жителей Вифлеема, в трех обителях которого были размещены наши войска, мы созвали военный полицейский корпус из сержантов и рядовых полка.

Через несколько дней после прибытия я отправился осматривать среди прочих Церковь Рождества, которую уже посещал годом ранее в компании известного немецкого художника герра Гротемейера. Немного спустившись и пройдя сквозь темные и извилистые галереи с аллегорическими картинами сомнительной художественной ценности, мы добрались наконец до так называемого грота. Дело в том, что настоящая пещера в настоящее время скрыта за различными украшениями, которые повсюду покрывают внешнюю часть скалы. Внутри грота я нашел спящего рядом с алтарем турецкого стражника. Алтарь этот, как рассказывают местные жители, стоит над местом, где когда-то покоились ясли, или колыбель Господа Нашего Иисуса Христа.

Стражник был безоружным, и когда я его спросил, в чем состоит его поручение, он ответил мне с видом важным и строгим: [222] «Запретить этим христианским попам давать друг другу пощечины и воровать друг у друга свечи, господин начальник!».

Вскоре к нам прибыл с инспекцией командующий 7-м корпусом нашей армии Кючюк-Джемаль-паша. Судя по хвалебным фразам, которые паша обронил в наш адрес, он остался доволен нашими усилиями по реорганизации части.

Вскоре после его приезда в город начали прибывать первые раненые из Челалеха. Они были из Австрийской артиллерийской бригады. Госпиталь в Ратисбоне был слишком мал, чтобы принять их всех, вот почему полковник фон Кресс отдал нам приказ передислоцироваться сначала в небольшое селение Бетанию, где я уже бывал прежде вместе с майором фон Врохеном, а затем — в исторический город Эс-Салт, столицу Остйорденланд, которая ныне называется Трансиорданией.

В Бетании мы задержались совсем недолго, поскольку там не было подходящих помещений для раненых. Но чтобы дать представление о том, насколько мы были стеснен, достаточно сказать, что кавалеристы нашего полка размещались в развалинах церкви, где хранятся остатки гробницы Святого Лазаря.

Эта усыпальница, представлявшая собой погреб или тупик, была темной, как волчья пасть, узкой и наклонной. Она уходила, казалось, в самые недра земли.

Однажды я попытался ее исследовать, поскользнулся на одной из верхних ступеней полуразрушенной лестницы и, скатившись вниз, упал в эту кишащую летучими мышами нору. Я бы и теперь лежал там, если бы не мой адъютант Тасим: в поисках меня он проходил мимо, услышал мои крики, бросил мне веревку и помог выбраться — падая, я повредил себе колено.

Жаль, что, несмотря на миллионы франков, которые монастыри Святой Земли ежегодно получают в качестве пожертвований, ни один из церковных иерархов не обратил ни малейшего внимания на это тысячекратно священное место. Ведь именно в этой пещере Господь Наш Иисус совершил одно из самых своих замечательных чудес.

В начале декабря (1916 года) пришел, наконец, приказ о передислокации нашей части в Эс-Салт. Этот город находится у подножия Джебель-эль-Хаджи (возможно, это и есть гора Нево из Пятикнижия, с которой Моисей тридцать шесть веков назад смотрел на Землю Обетованную).

Чтобы все подготовить к прибытию нашего полка, я отправился в Эс-Салт на следующее утро в сопровождении моего денщика, арабского конюха Саида. Я был исполнен решимости проехать за один день все семьдесят километров, которые отделяли нас от этого [223] города. У Иерихона мы обнаружили огромное количество прекрасных цветов, хотя на дворе была зима. Удивительно также было видеть плодородные земли Вади-эль-Кельт, покрытые травой и пшеницей по пояс высотой.

После обеда мы продолжили путь. Перейдя Иордан по старинному деревянному мосту, мы около трех прибыли в местечко, где Вади-Нимруд широко разливается по равнине и откуда начинается военная дорога на Эс-Салт. Она, словно змея, вьется по левому краю этой долины.

К вечеру нам оставалось проехать около двадцати пяти километров. Этот отрезок дороги был самым опасным: не проходило и дня, чтобы какой-нибудь путник или караван не подвергся нападению разбойников или бедуинов из ужасного племени бени-шехир. Последние всего неделю назад напали на Иерихон, угнали весь попавшийся им под руку скот, в то время как местные власти даже не пытались их остановить. Единственным среди предводителей племен, проживающих в Иорданской низине, который продолжат осушаться на стороне турок, был некий Шейх-Султан. Ему это было просто-напросто выгодно, особенно с тех пор, как он приобрел славу одного из самых отчаянных контрабандистов в округе. Правда заключается в том, что помимо Дамаска, Алеппо и Иерусалима, где правительство насильно вводило в оборот бумажные купюры, ни один араб (как в Палестине, так в Сирии и Месопотамии) их не принимал, даже в виде подарка.

В результате, если у человека не звенели в кармане монеты, он рисковал умереть от голода не только в пустыне, но и в ближайших окрестностях упомянутых городов.

Подобное положение, естественно, способствовало притоку золота провинции, откуда арабские торговцы, в свою очередь, тайно переправляли его через бедуинов англичанам. На эти деньги покупали кофе, сахар, керосин и множество других предметов первой необходимости, почти что напрочь отсутствующих в Турции. Того относительно небольшого количества этих вещей, что нам доставляли из Австрии Германии, едва хватало, чтобы удовлетворить потребности армии.

Со временем эта со всех точек зрения нелегальная торговля побрела такой размах, что Халил-паша отдал решительный приказ устроить некое подобие таможни в окрестностях Фелуджи. Государственные служащие облагали здесь налогом ввозимые бедуинами товары. Те даже и не скрывали, что купили их у англичан.

Я помню случай, когда в Дамаск пришел контрабандой караван с сахаром, и после уплаты его хозяином таможенных пошлин цена на товар на черном рынке упала на двадцать процентов буквально за одну ночь. [224]

Так большая часть золота, которое немцы одолжили Турции, оказывалась в конце концов в руках английских коммерсантов благодаря контрабандистам-бедуинам, ибо те чувствовали себя по обе стороны фронта как у себя дома.

В начале десятого мы наконец-то различили вдали мерцающие огоньки Эс-Салта, укрывшегося в глубине небольшой каменистой долины. И всего через полчаса я уже расположился в роскошном особняке некоего знатного христианина по имени Юсуф-эфенди. Именно в его доме алькальд обычно селил высокопоставленных гостей, поскольку гостиницы в городе не было.

Когда на следующее утро я сел на лошадь, чтобы подобрать помещения, в которых могла бы разместиться наша часть, ко мне подошел каймакам и сообщил, что, поскольку его предупредили о моем приезде телеграммой, посланной от имени генерал-губернатора провинции Ташим-бея, то он уже сделал необходимые распоряжения.

Я был несказанно рад этой новости, ибо это освобождало меня от очень тяжелой морально работы. Однако с другой стороны, меня это очень обеспокоило, особенно, когда я узнал, что сей господин распорядился освободить не только три самых крупных христианских монастыря города, где проживало около двадцати тысяч жителей, но также и большинство домов, принадлежащих исключительно христианам, в то время как справедливость требовала, чтобы мусульмане, коих там было большинство, предоставили хотя бы пятьдесят процентов помещений, необходимых для нашей части.

Чтобы исправить подобную несправедливость, я приказал немедленно освободить главную мечеть, не обращая внимание на протесты ни имамов, ни местных властей, которые нередко использовали подобные ситуации с целью ущемить в правах и без того измученное христианское население. Здание мечети я предназначил под казарму первого батальона.

Для военной комендатуры я выделил одно из лучших зданий в городе, расположенное напротив таможни, которую я также конфисковал и превратил в склад боеприпасов. В качестве же резиденции Киеля (а заодно — и моей) я выбрал верхний этаж настоящего дворца: с мраморными полами, устланными коврами, расписными стенами и потолками и огромными — в человеческий рост — зеркалами. Эта обстановка отчасти помогла нам забыть о том, в какой негостеприимной стране мы находились. Не стоит забывать, что Эс-Салт — столица Восточной Иордании, где и по сю пору сам султан не решается ввести обязательную воинскую повинность, действующую в остальной части страны, включая Ирак. Чтобы дополнить ту роскошную мебель, которая уже была во дворце, я взял под [225] расписку несколько диванов и кресел качалок, которые обнаружил в знаменитом «Доме англичан», где они пылились без дела. Там же кстати, находились и ценные книги хирургические инструменты и прочие предметы необходимые для цивилизованной жизни.

Как я узнал, в начале войны власти прибрали к рукам эту резиденцию равно как и прочую собственность англичан в Палестине. Забрав все, что сочли нужным они сложили оставшееся в два больших склада и опечатали. Однако окна они «на всякий случай» оставили открытыми, вот почему к нашему приезду там оставалась лишь треть от того, что там должно было быть. Я, однако, не позволил взломать двери этих помещений пока не приехал kadi, т. е. судья со своими бесчисленными секретарями, не сломал сам печати и не выдал нам желаемые вещи в обмен на расписку. Затем он вновь опечатал двери, однако закрыть окна так и не приказал.

Подобным же безалаберным методом действовала и политическая верхушка Оттоманской империи и неудивительно, что ее внутренняя и внешняя политика всегда терпела крах. Иначе быть не могло и не может, пока коррумпированная каста местных эфенди остается у власти.

На следующий день после моего приезда в Эс-Салт прибыл наш полк, а уже через неделю мы чувствовали себя здесь как дома. У каждого батальона был свой плац. Для того чтобы не позволить начальнику местной жандармерии и дальше взимать с мусульманского и христианского населения незаконные штрафы (на которых он, кстати сказать, заработал более десяти тысяч фунтов золотом меньше, чем за два года), в городе для обеспечения чистоты и безопасности был создан корпус военной полиции из сержантского состава и рядовых нашего полка — подобный тому, что действовал в Вифлееме. Сорванные с церквей кресты, а также иные повреждения, нанесенные мусульманами христианским святыням, объяснили нам, почему христианское население Эс-Салта так обрадовалось, узнав о нашем прибытии. К счастью, мы смогли оправдать их надежды за те шесть или семь недель, что мы находились в городе, никто не осмелился унизить христиан ни действиями, ни даже словом.

Отправившись в Дамаск, чтобы закупить обмундирование обувь и прочие вещи необходимые нашей части, я воспользовался случаем и на обратном пути заехал посмотреть знаменитые развалины Филадельфии (той что была построена Птолемеем II) Этот город когда-то назывался Рабат-Амон и был столицей аммонитян, которые напрасно пытались удержать власть после того, как город завоевали Давид и его полководец Иоав.

Город располагался на берегах Вади-Зерка или древнего Ябока, посреди небольшого селения Амаан, рядом с которым проходит [226] железнодорожная ветка Эль-Хиджаз. Я нашел эти развалины в весьма плачевном состоянии из-за вандализма черкесских поселенцев — правительство переселило их в Рабат-Амон и в Аин-Зуелу, чтобы они сдерживали продвижение и постоянные нападения племен пустыни. Те, еще до войны, стали разорять богатый город Эс-Салт.

Чтобы построить свои хижины, черкесы вытащили тысячи тесанных камней из развалин как Амфитеатра, так и Акрополя. Правда, несмотря на столь варварское обращение, эти здания продолжают оставаться одними из самых значительных архитектурных памятников, дошедших до нас от Селевкидов. Однако больше всего меня поразили не развалины древнего Аммана, а грязь и врожденная апатия, свойственная населявшим этим земли арабам. Они, чтобы не утруждать себя и не рыть лишних могил, оттаскивали умерших к Акрополю и сваливали там в одну из многочисленных пещер или гротов.

Однажды, обследуя подземные помещения Старого города, я наткнулся в одном из полуразрушенных подвалов на трупы двух арабских солдат. Собаки пожирали их совершенно спокойно, как будто это была их повседневная обязанность.

Жизнь, которую мы вели в Эс-Салте, была довольно монотонна, но одновременно и спокойна, поскольку мало было охотников ехать так далеко с проверками и официальными визитами. Жизнь полка с каждым днем налаживалась и состояние здоровья солдат и офицеров было вполне удовлетворительным. Местные жители — как христиане, так и мусульмане — казалось, также были довольны нашим присутствием, поскольку теперь у них появились определенные гарантии, которых не было без нас.

В те дни мы имели удовольствие принять у себя лейтенанта Штиллера, который ехал в Бирэссэбу, чтобы возглавить там службу беспроволочного телеграфа нашего экспедиционного корпуса. А неделю спустя нас почтили своим присутствием главный врач доктор Гегелер с супругой.

Поскольку эта дама высказала желание прогуляться по окрестностям Эс-Салта, мы организовали поездку на лошадях в древний Джебель-эль-Ходжа, находившийся в двух километрах от города. Мы прибыли туда ровно в тот момент, когда кроваво-красный солнечный диск садился, пылая огнем, в мрачные пески Иудейской пустыни. На востоке же дрожали, словно слезы, ясные воды Галилейского моря, а у наших ног засыпала безмолвная фиолетовая Иорданская долина.

Возможно, именно такой, стоя на этой вершине, увидел когда-то Моисей Землю Обетованную в ночи времен, когда на его возвышенное чело уже отбрасывала пророческие тени смерть. [227]

Несмотря на занятость, я всегда находит время, чтобы поохотится на кабанов в устье реки Иордан у берегов Мертвого моря.

Для оперативного штаба я выбрал монастырь Иоанна Крестителя, рядом с которым как уверяли меня его обитатели был крещен Господь Наш Иисус Христос. Уже через сутки после приезда я осматривал болотистые заросли кустарника в сопровождении профессионального охотника, который приобщил меня к сложному искусству ночной охоты. На нее ходили в одних носках чтобы не производить не малейшего шума. Подобная система казавшаяся слишком мучительной и дикой для тех, кто не ходил босиком быта также и довольно опасной — особенно, когда неподалеку слышался пронзительный вой рыси или приглушенное хрюканье кабана с клыками в восемь десять сантиметров длиной. Мне не раз приходилось стрелять в зверя в полной темноте, в местах, где на несколько километров вокруг не было ни единого дерева, на котором я мог бы укрыться в случае промаха.

К концу года я вновь посетил Иорданскую долину, однако уже не для того, чтобы охотиться на кабанов. Вместе с майором Киелем и командирами батальонов мы должны были присутствовать на арабском банкете. Его организовал в нашу честь Шейх-Султан. Мой друг не переставал восхищаться приемом. Причиной его восхищения послужил тот факт, что не было подано никаких алкогольных напитков, а лишь кофе и коровье (а точнее сказать овечье) молоко. Дело в том, что бедуины почти не разводят крупный рогатый скот. В частности видимо потому, что овцы, помимо мяса, дают и шерсть. А кроме того могут долгое время находиться в пустыне, потребляя совсем мало воды.

Чтобы как-то отметать окончание приема Шейх, организовал в нашу честь им самим придуманное представление. Оно заключалось в том, что скрытый от наших глаз условный неприятель в упор выстрелил в нас холостыми зарядами. В начале мы восприняли это всерьез, поскольку недалеко от города расположились шайки бени шехиров, которые были заклятыми врагами султана и не упускали случая продемонстрировать это.

Последними важными гостями, которых мы принимали в Эс-Салте были члены археологической экспедиции возглавляемой профессором Теодором Вигандом, а также известным востоковедом капитаном Бахманом. От последнего я узнал, что мой старый друг подполковник фон Маннсфельд находится в Маане недалеко от развалин Петры. Положение Маннсфельда было крайне тяжелым его люди страдали от голода и чумы, погубивших почти весь скот. Это были последние три тысячи верблюдов которыми мы располагали на Палестинском фронте. [228]

Мы так хорошо отпраздновали сочельник, что на рассвете все еще продолжали сидеть за столом, украшенным рождественским деревом. Я собственноручно срубил его в горах Аин-Зуела. В тот же день вечером нам пришла директива из штаба в Бирэссебе. Нашему полку приказывалось срочно передислоцироваться в Акабу, где ожидалась скорая высадка сил противника.

Для нашего полка перемещение в Акабу, или древнюю Аэлану, было равносильно изгнанию, поскольку умереть в этих местах можно было только бесславно. Для меня же наша экспедиция представлялась, с точки зрения исторической, non plus ultra 87б ( верхний предел) желаемого. Акаба располагалась на берегу залива Акаба в Красном море рядом с горой Синай, или Хорив, которую арабы называют Джебель-Муса, или Рас-эс-Сафаф. Именно там Господь говорил с Моисеем и явил ему Десять заповедей.

На одном из отполированных веками склонов этой исторической горы, возвышающейся на три тысячи метров, располагается монастырь Святой Екатерины, построенный по приказу императора Юстиниана. Монастырь находится на высоте пять тысяч футов над уровнем моря.

На восток от монастыря расположена еще одна гора — Джебель-Сербаль. Все они — Джебель-эд-Тих, Раха, Шафаан, Рас-Мохаммед, Такхар, Йелек, Хелал, Макра и, наконец, Джебель-Накус, или, по-другому, Колокольная гора (названная так из-за того, что песок, нагреваясь на солнце, начинает гудеть) — представляют собой скалистую горную цепь, поражающую яркими красками и дикой красотой. Эти горы отделены от Суэцкого канала абсолютно безжизненной пустыней, обычно называемой Эль-Гаа, или Бадиет-эт-Тих.

Среди крайне редкой растительности, встречающейся в суходолах или в расщелинах холмов, что уходят темным хребтом в неоглядную даль, можно приметить кусты ежевики или акации смолистой, которую называют еще шипом Мизира, а также тамариска. Его сладкий ароматный сок и представляет собой ман, или манну, каковой Моисей кормил еврейский народ во время его сорокалетних скитаний по этим ужасным безлюдным местам.

Среди песчаных равнин, покрытых местами кремниевой галькой и валунами, кое-где возвышаются мрачные гранитные, яшмовые и сиенитовые скалы с обрывистыми склонами, такие, например, как Магара и Джебель-Эль-Мехтеб. Последний знаменит своими иероглифическими надписями, высеченными на отполированных поверхностях порфирных глыб. У подножья этих скал иногда встречаются заросли каперсов, олеандры, подсолнечники и хлопчатник, [229] образующие островки зелени. На них селятся арабские туары потомки набатеев амалекитов, а также иные племена, которые в довольно большом количестве встречаются в этих пустынях. Все они живут здесь почти впроголодь поскольку питаются исключительно кислым молоком сухими финиками и пресным хлебом испеченным на углях.

Вот в такую пустыню у берегов Красного моря являвшую собой великолепную западню где мы в случае неожиданного отступления нашего полка остались бы навечно в песках из-за голода и жажды и намеревалось отправить нас наше высшее начальство дабы мы помешали высадке англичан которые уже довольно давно собирались занять эту область.

Чтобы хоть как то сгладить то возмущение которое могла вы звать новость о нашей отправке среди офицеров уже успевших превратиться в спортсменов и устраивавших скачки, турниры по стрельбе и прочие соревнования мы решили провести sorrее dansante 87в. На нее были приглашены турецкие и египетские танцовщицы, находившиеся в тот момент в Эс-Салте. Разумеется, там должны были присутствовать и все наши офицеры.

По этом случаю, мы зажгли люстры в просторной зале для приемов, устланной дорогими коврами и увешанной зеркалами в золоченых рамах.

Среди поданного в отдельной гостиной buffet 87г были не только обязательный в подобных случаях ланч по-турецки, но и разнообразные напитки, начиная с шампанского и заканчивая весьма крепкими. В красиво убранной нише разместился оркестр.

Хотя мне и не хочется об этом говорить, но все же я должен признаться, что тот вечер стал для нас с Киелем неприятным откровением. До сих пор ни он, ни я не догадывались, что были просто неискушенными новичками в деле потребления горячительных напитков по сравнению с нашими мусульманскими коллегами. Не гнушаясь ни вином ни коньяком, ни пивом, те хлестали местную анисовую водку, называемую здесь duziko, или raki здоровенными стаканами а не рюмками или бокалами, — так, словно это была не водка а обыкновенная вода.

Однако самым замечательным было то, с каким скромным и смиренным видом наши эфенди осушали залпом эти стаканы. Всего одной такой порции вполне хватило бы чтобы свалить с ног любого христианина.

Ровно в девять начались танцы. Под жалобные звуки арф и кифар откуда-то появилась в зале примадонна облаченная в [230] полупрозрачные газовые одежды, украшенные золотом и серебром, но с обнаженным животом и бедрами... Она вышла, чтобы начать, быть может, в сотый раз вечный танец живота, который благословил пророк Магомет и которым еще супруга фараона Потифара искушала целомудренного Иосифа.

Излишне описывать восторг и шквал аплодисментов, какими встречали присутствовавшие любое движение ее гибкого тела. Так неистовствует публика во время корриды. Наконец музыка стала постепенно стихать, а прекраснейшая из прекраснейших с томными арабскими очами начала медленно, шаг за шагом, приближаться к нам. Ее белоснежные обнаженные руки трепетали, словно ветви кипариса. Вдруг она упала на колени перед счастливчиком Киелем, протянув к нему свои горящие уста... но вовсе не для того, чтобы он запечатлел на них поцелуй, а чтобы получить от него золотой. Ведь на Востоке любовь и деньги идут рука об руку, подобно тому, как на закате багровые облака смешиваются с золотистой линией горизонта.

После Киеля девушка подошла ко мне, потом опять вернулась к нему.

Я обратил, однако, внимание на то, что, несмотря на элегантные мундиры и усы а ля Кайзер нашим эфенди так и не удалось раздуть огонь страсти в сердцах белокурых и русых нимф, которые, казалось, приберегали весь свой любовный был лишь для нас...

Все это продолжалось до тех пор, пока утром мы не вернулись к грустной действительности. Она напомнила нам, что повсюду уже варят кофе и что наши запасы золота испарились во имя платонической любви, о которой и Киель, и я будем всю жизнь вспоминать и с досадой, и с удовольствием.


Комментарии

83б. Taht трон, престол (тур.)

83в. Здесь безупречен (фр.)

83г. "Извините, но вы ведь не турок, не правда ли?" (англ.)

83д. Гнусному типу (фр.)

83е. Harem — священное место serif — священный, благосклонный (тур.)

84. Двухколесный экипаж с отсеком для собак под сиденьями.

84а. Papaz — священник (тур.)

84б. Selamaleykum — мир вам (тур.)

85. Фумаролы — от итальянского fumarola — дымящая трещинка вулкана — небольшие отверстия и трещины, по которым поднимаются струи горячих газов, выделяющихся из магмы.

86. Абу-эль-Фида (1273-1331) — арабский историк и географ.

87. «Интендантская свинья», дословно (нем.)

87а. Blue blood — голубая кровь (англ.), true blue — настоящий аристократ.

87б. Non plus ultra — Верх. предел (лат.)

87в. Танцевальная вечеринка (фр.)

87г. Угощенье (фр.)

(пер. М. Аракелова и В. Зайцева)
Текст воспроизведен по изданию: Рафаэль де Ногалес. Четыре года под полумесяцем. М. Русский вестник. 2006

© текст - Аракелов М., Зайцев В. 2006
© сетевая версия - Трофимов С. 2020
© OCR - Валерий. 2020
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Русский вестник. 2006