РАФАЭЛЬ ДЕ НОГАЛЕС МЕНДЕС
ЧЕТЫРЕ ГОДА ПОД ПОЛУМЕСЯЦЕМ
CUATRO ANOS BAJO LA MEDIA LUNA
ГЛАВА XIV
«Подобные великолепной parterre 78б, целиком покрытой цветами, в коих мастерство художника собрало все солнечные лучи, равнины Месопотамии, защищенные от ледяных северных ветров горами Загрос и Антитавр, устремляются к тропикам и к экватору.
Какой огромный контраст между плодородными областями и унылыми безлюдными местами края, называемого Арменией, этой необъятной Сибири. Прикованная к Кавказу, она никогда не вдыхает нежных дуновений тропических ветров, ее воздух насыщается лишь частичками полярного холода, идущего от соседних морей!»
Вот сколь цветастым и одновременно очень метким образом описывает один известный анонимный автор различие в климате, которое испокон века существовало и будет существовать многие тысячи лет между двумя неразделимыми частями Месопотамии, в которых находятся бассейны Тигра и Евфрата. Если я нахожу это описание очень метким, то это потому, что природа придала каждой из этих двух областей специфический характер. И человек напрасно будет стараться изменить его или сколько-нибудь ощутимо преобразовать его.
Пока будет сохраняться нынешнее природное равновесие на земном шаре, снега будут продолжать накапливаться на вершине горы Джуди, жгучий shirgat 78в будет и дальше дуть над бледными песками Бадиет-Эс-Шама, а льды армянских Альп не растают под лучами полуденного солнца, которые совсем рядом, но уже в другом месте жгут субтропики.
Месопотамия, которой на вид повезло больше, чем Армении, должно быть, именно климату обязана своей размягченностью, этой роковой беззаботностью, отовсюду привлекающей народы, ищущие приключений, и являющейся причиной домашней тирании, царящей здесь.
Армения и Курдистан своими западными оконечностями входят в ареал Средиземноморского бассейна, в то время как долина Эль-Джазира покоится на индо-африканской платформе. Эта платформа неким образом вошла, словно клин, между горными цепями Ирана, с одной стороны, и Ливана с Антитавром — с другой.
Обе эти области различаются также этнически: первую делят между собой армяне и турки — непримиримые враги, в то время как долины заселяют арабы, среди них преобладают бедуины-кочевники, которые занимаются, как и их предки, разбоем. [159]
«Армения, Вавилония и Месопотамия, — замечает наш анонимный автор, — долгое время были незаслуженно забыты современными географами, но при этом достойны нашего самого пристального внимания.
Именно в этих краях раскидывали свои шатры Авраам и Иаков, появлялись первые города и древнейшие царства, известные истории.
Именно там Александр победил Дария, позднее берега Тигра и Евфрата стати кровавым полем битвы, в которой легионы Траяна, Юлиана и Ираклия победили знаменитые полчища парфян и персов мод началом Хосрова и Сапора.
В новые времена две большие исламские секты — сунниты и шииты — оспаривают друг у друга эти территории. Говоря об этих областях, не стоит упоминать о людях и об их эфемерной власти, поскольку природа предлагает нам множество вещей, более достойных изучения.
Немного на земном шаре есть мест, где на таком небольшом пространстве собрано столько примечательных противоположностей: в Багдаде царит жара — такая же, как в Синегамбии, а на вершинах Картоша и Арарата — вечные снега.
Еловые и дубовые леса в Месопотамии почти соприкасаются ветвями с пальмовыми и лимонными рощами. Аравийский лев отвечает своим рыком на громкий рев горного медведя. Кажется, будто Африка и Сибирь объединяются в одной точке».
Неприступные горы Ксенофонта-Гунди заполняют весь Курдистан. Один из их отрогов — Загрос или Хаккяри, как сегодня его называют, отделяет Оттоманскую империю от Персии. Нижние ответвления гор заканчиваются всего в нескольких километрах от восточного берега Тигра в окрестностях Мосула.
Еще один отрог, который отходит от горы Джуди и опирается на гору Масиус или Тур-Абдин, проходит между Тигром и Евфратом. Он образует крутой склон, где стоит город Мардин. Заканчивается этот отрог массивом Караджа к югу от Амиды, иначе говоря Диярбакыра.
От упомянутого крутого склона простирается до самого берега Персидского залива обширная равнина. Сколько ни смотри, с трудом найдешь на ее поверхности хоть малейшую неровность.
Южная часть этого плоскогорья, то есть та, которая расположена в месте, где Тигр и Евфрат протекают ближе всего друг к другу, в древности называлась Халдея, или Эль-Сеннар. Некогда она была покрыта озерами, но теперь они высохли. Однако даже в наше время [160] встречаются территории, которые непременно затопляются, как только в обеих реках уровень волы хоть немного повышается.
Одна из особенностей Загроса состоит в том, что он представляет собой правое крыло выгнутых дугой высоких горных цепей. Они, словно огромный амфитеатр, окружают центральный бассейн Тигра. Заключенное в этом полукруге пространство не является ни плоскогорьем, ни пустыней В былые времена эта территория была сердцем Ассирии, или Ниневии, которая, как гласит легенда, была основана Ашшуром, сыном Сима, точно не известно когда, и освобождена от вавилонского ига Нином и его знаменитой супругой Семирамидой. В ту эпоху они были хозяевами и повелителями всего мира, простиравшегося от Средиземного моря до Бактрианы, и от Каспия до Абиссинии.
Не считая нескончаемой чреды войн Ассирии против ее бывшей метрополии Вавилонии, завоевание первой египетским фараоном великим Сисострисом, судя по всему, является единственным подлинным и интересным фактом в истории этой страны, вплоть до правления Тукультиапалэшарра, или Тиглатпаласара I, иначе говоря вплоть до восшествия на престол первого истинно выдающегося правителя и завоевателя Ассирии.
Его преемниками были прославленные цари Салманасар I, Сарданапал I, Салманасар II и наиболее знаменитый Сарданапал II. Во времена правления последнего Ассирия переживала период наибольшего расцвета. Затем, во времена Белоко IV, ее владения снова расширяются от востока до самого запада, то есть от Инда до Нила. Но в правление его наследников слава Ассирии начинает гаснуть, и в конце концов страна превращается в униженного раба и попадает в зависимость от Вавилонии. Последним ее пытался спасти Тиглатпаласар III, основатель династии Саргонидов, чья история, несмотря на блеск этого рода, сводилась к нескончаемой чреде воин против Израиля, Иудеи и Вавилонии. Им положили конец объединенные силы мидянина Сихара и развратного сатрапа Набополасара, которые покончили раз и навсегда со знаменитым Ассирийским царством. Они уничтожили все его пашни, разрушили все наиболее важные города, включая легендарную столицу Ниневию с ее знаменитыми ступенчатыми башнями, облицованными изразцами и глазурованной плиткой, алебастровыми и известняковыми рельефами; с ее горделивыми зубчатыми стенами более чем в 50 футов высотой; с ее храмами, возведенными на огромных фундаментах и украшенными галереями, к которым вели вместо лестниц гладкие пандусы и, наконец, с ее грандиозными мраморными и алебастровыми дворцами невероятной красоты, напоминающими произведения искусства из керамики, глины и стекла. Их украшали исполинские статуи из [161] диорита, крылатые духи, испещренные клинописью, барельефы или фризы чудесной резьбы, а также украшения голубого, желтого, черного и лазурного цветов, покрывающие колонны, стены, а иногда и внешние фасады.
Обладая монархическим, милитаристским и деспотичным правительством, ассирийцы (так же, как и вавилоняне) множество веков подряд исповедовали монотеизм. Он — Высшее Существо без имени, Творец и Творение одновременно и т. д. То самое божество, которое вавилоняне обычно называли Мардук, Бел или Баал и изображали в окружении второстепенных божеств, воплощавших собой народы и нации, подчинявшиеся Вавилону.
Язык вавилонян — семитского происхождения и родственен арамейскому. Однако писали они клинописью. И хотя Ассирия была родной дочерью Вавилонии, ассирийские памятники относятся лишь к XII веку.
Период наибольшего расцвета Ассирии приходятся на ХI-XII века. Среди же ее наиболее прославленных правителей особо выделяются Ашшурбанапал и великий Саргон, преемник Тиглатпаласара III. От больших городов, в свое время процветавших в Ассирии, ныне остались лишь следы, т. е. погребенные под землей обломки — об их существовании можно догадаться только по бугоркам, которые над ними возвышаются.
На центральной равнине Ассирии, которая достигает примерно двухсот километров в ширину и трехсот — в длину и простирается от устья Дияла, или Гундеса, до устья Верхнего Заба чуть ниже Мосула, все еще сохранились развалины древних городов. Среди них — Аполиния, ныне называемая Сулимание; Артемита, или Дестагерда, которую разрушил император Ираклий и которая в течение какого-то времени была столицей династии Сасанидов; Киркук, или Коркура, где находится могила пророка Илии; Гаугамела и Эрбил, или Арбела, прославленная Александром, и, наконец, Ниневия, на месте которой сейчас находится Мосул.
К югу от Ниневии на обоих берегах Тигра покоятся развалины Нимруда, Ашшура, или Ширгадкалеха, Бирты, т. е. нынешних Тикрита, Описа, Хатры, Апамеи-Месены и др. В то же время по другую сторону Джазиры и на берегах Евфрата по-прежнему сохраняются руины Цирцезиума, или Каркемиша, ныне называемого Мейядин, который некогда был завоеван египетским фараоном Нехо, победителем, а затем — побежденным, Навуходоносором. Сохранились также развалины Ресифы, Анато, Адиты и других поселений, за которые веками сражались правители Ассирии и Вавилона. [162]
От этих древних руин, превратившихся теперь в незначительные поселения, отправляются каждый год караваны паломников, совершающих хадж в Мекку, дабы поцеловать Черный Камень в святилище Кааба. Также поступали их предки тысячи лет назад, еще до Магомета. Как и теперь, они собирались тысячами в этих самых местах, чтобы один за одним пересекать пустыню в поисках этой самом Мекки, что тогда называлась Эатрипа, чтобы поцеловать в святилище Кааба (в то время языческий храм) тот же самый Черный Камень метеоритного происхождения и чтобы преклонить колена перед статуей богини Астарты, или Астарот, каковая — по мнению древних — олицетворяла землю и потому была матерью всех народов
Собиравшиеся там каждый год паломники, иногда приходившие даже из далекого Туркестана и из Астрахани, часто являли собой живописное зрелище: они передвигались на лошадях или пешими группами по узким и пыльным улочкам и по темным переулкам несчастных деревушек с домами из глины или необожженного кирпича. Если бы не подношения и небольшой доход, который они получаю от паломников во время их коротких остановок, то вскоре эти поселения перестаю бы вовсе существовать, так как почти полностью лишены были собственных возможностей выжить.
Отправление каждого из этих паломнических караванов обычно представляет собой событие, которому предшествуют дни поста и покаяния, ибо громадные пустыни Сирии и Аравии, где постоянно царят тишина и мрак, ежегодно погребают под своими песками не одну такую процессию.
В ночь накануне их отъезда на берегах Евфрата светятся бесчисленные костры, их отблески наполняют окрестности пурпурным мерцанием, освещают ряды черных палаток и тысячи жующих жвачку дромадеров. Незадолго до рассвета, когда ощущается прохладный утренний ветерок, с высоты соседнего минарета раздается и тянется, словно нитка жемчуга, звонкое песнопение «La-Illah-Il Lah-Lah! 78г».
Тогда тысяча или две паломников молча собираются вокруг своего вожака и устремив взгляд на юг, в сторону Мекки и Медины, благоговейно касаются мавританскими лбами горячих песков пустыни.
«La-Illah-Il Lah-Lah!» снова звучит голос муэдзина, когда на розовом небе показывается величественный, словно окровавленный, диск солнца, чтобы вновь воздеть золотой светоносный скипетр над своим любимым царством и вновь объять жгучими лучами песочные моря пустыни. [163]
Лагерь который до того был погружен почти в гробовое молчание, мгновенно просыпается. Возгласы dervis 78д которые спешат привязать поклажу на непокорных с рождения верблюдов сливаются с криком животных и заливистым лаем собак.
Человеческие фигуры закутанные в бурнусы и покрытые kefiye 78е с ружьями закинутыми за плечо с кривыми кинжалами висящими на поясе продвигаются вперед верхом на длинноногих дромадерах называемых hecin и на прекрасных скакунах чтобы возглавить живописный караван. Во время своего быстрого и молчаливого перехода по пустыне он напоминает стаю чаек летящих в голубом небе или гигантскую змею, которая тысячами глаз следит за горизонтом — причиной и источником ее постоянных забот.
Кажется, что эти избранные сыновья пророка загоревшие и обветренные на этой равнине не чувствуют ни волн невыносимого жара, идущих от раскаленной земли, ни жажды. Устремив взгляд в пустыню, они следуют за своими вождями по невидимым дорогам, на которые указывают лишь желтоватые силуэты верблюдов. Хоть это и кажется странным, пути эти являются единственными в безлюдных местах не по ночам бродят дикие звери и летают хрипло кричащие грифы.
Иногда мелодия флейты — всего три или четыре ноты — задает ритм монотонному, убаюкивающему шагу дромадеров. Эти животные, похожие на огромных марабу с их уродливыми длинными шеями, почти механически продолжают двигаться вперед, покачивая на горбах огромные седла покрытые коврами (на них обычно путешествуют мавританские дамы), или волоча под покрывалами опий, бронзу а возможно и изысканные благовония из тех что делаются только в Азии этом континенте вечной тайны.
Поднимаются облака пыли — столь мелкой что она проникает даже внутрь часов и постоянно забивается в глаза и уши. Минуты обращаются в часы, часы — в дни, а природа словно насмехаясь рисует на горизонте густые теса или манящую гладь озер с кристально-чистой водой, а также прочие картины которые вызывают по истине танталовы муки у страдающих от жажды паломников. Огромные пятна щелочи и соды — отложения некогда живых организмов и немые свидетели времен, когда здесь было морское дно кажется искрятся под лучами солнца мерцающие сквозь ткань кефье, дразнят наше воображение и терзают душу и так уже измученную слабостью тела паломники с пересохшим от жажды горлом с трудом сохраняют силы чтобы удержаться в седле. [164]
Когда солнце почти достигает зенита, караван наконец делает остановку. Дромадеры нехотя опускаются с возмущенными криками на колени. Участники хаджа съедают несколько сухих смокв или фиников — непременной еды в пустыне — и, обессиленные, ищут покоя в тени, отбрасываемой животными. Они слушают монотонное пение какого-нибудь феллаха или заворожено наблюдают за волшебными миражами, следя, как в полной пустоте возникают минареты и золоченые купола далекого города, а небосвод превращается в огромный ореол пламенеющих драгоценных камней.
По окончании сиесты они снова медленным шагом двигаются в путь, минуя множество мест, где самум с головокружительной скоростью пронесся по долине и разрушил сыпучие дюны, перенеся их на новое место. Жажда опять мучает паломников, она становится все сильнее и сильнее, пока не превращается в почти невыносимую пытку. Вдруг весь караван вздрагивает, а верблюды ускоряют шаг — они своим удивительным нюхом почувствовали, что вода рядом.
И в самом деле: вскоре на горизонте вырисовываются смутные очертания долгожданного оазиса. А через четверть часа уже отчетливо видны верхушки пальм и изумрудного цвета пятно, которое продолжает увеличиваться и манит страдающего от жажды паломника. Наконец группа всадников пришпоривает лошадей и бросается вперед, чтобы выяснить обстановку.
Когда они возвращаются, все ликуют. С радостными криками караван направляется к источнику, который на протяжении тысяч лет нес облегчение и прохладу стольким паломникам.
Hizmetkar 78ж быстро ставят двухцветные шатры, которые ткутся мавританками из верблюжьей шерсти. А какая-нибудь ханум с лицом, закрытым чадрой, приветствует путешественников долгим взглядом своих арабских глаз.
Когда солнце в очередной раз опускается за горизонт, верующие собираются вокруг своего предводителя, скрещивают руки на груди и устремляют взгляд на юг, где покоятся останки Пророка, а муэдзин, воздев руки к небесам, снова затягивает свой звонкий призыв: «La-Illah-Il Lah-Lah!»
А в это время простые путешественники, расположившись у костра, в изумлении любуются этой бесконечно печальной местностью, где, если не считать хохота гиен, царит вечная тишина. [165]
ГЛАВА XV
Когда мы прибыли в Мосул в ночь на 20 декабря (1915 года) если я не ошибаюсь, город спал.
Единственными живыми существами, которые словно призраки сновали по его узким улицам, залитым лунным светом, были бездомные собаки, да ночной сторож, стучащий своей палкой по мостовой.
Было слишком поздно чтобы беспокоить консула Хольштейна которому я был отрекомендован. Поэтому я приказал постучать прикладом в дверь просторного дома одного хана, который упорно не хотел меня пускать. В конце концов я все-таки разместился в одной из лучших его комнат в которой, правда не было мебели. Однако мне пришлось ее освободить почти немедленно из-за паразитов. Я расположился во дворе где и провел как мог остаток ночи.
Когда на рассвете я одевался чтобы отправиться в консульство, один из адъютантов начальника гарнизона пришел сообщить мне от его имени, что если я поспешу, то смогу продолжить путь уже этим утром вместе с офицерами нескольких батарей полевой артиллерии Kelek или плот уже был подготовлен и вот-вот должен был отплыть.
Не желая упустить столь прекрасную возможность, я приказал доставить вещи на борт этого плота, в то время как моих животных погнали по суше вместе со скотом артиллерийских батарей.
Кроме нашего плота отплыл еще один, на котором путешествовал известный немецкий хирург профессор Райх.
Я до того подружился с ним в дороге, что мы вместе провели сочельник, разбив лагерь на берегу Тигра. Ради праздника славный профессор мгновенно приготовил куриный бульон, каковой мы и распили.
Ровно в одиннадцать мы отцепили трос и поплыли по глинистым водам Тигра, держа курс на древнюю столицу халифов. По левую руку остался город Мосул в окружении разрушенных стен, а по левую — то есть на противоположном берегу реки — насыпной холм называемый koyunyik 78з, или nebi yunus 78и. Его увенчивала белая мечеть, где как считается покоятся останки пророка Ионы. У подножия холма простирается бугристая равнина, скрывающая под собой руины города Ниневии.
Кроме результатов исследований проведенных в начале и середине прошлого века Джеймсом Ричем Боттой Лэйярдом Роулинсоном [166] и Рассамом, никаких других видимых доказательств существования некогда знаменитой столицы Ассирии уже не осталось.
Среди них стоит отметить останки дворца Синаххериба, а прежде всего развалины дворца Ашшурбанапала. В последних помимо библиотеки, содержащей описание Всемирного Потопа, сделанного вавилонскими историками, было обнаружено большое количество грандиозных статуй в виде быков и крылатых духов с человеческими головами. Также найдена была обширнейшая коллекция барельефов, изображающих сцены охоты, жертвоприношений, разнообразных процессии, и множество мелких предметов, необычайно точно отображающих домашний быт ассирийцев.
Когда двадцать четыре века назад Ксенофонт проезжал мимо этих руин, никто уже тогда не помнил их названия, однако он не спутал Ниневию ни с Меспилой, ни с Ларисой — таковы были имена, которыми греки обычно обозначали Нимруд и Корсабад.
По мере того как шло время, мы продвигались вперед, а голубые горы Ревандуз удалялись от нас в противоположном направлении. По ним проходит турецко-иранская граница. От их ущелий вали Мосула и храбрый лейтенант фон Шейбнер продолжали двигаться со своими добровольцами к правому флангу русской армии, расположившемуся в предместьях Шахбулаха.
Этот вечер (особенно ночь) я провел очень плохо: из-за сильного раздражения глаз, которое вызвали у меня пыль и лунный свет предшествующей ночи. Именно из-за этого я не смог рассмотреть древнейший мост, под которым мы в тот вечер проплыли неподалеку от развалин Нимруда. О нем мне рассказали наши офицеры.
Нумруд — вторая столица Ассирийского царства — была основана Салманасаром I и разрушена одновременно с Ниневией мидянами и вавилонянами. Его исследовали, в частности, неутомимые Лэйярд и Рассам. Они извлекли из-под его обломков фундамент башни, называемой зиккурат, а также останки дворцов Ашшурнацирапала и Салманасара со знаменитым черным обелиском, носящим его имя.
Раскопки, которые вели Лэйярд и Рассем в Нимруде, Ниневии. Имгур-беле (или Балавате), а также в Корсабаде, безусловно, обессмертят их имена если не в истории, то, по крайней мере, в памяти ученых.
Среди ничем особо не примечательных притоков Тигра, впадающих в него с востока, сразу выделяется Верхний Заб, или, по-арабски, Заб-эль-Кибир. Он берет свое начало на западном склоне Котур-Дага, поблизости от города Башкале. Его я был вынужден восемь месяцев назад приказать поджечь, чтобы наши запасы провизии и амуниции не попали в руки русским и армянам. [167]
Когда на следующее утро мы проплывали мимо устья Верхнего Заба, мое внимание привлекли его чистейшие, почти голубые, воды, которые столь отличались от коричневого потока старого Тигра.
Однако после этого окружавшая нас панорама не была хоть чем-нибудь примечательна. Мы видели ровные желтоватые горизонты, песчаные и глиняные косы, облепленные утками и другими водоплавающими птицами, громадные утесы, вдававшиеся в реку. Иногда попадалась какая-нибудь жалкая деревенька на берегу, насеянная арабами-феллахами. Они были одеты в лохмотья, глаза у них гноились, а лица — обсижены мухами.
Здесь кстати будет уместно упомянуть, что почти все феллахи, поживающие на берегах Тигра и Евфрата, в той или иной степени страдали от болезней глаз. В большинстве случаев причиной тому была грязь, но нередко они сами наносили себе вред, чтобы избежать обязательной военной службы или чтобы не платить относительно низкие откупные, которые турецкое правительство требовало с них в то время.
На смену теплым дням приходили ясные ночи. Прекрасное ночное светило пылало, как одинокий костер, над безмолвными руинами Хатры, Бирты и Ширгад-Кале, или Ашшура. того, что, по преданию, основал и сделал столицей сам бог Мардук... Меж тем наши плоты, которые имели очень хрупкий каркас из тростника и тонких веток, сплетенных веревками и лианами, поставленный на бурдюки из бараньих шкур, наполненных воздухом, все плыли и плыли вниз по реке. Временами вода была спокойной и прозрачной, но иногда нас подстерегали опасные отмели. Тогда плоты сминались, как бумажные листки, под напором волн или весом орудий.
25 декабря мы попали в ужасную непогоду. Если б мы не укрылись у излучины реки, мы бы утонули. Это, между прочим, произошло несколькими неделями позже с большей частью cati 79 (плоты, сделанные из досок на манер Ноевого Ковчега) капитана фон Глука (Неразборчиво в печатном тексте - Thietmar. 2020), на которых он вез в Багдад демонтированные самолеты.
26-го мы продолжили свой путь по пересеченной местности. Судя по всему, она принадлежала к зоне поперечных складок, бывшей продолжением Джебель-Хамрина и протянувшейся на северо-запад.
27-го мы обогнули крутой склон, на котором находились развалины крепости Тикрит, или Вирта (возможно, библейская Бирта), несколько веков она являлась столицей независимого арабского княжества и оставалась христианской до середины прошлого века. Однако в конце концов крепость была сдана туркам и арабам, и те насильно обратили ее жителей в ислам. [168]
С той поры и по сей день Тикрит числится среди самых фанатичных мусульманских поселений Месопотамии. Что подтверждает древнее высказывание «Самые правоверные среди правоверных — это христиане-отступники». И объясняет, почему самые ужасные массовые убийства произошли в городах Сиирт, Битлис, Ван и Диярбакыр, чье население составляли в своем большинстве потомки древних армян-отступников.
То же самое произошло и с лазами (иначе говоря, жителями Трапезундских гор), которые около восьмидесяти лет тому назад превратились в самых ярых мусульман Оттоманской империи.
В этот же вечер в Тикрит подогнали наш скот. Отдохнув сутки, мы направились дальше. Было еще рано, когда мы проехали мимо селения Момаммед-ибн-доор. В нем возвышается лишь один минарет, если не ошибаюсь квадратной или восьмиугольной формы. Примерно около двух мы спешились, чтобы пойти взглянуть на развалины древнего Багдада — от него еще остаются несколько кварталов, окруженных громадными стенами из сырца и пересованной земли. После этого места по обе стороны реки все чаще начали появляться деревни и так называемые cirt — конструкции из палок, подвешенные по берегам. С их помощью извлекается вода, предназначенная для полива близлежащих садов и полей. Это осуществляется с помощью огромного кожаного мешка, который за веревку тянет бык или мул. Когда мешок оказывается на краю поля, то он открывается, позволяя воде наполнить специальную емкость, проводящую воду до орошаемых участков по целой системе каналов.
Из древнего Багдада на востоке виднелись среди пальмовой рощи неясные очертания Самарры. В IX веке этот город считался второй столицей халифата Омейядов. Город еще до сих пор окружен кое-где очень старыми стенами, построенными, по народным поверьям, в эпоху самого Нимрода.
Самарра уже издали привлекает внимание своей знаменитой башней-зиккуратом, золоченым куполом главной мечети, где находятся надгробия десятого и одиннадцатого имамов, равно как и двенадцатого, по имени Мохаммед-эль-Махди. Последний согласно верованиям мусульман-шиитов воскреснет в этом самом городе в день Страшного Суда.
Из-за этого представления Самарра является одним из самых крупных центров паломничества в магометанском мире, особенно она популярна среди шиитов Персии, которые ежегодно стекаются сюда десятками тысяч.
После шестичасового плавания по извилистому руслу Тигра, который петляет там, как огромная змея, мы уже в сумерках высадились на правом берегу. Здесь мы разбили лагерь, а на следующее утро [169] сели на специальный поезд, уже поджидавший нас на конечной станции Багдадской железной дороги.
Поскольку после Самарры Тигр и Евфрат сближаются друг с другом (так происходит, например, в окрестностях Багдада, где эти реки разделяет едва ли пятьдесят километров), пустыня превращается в огромный луг, и, чтобы получить хороший урожай, его надо лишь регулярно поливать.
Южная зона этой области, которая прежде носила название Эль-Сеннар и давала от двух до трех урожаев в год, сейчас подвергается регулярным наводнениям (в июне или июле). Это происходит из-за того, что система дамб и каналов, которая обычно защищала ее т выхода воды из устья реки, почти полностью разрушена.
Берега Евфрата в течение тысячи лет были украшены лесами каменного дуба и кипариса. Однако в настоящее время они превратились в бескрайние топи, покрытые почти непроходимыми болотными зарослями, местами они словно устланы зелеными коврами, украшенными водяными лилиями. Чуть подальше от берега виднеются одинокие кроны тамариска или голые ветви акации, на которых вьют свои гнезда певчие птицы, розовые фламинго, пеликаны, а иногда и стаи белоснежных цапель.
От городов-соперников древних Аккадии и Шумера, так же как и от Нового Вавилона, остались теперь одни руины. Но от Верхнего Вавилона, на протяжении двух тысяч лет освещавшего мир, словно гигантский факел, остается лишь груда обломков посреди болот, населенных лишь дикими зверями.
Равнина, по которой мы ехали из Самарры, была невероятно однообразной. Ее составляли участки глины и грязи, засохшей на солнце, кое-где виднелись несколько покрытых густой пылью пальм, обозначавших извилистую дорогу на Тегеран. Лишь только на подъезде к Багдаду (иначе говоря, проезжая мимо селений Шешмех или Каземаин, если я не ошибаюсь) наше внимание наконец привлек золотой купол мечети, блестящий на солнце посреди нескончаемой горой грязи.
И когда наш hoca effendi 79а расстелил коврик в глубине вагона, чтобы совершить намаз, т. е. дневную молитву, поезд с чудовищным грохотом подъехал к перрону багдадского вокзала, расположенного в квартале Махали на берегу Тигра.
К сожалению, плавучий мост, который соединял Багдад с вышеупомянутым районом, был уже перемещен несколькими [170] километрами ниже по течению. Вот почему я вынужден был дать приказ отправить мой скот в cufa, т. е. круглых корзинах шести или восьми футов в диаметре, сплетенных из тростника и покрытых снаружи слоем битума. Посреди реки они начали переворачиваться, отчего скот пугался, а мы все едва не утонули.
Когда я снова почувствовал под ногами землю, то приказал доставить меня в отель «Франсуа». Вечером я отправился ужинать в клуб, где нашел группу избранных офицеров и членов Генштаба маршала фон дер Гольтца, к которым я позднее имел честь присоединиться.
Среди этих офицеров выделялся подполковник фон Ресторфф — главный адъютант Его Превосходительства. Кроме того, поскольку капитан Хендрукс прожил несколько лет в Аргентине, не было ни одного вечера, чтобы мы не вели с ним долгих бесед по-испански.
Помимо фон Ресторффа и других высших офицеров, чьи имена я сейчас не припомню, в вышеупомянутый круг входили главные врачи фон Оберндерффер, Бах и Штоффельс, капитан фон Аулук, лейтенанты Мюллер, Гаук и Люрс, поэт Армин Вегнер, консулы Литтен и Гессе, а также известнейший доктор Галле, банкир Вюрст, профессоры Колдуэй и Будензиг (несмотря на войну, они продолжали исследовать руины Вавилона) и господа Путтманн, Якоби, Лоррей, Шмидт, Киршнер и Лаунер. Их искренность и общительность помогли мне перенести все мои невзгоды. Кроме того, они вводили меня в курс всех событий, которые происходили на иракском фронте с начала войны.
ГЛАВА XVI
Помимо клуба в Багдаде существовало еще одно место для встреч — филиал «Миссии Клейна» 80, которая действовала в Персии.
В кругу близких друзей там обычно устраивали five o'clock tea 80а, начинавшийся чаем, но заканчивавшийся иногда шампанским. Мы с доктором Штоффельсом часто посещали это мероприятие.
Обычно роль хозяйки дома брала на себя сеньора Вебер, супруга немецкого консула в Тегеране. Среди завсегдатаев были начальник отряда подводного минирования лейтенант Мюллер, а также лейтенант Люрс – член Deutsche Orientgesellschaft 80б, организации, которой было поручено исследовать развалины Ашшура. [171]
Оба эти господина попали в плен к бедуинам во время ужасного отступления Аскери-бея. Бедуины, отобрав у них все, что они имели при себе, бросили их голыми посреди пустыни. Там, три дня спустя, их подобрал один из наших патрульных отрядов в состоянии, близким к помешательству.
Помимо миллионера Мюллера и Люрса, превратившегося из археолога в одного из самых смелых летчиков на иранском фронте, в упомянутом кружке выделялось еще два не менее интересных персонажа. Это были капитан Мертенс и лейтенант запаса Гаук. Мертенс был поначалу простым капитаном буксира, но затем, ввиду почти хронического алкоголизма господина X., заменил его, встав во главе эскадры военных кораблей, противостоявших «Firefly» 80в, и другим канонеркам английской речной эскадры. Гаук выделялся из прочих чрезвычайной болтливостью, он приехал в Багдад в начале войны в звании младшего офицера кавалерии.
На самом деле Гаук был всего лишь напыщенный bluffer 80г, что он сам негласно признавал. Однако при этом он являл собой очаровательного собеседника и услужливого друга. Позднее Гаук весьма мне помог, сообщив важные сведения.
В эти дни с французского фронта в Багдад прибыл лейтенант авиации Мейер. Несмотря на молодость, он считался одним из лучших офицеров-разведчиков. Мейер приехал от имени капитана фон Аулука, только что назначенного командующим нашими воздушными силами в иракских войсках.
Будучи большим поклонником спорта, я стал помогать Мейеру починить несколько английских бипланов «Фарман», которые попали к нам после сражения при Ктесифоне. Совершая на них первые пробные полеты, мы чуть не рухнули вместе с машиной в Тигр. Никогда не забуду то необычное ощущение, которое я испытал, когда на высоте примерно пятидесяти метров у нас заглох мотор во время полета над домами и пальмами Багдада.
И фон Аулук, и Мейер позднее погибли на иракском фронте, как раз после того, как они особо отличились в боях, и особенно при осаде Кут-эль-Амары.
В это время, кстати говоря, отношения между турецкими и немецкими офицерами 6-й армии были весьма натянутыми из-за непомерных амбиций Халил-паши. Тот, незаконно присвоив себе лавры полковника Нурэддин-бея и заняв его место, был крайне озлоблен, поскольку султан вместо того чтобы назначить главнокомандующим 6-й армией его, доверил эту должность маршалу фон дер Гольтцу. [172]
Не довольствуясь командованием на иракском фронте, которое ему великодушно уступил фельдмаршал, Халил-паша сердился, что его не назначили главнокомандующим всем иракским фронтом (поскольку частью иракского сектора командовал полковник Бок).
Халил обосновывал свои притязания заслугами в дипломатической миссии у шаха Персии. В начале войны эта миссия была возложена на капитана Рауф-бея. Тот не довел ее успешно до конца, поскольку вместо того, чтобы отправиться в Тегеран, как ему было приказано, использовал свой эскорт, чтобы убивать, поджигать и грабить направо и налево на иранских землях (как утверждали сами персы). Позднее он вернулся в Константинополь с мешками, полными золота. Вандализм Рауф-бея привел в отчаяние персов. Если раньше они симпатизировали туркам, то теперь возненавидели их и, в конце концов вступили в союз с русскими.
Эта мало кому известная подробность объясняет, почему объявление священной воины возымело столь незначительное действие не только в Персии, но и почти на всем Востоке. Исключение составляют миссии фон Хентига и Нидермейера, которые, выставляя на показ свою безграничную храбрость, ушли от преследования казаков, пересекли Большую Иранскую пустыню и без остановок прибыли в Кабул в Афганистане.
Оттуда после окончания своей миссии лейтенант фон Хентиг, преодолен весь азиатский континент и избежав тысяч ловушек, вернулся в Германию. Нидермейер же, переодевшись дервишем, вернулся в Турцию тем же путем, которым попал в Кабул.
Так вот, Халил основывал свои притязания, пользуясь преступлением Рауф-бея и возникшим из-за него конфликтом. Немцы же доказывали, что право командования вышеупомянутым фронтом по праву принадлежит кому-либо из немецких офицеров. Ведь они оказали множество услуг «Миссии Клейна». Эта миссия прибыла почти одновременно с миссией Рауфа, но не с целью грабить и убивать, а чтобы наладить более тесные отношения с персами и воспрепятствовать тому, что как раз и спровоцировал Рауф-бей. Иначе говоря — не дать персам объединиться с русскими против центральных держав 81.
Заметив некоторую нерешительность в действиях маршала и полагая, видимо, что, форсируя события, он сможет добиться своей цели. Халил пригрозил вывести турецкие войска с иракского фронта если фельдмаршал не передумает назначить главнокомандующим офицера из немцев. [173]
К несчастью для Халила, на этот раз он просчитался рассерженный маршал окончательно назначил полковника Бока командовать иранским фронтом.
Взбешенный еще больше этой неудачей Халил решил отомстить немцам, которых он кажется стал ненавидеть еще больше чем самих французов.
Одним из самых надежных инструментов в его руках быт в то время исполняющий обязанности губернатора Багдада Чефик-бей, тот самый Чефик, бывший мутасаррыф Башкале, который в свое время приказал убить выживших армянских детей и женщин города в пещерах Совы.
Чефик был доверенным лицом Халил-паши еще в Триполитанскую войну, когда быт всего лишь лейтенантом или самое большее капитаном. Пользуясь протекцией своего хозяина он вел себя до того нагло что много раз без зазрения совести отказывался подчиняться приказам маршала и ссылался при этом на то что «привык повиноваться лишь своему командиру Халил-паше. Нечего и говорить, что Чефик не посмел бы так вести себя будь на месте добродушного фон дер Гольтца Лиман фон Сандерс.
Подобного рода истории часто случались с маршалом в Турции. Как-то раз, когда фон дер Гольтц в Адрианополе знакомил группу турецких офицеров из Генштаба с новой системой укреплений, которую разработал он сам, один из турок заметит что эта система кажется ему неприемлемой. Когда маршал попросит объяснить почему, тот ответил «Потому что Ваше Превосходительство принадлежит к старой школе, которая в наши дни совершенно бесполезна».
Об этом случае рассказал мне в Алеппо один турецкий офицер присутствовавший при этом. Кстати говоря, он был одним из учеников фон дер Гольтца и оставался его преданным почитателем.
Этот и подобные ему случаи, о которых ходили рассказы в армии дали повод некоторым пессимистам предположить, что популярность маршала среди турок держалась главным образом на том что он прощал такого рода выходки.
Мне же это мнение кажется не только неверным, но и несправедливым. Если маршал и был снисходителен к туркам, то еще более терпим он был по отношению к немцам. Однако последние не злоупотребляли его великодушием в отличие от некоторых офицеров младотурок высшего эшелона кичившихся своей храбростью. Видя излишнюю снисходительность маршала, Чефик возомнил о себе невесть что и начал, подстрекаемый Халил пашой, бессовестно злоупотреблять своей должностью в Багдаде.
Первое что он сделал, став губернатором, — изгнал из Мосула нескольких коммерсантов из христиан и иудеев за то, что те [174] отказались ссудить ему (конечно, вместе с Халилом) некие суммы, которые Чефик постарался изъять у них под видом обязательного займа. Среди его многочисленных указов, о которые невозможно говорить без содрогания, был один, самый невинный из всех. В нем он постановлял, что «в связи с распространением в армии определенных болезней впредь все христианки, как добропорядочные горожанки, так и занимающиеся проституцией, должны добровольно являться на еженедельный медицинский осмотр».
Эта мера — сама по себе скандальная — принесла Халилу много денег, поскольку в Багдаде проживало множество богатых христианок, и даже те, у кого было не так много денег, любой ценой раздобывали их, чтобы избежать ужасного оскорбления.
Я привожу в пример этот случай исключительно для того, чтобы показать, до чего доходил Халил в своем безумном стремлении нажить состояние, которое, однако, ему так и не помогло. Когда я уже уехал из Турции, то узнал, что его разжаловали до подполковника и отправили в тюрьму по распоряжению константинопольского Военного совета. Этот совет не только должным образом распорядился его деньгами, но позаботился о том, чтобы впредь Халил не смог наживать состояние подобным образом.
Что касается ведения войны, то капризы Халил-паши приняли такие размеры, что в конце концов возникла идея разделить на багдадском фронте турецких и немецких офицеров.
В то время среди известных немецких хирургов работали профессор Рейх и старшие врачи фон Оберндерффер, Бахе и Штоффельс. Они оперировали сотни раненых турок в госпиталях Багдада по особому указу маршала, поскольку тот не без основания полагал турецких хирургов недостаточно компетентными для выполнения столь тонкой и ответственной работы.
Однако Халил-паша, не довольствуясь унижениями, нанесенными фельдмаршалу, издал указ (как раз на следующий день после моего приезда), в соответствии с которым багдадские госпитали должны были превратиться в лазареты исключительно для инфекционных больных. По этой причине раненые, в том числе недавно прооперированные, были немедленно переведены в только что реквизированные дома, где не было не только операционных, но иногда и нормальных палат.
Из сотен перевезенных раненых, часть из которых была в тяжелом состоянии, треть погибла по дороге. Остальные же умерли через несколько дней на новом месте из-за халатности оттоманских военных врачей. Те, вместо того чтобы внимательно относиться к пациентам, казалось, интересовались лишь своими панками и жалованием, которое они продолжали получать, несмотря на смерти больных. [175] Всего этого не произошло бы, если бы профессор Рейх со своими коллегами возглавлял сии медицинские учреждения. Большинство немецких врачей понимая, что указ Халила направлен против них, либо уволились из 6-й армии, либо перешли под командование полковника Бока на иранский фронт. Халил-паша не пожелал на этом останавливаться и призвал к себе Нури-бея — моего старого знакомого по Мамурету. Тот был всем известным врагом немцев. Халил назначил его начальником главной инспекции интендантской службы 6-й армии в Месопотамии. Там Нури который, кстати, был греком или сыном грека-вероотступника (так же, как и подполковник Агия-бей из Ислахие), распоясался совершенно. Он плел бесконечные интриги и потерял всякую порядочность так что, в конце концов, был с позором уволен генералом фон Фалькенхаймом и затерялся в пустыне.
Я думаю, что этих подробностей уже достаточно, чтобы любой мог вообразить себе ситуацию, сложившуюся в Багдаде ко времени моего приезда и особенно те натянутые отношения, которые сложились между турецкими и немецкими офицерами 6-й армии.
Но прежде чем продолжить мой рассказ я вкратце опишу, как развивались события на иракском фронте. Из этого описания станет понятно, почему эта компания, поначалу не представлявшая трудностей, в конце концов, потребовала участия всей 6-й армии под командованием немецкого фельдмаршала.
Как я уже говорил в предыдущих главах, в начале войны англичане высадились в Нижней Месопотамии и по пути захватили важнейший город Басру, расположенный примерно в ста километрах от устья реки Шатт эль-Араб. Подполковник Аскери-бей, бывший главнокомандующим в этой военной зоне, выехал в свой лагерь Айн эс Шериат, чтобы понаблюдать за маневрами британских войск. Если бы Аскери-бей ограничился оборонительными действиями, как то подсказывал здравый смысл, иракский фронт не оказался бы за границами дельты Шатт эль-Араб ни в первый, ни, возможно во второй год войны. Однако Аскери, подхлестываемый личными амбициями дал англичанам бой. Проиграв его он, преследуемый противником, и предпринял то знаменитое отступление, а лучше сказать бегство, о котором я уже рассказывал.
Его сопровождало при этом не более шести немецких офицеров включая главного врача доктора Бахе и еще одного хирурга. Конечно же, их было недостаточно, чтобы помочь Аскери сдержать бегущую толпу, охваченную паникой, люди бросали свои обозы, повозки с провиантом и амуницией, а некоторые даже перерезали упряжь быков, которые тянули артиллерию и пытались спастись на них. Во время этого бегства офицеры артиллерии совершили ряд непростительных ошибок, начиная с момента, когда вместо того, [176] чтобы открыть ответный огонь, они оставляли орудия на видных местах, в поле зрения врага, который тут же, естественно, обнаруживал их и уничтожал. Так же неправильно вели себя и пехотинцы: они часто поднимались на наскоро насыпанные брустверы, чтобы лучше изучить передвижения неприятельских частей, однако тем самым они обнаруживали перед англичанами свою точную дислокацию. И те, естественно, буквально сметали их своим артиллерийским огнем.
Именно тогда погиб Аскери, и полковник Нурэддин-бей возглавил остатки армии. Именно ему удалось остановить продвижение неприятеля в окрестностях Амары. Так более-менее обстояли дела, когда русские неожиданно атаковали Багдад по направлениям Ревандуза и Керманшаха. Их атака вывела из оцепенения британскую ставку в Нижней Месопотамии и вынудила их главнокомандующего отдать приказ генералу Таунсхенду выдвинуться со своей дивизией к Багдаду.
Кажется, тот поначалу оспаривал этот приказ, но эти возражения ему никак не помогли, поскольку он все равно был отправлен в битву с Нурэддином в двадцати пяти километрах от Багдада и был им разбит. Это произошло благодаря своевременному прибытию турецких подкреплений в тот самый момент, когда конница индусов-сикхов двинулась на первые линии османских укреплений.
В тот вечер Таунсхенд отступил на юг, преследуемый своими собственными нерегулярными частями: те, увидев, что генерал потерпел поражение, восстали и начали грабить поезд с провизией. В это время Нурэддин, сам не зная о своем успехе, отступал в противоположном направлении, намереваясь укрепиться в окрестностях Багдада.
Только через двое суток он узнал об отступлении Таунсхенда и бросился за ним в погоню. Но все было напрасно, поскольку английский генерал уже окопался в Кут-эль-Амаре — селении, расположенном в самой середине косы в виде подковы у левого берега Тигра. Однако Кут-эль-Амара из убежища превратилась для него в ловушку. К моменту моего приезда он все еще был там заперт вместе с войсками, насчитывающими десять или одиннадцать тысяч человек, из которых четыре тысячи были больны или ранены, а остальные страдали от голода.
Уже упоминаемая мной «Миссия Клейна» была, так сказать, предтечей турецко-немецкого экспедиционного корпуса в Персии. Она была творением бесстрашного майора Клейна. Он без регулярной армии и без каких бы то ни было средств кроме фальшивого чека [177] из Немецкого банка в Константинополе набирал тех немцев-авантюристов, которых встречал по пути из Берлина в Месопотамию. В результате, когда он прибыл в Багдад, в его группу «избранных» входило двадцать пять - тридцать добровольцев из всех слоёв общества (от офицеров запаса и преподавателей до официантов). Впоследствии он поставил их во славе отрядов персов и афганцев-наемников. Имея при себе этот зародыш войска, Клейн воспользовался моментом когда англичане преследовали Аскери-бея. Он совершил марш-бросок на юг с целью уничтожить нефтяные скважины в Шуштере — идущий оттуда нефтепровод заканчивался в порту Абадана и снабжал горючим английскую эскадру в Индийском океане.
Выполнив свою задачу и желая сохранить своих людей, майор Клейн присоединился к консулу Шохнману и прочим немецким авантюристам в Персии, чтобы напасть на русские и английские предприятия, официально зарегистрированные в этой стране. Среди этих организаций особо выделялся Исфаханский банк который имел сильное влияние на иранское правительство. Вышеупомянутые немецкие господа не замедлили лишить банк всех наличных денег, чтобы заплатить задержанное жалование шведскому жандармскому корпусу бывшему на службе у шаха. Жандармы, видя такое благородство Клейна, как водится, не колеблясь вступили в сговор с ним и с его Helfershelfer 81а сообщниками и продолжали впредь ему помогать.
Похоже, офицерам вышеназванной миссии понадобилось три или четыре дня только для того, чтобы подсчитать сколько они конфисковали золота. О серебре нечего и говорить!
Следуя намеченному плану, майор Клейн продолжал нападать на русских и англичан, укоренившихся на севере Персии с таким ожесточением, что аккредитованный в Персии немецкий министр князь Генрих XXIII Реусский, сбежал в Багдад, боясь расправы.
Возможно, его бегству во многом способствовал распространившийся в те дни слух будто майор Клейн с его приспешниками взял штурмом русское консульство и убил консула. Точно не помню, было ли это в Исфахане или Керманшахе, но точно знаю, что на территории Ирана.
И словно чтобы довести до конца свое дело майор Клейн отправился в Тегеран и выставил там на посту у главных ворот города лейтенанта Гаука в автомобиле, чтобы тот захватил персидского шаха.
Было ли это на самом деле, я честно говоря не знаю. Единственное в чем я не сомневаюсь, ибо в этом меня уверили сами персы, так это в том, что поведение Клейна с компанией оставляло желать [178] лучшего. В результате русские, которые до сих пор более-менее уважали нейтралитет Персии, теперь сочли возможным отыграться; они пересекли весь север Ирана и атаковали отряды вали Мосула, защищавшего Ревандузское ущелье.
Вследствие этого неожиданного продвижения русских, британское командование в Нижней Месопотамии, желая помешать русским захватить Багдад, отдало Таунсхенду приказ атаковать Нурэддина под Ктесифоном. Мы уже знаем, что это закончилось поражением англичан. Приблизительно такой была ситуация на Иранском фронте, когда фельдмаршал прибыл в Багдад. Игнорируя майора Клейна (который вдруг исчез, словно по волшебству), он поставил на его место полковника Бока. Тот с турецкими солдатами и немецкими офицерами, приписанными к нему маршалом, отныне стал продолжать дело Клейна во главе неопытных, но бесстрашных и бравых товарищей.
ГЛАВА XVII
Между тем маршал вернулся из своего инспекционного вояжа по Персии, и несколько дней спустя мы отплыли в Кут-эль-Амару.
Нас провожали с триумфом. Когда корабль поднял якорь, более сотни рук в перчатках взлетели одновременно к козырькам прусских касок и к краям фесок, в то время как войска с шашками наголо маршировали под бравурные звуки военного оркестра, которые разносились по узким улицам и темным базарам древней столицы Гарун-аль-Рашида.
Почти все немецкие адъютанты носили на груди медный значок с изображением имперского орла, чтобы выделяться среди солдат сопровождения.
Это, похоже, не понравилось полковнику Кязыму Карабекир-бею, начальнику главного штаба 6-й армии, который был марионеткой в руках Халил-паши. Полковник приказал немедленно снять значки, ссылаясь на то, что изображение орлов были неуместны в Оттоманских войсках.
Подобный приказ был, по сути дела, оскорблением. И то, что маршал имел слабость согласиться с ним, несмотря на бурные протесты адъютантов, во многом способствовало тому, что немцев практически перестали уважать в 6-й армии.
Пора сменить тему. Так вот, я направлялся в Багдад не для того, чтобы делать карьеру при штабе, а затем, чтобы принять активное участие в боевых действиях, не желая оказаться под началом [179] Халила-паши (я прекрасно понимал, что рано или поздно он захочет отомстить мне за тот случай на Кавказе, когда ему не удалось меня убить), я попросил маршала приписать меня к кавалерийской бригаде Махмуда Фазель-паши, который подчинялся непосредственно фон дер Гольтцу. Фельдмаршал был настолько любезен что назначил меня в эту бригаду не только инструктором но и своим личным представителем для того чтобы я всегда держал его в курсе событий. После этого назначения которое по сути, явилось для меня охран ной грамотой и спасало от Халил-паши и в то же время позволяло активно участвовать в боевых действиях на данном фронте, я почувствовал себя немного спокойнее. Однако в полной своей победе я совершенно не был уверен, поскольку хорошо знал Халила и понимал, что этот человек не любит проигрывать.
Позднейшие события подтвердили мои опасения.
На следующий день 13 января (1916 года) началась ненастная погода. Около одиннадцати пошел сильный снег, который покрыл равнину, словно белая простыня. На общем белом фоне выделялись лишь рыжие воды древнего Тигра, похожие на бесконечную струю крови. Единственным, что скрашивало монотонность пейзажа были cirt и колеса водяных мельниц медленно вертевшиеся по обеим берегам, где там и сям появлялись пыльные пальмовые рощи и желтели деревеньки.
Время от времени на свинцовом небосводе появлялись, громко хлопая крыльями, стаи диких уток. Возможно они были напуганы треугольным парусом какой-нибудь лодки которую матросы тащили вниз по реке под звуки протяжных и грустных песен, больше похожих на жалобный плач — нескончаемый, как горизонт пустыни. Таким образом мы плыли примерно до полудня пока не заметили посреди равнины столб густого дыма. Он указывал место, где нас ожидал пароход, на котором плыл навстречу нам полковник Нурэддин-бей. Вскоре к нам на борт поднялся победитель Таунсхенда и герой битвы при Ктесифоне.
Маленького роста с острой бородкой Нурэддин имел вид человека скромного, но свирепого — настоящего военного. Он только что по приказу фон дер Гольтца, передал командование войсками Халилу и теперь направлялся в Константинополь. Он был унижен, его сместили с должности, несмотря на то что он выиграл сражение, которое Халил-паша не рискнул даже начать.
Несправедливость по отношению к такому скромному и блистательному военному, которым был Нурэддин пожалуй, единственная тень омрачившая славу фон дер Гольтца в последние годы его жизни. [180]
В тот вечер (точнее, уже в сумерках) мы заметили на горизонте множество курящихся дымков, которые, дрожа, подымались к небу, отливавшему свинцом и золотом. По мере того как мы продвигались вперед, мы все отчетливее видели множество пароходов, парусников, барж, куфе 82, плотов, пришвартованных к левому берегу Тигра. Одни их них разгружали, другие загружали провизией и боевыми снарядами, которые громоздились пирамидами на пристани... Тысячи верблюдов, быков и других вьючных животных под присмотром живописно одетых арабских погонщиков спокойно паслись неподалеку от множества белых палаток, которые в сумерках терялись вдали.
Конные пикеты и взводы пехоты постоянно наталкивались на толпу, шумящую, словно морской прибой. К ее гомону присоединялись время от времени то рев быков, то хриплый вой сирены с какого-нибудь корабля, то напевные призывы имамов к молитве, то — возгласы персидских, еврейских и арабских торговцев, с красноречивой жестикуляцией предлагающих табак, маслины и жирные восточные кушанья нашим asker 82а. В то же время на юге, у самого горизонта, виднелись между пальм густые облака дыма. Они указывали на место, где горела осажденная Кут-эль-Амара, защищавшаяся от свирепого натиска турок.
Эту ночь я провел на борту английской канонерки «Firefly», попавшей к нам в руки после битвы у Ктесифона. Утром я отправился вместе фельдмаршалом на знаменитый фронт у Феллахии, или Шейх-Саида. Там уже началось сражение — поначалу оно шло скорее не в нашу пользу: из-за отступления 4-й и 5-й пулеметных рот, прибывших со мной из Нусайбина, а также батарей скорострельных орудий, которые ехали вслед за мной из Мосула, мы в тот момент располагали в Феллахии лишь полудюжиной батарей с мантелетами. Честно говоря, их не хватало даже для того, чтобы нейтрализовать действия пушек и бронированных автомобилей неприятеля.
Когда я пошел попрощаться с майором Каммероу и полковником фон Ресторффом, последний поздравил меня с тем, что я — единственный, кроме полковника Кязым Карабекир-бея, кому маршал позволил себя сопровождать.
Это странное желание фон дер Гольтца не иметь при себе в поездках никого из немецких офицеров — даже фон Ресторффа, который был его личным адъютантом и которому он очень доверял — безусловно, было спровоцировано Халилом. Тот всегда старался оказаться наедине с фельдмаршалом, чтобы легче убедить его в преимуществе [181] своих планов и проектов, зачастую ошибочных. Так, например, он отдал приказ взять приступом Кут-эль-Амару, хотя мы и не располагали тяжелой артиллерией. Именно по этой причине наши колонны вынуждены были отступить после нескольких часов боя ни жестоким огнем врага.
В паре километров от нашего лагеря я наткнулся на караван, который вез подводные мины. Отважный лейтенант Мюллер обещал установить их по всей судоходной части Тигра.
Честно говоря, я восхищался граничащим с безрассудством хладнокровием этого человека, который иногда всего лишь с несколькими арабами в помощниках переходил линии обороны англичан и невозмутимо разгуливал в тылу врага.
Проезжая по линии фронта у Кут-эль-Амары, нам пришлось сделать крюк, чтобы не попасть под огонь осажденных. Через час пути я отправил свой багаж в сопровождении жандармов в лагерь нашего командования в Шейх-Саиде. Сам я тем временем вместе телохранителем и двумя проводниками поехал на левый фланг нашего экспедиционного корпуса. Его прикрывала кавалерийская бригада подполковника Акиф-бея, ее поддерживали 4-я и 5-я пулеметные роты под командованием капитана Хуссейна-эфенди. Эти части противостояли в тот момент вражеской кавалерии. Англичане, сделав вид, что начинают атаку по всему фронту, разбились на мелкие отряды, пропуская вперед артиллерию и бронетехнику. Та неожиданно открыла по нашим силам сильнейший огонь и меньше чем за пять минут уничтожила четыреста человек. Среди них был и Хуссейн-эфенди, которому снарядом оторвало обе руки, когда он лично стрелял из пулемета, боевой расчет которого был полностью уничтожен разрывом гранаты.
Если бы неприятель продолжал эту атаку, он бы без малейших усилий уничтожил нашу бригаду, а у нас не было иного оружия, кроме карабинов и сабель кавалерии и пулеметов 4-й и 5-й роты. Мало того, что противник численно превосходил нас втрое. Кроме сабель и карабинов у англичан были пулеметы, бронетехника, полевая артиллерия. И что самое важное — их поддерживали канонерки, которые постоянно угрожали нам и обстреливали с правого фланга. Мы же не могли ответить на их огонь из-за отсутствия у нас скорострельной артиллерии.
Но, на наше счастье, по какой-то странной причине, которую ни я, а кто-либо из нас не мог объяснить, с наступлением темноты неприятельская кавалерия отступила, давая нам тем самым возможность не только перестроиться, но и в полном порядке отойти на удобные позиции — примерно в десяти километрах от Шейх-Саида. Затем эту линию начали называть фронтом Феллахии. Он занимал [182] довольно узкую полоску суши (от шести до семи километров), которая находилась между левым берегом Тигра и широкими болотными топями, шедшими до селения Бедри у иранской границы.
Кроме того селения, которое имело большое стратегическое значение и в котором мы укрепились несколько дней назад, а также вышеупомянутой полосы, куда мы отступили этой ночью, в Кут-эль-Амару (расположенную всего в десяти километрах отсюда) не было иного пути, кроме того, что вел по правому берегу Тигра. Англичане уже пытались использовать его несколькими неделями раньше, однако безуспешно и с большими потерями для них, поскольку два или три отряда нашей кавалерии на верблюдах (по-турецки это называется «hecin cuvari») оказали им недалеко от Али-Ендила и Бек-Кязыма ожесточенное сопротивление.
Удачное решение фон дер Гольтца занять той ночью феллахийский сектор лишило вспомогательные английские войска возможности подойти к Кут-эль-Амаре и определило судьбу города, который несколькими неделями позже вынужден был сдаться.
Если бы генерал Таунсхенд попытался тогда выйти хотя бы с тремя или четырьмя тысячами человек, то он мог бы посеять среди осаждавших панику — такую же, а может быть и большую, чем спровоцировали наши экспедиционные войска в окрестностях Басры при Аскери-бее. Ведь мы в ту ночь у Кут-эль-Амары имели в своем распоряжении лишь два или три линейных батальона, больных тифом, и остатки 45-й и 51-й дивизий. В общей сумме все они едва ли составляли четыре тысячи боевых единиц.
Этот малоизвестный факт, а также совершенно необъяснимая нерешительность генерала Таунсхенда (который, видимо, ждал подхода британских вспомогательных сил под командованием генерала Элмера) заставили Халил-пашу с удивлением воскликнуть во время сдачи Кут-эль-Амары: «Я не понимаю, как восемь или девять тысяч англичан могли сдаться менее чем пяти тысячам турок, так и не решившись ни на одну вылазку за все время осады!».
Однако я продолжу свой рассказ.
После того как край правого фланга неприятеля начал свое отступление, я продолжил свой путь к лагерю нашего штаба. Он находился всего в нескольких километрах от места, где только что произошел бой между нашей и английской кавалерией, и отличался от других биваков, стоявших по всей равнине, благодаря штандарту верховного главнокомандующего 6-й армией. Этот стяг развивался на ветру над палаткой штаба.
Везде, покуда хватало глаз, виднелись лишь пустые траншеи, перевернутые повозки, разбитые в щепы обозы... На нашем же крае, на берегу Тигра, вырисовывались на фоне оранжевого неба темные [183] очертания какой-то деревушки. От крыш ее поднимались столбы дыма, а изрешеченные фасады зданий обрушивались под непрестанным огнем англичан.
За деревней виднелись дымящиеся куски стен, которые еще несколько часов назад были частью маленького, но процветающего селения. Среди этих руин какой-то из наших отрядов вел рукопашный бой с неприятелем.
По приезде в ставку штаба я отправился поприветствовать Халила. Тот, как истинный дипломат, принял меня, демонстрируя необычайное радушие. Пока мы беседовали о былых временах, вспоминая эпизоды войны на Кавказе, на пограничные горы Персии начала опускаться ночь. На востоке же взору представал задымленный горизонт, который окрашивало в пурпурный цвет пламя пожара, а также вспышки артиллерийских снарядов, разрывавшихся все чаще и чаще.
Затем, бросив взгляд на лагерь, я заметил, что вопреки пожеланию подполковника X., который в момент нашего отъезда из Багдада просил турецких офицеров из штаба, чтобы у маршала ни в чем не было недостатка, турки поместили фон дер Гольтца в маленьком грязном шатре. Войти в него можно было лишь пригнувшись. При этом сами турки расположились со всеми удобствами в великолепных палатках из непромокаемой парусины, которые они захватили вместе с другими предметами роскоши в лагере, брошенном англичанами во время битвы при Ктесифоне.
Я нашел маршала в его ужасной палатке, лежащим на жалкой койке. Увидев командующего в полном одиночестве, я тут же понял, что он очень голоден. Турки, видимо, за весь день не подали ему даже стакана воды.
Я, разумеется, тут же позвал своего денщика и приказал ему принести Его Превосходительству кусок хлеба и банку сардин, которые я как раз вез с собой.
Сидя на этой кошмарной койке и разделив с маршалом скромный ужин, я напомнил маршалу эпизоды его путешествия в Аргентину, которые, видимо, оставили в его памяти приятные и долгие воспоминания, ибо он не уставал с удовольствием говорить о них.
Я никогда не забуду покоряющую собеседника откровенность этого выдающегося и скромного генерала, чей единственный недостаток заключался в чрезмерном благородстве и верности союзникам-туркам, которые так неблагодарно отплатили ему за двадцать или тридцать лет его самоотверженного служения оттоманскому полумесяцу. [184]
Тем временем наступила ночь. Артиллерийский огонь со стороны англичан постоянно усиливался. В конце концов, он стал стать угрожающим, что маршал посчитал нужным отдать Халилу приказ спешно отвести войска на резервные позиции в Феллахии, чтобы не позволить неприятельской кавалерии повторить утренний окружающий маневр. Мне же он приказал сопровождать Халила и внимательно следить за происходящим. Последняя его просьба касалась того, чтобы я через курьера срочно сообщал ему о любых непредвиденных обстоятельствах.
Чтобы позволить моим адъютантам передохнуть пару часов, я выехал один на моем любимом жеребце по кличке Месрур. Он был похож на polo pony 83, хвост и грива его были подстрижены, бабки — защищены. Чтобы дополнить описание моего верного друга, добавлю, что это был вороной в яблоках конь чистейших черкесских кровей. Ночью он был таким же зорким, как днем, и, видимо, находил удовольствие в прыжках через траншеи, сколь бы широкими они ни были.
Так вот. Пока мы направлялись рысью к линии огня, нас догнал нарочный от маршала с дополнительными инструкциями. Продолжив путь, я обнаружил, что Халил со своим отрядом тем временем растворился в темноте.
К счастью, в это время мимо проезжал чей-то ординарец, который сказал, что вроде бы видел, как они направляются к зеленому фонарю, видневшемуся вдали. Фонарь служил опознавательным знаком местоположения арьергарда 40-го полка 52-й дивизии, который вместе с 35-й дивизией и кавалерийской бригадой полковника Акиф-бея составлял основное ядро наших сил, сражавшееся в ту ночь у Шейх-Саида против британских войск под командованием генерала Элмера, подоспевшего на помощь осажденным в Кут-эль-Амаре.
Несмотря на все мои расспросы, обращенные к старшим офицерам резервных частей и прочих подразделений, которые без конца подходили к линии огня, мне так и не удавалось разыскать Халила с его свитой, пока наконец я не наткнулся на конный пикет. Его командир был почти уверен, что видел их только что чуть дальше наших окопов первой линии, или, попросту говоря, у самой линии огня.
Я был преисполнен решимости нагнать их, поскольку маршал приказал не терять их из виду, и пустился во весь опор по полю боя. Вражеская артиллерия сметала все и вся, чтобы задержать продвижение наших обозов с боеприпасами. Через четверть часа я уже скакал туда-сюда по ничейной земле, где пересекался огонь нашей [185] и вражеской пехоты и где границы наших и английских сил полностью перепутались, так как наши войска отступали по частям, а не целиком. Зачастую я не мог понять, по какую линию фронта нахожусь.
В темной, как пасть волка, ночи, в грохоте сражения, были лишь едва слышны, словно во сне, команды офицеров и сигнальные рожки. Кругом виднелись лишь красные отблески разорвавшихся фугасов и зелено-голубые искры от выстрелов. Дымовая завеса извивалась, как змея, ползущая с севера на юг. Несмотря на пули, которые с глухим треском сыпались на нас, будто град, а также на снаряды, которые иногда разрывались почти у ног моего коня, я продолжал осторожно продвигаться в поисках выхода из этого хаоса. Вдруг мое животное споткнулось о ряд копий с бамбуковыми древками, которые были воткнуты в землю, и через несколько шагов меня окликнул индийский часовой. К счастью, я смог ввести его в заблуждение, поскольку на голове у меня был пробковый шлем, и ответил я ему по-английски.
Определив по расположению копий и часового, что наш фронт находится позади меня, я повернул назад и, пришпорив моего коня, стрелой помчался обратно. Я перепрыгивал через мертвых, раненых, через окопы с мерцающими в них штыками, до тех пор, пока гул битвы не стал стихать и дым пороха не стал рассеиваться. Вдали горел и искрился изумрудный свет фонаря 52-й дивизии.
Почти подъехав к ее расположению, я встретил командира дивизии со штабом. Они умирали от усталости и лежали у копыт своих коней на дне воронки. Так как и я, и мой конь тоже нуждались в отдыхе, я завернулся в плащ и лег на землю. Вскоре появились начальник главного штаба нашего экспедиционного корпуса и его адъютант. Они пробирались ползком, чтобы разведать, в каком направлении отступают наши войска. Халил же и его свита остановились в двух километрах позади, не желая попасть под огонь вражеской артиллерии.
Получив нужную информацию, мы втроем выбрались из воронки. Через двадцать минут мы уже присоединились к отряду Халила, застав его за оживленной беседой с подполковниками Исаак-беем и Акиф-беем. Халил в кромешной темноте поначалу не узнал меня. Он продолжал в разговоре критиковать маршала и даже назвал его старым идиотом. Он также обвинял маршала, что тот отдал приказ об отступлении ровно в тот момент, когда, по словам Халила, сражение решалось в нашу пользу. Поэтому-то, якобы, из рук паши и его блестящего войска ускользнула грандиозная победа.
Увидев, что его слова одобряют все, кроме меня, он направился — мою сторону и, когда наконец узнал, то, несколько смутившись, [186] попятился. Однако, тут же обретя свою обычную невозмутимость, а возможно, надеясь, что я его не понял, он обратился ко мне с улыбкой: «Ногалес-бей, неужто вы уже выучили турецкий?».
«Да, господин!» — тотчас ответил я. И продолжал: «Меня чрезвычайно удивляет, что вы критикуете перед всеми нашего общего начальника, маршала фон дер Гольтца, хотя мы все обязаны ему свободой и даже жизнью. Ведь если бы неприятель снова, как сегодня утром, окружил нас, и вы, и мы, и остальные войска, возможно, были бы уже мертвы или находились в плену у англичан».
Сказав это, я отдал честь, развернулся через левое плечо, отошел к моему коню и закурил.
Той же ночью по пути в лагерь мы заблудились, поскольку наш дозорный забыл отдать приказ зажечь красный фонарь, который должен был служить нам опознавательным сигналом. В результате мы несколько часов блуждали по лагерям разных частей, расставивших палатки по всей равнине. Лишь на рассвете мы, наконец, добрались до цели, однако я не успел рассказать о происшедшем фельдмаршалу, который уже уехал в Кут-эль-Амару.
После завтрака я уже готовился присоединиться к бригаде Махмуда Фазель-паши, когда в моей походной палатке появился начальник главного штаба нашего экспедиционного корпуса. От имени Халила он приказал мне немедленно поступить в подчинение командира кавалерии полковника Акиф-бея.
Быстро поняв, что все это означает, я вскочил в седло. Перебравшись через Тигр в паре километров ниже по течению от Ум-эль-Барана, я поскакал к лагерю нашей бригады. Он располагался у деревни Эль-Азиз на берегу Шатт-эль-Нила, который впадает в Евфрат напротив холма Аль-Касар.
Так мы ехали, запасшись всем необходимым и пользуясь благоприятной погодой — свежей, даже почти прохладной, из-за снега, выпавшего предыдущей ночью. Мы вплавь пересекли Шатт-эль-Амару и Шатт-эль-Шобери, а на следующее утро остановились в упомянутой деревушке Эль-Азиз. От ее западного края виднелись в глубине небольшой низины топкие берега Евфрата, покрытые густым кустарником. Эту местность здесь называют Эс-Сор. Она напоминает также заросшие кустарником берега Иордана в его нижнем течении. Когда рассвело, на восточном берегу Евфрата обозначилась холмистая равнина, где выделялись темными пятнами зоны раскопок.
Это были знаменитые руины Вавилона. Из-за отсутствия камня в Месопотамии, в древности, при постройке легендарных городов, использовали глину. Вавилон не был исключением. Вот почему сегодня его развалины также представляют собой весьма печальное [187] зрелище. Это холмистая равнина, из которой кое-где выступают бугорки земли и обломки каменных плит. Под ними погребены остатки древних святилищ и дворцов, украшенных резным алебастром и глазурованной керамикой, а также барельефами, изображающими крылатых духов и грифонов, умирающих львов и колесницы, запряженные резвыми скакунами.
Эти наполовину засыпанные землей руины, покрывающие равнины Месопотамии с самого сотворения мира, породили знаменитую фразу: «Из праха создан и в прах уйдешь». Бог знает, кто произнес ее тысячи лет назад. Возможно, имея в виду не человека, а стены вознесшегося в непомерной гордыне Вавилона — ведь и они были построены из необожженного кирпича, подобно прочим городам Аккадии и Халдеи.
Вавилонская башня, например, была просто-напросто необъятной глиняной громадой, облицованной обожженным кирпичом и керамической плиткой. Она, словно огромная сахарная голова, трескалась и растворялась под действием дождей и землетрясений — до тех пор, пока пески пустынь не засыпали ее окончательно, превратив в земляной холм.
И Верхняя, и Нижняя Месопотамия — это книга, на каждой границе которой можно прочесть библейский текст, начертанный самой Природой на поверхности земли.
Знаменитая легенда об Арарате — лишь одна из многочисленных загадок, которые легко разгадать, когда находишься в этой местности.
Поскольку эта гора была известна в Ассирии и Вавилоне как самая высокая в мире, неудивительно, что халдеи, склонные к преувеличениям, использовали этот факт, чтобы превознести значение некоего наводнения, возможно исключительно сильного, среди тех, что периодически опустошают эти бескрайние равнины. Здесь достаточно повышения уровня воды на восемь или девять футов, чтобы затопить территорию, равную половине Италии.
Даже в наши дни многие крестьяне, проживающие на берегах Ефрата, обычно держат у своих домов — либо на якоре, либо связанными к стволу какой-нибудь пальмы — плоты, или cati. Они сделаны из досок по образцу Ноевого Ковчега. На них во время наводнения крестьяне находят убежище вместе со своими семьями и стадами коз и баранов. Они остаются там до тех пор, пока вода не спускается до уровня, позволяющего восстановить разрушенные хижины и возобновить полевые работы.
Развалины Вавилона, точнее говоря, территория, на которой они находятся, делится на четыре части, которые окрещены местными арабами следующим образом: Бабиль, Му-Челеби, Аль-Касар и Амран-ибн-Али. [188]
Холм Аль-Касар насчитывает около четырехсот метров в диаметре и является руинами дворца Навуходоносора, в котором скончался Александр Македонский.
Пригорок Амран-ибн-Али скрывает остатки высочайших крепостных стен. В свое время, кажется, именно они служили опорой для знаменитых висячих садов, которые, впрочем, представляли собой парк, располагавшийся на ступенчатых террасах.
От Вавилонской башни, или Нимруда, сегодня называемого Бирс-Нимруд, едва сохранились развалины стен, когда-то имевшие высоту шестьдесят метров, а в окружности — шестьсот. Эта стена увенчивалась башней-зиккуратом. Она занимала огромное пространство в Вавилоне (это был безупречный квадрат, каждая из сторон которого равнялась одиннадцати километрам). В этих останках легко узнать следы знаменитого храма Баала или Борсипа, также называемого esaghilah, или Вавилонская башня. В Вавилонии привыкли ее также называть itiminanki, или «краеугольный камень неба и земли». Судя по всему, эта башня имела семь этажей, каждый из которых был покрашен в свой цвет и посвящен определенному божеству.
От Имур-Бела и Нимити-Бела, т. е. от огромной двойной крепостной стены, некогда окружавшей и защищавшей Вавилон, сегодня не осталось почти ничего.
Одной из многочисленных трудностей, с которой сталкивались вавилоняне при строительстве своего загадочного города, была нехватка камня, поэтому для возведения святынь и крепостей они использовали вулканические каменные глыбы, которые иногда привозили из самого центра Аравии. Помимо этого они употребляли в строительстве известняк и алебастр, тоже привозные. Они сочетали их с плоскими и выпуклыми кирпичами (черными и желтыми). Все это скреплялось раствором из глины, соломы и сырого битума.
Среди самых грандиозных достижений вавилонского искусства были, конечно, блестящие и ярко окрашенные статуи и барельефы из глазурованной терракоты. Они изображали стрелков из лука и львов. Эти статуи украшали дворец в Шуше и были такого же колоссального размера и того же вида, как и те, что одно время украшали по бокам царскую аллею Вавилона.
Остатки фризов, похожие на те, что встречаются среди руин дворца Саргона в Корсабаде, доказывают, что не только персы, но также и ассирийцы использовали этот особенный декор при украшении своих святилищ и дворцов.
Один из наиболее сохранившихся памятников той эпохи — это храм Энлиля. Он относится к первой половине второго тысячелетия и знаменит своей башней с винтовой лестницей, или зиккуратом. Остатки этой башни покоятся на фундаменте, который находится [189] в хорошем состоянии. В древнейшем городе Лагаше цари Ур-Нина, Гудеа и Ур-бан оставили после себя прекрасные постройки. При сыне Набополасара I — строителе нового Вавилона Навуходоносоре — были построены почти все знаменитые здания, о которых сообщают Геродот и многие другие античные историки.
Большая часть наиболее значительных построек Вавилона в первую очередь его храмы и дворцы были возведены на широких фундаментах высотой от двенадцати до пятнадцати метров. Все они были оштукатурены и покрыты красно-черной настенной живописью.
Наиболее выдающимися культурными центрами были города Нипур и Эриду.
Циферблат и час, разделенный на минуты и секунды, были открытием вавилонян.
А год они исчисляли в 365 дней и шесть часов, как мы. Вместо десятичной системы цифр в Вавилоне использовали шестидесятеричную, иначе говоря десятичную и двадцатеричную системы, соединенные воедино и имеющие в основе число шестьдесят.
Письменность в Вавилоне была, как и у ассирийцев, клинописная. Население делилось на касты: жрецов (магов или халдеев), воинов, земледельцев, ремесленников и, наконец, рабов.
Правитель имел титул царя царей и был не только светским, но и духовным вождем народа. Из новых вавилонских городов — таких, как Ис, Кунакса, Селевкия, Ктесифон, Апамея, Борсипа, Чаррех, Батлех, Дара, Нисефорум, Синеара, Харта, Цирцезиум и Валиневия — до наших дней целиком сохранился лишь один, а именно Эдесса, или современная Урфа. От старинных же городов-соперников, например Вавилона, Эриду, Урука, Ларсы, Сипурлы (или Сипура), Циспана, Ишина, Киша, Ура, Катаха, Лагаша, Агадэ (или Аккада), Сипара и Нипура (последний был Меккой халдейских семитов), почти не осталось и развалин.
Вавилон еще на заре истории являлся одним из трех основных очагов мировой истории. Похоже, он получил семена своей культуры от некоего мифологического персонажа по имени Ур-шами, или Оанес. Он был наполовину человек, наполовину рыба и, по мнению древних, приплыл к берегам Персидского залива верхом на двадцатичетырехногом коне (возможно, это был не конь, а двадцатичетырехвесельный корабль). Это произошло в 432 000 году до потопа.
И поскольку индуистская мифология также насчитывает циклы в сотни тысяч лет, то неудивительно, что древнейшая шумерская цивилизация берет начало в Индии.
После Оанеса, или Орханеса, на мифологическом горизонте Салаара появляется еще один не менее экзотический персонаж Его [190] зовут Шамаш-Напиштим, или Ксизутрос, иначе говоря, Ной, герой потопа, о котором сейчас не известно ничего, кроме того, что он существовал.
О тех временах точно известно лишь следующее: коренное население Вавилонии состояло не из семитов, а из племен тюркского или монгольского происхождения. Они назывались шумерами и прибыли на эти берега Бог весть когда и откуда. Однако они принесли с собой культуру и письменность — ту самую клинопись, которую позднее использовали халдеи, а возможно, и мидяне, персы и прочие народы, бывшие их потомками или данниками.
Тысячи лет спустя после прихода шумеров сюда стали проникать — по мнению одних, с северо-запада Месопотамии, по мнению других — непосредственно из Аравии — некоторые народы семитского происхождения, возможно кочевые. Прогнав шумеров на юг, они в конце концов смешались с ними в некоторых областях и образовали гибридное племя аккадов. По мере того, как это племя все больше ассимилировало местное шумерское население, все сильнее развивалась его тысячелетняя культура.
Со временем племя аккадов основало в Санааре город Калда, или Халдея, родину Авраама. Похоже, именно отсюда он начал проповедовать идеи монотеизма в тогда языческой Палестине.
Вслед за семитскими завоеваниями в третьем тысячелетии последовало завоевание Амурусов, однако они были ассимилированы аккадами. Затем сюда пришли хетты, или месопотамские метаннийцы. Их язык, как язык басков или этрусков, и по сей день остается такой же непостижимой тайной, как и их иероглифы.
Хетты находились под властью ассирийцев вплоть до четырнадцатого века, когда, наконец, сами их не покорили. Им удалось сделать это с помощью алхидов, о которых также ничего не известно кроме того, что они жили на севере Месопотамии.
За вторжением хеттов последовало во втором тысячелетии нашествие ярри. Те разорили Ассирию, а позже были ассимилированы арамеями.
В этом заключается одна из многочисленных причин, по которым история Ассирии и Вавилона столь запутанна. И вот почему завоеванные ими народы представляют сообщество людей без будущего.
В 5000 году до Рождества Христова в Шумере, или Эль-Сеннаре, уже существовало с десяток или более независимых городов шумеро-аккадского происхождения. Их высокоразвитая цивилизация повлияла, и, возможно, очень сильно, на развитие древнеегипетской и в особенности критской культуры.
Первый период в истории Эль-Сеннара длится с 4500 до 2300 годов и включает эру Саргона, или золотой век вавилонского [191] искусства. Этот период представляет собой исключительно историю этих независимых городов. Они, вероятно, соперничали между собой, чтобы совершенствовать и развить цивилизацию, которой сами же дали начало.
Из этих городов Нипур и Эриду (они больше всего выделялись как культурные центры), а также Лагаш, Ур и Ларса располагались в южной части Шумера, а Сипур, Агаде, Хиш и Вавилон — в северной.
После смерти Эн-шаг-Кушана — правителя Кенхи и древнейшего из известных царей Эль-Сеннара (о Патесисе Утуге Энчегале, Месинине и Лугалзагенгуре из Киша и Лагаша дошли весьма туманные сведения), из династии Агаде вышли и отличились Саргон Великий и его сын Нарамсин. Из династии же уруков выделились правитель Эреша (современный Варкаш) Лугалзагиши, подчинивший себе всю Месопотамию от Персидского залива до столицы Армении Вана, или Тушпы.
Из рода Патесисов из Лагаша больше всех прославился Гудеа благодаря роскошным храмам и дворцам, которые он построил около города Шипурла, ныне называемым Телье.
В 2800 году политическое первенство в Шумере перешло к городу Ур. Самыми известными его правителями были Ургур и Дунги. Примерно в 2400 году возникает наконец Вавилон. Царь Хаммурапи изначально разместил его на местности, которую прежде занимали города Лагаш, Агаде и Ур. Здесь Вавилон продержался двадцать веков, до тех пор, пока царь Персии Кир не покорил его в 538 году до н. э.
Династии кашитов и паше сменились в одиннадцатом веке собствственно вавилонской династией. Она пресеклась с приходом халдейской династии, основанной Набополасаром разрушившим Ассирию и Ниневию.
После Набополасара на трон взошел его сын Навуходоносор. Он разбил войско фараона Нехо, завоевал Египет, Сирию и Палестину, а также покорил город Тир в результате трехлетней осады.
Именно он восстановил Вавилонскую башню, переселил евреев в Вавилон и, поначалу преследуя пророка Даниила, затем доверил ему даже воспитание своего любимого сына Зоантропа.
Навуходоносор, без сомнения, был самым знаменитым царем, правившим в Вавилоне.
После разрушения Ниневии (иначе говоря — во время правления безумного Валтасара) пришла в упадок и эта знаменитая империя, в течение почти двух тысяч лет освещавшая мир подобно гигантскому факелу.
После нападения Кира от Вавилона осталось одно название. Он продолжал распадаться, пока в I веке н. э. не превратился в то, чем [192] является и сегодня — в груду руин посреди болота, населенного лишь дикими зверями.
Как я уже сказал, мы прибыли в Эль-Асиз на рассвете, но застали лагерь уже пустым: бригада выехала днем раньше, чтобы усилить гарнизон Бедри у иранской границы. Это было единственное место, где англичане могли бы попытаться совершить прорыв и подойти к Кут-эль-Амаре.
После того как мы заняли Бедри, осажденные в Кут-эль-Амаре британские силы были обречены. После этого Иракская военная кампания приняла характер монотонной оборонительной войны, в которой мы имели преимущество, захватив Бедри и Феллахию.
В то утро, когда мы приблизились к Эль-Асизу, между нами и конными отрядами бедуинов, входивших в состав нерегулярных частей эмира Абделькадыра, произошло несколько незначительных стычек. Они воевали на стороне англичан и то и дело беспокоили наши отряды, разместившиеся в военной зоне Феллуджи, напротив Багдада (в самом узком месте Эль-Джазиры). Это место является северной границей Мат-Халда, или Халдеи, иначе говоря тем самым Эрех-Касдим Ветхого Завета, где предположительно существовал Рай, или Эдем, т. е. idim древних вавилонян.
Среди упомянутых бедуинов мы заметили несколько человек из племен Бени Лам и Енези, их храбрость и жестокость наводят на всех страх в этих мечтах. Возвращаясь в Кут-эль-Амару, мы встретили в пустыне два каравана персидских паломников, которые направлялись в священные города Мешид-Али, или Эн-Неджеф, и Мешид-Хуссейн, или Кербелу, которые находятся в нескольких милях по другую сторону Евфрата. Там мусульмане-сектанты, называемые шиитами, поклоняются двум самым великим мученикам их веры.
В самом южном из этих городов Эн-Неджефе — он граничит с северной частью Аравийской пустыни — по преданию, покоятся останки халифа Али, зятя Магомета. В Кербеле же, где по приказу Омейядов был убит четвертый сын Али, Хуссейн, до сих пор хранятся его останки в мечети, носящей имя этого мученика. Золоченый купол мечети обычно служит опознавательным знаком для странников, сбившихся с пути в соседней пустыне Ваххабит.
Эти города отличаются не только тем, что почти все их жители носят одежду черного цвета и вывешивают в окнах черные же флаги и вымпелы. Возможно, в еще большей степени они отличаются зловещим видом пустынных окрестностей, которые до самого горизонта покрыты могилами правоверных. Набожные дети и родственники похороненных здесь ежегодно стекаются сюда десятками тысяч [193] от самых дальних окраин Персии и даже из Туркестана. Эти люди приходят сюда, чтобы почтить предков и чтобы они спокойно могли покоиться в этих священных горячих песках до дня Страшного Суда, точнее до того момента, как труба архангела Джибраила и глас двенадцатого имама Махди из рода Али бен Абуталиба не воскресит их. Муллы, или священники, т. е. все духовенство Эн-Неджефа и Кербелы, необыкновенно богаты, поскольку им принадлежит право на погребение. Помимо этого они получают и дополнительные пожертвования, которые двести тысяч паломников, посещающих эти места, ежегодно вручают им.
Из-за их сокровищ эти города часто разграбляли бедуины-сунниты и полуязыческие обитатели соседних пустынь. Например, ваххабиты. Последние напали на Эн-Неджеф и Кербелу в начале прошлого века. Наконец, и во время мировой войны сами турецкие гражданские власти отобрали у жителей Эн-Неджефа и Кербелы большую часть богатств и даже реликвий. То же самое, кстати, произошло и в Медине.
Встречавшиеся нам паломники, шедшие караванами, были уроженцами Багдада и пограничного города Ганики (в нем почитается могила Абу Ганифаха — основателя секты ганифатов). Эти странники почти все были одеты в черное и везли с собой трупы родственников, желая похоронить их в Эн-Неджефе, или Кербеле.
Самые зажиточные везли умерших на богато убранных верблюдах в сопровождении мирз и слуг, ехавших на дромадерах или великолепных скакунах. Те, кто был победнее, везли трупы на мулах и ослах в гробах или ящиках, иногда не очень крепко сколоченных, так что сквозь щели непрерывно капала зловонная жижа...
На обратном пути паломники использовали эти же гробы вместо сундуков и складывали туда подарки для родственников. Сюда же клали сушеные финики и шафран, дабы позднее продать их в Багдаде и хоть частично окупить таким образом затраты на путешествие.
На следующий день после нашего отъезда из Эль-Асиза мы на рассвете переправились через Тигр на куфе и достаточно рано прибыли в нашу ставку в Кут-эль-Амаре. Там я отдохнул пару часов, а потом ко мне пришел адъютант и доложил, что начальник штаба Халил-паши желает со мной побеседовать. Я направился туда, чтобы узнать, в чем дело. Начальник штаба встретил меня очень неприветливо и от лица Халила вновь приказал мне поступить в распоряжение к командующему кавалерией Акиф-бею.
В ответ я молча показал ему приказ, подписанный фон дер Гольтцем, в котором тот своей властью главнокомандующего 6-й [194] армией, а следовательно, и начальника Халил-паши, назначал меня советником и заместителем бригадного командира Махмуда Фазель-паши.
Однако упомянутый господин, не пожелав даже прочесть эту бумагу, вернул ее мне. С нахальством, свойственным распоясавшимся рабам, он прибавил, что это турецкая армия (osmanli ordu dir) и что ему нет дела до приказов, отданных не его непосредственным начальником.
Тут уже и я вышел из себя.
Не обращая внимания на то, что он был начальником штаба нашего экспедиционного корпуса и высокопоставленным членом Комитета «Единение и Прогресс», я сказал ему все, что думал. В частности, я довел до его сведения, что вступил в ряды турецкой армии не для того, чтобы подчиняться какому-то Халил-паше, который мало того что открыто критиковал распоряжения своего достойного уважения командующего фельдмаршала фон дер Гольтца, еще имеет наглость отдать приказ не подчиняться ему. И так далее. А чтобы он не подумал, будто я говорю все это в приступе гнева, я добавил, что все сказанное будет мною записано и послано маршалу вместе с копией моего прошения об отставке.
Я немедленно вскочил на коня и уже через полчаса возвратился с документом, который передал полевому адъютанту, поручив вручить его Халилу. Спустя еще час я, предварительно посоветовавшись с подполковником Ресторффом, направил на рассмотрение маршалу прошение об отставке в связи с ухудшением здоровья.
В результате всех моих действий и, несмотря на сильное недовольство военного министерства, а также на интриги военного губернатора Багдада — еще одной пешки Халила — через несколько дней фельдмаршал вручил мне драгоценный приказ, в котором я объявлялся уволенным с турецкой службы. Я во второй раз вырвался из цепких объятий Халил-паши. Тот, как я узнал позже, желал бы удержать меня в своем непосредственном подчинении, чтобы затем я незаметно исчез. Халил продолжал бояться, что я расскажу о его бесчинствах, особенно о его участии в резне в Урмии, Битлисе, Сиирте и Муше.
Я попрощался с моим благородным покровителем и верным другом Латинской Америки, которого я уже никогда больше не видел, поскольку он скончался через несколько недель. Маршал, горячо пожав мою руку, вручил мне croissant de fer 83a. Это была первая из восьми военных наград, которые я получил за эту войну. Два дня спустя я сел на поезд, идущий в Самарру. У меня были при себе [195] необходимые документы и паспорта, чтобы доехать до Константинополя, а оттуда — в Германию. Там я думал остаться до окончания войны, посвятив себя исключительно занятиям наукой.
Комментарии
78б. Клумба (фр.)
78в. Восточный ветер (араб.)
78г. "Нет божества, кроме Аллаха!" (араб.) — один из возгласов азана, т. е. призыва к совершению обязательной молитвы у мусульман.
78д. Dervis — дервиши (тур.)
78е. Kefiye — арабский головной убор в виде большого платка.
78ж. Слуги (тур.)
78з. Koyun — баран, овца, yiki — развалины (тур.)
78и. Nebi — пророк (кроме Мухаммеда) (тур.)
79. Cati — каркасное сооружение (тур.)
79а. Господин учитель. (тур.)
80. Клейн Ф. — германский капитан, затем майор, разведчик.
80а. Five o'clock tea — чаепитие в пять часов (англ.)
80б. Deutsche Orientgesellschaft — Немецкое восточное общество (нем.)
80в. Firefly — светляк (англ.)
80г. Обманщик — (нем.)
81. Союз Германии Австро-Венгрии, Турции, Болгарии против Антанты.
81а. Сообщник, приспешник (нем.)
82. Круглая лодка, сплетенная из пальмовых листьев.
82а. Asker — солдат (тур.)
83. Лошадь для игры в поло (англ.)
83а. Желтый полумесяц (фр.)
(пер. М. Аракелова и В.
Зайцева)
Текст воспроизведен по изданию: Рафаэль де
Ногалес. Четыре года под полумесяцем. М. Русский
вестник. 2006
© текст - Аракелов М.,
Зайцев В. 2006
© сетевая версия - Трофимов С. 2020
© OCR - Валерий. 2020
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Русский вестник. 2006