РАФАЭЛЬ ДЕ НОГАЛЕС МЕНДЕС
ЧЕТЫРЕ ГОДА ПОД ПОЛУМЕСЯЦЕМ
CUATRO ANOS BAJO LA MEDIA LUNA
ГЛАВА XI
Через сутки после моего первого визита военный губернатор Алеппо вновь пригласил меня, чтобы показать телеграмму из военного министерства. В ней Энвер с сожалением сообщал, что не может удовлетворить мое прошение об отставке, поскольку заменить меня некем, а также приказывал, чтобы во время моей болезни меня лечили лучшие врачи главного штаба в Алеппо. И лишь в конце добавлял, чтобы я в качестве ответной услуги соблаговолил поступить в распоряжение Вели-паши: он уже отправил ему телеграмму, где рекомендовал меня как прекрасного организатора.
Несмотря на столь лестное послание, которое делало меня неуязвимым для Халил-бея и Джевдед-бея и в котором проявились также благородство и дипломатичность Энвер-паши, я все же счел благоразумным не отдаваться, особенно теперь, во власть военных врачей турок (каковые могли порой ошибиться и прописать инъекции стрихнина вместо хинина). Я предпочел лечить свои недуги сам, как умею. И достиг в этом такого успеха, что меньше чем через месяц чувствовал себя достаточно отдохнувшим, чтобы вновь вернуться к делам.
В течение месяца, который я провел в Алеппо, мне посчастливилось близко общаться среди прочих с немецким консулом господином Рёсслером. Несмотря на то, что многие его недолюбливали, он был одним из самых великих защитников армянского народа во все времена. Иначе бы он не давал себе труда неоднократно посылать официальные и неофициальные обращения к своему правительству протестами против убийства армян и их депортации.
Среди немецких дам я имел честь также познакомиться с высокообразованной и утонченной госпожой Кох. В ее салоне собирались [120] сливки немецкой военной интеллигенции. Ее гостеприимный дом походил на оазис в этом огромном городе с двумястами тысячами жителей, с его узкими кривыми улочками, зачастую немощеными, без тротуаров, с так называемым европейским кварталом, в городе который летом утопал в толстом слое пыли, а зимой — в грязи и глубоких лужах.
Провинция Алеппо насчитывает (или, лучше сказать, насчитывала до войны) около миллиона жителей. Они являют собой невообразимый конгломерат всевозможных национальностей, в значительной степени перемешавшихся между собой. Когда-то эти народ были захвачены и подчинены турками. Поскольку эта провинция находится на Ближнем Востоке, сегодня все эти народы говорят по-арабски, хотя раньше говорили по-гречески, по-арамейски и т.д. Она включает в себя помимо части бассейна Оронте всю северную зону Сирии, которая находится между Средиземным морем, Тавром и Западным Евфратом.
Главными торговыми центрами этой области были и остаются процветающие города Айнтаб, Зейтун и Мараш, а также порт Александрета, расположенный в ста шестидесяти километрах от метрополии данной провинции. Столица носит то же название — Алеппо, или Халеб, что по-арабски означает «молоко». Это название, возможно, происходит от старинных преданий еще арамейского происхождения, согласно которым некая серая корова из стада патриарха Авраама любила пастись на том самом холме, где сегодня возвышается крепость Алеппо. Алеппо также называют еще Шалманом по имени древнейшей столицы царства Нушаше, чей расцвет пришелся на 1500-1400 гг. до н. э. Его обитатели поклонялись Рамсану, или Баалу, — идолу, который был наиболее почитаем, среди ассирийцев и вавилонян. После того как была разрушена соперничавшая с Шалманом Пальмира, город стал называться Берёа, покуда его не завоевали арабы и не нарекли Халеб, или Алеппо,
Еще окруженный кое-где развалинами крепостных стен со сторожевыми башнями и бастионами, город Алеппо имеет в самом центре насыпной холм метров 50 в высоту — на нем и покоятся остатки древней крепости. Ее красноватые башни зловеще вырисовываются на фоне неба, словно окровавленная рука, воздетая к небесам. Вокруг этой цитадели, купол которой открыт всем ветрам, видны там и сям развалины различных медресе и караван-сараев. Их архитектурный стиль живо напоминает мавританские постройки в Египте. Такие, например, как Калаад в Каире или могила мамелюков. [121]
Но самое большое впечатление в этом городе произвели на меня крытые базары. Это настоящие лабиринты из галерей и узких проходов погруженные в полумрак. Солнечные лучи, словно золотые пояса, кое-где врываются в эти сумерки, а неописуемая экзотическая толпа жестикулирует и голосит на всех языках Ближнего Востока.
Из лавок и лавчонок с пряными травами, спрятанных в глубине мрачных ниш, доносятся волны тончайших ароматов Востока — флердоранжа, роз, которые напомнили мне о цветах моей родины, растущих в далеких Андах...
Давным-давно я зачарованно слушал лунными ночами сказки «Тысячи и одной ночи». Тогда я не мог себе и представить, что однажды превращусь в одного из странствующих рыцарей и буду видеть мавров и христиан в далеких сказочных землях.
Вели-паша был человеком очень энергичным, но более всего — необыкновенно хитрым. Увидев мое особое, а иногда и преувеличенное отношение к порядку и дисциплине, он немедленно перевел меня важнейший транспортный центр (menzil) 72a — город Мамурет в провинции Адана. Он был, если можно так выразиться, сердцем всей системы армейского надзора, поскольку являлся крупным транспортным узлом на железных дорогах Багдада и Анатолии. Отсюда шли также колонны грузовиков и машин, караваны верблюдов, вьючного скота и т. д. Здесь контролировалось все движение по этим важным артериям, через которые осуществлялась постоянная связь Константинополя с дальними провинциями Сирии, Месопотамии, Палестины, а также — частично — Кавказа.
Расстояние, которое контролировалось из Мамурета, было относительно небольшим — сто километров — и одновременно необыкновенно сложным для контроля: дорога проходила через горную цепь Аманус, сквозь которую в то время прокладывали пяти или шестикилометровый туннель, так как был лишь один способ сообщения – шоссе, наспех построенное лейтенантом инженерных войск Кноппером, после бомбежки Александреты английской эскадрой.
С самого начала я был наделен полномочиями инспектора, или Zettis (В печатном тексте неразборчиво - Thietmar. 2020) и заместителя полковника Генштаба Нури-бея, недавно назначенного вместо подполковника Ахия, каковой оставил этот значительный перевалочный пункт в сильном беспорядке.
От многочисленного автопарка и большого количества скота, которыми располагала военная инспекция Мамурета всего за несколько недель до нашего прихода, осталось лишь пятнадцать или [122] двадцать караванов по восемьдесят-сто верблюдов в каждом; сотня или две поводок, запряженных буйволами, и что-то вроде двухсот пятидесяти колонн вьючных животных. Вместе с верблюдами и прочим мы располагали около 3500-4000 голов скота, однако из них пятьдесят или шестьдесят погибали каждый день из-за небрежности и казнокрадства ответственных офицеров администрации. Почти все эти должностные лица принадлежали к корпусу отставных офицеров старого режима, а лучше сказать, служили при султане Абдул-Гамиде. Тот набирал их по большей части среди сержантов и капралов, поскольку боялся, что если доверит командование своими войсками профессиональным офицерам, те могут поднять против него мятеж.
К вышеупомянутым офицерам, так называемым tekaut 72б, как правило, относились с ненавистью — из-за их склонности к воровству, а особенно по причине их подлого характера. Отсюда ясно, почему младотурецкне офицеры, лишившие власти Абдул-Гамида, состояли в основном из людей образованных и передовых, иначе говоря, из людей по-настоящему либеральных и в некотором смысле искренних патриотов и националистов.
Поскольку в условиях войны возместить потери скота и средств передвижения было трудно, если не сказать невозможно, Вели-паша приказал мне навести в Мамурете порядок и разрешил действовать по моему усмотрению. Я обещал ему это сделать и приложил все силы для исполнения приказа. В результате менее чем за четыре недели я с удовлетворением увидел, как хаос заменяется порядком и мамуретский menzil начинает работать как часы.
Но какой ценой!
Мне пришлось ни много ни мало применить палочную дисциплину и прописать по тридцать пять ударов кнутом каждому из офицеров и солдат, которые воровали корм для скота, а также заключить в карцер большую часть офицеров, принадлежавших, как я уже сказал раньше, почти целиком к отставникам. Именно они, как мне кажется, были самой большой язвой в этой несчастной стране и причинили ей наибольший ущерб во время войны. Ведь даже прожорливая саранча уничтожает лишь пастбища и посевы, тогда как эти закоренелые паразиты продавали медикаменты, пайки для солдат и скота и, найди они покупателя — продали бы не задумываясь паровозы с Багдадской железной дороги.
За каждый из вышеупомянутых караванов верблюдов отвечал один из таких отставных офицеров, который делил со своим заместителем половину, а то и больше, рациона, отпущенного на питание [123] животных. Думаю, что этого факта достаточно, чтобы понять, в каком состоянии находились дела в Мамурете к моменту моего приезда.
Однако хуже всего было то, что большая часть вышеупомянутых господ даже и не думали сопровождать вверенные им караваны на пути в Раю и обратно. Они со всеми удобствами устраивались на первой же станции, называемой Хасанбели и расположенной в двадцати километрах от Мамурета. Там они спокойно дожидались возвращения своих bas-kavus 72в и забирали часть награбленного, которое нм, как начальникам, причиталось.
Из ста верблюдов, входивших в каждый караван, пять или шесть самых лучших сержанты продавали по дороге курдам или спекулянтам. Из 94 или 95 оставшихся шестьдесят были в довольно приличном состоянии, тогда как остальные были покрыты язвами и истекали гноем и кровью.
Я помню, как не раз видел горбы дромадеров, целиком стертые до крови. Нет ничего удивительного, что в этой ситуации Вели-лаша мог публично дать пощечину кому-нибудь из отставников и разрешил мне для наведения порядка использовать любые методы.
Помимо двух конечных станций — Мамурета и Раю — было еще три промежуточных под названием Хасанбели, Интели, Ислахье и Тахтакёпрю. В них обычно останавливались на ночлег караваны, застигнутые темнотой. Хотя в каждом из них были ветеринар, врач и несколько офицеров военной администрации, отвечавшие за обширные провиантские склады, как заболевшим солдатам, так и больным животным приходилось несладко, равно как и здоровым, страдавшим от голода, поскольку врачи распродавали все медикаменты, а офицеры — провизию.
Нечего и говорить, сколько бессонных ночей я провел и сколько ударов палками прописывал ежедневно этим людям, погрязшим и привычном казнокрадстве, прежде чем смог навести среди них порядок и добиться того, чтобы не было ни растрат, ни раненых и оголодавших животных, ни задержек на пути следования караванов.
Через несколько дней после приезда мы с Нури-беем принялись сооружать временные бараки для больных животных. Чтобы лечить их, нам потребовалось нанять местных ветеринаров (курдов и арабов), поскольку те врачи, которых направило начальство из Алеппо, имели мало опыта, кроме того — работали спустя рукава, а иногда и вовсе не занимались своим делом. Похоже, эти господа приехали в Мамурет с единственной целью — отдохнуть и подзаработать на спекуляции. Не окажись я там в это время, они бы этой цели [124] безусловно добились, хотя бы за счет наших бедных животных. И это при том, что верблюды и прочий скот были единственным средством передвижения, которым располагало тогда главное управление интендантской службы, чтобы добираться от Мамурета до Раю, точнее — чтобы переправлять от конечной станции железной дороги в Анатолии до конечной станции Багдадской железной дороги провизию, боеприпасы и прочее, поступающее из столицы. Без этих грузов деятельность 2-й, 4-й и 6-й армий была бы если не целиком, то в большей степени парализована.
Многих из этих господ нам пришлось позднее выслать в пустыню, или col, вместе с несколькими строптивыми отставниками, которые были начальниками караванов и так и не пожелали исправляться.
Провинция Адана, на восточной окраине которой у подножия Амануса находится Мамурет, включает в себя помимо побережья Карамании территорию древней равнинной Киликии. Она представляет собой обширную веерообразную долину, безусловно очень плодородную, но местами совершенно непригодную для жизни. Ее омывают текущие с севера на юг полноводные реки, берущие начало на вершинах Тавра и Антитавра. В прежние времена они являлись частью древней Катаонии. Среди дубовых и кедровых рощ еще до сих пор можно встретить кочевых караманцев, а также обитателей прибрежных городов, ищущих здесь укрытия от летней жары, до тех пор, пока изломанные вершины Таврических гор не покроются снегами, а осеннее ненастье не заставит этих людей вернуться в свои дома под сень вечнозеленых миртов и лавров.
Одноименная столица провинции является важным городом, насчитывавшим до депортации пятьдесят тысяч жителей. Он построен на месте древнего Батне.
Когда-то это был морской порт, но сегодня город удален от побережья на пятьдесят километров и раскинулся на обоих берегах реки Сейхан, прежде называвшейся Сарус. Через поток перекинут прочный мост, возведенный еще во времена императора Адриана. От древних стен города остались одни руины, а от цитадели — кое-какие останки, не представляющие никакого интереса для историков.
Нескончаемые горные леса, горячие скакуны, разнообразные полезные ископаемые, неисчерпаемое плодородие почв, на которых произрастают виноград, хлопок, лен, сахарный тростник, принесли с незапамятных времен провинции Адана славу одной из самых благословенных и процветающих стран на Ближнем Востоке.
За городом Аданой следует — по своему торговому значению, по крайней мере, порт Мерсин, в основном заселенный оттоманскими [125] греками и левантийцами. За ним, в свою очередь, идет Тарсис, или Тарсус, некогда соперничавший с Афинами и Александрией. Там родился святой Павел, там покоятся останки императора Юлиана, а также халифа Мамуна 73, который весьма поспособствовал украшению этого города.
На левом берегу реки Сидмус, которая омывает Тарсус, и неподалеку от того места, где теперь стоит старая мельница, легендарная египетская царица Клеопатра под звуки флейт и цитр сошла со своей серебряной галеры, чтобы склониться перед гордым Антонием.
А посреди долины, на руинах, некогда бывших жилищем Гарун-аль-Рашида, и по сей день можно прочесть знаменитое изречение ассирийского царя Сарданапала: «Наслаждайтесь жизнью пока можете, ибо все остальное — сон».
Помимо Тарсуса, целиком являющегося историческим памятником, в провинции Адана имеются знаменитые развалины Анамириума, Сиде, Исуса, Анасабры, Мопуэстии, Сиса и фракийской Киликии. Они кое-где украшают прибрежные скалы и холмы древней Исаврии и тянутся за пролив Адалия вдоль всего подножия Лидийских гор.
Мамурет являл собой, по сути, железнодорожную станцию, окруженную зданиями нашего перевалочного пункта. Он располагался, как я уже говорил, на гнилых болотах и был плохо пригоден для жизни. Это поселение находилось у подножия горы Аманус, покрытой густыми сосновыми и лавровыми рощами, изобиловавшими дичью.
В те времена шакалов там было так же много, как и воронов. Кроме того, не одна кровожадная пантера наводила ужас на жителей этих гор, которые также служили прибежищем многочисленным шайкам разбойников (как правило, это были дезертиры) и армянским и курдским бандитам, охотившимся в одиночку.
Горе тому, кто осмеливался зайти в эти леса без охраны. Он наверняка стал бы добычей хищных зверей и воронов.
Полукочевой народ Амануса зимой оседает в kislik — поселениях на равнине, а летом перебирается в yayla (черные шатры на высоких плоскогорьях). В него входят курды и туркмены, вечно пребывающие в состоянии войны с армянами, селящихся на этих же плато. Вместе с почти независимыми караманцами, или urkuruk 73а, кочевники Амануса — сами того не желая — оказали роковое влияние на [126] оттоманских правителей Алеппо. Те, как настоящие византийцы, использовали эти местные междоусобицы, чтобы укрепить власть турецкой империи в горах и на побережье Киликии.
Армяне провинции Адана, которые даже в лучшие времена составляли лишь третью часть населения данного вилайета, были оседлыми и в большинстве своем укоренились на побережье. Они занимались ремеслом, торговлей и производством.
В то время, когда я приехал в Мамурет, из Тарсуса, Келебека и с соседних гор уже начали спускаться первые этапы депортированных, состоявшие из тысяч семей. Они брели наугад в сторону сирийских пустынь.
Большинство из них с самого начата было лишено почти всех средств к существованию из-за склонности правительственных чиновников к воровству, а также из-за неслыханных злоупотреблений своим служебным положением подполковника Агия-бея — он в то время отвечал за строительство и ремонт военной дороги из Мамурета в Катме, по которой должны были перегонять этих несчастных. Ни одной, даже самой зажиточной, семье из города Алана не было разрешено взять с собой что-либо, кроме того скарба, который они могли погрузить на запряженную волами повозку. Их дома, роскошные особняки со всем их содержимым и земельные участки оставаясь в ведении местных провинциальных властей. Те делили их между собой, оставляя пятую часть Комитету «Единение и Прогресс» в Константинополе, каковым в те времена заведовал министр внутренних дел Талаат-паша.
Этот скандальный дележ армянской собственности почти по всей стране, а особенно в удаленных от столицы провинциях, и служил толчком к повсеместному распространению казнокрадства среди младотурок, которые, надо признать, до начала воины оставались честными.
Однако золото, рекой стекавшееся им в руки, так затуманило им разум и коррумпировало их, что, не насытившись легко доставшейся добычей от армян, они стали красть все, что только могли. И года не прошло с начала войны, как они уже организовали отлаженную систему воровства под руководством коварного Исмаила Хаккы-паши.
Ему активно помогали так называемые комиссары империи, которые осуществляли военный контроль на железных дорогах и представляли транспортные средства только тем, кто платил им взятки от ста до двухсот фунтов за пользование одним вагоном.
Нечего удивляться, что подобная система саботажа в конце концов должна была вызвать сильное повышение цен на продукты. Этим объясняется тот факт, что цена на мясо в Константинополе выросла [127] до сорока франков за килограмм и не падала в течение нескольких месяцев, а сахар в течение двух лет стоил пятьдесят франков.
Энвер-паша, который в начале войны был еще человеком честным и столь бедным, что на свадьбу вынужден был одолжить стулья. Чтобы усадить гостей, вначале попытался предотвратить это скандал видя, что все усилия тщетны, он, в конце концов уступил под натиском лавины нарушений. Сделав один ложный шаг, он стал скатываться все ниже и ниже, пока не превратился и самого большого вора во всей Турции — если, конечно, не считать Исмаила Хаккы-пашу и Джемаль-пашу, которые, повторяю, были настоящими гениями в искусстве казнокрадства.
Должности комиссаров империи и начале 1915 года все же занимали честные и талантливые офицеры Генштаба. Однако по мере того, как ширилось моральное падение общества, эти должности все чаще доставались офицеришкам, родственникам или протеже руководителей Комитета «Единение и Прогресс». Те, благодаря своему влиянию, могли способствовать, чтобы их «подопечные» заняли какое-нибудь из этих столь вожделенных мест, позволявших быстро распоряжаться по своему усмотрению государственными фондами.
Комитет «Единение и Прогресс» осуществлял частичный контроль за путями сообщения и полный контроль за вооружением. Нет ничего удивительного в том, что в течение первых трех с половиной лет войны его руководители делали все, что хотели в Турции, покуда на трон не взошел султан Мехмед VI. Он начал их преследовать, но, к сожалению, слишком поздно: зло проникло всюду слишком глубоко по вине клана офицеров-отставников, и семя казнокрадства уже проросло среди большого числа (чтобы не сказать большинства) офицеров турецкой регулярной армии.
Если бы хоть один немецкий офицер находился во главе ведомств, контролирующих снабжение продовольствием и пути сообщения, как того требовал с самого начала Генеральный штаб германских войск, то этой управленческой катастрофы можно было бы избежать. Возможно, тогда бы даже осталось лишнее продовольствие, например зерно и мясо, которыми можно было бы помочь войскам и гражданскому населению стран—союзниц Турции. Однако султан Гаши-Мехмед Решад V категорически воспротивился этому (как говорили, под давлением Исмаила Хаккы-паши).
Таким образом, этот хаос и бедственное положение, в котором находится сейчас Оттоманская империя, явились следствием не только злоупотреблений Комитета «Единение и Прогресс», но и политики Гаши-Мехмеда Решада V. Ведь это он позволил руководителям данного комитета распоряжаться всем как им вздумается [128] и даже не удосужился призвать их к порядку, как это сделал его брат и преемник Мехмед VI.
Однако мне пора продолжить свой рассказ.
Чем дальше, тем больше было депортаций, так что в конце августа на дорогах у Мамурета виднелись сплошные вереницы разнообразных повозок и вьючного скота, рядом с которыми брел целый поток мужчин, детей и женщин — жалких и одетых в лохмотья. Они двигались из провинций, в которых, в общем, не было массовых убийств, а производились лишь депортации. Горько было видеть, как некоторые из них, отстав и протащившись довольно долго вслед за этапом, словно раненые животные, кричали, призывая своих товарищей по несчастью, а затем — падали без чувств на обочине, чтобы вскоре испустить дух.
Среди депортированных часто встречались старики и старухи, несущие на плечах правнуков, быть может последних, кто выжил из их многочисленной семьи. Встречались и дети, покрытые язвами, облепленные мухами, с загноившимися глазами, на руках они несли братика — возможно бездыханного — или совсем крохотного младенца, чья мать умерла по пути.
Семидесяти- и восьмидесятилетние старики, волокущие за собой какой-нибудь грязный матрас или одеяло, жующие беззубыми деснами пучок травы за неимением другой еды или даже обсасывающие кость какой-нибудь падали, — вот типичная картина тех дней.
Но больше всего в этих вереницах из тысяч депортированных привлекали мое внимание мужчины, сотни покорных мужчин, взиравших на подобные ужасы с полным смирением. Среди них не оказалось ни одного достаточно храброго, чтобы восстать против четырех или максимум пяти конвойных, сопровождавших каждый этап и иногда даже не имевших при себе ружей.
«Почему, — спрашиваю я себя, — вместо того чтобы рыдать, словно женщина, эти трусы не взбунтовались, как настоящие, мужчины, и, стремительно уничтожив малочисленную охрану, не напали сообща на небольшой гарнизон Мамурета, где мы держали оружие и боеприпасы?».
Если бы они их захватили, то немедленно получили бы контроль над горами, а затем с помощью английских и французских крейсеров, постоянно патрулировавших в заливе Александреты, возможно, овладели бы всем вилайетом Адана и частично вилайетом Алеппо.
Если бы армяне Оттоманской империи вместо того чтобы терять время на бессмысленные интриги и ждать сложа руки помощи от Антанты, взбунтовались бы повсюду с самого начала, если бы, следуя примеру народов, достойных и осознающих свое национальное превосходство, они укрылись в горах и подняли восстание, исполненные [129] решимости отвоевать свою независимость любой ценой, сегодня Армения была бы свободной, подобно Болгарии, Сербии и Черногории. А если бы она была и не полностью свободной, то, по крайней мере уважаемой самими ее палачами.
Поэтому я думаю, что если кого и нужно пожалеть в первую очередь среди убитых, так это не мужчин-армян, а их жен и невинных детей. Ведь это они заплатили своей жизнью за трусость и эгоизм своих отцов и детей.
Те деньги и драгоценности, которые некоторым депортированным удалось спасти, позднее были отобраны у них охранниками, требовавшими взятку даже за то, чтобы набрать воды из колодца.
Те, у кого были собственные повозки, как правило, лишались их вместе со всей поклажей в самом начале пути из-за разбойников, которые крали тягловый скот по ночам. То же самое происходило с депортированными, взявшими повозки напрокат, поскольку возницы через пару дней отказывались ехать дальше.
По этой причине многие армяне по прибытии в Алеппо вынуждены были обивать пороги, прося милостыню. Ведь килограмма хлеба по разнарядке (так называемого vesika 73б), который правительство выдавало раз в три-четыре дня, явно не хватало.
Ночевали они обыкновенно под открытым небом, на пастбищах, словно скот, в огороженных проволокой загонах, в антисанитарных условиях, как, например, в лагере Кадме. В подобных условиях эти лагеря быстро превратились в источники заразы, где процветали возможные виды инфекций, в том числе тиф и оспа.
По мере распространения эпидемий поля и дороги заполнялись трупами, на которых сбегались гиены даже из пустыни. Шакалов же было такое множество, что среди бела дня можно было увидеть, как люди пожирают трупы, а иногда, по свидетельствам очевидцев, и еще не успевших умереть людей.
Я помню случай, когда эти хищники разорвали на куски ребенка, пока он спал рядом с матерью. Проснувшись, женщина обезумела пришла к дверям нашего госпиталя, громко крича и неся на руках истерзанные останки своего сына.
С заходом солнца от равнин до самых вершин гор слышались лишь хохот гиен и зловещие завывания этих мерзких пожирателей падали, а также шакалов, которые в то время, когда я по ночам уезжал верхом из лагеря, бежали за мной часами вдаль дороги, да так близко, что я почти мог достать до них хлыстом. Эти хищники, [130] хотя и безобидные поодиночке, становятся крайне опасными (особенно для животных), когда сбиваются в стаи и озлоблены голодом.
Однажды ночью во времена мексиканской революции со мной приключился один случай. Ближайшие собратья шакалов койоты как-то стали преследовать меня в таком невероятном количестве, что мне пришлось вместе с лошадью спасаться на одном заброшенном кладбище. Там я провел остаток ночи внутри какой-то ниши, которая, судя по сильной вони, прежде была занята каким-нибудь...
Среди животных, чаще всего приходивших поживиться в долину Мамурет, была некая стая волков. Они спускались с гор, привлеченные манящим запахом падали, который распространялся повсюду. Как-то ночью я услышал их вой достаточно близко от моей хижины и вышел пострелять в них. Однако мне не удалось подстрелить ни одною из них из-за темноты и густых зарослей на горе.
Несмотря на отвратительный вид, эти хищники оказывали пользу, и немалую, поскольку помогали очищать поля и дороги от трупов.
Настоящими и гораздо более опасными паразитами были люди — многочисленные шайки разбойников, которые повсюду атаковали и грабили беззащитных депортированных. Им невольно помогали в этом конвойные, решившие передвигаться по ночам, чтобы спастись от сильной жары. Помню, как однажды я ужинал в маленьком поселке Интели, который постепенно превратился в настоящий бандитский притон. Вдруг я вскочил, пораженный звуками выстрелов и громкими криками о помощи. Я вышел посмотреть, что происходит, и выяснил, что на конвой армян только что напали в полукилометре отсюда и всех обобрали до нитки. Это произошло почти у дверей казармы, в которой меня разместили.
Многие из тех, кому удалось вырваться из рук убийц, погибли во время бегства, так как в темноте падали в пропасть. Остальные же добрались до Интели — истекающие кровью и просящие ради Бога подать кусок хлеба. Я немедленно распорядился раздать им хлеб из моих собственных запасов, хотя официально нам запрещаюсь передавать депортированным какое-либо продовольствие без vesika, то есть без письменного распоряжения, подписанного гражданскими властями той провинции, откуда был выслан депортированный, и без прочих нелепостей, которые напридумывал обратившийся в мусульманство иудей Талаат-паша, чтобы уморить голодом этих несчастных.
Кажется, были даже случаи, когда жандармы, а также подручные подполковника Агия-бея, подкупленные шайкой преступников, нарочно уводили с дороги целые этапы депортированных, чтобы [131] завести нехожеными тропами в лесную чащу, где их уже поджидали бандиты, которые обирали армян до нитки и убивали.
До какой же степени должна была дойти наглость этих разбойников, если они однажды утром все же решились, несмотря на мой мундир, напасть на меня вчетвером посреди дороги, схватить моего коня за поводья и стрелять в упор? Они бы, безусловно, меня убили, не дав мне времени даже выхватить револьвер, если бы моя лошадь не встала на дыбы, не перепрыгнула через их головы и не ускакала во весь опор.
В другой раз я кочевал в военном лагере по соседству с Мамуретом, как вдруг проснулся от звуков выстрелов и адских воплей. Один из часовых, у которого я поинтересовался, что происходит, простовато ответил мне, что «это всего-навсего наши ребята грабят армянский этап».
И в самом деле: на рассвете я заметил на близлежащей дороге несколько окровавленных трупов и пустые опрокинутые повозки: и, судя по обрезанным ремням упряжи, были украдены.
По мере того как провинция Адана все больше и больше пустела из-за депортации христиан, которые здесь, так же как и в остальной империи, воплощали прогресс, иными словами разумно организованную промышленность и сельское хозяйство, Алеппо наполнялся нищими и больными чумой. Они умирали на улицах сотнями и распространили заразу среди городского населения до такой степени, что бывали дни, когда не хватало похоронных дрог, дабы перевести всех умерших на кладбище.
Тоже самое случилось в Дамаске, а годом позже — в Иерусалиме, где эпидемия тифа достигла необычайных размеров из-за полного отсутствия гигиены в еврейских кварталах, а также среди арабской бедноты.
Однажды, в середине сентября, я совершил поездку с целью осмотреть развалины древнейших хеттских деревень, расположенных в долине реки Африн, напротив селения Исляхие, где расположился Агия-бей. Подполковник выразил желание взять меня в помощники в качестве инспектора во время ремонта военной дороги из Мамурета в Кадме. До сих пор этими работами руководили военные инженеры капитаны фон Клингхарт и лейтенант Лютц.
Три или четыре строительных батальона, состоявшие почти целиком из армян и греков, являлись той рабочей силой, что находилась в ведении офицеров (практически все они были отставниками), которые, впрочем, заботились скорее о лошадях, нежели о своих прямых обязанностях и поддержании порядка во вверенных им войсках
Расположившись в лучших зданиях Келлера и соседних селений, эти господа использовали батальонные автомобили в собственных [132] целях, сдавая их в аренду профессиональным шоферам. Их наглость дошла до того, что они не только не вели никакого учета, но, судя по всему, даже не имели понятия о том, какого количество их подчиненных. Пайки для армии и скот, регулярно высылаемые интендантской службой Алеппо, они обыкновенно продавали почти в открытую, бравируя своим богатством, что пятнало честь военного.
В этих батальонах каждый делал что хотел.
Вместо шести тысяч человек, числящихся по документам, у них едва насчитывалось две тысячи. Жалование и пайки недостающих четырех тысяч оседали в кошельках командиров и младших офицеров.
Вследствие подобного беспорядка пятьсот из упомянутых двух тысяч «безоружных солдат» были при смерти, в то время как остальные полторы тысячи умирали от голода и анемии, разумеется за исключением сержантов, которые, будучи товарищами и доверенными лицами офицеров, гребли деньги лопатой и жили на широкую ногу
Когда полковник Агия-бей заметил, что мне довольно-таки быстро удалось навести порядок в Мамурете, он столь настойчиво стал обращаться в интендантскую службу в Алеппо, что Вели-паша в конце концов уступил его просьбам. И я отныне должен был работать не только в Мамурете, но и у Агия-бея. И все это для того, чтобы тот мог и дальше всласть грабить потоки армянских депортированных, которые продолжали день и ночь брести по Исляхие. Эти этапы были настоящей золотой жилой для Агия-бея — ведь он как истинный отставник, хотя и стремился заполучить крупную добычу, не брезговал и мелким уловом.
Его способ действия был предельно простым.
Когда становилось известно, что кто-нибудь из депортированных имеет при себе что-то ценное, полковник приказывал его позвать и сообщал ему, что в дальнейшем тот будет рядовым в одном из строительных батальонов. Услышав это, несчастный, желая спастись от почти неизбежной смерти в результате истощения, доставал чаше всего пять или десять фунтов золотом, которые Агия. разумеется, брал, но вовсе не для того, чтобы положить их себе в карман, а чтобы в гневе швырнуть их на иол, угрожая бедняге расстрелом за попытку подкупа.
После этого он немедленно под предлогом официальной конфискации отбирал у депортированного все его сбережения. Затем, продержав беднягу пару дней под стражей, полковник, довольный любой суммой, которую ему удалось заполучить, приказывал отпустить арестованного. Тот был счастлив, что остался в живых, хотя и без гроша в кармане. [133]
Агия несомненно был первоклассным отставником.
Если же задержанный имел несчастье быть отцом одной или несколькиx привлекательных дочерей, полковник приказывал без церемоний забрать их на несколько недель в свой гарем. Впоследствии он продавал их курдам, живущим в соседних горах. Те с неохотой но покупали девушек, только чтобы не поссориться с Агия-беем. Все рассказанное здесь достоверно. Я узнал об этих подробностях в разных местах, беседуя с доверенными лицами и подчиненными полковника Агия-бея, которые иногда участвовали сами в его грабежах. В порыве откровения, вызванном чрезмерным потреблением спиртного, они даже хвастались его успехами в искусстве разорять христианских псов и отправлять их в глубины cehennem или, иными словами, в глубины ада.
Поднаторев в обуздании строптивых отставников Мамурета, я довольно быстро навел порядок среди командиров и офицеров упомянутых выше батальонов — они, наверное, до сих пор меня за это проклинают. В результате через две недели после того, как я приступил к работе на новом месте, уже 83% строительных бригад были накормлены и могли выспаться. Они работали на восстановлении участка дороги, образующего большой зигзаг неподалеку от Келлера. Мы намечали его построить на восточном склоне Амануса. чтобы обеспечить перемещение тяжелой артиллерии.
Тем не менее я продолжал объезжать батальоны с инспекцией я всегда был начеку: я прекрасно понимал, что стоит мне не появиться как все это искусственное сооружение, построенное на административной честности, которое я возвел ценой стольких жертв, тут же рухнет, как карточный домик. Это неизбежно случится из-за злополучной инерции и любви к рутине, свойственным восточному фанатизма, инстинктивно противящемуся любому нововведению и прогрессу.
К сожалению, мое здоровье вновь ухудшилось до такой степени, продолжать занимать двойной пост инспектора армии — и в Мамурете, и в Исляхие — было бы равносильно самоубийству.
Поэтому я решил попросить отпуск на пару недель, хотя и знал, что это не понравится ни Агия-бею, ни Нури-бею. Ведь на то время, если я отстранюсь от дел, вся неблагодарная работа, которую я выполнял по велению совести, пала бы на их плечи. Однако ни один, ни другой не были способны продолжить ее, поскольку турецкие бюрократы привыкли, чтобы другие жертвовали собой за них. Но чтобы они пожертвовали собой ради Родины? Никогда в жизни! Этим пусть занимается Аллах!
Когда я убедился, что и Нури, и Агия-бей, вместо того чтобы дать испрашиваемый отпуск, постараются всеми силами задержать [134] меня в Мамурете, обратился лично к Вели-паше, который немедленно выдал мне разрешение на поездку в Иерусалим — я давно уже мечтал посмотреть этот город.
В Алеппо я задержался только для того, чтобы подготовиться к путешествию.
Пока я отсутствовал, центральные районы этого города превратились в нечто вроде бараков для умирающих из-за тифа и других инфекции, которые продолжали приносить с собой депортированные, en route 73в в пустыни Сирии и Месопотамии.
Повсюду встречались группы оголодавших людей — настоящие ходячие скелеты. Иногда они умирали на самых главных улицах города, а чаше на загаженных задворках домов, которые служили им жилищем.
Лишенные всего, иногда даже одежды, эти несчастные мужчины и женщины всех возрастов тащились от дома к дому, прося милостыню. Они повсюду распространяли тифозные миазмы. Только в Алеппо число погибших от этой заразы за короткий период с августа 1916 до начала 1917 года достигло 35 тысяч человек.
Почти во всех селениях от Алеппо до Мосула умерло больше половины населения, а в округе и в селении Рас-эль-Айн, которое тогда было конечной станцией Багдадской железной дороги, число умерших, как говорили, достигло 88%.
В некоторых районах помимо тифа разразилась также эпидемия холеры. К счастью, она не достигла тех размеров, которых все так боялись поначалу.
В ту пору культурные развлечения в Алеппо ограничивались походами в пару кинотеатров и в несколько турецких klimbim, где одалиски с чувственными губами и арабскими глазами извивались под аккомпанемент пронзительной музыки. Имелось также несколько кафе на открытом воздухе, где левантийцы и сирийцы, которых называли alebi-celebi, красовались в своих kubashes, то есть юбках из цветастого шелка, а бок о бок с ними сидели напыщенные и иронично-сдержанные effendi. Последние, казалось, не сводили глаз с бесцветной толпы (некоторые лица были сплошь покрыты язвами) жителей Алеппо, которые шли по тротуарам, ехали верхом, в экипажах и на автомобилях по главным улицам, особенно же по центральному проспекту, тянувшемуся по прямой через маленькую грязную речушку Кувейк от аркад Дома правительства до Дамасского вокзала. [135]
В эти дни ожидался приезд маршала фон дер Гольтц-паши, недавно назначенного главнокомандующим 4-й армией, которая укрепилась на Багдадском фронте, т. е. на турецко-иранской границе от вилайета Мосул до оттоманской провинции Ирак-араби в Нижней Месопотамии.
Среди многочисленных офицеров Генштаба, служивших еще до назначения фон дер Гольтца, был капитан Бадер. Он возглавлял отдел телеграфной связи и недавно вернулся с французского фронта будучи проездом в Мамурете, он сделал пару десятков фотографий депортированных армян, находившихся в самом плачевном состоянии.
Довольный, что у него в руках такие интересные отпечатки и не переставая хвалиться ими, он, боясь испортить столь ценный материал, решил отдать проявить их одному из лучших фотографов Алеппо.
Так обстояли дела, когда на следующий вечер ко мне на ужин явился капитан Бадер (который, к слову сказать, был довольно зычным господином) Рыча, как разъяренный лев, он сообщил нам, что фотограф по неосторожности испортил все фотографические пластинки. На самом же деле, как я узнал потом, фотограф сделал это по приказу правительства, каковое прилагало все усилия, чтобы за границей не узнали правды об убийствах и депортациях.
После этого случая мне стало совершенно ясно, почему четыре месяца назад военный министр отправил Теуфик-паше телеграмму с приказом, во чтобы то ни стало помешать мне доехать до Константинополя.
В Алеппо я имел честь в этот раз познакомиться со знаменитым полковником фон Крес-беем (ныне он уже генерал). В ту пору он возглавлял наш экспедиционный корпус в Египте и являлся членом генштаба. Высокий, стройный, гладко выбритый, он носил очки и был чем-то похож на президента США Вильсона.
За его приветливость и почти что простоту в обращении, а также за природные рыцарские чувства фон Кресса обожали все его офицеры. Среди людей, пользовавшихся его наибольшим доверием — все это были люди молодые и неробкого десятка — выделялись майор артиллерии, будущий защитник Газы; майор Хай-бей, отвечавший за артиллерию: князь Ганс фон Гогенлое, бывший образцовым немецким кавалерийским офицером, а также лейтенант Хайден — артиллерист, которому не было равных на этом фронте.
Дух искреннего товарищества, царивший в ставке фон Крес-бея, со временем дал основания прозвать ее «лагерь Валленштейна» 74. [136] И не без оснований: там ложились спать не разоружаясь и никого не надо было уговаривать исполнять свой долг.
ГЛАВА XII
Пробыв в Алеппо три или четыре дня, я уехал оттуда (в начале ноября) в крытом товарном вагоне, который имперский комиссар любезно предоставил мне в мое полное распоряжение.
В то время эти вагоны являлись предметом роскоши, с того момента, как вагоны пассажирские, в особенности первого класса, с их суконной и бархатной обивкой превратились в еще один рассадник инфекций и всевозможных насекомых после того, как в них стали перевозить солдат. В передней части вагона я разместил лошадей, в центре устроились мои денщики, я же с удобством расположился вместе с моими собаками в задней части. Вся обстановка состояла из складной кровати, пары стульев и складного стола, а керосиновая лампа служила для готовки.
Устроившись таким образом в моей передвижной гостинице, которая больше походила на Ноев ковчег, чем на вагон, я отправился в отпуск. Мой путь должен был поначалу проходить по долине Оронте до станции Рияк, от которой отходит ветка, идущая в Бейрут.
Продолжая двигаться на юг вдоль западной границы сирийской пустыни мы вскоре заметили справа селение Калъат-эль-Мудик. Оно располагалось на восточном берегу болота Габ, питающегося водами реки Оронте, у подножия мрачной горы Джебель-эн-Нусайрия (прежде это было владение «главаря» ассасинов. «старца горы» зловещего Хасана). Около деревни находятся развалины Апамеи, которая две с лишним тысячи лет назад была огромным городом, вторым по величине после Антиохии, а также крепостью, в которой правители Селевкидов обычно держали боевых слонов.
Двигаясь все время в одном направлении, мы добрались к двум часам пополудни до Хама, или древней Хамат-Епифании. Жители этого города отличаются необыкновенным фанатизмом. До наступления сумерек мы успели добраться до древнейшего города Хомс, или Эмесы, известного своими прекрасными шелками. Однако мы смогли увидеть лишь его минареты, купола мечетей и несколько расположенных на берегах Оронте огромных колес, медленно вращаемых водой.
Из Хомса помимо дороги, ведущей в деревню Тадмур или Тадмор, идет Соломонов путь (откуда до сих пор видны развалины [137] Пальмиры, омываемые соленым источником посреди пустыни). Оттуда же отходит ветка железной дороги, построенной французами, которая заканчивается в порту Триполи или Ламина, где в XVII веке правил друзский эмир Факр-эль-дин. В эту эпоху Триполи слыл самым важным портом в районе Ливанских гор.
На рассвете мы обогнули темную скалу Джебель-Акар, которая является частью горной цепи Антиливан. Спустившись вдоль бассейна знаменитого Нар-эль-Асиса, иначе говоря по верхнему течению Оронте (эта река берет начало в окрестностях Райяка и образует между Ливаном и Антиливаном живописную долину, называемую Целесерия, что означает «Пустая Сирия»), мы тем же утром оказались на станции Баальбек. Здесь я приказал отцепить мой вагон, поскольку собрался осмотреть развалины знаменитейшего в свое время города Хелиополиса.
Когда я осматривал гору величественных и бесконечно прекрасных руин, которыми не мог налюбоваться, то больше всего меня поразили их грандиозные размеры.
Там, к примеру, я видел каменный квадратный блок, лежащий у подножья древнего фундамента, частью которого он когда-то должно быть и являлся. Этот блок в 60 футов длиной, 13 или 14 высотой и столько же — шириной, представлял собой монолит, которых я не встречал даже в египетских пирамидах.
А среди развалин знаменитого храма Солнца, покоящегося на этом фундаменте циклопических размеров, особо привлекли мое внимание его портики и подземные ходы, которые неизвестно куда ведут. Наконец, меня восхитили несколько коринфских колонн, огромных и прекрасных, каждая в 22 фута окружностью и 80 футов высотой, если измерять от самого их подножья до верха капителей.
Бок о бок с руинами этой святыни, на Акрополе, находятся также остатки храма то ли Юпитера, то ли Вакха. Хотя он был явно меньших размеров, чем первый, его также построили из известняка и в коринфском стиле. Он был столь разукрашен и имел такие причудливые формы, что я бы рискнул назвать этот стиль селевкидским, чтобы отличить от подлинно эллинского.
Среди прочих сохранившихся развалин Акрополя, который, несмотря на землетрясение 1758 года и на разграбление его арабами и Тамерланом, продолжает оставаться предметом всеобщего восхищения, фигурирует круглое здание не очень понятного предназначения. Возможно, это был храм Венеры. Он опирается на полдюжины гранитных колонн в ионическо-коринфском стиле и, судя по всему, некоторое время служил христианским святилищем.
Весь этот восхитительный ансамбль развалин неповторимой красоты подобно руинам Амаана и Маана в Палестине и Петрийской [138] Аравии, которые мне также посчастливилось увидеть воочию, представляет собой, с моей точки зрения, одно из самых веских доказательств того, что мировая цивилизация, повторяя путь солнца, движется с Востока на Запад. Она тянет за собой, словно бесконечно летающая в космическом пространстве комета, сверкающий шлейф развалин и исторических памятников неописуемой красоты, как те, что усеивают тысячами или даже сотнями тысяч выжженные степи и пустыни Ближнего Востока и Индии по обе стороны Ганга.
Начиная от Баальбека, дорога в течение нескольких часов идет у подножия Джебель-эль-Чарки, или Антиливана. Затем, свернув направо, она пересекает котловину и доходит до Рияка у подножья Ливанских гор. Рияк, как я уже говорил, является узловой станцией между Дамаском и Бейрутом. Он находится на самой высокой части долины, а лучше сказать на чем-то вроде холма или плодородного плато. Здесь берет начало и спускается на север река Эль-Асис, тогда как на юг и юго-запад течет река Эр-Литани (или Леонтес, как ее называют в Ветхом Завете). Последняя пересекает знаменитую долину Бекаа и вливается в Средиземное море неподалеку от развалин Сидона и древнего Тира.
И Ливанские, и Антиливанские горы, вершины которых образовывали горизонтальные плато, похожие на каменные пустыни, в это время года были покрыты толстым слоем снега. Он доходил почти до самой долины и питал бесчисленные ручьи. Их глинистые воды сбегали по иссохшим склонам гор и падали с высоты выступающих камней на дно бездны.
На закате в тот вечер меня поразил и даже привел в восторг прекрасный и бесконечно грустный пейзаж: розоватые вершины Ливана и Антиливана, большие темные тучи над ними, из чрева которых устремлялись лучи солнца, словно золотые стрелы, таинственная равнина, по которой расстилались, словно темные крылья, темные тени, предвещающие скорое наступление ночи.
Желая также осмотреть Бейрут, а заодно пару раз искупаться в море, я оставил лошадей с денщиками в Рияке и сел на утренний поезд, который меньше чем через полчаса уже поднимался по горному серпантину восточного склона Ливанских гор. Надо признаться, что этот пейзаж мне не очень понравился.
На склоне этом не было ни лесов, ни лугов, а лишь многочисленные фермы и усадьбы, стоявшие там и сям на однообразных пахотных землях или на вершинах холмов, которые были изрезаны в разных направлениях рыжими каменистыми оврагами и руслами высохших горных рек.
Таким образом мы поднимались пару часов, пока не оказались наконец на самой вершине горы, с которой было видно не только [139] море, но и весь плодородный западный склон вплоть до самого пляжа, что протянулся с севера на юг узкой золотой полосой с постоянно разбивающимися об нее бирюзовыми волнами. Там, внизу, у подножья этого огромного цветущего сада — белоснежного, будто стая голубей, разбросал множество своих домов город-порт Бейрут. Дома были окружены оливами, виноградниками и садами. Особенно выделялись, словно колонны или потухшие факелы, пальмы и темно-зеленые кипарисы. В тоже время на юге, уже у самого горизонта, едва различались на берегу моря селения Сайда и Сур, возведенные на развалинах Тира и Сидона. Правда, сейчас невежественные посетители вряд ли разглядят их в куче одинаковых камней и кусков мраморных колонн — единственных следов их былого величия, которое бесславно сравнялось с землей, уступив место сорнякам.
У Бейрута довольно много общего с Алеппо, особенно как у города, через который проходят оживленные торговые пути. Однако Бейрут имеет преимущество, являясь морским портом и располагаясь на точке пересечения путей всех караванов, двигающихся из Центральной и Южной Сирии. Помимо того в Бейруте находится превосходный американский университет, который значительно способствовал не только духовному развитию, но и материальному прогрессу Сирии и Палестины.
Бухта, или порт Бейрута, является, собственно говоря, не портом, а очень опасным рейдом — таким же, как например, в Яффе. Однако весь он защищен волнорезом. Тем не менее во время сильных штормов и мощных северо-западных ветров рейд становится почти недоступен.
По этой причине Бейрут рано или поздно должен был уступить свое господство у берегов Сирии Александрете. Она действительно являлась хорошо защищенным портом и хотя и была достаточно загрязнена, имела важнейшее преимущество: сообщалась с Аданой, Алеппо и севером Месопотамии посредством знаменитой Багдадской железной дороги.
Бейрут, или библейский Берот, расположен на холмистом склоне возвышенности святого Деметрия и делится на старый и новый город.
Помимо тридцати или около того церквей в нем находится около двадцати мечетей. Самая большая из них — это бывший христианами храм, возведенный крестоносцами и позднее превращенный сарацинами в мусульманское святилище. В начале войны из ста пятидесяти тысяч жителей Бейрута сорок тысяч было православными греками, тридцать тысяч — маронитамн и около пяти тысяч — европейцами-христианами. Однако, если принять во внимание число мерших от голода и эпидемий христиан, в настоящее время население города должно быть преимущественно мусульманским. [140]
От многочисленных кедров, которые некогда покрывали склоны Ливанских гор, нынче оставалось от силы четыреста или пятьсот, спрятавшихся в недоступных местах.
В Бейруте я встретил немало люден, прежде живших на американском континенте, прежде всего в Латинской Америке. То это был портной, несколько лет обретавшийся в Буэнос-Айресе, то парикмахер, который провел некоторое время либо в Барранкилье либо — в Гватемале, а может быть и в Кальяо. Все они, похоже, хотели вернуться туда после окончания войны.
В то время как некоторые состоятельные люди, по-турецки называемые zenginlar 74a, с каждым днем становились все богаче, хотя и сорили деньгами, обогащаясь за счет мошеннической торговли и шантажа турецких бюрократов, нищета честного и работящего среднего класса и несчастного простого люда была огромной.
В то время в Бейруте почти ежедневно регистрировались сотни смертей от голода. Они происходили из-за того, что большая часть христианского населения Ливанских гор практически полностью зависела от средств, которые им до начала войны присылали родственники и друзья из Америки. Многие к тому же вложили свои сбережения и имущество в городские поместья или торговые предприятия, а не в сельскохозяйственные уголья. Возможно, из-за того что земля приносила меньше доходов, ибо находилась в относительно бедных районах.
Ясно одно: в конце 1915 года больше половины христианского населения Ливанских гор если и не умирали с голоду, то были совершенно разорены и не имели никакой возможности заработать себе на жизнь, поскольку торговля, промышленность, а частично и сельское хозяйство были парализованы.
Джемаль-паша из друга Франции превратился в ее злейшего врага, так как успехи фон Гинденбурга внушили ему мысль, что Германия выиграет войну, Джемаль, казалось, отныне поставил себе задачу уморить голодом всех христиан в Сирии. Издавая декреты, которые запрещали снабжать их зерном, он истребил христиан в таком количестве, что в конце войны, я думаю, среди них осталось не больше 60 процентов трудоспособного населения.
Возвращаясь в Рияк, я выяснил, что из-за завалов на дороге поезда не будет ни этим вечером, ни на следующий день. Не желая задерживаться так долго, я решил продолжить путь верхом. С этой целью я незадолго до наступления сумерек отправился в путь в [141] сопровождении примерно тридцати верховых жандармов. Я углубился в горы Джебель-эль-Чарки, или Антиливан, покрытые ночным мраком. В те времена там орудовали многочисленные шайки разбойников, столь же отчаянных, сколь и кровожадных. Они держали в страхе всех обитателей этих гор от Дамаска до Нар-эль-Кельба.
Чтобы избежать встречи с этими господами, нам следовало продвигаться по почти нехоженым диким тронам. Иногда мы вынуждены были взбираться на отвесные скалы или почти на ощупь спускаться на самое дно пропасти.
Около полуночи мы, наконец, остановились у какой-то заброшенной хижины. Мы не зажигали ни свечи, ни спички, опасаясь выдать себя разбойникам. Те никогда не нападали открыто, они стреляли наверняка, сначала — в лошадей, а затем — в спешившихся всадников. Разбойники безжалостно расстреливали бедняг одного за другим, поскольку охотились не за пленниками, а за трофеями.
От вершины Антиливана до Дамаска последовательно спускаются три террасы, похожие на огромные ступени с широкими трещинами. На восток же простирается до самого горизонта, пугая своей бесконечностью и однообразием, Большая Сирийская пустыня. Арабы называют ее Бадиет-эс-Шам.
Она лежит на известняковой платформе и так же, как и Аравийская пустыня, по структуре и геологическому составу сродни африканским. Стоит отметить, что морские отложения третичного и мелового периодов сохранили свое горизонтальное положение благодаря твердости ниже лежащих платформ: они устояли перед мощным давлением, породившим складки тектонической структуры Азии и Африки.
Эти колоссальные сейсмические толчки и пульсации стали причиной образования огромных трещин. Из них стали извергаться базальтовые потоки и раскаленная лава, которые растекались по поверхности пустыни и создавали на больших расстояниях друг от друга каменистые урочища или скалистые пустыни. Они покрылись темными базальтовыми блоками и стали похожи на окаменевшие моря. Здесь бедуины обычно прячутся во время военных действий. Весной эти места покрываются ковром цветущего карачаира. Обычно он служит пищей многочисленным местным племенам, блуждающим по пустыне.
Среди этих суровых и бесконечных каменных лабиринтов особенно выделяется своими колоссальными размерами Летче-Калаад-Алах, находящийся в окрестностях Дирет-эт-Тулуля и на восток от знаменитой горы вулканического происхождения — Аврана, или Джебель-эль-Друзе. С нее стекают многочисленные реки и ручьи, которые неизвестно где заканчиваются. Быть может, они проходят [142] под землей по богатым базальтовым равнинам Хауран-эм-Нукры, или древней Босры, той самой, которую завоевал и обессмертил в своих песнях царь Давид.
На рассвете мы начали спускаться по долине, упоминаемой в Библии реки Барады. Беря свое начало в горах, она протекает по Дамаску и несет свои воды в широчайшую низменность Гута, или ager Damascenus 74б, как называли ее римляне.
Вдоль берегов Барады тянулись цветники и фруктовые сады. Сквозь ветви деревьев иногда проглядывали белые дома. Несмотря на их внушительные размеры и неоспоримую красоту архитектуры, побитые стекла и поврежденные изгороди придавали им тот характерный брошенный вид, который, похоже, является квинтэссенцией и отличительной чертой обиталища у народов Ближнего Востока.
Эта особенность, как и многие другие, замеченные мною прежде, окончательно убедила меня в том, что полагать, будто армяне, оттоманские греки или левантинцы находятся на одном уровне цивилизации с европейскими народами лишь постольку, поскольку все они — христиане, столь же ошибочно, как думать, будто мормоны в Америке не могут быть лучше арабов только потому, что и те и другие придерживаются полигамии.
Примерно на середине равнины, слева от реки, я смог разглядеть, хотя и не очень четко, какие-то ступени или надгробья, высеченные на шероховатой поверхности высокой скалы. Похоже, там еще сохранились какие-то аллегорические изображения в виде барельефов, характерных для ассирийского или хеттского искусства, если я не ошибаюсь
Еще до полудня мы въехали в Дамаск. Как я уже говорил, он стоит у широкой долины, по которой протекает Барада. Словно острова или темные пятна, виднеются порой оливковые рощи и пыльные селения, коих насчитывается там от восьмидесяти до девяноста.
Слева привлекало внимание расположившееся у голого холма предместье Сальхье. В верхней его части проживают курды, мохадкиры, черкесы и тысячи друзов — в основном потомки тех, кто в 1860 году принимал участие в кровавых расправах над христианами в Ливанских горах и затем переселился в Дамаск.
Панорама, открывающая взору с высот холма Сальхье, поистине грандиозна. Не мудрено, что она вдохновила Магомета, когда тот пытался описать дивные сады своего воображаемого Эдема.
Я никогда не забуду этой величественной картины... [143]
Нескончаемые изумрудного цвета луга, с востока окруженные крутыми горами Джебель-эль-Чарки, которые уходили в сторону пустыни и делались все меньше и меньше, пока не превращались у самого горизонта в лиловую точку — гору Джебель-Авран...
На западе же взметнулась к небу белая вершина Джебель-эль-Чарки — библейского Хермона. Он возвышается, словно исполин, над гребнями Галилейских гор, местами покрытых растительностью, а местами голых, как будто природа решила сотворить их по принципу контраста.
По приезде в Дамаск я остановился в гостинице «Виктория». Благодаря своему безвкусному фасаду и аляповатому внутреннему убранству она вполне может служить образчиком trаdе mаrк 75 левантинского стиля.
Здесь я имел удовольствие засвидетельствовать свое почтение среди прочих капитану Ледереру, командующему авиационным корпусом 2-й армии; майору Похлю; майору Фишеру, который позднее cтал военным атташе в Данни; майору Хей-бею, о котором я уже как-то упоминал, и, наконец, выдающемуся немецкому инженеру Мейснер-паше — именно ему Турция обязана своей знаменитой железной дорогой Эль-Хиджаза, равно как и многими другими важнейшими железнодорожными ветками.
Кроме современного района, почтовой площади и нескольких зданий в европейском стиле на проспекте Джемаль-паши и на берегах Барады, больше в Дамаске, по моему мнению, любоваться нечем. Большинство его улиц — узкие и грязные, а базары построены несуразно и сильно уступают базарам Алеппо и Константинополя.
Однако, хотя Дамаск и малопривлекательный город, с исторической точки зрения он очень интересен. Помимо остатков знаменитых стен в нем находится около пятидесяти разнообразных мечетей. Среди них типично арабской красотой выделяется большая мечеть аль-Валида, или Омейядов. На ее месте когда-то стоял языческий храм, превращенный в IV веке в знаменитую церковь Святого Иоанна (в ней по традиции хранилась отсеченная кисть святого Иоанна Дамаскина) 76. [144]
Именно на развалинах этого храма шестой халиф из рода Омейядов приказал построить прославленную мечеть (согласно арабским хроникам роскошь ее была просто сказочной), которую впоследствии разграбил и частично разрушил жестокий Тамерлан. Тот, кто любовался этим святилищем и не менее известной иерусалимской мечетью Омара, должен согласиться, что в очертаниях мусульманских храмов и в их неповторимых куполах отражается не только духовное развитие создавших их народов, но и та возвышенная, величественная вера, которая их на это вдохновила.
Кроме мечети Омейядов заслуживают внимания мечеть Синания с минаретом, покрытым зелеными изразцами, и мечеть Такия Сулеймания на берегу Барады, или ветхозаветной Аваны. Последняя также украшена двумя минаретами. Она была построена в XVI веке неизвестным архитектором в качестве приюта для паломников, ведь именно в Дамаске начинается derb-el-hac, или путь паломников, которым ежегодно следуют все караваны мусульман, направляющихся в Мекку.
Со времени моей поездки прошло много лет, однако до сих пор я вижу поразившие тогда мое воображение остатки древней триумфальной арки, мечети, в которой, по преданию, похоронен святой Анании. Прямую дорогу 76а, кусок стены, через отверстие в которой святой Павел спасся во время своего бегства и многие другие исторические памятники.
В Дамаске проживают, если мне не изменяет память, около двухсот тысяч человек. Три четверти из них — магометане. Город славится производством холодного оружия, столярных изделии, мыла, духов, сафьяна, шелковых и хлопковых тканей и т. д. Эти товары вместе с плодородными почвами превращают Дамаск в один из самых богатых городов Ближнего Востока.
Связь города с морем осуществляется через порт Бейрута. Если бы ливанские христиане (в первую очередь марониты) и дальше пытались отделиться от Сирии, то не было бы ничего странного в том, что со временем дамасские купцы стали бы искать новый выход в море — со стороны Палестины, т. е. через порт Хайфы (с которым город уже связан двойной широкой дорогой). Это вызвало бы полное или частичное разорение Бейрута, поскольку Багдадская железная дорога, заканчивающаяся в порту Александреты, уже монополизировала большую часть торговли с южной Сирией и Месопотамией. А ведь еще совсем недавно эта торговля велась через порты Бейрута и Ламины, или Триполи, расположенных у подножия Ливанского хребта. [145]
Последний день моего пребывания в Дамаске, или Аш-Шаме, как это называют арабы, я посетил знаменитые три дома — еврейский, христианский и мусульманский. Эти достопримечательности славятся своими блестящими мраморными полами и пышной азиатской обстановкой. Вечером я присутствовал на банкете в роскошной резиденции Мейснер-паши, а на следующее утро отправился в Палестину. Я был очень доволен тем, как мне удалось провести эти четыре дня в древней столице Омейядов.
Через несколько часов пути по базальтовой и местами холмистой местности, уже покрывавшейся зелеными всходами — радостными предвестниками раннего урожая, мы проехали станцию Дарейя, от которой отходит железная дорога на Эль-Хиджаз. Оставив позади плодородные равнины Хаурана с его деревнями, построенными из мерных базальтовых блоков, мы начали спускаться по извилистым дорогам живописных склонов Вади-эс-Шериата, или Нахр-Рекада. Струи воды, словно серебряные нити, протекали по всей долине, кое-где оттененной редкими пальмовыми рощами. Наконец вечером мы остановились на станции Саморра на берегу Тивериадского, или Геннисаретского, озера. Затем мы пересекли Иордан, ниже по течению называемый Шериат-эль-Кибир, который прямой линией направляется на юг и впадает в Бахр-эль-Лут, или Мертвое море, также называемое Асфальтитес. Когда стемнело, мы въехали на станцию Афулех, которая находится в центре знаменитой равнины Ездрилон у подножия священного Назарета.
Следующим утром мы проехали находящуюся слева гору Гаризим (священную для самаритян), напоминающую розовое пятно на небосводе, а также знаменитый город Наблус, или ветхозаветный Сихем. Отдохнув день в живописном Рамаллахе, украшением которого является испанский монастырь Святого Иосифа Аримафейского, вечером 20 ноября мы прибыли в Иерусалим. Здесь я расположился сначала в гостинице «Фаст», а затем — в роскошной монастырской гостинице Святого Павла. Настоятель монастыря, отец Дункель, и святые отцы Зоннен, Мюллер и Шпаргель, помогавшие ему и управлении столь богоугодным заведением, оказали мне радушный прием.
Здесь, среди роскоши и спокойствия, я смог наконец насладиться тишиной и душевным покоем. Мне так не хватало их, ибо я находился и на грани нервного истощения.
В те счастливые для меня дни я посетил по очереди все постройки и памятники тысячелетнего Ерушалаима — от церкви Гроба Господин до Гефсиманского сада и источника Девы Марии в Иосафатовой долине, Осмотрев их, я пришел к выводу: вместо того, чтобы описывать те приятные впечатления и глубочайшие разочарования, [146] которые, видимо, вызывает Иерусалим в душе всех, кто старательно его изучает, лучше, наверное, просто промолчать, хотя бы из уважения к священному имени этого города.
Чтобы пояснить свою мысль, позволю себе заметить следующее. Осознав огромную разницу между величественным молчанием и красотой мечети Омара — с одной стороны, и почти языческим культом греческих священников в церкви Гроба Господня, а также ее главным алтарем, напоминающим скорее скобяную лавку — с другой, я, честно говоря, был так разочарован и огорчен, что будь я не христианином, а язычником, то, возможно, поверил бы в Аллаха и его пророка Магомета.
Дай Бог, чтобы под контролем англичан Иерусалим превратился когда-нибудь в город священный, и прежде всего в чистый, как с физической, так и с моральной точки зрения. Думаю, этим все сказано.
Однажды, когда я осматривал францисканский монастырь в Эммаусе (он стоит на развалинах дома, в котором Иисус Христос предстал перед апостолами), мне неожиданно передали телеграмму от полковника фон Кресса. Он приказывал мне немедленно ехать в Багдад и поступить в распоряжение маршала фон дер Гольтца, вызвавшего меня к себе.
Собрав чемоданы и попрощавшись с добрыми священниками, я, не задерживаясь долее, тем же вечером выехал из Иерусалима в Месопотамию через Дамаск, Алеппо и Мосул. У меня все же было предчувствие, что эта поездка не принесет мне ничего хорошего, поскольку Халил-бей (теперь уже Халил-паша) находился в Багдаде: он приехал на фронт в качестве командующего Иранской группой войск и заместителя маршала фон дер Гольтца.
Такая неожиданная перемена произошла вот каким образом.
После поражения подполковника Аскери-бея в окрестностях Басры в самом начале войны турецкие войска стали отступать, преследуемые по пятам англичанами. Те не давали им ни отдыха, ни покоя. Аскери-бей, увидев свои лучшие войска деморализованными и в панике разбегающимися, сел поглубже в своем экипаже (где он находился, поскольку обе ноги ему оторвало гранатой) и пустил себе пулю в лоб.
После смерти Аскери остатки экспедиционного корпуса в Нижней Месопотамии возглавил полковник Нурэддин-бей. С помощью подкрепления, присланного ему из Мосула Халилом, он разбил англичан в окрестностях Ктесифона, т. е. в двух шагах от Багдада и заставил их отступить до самого селения Кут-эль-Амара — оно находится на левом берегу Тигра в ста с лишним километрах вниз по течению от Багдада. [147]
Когда Халил узнал, что победа была одержана благодаря своевременному прибытию подкрепления, отправленного им из Мосула. Он потребовал присвоить ему лавры победителя. Он благополучно добился их благодаря огромному влиянию, которым он пользовался, будучи дядей всемогущего военного министра Энвер-паши. И хотя настоящим победителем являлся Нурэддин, Халилу мало было приучения чужой победы. Он опять потребовал и опять получил пост командующего иракской группой войск, ранее занимаемый Нурэддином, который без зазрения совести был смещен.
После смерти маршала фон дер Гольтца он с неслыханной наглостью присвоил себе и командование 6-й армией. Как и следовало ожидать, она очень скоро растаяла в его руках, как снежинка в летний день.
Вот каким образом Халил смог подняться по служебной лестнице подполковника до заместителя маршала фон дер Гольтца меньше чем за девять месяцев.
В Дамаске я сразу же пересел на другой поезд, а в Алеппо задержался всего лишь на пару часов. Таким образом, уже 12 декабря проехал по мосту Джараблуса, или Европуса, города древних митаннинцев, который уже четыре тысячи лет назад был одним из самых процветающих в древней империи хеттов.
По другую сторону реки с востока начинается западная оконечность Верхней Месопотамии. Извилистый Евфрат омывает ее до того места, где находятся руины Цирцезиума. Эта местность отделена от Большой Пустынной равнины рекой Эль-Хабур, или библейской Аборы, которая здесь широко разливается. Похоже, она нарождается из бесчисленного множества родников и ручьев, спускающихся с белоснежной горной цепи Караджадаг, или горы Мазиус, как называли ее в древности. Из-за недостатка полива плодородность не столь высока в этом районе, который соответствует древнему Осроэну и в свое время входил в состав Баджато в Урфе.
В области, расположенной на западе Ракаха, простираются лунообразные равнины у легендарной Микдонии, или Антимусии — города древних римлян. В нем все розы — красные, и все еще возвышаются древние стены знаменитой крепости Нисибис, или Антиохия-Микдония, которая в течение трех или четырех столетий задерживала продвижение парфянских, новоперсидских и прочих орд. [148]
ГЛАВА XIII
Итак, 12 декабря, как я уже говорил, мы перебрались черев Евфрат по мосту Джараблуса. Оставив позади Сирию времен селевкидов, которая скорее походила на кладбище древних городов, мы въехали в Месопотамию, напоминавшую аналогичное кладбище. Единственная разница заключалась в следующем: в Сирии развалины громоздились друг на друга вроде сталагмитов, поскольку горы здесь устойчивые, а бассейны рек четко определены: в Месопотамии же остатки старинных построек постепенно рассеивались по всей округе, так как русла рек часто менялись, особенно Тигра и Евфрата, которые вместе со своими многочисленными притоками представляют собой, если можно так выразиться, всю гидрографическую систему этой обширной области.
Неудивительно поэтому, что те, кому это неизвестно, бывают поражены при виде древнейших городов, таких, скажем, как Хатра, стоявших некогда прямо посреди пустыни. Они и не подозревают, что тысячу лет назад здесь, возможно, протекала полноводная река или находился широкий оросительный канал; со временем первая могла поменять русло, второй — пересохнуть, отчего сельское хозяйство пришло в упадок и данные города разорились.
Мы отправились в путь рано утром, а с наступлением темноты проехали мимо станции Араб-Бунар, где полгала тому назад произошел описанный мной инцидент с депортированными — подданными из стран Антанты. Оставив по левую руку развалины Чарреха и Саматара, мы наконец спешились на следующее утро у исторического селения Рас-Эль-Айн, или, как его называли древние, Ресайна.
Там я пополнил запасы продовольствия. А затем в сопровождении отряда конных жандармов пустился в путь по Месопотамской пустыне. Песок в ней шафранового цвета, а по лазурному небосклону вдали плывут, словно снежинки, белые облака. В то время как на западе пламенеет в лучах заката едва различимая снежная вершина горы Караджадаг, на юге и востоке расстилается бесконечная желтая степь, а точнее страшная пустыня Бадиет-Эс-Шам. Там вовсю хозяйничало племя Шамар. В то время оно стало настоящим бичом этих мест, ибо подстерегало и грабило караваны, направлявшиеся по пути, которым ехали и мы и по которому следовали три, четыре и пять тысяч лет назад победоносные войска Александра, Кира. Навуходоносора, Набополасара, Сарданапала, Ашшурбанипала, Тутмоса, Нина. Семирамиды, Нимрода и многих других легендарных полководцев древности. [149]
Через двадцать часов мы приехали — уже в сумерках — в курдско-арабскую деревню Курдс-Араб. С помощью угроз я добился, чтобы нам уступили жилище, где мы могли бы переночевать. Час спустя туда пришел и каймакам Дей. По дороге арабы отобрали у него и у его охраны лошадей.
Страдая от своей обычной болезни и от едкого дыма костра (куда мои слуги, чтобы согреться на рассвете, подбрасывали верблюжий навоз), я воистину обрадовался, когда наконец-то снова оказался в седле. Хотя muhtar 76б и приказал приготовить для нас завтрак, мы, не дожидаясь его, вновь тронулись в путь по пустыне. В результате уже в десять часов утра мы оказались в окрестностях Вираншехир, а точнее говоря у дворца Османа-Агхи, дяди и преемника Ибрагим-паши, знаменитого вождя курдов Милиса. Семь лет назад тот погиб вместе почти со всеми своими людьми во время неудавшегося восстания 1908 года.
Осман-Агха был почтенным старцем. Чтобы отпраздновать наш приезд, он приказал заколоть и зажарить верблюжонка, которого затем нам подали поверх горы пилав 76в высотой в метр или даже больше. (Это блюдо готовится на сливочном масле из слегка подсушенного на солнце ячменя. Он получается очень вкусным и напоминает запеченный рис.)
Меня, как почетного гостя, усадили за стол первым. Точнее будет сказать, что я сел не за стол, а на ковер, скрестив ноги. Посредине ковра стояло огромное цинковое блюдо с пирамидой пилява и водруженной поверх нее тушей верблюжонка. Только после того, как я устроился на полу и пригласил остальных последовать моему примеру, наш гостеприимный хозяин и старейшины племени в свою очередь расселись вокруг блюда. Затем, засучив рукава, они начали руками делать шарики из пилява, которые беспрерывно заглатывали с удивительной скоростью. С каждым куском пилява съедалось, как полагается, по куску мяса, которое эти господа отрывали руками, а иногда, в знак особого почтения, клали в рот своим соседям или тем, кому они хотели таким образом оказать особую честь.
И вот в то время, когда я пытался справиться с верблюжьим ребром, мой взгляд, не помню уж почему именно, остановился на некоем старике со слезящимися глазами. Он сидел как раз напротив меня и тщательно лепил обеими руками один из этих ужасных жирных шариков. Наконец сделав его, он, к моему вящему ужасу, протянул шарик мне, почтительно произнеся: Buyurun bey 76г. [150]
Не желая обидеть старика, я ответил «спасибо», пожелал ему еще сто лет здравствовать и, зажмурившись, проглотил шарик.
После нас к трапезе были допущены воины и свободные члены племени. Затем — женщины и лети. И наконец, в последнюю очередь рабы. Надо сказать, что в провинции, особенно и больших домах, еще имелись рабы, как мужчины, так и женщины. Однако обращаются с ними очень хорошо, и дети хозяев часто заключают с ними браки.
При прежнем режиме, то есть в эпоху правления султана Абдул-Гамида, лучшие генералы и высшие сановники империи как правило происходили из бывших рабов (разумеется, белых), по преимуществу черкесов. Говорят, бывали даже случаи, и весьма многочисленные, когда они женились на принцессах императорской крови.
После обеда мы омыли руки в «проточной воде», то есть в той, которую рабы поливали нам на руки из посеребренных медных кувшинов. Дело в том, что Кораном запрещено совершать омовения в «стоячей воде». Откинувшись на шелковые подушки, лежавшие повсюду на коврах, мы стали пить кофе и курить сигары или кальян, а наш амфитрион, держа на правой руке домашнего сокола, принялся рассказывать о своих многочисленных га 76д, сопровождая свое повествование поучительными сентенциями. Когда он вспоминал о том, как в молодости сражался с непримиримыми и жестокими врагами, Шамарами, взор его омрачался.
Почти во всех господских домах такого рода имели обыкновение держать специального человека для приготовления кофе. Он в присутствии всех жарит кофейные зерна, мелет их, варит напиток и подает его гостям в крошечных чашечках без сахара, горьким, как хинин.
Приемы, которые оказывали нам обычно арабские и курдско-арабские шейхи тех земель, мало чем отличались от только что описанного мной. Разве что не все могли заколоть в нашу честь верблюда. Большинство ограничивались бараном, а некоторые — козой. Однако никто ни разу не позволил мне уехать, не воспользовавшись щедрым и искренним гостеприимством. Да хранит их Аллах!
Сегодняшняя пища бедуинов остается такой же, какой была вчера и тысячу лет назад: кислое или свежее молоко, сыр и хлеб, точнее лепешки из пшеницы, овса или ячменя, испеченные на тлеющих углях или в золе. Самые зажиточные добавляют к этому кусок зажаренного мяса и несколько маслин, но не более того. Зато кофе и табака у них всегда вволю. Даже у самых бедных. [151]
Арабы, живущие в городах — как в Сирии, так и в Месопотамии, как правило, не столь умеренны в еде, как их собратья в пустыне, и даже наоборот. Вот почему они чаше всего ленивы и распутны, а иногда и женоподобны.
На рассвете мы выехали вместе с группой старейшин, которые добровольно долго нас провожали. Мы оставили по левую руку ровный обширный склон, усеянный обломками камней — некоторые полагают, что это остатки бывшей знаменитой столицы Армении, Тигранокерта. Вскоре мы въехали в Телль-Армени, расположенный у подножья горной цепи Караджадаг. Ее голые склоны и откосы почти вертикально спускаются к равнине, словно прибрежные отвесные скалы, к которым льнет, подобно морю, желтая и пыльная пустыня.
Над этой громадой гранатового цвета с медным отливом, нескончаемо тянущейся с востока на запад, вознесла высоко вверх свой неровный гребень одинокая вершина, на которой возвышался город Мардин. Много веков назад он будто бы бросил вызов и победоносно сопротивлялся полчищам самого Тамерлана.
От знаменитой цитадели, называвшейся Джубакале, остались лишь развалины нескольких башен и крепостных стен, а от прежде многочисленного христианского населения города — едва ли дюжина или две несториан, которые каким-то чудом смогли остаться в живых после кровавой расправы, учиненной вали этой провинции Решид-беем 24 июня 1915 года.
Горы в окрестностях Мардина поразительно живописны. Иногда них открываются столь величественные виды совершенно уединенных мест, что они напоминают мне необычный таинственный полумрак средневековых соборов, чьи темные высокие нефы заставляют курировать самые потаенные струны человеческой души.
Я, честно говоря, не помню, чтобы мне приходилось видеть за все мои многочисленные путешествия от Аляски до Индокитая и от Анадира и Камчатки до Мыса Горн картины, подобной той, что любовался на заходе солнца с высоких зубчатых башен замка Мардин.
У меня еще и теперь стоят перед глазами эти безлюдные, наводящие ужас пустыни Месопотамии, простирающиеся у моих ног, словно океан жидкого золота. Они незаметно превращаются в огромный диск червонного золота, а потом — в колоссальный фиолетово-коричневый аметист. Отблески его все гаснут и гаснут, по мере того как ясный небосклон над Ассирией все чаше окрашивается в быстро меняющиеся цвета и озаряется огненными всполохами. [152]
В селении Телль-Армени, или Котш-Гисар, среди прочих развалин имелись также руины древнего христианского святилища. Через его частично разрушенный кирпичный купол, в который заглядывало голубое небо, постоянно влетали и вылетали сотни белых и сизых голубей. Тремя или четырьмя куадрами 77 западнее среди хаотического нагромождения обломков домов возвышалась одинокая квадратная башня, построенная из глыб черного базальта.
Среди этих темных и мрачных руин выделялись, словно пара белых лебедей, два белых павильона из мрамора или белого камня. Помимо надписей на них мое внимание привлек знакомый мне запах. Желая выяснить, откуда он исходит, я в ужасе попятился прочь от нескольких ям или резервуаров, наполненных сильно разложившимися трупами христиан... Чуть дальше я наткнулся еще на одно подземное хранилище, судя по запаху, оно тоже было заполнено телами мертвых.
И как будто этого было мало, повсюду, куда хватало глад, я замечал трупы — либо не захороненные, либо слегка прикрытые кучкой камней, из-под которых виднелись клок окровавленных волос, рука или нога, обглоданные гиенами.
Я вернулся в селение, точнее — в дом военного коменданта Телль-Армени, у которого я остановился. Его ключница, несторианка, единственная из христиан уцелела во время этой резни. Она поведала мне о том, как жандармы и арабы, поддерживаемые местной чернью, неожиданно набросились на христиан, живших в Телль-Армени, и безжалостно закалывали их, не давая опомниться.
Когда эта девушка с черными волосами и грустными голубыми гладами узнала, что я не турок, а христианин, она бросилась к моим ногам, как Мария Магдалина припала к стопам Христа. А у меня в ушах не переставали звучать, словно хохот гиены, циничные слова великого визиря Талаат-Паши: «Убийства?! Да это я просто развлекаюсь!».
17 декабря мы ранним утром выехали из Телль-Армени, чтобы по возможности успеть в тот же лень добраться до поселения Нусайбин. До него было двенадцать часов езды по бесплодной и пыльной пустыне. Доехав, слава Богу, благополучно, если не считать небольшого столкновения с жителями некоей курдско-арабской деревушки под названием Ахмедкёй, мы оказались в легендарном городе. Однако кроме немногочисленных руин, не представляющих особого исторического интереса, и большой гамидианской казармы ничто не [153] напоминало о той поре, когда здесь стояла знаменитая крепость римлян. А ведь она наряду с Низипом, Зеугмой, Румкале и Самсатом не одно столетие защищала проходивший по соседству великий караванный путь от набегов стремительных полчищ парфян и персов под началом Хосрова, Сапора и т. д.
Мы прибыли в Нусайбин позднее, чем рассчитывали. Не желая беспокоить местное начальство, а также моих утомившихся в пути дегщиков, я не стал заставлять их расстилать мою походную кровать и заснул, устроившись на одной из парт в школе. На следующее утро мне явился засвидетельствовать почтение и предложить свои услуги капитан Хусейн-эфенди, командир 4-й и 5-й пулеметных рот, которые также направлялись в Багдад.
Воспользовавшись столь замечательным случаем, я отправил своих мулов вперед вместе с вьючными животными Хусейна, а сам в сопровождении своего конвоя отправился осмотреть те немногие руины, которые еще сохранялись со времен процветания Нусайбина. Они были разбросаны там и сям по обеим берегам притока Эль-Хабура Джаг-Джага, или Хелы, как его называли в древности.
Затем мы, не задерживаясь, поехали дальше вслед за пулеметными ротами Хусейна-эфенди. Дорога шла вдоль южной оконечности какой-то плодородной области, усеянной деревнями. Эта область тянется на северо-восток от Нусайбина и располагается вдоль всего подножия горы Масиус, ныне называемой Тур-Абдин.
Взглянув на юг, я заметил на горизонте голубую тень. Это были горы Абд-эль-Азиз, возвышающиеся, словно одинокий остров, среди горячих песков Бадиет-Эс-Шама. Они уже тысячи лет защищали от самума горделивую Синеар, столицу царства Хатти, от которой не осталось почти ни единого следа.
Около полудня, когда мы уже продвинулись достаточно далеко вглубь пустыни, наткнулись на пятна крови у дороги и на мешки продовольствием. А заметив на песке следы сотен неподкованных копыт, мы мгновенно догадались, что здесь произошло.
Встревожившись, мы продолжали путь с орудиями наголо, пристально следя за тем, не появятся ли облачка пыли неподалеку от нас или на горизонте. Наконец, когда уже почти стемнело, нам повстречался боевой отряд, посланный на наши розыски Хусейном-эфенди. Несмотря на все его боевые орудия, бедуины этим же вечером уже напали на него. Полчаса спустя мы спешились у разрушенного блокгауза Киркбилека. Пулеметные роты уже разбили здесь лагерь. Мы узнали, что мешки с продовольствием принадлежали нескольким жандармам, что бедуины напали на них и зарезали, чтобы украсть лошадей.
Когда на следующее утро густой туман над пустыней рассеялся, [154] мы различили на горизонте окутанную легкой дымкой голубую гору Джебель-Синджар, которая величественно простиралась вдали, словно гигантский мыс посреди моря.
Между тем мы снова отправились в путь по раскаленной пустыне. Местами нам встречались темный скальный грунт и чахлые кусты. Кое-где в них извивались тонкие ручейки кристально чистой воды, которым было суждено либо засохнуть в песках, либо влиться в приток Евфрата Эль-Хабур.
Постепенно увеличились и количество базальтовых плит, и их размер. Разбитые мятежными племенами лагеря, которые прежде виднелись повсюду на горизонте, теперь скрывались за возвышенностями. В конце концов мы уже не видели вокруг ничего, кроме беспорядочного нагромождения исполинских скал. Зато еще через час мы очутились в небольшой долине Демир-Капы («Железные ворота»). По ней протекала красивая речка, полная форели. У подножия скалистого холма мы заметили небольшой блокгауз, где располагался гарнизон жандармов. Там мы и нашли пристанище на ближайшую ночь.
Остаток дня я провел охотясь, благо у притоков Эль-Хабура нередко встречаются газели и антилопы, а кабаны водятся в изобилии.
Помимо медведей и волков, которые во множестве встречаются на соседней горе Тур-Абдин, в холмистых каменистых пустынях попадаются пантеры, дикие ослы, пятнистые леопарды, а возможно даже львы с короткой кудрявой гривой, вроде тех, что можно увидеть на ассирийских и вавилонских фризах.
В самом центре пустыни все еще можно встретить страусов. Их перьями бедуины еще до недавнего времени украшали древко копья.
Гиен в этой местности огромное количество. Вместе с грифами и шакалами они наводят чистоту во всей пустыне.
Самой опасной частью нашего пути был, безусловно, отрезок в семьдесят километров, отделяющих Демир-Капы от Талль-Увайната. Я намеревался преодолеть это расстояние без остановок в течение следующего дня, во-первых, потому что по дороге невозможно было раздобыть ни капли воды, а, во-вторых, из-за того, что именно здесь бедуины обычно и нападали на караваны, особенно по ночам.
Они стали до того дерзкими, что не боялись даже регулярных кавалерийских отрядов, в обязанности которых входило патрулирование этого участка дороги. [155]
Видя, что животные, принадлежавшие пулеметным ротам, не способны преодолеть этот маршрут в один день, я отправил вперед своих мулов и в сопровождении одного своего отряда тронулся в путь по пустыне. Несмотря на ранний час — было шесть утра поверхность земли, казалось, плавилась в жарких лучах солнца,
Так мы продвигались час за часом, пока жандарм, ехавший впереди, не прискакал галопом назад и не сообщил, что заметил на горизонте крутящееся облачко пыли, которое приближалось с огромной скоростью.
Поняв, что это означает, я приказал отряду спешиться. Спрятав животных в ложбину, мы быстро окопались рядом с ними и стали поджидать стремительно несшуюся харку 78. Одежды бедуинов развевались на ветру, кони их скакали необычайно резво. Двое человек были вооружены копьями, остальные тридцать четыре — ружьями. Заметив, что мы их подстерегаем, бедуины остановились вне зоны читаемости наших винтовок. Посовещавшись какое-то время, они построились в боевом порядке и стали скакать вокруг нас, образовав круг, который все сужался и сужался. Наконец, оказавшись на расстоянии трехсот или четырехсот метров от нас, они начали один и другим соскакивать с лошадей на землю, стрелять, а затем взлетать кратно в седло с такой скоростью и ловкостью, что не уступили бы нашим индейцам гуахиро.
Видя, что мы не отвечаем на их выстрелы, они, видимо, сочли нас безоружными или вооруженными одними лишь револьверами. Посоветовавшись вновь, они бросились в атаку. Я только этого и дожидался. Когда они были всего в ста метрах от нас, мы открыли по ним сильный огонь. В результате чего трое нападавших упали на землю, остальные бросились врассыпную — ведь бедуин, несмотря на бесспорную личную отвагу, не стыдится со всех ног бежать с поля боя, если встретит серьезное сопротивление.
Турок, напротив, решившись пойти в атаку, не отступит никогда. Здесь кроется истинная причина того, что арабы почти всегда были в подчинении у турок — как в Оттоманской империи, так в государстве Селевкидов — а также у прочих тюркских народов-завоевателей. Судя по всему в скором времени арабы вновь подчинятся оттоманским правителям, если принять во внимание грозные обещания эмиров и иных арабских князей "объединиться с турками, коль скоро союзники будут продолжать упорствовать своем нежелании признать полную независимость Сирии, Месопотамии, Палестины и т. д." [156]
Из трех взятых нами в плен нападавших один находился при смерти, а двое других получили легкие ранения. Так как среди нас одного меня слегка поцарапала пуля, мы отправились дальше, привязав двух пленных к хвостам лошадей. Третьего же оставили, попросив передать остальным, что если они нападут на нас опять, то мы расстреляем их товарищей
Лишь только мы отъехали на приличное расстояние, бедуины собрались вокруг раненого, который, судя по всему, передал им мои слова. Один из них тут же поскакал в нашу сторону, привстав на стременах и подняв вверх руку. Сочтя по его внешности, одежде и вооружению, что старейшиной, или шейхом племени был именно он, я выехал ему навстречу. Выслушав его, я пообещал, что перед тем, как мы въедем в Талль-Увайнат, отпущу пленников. Ведь эти люди, как простодушно сообщил мне шейх, были бедняки, да к тому же отцы семейства, а участвовали они в этом налете только для того, чтобы избавить от полной нищеты своих родных.
К слову сказать, большинство племен, живущих в пустыне, каждый год организуют свои ра — вооруженные набеги, которые не запрещены ни Кораном, ни их законами. В них участвуют лишь самые отважные или те, кто хочет во что бы то ни стало собрать махар, то есть деньги на выкуп невесты. Ведь араб отдает свою дочь замуж не просто так, а только взамен такой же или большей суммы, которую ему когда-то пришлось отдать за невесту своему будущему тестю. Все это докалывает, что возмещение убытков и взятие реванша не валяются исключительной привилегией европейцев.
И поскольку женщина у племен пустыни — как кочевых, так и оседлых (феллахов) — стряпает, стирает и даже служит вьючным животным своему мужу, а также ткет и вяжет ему одежду, пашет, пасет скот, растит детей, то неудивительно, что отец невесты требует от своею будущего зятя выплатить взамен дочери хотя бы стоимость одной молочной коровы или упряжки волов, если тот беден, а если богат — то дюжины-двух дромадеров.
Из-за этих ра, в которых, кстати, шума и выстрелов обычно бывает много, а раненых мало, и происходит вечное соперничество между самими бедуинами, а также постоянное их желание отыграться за обиды, нанесенные соседом X, на соседе Y.
Раз уж я заговорил об арабах, позволю себе отметить, любопытства ради, что у бедуинов, в отличие от феллахов, браки заключаются преимущественно по любви. Это случается оттого, что женщины у них не носят чадру, а отчасти и по тон причине, что отдельные племена живут почти в полной изоляции друг от друга. В таких условиях мужчины и женщины знакомятся и общаются с самого детства. [157]
Доказательством тому служит арабская поэзия, которая, словно душа пустыни, вздыхает и бродит в поисках недостижимых чести, горних миров и забвения.
Когда мы подъезжали к Талль-Увайнату, я приказал освободить наших пленников и, попросив их передать поклон своему старейшине, дал подарки им самим и красивые открытки их детям. Те, должно быть, далеко-далеко в пустыне уже поджидали отцов и скорее всего плакали.
Из Талль-Увайната уже прекрасно было видно на востоке гору Синджар. Она тянулась с востока на запад в виде длинного плато одинаковой высоты, ее верхняя часть — темного цвета, по-видимому, она покрыта лесами или, по крайней мере, густой растительностью. Бурные ручьи пересекают ее склоны, затененные пальмами, смоковницами и гранатовыми деревьями. На равном расстоянии друг от друга поднимаются тонкие столбы синего дыма. Они указывают на те места, где жители этого края, почти все — езиды, отдыхают после трудового дня в своих в своих черных домах, которые, по сути дела, являются пещерами, вырубленными в скалах.
Злейшие враги мусульман, езиды обитают в этих причудливых и отдаленных горах уже тысячи лет. Их называют почитателями дьявола, но, видимо, не потому, что они поклоняются Вельзевулу, а потому, что боятся его до такой степени, что убивают любого, кто произнесет его имя. Они считают, что если он узнает это, то решит, что над ним смеются и отомстит им всем.
За Талль-Увайнатом пустыня мало-помалу заканчивалась, и через несколько часов пути она превратилась в хорошо возделанную область, где иногда виднелись очертания какой-нибудь деревни. Желтоватые строения были окружены avlu 78a, в которых утолял жажду скот. Кое-где вырисовывалась крона одинокого кипариса, к голым веткам которого путники привязывали маленькие лоскутки, словно хотели напомнить небесам о какой-нибудь просьбе... Между тем на севере различались, будто голубая тень, горы Загрос и Хаккяри. Их южную часть я пересек полгода назад во время нашего знаменитого отступления по пустынным снегам Верхнего Ботхана. Еще через день пути, за который мы проехали шестьдесят-семьдесят километров и устали вдыхать столько дорожной пыли, наконец, начали вырисовываться в ослепительном небе Месопотамии минареты и белые купола Мосула. Серебристое сияние луны придавало ему вид тех волшебных городов, о которых повествуется в сказках «Тысячи и одной ночи».
Комментарии
72а. Menzil — дистанция, стоянка (тур.)
72б Tekaut — отставка с пенсией (тур.)
72в. Bas-kavus — старший сержант (тур.)
73. Мамун (786-833) — седьмой халиф из рода Аббасидов, покровитель литературы и искусств.
73а. urkuruk — дикарями (тур.)
73б. Vesika — документ (тур.)
73в. Направляющиеся (фр.)
74. Валленштейн Альбрехт (1583-1634) — немецкий полководец. Ногалес использует сочинение драматического произведения Ф. Шиллера об этом известном командующем тридцатилетней войны «Лагерь Валленштейна».
74а. Zengin — богатый (тур.)
74б. Дамасское поле (лат.)
75. Торговая марка (англ. )
76. Мечеть Омейядов была воздвигнута в VIII в. на месте византийской церкви Иоанна крестителя, которую построили на фундаменте храма Юпитера. В первые века ислама в ней вместе молились христиане и мусульмане. В мечети находится гробница Иоанна Крестителя, в которой, по преданию, хранится его голова. Известно, что и Иоанн Креститель и Иисус Христос включены исламом в число пророков под именами Яхья и Исa. Гробница Иоанна Крестителя уважаема христианами и мусульманами, ее надгробие шедевр восточного искусства. (Прим. переводчика).
76а. Via recta (лат.) упоминается в христианских письменных источниках.
76б. Muhtar — староста села (тур.)
76в. Pilav — плов (тур.)
76г. «Угощайтесь господин» (тур.)
76д. Вооруженные набеги (га — сдача в плен) (курд.)
77. Мера длины равная 463 м.
78. Hareket — движение (тур.) «Харка» — постоянно меняющая порядок группа стремительно движущихся всадников.
78a. Avlu — двор.
(пер. М. Аракелова и В.
Зайцева)
Текст воспроизведен по изданию: Рафаэль де
Ногалес. Четыре года под полумесяцем. М. Русский
вестник. 2006
© текст - Аракелов М.,
Зайцев В. 2006
© сетевая версия - Трофимов С. 2020
© OCR - Валерий. 2020
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Русский вестник. 2006