РАФАЭЛЬ ДЕ НОГАЛЕС МЕНДЕС

ЧЕТЫРЕ ГОДА ПОД ПОЛУМЕСЯЦЕМ

CUATRO ANOS BAJO LA MEDIA LUNA

ГЛАВА IX

5 мая мы перевели кашу штаб-квартиру из Токарагуа в окрестности Совы, где заняли выгодное положение, контролируя дорогу в Мосул. Русские тем временем окопались напротив нас, чтобы помешать нам продвинуться к Вану по хошапской и башкалекской дорогам.

Дорога на Вастан, протянувшаяся по всему южному берегу озера Ван, оставалась единственной, по которой мы могли бы отступать в Битлис.

Если б мы слегка поторопились, то могли бы без труда занять ее. Но Халил не решался на это, несмотря на советы Кязым-бея, имевшего большой военный опыт и понимавшего, какой серьезной угрозе мы подвергаемся.

Похоже, Халил-бей начал бояться русских после поражения под Дилменом. Он даже не осмелился начать наступление и попытаться прорвать линию московитов, лишь упускал бесценное время, которым пользовался противник, дабы сплести вокруг нас опасную и с каждым днем все более прочную паутину. Так мы провели несколько дней, ожидая атаки неприятеля. Мы с Халилом и его офицерами бродили по горам, охотясь на зайцев, кабанов и куропаток. Меня даже тогда занимали эти конные прогулки по диким горам Курдистана, древние крепости с башнями, похожие на гнездо [85] кондора, крошечные деревушки, видневшиеся на краю пропасти, в которой бурлили зеленоватые воды реки Заб и ее притоков.

Мы находились на высоте трех и более тысяч метров, посреди гор, скал и лугов, являвших собой тучные весенние пастбища, походившие на изумрудный ковер.

Везде, насколько хватало глаз, были видны лишь светло-зеленые холмы, усеянные белыми и ярко-красными цветочками. Вдоль ручьев, повсюду сбегавших с гор, журча и перекатываясь по камням, росли высокие желтые лилии и альпийские розы. Небо было жемчужно-золотым, поскольку на такой высоте небесный свод перестает быть голубым и становится прозрачным.

Появление русских взволновало курдов. Было видно, как они разбегаются в разные стороны со своими отарами перед московскими «гяурами» и их союзниками — армянскими волонтерами, которые не давали пощады ни одному мусульманину, попавшему им в руки.

На вершинах гор и в глубине ущелья — везде виднелись их живописные лагеря, похожие на поселения краснокожих, в которых я часто оказывался в бытность мою ковбоем.

Поняв наконец, какая нам грозит опасность, Халил принял решение отступать по дороге на Вастан.

Наша дивизия жандармерии, которая состояла из двенадцати батальонов опытных бойцов, умевших сражаться в горах, должка была образовать передовой отряд. Ее задача состояла в том, чтобы слиться с остатками гарнизона Вана, стоявшего лагерем недалеко от Шахманиса, и двигаться далее на Вастан. Остальное войско должно было идти вслед за ней.

В течение тех шести или семи дней, когда мы стояли в Сове, у нас не было ни одной серьезной стычки с противником — лишь иногда возникали перестрелки. Русских вполне устраивало такое положение вещей, когда мы сидели сложа руки, а они наступали на север, чтобы взять нас в кольцо.

Поэтому наше неожиданное отступление тут же встревожило неприятеля, который открыл по нашему войску яростный артиллерийский огонь и бросился в штыковую атаку на наш арьергард.

Однако все попытки московитов задержать нас оказались напрасными — наши отряды смогли уйти в горы Бервар и Нордуз и продолжить путь к Вастану.

26 мая мы с Кязым-беем в сопровождении нашего штаба и эскадрона конной жандармерии отправились в сторону Шахманиса, где, как я уже сказал, нас поджидал прежний гарнизон Вана и куда мы заранее направили основные силы нашей дивизии. [86]

Ночь мы провели в деревушке Кешам. Жителями ее были не курды, а полукочевые израелиты, объяснявшиеся на смеси курдского и арамейского языков и признававшие многоженство.

После ужина я имел случай довольно долго беседовать с некоторыми из их старейшин, пришедшими поприветствовать меня. От них я узнал массу любопытных подробностей, в особенности об изгнании иудеев в Вавилон во времена Навуходоносора — они рассказывали об этом с такой непринужденностью, будто это случилось вчера.

Среди хранившихся у них реликвий была одна очень древняя копия Пятикнижия, записанная на длинном пергаментном свитке, который сворачивался вокруг древка из розового куста имелись у израелитов и другие ценные документы, записанные необычными буквами и по непонятной мне причине скрываемые от турок.

Помимо Кешама существовали, видимо, и другие селения, где проживали полукочевые израелиты. Они располагались у подножия гор Хартош и Джебел-Тоура. Их жители мирно соседствовали с хасидами, курдами и несторианами, населявшими эти дикие и малоизвестные гористые местности Загроса и Ботансу.

На следующий день, 27 мая, мы преодолели крутой перевал, рассеченный в нескольких местах пропастями, из-за чего мы вынуждены были по большей части спешиваться и вести лошадей под уздцы. Это было не очень просто, особенно мне, поскольку я уже некоторое время страдал несварением желудка, которое через несколько дней обернулось сильнейшим приступом дизентерии.

На следующий вечер в какой-то захолустной деревушке, названия которой я не помню, мы встретили нашего главного врача — Иззет-бея. У него уже был готов для нас великолепный ужин. Мы переночевали там, разбив лагерь на развалинах старинной крепости, в которой однажды останавливался Тамерлан. У тропинки, которая некогда была королевской дорогой, я заметил груду булыжников, каждый размером со страусиное яйцо: каждый из солдат Тамерлана должен был положить в нее камень.

Таким образом, подсчитывались в древности на Ближнем Востоке приблизительные размеры войска. Он до сих пор существует под названием talimname ^67a в некоторых областях Кавказа и Северной Персии.

29-го мы, наконец, прибыли в Шахманис, где я имел удовольствие встретиться с Ахмед-беем, Бурханэддин-беем и другими моими товарищами по осаде Вана. Не хватало только Киямбулата, который, как я узнал, пал в бою с русскими, уж не помню, где именно.

На следующее утро я двинулся с передовым кавалерийском отрядом по дороге в ущелье Касрик, которая вела в Вастан. Накануне [87] вечером мы приняли решение занять эту дорогу с помощью отряда из двухсот-трехсот человек и, таким образом, предотвратить нападение неприятеля с правого фланга.

Подъехав к селению Касрик, мы услышали ружейную пальбу, а затем и орудийные залпы. Оки усиливались по мере того, как мы продвигались вперед. Столь сильный грохот сражения свидетельствовал, что наш маленький гарнизон, находившийся в ущелье, был только что атакован русскими и волоктерами-армянами из Вана. Вместе они насчитывали не менее трех-четырех тысяч пехотинцев и примерно восемьсот казаков, имевших при себе три или четыре батареи горной артиллерии.

Пытаясь спасти наших смельчаков, отчаянно сражавшихся на голом склоне, я послал в атаку батальон «Эрзурум», который неожиданно напал на правый фланг неприятеля. Тем временем «Мосул» укрепился на нескольких высотах и, ведя оттуда огонь, сумел подавить сопротивление вражеской артиллерии. В результате меньше чем за полтора часа мы вновь стали хозяевами ущелья, а незадолго до заката уже полностью контролировали ситуацию. Однако в этот момент от Кязым-бея нам поступил приказ покинуть Касрик и обосноваться в местечке X, чтобы затем продолжить марш в другом направлении.

Если бы мы не выполнили этого приказа, на рассвете могли бы захватить Вастан, а позднее, возможно, даже Ван, поскольку неприятель уже начал отступать к северу, полагая, что мы будем преследовать его всем войском.

Около десяти часов вечера я встретился с Кязымом, от которого узнал, что он действовал в соответствии с приказом Халил-бея. Тот срочно вызвал Кязыма на помощь, так как основные силы нашей экспедиционной армии оказались в очень тяжелом положении.

Русские пытались помешать отступлению Халила из Совы жестокой атакой в штыки (во время которой потери русских составили не меньше шестисот человек). Затем за ним в погоню пустились почти вся их кавалерия, так что к настоящему моменту войско Халила было не только загнано в угол, но почти что окружено московитами в окрестностях Мерване.

Чтобы спасти Халила, нам необходимо было напасть на правый фланг противника. Так мы и сделали, перебравшись ночью по Перпеледану, где в пропастях погибли многие наши вьючные животные. Тьма была такая, что, дабы и самим не сорваться в ущелье, приходилось держаться за хвосты лошадей, служивших нам проводниками.

В этот памятный день я смог по достоинству оценить заслуги нашей дивизии и опыт ее отважных бойцов.

Многие из наших жандармов были прежде разбойниками или повстанцами, которых сослали к турецко-иранской границе за [88] неповиновение. Но в наших руках они стали послушными овечками, поскольку за малейшую попытку ослушаться их карали смертью.

Кязым-бей, я думаю, приказал расстрелять, а, возможно, и убил своими собственными руками больше сорока ослушников. Даже мне не раз приходилось с револьвером в руках или угрожая кинжалом прекращать беспорядки и останавливать грабежи. Но, несмотря на это, наша дивизия оставалась элитным корпусом во всех отношениях: ее бойцы умели мгновенно воспользоваться малейшим преимуществом, они перестраивались и применяли тактику партизанских отрядов, были настолько спаянными, что зачастую не нуждались в приказах командиров.

Эти жандармы не терялись даже в самую трудную минуту. При поражении они никогда не бросались в беспорядочное бегство, но покидали поле боя всегда лицом к врагу.

На рассвете мы добрались до деревянного мостика, перекинутого через Чатак как раз напротив селения Перпеледан. Курды, теснимые казаками, продолжали десятками тысяч спускаться с окрестных гор, ведя за собой огромные стада коз и овец. Часть их собралась толпой у окраины селения. Они препирались, чья очередь идти по мостику, иногда даже размахивали кинжалами и стреляли.

Нет нужды объяснять, какой поднялся переполох, когда подошла наша дивизия и мы стали ударами прикладов прокладывать себе дорогу среди этой толпы. Ведь спасение Халила зависело теперь только от того, как скоро прибудут наши силы.

Едва переправился на другой берег наш арьергард, как курды с удвоенной энергией бросились на мостик, который не выдержал огромной тяжести и с грохотом обрушился, превратив Чатак в новую Березину.

Эту ночь мы провели в Перпеледане, ожидая новостей от Халил-бея. Но мы их так и не получили. На следующее утро нас разбудил отдаленный звук выстрелов и непрерывные пулеметные очереди.

Через четверть часа мы с трудом различили вдалеке обозные колонны нашей экспедиционной армии. Они спускались зигзагообразными линиями по крутому склону холма, а следом за ними в безупречном порядке шли отдельные боевые части.

Если бы не грохот пальбы, никому бы и в голову не пришло, что это войско преследовали и уже почти окружили основные части вражеской кавалерии. И когда мы было двинулись навстречу нашему войску, нас удивило, что на одной из высот посреди дороги появились какие-то неизвестные отряды. [89]

Слава Богу, это оказались передовые силы армии Халил-бея. Четверть часа спустя и он сам присоединился к нам, довольный тем, что вновь оказался под защитой нашей дивизии.

Тем временем завязался жаркий бой между неприятелем и нашим арьергардом. Укрепившиеся на другой стороне реки в селениях Мерване и Чилкери, русские войска состояли из многочисленных кавалерийских казачьих полков. Им были приданы стрелковые батальоны, которые по мере продвижения войска занимали удобные позиции и прикрывали основные силы во время боя.

Интересно было наблюдать за атакующими нас казаками. Они походили на озлобленных пчел. Прикрываемые своими стрелками, казаки исчезали вдруг за холмами, чтобы затем внезапно появиться же на нашем фланге. Однако тут их поджидали наши пулеметчики: они гнали казаков назад, и множество их боевых коней возвращались обратно без седока.

Это напоминало Порт-Артур.

В половине второго в бой вступила наша артиллерия. Русские вынуждены были отступить и укрепились вокруг селения Мерване.

Пара их батальонов, отважившихся перейти реку, смогли окопаться среди горных уступов и скал, которые я держал под прицелом. Оттуда они открыли ответный огонь по холмам из красного порфира, где стояли мои части, образующие крайне левый фланг нашего фронта.

Мы находились менее чем в трехстах метрах друг от друга, однако все попытки русских выбить нас отсюда закончились неудачей: им пришлось отступить и дожидаться захода солнца, чтобы покинуть поле боя в темноте и избежать кровавой расправы с нашей стороны.

При отступлении к ним присоединилась пара сотен также обращенных в бегство сибирских казаков — поначалу мы их не заметили за склоном горы.

Когда казаки увидели, что их обнаружили, и услышали свист пуль, пушенных в их сторону нашими опытными солдатами, то бросились врассыпную, взлетая на полном скаку на склон противоположной горы. Но, несмотря на то что нас отделяло от них не менее восьмисот метров, мы все же нанесли им заметный урон.

Я заметил, что у казаков было довольно много лошадей белой и сивой масти. Это навело меня на мысль о том, что они получили подкрепление из армянских волонтеров, так как казаки, в особенности сибирские, использовали обычно лишь скакунов темного окраса.

Когда стемнело, артиллерия и пехота неприятеля, засевшая в нескольких километрах от Мерване, стала отступать из опасения, что мы предпримем ночную контратаку. Однако на следующее утро они вернулись. Но уже не для наступления, а чтобы вести за нами [90] наблюдение на расстоянии пушечного выстрела. В это время другая часть неприятельской пехоты, которая подошла ночью, захватила дорогу на Чатак и таким образом отрезала нам путь отступления в Битлис по дороге на Вастан.

Мы оказались запертыми здесь, зажатыми в тиски основными частями русской армии, которая угрожала нам с трех сторон. Иначе говоря, мы оказались прикованными к покрытым льдом горам в непроходимых районах верхнего Ботана. Вдобавок мы неожиданно попали в метель, которая принесла нам много мучений, особенно ночью. От снега также страдали наши лошади, и без того измученные многочисленными переходами через дикие горы Нордуз и Бервар.

На следующее утро мы проснулись от громкой перестрелки. Поначалу мы испугались неприятного сюрприза со стороны неприятеля. Но это оказалось не так. Пара заблудившихся медведей в испуге бродила по нашему лагерю в поисках выхода. Однако злая судьба привела их к котлам и жаровням наших поваров.

Мы находились на высоте три тысячи метров над уровнем моря, и температура воздуха была как в Сибири.

Мы продолжали находиться в крайне тяжелом положении, и одному Богу известно было, где бы мы отдали концы, если бы судьба не улыбнулась нам. Она предстала в виде некоего Норо, главаря курдских разбойников и помощника знаменитого разбойника Мурмухи. Норо, заручившись нашим обещанием добиться отмены угрожавшего ему смертного приговора, взялся вывести нас в Сиирт через суровые ледники Ботана и Джуди.

Я поверил на слово этому типу, и наше войско пустилось в путь по никому не известным местам. Как уверял меня сам Джевдед-бей, я был первым иностранцем, ступившим на эту землю.

Второй раз в моей жизни я путешествовал по доселе неизведанным районам.

В ночь на 5 июня снова повалил снег, но теперь он сопровождался бешеным ураганом. Из-за него замерзли несколько вьючных животных и сотня или две солдат. А 6-го утром наша дивизия двинулась вперед в арьергарде войска.

Поначалу русские преследовали нас, но затем, видя, что мы не обращаем на них внимания, они отстали — возможно, боясь засады.

В тот вечер мы спустились в прелестную долину, скрытую от человеческих взоров высочайшими горами. Мы увидели пестрые луга, цветущие сады и три или четыре селения, окруженные фруктовыми рощами. Но дома стояли пустые. Их жители поспешно бежали, узнав о нашем приближении. У двери водяной мельницы мы наткнулись на стадо груженных мукой ослов, которых бросили бежавшие хозяева. [91]

На рассвете мы стали подниматься вверх по грозным, с виду непроходимым, заснеженным горам. Их посеребренные склоны круто изгибались от гребня к гребню и терялись вдалеке средь белых пиков Хартоша, взметнувшихся до самых облаков.

Мы находились на совершенно неизведанной земле. Позже, а точнее говоря ближе к вечеру, мы пересекли ущелье, покрытое толстым слоем снега — в четыре-пять метров.

И уже на рассвете начали спускаться по направлению к югу, следуя течению многочисленных ручьев, чьи бурные красноватые волы срывались по обрывам в овраги, увлекали с собой куски льда и образовывали водопады, которые с оглушающим грохотом разбивались о дно пропасти.

Поскольку продовольствия недоставало, в течение этого и следующего дня мы были вынуждены питаться корешками и какими-то ароматными, напоминающими по вкусу лук, травами, которые курды используют для приготовления сыра.

К нашему великому счастью, количество растительности увеличивалось по мере того, как мы спускались. К закату мы уже грелись вокруг огромных костров, то и дело пыхающих пламенем и стреляющих искрами.

В то время, как я отдыхал, завернувшись в плащ, слушая ночное пение птиц и наслаждаясь видом чернеющих скал, покрытых льдом к окрашенных пурпурными отблесками огня, тишину нарушил пронзительный тоскливый вой. Он повторился несколько раз и, казалось, доносился с темных, острых вершин, которые окружали нас.

Наши курды, услышав подобный вой, обычно собирались вокруг костров, в страхе шепча суры из Корана, чтобы прогнать этого «шайтана», или Сатану Гор. Судя по голосу, это была на самом деле пантера.

Этот кошачий вой, а также завывание волков вдалеке время от времени будили в моем воображении воспоминание о том, что нам пришлось пережить в Кельехане, в котором хозяевами были не люди, а дикие звери.

7 июня мы продолжали спускаться по склону горы, заросшей кустарником, кривыми грушами-дичками и карликовыми каменными дубами. Мы спускались до вечера, пока не вышли в обширную долину, называемую курдами maziro ⁶⁸. С севера на юг ее пересекала какая-то полноводная река (мне кажется, что это было верхнее течение Ботансу).

Окруженные сверкающими, словно бриллианты на солнце, заснеженными горными хребтами, эти плато альпийской зоны Хаккяри [92] были terra incognita. Снег покрывает их восемь месяцев в году. Они известны лишь курдам и езидам, которые приходят в эти места летом пасти стада и собирать чернильные орешки.

Переходя тем же вечером реку, я смог оценить наших дромадеров. Они шли по шею в бурлящем потоке, перенося с одного берега на другой наши боеприпасы и наши артиллерийские орудия. Если бы не верблюды, все это пришлось бы оставить на берегу: лошади и мулы должны были преодолевать реку вплавь, поскольку с головой уходили под воду, если пытались перейти ее вброд.

Не было ничего красивее окружавшего нас пейзажа. Особенно прекрасен был вид на юг, где в голубой дали четко виднелось одинокая заснеженная вершина Джебель-Тоуры. На западе же сверкали на солнце серебристые вершины горы Джуди (горы Евреев) ^68а. По древнему арамейскому преданию, именно к ней причалил когда-то Ноев Ковчег.

Впредь вместо снега нам встречались по пути только страшные базальтовые пустоши и каменистые урочища. Наши бедные животные поранили на них ноги и охромели. Кроме того, нам приходилось подбирать больных и раненых из войска Халила, которых бросили из-за недостатка транспортных средств.

Иногда я был вынужден бросать боеприпасы, чтобы забрать с собой некоторых из этих несчастных, которые в противном случае неизбежно погибли бы от рук курдов или стали добычей диких зверей.

9 июня мы обошли вокруг подножья горы Джуди, которая тянулась с востока на запад как огромная глыба льда. Около четырех часов дня мы с Кязым-беем спешились в маленьком селении Кизгир, которое своими садами и ореховыми рощами издали напоминало желанный оазис.

Там мы встретили Халила. Во дворе чудесного дома он сидел на ковре, разутый, и попивал гaki, или duziko, то есть виноградную водку, в обществе своей свиты.

Одновременно с нами прибыли подполковник Исаак-бей и известный политик Омар Наджи-бей. Они очень отрицательно относились к объявлению Турцией войны Италии. Нам, не помню уж каким образом, недавно стало об этом известно.

Некоторые, в их числе и Омар Наджи-бей, проклинали тот час, когда Османская империя вступила в эту войну, и считали, что необходимо во что бы то ни стало заключить сепаратный мир [93] с союзниками, даже если для этого придется пожертвовать частью своей территории.

Жалко было смотреть на Кязыма, одного имени часто было достаточно, чтобы обратить противника в бегство. Он вынужден был уступить все лавры Халил-бею, этому архиубийце, который из зависти и невежества в военном деле только что уступил неприятелю провинцию Ван.

Когда я прибыл в селение в поисках продовольствия для наших тюлей, страдавших от недоедания уже целую неделю, я наткнулся на совершенно пустые лавки на базаре. Войска Халила прошли здесь, как стая саранчи, разрушая и разбрасывая на своем пути все, что не могли унести с собой,

На следующий день мы поехали по безводной местности, окруженной желтоватыми известковыми холмами. Они напомнили мне форты в Андах на краю саванн Касанар. К одиннадцати часам мы подъехали к селениям Амбар и Гюндеш, которые Халил приказал разграбить и сжечь под предлогом того, что их жители якобы украли оружие у некоторых наших солдат.

На берегу реки я заметил качавшиеся на ветру трупы полдюжины повешенных курдов. А через некоторое время мы наткнулись человек на двадцать армян, которых наши люди нашли в горах — они скрывались там, пытаясь выдать себя за несториан. Однако все их усилия оказались напрасны. Ими занялся наш арьергард. Когда мы снова тронулись в путь, до меня донеслись ружейные выстрелы.

В ту ночь я спал ужасно. Меня беспокоили блохи и сильные приступы дизентерии, которая грозила обернуться тифом.

В этих местах водились клещи и огромное множество слепней, которые не давали покоя нашим животным.

Выбравшись из кавказских снегов, мы стремительно спустились в субтропики Джазиры, и Верхней Месопотамии.

12-го июня мы наконец перешли впадающую в Тигр Ботансу по мосту Саман-Копрю (который казаки поначалу попытались отбить у нас) и вошли в провинцию Битлис. В этот день наши пути с Халилом разошлись. Он со своим войском продолжал двигаться на север, чтобы заручиться поддержкой Джевдеда и организовать бойню в Сиирте, Битлисе, Муше и Сасоне. Кязым-бей тем временем получил приказ двигаться к Карахисар и вернуть провинцию Ван, которую Халил потерял из-за своих промахов.

В конце концов, несогласный с таким количеством неоправданных убийств христиан, совершенных если не по прямому указанию, то по крайней мере с негласного благословения главнокомандующего нашего экспедиционного корпуса полковника Халил-бея, я попросил понижения до исполняющего обязанности начальника штаба [94] дивизии жандармерии Вана, воспользовавшись ночной темнотой, я переоделся жандармом и отправился в город Битлис, желая выяснить, что стало с сестрой Марзон и мисс Макларен.

К сожалению, я не смог их разыскать, и до рассвета должен был вернуться к своему небольшому конвою, который оставил в деревушке солеваров под названием Варкан. Там меня неожиданно застал городской глава с последними новостями из Константинополя — германский император обратился в Ислам.

По дороге в Сиирт ко мне присоединились несколько офицеров из батальона волонтеров Башкале. Они с гордым видом рассказали мне, каким образом власти Битлиса всё подготовили и ожидали лишь окончательного приказа Халил-Бея, чтобы начать одну из самых подлых расправ в истории современной Армении.

В приливе дружеских чувств (турки почти всегда были ко мне расположены, возможно, потому что я выучил язык). Они даже посоветовали мне поторопиться, если я хочу успеть на великую резню в Сиирте, где она вот-вот должна была начаться под руководством генерал-губернатора провинции Джевдед-бея.

18 июня ещё до полудня мы прибыли в город Сиирт, где белые сужающиеся кверху домики указывали на то, что его основали вавилоняне.

Шесть минаретов, один из которых стоял, накренившись, вырисовывались как алебастровые иглы на бирюзовом небе Месопотамии.

На прилежащей равнине спокойно паслись стада коров овец и чёрных буйволов, несколько заросших шерстью дромадеров дремали, лежа у единственного источника.

Однако, мимолётное чувство умиротворения которое вызвало это пастораль в моей измученной душе внезапно улетучилась из-за ужасного зрелища, открывшегося на соседнем с дорогой холме. Тысячи полуобнаженных окровавленных тел громоздились друг на друге, кое-кто из людей был еще жив.

Отцы и братья, дети и внуки пали тут изрешечённые пулями и изрубленные ятаганами.

То тут-то там виднелись руки или ноги сотрясались предсмертными конвульсиями.

Из перерезанных глоток толчками вытекала кровь, унося с тобой жизнь этих несчастных.

Стаи воронов выклевали глаза у уже мертвых и ещё умирающих. В застывших взглядах их агонизирующий жертв выразился весь ужас предсмертных мук. Питавшиеся падалью псы вонзали острые зубы в ещё тёплые внутренности.

Придя в ужас от столь жуткой картины, и перескакивая через горы трупов преграждающих путь нашим лошадям, мы наконец-то [95] въехали в Сиирт, где полиция наравне с простым людом грабила лома христиан.

В Доме правительства я встретился с верхушкой администрации той провинции, собравшейся на совет. Его возглавлял начальник местной жандармерии капитан Назим-эфенди, лично руководивший расправой.

Из его слов я сразу понял, что об этом кровопролитии распорядился за день до того Джевдед-бей, сам же он на рассвете направился в Битлис, чтобы начать еще одну резню, о которой мне рассказали офицеры из Башкале.

Один из вышеупомянутых административных чинов, с которым я был в дружеских отношениях, предупредил меня со всей осторожностью, что Халил уже распорядился убить меня, дабы я не мог позднее ни в Константинополе, ни за границей рассказать о происшедшем. Ведь во всем войске, по словам Халила, я был единственным христианином и непосредственным свидетелем того, что не дозволено видеть неверному.

Между тем я разместился в красивом доме несториан, разграбленном, как и все прочие. Из всей мебели осталось лишь несколько сломанных стульев. Полы и стены были залиты кровью. В дальнем углу я нашел английский словарь и маленькую иконку Девы Марии. Наверное, какой-нибудь ребенок спрятал их там впопыхах.

Немного отдохнув, я спустился в военный клуб, где меня уже ждала группа офицеров, бывших у меня под началом во время осады Вана. В их обществе я мог спокойно смотреть на те жестокие вещи, которые совершали жители Сиирта в это время.

Среди прочих малоприятных сиен, которые я должен был наблюдать с улыбкой на губах, помню патруль жандармов. Они вели почтенного старца. Тот был в черной рясе и фиолетовой скуфье, выдававших в нем несторианского епископа. Из раны на лбу стекали капли крови, скатываясь по его бледным щекам, они превращались, казалось, в кровавые слезы страданий. Проходя мимо нас, он задержал свой взгляд на мне, как будто бы угадывая во мне христианина, однако затем прошел дальше, в сторону того холма, где лежала его паства, опередившая своего пастыря на пути смерти. Там он остановился, распростер руки крестом и упал, изрубленный саблями убийц.

Через некоторое время появилась толпа городской черни, волоча за собой трупы детей и стариков. Головы умерших бились из стороны в сторону и бились о булыжную мостовую. Проходящие мимо люди плевали в них и поносили их.

Так, одна за другой, разыгрывались на моих глазах все более и более трагические сцены. В конце концов, устав быть свидетелем [96] этого ужаса, я отправился домой. Я наконец принял решение не служить под знаменами Халил-паши, позволявшего совершать подобные издевательства над людьми.

Тем временем стемнело, и серебристая луна вскоре взошла над верхушками пальм и куполами далеких мечетей. Похожие на волшебные замки, они грозно и величественно созерцали загадочную лазурь небес, в то время как из глубин земного мрака время от времени доносились, словно предсмертные стоны, слабые отзвуки военных горнов и таинственный вой гиен.

Когда луна поднялась высоко в небо, я уже был далеко от Сиирта и ехал по земле Кашана. Никто даже и представить себе не мог, в каком направлении я двигался.

В полдень мы с помощью курдов пересекли широкую реку. Курды, проводившие нас на другой берег, попытались предательски напасть на нас. Однако мы, предвидя это, уложили их почти всех первым же залпом.

В те времена человеческая жизнь не стоила и ломаного гроша. Горе тому, у кого во рту можно было разглядеть золотые коронки. Курды способны были долгое время преследовать человека, чтобы в конце концов, выдрать их предварительно перерезав бедняге глотку.

Перед самым закатом мы прибыли в небольшое селение под названием Сокайда, в котором проживал глухонемой старейшина Мохамед-Чефик, брат богатого шейха Мохамеда-эфенди. Последний был владельцем семидесяти деревень в соседней равнине. Он сражался на нашей стороне в Ване, но затем из личного интереса перешел на сторону врага.

Курды поначалу отказывались принимать меня под предлогом, что Мохамед-эфенди отсутствовал. На самом-то деле они хотели вынудить меня ехать дальше и прирезать меня вместе с небольшим отрядом из семи жандармов ночью в каком-нибудь пустынном месте.

Однако блестящего маузера, ловко приставленного мною к животу глухонемого старейшины, а также того факта, что кое-кто из курдов знали меня в лицо и слышали обо мне еще в Ване, сполна хватило, дабы Мохамед-Чефик поменял решение. Он немедленно предложил мне остановиться у него в доме. Однако, прекрасно зная курдов и их подлый нрав, я отказался от этого приглашения и предпочел расположиться в стоящем особняком строении, с крыши которого были видны верхушки окружающих домов.

Внизу я поставил лошадей под присмотром трех жандармов. Я сам с четырьмя остальными своими спутниками поднялся на второй этаж, приготовившись — в случае нападения — защищаться до последнего. [97]

После ужина я отправился на самый верх моей маленькой крепости, чтобы насладиться прекрасным видом, открывавшемся оттуда. Особенно великолепен он был на востоке: розоватые вершины горы Джуди виднелись на фоне перламутрового неба. На западе же дремала, окутанная туманной дымкой у самого горизонта, голубая громада гор Сасун и Анток — именно там в 1896 году армяне с Верхнего Тигра дали отпор турецко-курдским войскам Али-паши. Там же спустя пять недель должны были погибнуть почти все выжившие до того дня христиане провинции Битлис под ударами сабель курдов и под пулями волонтеров жестокого Джевдед-бея. Этот тиран убивал, возможно, не только ради того, чтобы убивать, но также и потому, что был свято убежден — таким образом он служит своей родине и в первую очередь своей религии. Так же и крестоносцы под началом Готфрида Бульонского ⁶⁹ в 1099 году вырезали все еврейское и мусульманское население Иерусалима числом в 80 тысяч душ.

Цепи голубых гор и обширные шафрановые долины, похожие на искусно вытканный гобелен, окружали нас со всех сторон. Казалось, каждая из здешних руин и даже каждый камень говорят мне о блистательной персидской коннице и ее метких стрелках, которые наводили ужас даже на римских легионеров.

Поскольку курды, как и прочие исконные жители Месопотамии, и теплое время года обычно спят на крышах, я удивился, что в тот вечер туда никто не поднялся. Если не считать нескольких мужчин, которые забрались наверх прочесть вечернюю молитву, а заодно и проследить, что делаем мы. Их странное поведение окончательно убедило меня в том, что курды что-то замышляют. Чтобы они не застали нас врасплох, я на всякий случай принял все необходимые меры предосторожности и стал ждать.

В начале первого я услышал странный звук с одной из соседних крыш, за которым последовал едва уловимый свист. Догадавшись, что это не что иное, как сигнал к действию, я выстрелил в воздух, чтобы предупредить моих людей внизу.

Мой одинокий выстрел, похоже, стал знаком для курдов, они сразу же открыли по нам яростный огонь и не прекращали его до самого рассвета.

Тем временем, привлеченные, вероятно, шумом сражения, нас кружили десяток или два турецких дезертиров, до того прятавшихся в ближайших горах. Увидев такое скопление курдов, которые воинственно вопили и готовились к штурму, они вместо того, чтобы [98] прорваться к нам, перепугались и кинулись бежать к холмам, преследуемые курдами. Те, видимо, вскоре догнали их и убили.

Воспользовавшись этим неожиданным поворотом событий, мы сели на лошадей и, несмотря на то, что четверо из нас были ранены, проложили себе дорогу саблями и пистолетами и поскакали во весь опор прочь. Но прежде этого мы успели поджечь дом, в котором провели ночь, и на прощание выстрелить пару раз в окна здания, где засели Мохамед-Чефик и его приспешники.

Утро казалось прекрасным и полным радости не только нам, но даже нашим лошадям, которые не переставали ржать.

Единственное, что никак не вязалось со столь прекрасным ощущением света и жизни, были дымящиеся развалины христианских деревень и омерзительный запах мертвечины.

Меж тем курды пришли в себя от удивления и, вскочив на своих норовистых скакунов, бросились за нами в погоню. Однако догнать нас они не решались. Урок, который мы им только что преподали, и близость к селению Сок, видимо, отрезвили их: постепенно они исчезли в облаке пыли.

Старейшиной в этом селении был мой старый друг, болгарин-вероотступник. Он встретил меня с распростертыми объятиями и тут же сообщил, что только что получил срочную телеграмму от Джевдед-бея, в которой тот спрашивал, не видели ли меня здесь. Эта новость сильно обеспокоила меня. Зная благородный нрав моего друга, я со всей откровенностью поведал ему о том, что со мной случилось. Он же имел мужество дать Джевдеду отрицательный ответ.

В этот же день за обедом я сумел разглядеть в окна дома старейшины несколько сотен христиан — детей и женщин — расположившихся на рыночной площади. На их впалых щеках и во ввалившихся глазах уже лежала печать смерти.

Среди женщин (большинство из них были молоды) находились и матери с детьми, точнее сказать со скелетами детей на руках.

Одна из них явно потеряла рассудок. Она укачивала полуразложившийся труп новорожденного.

Еще одна женщина лежала на земле не двигаясь. Она была мертва. Двое сирот, думая, что она спит, со всхлипами пытались ее разбудить.

Рядом с ней в луже алой крови умирала другая женщина, очень молодая и красивая. Ее убил солдат из конвоя.

В бархатистых глазах умирающей, которая, похоже, была из аристократической семьи, отражалась неописуемая, ужасная мука. Когда я пробился с помощью хлыста через толпу курдских жандармов, которая ее окружала, и протянул ей стакан воды, она успела лишь поцеловать мне руку — и скончалась. [99]

Когда прозвучал сигнал отправляться, эти грязные, одетые в лохмотья скелеты, стали подниматься один за другим. Они воплощали в себе всю горечь человеческого существования, взывающую к небесам. Эти несчастные медленно удалялись, сопровождаемые толпой курдов и всякого местного сброда, которую бородатые жандармы пытались отогнать, бросая в нее камни. Правда, безуспешно — курдов не пугали такие мелочи, они не отставали от своих будущих жертв, предвкушая добычу, как стая грифов-падальщиков. Эти подонки осыпали бедняг проклятиями и размахивали кинжалами перед их носом. Единственный грех этих несчастных пленников заключался в том, что они были христианами.

Служащий канцелярии губернатора, которого я знавал прежде, по секрету сказал мне, что за прошедшую неделю уже несколько подобных конвоев были отправлены в Синан, но ни один так и не дошел к месту назначения. Когда я спросил почему, он смиренно ответил: Поскольку Аллах велик и милосерд!».

Отдохнув сутки, мы снова отправились в путь.

Месопотамское солнце ярко светило над морем золотых колосьев, вдали сверкали серебристые воды реки Батмансу, впадающей в Тигр, и полдень мы пересекли ее на пароме. Примерно около часа мы, соединились с эскадроном тяжелой кавалерии, шедшей в авангарде 36-й дивизии под командованием полковника Генштаба Сиаг-бея. Он был старейшим преподавателем Военной академии Константинополя, очаровательным человеком, и к тому же прекрасно говорил по-немецки.

Несмотря на все его положительные качества, а также на то, что в свое время он учил Халил-бея, тот через несколько недель приказал отстранить его от должности, а потом и вовсе разжаловал. Только потому, что Сиаг-бей мешал Халилу.

Эту ночь я провел в Синане. Алькальдом (muhtar) этого городка был молодой араб с огненно-рыжими волосами. Он сразу же мне не нравился. Потому что был излишне любопытен, как и все арабы низкого происхождения. Так, например, заводя разговор о резне, он непременно хотел узнать мое мнение, которое я не имел ни малейшего намерения высказывать, и говорил лишь, что меня как человека темного эти дела мало касаются.

Однако алькальд, тем не менее, приказал своему секретарю вполголоса (якобы для того, чтобы я не услышал) немедленно телеграфировать в Военное министерство в Константинополе и сообщить, что я нахожусь в Синане и знаю обо всех событиях (hepsi-belir) ^69a. [100]

Можете себе представить, что я почувствовал, услышав это. Я, разумеется, сделал вид, что ничего не понял, и, прощаясь, как бы невзначай обронил, что собираюсь на следующее утро продолжить свой путь в Мосул по дороге на Редван и перейду мост Akrebi (иначе говоря, «скорпионов») в окрестностях Джазирет-ибн-Омара.

Поначалу я и в самом деле следовал этим маршрутом, но через несколько часов свернул с дороги, взяв курс на запад, и прибыл вскоре в Бисмиль, где и заночевал. Во главе этого селения стоял черкес — человек очень сдержанный, который приютил меня в своем доме. Наутро, прощаясь, он добродушно улыбнулся и известил меня, что он «все знает, но чтоб я не беспокоился». Я ушел со спокойной душой — ведь я был его гостем, а для черкесов гость — это святое.

В тот день, 25 июня, Джевдед-бей приказал повесить в Битлисе Какиджяна-эфенди вместе с двумястами наиболее почитаемых армян, предварительно изъяв у них — в качестве ссуды — пять тысяч фунтов золотом. Эту сумму он впоследствии разделил с Халилом.

Не удовлетворившись этим злодеянием, он приказал отвести всех живших в Битлисе армян мужского пола группами по пятьдесят человек в пустынное место в близстоящих горах и убить их. Армян похоронили в общих ямах, предварительно вырытых ими же. Единственными, кого он оставил в живых, были десяток или два ремесленников — они нужны ему были в военных мастерских.

Молодые женщины были отданы на откуп черни, а старухи с детьми младше двенадцати лет — высланы.

Таким образом, за один единственный день в Битлисе и его окрестностях погибло около пятнадцати тысяч армян.

Одна иностранка, проживавшая тогда в Битлисе, рассказывала об этой резне в своем письме от 23 июня (1915 года) и говорила среди прочего следующее: «После заключения армян в тюрьмы турки начали высылать женщин. Узнав об этом, я направилась к губернатору и умоляла его сжалиться над ними. Но он ответил мне, что если бы даже и захотел, то не смог бы этого сделать, так как приказ был отдан самим Халил-беем. Затем сеньорита добавила, что написала прошение Халилу, но тот даже и не подумал ответить ей.

У меня есть основания полагать, что этой сеньоритой была сестра Марта, о которой я уже рассказывал в предыдущих главах.

Те немногие армяне, которым удалось избежать расправы битлисцев, поспешили укрыться у своих соотечественников в округе Муш, а также частично среди беженцев из Сливана и Бишорика. Этих беженцев преследовали курды из Беле, Бекрана и Шего и оттесняли в дикие непроходимые горы Сасун и Анток. Последняя возвышается, словно дозорная вышка, в горной цепи Антитавра над выжженными долинами Диярбакыра. [101]

Число этих беженцев доходило до тридцати тысяч — мужчин, женщин и детей. Взгляд их был одновременно грустным и свирепым. Они отступали до тех пор, пока не были загнаны на покрытые снегом вершины вулканов и гребни гор, венчающие мрачную и необъятную горную цепь. Там эти люди, став спиной к пропасти, бросались высоты, ни за что не желая попасть в руки курдам и волонтерам Джевдед-бея. Тот из-за своего патриотизма, фанатизма или кровожадных инстинктов — называйте это как хотите — окончательно превратился в ангела смерти, истребляющего армян в восточных провинциях, и в послушную марионетку Халил-бея. Халил вертел Джевдедом как хотел, ради того чтобы отомстить христианам за моральную и материальную поддержку, которую те оказали русским в битве при Дилмене и в последующем завоевании провинции Ван.

После истребления в городе Битлисе армян, халдеев, сирийцев-католиков и несториан Джевдед в сопровождении тогда уже ставшего подполковником Кязым-бея (судя по тому, что мне раскалывал позднее сам Джевдед) направился в долину Муш, чтобы покарать непокорных жителей этого округа и тех, кто прятался в горах Сасуна.

(Так это называли турки, когда речь заходила об устроенной ими резне...)

Тогда долина Муш и ее окрестности в районе Сасуна были отрезаны мощными отрядами жандармерии и курдских асиретов. Джевдед-бей, как обычно, потребовал выплатить ему ссуду, вслед за тем последовали произвол и всякого рода преступления, приведшие к уничтожению огромной части армянского населения данного вилайета. Наряду с этим качалось всеобщее мародерство, затронувшее восемьдесят или сотню христианских селений в долине Муш и даже сам город. Там армяне, как всегда, совершили стратегическую ошибку укрывшись в больших зданиях и церквях, каковые турецкая артиллерия, естественно, не замедлила стереть с лица земли.

Таким образом, в Муше и его окрестностях меньше чем за две недели погибло около пятидесяти тысяч армян.

В некоторых близлежащих деревнях, таких, как Аледчан, Маграком и Кескег, были совершены ужасающие преступления. Часть женщин и детей согнали в сарай и сожгли живьем, тогда как остальные нашли смерть в волнах Евфрата.

В это время, избрав предлогом «незаконное хранение оружия», турки начали осуществлять массовые депортации и убийства в городах Мардин, Диярбакыр. Мезире, Карпут и других. В них было окончено почти со всем христианским населением, а следовательно, практически со всей торговлей и процветающей промышленностью и провинциях Мамурет-эль-Асис и Диярбакыр. [102]

После расправы в Диярбакыре прокатилась волна кровавых убийств и стычек по провинции Адана, в результате чего север Сирии (Цейтун. Урфа, Марат и др.) был заполонен беженцами из центральной и северной Анатолии. Депортации были приостановлены лишь в Смирне и Константинополе по настоянию Австрии и Германии.

Провинции Ван и Битлис, Диярбакыр и частично Мамурет-эль-асис были единственными, в которых совершались убийства в полном значении этого слова. В остальных вилайетах империи гонения приняли форму массовых депортаций, которые, однако, привели к тому же результату. Так, до трех четвертей, а иногда — и до девяноста-девяноста пяти процентов бесконечных верениц тысяч и десятков тысяч депортированных, отправлявшихся из прибрежных районов Черного моря и из центральной и восточной части Анатолии в сторону пустынь Сирии и Месопотамии, как правило, погибали по дороге от тифа и голода.

Те же, кто не умер по этим причинам, становились жертвами курдских и черкесских бандитов. Они нередко погибали от рук жандармов: те, устав конвоировать этих несчастных, избавлялись от обузы, забивая их прикладами, или заставляли — под дулом ружей — переплывать глубокую реку, в водах которой эти ходячие скелеты исчезали навсегда.

Я своими глазами видел на берегах Евфрата истощенные тела десятков или даже сотен армянских детей и женщин, служивших пищей грифам и шакалам.

Наличие этих трупов меня сильно удивило, так как гражданские власти Оттоманской империи обычно скрупулезно заметали следы своих преступлений — так, чтобы даже стаи воронов и собак, питающихся падалью, не выдали постороннему глазу место недавнего пиршества хищных гиен с полумесяцем на лбу.

Убийства и депортации, без сомнения, являлись частью хорошо продуманного плана реакционной партии, возглавляемой великим визирем Талаат-пашой и гражданскими властями, находящимися у него в подчинении. В соответствии с этим планом он намеривался расправиться в первую очередь с армянами, а затем с греками и другими христианами, бывшими подданными Оттоманской империи.

Доказательством тому служат убийства в Сиирте, Джазире и близлежащих округах, когда погибло не меньше двухсот тысяч христиан-несториан, сирийцев-католиков, якобитов и прочих, которые не имели никакого отношения к армянам и всегда были верными поданными турецкого султана. То же самое произошло с депортированными армянами Анкары: почти все они были католиками и [103] предпочли умереть, но не отречься от веры в отличие от армян-грегориан, которые в такой же ситуации приняли ислам.

Чтобы стало понятно, с каким преступным безразличием гражданские власти Оттоманской империи относились к страданиям и мольбам полутора миллионов христиан, погибших во время этих расправ, думаю, достаточно вспомнить одну фразу, произнесенную великим визирем Талаат-пашой во время его встречи с американским министром мистером Моргентау.

«Убийства? Ах, да! Надо же мне было чем-то развлечься!».

ГЛАВА X

После Бисмиля нам уже не приходилось больше карабкаться по горам. Окружающий пейзаж напоминал равнины Дакоты, а поля пшеницы простирались со всех сторон до самого горизонта.

По небу проносились черные тучи саранчи, предвещая голод и чуму. Колодцы и резервуары для воды были заполнены разлагающимися тельцами насекомых, которые настолько заражали воду, что даже животные отказывались ее пить.

Подобные наблюдения, сделанные мной в течение тех четырех лет, что я оставался в Турции, наводит меня на мысль, что эпидемии холеры — столь частые на Ближнем Востоке — происходят именно из-за потребления гнилой воды.

Мучаясь от сильного жара и приступа дизентерии, которая усиливалась день ото дня, я продолжал путь, крепко держась за луку седла, чтобы не упасть. Внезапно мой конь остановился, и я, подняв глаза, видел, что у моих ног расстилается прекрасная долина, покрытая зелеными пастбищами и цветущими полями, похожими на восточный ковер. В противоположном ее конце на фоне лазурного неба на отвесном плато — вырисовывалась, словно венец смерти, огромная зубчатая стена, сооруженная из черных базальтовых блоков.

Это был город, который арабы называли Диярбакыр, а турки — Кара-Амит или Черный Амит, столица одноименной провинции, служившая конечными пунктом судоходного пути по Тигру.

Над ее ощерившейся крепостной стеной возвышались более дюжины ажурных круглых, восьмигранных и даже квадратных (вместо колоколен) минаретов. Они были увенчаны темными куполами. На юге же пылали в солнечных лучах снежные вершины горы Караджадага.

По мере того как дорога сворачивала и изгибалась изящными петлями, уводя вглубь долины, я смотрел вокруг все более и более [104] рассеянным взглядом. Наконец мы проехали по построенному еще римлянами мосту длиной в десять-двенадцать арочных пролетов. Только к вечеру, проезжая по прекрасным цветущим фруктовым садам и рощам, мы прибыли в древнейший город Зофене, или Диярбакыр, через ворота, называемые Demirdin ^69б, расположенные в изгибе крепостной стены — сквозь ее огромные бреши и бойницы уже были видны первые звезды на темном небосклоне.

Мой скакун не раз вздрагивал из-за трупного смрада и светящихся глаз шакалов, бродивших, словно неприкаянные души, вокруг темных домов армян: они подходили то к порогу, то к окну, то к разбитой двери, что стонала, словно привидение, раскачиваясь на ветру.

Слава губернатора Решид-бея. задумавшего и организовавшего эту резню, все росла и росла и почти достигла славы Джевдеда. Единственная разница между ними заключалась в том, что Джевдед, хотя и был хитер и вероломен, как пантера, являлся при этом отважным воином, не чуждым своеобразного великодушия, в то время как Решид представлял собой гиену, которая убивает, не рискуя собственной шкурой.

Ту ночь я провел в здании военной комендатуры в качестве гостя Мехмеда Асим-бея, начальника жандармерии, расквартированной в этом городе. Он лично возглавлял расправу над армянами, недавно осуществленную в Диярбакыре.

Обходительный и образованный, как все турецкие эфенди, он с самого начала окружил меня вниманием и даже показал две фотографии, на которых был запечатлен он и его подчиненные, стоящие у горы оружия, якобы тайно хранившегося и найденного ими в домах и даже церквях армян.

Однако если повнимательней приглядеться к фотографиям, то тут же можно было заметить, что на самом деле это была гора охотничьих ружей, ловко прикрытых сверху боевыми винтовками. Это заставило меня заподозрить, что вся эта внушительная груда вооружения вовсе не была обнаружена Мехмедом Асим-беем, но служила лишь для того, чтобы обмануть и впечатлить общественное мнение. Тем не менее мне показался любопытным рассказ начальника жандармерии о том, что русские еще задолго до войны распространили среди армян, халдеев и несториан в провинциях Ван, Битлис, Диярбакыр и Урфа значительное количество оружия и боеприпасов к нему, дабы они поднимали восстания по мере того, как русские войска будут продвигаться в сторону залива Искендерон.

По правде говоря, план русских был совсем неплох. Неизвестно было лишь, действительно ли у армян хранилось оружие, или это [105] фантасмагорические домыслы турецких властей. Ведь они, привыкав к своему мрачному кровавому режиму, воображали, что и весь мир настроен столь же кровожадно, и в первую очередь армяне, которые, благодаря своей энергии и талантам в конце концов стали представлять настоящую угрозу для младотурок: те как ни стремись, не могли сравняться с ними ни в чем, особенно в промышленности.

Нет сомнений, что у некоторых (а может быть, и многих) армян огнестрельное оружие было. Но кто мог обойтись без него в тех местах, где каждый вынужден заботиться о собственной жизни, особенно когда младотурки сами толкали их на это?

После провозглашения hurriet свободы 69в, или конституции в 1908 году с согласия министерства иностранных дел стали образовываться различные националистические армянские комитеты. Они открыто продавали оружие и боеприпасы всем своим сторонникам, которые способны были заплатить.

Это происходило к тому же не только в провинциях Ван, Битлис и Диярбакыр, где армяне и так имели огнестрельное оружие, но почти по всей Оттоманской империи, начиная с Константинополя.

Подозрения турецкого правительства насчет армян, проживающих в вилайетах Мамурет-эль-Асис, Диярбакыр и Урфа, были беспочвенны или, по крайней мере, никак не могли оправдать приказа вырезать в этих провинциях десятки (а может быть, и сотни) тысяч детей и женщин только за то, что они были христианами.

На следующее утро мне передали записку от Мехмеда Асим-бея, и которой он извинялся за то, что был вынужден уехать этой ночью, не имея возможности проститься со мной. За завтраком я узнал от иного из его денщиков, что с ним отбыл и почти весь его полк, дабы устроить новую кровавую расправу Бог знает где.

Располагая парой свободных часов, я сел на лошадь и поехал взглянуть на исторические памятники и развалины Диярбакыра — города, служившего крепостью еще ассирийским и вавилонским правителям во времена вторжения скифов и прочих северных варварских племен.

Город Кара-Амид расположен между базальтовыми пустынями и изумрудного цвета плодородной долиной Зофене. Эта долина изборождена целой системой оросительных каналов и потому издали напоминает серебристое кружево. Город окружен гигантской стеной в четырнадцать футов шириной и тридцать, сорок, а местами и [106] пятьдесят — высотой. Она увенчана семьюдесятью башнями, которые украшены как изящными надписями, выполненными куфической вязью (простой и цветистой), так и красивейшим орнаментом в различных стилях.

Эта знаменитая оборонительная система окружностью в три или четыре мили, внутри которой имеется множество широких крытых галерей, покоится на частично разрушенной крепости Ич-Кале. Высота ее ветхих башен достигает сорока метров.

Помимо несторианского монастыря, примыкающего изнутри к крепостной стене и особо известного своим двойным восьмиугольным куполом, в крепости Диярбакыра имеется также дворец правительства, большая казарма, с полдюжины или более общественных зданий и стройная мечеть: сквозь ее отделанные под бронзу решетки окон можно было видеть саркофаги — позолоченные и украшенные цветами, если в них покоились останки женщины, или же увенчанные тюрбаном с султаном, если в них были погребены воины. И словно для того, чтобы придать этому месту еще больше очарования, в его садах струятся, переливаясь и журча, бурные воды огромного акведука, который был построен еще римлянами и снабжает город водой уже около двадцати веков.

В Диярбакыре имеется также тринадцать караван-сараев, дюжина или две общественных бань, восемь или девять церквей, среди коих особенно примечательны по разным причинам уже упомянутый несторианский монастырь, греческая православная церковь мелекитов, знаменитейшая церковь Св. Марии якобитов и, наконец, еще одна (название которой я уже не помню), превращенная в конюшню. В последнем я убедился на следующий день, когда пришел проведать своих коней: они были привязаны в главном алтаре вместе с лошадьми из разных эскадронов.

Среди тридцати или сорока мечетей, иногда украшенных декоративными элементами из резного камня, а также расположенными друг над другом стрельчатыми арками, со сверкающими витыми колоннами внутри них, особенно выделяется своей красотой и оригинальностью известнейшая

Улу-Джами, или Главная Мечеть. По предположению некоторых историков, она — так же, как и многие христианские святыни этого округа, превращенные арабами в мечети. — была построена из камня от знаменитой церкви Святого Фомы, на руинах дворца Тиграна.

В Улу-Джами выделяется трех или четырехэтажный минарет, квадратный, с отверстиями, похожими на окна, из-за чего он на первый взгляд похож на старинную колокольню. Главный неф [107] мечети обращен не к югу, как полагается, что опять же выдает его христианскую основу.

Возможно, для того, чтобы все мусульманские секты, которые претендуют на эту святыню, могли в ней молиться, помещение мечети было мысленно поделено на три части: «Hanefi», «Caferi», «Maliki» ⁷⁰.

Среди наиболее оригинальных черт этого знаменитого храма можно отметить его побеленные нефы и своды, почти лишенные украшений. Этим мечеть сильно отличается от богато украшенных внутри прочих мечетей Диярбакыра. Выделяется также ее северный портал, который обращен к Haram ^70а, или внутреннему двору: у основания, а также на высоте четырех или пяти метров от земли он облицован полосой из мраморных или белокаменных плит. Обе полосы покрыты надписями, верхняя — более древними, чем нижняя, хотя, казалось бы, должно быть наоборот. Как может быть, чтобы верхняя часть этого фасада была сооружена раньше, чем та, что находится у основания?

Эту странную особенность я отметил также и на некоторых сторожевых башнях крепости. Хотя на некоторых из них еще сохранились кое-где каменные гербы с двуглавым орлом, какие были символом древней Армении, постройка этих башен приписывается кудским и туркменским правителям, о чем сообщают нам горделивые надписи. Однако я, в конце концов, заподозрил, что нижние ряды базальтовых блоков в этих сооружениях были выломаны и заменены на такие же, только из мрамора, с фальшивыми эпиграфами. Возможно, древние султаны и мусульманские государи желали таким образом остаться в истории как основатели городов и крепостей, хотя на самом деле они были лишь похитителями чужой славы.

Я позволил себе сделать это замечание, чтобы помочь тем, кто, не изучив памятник на месте, садится писать труды по истории археологии, основываясь лишь на фотографиях или на рассказах других людей.

Бесспорно, самой красивой частью этой мечети является ее широкий мощеный внутренний двор, который украшен фонтаном в форме беседки. На севере двор огражден галереей монолитных и вросших в землю колонн, украшенных коринфскими капителями. На востоке его окружает двойная галерея колонн (или, лучше сказать, аркад), стройных и красивых, она отделяет двор от входа в мечеть. На запале же находится галерея из эллинистических колонн, на сей раз не монолитных, а выточенных из отдельных каменных блоков. Они [108] целиком покрыты фантастическими и причудливыми рисунками, которые две тысячи лет назад, вероятно, соответствовали тому, что сегодня в обиходе обычно называют безвкусицей, столь любезной взорам богатых выскочек. Это, видимо, объясняется следующим — двор являлся частью дворца царя Тиграна: сей правитель, судя по всему, не разделял вкусов древних греков, а был своего рода варваром. Так и не проникшись классической красотой эллинистического искусства, он счел, что усовершенствует его, прибавив по своему разумению всевозможные украшения и художественные излишества.

Короче говоря, эта знаменитая западная сторона двора, породившая столько теорий и догадок археологов, на мой взгляд, является лишь образцом причудливых фантазий неотесанного ума, мастерски воплощенных одним из многочисленных греческих художников. По-видимому, он был одним из трехсот тысяч пленных эллинов и римлян, которых царь Тигран привел из Каппадокии, чтобы они построили ему разнообразные дворцы (в Тигранокерте и прочих городах), в частности дворец Диярбакыра. От него остались лишь эти вычурные галереи, в целом сомнительной художественной ценности, несмотря на блистательное исполнение отдельных деталей.

Поскольку армяне, на которых держались ремесло и торговля в Диярбакыре, были уничтожены, городские базары были пусты; богатейшее производство сафьяна, ковров, шерсти и шелка полностью парализовано.

Лишь только сельскохозяйственные продукты, такие, как пшеница, ячмень, табак, хлопок и фрукты (среди которых выделялись дыни и арбузы огромных размеров), а также уголь и медь, добываемые в шахтах Кемюр-Хани и Эргани-Мадена, остались единственными товарами, поддерживающими жизнь города с населением в тридцать тысяч человек. Уже до войны его жители состояли в подавляющем большинстве из турок, курдов и туркмен, иначе говоря явных последователей мусульманства.

Из четырех ворот в крепостных стенах, окружающих город, самые красивые — Алеппские, или Rum-Kapi ^70б. Помимо огромных железных створок на них сохранились красивейшие рисунки и надписи различными алфавитами на разных языках, а также ниши в греческом стиле и изображения римских орлов.

Являясь конечным пунктом судоходного пути по реке Тигр, Диярбакыр с незапамятных времен был важнейшим перевалочным пунктом также и караванных путей. Отсюда сирийские и анатолийские купцы отправляли свои товары в Багдад на плотах, [109] установленных на наполненных воздухом бурдюках из буйволиной или бараньей шкуры.

Так вкратце можно описать Диярбакыр, или Кара-Амид, который, будучи бесспорно крупнейшим торговым центром, считается одним из самых важных городов Оттоманской империи и ее передовым форпостом в пустынных равнинах Джазиры. или Северной Месопотамии.

После завтрака я нанес визит вали, или главному губернатору провинции. Решид-бей был пятидесятилетним мужчиной с изысканными манерами, он получил образование в Париже и принадлежал к одному из самых аристократических семейств Стамбула.

Когда я деликатно осведомился, предупредил ли его военный министр о моем приезде в город, он ответил отрицательно. А после того как я дал понять, что рассчитываю получить консультацию у одного американского врача, который, по слухам, проживает в Диярбакыре. Решид-бей сообщил, что тот уже уехал. Губернатор добавил, даже не без некоторого огорчения, что за последние несколько дней ему пришлось выслать из провинции почти всех членов американской миссии, поскольку их поймали с поличным, когда они передавали за границу зашифрованные ложные сведения о деятельности турецких властей.

Затем, прибегнув к острожным, но достаточно ясным высказываниям, Решид-бей намекнул, что, уничтожая армян в своем вилайете, он лишь выполнял приказ начальства. А посему ответственность за случившуюся резню лежит не на нем, а на его начальнике — Талаат-бее, в то время министре внутренних дел (год спустя ставшем великим визирем Талаат-пашой). Именно министр прислал по телеграфу приказ, в котором, если мне не изменяет память, было всего три слова Yak-vur-oldur, что означало: «Жги, круши, убивай».

Подлинность этого ужасного приговора подтверждается тем, что уже после заключения перемирия в константинопольских газетах была опубликована некая телеграмма, которая была обнаружена турецкой комиссией по расследованию массовых убийств и депортаций среди бумаг в секретариате Комитета «Единение и Прогресс». В этой телеграмме великий визирь Талаат-паша в следующих выражениях приказывал главе отделения Комитета в вилайете Малатиа организовать уничтожение христиан данной области: "Anneantisez, expulsez, etc. j'assume la responsabilite morale et materielle"  ^70в. [110]

27 июня на рассвете я сел в повозку и отправился прочь из Диярбакыра — с тем чтобы два с половиной года спустя вернуться сюда и провести пару месяцев в качестве инспектора кавалерии 2-й армии.

Когда на Алеппских воротах заскрежетали петли, и их железные створки распахнулись, чтобы выпустить меня, я наконец-то вздохнул с облегчением: уже несколько дней я ждал, что меня вот-вот арестуют по приказу военного министерства из-за проклятой телеграммы, посланной градоначальником Синана в Константинополь (в ней сообщаюсь, что мне известно все об устроенной турками резне).

Памятуя о том, к каким суровым методам прибегают турки, дабы заставить молчать человека, который слишком много знает, я ни на секунду не упускал из виду моего запасного коня, оседланного на черкесский манер и скакавшего на привязи вслед за повозкой. При неожиданном нападении он помог бы мне спастись и отыскать в пустыне бедуинов. Если бы я в те дни попался в руки Халила и Джевдеда, то исчез бы «по-турецки», т. е. бесследно. Ведь они боялись (с полным на то основанием), что позднее я расскажу обо всем, что видел, и им придется отвечать за свое участие в массовых убийствах и депортациях.

Утро было прекрасное. Следуя по военной дороге в Урфу, мы проехали — уже на изрядном расстоянии от города — мимо дюжины или двух армянских домов, разграбленных и частично разрушенных. Затем, километра через два, мы оказались в Великой Каменистой пустыне, которая расстилается от самых предместий Диярбакыра до северной границы с Сирией.

Колоссальные крепостные стены Кара-Амида, построенные из черных базальтовых блоков, придавали городу похоронный, чтобы не сказать зловещий, вид. Не менее уныло выглядели и его предместья, покрытые черной распаханной землей и кусками вулканической породы, которые издали можно было принять за надгробные плиты.

Единственным светлым пятном, которое я заметил в этом чрезвычайно грустном пейзаже, были фиолетовые горы Антитавра с заснеженными вершинами, окружавшие обширную мрачную долину Зофене, словно громадное ожерелье из жемчугов и аметистов,

Через несколько часов езды мое внимание привлекли какие-то непонятные фигуры, которые посверкивали среди скал и на выжженной солнцем земле. Желая понять, что это такое, я постепенно приближался к ним, как вдруг мой конь испугался и встал на дыбы перед одной из фигур. Передо мной лежали раздутые и кишащие червями трупы десятков, а может быть и сотен, армянских солдат. [111] Судя по всему, конвой приказал им отойти в сторону от дороги, и все они были безжалостно зарезаны.

Их выпущенные наружу внутренности, блестевшие в лучах солнца, я и заметил издалека. Это зрелище убедило меня, что в провинции Диярбакыр турки не ограничились уничтожением христианского населения в одной только столице вилайета. Армяне всей этой области стали жертвами жесточайших преследований и мучений.

Поудобнее устроившись в глубине повозки, я уснул. Но через некоторое время меня разбудили тревожные крики — нам преградил путь пикет конных жандармов и верховых курдских асиретов с ружьями наперевес. Я с трудом удержался от того, чтобы прыгнуть в седло и броситься с револьвером в руках им навстречу, отправить на тот свет нескольких из них и помчаться в пустыню в поисках отставших бедуинов — ведь я хорошо знал турок и боялся, что это засада. К счастью для меня и для жандармов, их начальник подъехал мне и показал письменное распоряжение проверять подорожные документы всех офицеров, проезжающих по этой дороге. Увидев мои бумаги подписанные самим Энвер-пашой, он тотчас извинился и распорядился пропустить меня, а затем рассказал, как несколько времени тому назад по дороге в Сиверека из Алеппо были задержаны один капитан и два лейтенанта, которые при ближайшем рассмотрении оказались не турками, а переодетыми бельгийцем и армянами, они везли секретные бумаги к восставшим в Битлисе и в Ване. «Вот повезло беднягам». — сказал я про себя. Самое ужасное заключалось в том, этих людей выдали сами же армяне, так как армянин, да речь заходит о деньгах, продаст любого.

Горько вспоминать многочисленные случаи, которые стали известны не только в Алеппо, но и в Адане и в прочих местах, когда расквартированные не колеблясь, почти открыто продавали своих лошадей — порой меньше чем за двадцать реалов.

Через полчаса мы снова наткнулись на пикет жандармов, стоявших на обочине дороги. А еще через пятьсот шагов нам повстречалась тысяча триста — тысяча пятьсот безоружных армянских солдат.

Они тесали камни и чинили дорогу.

Их испуганные, брошенные украдкой взгляды, а также большое количество пеших и конных жандармов вокруг объяснили мне наконец, что за работу отправился выполнять накануне утром Мехмед Асим-бей вместе со своим полком.

В эту ночь гиены возблагодарят этого доброго командира, а также Ясан-бея — градоначальника Сиверека. Тот, узнав, какая ужасная трагедия должна разыграться у его селения, не нашел в себе моральных сил даже выразить протест против подобного бесчеловечного преступления. [112]

Уже в сумерках мы приехали в местечко пол названием Карабунаркёй, населенное курдскими асиретами. Увидев, что меня сопровождают всего трое жандармов, курды повели себя крайне неприветливо.

К счастью, тут прибыли отряд пехоты и эскадрон черкесских волонтеров — они немедленно указали курдам их место. Это происшествие послужило им хорошим уроком на будущее, дабы они не совершали подобные ошибки при появлении других путников.

Следующим утром мы снова двинулись в путь по Великой Каменистой пустыне. Это была огромная степь, или col, покрытая чахлой травой и глыбами застывшей лавы. Здесь не было ни деревца, ни капли волы. Лишь к одиннадцати часам вдали показалось в глубине рыжей котловины, похожей на оазис, селение Сиверек, окруженное садами, огородами и виноградниками.

В Сивереке мне пришлось задержаться на пару часов по причине нового приступа дизентерии и лихорадки, из-за которых в последние несколько дней мое самочувствие резко ухудшилось.

Вдоль дороги из Сиверека количество селений возрастало. Почти с наступлением вечера мы спешились в деревеньке, называемой Карадже, которая расположена километрах в двадцати от Евфрата. Там мы задержались, чтобы посмотреть на танцы и всевозможные трюки бродячих циркачей.

На следующее утро, посвежевшие и отдохнувшие, мы вновь тронулись в путь и довольно рано въехали в город Урфу, или Эдессу, знаменитую бывшую столицу королевства Осроэна, где проживал не менее знаменитый царь Абгар: прослышав о чудесах, творимых Иисусом Христом, он обратился к нему и был исцелен.

По легенде, в знак благодарности за то, что сей монарх укрывал христиан от преследований фарисеев. Господь наш послал ему чудесный плат, на котором отпечатался Его лик. Легенда сообщает также, что только благодаря присутствию в Эдессе этой реликвии (теперь она, кажется, находится в одном из соборов Италии) город не сдался ни персам, ни сарацинам, которые неоднократно осаждали его больше чем на год ⁷¹.

С незапамятных времен город Урфа являлся одним из самых значительных центров Сирии и Месопотамии благодаря своему необыкновенно выигрышному расположению. Он контролировал [113] богатейшие равнины Харрана и Суруча (на которых стоят шестьсот-восемьсот селений), а также плодородные земли в бассейне Верхнего Евфрата и реки Хабур. Когда-то эта территория и была царством Осроэна, среди его главных городов выделялись Эдесса, Чарех, Гераполис, Нисефориум и Ресайна, которая ныне называется Рас-Эль-Айн.

Уже за тысячу пятьсот лет до Рождества Христова Эдесса, хотя и под другим названием, видимо, существовала наряду с такими важнейшими торговыми центрами древней империи хеттов, как Кадеш, Хамат и Кархемиш. Однако и в наши дни этот город пользуется большой славой не только благодаря богатейшим природным богатствам его окрестностей, но также и потому, что в городе Харран, или Чарех, в эпоху арамеев жил Авраам (в последние годы жизни) и скончался его отец Фарра.

Среди святынь этого города выделяется главная мечеть, в то время как среди его исторических достопримечательностей наиболее интересен знаменитый birket-ibrahim ^71а (благоденствие), или пруд Авраама. В прозрачных водах этого изящного водоема плавают карпы и отражаются ветви неподвижных, словно погруженных в сон кипарисов, а также сероватые купола медресе довольно мрачного вида.

Урфа — это своего рода оазис посреди каменистых склонов Антитавра и глинистых пустынь Верхней Месопотамии. Когда я в конце нюня 1915 года проезжал там, в Урфе была целая укоренившаяся здесь колония предприимчивых армян. Они, узнав, что им также грозит депортация, подняли восстание и засели в христианском квартале, где им удалось продержаться четыре или пять недель под натиском отрядов Фагри-паши и его доблестного начальника штаба графа Вольфшкеля фон Райхенберга. Последний несколькими месяцами ранее уже во многом поспособствовал укрощению непокорных и Зейтуне и Мараше, которые первыми открыто выступили против власти султана — возможно, вдохновленные мыслью о том, что военные действия в Дарданеллах закончатся победой англичан (февраль и март 1915 года).

Во время осады Урфы, которая началась четыре или пять недель спустя после моего приезда, армяне допустили политическую ошибке, захватив в заложники некоторых высланных турками англичан и французов — таким образом они надеялись заставить союзников высадиться и направить свои войска им на помощь.

Подобный характерный для армян поступок, близкий к шантажу и вымогательству, уже не один раз наводил меня на мысль о том, что даже когда Джевдед в свое время выдал пропуск членам [114] американской миссии (в Ване), армяне их наверняка не выпустили: они предполагали использовать их как заложников, считая, что русские помогали освободить Ван не столько на любви к армянам, сколько из желания угодить американскому правительству, ведь оно было очень озабочено судьбой американских граждан, оставшихся в этом городе.

Лучшим доказательством моим догадкам является поспешное отступление русских на провинции Ван (в июне 1915 года), когда они бросили армян на произвол судьбы, так что многие из них, в том числе тысячи женщин и детей, были схвачены, растерзаны, зарезаны курдами и нашими волонтерами в предместьях Бергири.

Незадолго до темноты я поднялся на один из самых высоких минаретов города, чтобы насладиться величественным видом окрестностей бывшей столицы царства Осроэна.

Я как сейчас вижу эти каменистые склоны, которые вздымались величественной грядой и ухолили вдаль на север к крутой горной цепи Антитавра, опоясывающего горизонт на сколько хватало глаз. На юге же расстилалось, не переставая восхищать взор, целое море пшеницы в плодородных долинах Суруча и Харрана. Там и сям виднелось множество селений с глиняными островерхими домиками, напоминающими сахарные головы.

Однако, хотя я и продолжал с большим интересом осматривать окрестности и пытался запомнить свои впечатления, чувство опасности, как дамоклов меч, не давало мне покоя сильнее, чем прежде. Вот почему я отпустил мою охрану и в сопровождении лишь двух моих помощников на следующее утро отправился в путь по направлению к югу.

Ровно в два мы приехали на станцию Араб-Бунар, что находилась на железнодорожной ветке, идущей до Багдада. Я рассчитывал сесть на вечерний поезд, который бы доставил меня в Алеппо меньше чем за сутки. К несчастью, поезда не было ни в этот день, ни на следующий. Я застрял на станции, не зная, что предпринять, поскольку возвращаться в Урфу было поздно. Ко мне подошел начальник станции, он был армянином — и сказал мне, что в километре отсюда живет один немецкий инженер. Если я его попрошу, то он наверняка разрешит мне пробыть несколько дней в его доме.

Я последовал совету армянина. И в самом деле — через четверть часа я получил записку от сеньора Фохта, в которой было всего два слова: Herzlich wilkommen ^71б.

Невозможно описать, с каким искренним радушием принял меня этот славный господин, который, кстати говоря, последние сорок лет жил в пустынях Сирии и Палестины. [115]

Из ванной комнаты я прошел в столовую чтобы отведать блюда традиционной немецкой кухни которых не ел с самого детства. После приятной беседы завершившей нашу трапезу я отправился передохнуть. И почти успокоился, поскольку понимал что встретил друга на которого могу рассчитывать и которому могу доверить свои беды.

После завтрака я сел на лошадь и решил проехаться до станции. Когда я приехал туда то стал свидетелем сцены которая не перестает меня поражать до сих пор оказалось, что ни много ни мало 250 английских, французских русских и итальянских негоциантов и адвокатов были заперты охраняющий их прислугой и кучерами на скотном дворе огромного караван сарая. Эти мерзавцы намеревались новыми способами изъять у иностранцев серебро которые те везли с собой.

Среди часовых стерегших пленников находился один суданский негр. Поначалу он отказался исполнить мой приказ и выпустить несчастных тогда я выстрелил в него из револьвера и начал хлыстом сечь остальных охранников. В результате — меньше чем за полчаса — московиты которые были самыми бедными и ехали в Урфу бесплатно, а затем и остальные пленные, у которых были все же какие то средства, уже спокойно сидели в соседнем кафе и дожидались поезда.

Я, конечно, догадывался что подобный поступок — слишком уж радикальный а возможно и чересчур альтруистический, — со временем сослужит мне дурную службу. Однако я поступил именно так как подсказывала мне совесть.

Среди жертв нападения были люди известные чьи имена я по случайности помню до сих пор В. Р. Хенсманн из Иерусалима господа Фергюсон, Фаланга (отец и сын) Хефторн Альбер Гекклер Жоли с сыном, Дюбуа Констан и Арбела из Бейрута а также господин Риццо и доктор Любикс из Константинополя

В тот вечер, когда мы с господином Фохтом сидели на террасе его маленького шале за чашкой чая, из Алеппо прибыл одни швейцарский инженер по фамилии Вюст. Он с таинственным видом рассказал нам, что в Сирии и Палестине зреет восстание.

Я вскоре привык к подобным уткам распускаемым швейцарцами, работавшими на багдадской железной дороге Их пристрастие к пустым слухам даже вошло в поговорку.

В пять часов вечера 4 июля (1915 года) на алеющем сирийском горизонте показались, наконец, сторожевые башни крепости Алеппо. Полчаса спустя мы подъехали к ее просторному центральному вокзалу, который в то время считался центральной точкой Оттоманской империи. [116]

В том же поезде, что и я, ехали под конвоем один депортированный молодой англичанин и американский врач из Диярбакыра со своим семейством.

Увидев их в столь неприятном положении, я не мог не представиться им — иначе они подумали бы, что я отказываюсь их приветствовать от того, что они под арестом.

С вокзала я отправился прямиком в немецкий клуб, где и остановился. Там я имел честь раскланяться, среди прочих, с начальником гарнизона графом фон Вольфшкелем, майором фон Микошем, начальником штаба объединенного экспедиционного корпуса Сирии и Палестины, затем — с капитанами Каппелем, Гарольдом Путцером, фон Кайзерлингом и Клингхардтом, а также со многими другими офицерами. Они рассказали мне о событиях, произошедших в Турции за те пять или шесть месяцев, покуда я пребывал в горах.

На следующий день меня осмотрел доктор Фай — главный врач нашего экспедиционного корпуса в Египте. Он никак не мог понять, каким образом мне удалось проделать столь тяжелый и долгий путь при таком состоянии здоровья, и немедленно прописал мне полный покой в течение нескольких недель.

Затем я направился в штаб-квартиру, чтобы засвидетельствовать почтение Джемаль-паше. который одновременно являлся главнокомандующим 4-й армией, морским министром и генерал-губернатором Сирии и Палестины. Я нашел его в рабочем кабинете, до отказа набитом шелковыми вещами ярчайших расцветок. Он конфисковал их у своих жертв с явным намерением преподнести их затем наложницам или женам из своего роскошного гарема.

Джемалю тогда было лет пятьдесят пять — пятьдесят шесть. Он был среднего роста, носил черную бородку клинышком и имел вид настоящего палача — даже его кошачья улыбка не могла скрыть в нем характера кровожадного труса.

Его доверенным лицом был начальник главного штаба подполковник Али-Фуад-бей. Этот господин был полным ничтожеством, хотя любил сравнивать своего командира Джемаль-пашу с фон Гинденбургом, а себя самого — с фон Людендорфом. Однако реальным командующим 4-й армией был не Джемаль, а храбрый полковник фон Кресс-бей, позднее ставший фон Кресс-пашой. В отличие от вопиющего труса Джемаль-паши и завистливого дурака Али-Фуад-бея фон Кресс мог бы легко захватить Суэцкий канал еще в самом начале войны, то есть тогда, когда силы англичан в Египте были малочисленны и к тому же не имели опыта военных действий в пустыне.

Али-Фуад-бей, таким образом, стал орудием в руках судьбы, спасшей Египет усилиями англичан. Он же покончил и с нашей 4-й [117] армией в тот самый момент, когда приказал ей перейти от наступления к обороне.

В ту ночь в Алеппо, уж не помню по какому поводу, устроили garden party ^71в вечеринку в саду или kermesse ⁷². На этой вечеринке можно было видеть немало проводящих время дам из высших слоев местного христианского общества. Они, каталось, состязались в красоте, чтобы понравиться Джемалю. Тот в качестве знаков внимания к ним произносил тосты, если не в честь их мужей и родных, то, по крайней мере, за удачу в их делах. Последние же, как и подобает подлинным левантийцам, без колебаний предпочитали выгоду чести.

Такого поведения, как у христианок, я не видел у мусульманских женщин, которые — по крайней мере в том, что касается их внешнего облика, — всегда казались мне бесконечно выше, чем оттоманские гречанки и левантийки.

Так называемое высшее левантийское общество Ближнего Востока в котором преобладают банкиры и прочие представители коммерции на высшем уровне, всегда проявляло себя невыгодным образом только в Европе, но даже в Константинополе и Оттоманской империи. Это происходило из-за их полной аморальности, низменных интересов и врожденной склонности к мошенничеству. Эти качества, судя по всему, являются квинтэссенцией их национального характера, а точнее говоря интернациональной чертой, поскольку большая часть левантийцев. как высокого, так к низкого происхождения похоже, сами не знают, как правило, откуда они родом.

Живущие в Оттоманской империи греки, которые также не отличаются ни особыми добродетелями, ни совестливостью, — просто святые на фоне левантинцев. Зато армяне (настоящие продувные бестии, бессовестней которых нет рынках на Востока) могли бы иногда послужить примером большинству живущих здесь христиан, а также многим европейцам — по крайней мере в том, что касается нравственности в семейной жизни.

Армянская женщина — это верная жена и непревзойденная мать. В то время как армянин не жалеет ни средств, ни самого себя ради того, чтобы дать своим детям «европейское образование», по возможности не только среднее, но и высшее.

Понятно, почему в былые времена армянские рабы пользовались особым спросом, а также, почему многие самые известные и самые толковые министры Турции были либо армянами, либо их потомками. [118]

Закончив все дела, которые смог переделать в первый день моего пребывания в Алеппо, я отправился к себе домой. Я проснулся лишь в детин» часов утра на следующий день, когда мой денщик вошел ко мне доложить о визите личного адъютанта Теуфик-паши, военного губернатора провинции Алеппо. Адъютант, едва войдя, предъявил мне визитную карточку Его Превосходительства, выразил удовольствие по поводу моего приезда, а затем просил оказать честь почтить своим присутствием губернатора в то же утро.

Тогда я все понял: телеграмма из военного министерства дошла наконец до Алеппо. Но, поскольку я уже успел прибыть сюда и доктор Фай предписал мне полный покой в течение нескольких недель, я мог потянуть время и найти какой-нибудь выход из столь непростой ситуации. К тому же я уже неплохо знал младотурок и понимал, каковы их слабые места.

Как бы то ни было, сидя в экипаже, который должен был доставить меня в штаб, я не переставал испытывать странное ощущение, которое меня привлекало и пугало одновременно — ощущение, что я иду по острию ножа.

Теуфик-паша был уже человеком немолодым и весьма любезным (что характерно для людей тучных). Он принял меня радушно, и мы очень быстро почувствовали расположение друг к другу.

Сначала мы по обыкновению пили кофе, курили ароматные сигареты и беседовали обо всем на свете, кроме того единственного дела, которое интересовало меня больше всего на свете. Наконец паша, безо всяких комментариев, но не без некоторого сожаления (искреннего или притворного) протянул мне две правительственные телеграммы.

Одна из этих депеш была отправлена главнокомандующим 3-й армией Махмудом Кямиль-пашой. Он сообщал, что я пропал без вести, и просил — в том случае, если я появлюсь в Алеппо, — немедленно отправить меня на Кавказ.

Вторая была направлена из военного министерства. В ней содержалась просьба сообщить, нахожусь ли я в Алеппо, а также приказ в случае моего появления ни при каких обстоятельствах не позволять мне отправиться в Константинополь.

Прочитав обе телеграммы, я в свою очередь молча показал ему фотографическую копию приказа Кязым-бея (оригинал я для большего спокойствия оставил на хранение в доме одного моего друга, немецкого офицера). В сем приказе Кязым официально заявлял, что отпускает меня из 3-й армии по состоянию здоровья и разрешает мне переехать в Константинополь, дабы я поступил там в распоряжение военного министерства.

Этим документом категорически аннулировался приказ Махмуда Кямиль-паши, в то время как заключение доктора Фая не только [119] подтверждало слова Кязым-бея, но также предписывало мне отправиться в Константинополь для лечения у специалиста.

Когда Теуфик-паша получил подобные убедительные бумаги, о которых он немедленно сообщил в министерство, ему ничего не оставалось, как разрешить мне задержаться в Алеппо. Я воспользовался тем, что отныне напрямую подчиняюсь военному министерству, и тут же отправил две телеграммы: одну — Энвер-паше с просьбой об отставке по причине ухудшения здоровья, другую (через немецкого консула в Алеппо) — начальнику Генерального штаба генералу фон Бронзарту, сообщая ему о моем положении.

После чего, несмотря на сильнейший жар и лихорадку, я спокойно уснул, понимая, что вышел победителем из игры.

Комментарии

67a. Talimname — устав, наставление (тур.)

68. Mazi — 1) чернильный орешек, 2) пальма (курд.)

68a. Yahudi — еврей (тур.)

69. Годфрид Бульонский — герцог Нижней Лотарингии (1060-1110), был заступником Гроба Господня.

69a. Hepsi — все (тур.), belirgi — очевидность, ясность (тур.)

69б. Demir — железо, din — вера (тур.)

69в. Hurriet — свобода (тур.)

70. Hanefi — ханифит, последователь учения Ханифи (тур.). Caferi — одна из сект шиизма. Maliki — последователь Малика, маликиты (тур.)

70а. Haram — запретный (тур.).

70б. Rum — грек, Kapi — ворота (тур.).

70в. «Уничтожайте, высылайте и т. д., моральную и материальную ответственность беру на себя» (фр.)

71. Как пишет Евсевий Кесарийский, Абгар V еще при земной жизни Иисуса Христа искал его в надежде, что он исцелит царя от паралича Апостол Фаддей, один из семидесяти Апостолов, принес плащаницу в Эдессу. Затем, заказав у местного ювелира золотую раму, он сложил плащаницу так, что стал виден только Лик И. X., тем самым полотно превратилось в икону. Приняв икону, царь исцелился и вскоре стал христианином. Реликвию окружили большим почетом как защитницу царя и города.

71а. По видимому bereket — счастье, благоденствие (тур.).

71б. Добро пожаловать (нем.)

71в. Вечеринка в саду (англ.)

72. Праздник церковного прихода, которым устраивают в Голландии по случаю открытия ярмарки.

(пер. М. Аракелова и В. Зайцева)
Текст воспроизведен по изданию: Рафаэль де Ногалес. Четыре года под полумесяцем. М. Русский вестник. 2006

© текст - Аракелов М., Зайцев В. 2006
© сетевая версия - Трофимов С. 2020
© OCR - Валерий. 2020
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Русский вестник. 2006