-

РАФАЭЛЬ ДЕ НОГАЛЕС МЕНДЕС

ЧЕТЫРЕ ГОДА ПОД ПОЛУМЕСЯЦЕМ

CUATRO ANOS BAJO LA MEDIA LUNA

ГЛАВА VI

На закате мы вошли в старинную крепость Адильджеваз, окруженную лесами и темными оливковыми рощами, над которой нависали скалистые горы. Во дворах над крышами домов возвышались стройные тополя и ивы. А в тени раскидистых платанов покоились развалины древних мечетей и прекрасных усыпальниц.

На озере недалеко от берега волны слегка покачивали несколько лодок. На пустых и мрачных базарах бросались в глаза разграбленные армянские лавки и пятна запекшейся крови, свидетельствовавшие о том, что на этом месте убийцы настигли своих жертв. Группы вооруженных до зубов турок и курдов сновали туда-сюда по всем улицам, в то время как эхо отдаленных выстрелов возвещало, что охота на людей еще не прекратилась. Напротив здания местного правительства меня поджидал уездный начальник — каймакам, окруженный важными чиновниками. Они поприветствовали меня от имени правительства. Перекинувшись парой слов, мы вошли в зал заседаний, украшенный дорогими коврами и золотыми надписями, воспроизводящие суры Корана.

Здесь я узнал от вышеупомянутых господ, насколько серьезна сложившаяся ситуация, и о том, что нам грозит опасность со стороны армян, которые, по их словам, укрепились в горах вокруг селения.

Зашло солнце, и небо окрасилось в кроваво-красный цвет, в то время как на востоке столица Армении, город Ван, был объят пламенем и разрушался под ударами турецких мортир, которые разрывали эту кровавую ночь грохотом отдаленных залпов.

21 апреля. Я проснулся на заре от выстрелов и грохота артиллерийских снарядов. Армяне атаковали город.

Я мгновенно оседлал коня и в сопровождении нескольких вооруженных человек отправился разведать обстановку.

Но каково же было мое удивление, когда я понял, что агрессоры вовсе не армяне, а сами городские власти. Поддерживаемые курдами и местным населением, они осаждали и грабили армянский квартал, где триста или четыреста ремесленников-христиан отчаянно защищались от этой разбушевавшейся толпы подонков. Нападавшие [54] взламывали двери, перелезали через глинобитные ограды, врывались в дома и, прирезав свои безоружные жертвы, заставляли жен, матерей или дочерей этих несчастных вытаскивать тела за ноги или за руки на улицу, где остававшиеся там мерзавцы их добивали. Затем, сорвав с них одежду, бросали трупы где попало на растерзание воронов и шакалов. Несмотря на бурную перестрелку на улицах, мне, наконец, удалось добраться до belediye reisi, т. е. градоначальника, который заправлял этой вакханалией, чтобы приказать ему прекратить бесчинства. Однако тот, к моему крайнему изумлению, сообщил, что всего лишь подчиняется категоричному письменному приказу генерал-губернатора провинции «уничтожать всех армян мужского пола от двенадцати лет и старше».

Когда я увидел этот приказ, исходящий от гражданских властей, исполнению которого я как военный при всем моем желании не мог воспрепятствовать, то приказал жандармам не вмешиваться в происходящее, а сам стал дожидаться конца резни.

Через полтора часа этой бойни из всех армян Адильджеваза в живых оставалось лишь семеро, которых я, угрожая оружием, смог вырвать из лап палачей.

Окруженный этими несчастными, хватавшимися за хвост и гриву моего коня, как за спасительную соломинку, сопровождаемый толпой озверевших людей, пресытившихся кровью и нагруженных добычей, я направился в центр городка. Мне пришлось пробиваться сквозь скопление людей, в основном состоявшее из турецких и курдских женщин. К слову сказать, они смотрели на это ужасающее зрелище, усевшись на улицах и на крышах домов, — неподвижные, непроницаемые, словно сфинксы.

Когда я спешился перед зданием местного правительства, навстречу мне вышел каймакам и от имени правительства поблагодарил меня за спасение города от этого ужасного нападения армян.

Пораженный неслыханной наглостью, я поначалу не знал, что ответить. Затем попросил проявить снисхождение к моим пленным. Он, положив руку на сердце, дал мне честное слово и даже добавил важно и торжественно, что ответит мне за их жизни собственной головой. [55]

Тем не менее той же ночью он приказал их обезглавить. А тела их бросили в озеро, вместе с телами еще сорока трех армян, которые до этого прятали Бог знает где.

Вот как на Востоке подчиненные султану городские власти держат свои клятвы и обещания!

Тем временем была восстановлена телеграфная связь. Через некоторое время подошел катер, который прислал за мной вали ⁶¹ из Битлиса, чтобы я мог продолжить путешествие.

Я поднялся на борт. Попрощавшись с властями и жителями Адильджеваза, которые специально пришли на берег озера, мы взяли курс по направлению к Вану. Катер стремительно отдалялся от селения, которое издалека казалось самым мирным на земле.

Команда состояла из капитана, небольшого отряда жандармов и четырех безоружных армян, которые были одновременно и механиками, и матросами. Почувствовав усталость, я отправился вздремнуть. Когда я проснулся, было уже пять часов вечера. Мы по-прежнему были далеко от берега. Я стал прогуливаться по палубе и, дойдя до машинного отделения, заметил, что из четверых армян осталось только двое. Куда подевались двое других?

Этот вопрос никогда не следует задавать на Востоке, если вы не хотите прослыть человеком непросвещенным.

Люди султана убивают без лишнего шума, преимущественно по ночам, как вампиры, устраивая бойню в основном посреди глубоких озер, где нет ненужных течений, которые выносят трупы на берег. Или в отдаленных горных пещерах, где псы и шакалы помогают им скрыть следы преступлений.

Уже в сумерках мы подплыли к маленькому острову Ахтамар. На нем, казалось, не было иных построек, кроме красивого старинного монастыря, в котором была резиденция епископа Армянской церкви Вана. Фасады монастыря были покрыты аллегорической росписью. Но в сумерках их почти нельзя было рассмотреть с катера. На пороге и во дворе храма вповалку лежали тела монахов и самого епископа. Создавалось впечатление, что на острове не было больше ни одной живой души, кроме турецких жандармов, которые и расправились с несчастными.

Когда жандармы потребовали срочно снабдить их боеприпасами, чтобы идти убивать Бог знает кого еще, мы оставили им пять тысяч патронов и поплыли дальше по направлению к берегу. О том, где он находится, можно было с трудом догадаться по дальним отблескам пламени, бушующего в деревнях, и расцвечивающего небо алыми всполохами.

Среди прочих селений особенно ярко полыхало местечко Артамид, где богатые торговцы из Вана обычно проводили лето. Церковь Артамида казалась факелом и служила нам маяком. [56]

Около десяти вечера мы высадились в кромешной темноте. Было тихо, как в склепе. Лишь иногда раздавался гул отдаленных выстрелов или зловещий вой шакалов. Не желая дожидаться здесь рассвета, мы с капитаном оставили двух жандармов сторожить катер и пошли по полям и пастбищам. Через полчаса — резкий оклик турецкого часового: Kim var? ⁶¹

Когда мы подошли к крайним домам Артамида, к нам навстречу вышел местный военачальник. Он поздоровался с нами и поздравил с тем, что мы добрались живыми и невредимыми, потому что дорога, по которым мы только что шли, находились, по его словам, под контролем армян. Так оно и было. Не успели мы прийти, как стрельба возобновилась и мы сами убедились, что остались живы по чистой случайности.

Маленькую площадь, на которой мы стояли и разговаривали, озаряли фантастическим светом языки пламени, которые, подобно гигантским змеям, вырывались из руин сожженной церкви. Из окон окрестных домов торчали дула винтовок наших баши-бузуков ⁶², весьма живописных типов: обвешанные патронташами, они использовали автоматические ружья и носили на поясе широкие ножи или маузеры.

Среди них я заметил также нескольких курдов, входивших в большую группу людей, которые на рассвете должны были подойти, чтобы помочь прикончить армян, пока что еще продолжавших удерживать некоторые позиции и дома вокруг селения.

Я видел, что перестрелка становилась все ожесточеннее. К тому же нам стало невмоготу вдыхать запах горелого мяса, шедший от трупов армян, которые лежали среди дымящихся руин церкви. Мы пошли прочь, осторожно пробираясь среди садов, и наконец уперлись в белую стену какого-то большого дома. Здесь мне суждено было провести эту ночь.

Перед тем как лечь спать, я решил открыть окно и в последний раз взглянуть на бушующий вокруг пожар. Высунувшись наружу, я услышал свист пуль, одна из которых задела рукав моей шинели.

Несмотря на непрекращающуюся пальбу, то и дело нарушавшую ночную тишину, я спокойно спал до самого утра, покуда меня не разбудил истошный крик, за которым последовала череда выстрелов... В город вошли курды и атаковали армян с тыла.

Это продолжалось четверть часа. И пока я завтракал на балконе в обществе нескольких курдов, пришедших меня поприветствовать, [57] на наших глазах разыгралась такая ужасная картина, какую с трудом можно себе представить.

Как затравленные кролики, бежали армяне, преследуемые картечью, которая валила их с ног десятками. Многие из них садились на землю и, оцепенев, покорно ожидали смерти, словно овцы, отведенные на заклание.

Только небольшая группа юношей, теснимая к глинобитной ограде, продолжала отчаянно защищаться, пока не выбилась из сил и не сдалась. Юноши падали один за другим под ударами прикладов и ножей — в целях экономии патронов курды предпочитали по возможности использовать холодное оружие.

Покуда все это творилось в садах, по улицам ходили патрули, проверявшие подвалы и дома мусульман в поисках недобитых армян.

Если таковых находили, им или отрезали головы ятаганами, или вонзали в грудь кинжал. Излишне говорить, каково мне было изображать на лице улыбку при виде этих зверств, видя то, как люди корчились от боли и, упав на землю, бились в предсмертных судорогах, а также слыша их истошные крики, которые и по сей день преследуют меня.

Незадолго до того как consumatum est ^62а, патрульные подвели ко мне двух юношей из благородных семей, которые, увидев меня, протянули руки, моля о защите.

Желая спасти их во что бы то ни стало, я приказал их запереть в соседнем здании, строго запретив прикасаться к ним, пока я не ролу, что с ними делать. Но в этот момент явилось несколько курдов, которые, делая вид, будто не слышали моего приказа, выволокли армян во двор и всадили в них четыре пули. Услышав звуки выстрелов и протяжный предсмертный крик, я догадался о том, что произошло. Однако я сделал вид, что ничего не понял, поскольку на Востоке считается неучтивым демонстрировать свои чувства или протестовать против того, чего уже не изменишь.

Взглянув на церковь, которая продолжала гореть, словно извергающийся вулкан, я заметил группу баши-бузуков, раздававших хлеб женам убитых армян.

Эта жуткая сцена свидетельствовала о том, что варварство идет рука об руку с состраданием. Однако это меня не сильно удивило, но лишний еще раз убедила в том, что Восток всегда был и будет родиной бессмыслиц.

Здесь женщины носят шальвары, в то время как мужчины носят нижние юбки. Здесь, заходя в церковь, снимают обувь и покрепче [58] нахлобучивают фески. Здесь по склонам скачут галопом, а по равнинам едут спокойным шагом,

Турок, как правило, не способен сказать слово «нет» («hayir»). Когда он говорит «сегодня», то хочет сказать «завтра». А когда говорит «завтра» («yarin»), хочет сказать «никогда». Hayirli olsun! ^62б.

Ближе к полудню прибыл эскорт конных жандармов, которых направил мне генерал-губернатор Джевдед-бей. Едва мы выбрались из этого ада, где царили неслыханные бесчинства, как заметили на берегу озера небольшую виллу, которая принадлежала американской миссии в Ване. У ворот лежало два трупа. По обе стороны дороги кружили с громким карканьем стаи черных воронов, которые сражались с собаками за разложившиеся тела армян, которые лежали повсюду. На западе сквозь голые ветви тополей виднелись минареты и купола города Ван, столицы Армении. Ван расположен почти что у самого южного склона одиноко стоящей скалистой горы, которая возвышается на 80 метров и тянется по равнине с востока на запад почти на километр. Вершина горы увенчана гигантскими зубчатыми стенами и древним замком, который, по легенде, был выстроен еще во времена ассирийской царицы Семирамиды.

Ван, прежде называемый Тушпа, Альниун или Семираносерта, выглядел мрачно и печально, как, впрочем, и почти все города армянского плато, покрытого бесконечной степью. Высота его в среднем — от 5 до 6 тысяч футов. Шесть месяцев в году там лежит снег, и только в бассейнах рек немногочисленное местное население находит прибежище и плодородные земли.

Многие дома здесь — двух или даже трехэтажные, они построены из необожженного кирпича и стоят на каменных фундаментах.

Почти все кварталы города были покрыты густым дымом, сквозь который поднимались языки пламени. С вершины длинной узкой скалы, которая походила на гребень надвигавшейся волны, готовой вот-вот разбиться о берег, постоянно раздавались залпы турецкой артиллерии, которая не давала отдохнуть армянам ни днем, ни ночью.

В паре километров к югу располагался так называемый район вилл, или Айгестан, который сообщался с городом широкой дорогой, построенной на века. По обе стороны от нее стояли шале ^62в, загородные дома, окруженные садами, и поля, орошаемые с помощью старинного акведука, названного Серамис-Су в честь его прославленной создательницы. [59]

Айгестан состоял в основном из отдельных построек, защищены изгородями. Армяне умело использовали их для создания непрерывной линии хорошо укрепленной защиты.

Помимо этих оборонительных сооружений, способных с честью выдержать огонь нашей артиллерии, они наскоро соорудили около восьмидесяти небольших укреплений. Они позволяли им контролировать ситуацию во всей долине.

Почто все дома армян, находящиеся вне зоны обстрела, были разрушены мусульманской чернью, фанатично искавшей сокровища: на Востоке можно по пальцам пересчитать тех, кто хранит сбережения в банке. Большинство прячет деньга в тайниках внутри стен или в полу, а иногда под самой крышей. Чтобы найти эти сокровища, нужно было разрушить весь дом.

Прибыв в город, я увидел, что власти заметают последние следы своих преступлений. Иными словами, срочно закапывают трупы армян, лежащих повсюду. Возможно, они не хотели, чтобы я понял, каковы масштабы произошедшею.

Тем не менее мне на глаза постоянно попадались горы трупов, а также собаки, которые глодали человеческие руки или нога, торчавшие из земли.

Стоял невыносимый запах мертвечины. Я почувствовал себя счастливым, когда наконец добрался до резиденции губернатора. Его самого я не застал дома — он отправился в крепость. Не желая дожидаться его возвращения, я сам отправился туда, чтобы с ним повстречаться.

Однако, чтобы попасть в крепость, нам пришлось сделать крюк, поскольку армяне открыли непрерывный прицельный огонь. Не одна пуля просвистела прямо над нашими головами, а нескончаемый грохот снарядов был настолько оглушительным, что даже в нескольких километрах от Вана можно было услышать как он то стихал, то усиливался, но никогда не прекращался.

Большинство армян были хорошо вооружены, у многих были маузеры, которые при стрельбе с короткой дистанции и наводили ужас на противника. Их воздействие можно было сравнить лишь с тем, что оказывали пулеметы, поскольку вместо того, чтобы стрелять пуля за пулей, армяне направляли четыре, пять шесть пуль в одну и ту же цель практически одновременно. Кроме того, они изобрели нечто вроде бура и с его помощью быстро пробивали отверстия в глиняных стеках зданий. В результате, как только мы отвоевывали у них какую-нибудь позицию, они просовывали пистолеты в мгновенно сделанные новые отверстия и сеяли среди нас смерть прежде, чем мы успевали понять что происходит.

Многие из осажденных (прежде всего дети и женщины) укрывались в домах с южной стороны, что отчасти спасало их от [60] артиллеристского обстрела из крепости. На верхней части скалы все еще виднелись надписи клинописью на древнеармянском языке. Судя по всему, они были сделаны во времена царей Сардури из Урарту, иначе говоря в IХ-VII веках до Рождества Христова. Большая часть надписей — на трех языках и повествует о сыне Дария Ксерксе.

К сожалению, я не мог как следует рассмотреть их с близкого расстояния, поскольку это место интенсивно обстреливалось осажденными.

Судя по обломкам колонн, пьедесталов и каменных плит, которые виднелись поверх крепостных стен, это укрепление без конца разрушалось и перестраивалось целой чередой завоевателей: турками, сельджуками, византийцами, римлянами, парфянами, персами, мидянами, ассирийцами, вавилонянами, шумерами, которые на протяжении тысячелетий пытались стереть с лица земли все поселения на армянском плато. Дело в том, что для всех завоевателей Анатолии Армения наряду с Сирией и Палестиной являлась огромным перевалочным пунктом или же тупиком: только укоренившись на ее территории, они могли обезопасить себя от нападения воинственных орд из Центральной Азии.

Собственно цитадель, или кале ^62г, представляла собой множество зданий казарм, а также пороховых складов, высеченных прямо в скале. Над ними возвышалась белая мечеть, в которой на следующий день я и устроил свою главную казарму.

С высоты минарета, вонзавшегося в небо как каменная игла, я наблюдал за ходом боя и направлял огонь нашей артиллерии на город Ван, который расстилался передо мной, как огромная карта. С высоты я без труда различал —иногда и невооруженным глазом — любой дом, любой двор и даже ходивших по улице людей.

В паре километров к западу виднелись белые дома Скелекёй, которые издали напоминали стаю голубей, опустившихся на берег озера; на востоке же, в темнеющих далях, едва можно было различить контуры деревень Артчаг, Хазеран, Богас-Кесен, Шушанц и других. Их населяли преимущественно армяне. Деревни лежали вокруг Вана полумесяцем, северный конец которого упирался в небольшое озеро Эрчек, а южный — в мрачную и неприступную гору Варак.

На западном склоне горы находился огромный монастырь, построенный как крепость. Он назывался yidi kilisa ^62д. Благодаря ему армяне могли контролировать все ущелье Вартак, по которому проходил караванный путь, связывавший центральную часть вилайета Ван с долиной Хайяц-Цор и с иранской границей. [61]

В день моего приезда началась осада Вана.

Арам-паша со своими армянами, численность которых, судя по данным, опубликованным мисс Кнапп и господином Рушмонди, достигала более тридцати тысяч, занимали почти весь город внутри крепостных стен и район Айгестан. Мы же удерживали крепость и пригороды, образуя железное кольцо, становившееся все уже после каждой нашей успешной атаки.

Редко приходилось мне видеть, чтобы люди сражались с таким ожесточением, как при осаде Вана.

Это был непрекращающийся бой, местами переходящий в рукопашную схватку.

Здесь никто не молил о пощаде и никто никого не щадил.

Ни христианин, ни мусульманин из плена не возвращался.

Спасти пленника в те дни было так же невозможно, как отнять добычу у голодного тигра.

Рвение моих людей было настолько сильным, что иногда мне приходилось отдавать приказ установить артиллерию внутри домов, чтобы разрушать стены, отделявшие нас от смежных зданий. Когда же мы захватывали эти стены, то поджигали, чтобы наши противники не смогли за ночь восстановить их.

Вот так только — с обожженными волосами, грязными от пороха и дыма лицами, полуоглохшие от разрывов артиллерийских снарядов и от пальбы в упор — мы могли медленно, ценой неслыханных жертв, продвигаться к центру этого упрямого города, в котором армяне продолжали отчаянно защищаться среди горящих руин своих домов, до последнего вздоха сражаясь за свободную Армению и за победу христианской веры...

Я же проклинал тот час, когда злая судьба превратила меня в палача моих единоверцев.

ГЛАВА VII

У ворот крепости меня встретил генерал-губернатор провинции Джевдед-бей, свояк Энвер-паши, один из самых энергичных правителей.

Подтянутый, лет сорока, с коротко стриженными усами, роста скорее выше среднего, Джевдед-бей одевался по последней парижской моде. На фоне его необычайно бледного лица резко выделялись иссиня-черные волосы и черные же глаза.

Хорошо образованный и обходительный, как истинный османский бей, любезный и щедрый, когда это было ему нужно, он на [62] самом деле был пантерой в человеческом обличим, готовой убрать с дороги любого, кто мог бы ему помешать или знал больше, чем надо. Для выполнения секретных приказаний Джевдеда обычно использовали яд, веревку или пули его янычар, которыми командовал капитан Рашид-бей.

После церемонного приветствия, полагавшегося по турецкому этикету, мы оба устроились на одной из многочисленных террас крепости. Город расстилался у наших ног, словно огненный вулкан, из которого без конца поднимались огромные клубы дыма вперемешку с багряными вспышками пламени и бесчисленными снопами алых искр.

Не обращая внимания на оглушительный грохот пушек и постоянную ружейную пальбу, от которых на столе позвякивали бокалы. Джевдед-бей подробно объяснил мне, откуда берет начало эта кровавая драма, а также рассказал многие другие полезные мне детали. С наступлением темноты мы сели на лошадей и в сопровождении многочисленной свиты проскакали галопом опасную зону, которая находилась под обстрелом вражеской артиллерии и освещалась заревом пожаров, и несколькими минутами позже доскакали до Дома правительства. Последний представлял собой симпатичный шале, построенный в европейском стиле. Он стоял в окружении тополей на обочине Айгестанской дороги и был роскошно обставлен.

Меня разместили в кокетливо убранной спальне, освещенной арабской люстрой с множеством разноцветных стеклышек, вделанных в бронзовые пластины. Помимо роскошнейших ковров, дамасского оружия и севрского фарфора, в зале находилось пышное ложе, а точнее сказать настоящее гнездо из кружев и зеленого шелка.

Когда на туалетном столике я обнаружил карминного и густо-черного цвета кисточки для наведения макияжа, то догадался, что Джевдед-бей поселил меня — в знак особого расположения — не больше не меньше как в покоях своей супруги, которая в то время находилась в Константинополе.

Вскоре появился valet de chambre ^62е, чтобы провести меня в обеденный зал. Там, в центре, красовался ярко освещенный стол с серебряными приборами и хрусталем. В самой Европе ему не было бы равных по изысканности. Генерал-губернатор сел напротив меня. На нем был безупречный вечерний костюм ^62ж, белый галстук и, как мне показалось, даже цветок в петлице. Слева от меня занял место капитан Рашид-бей в мундире с иголочки. Он командовал батальоном лазов и был доверенным лицом губернатора, исполнявшим его тайные поручения. [63]

Он выглядел столь изящным и столь образованным, что я с трудом мог себе представить, как эти ухоженные руки в перстнях проливали кровь десятков, а может быть и сотен невинных людей.

По правую руку от меня сидел господин Ахмед-бей. Он был одет в строгий английский костюм спортивного покроя. Ахмед-бей прекрасно говорил на нескольких иностранных языках, был членом лучших клубов Константинополя и прежде долгое время жил в Лондоне.

Благодаря аристократическим манерам и несколько пресыщенному выражению лица его можно было бы принять за одного из тех снобов, что проводят жизнь, разъезжая в four in hand ^62з по аллеям Гайд-парка. И все же Ахмед-бей был тем самым знаменитым разбойником Черкес-Ахмедом, главарем банды черкесских партизан, который впоследствии убил в Дьявольском ущелье по приказу правительства армянских депутатов Зограба ⁶³, Варткеса и Дахаваряна. В том же году он и сам был повешен в Дамаске по настоянию Джемаль-паши, боявшегося, как бы не раскрылось его соучастие в убийстве депутатов.

Пока мы вчетвером сидели за роскошно освещенным столом, обсуждая последние новости и припоминая свои галантные похождения, все стекла в Дома правительства дрожали от артиллерийских взрывов, которые потрясали до основания героический город Ван и превращали его в огромный костер. В нем заживо сгорали каждый день невинные дети и женщины, чей единственный грех состоял в том, что они родились христианами.

На следующее утро я верхом отправился в главную казарму жандармерии (стоявшую недалеко от траншей на юго-востоке), чтобы возглавить оборону крепости, а также осаду Вана, которые многие называли укрепленным городом, поскольку некогда он был окружен двойной системой оборонительных линий. В цитадели я разместил две артиллерийских роты с орудиями разных калибров, а также батальон курдских стрелков и батальон турецких волонтеров.

На западном, самом уязвимом, участке я поставил три батальона добровольцев и часть конных жандармов под командованием капитанов Салах-эд-Дина и Хаккы-эфенди. Ответственным за юго-западный участок я назначил бывалого вояку, командира черкесских добровольцев Киямбулат-бея. Вместе с майором Ахмедом (командиром батальона жандармов Башкале) он продолжал пользоваться, [64] как и раньше, моим полным доверием. В том числе в течение тех трех недель, что я руководил осадой города.

За восточный и юго-восточный участок отвечал уже упомянутый Ахмед-бей. У него были почти все регулярные войска и несколько батальонов добровольцев. Майор Бурхан-эд-дин и принял командование резервными частями пехоты и кавалерии, расквартированными в главной казарме жандармерии

Помимо этого контингента в моем распоряжении были батальона добровольцев, присланных полковником Сулейман-беем, и тысяча двести —тысяча триста курдов, довольно хороших стрелков, неплохо владевших также и рукопашным боем. Однако организованно сражаться они не умели — дисциплины они не знали никакой.

Курды присоединились к нам в первую очередь для того, чтобы заняться мародерством, и по мере того, как осада затягивалась, они дезертировали десятками, а то и сотнями человек.

Что касается современной артиллерии, то я располагал лишь несколькими полевыми орудиями, зато у меня было две с половиной батареи орудий с мантелетами ⁶⁴, а также несколько десятков пушек с особыми ядрами, которые позднее мне очень пригодились, потому что ядер у нас было с избытком, а вот шрапнели не хватало.

Кроме того, ядра, выпущенные из этих пушек, производили большие разрушения в толстых глинобитных стенах зданий, поскольку вместо того пробивать их насквозь, как это делали снаряды конической формы, они как бы молотили их, иначе говоря обрушивали этаж за этажом. Остальные орудия горной артиллерии и пушки с мантелетами Джевдед-бей приберег для прикрытия летучих эскадронов, благодаря которым он держал в страхе армян пригородного района и время от времени проводил рейды в соседние деревушки, все еще находившиеся в руках армян.

Под моим началом находился контингент, примерно равный дивизии то есть десять-двенадцать тысяч человек. В основном это были старые бойцы, которые прошли школу у опытных офицеров и были готовы держаться до конца, несмотря на опасность со стороны русских войск — те находились всего в нескольких часах ходьбы от Вана и пыталась прорваться через ущелье Бергери и Котур Дан (Ханасур). В героической обороне ущелий участвовала часть наших жандармов, поддерживаемых курдами и волонтерами из округов Эрджиш и Башкале.

Если бы те тысячи армян, которые находились в Ване, не организовывали оркестров, не занимались формированием временных [65] правительств, не чеканили медали и военные кресты, а перешли в наступление, пусть даже вооруженные дубинами, топорами и ножами попробовали обрушиться на нас всем скопом, — кто знает, быть может, они в конечном счете разбили бы нас наголову или даже заставили бы нас отступить в провинцию Битлис. К тому же они бы тогда отрезали путь к отступлению нашей экспедиционной армии из Персии и спасли бы тысячи жизней своих единоверцев, ежедневно гибнувших в соседних деревнях и по всему вилайету Вана под ударами кривых сабель курдов и от пуль наших волонтеров.

У осажденных из артиллерии была лишь пара самодельных бомбометов, но зато они находились под зашитой тесно стоящих глинобитных зданий — двух и трехэтажных Кроме того, извилистые улочки расходились во все стороны, и их было легко оборонять, вырыв траншеи и построив баррикады.

Помимо нескольких тысяч пистолетов системы Маузер, которые на короткой дистанции достигали эффекта пулеметов, осажденные располагали внушительным числом карабинов, русских винтовок и винтовок Маузер, которыми они запасались в течение нескольких лет. У них также было значительное количество ручных гранат, от которых в скором времени мы понесли немалые потери.

Из-за этого, несмотря на то, что крепость находилась у нас в руках и то, что она располагалась на возвышении и слишком близко к деревне, затрудняло наведение наших орудий на цель и мешало точности стрельбы, преимущество, как мне кажется, было все же на стороне армян помимо уже указанных причин, следует принять во внимание их численное превосходство, ведь, как они сами признавались, их было больше тридцати тысяч, не считая сотен беженцев, день за днем прибывавших из окрестных районов и деревень.

Объехав наши главные позиции и проверив расстановку сил, и расставил сигнальщиков. Зная, что некоторые из наших офицеров ночью покидали свои посты и отправлялись спать в казармы, я настрого запретил им поступать подобным образом. Я также обратил их особое внимание на то, что артиллерийский огонь не должен был прекращаться ни на минуту с рассвета и до самого заката, а если и пробуется — то и всю ночь.

Утром мы неожиданно завладели западной частью города и продолжали наступать, хотя и медленно, в направлении огромного здания, которое мы окрестили buyuk-konak ^64а . Армяне по-прежнему удерживали восточную часть города вплоть до самых полей. Они контролировали ситуацию с минаретов и знаменитых deyr ^64б, среди [66] которых особо выделялся размерами meyve-konak ^64в. Его мы захватили после полудня. Мне самому пришлось возглавить приступ, чтобы приободрить наших курдов, чей энтузиазм иссякал по мере того, как осада затягивалась.

На юге армяне были неуязвимы. Они укрепились внутри и вокруг еще одного огромного deyr, прозываемого lokanta ^64г. Здесь армяне успешно противостояли нам в течение всей осады, благодаря тому, что боковой шквальный огонь из соседних кварталов успешно прикрывал их от огня нашей артиллерии из крепости.

Так обстояли дела, когда около четырех часов дня меня навестил генерал-губернатор. Он рассказал мне о фортификационных работах, которые приказал провести вокруг района усадеб. Он укрепил лишь три четверти его, намеренно оставив открытым с востока, со стороны полей, чтобы беженцы-армяне продолжали прибывать и съестные припасы у осажденных закончились из-за этого побыстрее.

Осажденные же превратили стены домов этого пригорода в отлично укрепленные позиции, непрерывные и широкие, защищенные многочисленными блокгаузами, которые могли противостоять даже артиллерийскому обстрелу. Во всем этом меня не устраивало лишь одно: две заряженные турецкие пушки с мантелетами, направленные на белые здания американской миссии, которые представляли превосходную и заманчивую цель для наших артиллеристов.

Я обратил внимание Джевдед-бея на данную диспозицию, которая казалась мне не только ненужной, но и противоречащей международным нормам, тем более что над зданиями развевалось несколько североамериканских флагов. Губернатор в расстройстве ответил, что это произошло по ошибке, и тут же приказал изменить направление орудий.

Благодаря быстрому ответу и любезной улыбке Джевдеда, я так и не понял, насколько огорчил его. разгадав его хитрые намерения, которые, судя по всему, состояли в том, чтобы обстрелять американскую миссию, покуда я был занят осадой Вана, точнее говоря укрепленного пригорода.

В дальнейшем Джевдед-бей, опасаясь последствий посетившей меня догадки, принимал все меры, чтобы скрыть от меня свои планы, которым я мог помешать. И он, безусловно, в этом преуспел.

Когда мы уже собрались покинуть это место, точнее говоря казарму, называемую haci-bekir-kisla ^64д, чтобы отправиться в Дом правительства, из Башкале прибыло несколько эскадронов [67] жандармов вместе с двумя или тремястами курдов, тоже верховых. Им далось пройти по Варакскому ущелью, несмотря на то, что отряды армян во главе с Койюнчаном обстреливали их из окопов и из часовен монастыря yidi-kilisa, в котором хранились ценнейшие книги и документы.

Пока мы разговаривали с офицером, возглавлявшим прибывшие эскадроны, над соседней армянской деревушкой, которую по дороге подожгли жандармы и курды, стал подниматься густой дым.

Заметив его, Джевдед пришел в ярость и сурово отчитал тех, кто это сделал, однако его взбучка вызвала лишь насмешливую улыбку курдов: те, видимо, догадывались, что гнев начальника не так силен, как он изображает.

Пока мы ужинали в Доме правительства, перестрелка стала настолько ожесточенной, что я, опасаясь, как бы армяне не предприняли массовую вылазку, вскочил на лошадь и поскакал в штаб-квартиру. От моего помощника, Ахмеда-эфенди, я узнал, насколько серьезный оборот приняли события. Армяне пытались посеять возмущение среди моих солдат, выкрикивая из окопов: «Почему вы признали командиром гяура? Он такая же «христианская собака», как и мы!»

24 апреля. К утру перестрелка немного стихла. Я прилег отдохнуть до тех пор, пока бой не разгорелся вновь повсюду из-за активности моих артиллеристов, которые без устали палили по тылам противника.

Однако теперь это был уже бой, и не цепь случайных схваток, а по всем правилам ведущаяся осада, такая, какой я с самого начала и предполагал ее вести.

Я сам был поражен тем, что мои приказы, передаваемые при помощи сигнальщиков, выполнялись беспрекословно и точно.

И если бы не это методичное и упорядоченное осуществление наших одиночных и общих атак, мы бы мало продвинулись в те дни, поскольку армяне сопротивлялись нам отчаянно, а их смелость была достойна высшей похвалы. Куда бы ни направлялись наши войска, их встречал точный шквальный огонь. Каждый дом превратился и крепость, и завоевывать их надо было поодиночке. Несмотря на обманные маневры, которые я время от времени организовывал, пытаясь сбить с толку противника и добиться прорыва наших штурмовых отрядов в центр города, мне никак это не удавалось. Порой стоило больших трудов скоординировать действия турецких волонтеров, курдов и черкесов. Но мы терпели неудачу главным образом из-за того, что армяне мгновенно перемешались к тем объектам, которые мы собирались захватить.

Много раз я намеревался, никому не сообщая о своих планах, внезапно взять то или иное здание, чтобы использовать его потом как [68] опорный пункт. Однако на рассвете я, как правило, узнавал, что за ночь противник уже успевал его укрепить. Мне даже стало казаться, что армяне научились читать мои мысли.

Как-то утром генерал-губернатор послал курдскую кавалерию в укрепленную армянскую деревню Шушанц, которая располагалась у подножья горы Варак. Именно оттуда беженцы обычно проникали по ночам в район усадеб. Однако армяне, не дожидаясь курдов, оставили позиции и укрылись среди мятежников в монастыре yidi-kilisa.

С этого дня я не покидал окопов, даже чтобы поужинать во дворце, поскольку с наступлением ночи бои усиливались и массовая вылазка противника стала еще более вероятной. Случись это, и курды и даже наши турецкие волонтеры оказались бы в замешательстве: все они были уроженцами города Ван и его окрестностей и, взявшись за оружие, оставили семьи в лежащих по соседству загородных домах и мусульманских деревушках.

25 апреля. На рассвете возобновился артиллерийский огонь, и грохот орудий, несколько стихший ночью, раздался с новой силой. Повсюду, куда падали наши снаряды, рушились крыши, поднимая столбы дыма и пыли вперемешку со снопами искр. Обломки построек лавиной летели на сражавшихся.

На следующее утро, объезжая с инспекцией восточный сектор, я обнаружил, что из-за сотрясений пушки, стрелявшей изнутри одного из захваченных нами зданий, там обвалился потолок. Некоторые из наших солдат были похоронены заживо, остальные же оказались в изоляции и могли попасться в руки к осажденным.

Стремясь во что бы то ни стало предотвратить эту беду, я вместе с сержантом и капралом бросился к развалинам здания, которое уже заполняли армяне. В то время как мы с сержантом с помощью ножей и пистолетов сдерживали натиск противника, атаковавшего нас спереди и по бокам, капралу удалось привязать канат к лафету пушки. Наши солдаты стали быстро выволакивать ее из здания, а мы с сержантом прикрывали их и отступали, задыхаясь от дыма и пыли, которые поднимались от падавших вокруг нас стен.

Пушку мы спасли ценой пятерых убитых и множества раненых. Среди погибших оказался и капрал, которому пуля попала в голову в самый последний момент.

Примерно через час после этого инцидента батальон «Лазистан» из трехсот верховых курдов отправился штурмовать деревню Шабагс, где окопалось от четырехсот до пятисот армян. Когда лазы при поддержке артиллерии бросились в штыки, их атаку поддержали курды и, напав на армян с тыла, всех их безжалостно вырезали.

В то время как мы с Джевдедом следили со стен крепости за ходом этого сражения, находившиеся в городе армяне начали [69] обстреливать нас с купола собора Петра и Павла. Я до сих пор не трогал его, поскольку он не только был христианской святыней, но и являлся ценнейшим историческим памятником.

Эта необдуманная со стороны осажденных провокация безусловно приблизила момент крушения собора: поняв, откуда нас обстреливают, Джевдед-бей отдал мне приказ немедленно разбомбить его.

Благодаря чрезвычайно прочной конструкции храм смог продержаться несколько часов под шквальным артиллерийским огнем. Однако к вечеру от его пирамидального купола остались лишь обломки — печальные свидетельства его былого величия.

Потеряв эту боевую точку, армяне стали стрелять по нашим позициям с минарета главной мечети, мусульманской святыни, которую я, несмотря на протесты генерал-губернатора, также приказал немедленно уничтожить: la guerre c'est la guerre ^64е.

Так в один и тот же день исчезли с лица земли два основных храма Вана, которые целых девять столетий слыли самыми выдающимися историческими памятниками города.

26 апреля. В то время как командующий восточным сектором майор Ахмед продолжал идти вперед, оставляя за собой целые кварталы, охваченные пламенем, на пути командующих западным сектором встал deyr, называемый buyuk-konak и все их усилия по продвижению вглубь занятых армянами территорий сошли на нет.

Желая преодолеть столь сильное препятствие, я попросил Ахмеда продолжать наступление. В это же время Киямбулат со своими черкесами должен был при поддержке нашей артиллерии внезапно напасть на buyuk-konak и взять его штурмом.

Около одиннадцати наши батареи начали обстреливать это укрепление с такой силой, что меньше чем за полчаса от первого и второго этажей здания не осталось и следа, а цокольная часть превратилась в груду развалин и вовсю пылала. Армяне же тем не менее продолжали стрелять в наших черкесов с неслыханным мужеством.

К сожалению, турецкие волонтеры и курды упустили выгодный для штурма момент. Когда они перешли в атаку, противник уже успел как следует укрепиться.

Видя угрожавшую нашим опасность, я передал командование артиллерией крепости Рашид-бею, а сам на полном скаку бросился в опасную зону. Я остановился у полыхавшего базара, который наши готовы были оставить. От армян, окопавшихся в дымящихся развалинах buyuk-konak, нас отделяла всего-навсего полуразваленная глинобитная стена. [70]

Я отдал приказ о начале штурма и, поддерживаемый Княмбулатом и его черкесами, начал взбираться на стену, как вдруг мой адъютант упал, убитый пулей, а сам я рухнул почти без сознания под отвалившимся куском стены. Киямбулат едва успел за ноги оттащить меня, как обвалилась и вся стена, а армяне начали обстреливать то место, где мы только что находились.

Так провалилась наша первая попытка захватить buyuk-konak.

27 апреля. Тем временем я попытался увеличить количество нашей осадной артиллерии, добавив несколько мортир XV века (из тех, что пускали снаряды весом в три-четыре арробы ^64ж. Вдохновленный этой идеей, я приказал начинить порохом пустые снаряды подходящего калибра и снабдить их фитилями.

Этими довольно-таки примитивными орудиями мы открыли хотя и размеренный, но точный огонь по Вану, который превратил в руины большую часть города и стал виновником смерти многих его защитников. Здания, в которых взрывались наши петарды, мгновенно рушились, погребая под собой всех, кто находился внутри. Похоже, было много случаев, когда от одного взрыва погибаю более шестидесяти человек.

Снаряды мортир, которые турки называли havan-top ⁶⁵, были круглыми и такими огромными, что иногда за их полетом можно было проследить в бинокль. К несчастью, один снаряд взорвался, когда его заряжали, и убил майора Решиб-бея.

Чтобы почтить его память, я приказал сложить на его могиле пирамиду из этих снарядов. Они, должно быть, и теперь сохранились среди руин крепости.

28 апреля. На рассвете я приказал открыть огонь из всех орудий по buyuk-konak и соседним с ним кварталам, которые обрушивались под ударами наших батарей. Однако когда я дал сигнал к атаке, то с сожалением заметил, что на этот раз опаздывали черкесы, в то время как турецкие волонтеры и курды тесными рядами пошли на врага. Они оставляли за собою поле, усеянное мертвыми и ранеными, которых позднее пожирали вороны и псы, так как зона, где они лежали, была заминирована и находилась под постоянным обстрелом противника

Так закончилась наша вторая попытка захватить форт. Несмотря на то, что он представлял собой груду камней, армяне продолжали обрушивать на нас шквальный огонь и отчаянно противостояли приближению наших сил. В тот день армяне при помощи инженерной мины ⁶⁶ взорвали половину казармы Ридшедже, откуда капитан [71] Решид-бей и вице-губернатор Бергири контролировали большую часть Айгестана.

Эта неудача привела в бешенство Джевдед-бея. Он тут же приказал Черкес-Ахмеду, чтобы тот со своими головорезами совершил набег на соседние армянские деревушки, в которых, кстати сказать, оставались только женщины и дети. Излишне говорить, что сделал Ахмед с этими несчастными, если сам Джевдед порицал его за жестокость. Даже курды были потрясены его действиями.

29 апреля. Когда рассеялся утренний туман, артиллерия вновь открыла огонь. Пушечная пальба постоянно усиливалась. Наконец стала угрожающей, особенно в восточном секторе. Его командующий без приказа начал бой, чтобы захватить некоторые позиции, на которые давно уже обратил свои взоры.

Я, желая убедиться в том, что артиллерия крепости поддерживает наступление майора Ахмед-бея, вскочил на лошадь и в сопровождении группы офицеров и нескольких курдских, лазских и черкесских командиров стал подниматься по склону горы. Сотни и тысячи лет назад к крепости также поднимались Бог знает сколько турецких, византийских, римских, персидских, парфянских, мидийских, ассирийских, вавилонских и шумерских генералов, для того чтобы захватить город. Но по странному стечению обстоятельств именно мне, военному из Латинской Америки, история отвела роль человека, который в 1915 году должен был довести до конца это дело.

В то утро мне пришлось стать свидетелем настоящей охоты на человека.

Мы с Ахмед-беем укрывались в одном из дворов от неприятельского огня, обсуждая еще один план наступления, когда нас заметил один армянин и начал стрелять из окна.

Чтобы сбить его с толку, мы надели наши kalpak ^65a — военные головные уборы из каракуля — на изгородь и потихоньку перебрались к щели в соседней стене. Оттуда мы увидели, как он целится в kalpak, удивляясь твердости наших голов, которые оставались на своем месте, несмотря на выпушенные пули.

Ахмед-бей отодвинулся от меня и, продвигаясь с осторожностью тигра, крадущеюся к своей жертве, приблизился к нему. Когда их разделяло всего лишь несколько метров, Ахмед-бей вскочил и взвел курок. Однако он тут же опустил оружие, поскольку армянин, почувствовав опасность, резко обернулся.

Пока армянин пытался понять, почему враг испугался, его шею обвили две тонкие ручонки и детский голосок качал нашептывать ему какие-то непонятные слова. Не осмеливаясь выпустить винтовку [72] из рук и раздосадованный столь несвоевременными объятиями, армянин попробовал избавиться от них, тихонько уговаривая ребенка. Однако, видя, что его слова бесполезны, он слегка оттолкнул девочку правым локтем.

Все его усилия были тщетны. Ручки по-прежнему ласково обнимали его за шею, а тонкий голосок ворковал что-то нежное.

Повинуясь отцовскому чувству, армянин все же инстинктивно обернулся к дочери — на какую-то сотую долю секунды. Но этого было достаточно. Ахмед-бей выстрелил и снес армянину полчерепа.

Когда огонь со стороны армян немного стих, я в компании адъютанта отправился пообедать в дом губернатора. На одном из поворотов — уже почти вне опасной зоны — нас неожиданно настиг залп вражеской артиллерии. Вокруг нас взметнулись столбы пыли, и мы, пришпорив лошадей, помчались прочь.

У здания Дома правительства мы заметил трех солдат — они кормили пленного армянина, который провел девять дней без еды, спрятавшись на дне колодца. Он рассказал, что отказался участвовать в заговоре против губернатора. Страх заставил его спрятаться от остальных заговорщиков, которые его разыскивали, чтобы убить. Когда он наелся, его отвезли в госпиталь, где исправно лечили несколько дней, покуда больной не пошел на поправку. Потом его расстреляли.

Этот человек вместе с разоруженным армянским жандармом, который прислуживал мне за столом, и торговцем по имени Терсибатчян, иногда оказывавшим услуги переводчика в канцелярии губернатора, были единственными живыми армянами, встреченными мною среди нас во время осады Вана.

Во дворце меня уже ждал губернатор. Он пытался убедить нескольких курдских командиров не уводить своих людей. Курды надеялись таким образом спастись, опасаясь русских, которые, по слухам, собирались вот-вот форсировать ущелье Котур Даг. Поняв, что все его усилия напрасны. Джевдед-бей вышел из себя, ударил кулаком по столу и закричал: «Allahim! Billahi! Vallahi! Billahi! ^65б Пусть обрушится на вас гнев Божий, трусы и убийцы!». В следующую секунду он, раздосадованный, повернулся к ним спиной, взял меня под руку и провел в selamlik ^65в. Мы уселись в удобные кресла, выпили кофе и закурили, пытаясь хоть на пару часов забыть о тяготах и об ответственности, которую требовал от каждого из нас занимаемый пост. Даже когда я понял, что Джевдед ищет способ убрать меня с дороги — ради государственных интересов — мы не перестали быть [73] добрыми друзьями, мы всегда были готовы помочь друг другу х делать все, чтобы знамя полумесяца продолжало реять над этими равнинами и горами, опустошенными и насквозь пропитанными кровавыми слезами.

30 апреля. В то время как мы продолжали ожесточенно сражаться и продвигались, хотя и довольно медленно, к центру героического города Вана, в ущелье Бергири наши резервные силы под командованием вице-губернатора продолжали мужественно сдерживать натиск русских экспедиционных сил, шедших на помощь осажденным.

Положение складывалось такое, что мы со дня на день ждали внезапного нападения противника и в любой момент могли превратиться из охотников в преследуемую добычу.

Эта неопределенность нависла над нами как дамоклов меч и окапывала на курдских командиров пагубное воздействие. Курды толпами покидали нас и отправлялись спасать от возможного нападения московитов свои семьи и стада.

То же самое происходило и среди наши турецких волонтеров. Видя, что отток курдов увеличивается, они в свою очередь начали беспокоиться — и не без основания — за судьбы своих родных и близких. Это наводило уныние на мое небольшое войско, что не могло меня не беспокоить.

Когда на следующее утро я оправился к Джевдед-бею обсудить, как нам следует действовать в случае всеобщего бегства солдат, тот, к моему удивлению, сообщил мне о только что заключенном перемирии с армянами. Оно требовалось, чтобы обе стороны смогли положить конец тому положению вещей, при котором большая часть населения и материальных ценностей провинции Ван была уничтожена.

Джевдед, казалось, наконец-то убедился, что невозможно было продолжать осаду с армией, частично состоящей из нерегулярных сил, в то время как русские продолжали непрерывно продвигаться вперед, несмотря на героическое сопротивление наших волонтеров в ущельях Бергири и Котур Даг.

Когда Джевдед убедил меня, что армяне и в самом деле согласны на перемирие, я приказал прекратить огонь по всему фронту. Меня поразила почти гробовая тишина, последовавшая за этим приказом. Мы так привыкли к нескончаемому грохоту артиллерии и ружейным выстрелам! Через полтора часа переговоров вернулись наши эмиссары с ответом от епископа. Он заверял, что армяне признавали и продолжают признавать власть султана и что они готовы покинуть город, дабы уйти в Персию, если губернатор гарантирует им неприкосновенность ценой собственной жизни.

Полагая, что Джевдед не может и не должен ни за что соглашаться на это требование и желая остановить кровопролитие, я [74] предложил вместо него себя. Однако губернатор не согласился, потому что понимал, что это было бы равносильно убийству, эа которое ему пришлось бы рано или поздно ответить перед военным трибуналом: всем было известно, что Джевдед желал и добивался одного — заставить армян покинуть город Ван и уничтожить их по дороге.

1 мая ровно в 7 утра наша артиллерия вновь открыла огонь. Грохот разрывающихся снарядов раздавался с прежней силой.

За завтраком я узнал от моего денщика, что в военном госпитале находятся медсестры-немки, которым приходится очень нелегко.

Пораженный этой столь необычной новостью, я поскакал в госпиталь. Каково же было мое удивление, когда я и вправду встретился там с двумя девушками: одна из них, сестра Марта, действительно была немкой. Вторая же — мисс Макларен — североамериканкой. Обе принадлежали к миссиям своих стран в Ване, а когда началась осада города — оказались, уж не помню, по какой причине, в лагере турок.

Если бы я раньше узнал о том, что эти девушки находятся среди нас, то смог бы избавить их от многих неприятностей, которые доставил им военный врач майор Иззет-бей, по-видимому, не всегда относившийся к ним с должным почтением.

Сестра Марта, позднее умершая в Битлисе от тифа, рассказала мне среди прочего что в самом начале осады турки избавились от всех армян, которые работали или лечились в госпитале. В результате в госпитале не осталось ни одного армянина, а многие раненые умирали от гангрены, потому что Иззет-бей, ампутируя ногу или руку, не дезинфицировал хирургический инструмент.

Однако наибольшее возмущение вызвало у девушек то, что в той же повозке, на которой отвозили умерших на кладбище, им и пациентам привозили овощи, хлеб и прочие продукты.

После столь необычной встречи я отправился к губернатору и высказал ему недовольство тем, что меня держали в неведении относительно пребывания у нас этих девушек. Я также рассказал ему все, что узнал от сестры Марты.

Огорченный, а возможно, даже обеспокоенный услышанным, Джевдед-бей вызвал главного врача. Он устроил ему суровый выговор, последствия которого не замедлили сказаться.

2 и 3 мая осада шла довольно успешно. Однако бой был тяжелым. С наступлением ночи сотня или две безжизненных пар глаз мертво смотрели на звезды.

2-го числа, если я не ошибаюсь, капитан Решид-бей отправился во главе летучего отряда подавлять восстание мятежников. Однако те, завидев его, спешно покидали деревни, в которых уже окопались, чтобы затем пополнить ряды армян в ущелье Варак. [75]

4-го утром из Хасанкале прибыл, наконец, батальон жандармов «Эрзурум», которым командовал капитан Касим-эфенди. Они, к счастью, доставили гранаты, которых нам так недоставало. В один из этих дней, точно не помню уже когда, губернатор получил письмо от доктора Ашера. Тот обвинял его в намеренном обстреле зданий американской миссии в Ване, над которым развивались североамериканские флаги.

Это письмо, которое Джевдед перевел мне на французский, было написано в весьма резком тоне. Оно настолько разгневало Джевдеда, что он, не слушая моих советов, пригрозил в ответном послании доктору Ашеру, обстрелять его миссию «по-настоящему», если американцы не прекратят настраивать армян против Оттоманского правительства, председательствовать на революционных «митингах» и т. д.

Тем временем армяне продолжали скапливаться вокруг монастыря yidi-kilisa в таких больших количествах, что это стало представлять для нас настоящую угрозу в том случае, если бы нам пришлось отступать в этом направлении.

Вследствие этого батальон «Эрзурум» получил приказ выбить их оттуда. Армяне не выдержали напора и, обратившись в бегство, сдали этот замечательный памятник истории с библиотекой в тысячу томов в руки турок, которые, как и следовало ожидать, спалили его дотла.

К тому времени курдов среди нас почти не оставалось. В довершение несчастий пришло известие о том, что полковник Халил-бей потерпел поражение в Дилмене и что наша экспедиционная армия отступает к турецко-иранской границе.

Ежедневные бои вокруг Вана с переменным успехом шли в различных секторах города. Они усиливались по мере того, как русские приближались к нам. Джевдед-бей, уже почти потерявший всякую надежду взять город силой, решил уморить осажденных голодом. С этой целью он приказал собрать всех армянских женщин и детей, еще остававшихся в соседних деревнях, и под конвоем жандармов отправил их в окопы к осажденным, полагая, что те их примут.

Но он ошибся.

В то время я случайно оказался на одной из террас крепости и наблюдал за этой странной процессией. Я не мог поверить своим глазам, когда увидел, что вместо того, чтобы принять этих несчастных, армяне открыли по ним огонь. Многие были ранены и многие убиты. Оставшиеся в живых, осознав, наконец, что в действительности означают эти выстрелы, развернулись и побежали прочь от этого места, устланного телами погибших. Плача и крича от ужаса, они искали защиты у нас. [76]

Меня, как христианина, охватили такие возмущение и ненависть к этим чудовищам, которые не задумываясь открыли огонь по собственным детям и женам, чтобы не делить с ними оставшийся провиант, что я немедленно отдал приказ открыть огонь и не прекращал его до тех пор, покуда не стер с лица земли квартал, откуда эти варвары стреляли по людям одной с ними крови.

К 12 мая мы захватили две трети города Вана, в то время как оставшаяся часть по-прежнему находилась в руках противника. Она сократилась до островка домов и зданий, разрушаемых тысячами снарядов, которые сыпались на них денно и нощно.

Армяне не ошибались, когда впоследствии уверяли, что за первые две недели осады я выпустил по их позициям 16 тысяч снарядов и гранат.

Чтобы завладеть и последней частью города, нам требовалось прежде захватить deyr, называемый lokanta. Он был, так сказать, ключом к неприятельской линии обороны в южном секторе. С этой целью при поддержке батальона «Эрзурум», который смог укрепиться в нескольких близлежащих ломах, я приказал артиллеристам направить огонь большинства орудий на это укрепление. Мы превращали его в развалины этаж за этажом, пока от здания не осталась лишь груда камней.

Тем не менее армяне продолжали сражаться. Прижимаясь к земле, они стреляли в нас почти в упор сквозь расщелины полуразрушенных стен.

Несмотря на все усилия моих людей поджечь эту груду обломков, из-под которой армяне все еще вели непрерывный огонь, они так и не смогли этого сделать. Едва армяне замечали где-нибудь первые языки пламени, они бросались туда с ведрами воды и тушили пожар ценой собственной жизни. В раздражении от неудач я бросился к руинам, чтобы их поджечь, как вдруг ручная граната попала ровно в тот окоп, из которого я только что выскочил. Почти все, кто там находился, погибли или получили ранения, потому что не отважились идти вместе со мной.

В этот момент приехал губернатор — сообщить мне, что наши волонтеры, сражавшиеся в ущелье Котур Даг, вот-вот начнут отступать под все более стремительными атаками русских. Те продвигались неумолимо, стремясь отрезать путь к отступлению нашей экспедиционной армии, разбитой в Дилмене.

Поняв, насколько опасной становится ситуация, я приказал немедленно переправить по озеру весь персонал и всех больных военного госпиталя в Битлис. Эти меры вкупе с тревожными вестями, продолжавшими поступать с иранской границы, естественно, привели к массовому бегству мусульманского населения, включая большую часть наших волонтеров, которые были вынуждены [77] сопровождать свои семьи в безопасные районы. От гарнизона крепости оставалось всего человек двадцать, да два отряда черкесов, пришедших из Ахлата.

Новость о грядущем отступлении привела всех в смятение. Наши офицеры запаса в основном были выходцами из этих мест. И почти у всех были семьи. Лейтенант Эгха-эфенди, например, покинув свой пост, забыл передать ключи от вверенных ему пороховых складов. Я вынужден был отдать приказ выломать двери хранилищ, чтобы мы могли продолжать артобстрел. Чтобы армяне не заметили, что в цитадели почти не осталось людей, я сам принялся стрелять из орудий, пока к вечеру не вернулись солдаты и некоторые офицеры, принося свои извинения.

Если бы армяне воспользовались паникой, царившей этим утром, они могли бы внезапно напасть на крепость и уничтожить нас, возможно, при помощи нашей же собственной артиллерии.

Начиная с этого дня никто уже больше не думал о том, как захватить Ван. Мы размышляли лишь о том, как сдержать наступление русских, же окружавших Халил. Я видел всю бессмысленность дальнейшего продолжения осады. К тому же Кязым просил меня о помощи. Вот почему я отказался от поста командующего осадой города, который занимал до сих пор, и начал собираться в дорогу: уже на следующий день, то есть 14 мая, я хотел направиться к турецко-иранской границе.

Узнав о моих приготовлениях к отъезду, Джевдед испугался, что я смогу рассказать о его преступлениях. Поэтому он тайно приказал Бурханэддин-бею, чтобы тот отправил со мной эскорт из его особо доверенных людей. Это означало согласно турецким обычаям, что эти люди должны были прикончить меня по дороге.

Об этом я узнал ровно через час от самого Бурханэддина, бывшего моим близким другом. Чтобы на корню пресечь происки Джевдеда, я собрал всех командиров и офицеров, бывших под моим началом, и посвятил их в происходящее. Коварство губернатора вызвало у них такое возмущение, что Ахмед и Киямбулат тут же вызвались лично сопровождать меня, Этого я допустить не мог. Я отбыл на следующее утро под охраной отобранных ими людей. Джевдед не осмелился помешать моему отъезду.

ГЛАВА VIII

После легкой стычки с небольшим отрядом армянских повстанцев в ущелье Варак мы начали спускаться по долине Хаяц-Цор. Повсюду горели армянские деревни. [78]

В четыре часа дня до нас донеслись последние пушечные залпы со стороны Вана. На закате мы въехали в селение Хошап, которое украшали прекрасный каменный мост, покрытый надписями, и древняя крепость необычной архитектуры, возведенная то ли иранцами, то ли сарацинами. Она называлась Guvercinkale, то есть «Голубиная крепость», так как на одной из ее башен было множество отверстий на манер голубятни. На рассвете мы перешли через заснеженные вершины Курд-Даги, на которых располагался отряд пехотинцев под командованием капитана Ибрагима-эфенди. Едва я спешился, как Ибрагим вручил мне письмо от Чефик-бея, губернатора Башкале. Тот просил меня взять на себя командование смешанными силами в ущелье Котур Даг, которые в то время пытались сдержать стремительное наступление русских. К счастью, я поспел как раз вовремя, чтобы организовать контрнаступление. Таким образом, нам удалось смягчить повторную атаку русских и их союзников-армян, которая была ужасна. Особенно нам задали жару казаки, каждым из которых вез на крупе своего коня по ребенку. Однако наши курды выстояли, победа осталась за нами.

Выставив линию защиты на завтра, я, уже в сумерках, поехал дальше. Переправившись через Заб в окрестностях Дереа, я прибыл на рассвете в Башкале. Там меня ждал Чефик-бей с телеграммой. В ней сообщалось, что русским удалось обойти ущелье Котур Даг после моего отъезда и что наши волонтеры и жандармы вынуждены были покинуть ущелье и поспешно отступить к подножью горы Чоуг-Даги, где в настоящее время ожидали приказов.

После прорыва русских уже никак нельзя было остановить их продвижение к Башкале, где оставались большие запасы провизии и военного снаряжения.

Осознавая, насколько серьезна ситуация, я под мою ответственность отдал приказ о немедленной эвакуации гарнизона Башкале, впрочем, уже начавшуюся сама собой — настолько был силен ужас, внушаемый жителям казаками и армянскими добровольцами. Как утверждали, они убивали только ради удовольствия, преимущественно женщин и детей.

Больно было смотреть, как наши тяжелораненые солдаты на карачках ползли вдоль дорог, только чтобы не попасться в руки врагам. Ведь в то время как регулярные турецкие и русские войска уважали пленных и сохраняли им жизнь, казаки и армянские повстанцы, с одной стороны, и курды — с другой безжалостно убивали любого попавшегося им раненного или безоружного человека.

К часу дня в Башкале оставалось всего-навсего триста или четыреста армянских женщин и детей и не более пятнадцати армян-ремесленников. которым городские власти сохранили жизнь только [79] потому что им не хватало работников в военных мастерских. Завидев меня, они бросились мне в ноги, умоляя не оставлять их на милость моего конвоя, который, по их словам, состоял из самых отъявленных негодяев среди всех волонтеров Башкале.

Удрученный этим зрелищем, я послал за губернатором, который в присутствии всех поклялся мне, что эти люди, как мужчины, так и женщины с детьми, будут целыми и невредимыми доставлены в Токарагуа. Я, не до конца веря в эту комедию, пригрозил смертью жандармам, если они нарушат его приказ.

Поверив слову Чефик-бея, я отпустил несчастных, которые целовали мне руки, стремена и даже лошадь и гриву моего коня. А в это время передовые части русских войск продолжали двигаться к Башкале. Впереди шли казаки и армяне — как пешие, так и конные.

Когда русские были всего в пятистах метрах от нас, мы выпустили по ним несколько снарядов и, преследуемые их патрулями, отошли к Сове. Там мы провели ночь.

Следующим утром мы вплавь переправились через Заб и к полудню пришли в деревушку Токарагуа, расположенную в нескольких перстах к северо-востоку от Куод-Ганиса (где находилась резиденция патриарха-несторианца Мар-Симоуна). Эта деревушка слыла самым центром гордого и дикого Курдистана. Труднопроходимые горные цепи служили границей между Турцией и Ираном. В это время года их склоны были покрыты льдами, однако на них уже кое-где виднелись изумрудные пятна зеленеющих по весне лугов.

С высоты караванного пути, по которому мы следовали, иногда отчетливо слышалось грозное журчание бурных вод, устремлявшихся ко дну мрачного ущелья, усеянного крошечными и, так и хочется сказать, цепкими деревеньками. Они чудом держались на почти отвесных склонах мощного зигзагообразного гребня гор. Вид его был хотя и неприветливый и дикий, но очень романтичный.

В Токарагуа я встретился с командующим нашей дивизией Кёпрюлюлю Кязым-беем. Албанец по происхождению, он был человеком честным и к тому же доблестным и опытным военным. Он наводил страх на русское войско в течение четырех или пяти месяцев, имея в своем распоряжении лишь дивизию жандармов Вана и турецких и курдских волонтеров губернатора провинции Джевдед-бея.

Его храбрость и энергичные действия настолько поразили русских, что они, не дожидаясь его прихода, с началом войны спешно покинули районы Башкале, Серая и других городов, чтобы укрыться на севере Персии, недалеко от Тебриза, который тоже был завоеван турками.

Таким образом обстояли дела на русско-турецко-иранском фронте, покуда там не объявился полковник Халил-бей (позднее [80] Халил-паша из Кут-Эль-Амара) и не испортил все, повинуясь своим амбициям и врожденному хвастовству.

Желая вызволить наши запасы провизии и боеприпасы, все же попавшие к русским, я отобрал шестьдесят лучших всадников в конвое Кязыма и в сопровождении группы офицеров, которые добровольно присоединились ко мне, отправился в северном направлении. Я намеревался совершить налет на Башкале этой же ночью, если получится.

Незадолго до наступления темноты мы переправились через Заб. Около девяти заняли позицию напротив Башкале, затем подошли к его стенам как можно ближе и открыли огонь. Наше неожиданное нападение обратило в бегство казачий гарнизон, и мы отбили город.

Я немедленно выслал четыре передовых отряда вслед за противником, чтобы не терять его из виду, а также отправил письмо Кязым-бею с просьбой прислать мне подкрепление, чтобы мы смогли продержаться, пока он не подойдет с остальным своим войском. Башкале был ключевой точкой в ущелье Курд-Даги, которое прикрывало наши тылы при осаде Вана.

Остаток ночи мы провели на ногах, готовые в любую минуту вскочить в седло, но, к счастью, все тревоги оказались ложными.

Лишь на рассвете, когда первые лучи восходящего солнца окрасили в розовый цвет белоснежные вершины иранских гор, мы заметили вдалеке два медленно двигавшихся в нашу сторону вражеских полка, возглавляемых казаками.

Из-за блеска штыков, которые русские всегда держат наготове, эти две колонны напоминали пару чудовищ, нечто вроде гигантских змеев с золотой чешуей, которые лениво ползли по пыльной долине.

Понимая, что подкрепление вовремя не подоспеет, чтобы помочь удержать город, я приказал облить главные здания Башкале нефтью, так что когда туда пришли русские, они не обнаружили ничего, кроме груд пепла и города, объятого со всех сторон пламенем.

Близ Совы я поинтересовался у Чефик-бея, какова судьба армян из Башкале. Заметив, что он делает вид, будто не понимает, о чем я спрашиваю, я повторил свой вопрос. В ответ он протянул руку и указал на какие-то пещеры у подножья соседней горы.

Этого мне было достаточно.

И подумать только, что этот изверг получил образование во Франции, принадлежал к одному из виднейших семейств Константинополя и даже являлся одним из сенаторов Оттоманской империи! [81]

За полчаса до прибытия в Токарагуа мы столкнулись с несколькими курдами, которые вели человека, на первый взгляд похожего на бродягу-иноверца.

Сколько Чефик-бей ни пытался заставить его говорить, все было напрасно. Когда его уже собрались было расстрелять, он подал знак мне, как будто желая что-то сказать.

Уважив его просьбу, я отозвал бродягу в сторону. Он обратился ко мне на чистейшем французском языке и поведал, что раньше жил в Париже. Я выяснил, что он был вовсе не армянским шпионом, как решили курды и турки, а персидским принцем необычайно знатного рода Фарма-фармах, если не ошибаюсь. Он бродил в горах, переодетый в бродягу, по воле обстоятельств.

Не видя никаких оснований удерживать принца в плену, я выдал ему пропуск, приказал его немедленно отпустить и сопроводить до иранской границы.

Год спустя этот человек пришел засвидетельствовать мне свое почтение в Алеппо. Перед уходом он в знак благодарности прикрепил мне на грудь почетный иранский орден, который я храню до сих пор.

Когда на закате рассеялись тучи над громадой диких гор, на склоне мы различили с полдюжины или больше бледных пятен. Это были палатки нашей экспедиционной армии, которая подошла к нам из Персии. По мере приближения к биваку мы все яснее видели пасущихся на склоне горы овец, мулов, быков и лошадей. Издали пехотинцы и кавалеристы в лагере напоминали муравьев — они сновали у складов, огневых позиций и вдоль рядов белых палаток, которые в красных лучах заходящего солнца казались пурпурными.

После ужина Кязым-бей представил меня командующему нашими экспедиционными войсками подполковнику Халилу. Халил принял меня, к слову сказать, следуя пышному восточному церемониалу, который мы, как правило, ошибочно принимаем за радушие. Однако на востоке подобные церемонии зачастую означают совершенно иное, порой они даже скрывают отравленную перчатку, или чашку кофе, или шелковый шнур.

Халилу в то время было лет тридцать восемь. Телосложения он был хрупкого, однако обладал красивыми чертами лица. Он поднялся по службе от капитана до полковника всего за три года, но не благодаря своим воинским талантам — его знания в военном деле не превышали знаний командира партизанского отряда — а потому лишь, что приходился дядей военному министру, Энвер-паше.

(Здесь уместно вспомнить, что система «повышения по службе за особые заслуги», применяемая в высших эшелонах оттоманского войска во время мировой войны, породила множество [82] злоупотреблений, особенно среди высших офицеров-младотурок, таких, как Энвер, Джемаль и прочие. Они возглавили Комитет «Единение и Прогресс» и делали все, что хотели, поскольку никто не мог им помешать: султан полностью им повиновался, а немцы предпочитали не вмешиваться во внутренние дела гражданских и военных органов управления Оттоманской империи.)

Войска, которые Халил привел из Константинополя, состояли в основном из линейных полков, обученных полковником Николаи-беем ⁶⁷. Они отличались особой храбростью и дисциплиной, а также были отлично экипированы.

К сожалению, даже это элитное войско быстро потеряло свои достоинства из-за разгильдяйства Халила, которое со временем вошло в поговорку у солдат и офицеров.

Халил, завидовавший Кязыму, поскольку тот честно завоевал себе славу, сражаясь на турецко-иранской границе, отстранил его от командования дивизией. Он также приказал вице-губернаторам Шадака, Бергири и Серая, которые героически сдерживали там наступление русской армии, немедленно отступить к нашим позициям. Таким образом он открыл дорогу русским, и те, разумеется, не замедлили захватить почти весь вилайет Ван и частично вилайет Битлис.

Настоящая причина его столь странных действий, которые кое-кто счел бессовестной продажей и предательством родины, заключалась в том, что Халил, понимая, насколько сам он бессилен перед русскими, не хотел, чтобы победа над ними досталась кому-нибудь другому.

Об этом я узнал позднее от разных людей, которые сами слышали его признание в то время, когда он находился под воздействием винных паров.

Таким образом, Халил-бей жертвовал один за другим нашими лучшими полководцами и командирами, которые более полугода удерживали власть Оттоманской империи вдоль всей границы с Ираном. Когда же от экспедиционных войск, пришедших вместе с Халилом из Константинополя, не осталось почти никого, он бросил оставшихся на произвол судьбы и уехал в Эрзурум, где развалил и 3-ю армию своими необдуманными поступками.

Видя, что и тут он не может извлечь для себя никакой выгоды, Халил взял с собой лучшие дивизии и отправился в Месопотамию. В результате он открыл границу русским, чем те не могли не воспользоваться. Они разгромили 3-ю армию и заняли большую часть провинции Эрзурум (март 1916 г.) [83]

Халил с оставшимся у него войском переместился в Багдад, где тут же незаконно присвоил себе успех полковника Нурэддин-бея, который одержал победу в битве при Ктесифоне. Затем, воспользовавшись тем, что фельдмаршал фон дер Гольтц умер, он присвоил себе и его победу при Кут-эль-Амаре. Но, как и все лжецы. Халил вскоре распрощался со своим высоким положением, хотя перед этим успел уничтожить и 4-ю армию, командование которой доверил ему фельдмаршал незадолго до кончины.

После заключения перемирия Халил, Джевдед и еще двести младотурок, занимающих высокие посты, были взяты под стражу. Халил, по крайней мере два года назад, все еще ожидал приговора Главного военного совета Константинополя. Его обвиняли не столько за свои крупные военные поражения, сколько за зверства и причастность к массовым убийствам армян.

Халил-бей или Баха дорого обошелся Турции. Сначала страна потеряла из-за него провинции Ван и Бетлис, а также экспедиционную армию на границе с Ираном. Затем он погубил 3-ю армию и стал виновником сдачи Эрзурума. Наконец, он уничтожил 4-ю армию и потерял Месопотамию, так и не проведя ни одного сражения на территории противника. О Халиле — дяде Энвер-паши — можно, не погрешив против истины, сказать, что он был всего-навсего узурпатором. Таким оказался человек и командующий, с которым я имел честь познакомиться этой ночью в нашей штаб-квартире в Токарагуа. Нас окружали византийские вельможи, сопровождавшие Халила от самого Константинополя, привлеченные сюда перспективой бесконечных удовольствий и богатыми трофеями.

Тем временем Халил приказал Джевдеду оставить Ван на произвол судьбы и по хошапской дороге прибыть в Токарагуа Повинуясь полученному приказу, губернатор со всеми своими людьми отправился по указанной дороге. Но, выйдя из ущелья Курд-Даги, он наткнулся на русских, которые разбили лагерь в Дерее и преградили ему путь в окрестностях Чоуга. Несмотря на это, после короткого боя, стоившего казакам пятидесяти убитых. Джевдед сумел-таки отбиться от неприятеля и при поддержке двух батальонов, присланных им на помощь, присоединился к нам в Токарагуа на следующий день. От него мы узнали, что после того, как он покинул Ван, армяне рассредоточились по всей долине, грабя и убивая всех мусульман, которые им попадались — стариков, детей и женщин. Иначе говоря, они совершили то, чего до сих пор не осмеливались совершить даже курды, которые — это правда — убивали мужчин, но женщин и детей — нет. По крайней мере, столь открыто. [84]

Этот случай напомнил мне другой, свидетелем которого я был во время осады Вана. Я вместе с несколькими офицерами находился на крыше, наблюдая за пушечной стрельбой, в то время как на соседней крыше старая мусульманка развешивала белье.

Заметив ее, армяне открыли по ней сильный огонь и не оставили на ней живого места. Однако они так и не начали стрелять в нас. Ее изрешетить пулями было проще. По остервенению, с которым они стреляли, было понятно, что жизнь этой несчастной старухи интересовала их гораздо больше, чем полдюжины офицеров, находившихся гораздо ближе к ним.

Данный случай, как и многие другие в том же духе, которые я мог бы припомнить, конечно, повлияли на мое отношение к армянам и, до известной степени, его ухудшили. С одной стороны, я не могу ими не восхищаться по многим причинам, с другой — не могу их не порицать. Ведь одно дело — читать в газетах об убийствах, жестокости и несправедливости, а другое — видеть их своими глазами в обоих лагерях, так, как видел я, не имея возможности хоть как-то помешать этому.

Комментарии

61. Должностное лицо в Турции, которое представляет центральное правительство.

61a. Kim var — Кто идет? (тур.)

62. Баши-бузуки — отряды турецкой нерегулярной пехоты, буквальный перевод слова «баши-бузук» — «сорвиголова» Название «баши-бузуки» стало нарицательным для характеристики люден, способных на самое жестокое насилие.

62а. Это свершилось (лат.) — Слова Иисуса Христа на кресте.

62б. Дай Бог чтобы все было хорошо! (тур.)

62в. Небольшие дома из дерева по образцу швейцарских.

62г. Kale — крепость (тур.)

62д. Kilise — церковь (тур.), yidi — возможно, искаженное автором yedi — семь (тур.)

62е. Камердинер (фр.)

62ж. Вечерний костюм. (англ.)

62з. В собственном экипаже. (англ.)

63. Зограб Григор (1861-1915) — выдающийся западноармянский писатель-новеллист и юрист.

64. Мантелет — щит больших размеров, употреблявшийся при осадах крепостей.

64а. Buyuk-konak — Большой особняк (тур.)

64б. Deyr в просторечии означает две разные вещи а) церковь, б) таверна, кабак (тур.)

64в. Meyve - фрукт (тур.)

64г. Lokanta — ресторан (тур.)

64д. Haci — шутл. гуляка, повеса (тур.). bekir - человек, который рано встает (тур.), kisla — казарма (тур.)

64е. На войне как на войне (фр.)

64ж. Арроба примерно равна 11,5 кг.

65 . Havan-topu — миномет, мортира.

65a. Kalpak— шапка, папаха (тур.)

65б. Allahim! — о, Аллах! Billahi! — клянусь Аллахом! Vallahi! Billahi! — клянусь Аллахом! (тур.)

65в. Selamlik — селямлык мужская половина дома.

66. Мощный заряд, заложенный под укрепление противника с помощью подкопа. Приводится в действие при помощи бикфордова шнура.

67 . Николаи — германский офицер, начальник Артиллерийского управления Военного министерства Турции.

(пер. М. Аракелова и В. Зайцева)
Текст воспроизведен по изданию: Рафаэль де Ногалес. Четыре года под полумесяцем. М. Русский вестник. 2006