МИЛЮКОВ П. Н.

КОНСТАНТИНОПОЛЬ И ПРОЛИВЫ

(Окончание).

(См. февраль, стр. 227).

III.

Между этой статьей и предыдущей прошла целая вечность. В промежутке совершился государственный переворот, низложивший Николая II. Автор настоящих статей сделался министром иностранных дел в первом составе Временного Правительства, взявшего в свои руки власть во время переворота. Вопрос о Константинополе и проливах сделался яблоком раздора между мной и течениями, присвоившими себе право говорить от имени русской демократии. Мои худшие опасения оправдались. Неподготовленность наших масс — и даже значительной части нашего образованного общества, — к правильному пониманию наших национальных задач дала легкую победу утопическому течению, подкрепленному теми самыми эмигрантами, которые раньше тщетно пытались дать этому течению преобладание среди интернационального социализма. Течение это, ставшее под знамя Циммервальда и Кинталя, видело единственную возможность прочего мира в победе «пролетариата» над «буржуазными» правительствами. В ожидании этой победы от правительств требовали отречения от «империализма», от «аннексий и контрибуций». Желание приобрести проливы считалось при этом особенно ярким показателем «захватных» стремлений «буржуазий». В Рассии кучка «циммервальдцев» оказалась господами положения. Поставленный в невозможность бороться против этого течения, уступка которому со стороны многих могла быть недоразумением, основанным на непонимании и незнакомстве с ходом идейной борьбы среди западных социалистов, но с моей стороны была бы сознательной изменой интересам родины, я сложил с себя ответственность за дальнейшее ведение вашей внешней политики. Но тем более необходимо для меня довершить свой долг по отношению к общественному мнению в попытаться убедить, по крайней мере, тех, кто хочет слушать, что русская революция не вправе отступиться от дела, поставленного на верный путь не одной только «дипломатией царизма». [526] но и нашими союзниками, в правильном понимании наших общих интересов.

В первых двух статьях я старался доказать, что для приобретения проливов именно в настоящее время представляется случай наиболее благоприятный за всю историю восточного вопроса. Случай этот благоприятен и по тому исключительному сочетанию интересов наших союзников с нашими, которое вызвано новейшими германскими претензиями на приобретение пути к Багдаду, как первого шага к мировому владычеству. Он благоприятен и по тому крайнему пределу разложения и слабости, которого именно в данное время достигла Оттоманская империя, наглядно показавшая всей Европе, после неудачной революции 1908 гора, свою неспособность стать государством из современном смысле. Я старался показать, что, если этот благоприятный случай будет теперь пропущен, то он, всего вероятнее, более не повторится, и вековая наша задача останется невыполненной по вине нашего поколения.

Разумеется, при этом предполагалось, что приобретение проливов вообще нужно для России, что оно даже составляет жизненный интерес России. Если проливы не нужны, то нет надобности ни говорить о благоприятных случаях, ни искать их, ни тратить силы для их использования. И вот, это разъяснение, почему именно проливы нужны России, я отлагал до конца, считая более нужным доказать сперва, что приобретение это возможно сравнительно легко. Новейший поворот общественного мнения делает из бесспорного предмет спора. Русскому населению стараются втолковать, что проливы вовсе не нужны народу, что они нужны лишь «империалистам» и «буржуазии».

Не буду спорить против тех общих точек зрения, которые лежат в основе этих рассуждений. Не буду доказывать, что «буржуазия» есть неотъемлемая часть нации, а слово «империалист» может иметь разное значение, и хорошее, и дурное, смотря по тому, к каким национальным стремлениям оно прилагается. Английский империализм — совсем не то, что империализм германский. И те самые социал-демократы, которые оправдывают дурной империализм германский, очень сурово осуждают несуществующий империализм русский. Но, обходя все это, как не относящееся прямо к предмету спора и подлежащее опровержению совсем в ином порядке, — в порядке спора против самых основ того мировоззрения, которое диктует эти выводы, — я перейду прямо к разбору вопроса, зачем, собственно, нам нужны проливы и Константинополь.

Предварительно замечу, что противники этой «аннексии» очень облегчают себе спор, выдвигая вперед не проливы, а именно Константинополь. Вопрос о проливах сложнее и труднее. По отношению к нему не всегда решаются противопоставить голос отрицания, а [527] инстинктивно ищут средних решений. Со слов иностранцев там решением представляется «нейтрализация»: слово, достаточно иностранное и достаточно непонятное, чтобы им зажать рот неопытному противнику. Другое дело — Константинополь. Обладание Константинополем есть старая мечта наших националистов-славянофилов: тут и панславизм, тут и крест на св. Софии, и русское православное мессианство. Для обличения в «империализме» что может быть лучше и убедительнее, чем простое напоминание о «щите на вратах Царьграда»?

На моем веку мне слишком много приходилось бороться против русского национализма и против его специфической формы — славянофильства, — чтобы быть заподозренным в какой бы то ни было причастности и приверженности к националистическим утопиям. Но вновь возникшие теперь обвинения показывают, что отмежевать национальные интересы от националистических утопий, когда дело идет о проливах, вещь вовсе не лишняя. Итак, посмотрим, в чем же состояли эти утопии и какое значение они могут иметь в свете современного политического опыта.

Константинополь-Царьград, действительно, рисовался нашим перовым славянофилам, как исходная точка славянской федерации с Россией во главе и как средоточие православия. Но уже эпигоны славянофильства, которые глубже продумали эту мысль, поняли, что она противоречит действительности, и что, мало того, в ней кроются такие опасности, с которыми шутить не следует. Вот почему оба наиболее яркие представители этого поколения эпигонов,Н. Я. Данилевский и Константин Леонтьев, находят рад причин, по которым теперь России еще рано владеть Константинополем.

Прежде всего, эти сторонники славянской федерации считают, что условия, необходимые для создания такой федераций, еще не сложились. К. Леонтьев, скептик и циник славянофильства, откровенно прибавляет: «да, пожалуй, они никогда и не сложатся». Ф. М. Достоевский в других выражениях, в сущности, повторяет ту же мысль: «Россия должна быть одна, а не первая между равными; иначе все перессорятся, и перессорят их греки».

Действительно, вся история освобожденных балканских народностей, ведет эти народности, и в частности славянство, если, быть может, и к федерации; то, во всяком случае, не к федерации под гегемонией России. Славянское чувство везде без исключения прикрывало собою местный, вполне законный, конечно, национальный эгоизм. К удовлетворению этих ближайших, общих и особенных своих интересов, в рамках окружающей непосредственно действительности, и направлены были все усилия освобожденных народов. Яснее и раньше других заметил это тот же своеобразный реалист-мистик, К. [528] Леонтьев. Балканские народы, по его справедливым наблюдениям, увлекались, вместо старых славянофильских идеалов, «либерально-эгалитарным» прогрессом Запада, — и изменили Востоку. Болгария ввела у себя все формы парламентарной монархии, а Сербия и всю ее сущность. Политическая свобода стала азбукой балканского общения, а чувство национальной независимости — сильнейшим народным инстинктом. И поднимать теперь, в двадцатом веке, вопрос о Константинополе, как о центре славянской федерации с Россией во главе, опасно не только для ваших добрых отношений в Европе, которая все еще боится пугала «панславизма». Это опасно и для добрых отношений к балканским народностям, которые неизменно, одна за другой, проникались глубоким недоверием к России, как только ее покровительство превращалось в опеку над освобожденными.

Вот почему уже Данилевский готов был оставить в Константинополе «тень Турции, ибо заменить ее живым, и не только живым, но и здоровым организмом, пока невозможно». Я прибавил бы, что по самому существу дела, «организм» славянской федерации с Россией во главе не может быть организмом «здоровым». Слишком велико было бы в такой федерации неравенство силы и слишком разнообразны интересы ее членов, чтобы создать прочное целое, способное держаться органически вместе, добровольно, бее принуждения, как держатся маленькие швейцарские кантоны.

Что касается Константинополя, как центра православия, то не говоря о существе вопроса, мы немедленно наталкиваемся тут на вопрос, как быть с вселенским греческим патриархом, — как совместить его дальнейшее пребывание в Константинополе с властью святейшего Синода. О трудностях этого вопроса говорилось не мало в печати в прежнее время. Но трудности эти возникают лишь с высоты всемирно-исторических перспектив, как они представлялись старым поколениям. Действительно, «Москва — третий Рим», по теории XVI века, почувствует себя тесновато, вернувшись во «второй Рим», великодушно давший ей некогда ее церковную самостоятельность. Константинополь «времен Григориев и Златоустов, времен вселенских соборов», Константинополь — «главный охранитель православной церкви» (Данилевский), — может ли такой Константинополь вернуться к жизни теперь?

Увы, патриарх, по султанским декретам, есть уже с XV века, не только неограниченный глава вселенской церкви. Он также и «верховный глава греческой нации» в политическом смысле этой megali idea. Константинопольские патриархи осуждали «национализм» церкви («филетизм»), как схизму, и осудили болгар на этом основании. Не сама греческая церковь есть узко-национальная носительница [529] великогреческого идеала, греческой «великой идеи». Это, по выражению проф. Лебедева (История греко-восточной церкви под властью турок, пр. И. П. Лебедева. Сергиев посад, 1896 г.), «государство в государстве», и патриарх — наследник власти византийских императоров. Другие патриархи, александрийский, иерусалимский, не могут приезжать в Константинополь без разрешения константинопольского патриарха. Уже в XVIII веке константинопольские патриархи уничтожили независимые от них славянские архиепископы, Охридскую (болгарскую) и Ипекскую (сербскую), заменив славянскую литургию греческой. Их прямая цель была — эллинизировать славянство и осуществить национальный эллинские задачи. Эту цель они сохранили и до сих пор. И еще Венизелос, в своей благоразумной сдержанности, когда дело шло о претензиях Греции на Фракию и Константинополь, не имел злейших врагов, чем владыки и служители Фанара.

Как же почувствует себя Фанар при русском господстве в Константинополе? Как отнесется греческий патриарх, который не хотел терпеть возле себя болгарского экзарха, к представителям русской церкви — и как последние отнесутся к нему? Сделать этого патриарха председателем церквей еще труднее, чем создать славянскую федерацию. Едва ли возможен и другой исход — удалить его из Константинополя, как удалился экзарх болгарский Иосиф после крушения своего национально-политического идеала. Очевидно, неизбежно среднее решение: оставит патриарха на месте, рядом с представителями русской национальной церкви, развенчав лишь всемирно-исторические претензии обоих. Национальная организация церкви в католицизме есть вопрос догмата. В восточной церкви это вопрос удобства управления. В результате, ни одна православная национальная церковь не может претендовать на вселенское значение. И константинопольскую церковь придется признать открыто-национальной, какой она и является фактически, какой является и русская церковь.

Тогда сама собою исчезнет и мысль о Константинополе, как о средоточии православия, — даже совершенно независимо от несовременности такой мысли. И церковь св. Софии, даже если она не будет отдана патриарху, потеряет то центральное значение, которое, как символ, она имела в благочестивой легенде о «Царьграде» древних пророчеств.

Третья цель, смущавшая наших славянофилов при мысли об отсрочке завладения Константинополем, не менее чужда нашему времени, чем их надежды на Константинополь — центр славянской федерации и православия. Константинополь, говорили они, нельзя сделать вольным городом, хотя бы временно, — ибо тогда он превратится в [530] Космополис. «Константинополь, — вольный город, по словам Данилевского, будет городом в полном смысле космополитическим, но той простой причине, что, с упразднением турецкой власти, исчезнет и тот восточный турецкий колорит, который облекает теперь этот город каким-то призраком национальности, а иной национальной основы, которая бы могла положить на него свою печать, в нем нет и неоткуда взяться». Действительно, наблюдение меткое. Печать завоевателей есть единственная «национальная» печать, которая еще держится на Константинополе. Но Данилевский прав и в том, что теперь, — еще более, чем в 1877 году, это только «призрак». Фактически опасения Данилевского давно сбылись. Константинополь уже превратился в Космополис. И, конечно, отпечатка русского города Константинополь не получил. Однако, и восточный свой колорит он сохранить надолго, и туристы не будут иметь никаких оснований для сожаления. И теперь уже великолепная декорация Стамбула сохраняется, в значительной степени, для туристов. Константинополь разобран иностранцами, а в последнее время, перед войной, даже распродавался в розницу. Все нити, все жизненные нервы его интернационализованны. Фотография Пьера Лоти, автора «Умирающей Турции», в позе и в костюме молящегося, которую я видел в 1913 году, как нельзя лучше подходит к этому предсмертному моменту.

Припомним яри этом, что Константинополь и независимо от иностранного квартала Перы, есть город со смешанным населением, город греков, армян, столько же, как город оттоманских турок. Из 1.200.000 жителей считается (правда, цифры эти не очень достоверные) около 500.000 турок, около 200.000 греков и столько же армян, до 170.000 иностранцев — на треть греков, по 60.000 евреев и болгар. Таким образом, мысль о неизбежной ликвидации Константинополя, как центра Оттоманской империи, с окончательным изгнанием турок из Европы, теряет большую часть своей остроты вследствие многоплеменности населения.

Вопрос, собственно, сводится к тому, как обеспечит иностранных концессионеров. «В Константинополе политика — это дела», говорит Рене Пилон (Rene Pinon. L’Europe et l’Empire Ottoman, Paris 1903, стр. 311). «Все великие политические и религиозные задачи принимают здесь вид финансовых и коммерческих интересов, sub specie pec uniae». С этой точки зрения, слабая власть в Константинополе, конечно, выгоднее сильной для концессионеров и финансистов. И с этой стороны надо ждать наиболее сильного сопротивления русской оккупации. Социалисты, которые против нее возражают, делают этим большое удовольствие европейским капиталистам Стамбула. Во всяком [531] случае, интересы иностранцев в Константинополе нужно будет рассмотреть, принять во внимание и удовлетворить sub specie pecuniae. Быть может, для этого понадобится устройство, в той или другой форме, совместной администрации. Как бы то ни было, удовлетворение делового мира в Константинополе есть вопрос частный, который не может заслонить собой общей проблемы, подлежащей нашему разрешению. А вопросы «национальные», когда дело идет о Космополисе и о городе завоевателей, как уже сказано, не существуют. Занимая Константинополь, мы не нарушаем ни одного национального интереса.

Мы породим здесь к другому вопросу — о Константинополе, как о центре мировой торговли, как о перекрестке мировых путей. Выражения Наполеона I по этому поводу (см. 2-ю статью) давно стали преувеличением, поддерживать, которое нам нет никакого основания. Самая уступчивость англичан и французов в вопросе о прошвах объясняется тем, что, в действительности, Константинополь в значительной степени перестал быть средоточием мирового торгового соперничества. Оно ушло на юг, к новой мировой дороге: к Суэцкому каналу. Там, в Суэце, это соперничество было налицо — и оно окончилось в пользу Англии. На Суэц направлено и главное внимание Германии. В ожидании пока германцы свяжут Берлин с Багдадом и создадут новый перекрестный мировой путь, Константинополь уже теперь превращается постепенно в провинциальный центр. Он не только не владеет более мировой торговлей, но даже и провинциальная торговля отклонилась на более южное направление. Значительная часть товаров идет теперь на Багдадскую магистраль не через Константинополь, а через Смирну, на Афиум-Карагиссар, как мне пришлось лично убедиться во время поездок по этим местам. Надо прибавить, что и у Смирны есть конкурент: Мерсина или Александретта, где Багдадский путь еще раз перевязывается ветками к морю, более короткими и скорее приближающими к конечной цели.

Естественно, что именно на этих местах и завязалась новая борьба за обладание мировыми торговыми путями. Англо-французские подъездные пути с моря боролись с германской поперечной магистралью через высшее плато Малой Азии (См. Victor Berard, Le sultan, l’islam et les puissances, глава: «Vers Bagdad et le golfe persique». 1907). Германские судоходные компании завладевали торговлей в портах Средиземного моря. В конце концов, с проведением Багдадской магистрали до Персидского залива, германцам удалось бы восстановит частично значение Константинополя. Проезд из Лондона в Бомбей сократился бы тогда до 10-11 дней, вместо 16 дней менее приятного пути Суэцким каналом. 250-300 тысяч [532] пассажиров, быть может, предпочли бы тогда путь через Константинополь. Но и тогда громоздкие товары предпочтут более дешевый путь Суэцким каналом или будут сокращать его, направляясь черев гавани Средиземного моря, — и конечно, в том только случае, если пути эти не будут закрыты железнодорожными тарифами (Что линия Босфор-Персидский залив не будет в состоянии конкурировать с морским путем для товаров, с этим согласны все изучившие вопрос специалисты. См. мнения фон Пресселя, строителя анатолийских дорог, и фон Биберштейна, цитир. у Cherаdame, La questi’on d’Orient, le chemin de fer de Bagdad, Paris, 1903, 146 и Societe Belge d’Etudes et d’Expansion, Le chermin de fer de Bagdad, par Alexandre Ilitch, Bruxelles-Leipzig, 1913, стр. 201-202), Именно желание предупредит это последнее препятствие в будущем лежит в основе всех англо-французских стремлений утвердить свое влияние на торговых путях в Киликии, Сирии и Месопотамии. Чем прочнее утвердится здесь влияние наших союзников, тем более упадет Константинополь, как путь мировой торговли, и тем охотнее они примирятся с занятием его нами. Ибо занятие это предупредит создание главного торгового пути через Константинополь для средней Европы, т. е. для германо-австрийской торговли.

Из всего сказанного явствует, что если нам суждено придти в Константинополь, мы придем туда вовсе не как носители новой «мировой» идеи, которая должна заменить панславизм и пангерманизм и которая, не принеся никакой пользы нам, лишь покажется Европе новой опасностью для международного равновесия. Мы не можем претендовать в данную минуту и на первые места в мировой торговле, — и не придем в качестве новых, опасных конкурентов. Именно поэтому мы можем легко сделать уступки и предоставить известные выгоды транзита нашим союзникам и, быть может, совместно с ними и нашим теперешним противникам. Константинополь с проливами нам нужен не по всемирно-историческим и даже не по всемирно-коммерческим соображениям, а главным образом по военно-стратегическим и по национально-торговым.

Слова, оказанные Александром I, о «ключе от своего дома», остаются в силе и по сию пору. И из всех аргументов Н. Я. Данилевского я согласен только с одним. «С юга Россия открыта ударам держав, обладающих большими морскими средствами. Сухопутная оборона берегов требует громадных сил и со всем тем однакоже мало действительна... Овладения морскими берегами, или даже одним только Крымом, было бы достаточно, чтобы нанести России существенный вред... Овладение Константинополем и проливами устраняет эту опасность и обращает южную границу России в самую безопасную и неприступную». [533]

В сущности, указанная здесь стратегическая опасность маскировалась до сих пор существованием Турции. Мы так привыкли к тому, что Дарданеллы охраняются стражем, к которому Европа чувствует особую слабость и о неприкосновенности которого заботятся тем более, чем более опасаются покушения на эту неприкосновенность именно со стороны России, — мы к этому положению так привыкли, что перед общественным сознанием просто не возникает вопроса, что было бы, если бы путь через проливы был совершенно свободен, — так путь через Суэцкий канал. Между тем, одна даже отдаленная и маловероятная возможность, что берега Черного моря, в случае войны с Турцией, могут подвергнуться приятельскому нападению, заставляет нас тратить очень большие средства на вооружение и защиту всей длинной линии Черного моря. Не зная, какой пункт растянутой береговой линии, подвергнется нападению, мы должны подготовить к защите всю территорию. Это — очень дорого и не очень действительно. Между тем, обладание проливами свело бы защиту всей этой длинной окружности к защите одной укрепленной точки. Укрепиться на этой точке не так трудно, как уже показал опыт Турции в эту войну. В какие-нибудь несколько недель, при помощи Германии, Турция так укрепила проливы, что все усилия двух могущественнейших флотов отвязались не в состоянии прорвать линию обороны. Дарданельская атака 5 (18) марта 1915 года, стоившая потери трех броненосцев и кончившаяся полной неудачей, раз навсегда доказала, что одними силами флота прорваться через проливы совершенно невозможно.

На это обыкновенно возражают, что если Россия займет проливы, то ее легко будет прогнать оттуда с суши. История войн последних лет показала, что и это далеко не так. Со стороны европейского берега оборонительные линии Чаталджи и Буламира, охранявшие Константинополь и Галлиполи, т. е. оба пролива, с суши, оказались непреодолимыми для болгар в руках Турции. А высадка англо-французских войск на западной оконечности Галлипольского полуострова, также оказалась предприятием совершенно безнадежным. После героических усилий и жертв, пришлось очистить занятый уголок узенькой косы полуострова, великолепное стратегическое положение которого еще в 1877 г. прекрасно оценил адмирал Горнби («Взгляните на карту Дарданелл, и вы увидите, что на 3 1/2 мили ниже Килид-Бара и на 6 1/2 миль выше его почти непрерывная скала висит над берегом... Неприятель, владеющий полуостровом, может спокойно расставить пушки на командующих точках этих скал, ... и они остановят транспорты и угольщиков, а заставить замолчать их военным судам будет очень трудно»). Неиспробованными остаются новые укрепления на азиатской стороне, у реки Сангария. Но их будет заслонять [534] от нападения внешних врагов та же Турция, которая сейчас заслоняет от них все наше Черное море. Другими словами, опасность для нас с этой стороны во всяком случае не увеличится. Вообще говоря, опасности такого рода существуют при всяких стратегических границах, и они устраняются системой союзов, пока не создан лучший международный порядок.

Но, главное, какая же предлагается нам альтернатива? Оставить проливы в руках Турции значило бы, как я уже говорил, — передать их в германские руки. Это так же невыгодно для нас, как и для наших союзников. И немудрено, что наш отказ от проливов вовсе не повлечет еще за собой и отказ союзников. Напротив, он сделает лишь необходимым взять проливы и Константинополь в международное обладание. В этом смысле высказался даже лидер меньшинства французских социалистов, Жан Лонге, в тот памятный момент, когда, под впечатлением известий, привезенных французскими- социалистами из России, национальный совет социалистической партии склонился к участию в Стокгольмской социалистической конференции. Приблизительно из том же смысле высказался и английский министр Гендерсон перед Советом Рабочих и Солдатских Депутатов. «Захват» и «аннексия» турецких владений, таким образом, остаются задачей даже крайнего левого крыла, наших союзников и весле вашего собственного отказа от «аннексий». В конце концов, союзники не будут особенно жалеть о вашем отказе. И французское, и английское общественное мнение ведь не очень охотно пошло на уступку нам суверенитета над проливами. И наш неожиданный отказ от того, что добыто усилиями нашей дипломатии, конечно, будет принят не без удовольствия, — если только это не охладит нашего желания продолжать войну «за чужие аннексии».

Как сложится положение при международном контроле над проливами? Если мы при этом не выговорим особых прав по охране проливов Россией, то проливы будут «нейтральными». Это значит, что к ним будет применен даже на режим Панамского канала, где суверенитет над берегами и право их укрепления все же принадлежит определенному государству — Соединенным Штатам, а режим Суэцкого канала или Магелланова пролива. Вообще говоря, в международном праве нет одного общего и одинакового образца для «нейтрализации» морских путей. Есть только отдельные договоры, которые считаются с особенностями каждого данного случая и для каждого морского прохода создают особый режим. Режим, который я считаю нормальным для единственного в своем роде морского прохода, каким являются Дарданеллы и Босфор, с моей точки зрения, должен бы быть подобным именно режиму Панамского канала в двух указанных отношениях: [535] в отношении верховенства России над берегами и права постройки укреплений в канале, и на островах при выходе из него (три острова перед входом в Дарданеллы, закрывающие этот вход: Тенедос, Имброс и Лимнос). Но к этим двум чертам должна бы была присоединиться третья: запрещение прохода военных суров других держав, кроме прилежных у Черного моря, ж Средиземного моря в Черное.

Это ограничение не нарушало бы международной справедливости потому, что Дарданеллы и Босфор не соединяют между собою двух океанов или больших водных пространств и, следовательно, не нужны, как мировая дорога для флота. Военный флот, идущий в Черное море, же может иметь ругой цели, как само это Черное море. За исключением дружественных манифестаций, для которых могли бы драться специальные разрешения входа, цель эта могла бы быть только враждебная. Не говорю уже, что запрещение входа военных судов с такими враждебными целями само собою вытекает из права верховенства над проливами и права их укрепления. При этом условии, открыто враждебный вход был бы фактически невозможен, а скрыто-враждебный был бы плохой: военной хитростью, ибо вошедшее судно было бы лишено возможности вернуться обратно (как опасался и адмирал Горнби в 1877 г.). При таких условиях запрещение входа чужих военных судов молено было бы даже и не оговаривать отдельно. Если я все-таки его поддерживаю, то главным образом потому, что этим поддерживается главная стратегическая цель нашего владения проливами. При полной нейтрализации, по типу Суэцкого канала и Магелланова пролива, эта цель никоим образом достигнута, быть не может. Это слишком часто забывается нами самими и игнорируется нашими союзниками. Полная нейтрализации проливов, как мне приходилось неоднократно заявлять, явилась бы поэтому серьезным ухудшением нашего стратегического положения в Черном море. Если бы при этом вообще не изменилась радикально международная организация охраны национальных интересов, то нам пришлось бы немедленно же заводить в Черном море флот гораздо большей силы, чем тот, каким мы можем ограничиться теперь и каким мы могли бы удовлетвориться, если бы «дверь нашего дома» была наглухо заперта для враждебных нам военных судов. Придти к такому плачевному результату, после всех понесенных вами жертв, в то время, когда, наоборот, надо будет ставить вопрос об ограничении вооружений сухопутных и морских, было бы слишком печально. Это означало бы, как бы ни были вежливы и корректны формы будущего мирного договора, наше полное поражение в главнейшем жизненном вопросе, связанном для нас с тем или другим исходом настоящей войны.

Само собой разумеется, что частичная нейтрализация проливов, в [536] смысле полной свободы прохода для торговых судов, была бы не только возможна, но и необходима. Совместимость такой свободы с укреплением берегов суверенным обладателем их доказывается режимом Панамского канала. В самих проливах свобода прохода торговых судов, хотя и признанная международным правом уже с 1829 года, все же остается весьма необеспеченной, как увидим ниже. Не только возможно дать гарантии более прочной свободы торговли, но возможно даже поднять вопрос об охране этой свободы во время самой войны, — под тем условием, конечно, что международные правила ведения войны будут впредь соблюдаться. Возможность расширения нейтралитета проливов в этом направлении серьезно обсуждалась перед настоящей войной на конгрессах межпарламентского союза арбитража, и только возникновение войны помешало закончить это обсуждение на предполагавшемся, но уже не состоявшемся осеннем конгрессе союза в Стокгольме (Подробности об этом проекте нейтрализации см. в моей статье: «Нейтрализация проливов» в сборнике: «Чего ждет Россия от войны», книгоиздательство «Прометей»).

Совместимо ли приобретение Россией проливов с общими целями союзников? Ответ совершенно ясен.

Стратегическая охрана гранил, с целью предупреждения неприятельского нападения, настолько важна сама по себе, что наши союзники, вместе с нами, прямо поставила соответствующие изменения границ, как одну из целей войны для достижения прочного мира. Эта цель упомянута и в нашем общем ответе президенту Вильсону о целях войны, в словах: «Территориальные соглашения и международные постановления, имеющие целью оградить сухопутные и морские границы против несправедливых нападений».

Когда в России одержала победу по меньшей мере двусмысленная формула «мир без аннексий и контрибуций», Асквит в специальной речи в палате общин (4 мая 1917) заявил, что приобретение стратегических пунктов не составляет «нежелательной» аннексии, и смысле «захвата чужой территории». Вот его подлинные слова: «В-третьих, аннексия может найти себе оправдание в случае передачи суверенных прав или территории, необходимой для обладания стратегическими позициями, которые признаны нужными не для нападения, а для самообороны и для защиты от нападений в будущем. Я с намерением оговариваюсь, что лишь такая аннексия оправдывается, при которой вы можете доказать на основании военного опыта, что до тех пор, пока вы не будете обладать этими позициями, вы будете сами подвергаться постоянной опасности нападения».

Тем и другим заявлением — нашим ответом Вильсону и речью Асквита — интересы России в проливах достаточно ограждены. Но [536] интересы эти признаны — и при том в том смысле, еще более важном, чем интерес стратегический, в заявлении самого Вильсона, — политического деятеля, на которого особенно любят ссылаться наши циммервальдцы. В своем известном обращении к сенату Вильсон сказал: «Поскольку это представляется практически осуществимым, каждому из борющихся в настоящее время национальных средств и сил великих народов, должен был бы быть обеспечен доступ к открытому морю. Там, где это не может быть достигнуто уступкой территории, это, несомненно, может быть осуществлено путем нейтрализации пути, при условии общей гарантии, что в свою очередь явится обеспечением мира, при наличности правильного соглашения. Ни одна нация не должна быть лишена доступа к открытым путям мировой торговли».

Вот постановка вопроса, столь же гуманная, как и государственная, нисколько не противоречащая нашим национальным стремлениям и жизненным задачам, а, напротив, категорически подтверждающая за ними право на существование и удовлетворение. Ибо какой из «великих народов, борющихся в настоящее время», именно за эти жизненные интересы, «за развитие национальных средств и сил», фактически лишен того, что нужно для всякой нации как воздух в наше время, — «лишен доступа к открытому морю»? Конечно, тут может разуметься только Россия, с ее громадным континентальным чудовищем и с теми тремя постоянно рвущимися ниточками, которые весьма несовершенно связывают ее в настоящее время с внешним миром через Владивосток, Архангельск и Мурман. То обстоятельство, что среда: величайших национальных трудностей, в двадцатом веке, России приходится воскрешать свой старый торговый путь шестнадцатого и семнадцатого столетий — не доказывает ли то страшно-ненормальное положение, в которое Россия поставлена отсутствием «доступа к открытым путям мировой торговли». И что иное можно разуметь под этими доступными России путями, как не Дарданеллы и Босфор? Как иначе можно ловят слова Вильсона, о возможности достигнуть этих путей «уступкой территорий», как не согласие президента с состоявшимся уже соглашением союзников с Россией относительно приобретения нами верховенства над проливами? Вильсон говорит: «Там, где нельзя добиться уступи территории, можно нейтрализовать путь». Он не говорит: «если нельзя добиться уступки территории, то надо нейтрализовать путь», — быть может потому, что понимает опасность для Росши этого исхода, нейтрализации проливов. Где же «нельзя добиться уступки территории? При «самоопределении народностей» — т. е., при осуществлении другого принципа Вильсона, этого нельзя будет добиться для таких отрезанных от моря государств, как Венгрия, как [538] Чехия, был может, как Польша. Прежде это недоступно было для Сербии. После войны может стать недоступно для германского выхода к южным морям. Во всех этих случаях нейтрализованный железнодорожный путь к свободным гаваням есть, действительно, единственный исход. И во всяком случае, только его и может иметь в виду Вильсон в последних словах: «Ни одна нация не должна быть лишена доступа», и т. д.

Принцип свободного доступа к открытому морю и к путям мировой торгами есть, конечно, не личное измышление Вильсона. Это есть, принцип, давно нашедший себе доступ в учении международного права. Передо мной старая работа Шлифа: «Мир в Европе», — работа, написанная тогда, когда Европа только что выходила из своего старого континентализма к современному маринизму, к международному общению на океанах. Вот что говорит Шлиф о необходимости для воякой законченной национальной территории иметь выход к морю: «Как в гражданском праве должен быть проведен принцип, что каждое имение должно иметь доступ к путям общественного пользования, так в международном праве нужно считать законом, что территория каждого самостоятельного государства должна граничит с открытом морем. Государственная конфигурация, которая не удовлетворяет этому условию, никогда не может считаться жизнеспособной. ... Пока стремление к морю, проявляющееся у всех культурных народов с такой же неотразимостью, как у отдельного человека потребность вдыхать воздух, необходимый для жизни, не удовлетворена в достаточной степени, до-тех пор будет существовать длительная причина для военных усложнений». «Россия, говорит Шлиф в другом месте, «есть, несомненно, незаконченное государство, ибо огромное протяжение ее повелительно требует более широкой связи с открытым морем, чем она имеет, теперь... Является поэтому вполне естественным, что Россия должна самым энергичным образом стремиться стать твердой ногой на том море, на которое так ясно указывает течение ее больших рек, Дона, Днепра и Днестра. А это море — Средиземное море, ибо хотя русские и имеют теперь достаточную свободу движения на Черном море, но оно останется внутренним морем до тех пор, пока не будет вполне беспрепятственной связи между ним и Средиземным морем. Никто не будет отрицать, что это есть сущность Восточного вопроса...» (Dr. Eugen Schlief, Der Friede in Europa, eine voelkerrechtlichpolitische Studie, Leipzig, 1892, стр. 38—89, 245—364. Автор не удовлетворяется, однако, “отрицательным нейтралитетом” проливов (запрещением прохода военных судовъ), а предпочитает “положительный нейтралитет” (т. е. полную-нейтрализацию), с передачей проливов под международную охрану).

Едва ли есть надобность напоминать здесь, как при малейшей [539] возможности Россия инстинктивно тянулась к южному морю, от которого была отрезана азиатскими кочевниками. Гениальный славянин, Крижанич, еще при царе Алексее предугадал значение передвижения всего центра русской национальной жизни в будущем на юг, к Черному морю, по пути русской колонизации. Вся русская история со времен образования московского государства, т. е., с конца XV столетия, есть последовательное развитие этого стихийного процесса. Я не говорю здесь о старых идеологиях, которыми сопровождался этот процесс: он был гораздо глубже, чем его сознательное выражение. Громадный, чисто-американский рост русского юга, при сравнительной неподвижности русского центра и при некоторой даже регрессии русского севера — есть лучшее выражение именно этой стихийной стороны процесса. Сравнительные карты плотности населения со времени Петра Великого, которые читатель найдет в моих «Очерках русской культуры», дают внешнее подтверждение этому наблюдению. Вывод из всего этого многовекового исторического процесса тот, что национальная территория российского государства еще не нашла себе своего естественного завершения. Завершение это могло бы быть дано усилиям многих поколений, если бы настоящая война кончилась для нас так, как было условлено между нами и вашими союзниками при ее ведении.

Последние стадии того исторического процесса, о котором я говорю, прошли на памяти нашего поколения. Всякий, кому лет тридцать-сорок тому назад приходилось ездить в Крым из Москвы, видел кругом себя на юге необозримую, бесконечную, девственную русскую степь. Теперь эта степь разработана и распахана. Недра ее использованы для добычи минерального и нефтяного топлива, и места нахождения каменного угля и нефти напоминают Бельгию и Америку. Добывание главного предмета рус кого экспорта, пшеницы, передвинулось в эту степь из земледельческих черноземных губерний, естественное богатство которых истощилось раньше, чем интенсивная культура успела создаться. Вместе с тем и вывоз хлеба направился из балтийских портов к черноморским: к Одессе, Николаеву и Ростову.

Как переместился этот вызов и как весь прирост его пошел именно на юг, видно из простого сопоставления цифр за последние пятнадцать лет:

 

Балтийское.

Азовское и Черное.

1896-1900 1.520.000 тонн 4.557.000 тонн
1901-1905 1.428.000 « 7.037.000 «
1906-1910 1.081.000 « 7.516.000 «

Другими словами, для черноморской торговли в нашем морском вывозе у величалась с 75% до 83% и 85%.

Этот сдвиг станет еще яснее, если возьмем цифры вывоза хлеба за больший промежуток времени, с 1875 года (в процентах): [540]

 

Балтийские порты.

Южные порты.

1875—79

54%

46%

1880—84

51%

49%

1885—88

39%

61%

1900—02

27%

73%

1903—05

18%

82%

1906—08

11%

89%

Совершенно естественно, что при таком громадном значении черноморского вывоза всякая остановка движения в проливах грозит уже экономической катастрофой на всем русском юге. Вот почему стремления нашей дипломатии получить свободный выход через проливы становятся именно в последнее время особенно настоятельными. Как раз после того, как Чарыков получил (1912) категорический отказ в этом от турецкого правительства (См. статью 2-ю в февральской книжке “Вестника Европы”), Россия испытала невыгоды закрытия проливов с особенной отчетливостью. Стоила Порте в тот же 1912 год закрыть временно проливы по случаю войны с Италией, как Общество русского пароходства потерпело 8 миллионов убытков от остановки вывоза, турки потеряли 2 миллиона, все другие один миллион. И конечно нельзя говорить, что тут страдают только «капиталисты» и «буржуи». Цены на южном хлебном рынке важны вообще для русского производства, в том числе и для крестьянина. Чем дальше, тем больше цены хлеба будут становиться важными именно для крестьянина, особенно в виду того, что предстоящая аграрная реформа остановит производство хлеба в крупных хозяйствах, рассчитанное прямо на вывоз. При таком положении вся Россия будет в особенности заинтересована привлечением к вывозу крестьянского хлеба, который один только сможет избавить страну от экономического потрясения, неизбежного при крупном колебании вывозных цифр. А крестьянин, в свою очередь, будет заинтересован в получении всей той цены хлеба, которую может дать рынок, — и даже в том, чтобы влиять на цены мирового хлебного рынка. Приобретение проливов, составляя единственную верную гарантию свободы вывоза через них, является при таких условиях вовсе не интересом одной «буржуазии» или одного только поместного класса, которому предстоит пережить тяжелый социальный краж и, быть может, в нем разложиться. Оно теперь, более чем когда-либо, является именно интересом всей русской земледельческой массы, интересом русской демократии. Трагизм положения заключается в том, что именно в момент появления этой демократии на исторической сцене ее самозванные ходатаи всячески стараются вырвать у нее орудие ее будущей силы, делая это при том от ее же имени. Рано или поздно крестьянство поймет, что было обмануто. Но желательно, чтобы оно поняло это вовремя: иначе, быть может, уже не удастся поправить последствий обмана. [541]

Но с какой же точки зрения можно возражать против приобретения проливов? Зачем проливы нам нужны, я, кажется, уже показал. Как же рассуждают те, кто хочет доказать, что приобретать проливов нам не следует?

Рассуждения эти очень разнообразны. Те, кто признает значение проливов, будут вам доказывать, что те же выгоды России может получить не путем обладания ими, а путем международного соглашения. Полную силу это доказательство может иметь лишь тогда, когда международные соглашения будут охраняться достаточно серьезными международными санкциями. При всем желании приблизить этот момент, нельзя, однако, принимать желание за исполнение. И в ожидании, пока, труднейшая из проблем современной войны будет разрешена в духе предложений Вильсона, т. е. путем создания организованного общества народов, приходится все-таки прибегать к средствам, значение которых доказано в прошлом. Далее, говорят, что приобретение проливов противоречит освободительным целям войны. С этим, очевидно, не согласны наши союзники, которые эти цели преследуют. Мы видели их заявления, имеющие с виду приобретение проливов Россией. К заявлениям присоединяются, как известно, и формальные договорные обязательства. Но, продолжают оппоненты, это лишь доказывает, что союзные правительства лицемерит; в действительности они, как и наше правительство, преследуют цели империалистские, а вовсе не освободительные. Было бы бесполезно отвечать на это, что, действительно, цели, преследуемые войной, в самом деле, имеют освободительный характер. Было бы бесполезно, например, доказывать тем, кто признал, что освободительной целью войны является самоопределение народностей, — что свобода выхода к морю входит в понятие этого самоопределения. Было бы бесполезно говорить им, что заботясь о самоопределении Сербии путем выхода к Адриатике или о самоопределении Польши путем выхода к Данцигу, мы не лишаемся права позаботиться о собственном самоопределении путем выхода в Средиземное море. Дело в том, что «освободительный» характер войны этими критиками принципиально противополагает борьбе за жизненные интересы наций. Война в их понимании фатальным образом принимает характер борьбы не за свои, а за чужие интересы, — и в том числе даже прямо за интересы неприятеля. С этой точки зрения мне не раз приходилось слышать, не только в России, а и в Англии, и во Франции, что приобретение проливов противоречит интересам Турции или Германии. Я лично думаю, что потеря европейских владений не противоречит правильно понятым интересам Турции. Прибавлю, что такой же взгляд мне приходилось слышать от турок — и даже от младотурок. Я не удивился бы, если бы оказалось, что его разделяет [542] Талаат, знакомый мне с 1908 года. Оттоманский патриоты давно уже начали понижать, что европейские владении не усиливают, а только ослабляют Турцию, возлагая на нее непосильную задачу считаться с европейскими влияниями и требованиями и ставя коренных турок в нравственно расслабляющее и развращающее положение завоевателя в завоеванной стране. Возвращение «домой», в Малую Азию (если не в этнографические границы), но понятию самих этих турок, только бы усилило Турцию и послужило бы, быть может, сигналом ее национального обновления. Я говорил уже в другом месте, что турецкий фатализм, вера в древние пророчества о падении Константинополя, до некоторой степени готовить турецкую массу к неизбежности потери столицы, завоеванной 500 лет тому назад. Пестрота этнографического состава (Я приводил уже цифры разных народностей, обитающих в Константинополе. По другому расчету, принадлежащему одному английскому знатоку Константинополя, там насчитывалось 400.000 мусульман, 500.000 греков и 170.000 армян) не позволяет забыть об этом, хотя и далеком прошлом.

Нужно, конечно, признать правильность возражения, что приобретение проливов Россией несомненно противно интересам Германии. Я уже говорил, что в этом заключается вся суть вопроса и все существо нашей борьбы, по крайней мере в ее ближайшем, очередном проявлении. Германскому «империализму», действительно, отнятие Константинополя и проливов наносит смертельный удар. Казалось бы, для принципиальных противников всяких империализмов, это соображение должно бы было иметь решающее значение. Но почему-то нетерпимые ко всяким другим «империализмам», настоящим и мнимым, оппоненты этого типа становятся как-то особенно терпимы, кода речь заходить о самом опасном из империализмов, об империализме германском. Я слышал, правда, то же возражение и в менее уязвимой форме. Говорили, что Германия не может обойтись без Малой Азии и Месопотамии, как рынка, для своих товаров, и что пресечение ей дороги туда оставить в германском сердце неизлечимую рану, своего рода жажду реванша. Ответить на возражение в этой форме можно лишь тем, что турецкие области для Германии не только рынок для сбыта товаров, но и будущая колония для добывания сырья. «Колония» — это уже нечто менее невинное, чем «рынок». Но германская колония — это уже нечто совсем не невинное. Ибо не надо забывать, что Германия хочет монополизировать обладание колониями и что в этой монополии для нее весь смысл приобретения колонии. Она хочет владеть колонией так, чтобы другие не могли ею пользоваться, и чтобы не зависеть от других в своем обособленном национальном существовании. Империализм [543] Германии потому и есть империализм наступательный, что он не довольствуется своим, а отнимает чужое. В противоположность империализму английскому, основанному на широком и свободном мировом общении, империализм германский исключителен и ревнив. Он все еще продолжает строиться на идее сороковых годов, на идее «национальной» политической экономии Фридриха Листа, построенной на обособленном, «изолированном» существовании Германии. Это, как мне не раз приходилось творить, есть возвращение от современной промышленной переплетенности и взаимности интересов к средневековому военно-дворянскому господству. По определению самих германцев, это есть старая «политика силы», Machtpolitik, в противоположность современной «политике торговли», «Handelspolitik»: этим противоположением германцы гордятся. Я не говорю, что и нам надо стать на ту же точку зрения и противопоставить изолированности Германии нашу собственную изолированность. Я не говорю, что у Германии надо отрезать ее источники существования. Единственное, что я хочу сказать, это то, что Германию надо вернуть от ее монопольных поползновений в рамки современного мирового коммерческого товарообмена, — т. е. в те самые рамки, в которых ей жилось вовсе недурно до этой войны. Правда, наши союзники хотят идти дальше и отнять у Германии колонии. Но тем легче они согласятся, что приобретение Россией проливов само по себе, без дальнейшего определения основ международной торговой политики и международных тарифов, еще не есть лишение Германии всех средств существования.

Есть еще аргумент против приобретения проливов, который иногда можно слышать и у нас, и у наших союзников. Приобретение проливов и Константинополя, говорят ним, вредно для самой России. Вредно в каком смысле? В смысле моральном, говорят они. Не забудьте, что Константинополь развращал и расслаблял всех своих владетелей. На это можно ответить: да, Константинополь, как столица. Но после того, как рассеяна утопия относительно славянской федерации с Россией во главе, никому, конечно, не придет в голову переносить столицу России в Константинополь. Константинополь останется провинциальным центром, даже и при возвращении туда мирового транзита. Исчезнет блестящее общество послов и «золотой» дипломатической молодежи; исчезнут, вслед за упраздненным уже двором старых тайн и козней, шпионов и рабов, бюрократы и нотабли современного константинопольского режима, исчезнут, быть может, крупные концессионеры и германские банки. Но не исчезнут служившие приезжим развлечения Перы, не исчезнут отели для англичан и американцев, потому что не исчезнет историческая красота города, не исчезнет декорация Стамбула. К радости археологов восстанет из забвения, из мусора веков, древний византийский город, с его церквами и дворцами... И [544] поток туристов, быть может, даже усилится. Движение истории остановится для «Второго Рима», его счастливые обитатели не будут более нервно следить за мировыми событиями, не будут принимать участия в грядущих мировых переворотах... Вот и все. С удалением большей части источников «развращения», воздух Константинополя будет только оздоровлен.

Но, продолжают оппоненты, приобретение Константинополя с территорией, отрезанной от России, будет для нее опасно в стратегическом отношении: оно создаст трудно защитимую точку и создастся элемент слабости России в международных отношениях. Я сам когда-то говорил нечто подобное, когда России советовали выйти к Средиземному морю к Александретте, или когда наши германские благожелатели направляли нас к открытому морю... в Персидском заливе. Эти позиции, действительно, могли бы напомнить приобретение Дальнего и судьбу Порт Артура. Но Константинополь и проливы, исключительное стратегическое значение которых указано выше, проливы, связанные с черноморским берегом — морем, которое в наши дни не разъединяет, а соединяет, — каким образом приобретение такой единственной позиции, с прямым расчетом на чрезвычайное усилие нашего стратегического положения, может нас ослабить? Если от этого предостерегают друзья, они ошибаются. Если это говорят недоброжелатели и враги: пусть, если хотят, утешают себя; они не могут испугать и обмануть нас.

Одно обстоятельство несомненно: и если это есть наше преступление (я говорю о себе и о своих, надеюсь, многочисленных единомышленниках), то сознаемся: мы виноваты. Несомненно, что приобретение проливов есть не чужой, а наш жизненный интерес, что это есть цель, поставленная нашим национальным эгоизмом, и что она связывает нас с нашим прошлым, потому что поставлена давно. Нельзя отрицать, что приобретение свободного выхода из Черного моря стоит в неразрывной связи с тем многовековым процессом, который привел Россию к Черному морю и превратил занятую кочевниками степь в культурную территорию, составляющую органическую часть нашего национального целого. Если читатель может стать на антиисторическую точку зрения, осуждающую процесс создания Российского государства, тогда он может осудить и то прошлое, которое привело к этому неизбежному результату. Сознаюсь: я на эту точку зрения, осуждающую биологический рост больших государств современного мира, стать не могу. Я неохотно и не часто говорю из «исторической традиции», зная, что может иногда прикрываться политическим употреблением этого научного термина. Я не питаю желания сохранять осужденные жизнью на слом исторические руины. Но процесс роста государства, при всей своей бессознательности и стихийности, есть жизненный, а не гнилостный [545] процесс. Это есть, но существу, процесс деятельности однообразно направленной здоровой воли многих поколений. Многое обветшало даже и со времен Екатерины II и Александра I, когда, как мы видели, впервые был, уже сознательно, поставлен вопрос о проливах. И мы не ищем там образцов и примеров для нашего, решения, как не ищем их и в идеях «Третьего Рима» или в пророчествах Льва Мудрого и Мефодия. Но мы видели и то, что многие условия задачи остались прежними, хотя прошли века. Вот почему в рассказанном раньше процессе международных сношений по вопросу о проливах многое звучит так, как будто бы было сказано вчера или сегодня. Вот почему в данном случае можно говорить о «традиции», об историческом процессе едином и целом, который давно начался и венда не нашими средствами, а кончается лишь теперь, на наших глазах и в результате наших собственных усилий.

Мы видели и препятствия, которые надолго задержали ход и исход процесса. К числу этих препятствий нет надобности относить внутреннее состояние Турции, которое давно и всеми решительно признано безнадежным. Это прежде всего длительное соперничество держав, теперь с нами союзных, на основании причин, теперь уже утративших и потерявших силу. Или же, в последний момент, это — претензии на мировую гегемонию нашего противника, путь которого лежал нам — и не нам одним — наперерез, через Константинополь.

Мы знаем, что, по существу дела, Босфор и Дарданеллы составляют экономически и географически органическую часть нашего государственного организма. Мы знаем и то, что тут конец процесса, начало какого-либо нового. Мы можем прибавить, что конец этот необходим не только для нас, но и для всех, ибо он развязывает одну из самых трудных проблем, мешавших установлению прочного мира. Нельзя отрицать, что проблема «Восточного вопроса», мучившего всю Европу и державшего ее в напряжении в течение столетия, есть ора из сложнейших: она ныне может быть сдана в архив, и тем могут быть кончены наши требования к Европе. Мне часто приходит теперь на память, как в 1909 году американский депутат Бартольд предлагал на съезде нашего межпарламентского союза в Берлине гарантировать неприкосновенность национальных территорий. Это казалось тогда — и было —утопией, пока единство национальных территорий не было закончено или даже было искусственно нарушено. Но ведь довершение недоделанного, восстановление нарушенного, создание окончательных и прочных национальных границ — эту гордую задачу поставили себе мы и наши союзники в настоящей войне. Если мы ее осуществим, если и в других частях Европы мы добьемся того же, тогда идея Бартольда — взаимная перестраховка государственных границ, явится, [546] действительно, предварительным условием и первым решительным шагом к достижению высокой задачи, поставленной Вильсоном: к «созданию того международного строя, который отныне будет призван охранять всесветный мир» и который «сделает принципиально невозможным, чтобы подобная настоящей катастрофа когда-либо вновь обрушилась на нас». Иначе, — Вильсон прав, — это будет только «установление новой системы равновесия», столь же непорочной и хрупкой, как и существовавший доселе.

Правда, — и это тоже нужно признать открыто, ибо теперь это особенно энергично оспаривается — такой результат не может быть получен «миром, не основанным на победе» После того, как Соединенные Штаты сами приняли участие в мировой войне, это выражение их президента, очевидно, потеряло свою силу. Очень важно подчеркнуть, что именно Соединенные Штаты, именно президент Вильсон принужден был признать самым фактом объявление войны, что он ошибся в своем расчете на прочный мир «без победы» Я счастлив подчеркнуть, что в своем последнем ответе русским циммервальдцам Нильсон признать это и формально, стараясь рассеять туман, напущенный в Россию из Берлина и Берна. В ваши дни усталости и малодушия, овладевшими слишком многими под прикрытием высоких идей чистого интернационализма, особенно важно напомнить, что «без победы» «прочного» мира ждать нельзя. И те, кто решил пожертвовать Константинополем и проливами, были вполне последовательны, когда перестали добиваться и победы. Они неправы только в одном, последнем аргументе против присоединения проливов: именно в том, что для достижения этой цели нужна какая-то особая, особенно «решительная» победа. Их довод, льстивший малодушию и усталости, формулирован так: если мы захотим воевать из-за проливов, то нам придется воевать бесконечно; если от проливов отказаться, то этим мы сократим войну и добьемся скорейшего мира. В этом рассуждении забыты две вещи. Во-первых то, что отказ от проливов все-таки не обеспечивает сколько-нибудь достойного и прочного мира, если не будет победы. Победа все-таки нужна, и те, кто заменяет ее готовностью пойти на сакраментальную формулу «скорейшего мира без аннексий и контрибуций», этим только поощряют противника на усиленные требования аннексий н контрибуций с его стороны. Лучшим доказательством, что это верно, могло бы служит простое хронологическое сопостовление: как обдуманны и осторожны были германцы в обоих рассуждениях о целях войны, пока мирные настроения не одержали у нас верх, вместе с мирными формулами; и как заметно подняли они тон, как громко заговорили, о своих аннексиях после того, как стали обнаруживаться пагубные плоды [547] циммервальдской пропаганды в России. Нужно еще прибавить, что мир без победы немыслим да садах авторов мирной формулы, если вспомнить конец ее о «самоопределении народностей». Этот конец при логическом развитии возвращает нас почти ко всему содержанию ответа союзников Вильсону в конце декабря 1916 года.

Забыто и еще одно обстоятельство сторонниками отказа от проливов для достижения скорейшего мира. Забыто то, что война ведется нами сообща с союзниками и что общие достижения будут в ней плодом общих усилий и взаимной помощи друг другу в часы опасности и слабости. Проливы входят в общий инвентарь того, чего мы добивались вместе, — на том же основании, как входит, напр., Эльзас-Лотарингия. Эти два жизненных интереса, как я часто говорил союзникам, стоят для нас в одной плоскости. Мы добиваемся, для французов Эльзаса, они добиваются для нас проливов. Но для того, чтобы и проливы и Эльзас-Лотарингия фигурировали в числе тех общих условий мира, которые, по нашему Лондонскому соглашению, должны быть сообща выставлены союзниками, нужно, во-первых, чтобы мы сами были уверены в первостепенной важности того, чего добиваемся, и, во-вторых, чтобы мы оказывали союзникам действительную помощь, без которой они не могли бы обойтись. Я боюсь, что оба эти условия — второе можно было бы поставить первым — в настоящее, время могут оказаться неосуществимыми. Ибо, пока на фронте царит проповедь непротивления, усердно подогреваемая теоретиками пораженчества, и пока в то же время «главный приз всей войны», по выражению наших союзников, признается неценным и ненужным для нации, — мы не в состоянии ни делать усилий на пользу других, ни требовать, чтобы другие совершали эти усилия в нашу пользу.

Выйти ив этого рокового круга можно только одним путем: не спорами о целях войны, а решимостью возобновить борьбу. Вместо того, чтобы рассуждать, отдаляет ли приобретение проливов конец войны, нужно воевать и добиваться общей с союзниками победы. Если победа будет, то будут и проливы. Если не будет победы... дай если союзники победят одни, без нас, что всего вероятнее, или если они за наш счет помирятся, тогда... но тогда суждение о нас и наших врагов, и наших друзей, и нас самих, и наших потомков, я боюсь, выльется в такие формы, о которых мне страшно подумать. Пусть, по крайней мере, те, кто это понимают и предвидят, употребят все силы, чтобы отвратить от нации несчастие, больше которого быть не может: потерю, месте с жизненными интересами также и доброго имени.

П. Милюков.

Текст воспроизведен по изданию: Константинополь и проливы // Вестник Европы, № 4-6. 1917

© текст - Милюков П. Н. 1917
© сетевая версия - Thietmar. 2020
© OCR - Андреев-Попович И. 2020
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Вестник Европы. 1917