МИЛЮКОВ П. Н.

КОНСТАНТИНОПОЛЬ И ПРОЛИВЫ

(Продолжение).

(См. январь, стр. 360).

II.

В ответе союзных держав на ноту Вильсона 28 декабря 1916 г. (10 января 1917 г.) в числе общих для всех союзников целей войны и необходимых ее результатов, значится следующий пункт: «освобождение народностей, подчиненных кровавой тираннии турок; изгнание из Европы Оттоманской империи, как решительно чуждой западной цивилизации».

В первый раз такая задача формулируется в официальном документе столь высокой важности, как общее заявление союзников. Как ни естественен этот вывод из всего, что сообщалось в первой моей статье, тем не менее для известной части общественного мнения, как нашего, так и заграничного, такой, вывод покажется слишком жестким, суровым и преувеличенным а, потому и не вполне искренним. Естественно ожидать, что эта часть общества не отнесется к требованию союзников с должной серьезностью, а этим самым лишит и это требование той доли поддержки, какую может и должно дать ему единство общественного мнения в данном вопросе.

Моя задача в этой второй части статьи показать, что союзники глубоко правы в своем утверждении, что Оттоманская империя осталась чужда западной цивилизации и началам европейской государственности; что иго ее над иноплеменными народностями есть действительно тяжкая и кровавая тиранния и что в том и другом отношении контраст между западной и восточной Европой (Россиею не представляет, по глубине и принципиальности, ничего подобного тому, что представляет контраст между европейскими державами вообще и Оттоманской империей. Выяснив антиевропейский характер Турции, я должен буду объяснить и то, почему, несмотря на это, Оттоманская империя могла просуществовать до наших дней. [228]

Я мог бы свидетельствовать о глубине контраста между Европой и Турцией и по личным моим наблюдениям. На протяжении последних двадцати лет мне приходилось посещать не раз различные области Европейской и Азиатской Турции. Одна из них, Македония, мне знакома очень близко. Сводя к самым общим положениям мои впечатления, я мог бы выразить их в следующих трех характерных чертах. Первая черта есть глубокая пропасть между властью и населением. Черта эта свойственна, конечно, и восточной Европе, но в Турции она достигает своего крайнего проявления. Население не оттоманского происхождения является в Турции не «гражданами второго разряда», а вообще бесправным стадом. Ни собственность, ни даже жизнь этого населения не может считаться гарантированной законом. Единственная связь его с государством есть уплата податей, которые при этом принимают частную форму откупа. Во внутренних делах каждой народности такая отчужденность от государства имеет последствием полную независимость. Этим и объясняется оригинальная возможность, какую имели немусульманские народности Турции, сохранить и развить свои церковные, школьные и вообще национальные права шире и полнее, чем это было бы возможно даже в современном однонациональной в государстве, основанном на равенстве сограждан перед законом. Эта своеобразная черта, впрочем, лишь подтверждает общую характеристику. Над безоружной массой покоренных стоит в Турции вооруженная народность завоевателей, представляющих и ныне, пятьсот дет спустя после завоевания, своего рода неприятельский лагерь в оккупированной стране. С одной стороны, это ведет к постоянной подозрительности и недоверию; с другой — к постоянной, хронической молчаливой конспирации против притеснителей. С одной стороны, господствует безнаказанное вымогательство и физическое насилие; с другой — в виде мести, спорадические тайные убийства. Здесь мы переходим к другой основной черте, тоже общей Турции с востоком Европы, но тоже развитой в ней до крайних пределов. Эта вторая черта есть продажная и не стесненная никаким законом администрация. В Турции эта черта принимает совершенно средневековые формы — организованного разбойничества. Жизнь может считаться сколько-нибудь безопасной только в больших городах, посещаемых иностранцами. Выйти из города в деревню — значит подвергать свою жизнь опасности. Вот почему обычная форма путешествия в Турции лиц, находящихся под покровительством правительства, есть передвижение в сопровождении вооруженных солдат. [229] Численность эскорта изменяется соответственно степени опасности. Мне лично приходилось объезжать некоторые местности албанизированной Старой Сербии (Призрен-Дьяково-Ипек) в сопровождении сотни пехоты и пятидесяти кавалеристов; при чем все это войско оказалось в Дечанском монастыре, во время моего ночлега, форменно осажденным албанцами, и дело доходило до оживленной перестрелки. В более культурных местностях собственной Македонии население оказывалось разделенным на округа между местными разбойниками, при чем границы власти каждого были хорошо известны местному населению. Каждый взимал дань с своих «подданных», обеспечивая их от набегов соседнего разбойника и от времени до времени напоминая о необходимости подчинения собственными набегами, сопровождаемыми пожарами и убийствами. С официальной турецкой властью у этих феодалов примитивного типа налаживались большею частью прекрасные отношения, при условии уплаты определенной доли добыча, вносимой разбойниками местному губернатору. Население тоже, в конце концов, приспособлялось и находило даже в таком положении своего рода удобства. Я помню лестный отзыв, данный мне в 1900 г. игуменом монастыря св. Наума (на Охридском озере) о местном «добром» разбойнике-мусульманине, который не только не берет лишнего и охраняет монастырь, но даже по большим праздникам ставит свечку к иконе местного святого.

Третья черта, которая бросалась в глаза на фоне этой анархии, — это командующее положение иностранцев (в частности и русских) в разлагающейся Турции. Оттоманское правительство всегда ненавидело и подозревало державы; но оно всегда боялось их и подчинялось им, избегая лишь, по возможности, одностороннего подчинения какой-либо одной державе и употребляя всю свою изворотливость, чтобы противопоставить одну группу держав другой, чтобы таким образом обеспечить себе сравнительную независимость. Таковым же было и отношение к иностранцам населения. Человек в котелке один, среди толпы в фесках, никогда не мог считать себя безопасным. Но снабженный надлежащими документами из Константинополя, фирманом султана или хотя бы правильным «тескере» (паспортом), сопровождаемый «заптиями», «сувари, а тем более «кавасом» (вооруженным служителем консульства, обыкновенно из албанцев), он был всесилен. В том случае, если его требования в такой обстановке встречали лукавую уклончивость местных властей, достаточно было погрозить телеграммой в Константинополь, к соответственному послу, — и требования удовлетворялись. [230]

Последствием, сопровождающим все эти черты старо-турецкого режима, была четвертая черта, постепенно укреплявшаяся в сознании населения: сознание непрочности подобного положения и недолговечности турецкого господства. В своем лагере эти завоеватели точно чувствовали себя на бивуаке. И я помню, как мои официальные спутники спрашивали меня, не переодетый ли я офицер. А жандармы из христиан, видя, как я снимаю фотографию, украдкой перемигивались и говорили мне: «Знаем мы: это вы теперь изучаете наши города, а потом придете и все возьмете».

Где причина подобной непрочности турецких завоеваний в Европе и неспособности завоевателей или ассимилировать себе побежденных или раствориться в их среде? Вместо того, чтобы давать собственный ответ, я предпочитаю опереться на суждение известного английского историка и вдумчивого мыслителя, Эдварда Фримана. Его книга «The Ottoman power in Europe» издана была в самый разгар предпоследнего балканского кризиса, перед русско-турецкой войной 1877 года. Тогда она произвела в английском обществе, разделившемся между Биконсфильдом и Гладстоном, впечатление почти «скандала». Тем интереснее напомнить теперь о глубоких и ярких истинах сочинения, опередившего свое время.

«Присутствие турок в Европе, по мнению Фримана, есть случайность, хотя эта случайность и длится уже целые 500 лет». «В конце этого полутысячелетия они остаются такими же чужаками в Европе, как и в начале». «Проявления турецкого управления в Европе так странны и чужды нам, что наши обычные выражения по отношению к ним не годятся». Европейские слова в приложении к этому исключительному явлению или теряют всякий смысл или дают явлению ошибочный смысл, которого оно не имеет. «Если мы применяем к Турции такие слова, как нация, народ, правительство, закон, государь, подданный, то мы должны дать всем этим словам новое определение».

Можно ли говорить о Турции, как о «народе»? Нет, это только раса завоевателей, правящая расами завоеванных. «Подданные» Турции не суть подданные государства, а все той же правящей расы. «Закон» этого государства есть коран, и «государство» есть орган духовной власти, Турция есть конфессиональное государство, в которой между церковью и государством, между духовными и гражданскими обязанностями нет различия. Государь того государства не есть государь всех своих подданных: над одними он «халиф», над другими «султан». Покоренный в этом государстве стоит вне закона и вне государства. Он может только «купить безопасность личности и имущества ценою [231] уплаты дани». Максимум благожелательного отношения к нему предписываемого кораном, есть презрительная терпимость.

Вот почему «мусульманское государство не может дать своим христианским подданным действительного равноправия и хорошего управления», т. е. оно не может осуществить самого основного условия современного цивилизованного государства. Мусульманская часть населения всегда останется на положении привилегированной.

Правда, христианин, может перейти в ислам. Но за переход из ислама в христианство полагается смертная казнь. Магометанская религия есть «агрессивная религия» в том смысле, что она признает основным началом требование, чтобы вера была распространяема не только убеждением, но и мечем. «Христианин не считает, что Евангелие есть кодекс закона на все времена и повсеместно. Магометанин считает коран таким кодексом». Таким образом, «магометанское правительство обязано вынуждать подчинение корану, как закону страны», и магометанское государство не может выйти из рамок теократии. Это значит, что даже хороший мусульманский правитель не может поднять покоренные народности на один уровень с мусульманами. «В лучшем случае он может лишь спасти отдельных членов этих народностей от личного преследования; во он не может спасти их от принижения». «Акбар (индостанский правитель XVI столетия) был единственным государем, рожденным в исламе, который дал равноправие своим подданным, не исповедавшим ислама. Но он также был и единственным мусульманским государем, отказавшимся от ислама». Вот почему «никакая мусульманская нация не может стать членом семьи христианских наций Европы».

Фриман прибавляет к этому что то, что вообще невозможно для ислама, сугубо невозможно для оттоманских турок. «Специальный характер и положение оттоманских турок еще отягчило наихудшие тенденции магометанской религии и сделало их управление худшим, чем управление какой-либо другой магометанской державы в мире».

Вот та причина, вследствие которой положение, наступившее после завоевания Константинополя турками, продолжает оставаться таким же и теперь, пятьсот лет спустя. То, что мы называем Турцией, есть система длительной чужеземной оккупации. Для турок в Турции есть правительство; христианские же подданные не суть даже «подданные» в русском смысле: султан для них есть не их глава, а глава чужеземной нации. «С таким же правом можно было бы назвать «подданным» хозяина дома, а «государем» того вора, который насильственно ворвался в этот [232] дом». «Западно-европейские нации могут желать изменить или улучшить свое правительство; но ни одна из них не желает совершенно освободиться от своего национального правительства. А христианские подданные Турции вовсе не желают реформировать турецкое правительство; они не желают перестраивать его по образцу какого-либо другого правительства. Все, чего они желают, это совершенно от него освободиться». И это вполне естественно. В Турции турки есть оккупационная армия, «вооруженный лагерь». И при том, это — армия без дисциплины: наименее опасная часть ее есть регулярная армия; худшая же часть — турки, разбросанные в стране. Такой «порядок» нельзя исправить. Его нельзя улучшить реформами, ибо самое существование поработителей в покоренной стране есть «беспорядок», от которого надо избавиться. Можно заменить армию разбойников цивилизованной армией европейских покровителей. Можно заменить правительство завоевателей национальными правительствами. Нельзя только это правительство заставить слиться с подданными, а подданных с правительством, ибо это — две различные нации. Единственный исход есть полное прекращение мусульманского управления.

Исходя из такого взгляда на положение дел на Балканском полуострове, Фриман ядовито высмеивает английский «предрассудок», будто турки «джентльмены», а их подданные «низшие расы». Он предупреждает своих соотечественников о наступлении великого исторического кризиса на Балканах. Он требует симпатий к восставшим народностям и всеми силами души негодует на то, что лорд Дерби, «цивилизованный человек, христианин, англичанин, английский министр не постеснился писать письма, приглашавшие турок подавить восстание». «Для людей этого типа всякое великое движение в любом веке истории приходит «неожиданно». Вероятно, в таком же настроении был персидский царь, когда спрашивал, кто такие афиняне, и Лев X, когда он думал, что ничего не выйдет из движения, начатого таким маленьким человеком, как Лютер».

Общий социологический базис объяснений Фримана нельзя не признать несколько обветшавшим к нашему времени. Быть может, мы не так легко допустим, что та или другая нация, та или другая форма веры абсолютно лишены возможности участвовать в общей эволюции. Мы не проводим такой резкой разницы между «арийскими» и не-арийскими народами, между миром христианства и миром ислама. В пределах христианского мира мы знали также попытки создания конфессионального государства, но приписывали это не столько роковой ограниченности данной формы [233] веры, сколько известной стадии развития, на которой такие попытки предпринимались. Остается открытым вопрос, не представляет ли и конфессиональное государство ислама продукт известной стадии культуры, способный эволюционировать и приближаться к современному государству в дальнейших стадиях. Но как бы то ни было, эти теоретические сомнения не распространяются ни на точность описания явления в его настоящем виде у Фримана, ни на неизбежность практического вывода, к которому Фриман приходит, исходя из данного положения и из невозможности ждать, пока оно изменится эволюционным путем.

Был, однако, один момент, который заставил европейское общественное мнение поколебаться и подумать, что, быть может, момент подъема Турции на высшую ступень государственности наступает уже на наших глазах. Это был момент крушения абсолютизма Абдул-Гамида под ударами «молодой Турции» (1908). Казалось, с введением в Турции европейской государственной формы, народного правительства, рушатся самые основы фримановского скептицизма. Казалось, что конституционная Турция стряхнет с себя грехи своего прошлого и в самом деле будет верна тем заявлениям, которые в минуты свежего энтузиазма и первого опьянения победой делались вождями младо-турецкого переворота. Турция станет на чреду современных государств. Турция признает равенство всех своих подданных, без различия веры и национальности. Все «оттоманские подданные» будут равноправны и равны перед законом. Все они станут оттоманскими «гражданами», получив, вместе с гражданскими, и одинаковые политические права.

Я лично был свидетелем этого заразительного увлечения, приехав в первые недели после переворота 10 июля 1908 г. в Константинополь и в Салоники. Настроение всеобщего примирения было еще свежо. Еще стояли наскоро сколоченные трибуны, с которых говорились к собравшемуся народу неслыханные политические речи. Я видел расконспирированных революционеров и вернувшихся с гор «комитаджий» разных национальных пропаганд, решившихся переменить ружье на слово и попытать мирного решения национальных взаимоотношений в Турции. В Константиполе победители-младотурки добились правительства, готового управлять в согласии с «комитетом единения и прогресса». В Салониках этот комитет вырабатывал свою политическую программу, основанную на восторжествовавших началах государственности.

Разумеется, я симпатизировал движению, вместе со всеми друзьями свободы и прогресса и желал ему всяческого успеха. Я [234] находил совершению правильным, что Европа, в благородном движении сочувствия новому члену европейской семьи, поспешила убрать из Турции всех поставленных ею контролеров и реформаторов. Как выражаются американцы, Европа решила дать Турции шанс. Европеизированная страна должна была в самой себе попытаться найти все нужные ей средства обновления.

Увы, мне трудно было верить в легкость и вероятность этого обновления. Я слишком знал для этого старую Турцию, — и слишком близко наблюдал остатки старой Турции в Турции новой. Нельзя было не увидеть сразу, что турецкие идеологи нового движения, — эмигранты, конспирировавшие в Париже и привезшие в Константинополь государственные идеи передовой демократии, немедленно были отодвинуты в сторону от главного русла движения. Первые места заняли малокультурные туземцы, с образованием ниже среднего и с кругозором мелких чиновников. Всеми своими корнями эти люди были привязаны к старому турецкому национализму. Самое движение против Гамида они начали во имя спасения Турции от Европы, от европейских политических влияний. Был момент, когда они надеялись организовать около себя и взять с собой в союзники против Европы те инонациональные элементы, которые до тех пор преимущественно на Европу и опирались, от нее ждали улучшений своей участи. Но младотурки вовсе не думали достигнуть этой цели какими-нибудь существенными пожертвованиями. Напротив, первый из лидеров, который был устранен от влияния и объявлен еретиком, был принц Сабах-Эддин, конспирировавший заграницей с порабощенными народностями и обещавший им «децентрализацию». Обнимаясь и братаясь с представителями вчерашней «райи», ортодоксальные младотурки ждали и требовали от них прежде всего «оттоманского патриотизма». Во имя оттоманской идеи инородцы должны были добровольно отречься от всех тех, довольно широких, прав внутреннего самоуправления, которые оставили им, из равнодушия или пренебрежения, старые султаны. Таким образом, «единение» и «равенство» с оттоманами предстало перед ними с самого начала в форме обязательного отречения от всех национальных прав, которыми они пользовались в своей школьной, церковной, а отчасти и гражданско-правовой жизни.

Было совершенно ясно, что в этом систематическом и принципиальном пренебрежении к правам народностей таится источник конфликта, который тотчас же вскроется и вернет внутреннюю жизнь Турции к Гамидовским временам. Было также довольно ясно, что в своем стремлении освободить Турцию от [235] Европы младотурки не ограничатся сохранением за собой того, что у них осталось, но попытаются вернуть потерянное путем агрессивной внешней политики. И совершенно естественно вышло, что для этой цели они очень скоро вернулись к «другу и покровителю мусульман», Вильгельму II. На время пошатнувшееся влияние германского посольства в Константинополе очень скоро восстановилось. Во всех вопросах, касавшихся улучшений быта не-турецких народностей, как вопросы македонский, армянский, критский, арабский, германская дипломатия всегда имела возможность принять, сторону централистского «комитета единения» и возбудить подозрительность турок к державам согласия. Недаром Науман подчеркивал то преимущество германской политики на Востоке, что она не защищает никаких христиан, кроме протестантов, германских подданных. Мы одни, говорили германцы туркам, не хотим делить Турции, ибо всякое отделение от нее той или другой территории уменьшает сферу нашего собственного влияния.

Все эти ближайшие и дальнейшие последствия узкого национализма турецкого переворота 1908 года уже намечались в первые недели после него. В моих «письмах с дороги» из Константинополя и Салоник, я, при всех симпатиях к младотуркам, подчеркивал недостаточность того базиса, на котором инициаторы переворота собирались строить новое государственное здание, и указывал на роковую связь их «оттоманизма» с Гамидовской стариной (Перепечатаны из «Речи» в моей книге «Балканский кризис» Спб. 1910. См. также интересную и содержательную брошюру А. Н. Мандельштама, «Младотурецкая держава», Москва 1915). Тогда это действовало, как холодный душ, но прошло всего два года, — и события, показали, что я был еще слишком сдержан и осторожен в выражении своих опасений.

В эти два года (1908-1910) полнейшая невозможность для Оттоманской империи освободиться от той связи с прошлым, которая лежит в основе характеристики Фримана, выяснилась окончательно и бесповоротно, и Европа — за исключением Германии и Австрии — вернулась к прежнему отношению к Турции. Уже в 1911 г. это сказалось на отношении Европы к триполитанской войне и к стремлениям Италии, от которых не смог охранить Турцию даже ее покровитель, германский император. В 1912 г., после предостережения, данного в Гос. Думе С. Д. Сазоновым (13 апреля), великие державы заявили Порте (23 сентября), что, снова берут в свои руки осуществление реформ, намеченных Берлинским трактатом. Это означало, что срок, данный туркам Европой для самостоятельного обновления, прошел и что [236] Европа возвращается к своей традиционной системе вмешательства во внутренние дела Оттоманской империи. Вернулась и Россия к своему традиционному покровительству турецким христианам в договоре 26 января 1913 года по армянскому вопросу.

Таким образом, «изгнание из Европы Оттоманской империи, как решительно чуждой европейской цивилизации», есть мысль, подсказываемая действительным положением Турции. Принципы настоящей «освободительной» волны, провозгласившей уважение к правам народностей, не только не могут оправдать дальнейшего существования Турции в ее теперешнем виде, но именно во имя этих принципов Турция должна быть ликвидирована как государство sui generis, не имеющее себе подобного и стоящее в непримиримом и принципиальном противоречии с элементарными основами современной государственности.

Может явиться, однако, вопрос: почему же, хотя Турция существует в Европе полтысячелетия, мысль о ненормальности ее существования и о необходимости ликвидации появилась так поздно? Неужели то, что признается несправедливым и цротиворечащим началам цивилизации теперь, существовало прежде и считалось совершенно естественным? Чем же объясняется столь продолжительное существование подобной аномалии среди европейских наций?

Лучшим ответом на этот вопрос будет фактическая справка, которая покажет, что вопрос об уничтожении Турции и ее господства в Европе возник с самого начала турецкого завоевания — и с тех пор, так сказать, не сходил с очереди. Эта же справка выяснит, что главнейшей причиной продолжительного существования Оттоманской империи является (скорее мнимый, чем действительный) антагонизм интересов европейских наций, побуждавший их искусственно сохранять Турцию из предосторожности против нарушения «европейского равновесия». Другой причиной является позднее развитие самосознания народностей, порабощенных Турцией и лишь постепенно, при помощи той же Европы, получивших возможность выгнать «разбойника из собственного дома».

Перед самом началом настоящей войны вышла книга Т. G. Djuvara под эффектным заглавием: «Сто проектов раздела Турции» (Cent projets de partage dt la Turquie, avec 18 cartes hors texte, Alcan, Paris, 1914 r.). «Сто проектов», конечно, круглая цифра. Но по счету автора их выходит скорее больше, чем меньше. Из сотни [237] половина проектов относится ко времени до XVIII столетия, и почти треть (30) — ко времени раньше XVII столетия. Целых 11 проектов относятся к XIII-XIV столетиям, т. е. ко времени до утверждения турок в Европе (1356). Таким образом, проекты раздела Турции составляют непосредственное продолжение крестовыхр походов.

Очень рано, с момента объединения русских земель около Москвы, т. е. с конца XV столетия, в планы активной борьбы с Турцией вводится и Россия. Уже проект императора Максимилиана I (1518), предоставляет «скифам», вместе с «валахами и молдавами», под руководством польского короля напасть на Адрианополь. Для составления союза с этой целью приезжал в Москву Герберштейн (1517). В самой Москве — идея борьбы с турками за Константинополь и за освобождение православных народностей Балканского полуострова была насаждена в это же время (конец XV и первая половина XVI века) приезжими греческими и юго-славянскими духовными лицами. Она очень скоро привилась и даже легла в основу первой политической идеологии, соединившей идеи православия и самодержавия с мыслью о национальной задаче и о всемирно-исторической миссии России.

Охотники искать оправдания наших национальных стремлений в этом круге идей и выводить их из древней московской традиции склонны придавать преувеличенное значение этому началу и происхождению русского восточного вопроса. Они склонны переносить и в настоящее те идеологические черты, с которыми этот вопрос ассоциировался в прошлом. Я считаю эту тенденцию теоретически ошибочной и практически вредной. На место конкретной проблемы, и без того достаточно сложной, защитники национальной традиции подставляют воображаемые задачи, смысл которых утратился в процессе эволюций, и игнорируют новые национальные потребности, которые в данное время должны иметь решающее значение.

Поскольку эта фальшивая постановка вопроса продолжает затемнять его смысл и вызывать ненужные споры, я к ней вернусь в дальнейшем изложении. Для моей настоящей цели мне нет надобности углубляться в историческое прошлое, слишком отдаленное. Я не остановлюсь также ни на дипломатии петровского времени, ни на пресловутом апокрифическом «завещании Петра Великого», которым предусматривается взятие Константинополя Россией и которое появилось на свет только в 1760 году. Только во время Екатерины II складывается та международная обстановка решения восточного вопроса, в которой можно находить [238] непрерывную связь и преемство с современной постановкой вопроса. Только с этого времени являются и серьезные планы раздела Турции с участием России: планы настолько серьезные, что они уже бросают свет на поставленный нами вопрос: почему, несмотря на свой внутренний упадок, Оттоманская империя смогла продержаться до наших дней.

Вопрос о дальнейшем существовании Турции был поставлен в связи с результатами первой турецкой войны императрицы Екатерины II (1768-1774). Его поставила Австрия, уже тогда решившая, если нельзя будет сберечь Порту, взять из ее наследства свою долю. «При близком падении Оттоманской империи, писал австрийский посол в Константинополе, барон Тугут, канцлеру Кауницу полтораста лет тому назад, северные провинции, Босния, Сербия, Молдавия и Валахия должны отойти к Австрии».

Босния и Сербия оставались тогда еще в. стороне от международных столкновений. Но румынские земли, уже ставшие театром войны, сделались и первым яблоком раздора. Екатерина II сама добивалась Молдавии и Валахии: Австрия не хотела их уступить. Спор был решен тем, что России предложили вознаградить себя... Польшей. На совещании Фридриха II и Иосифа II в Нейштадте (сентябрь 1770 г.) было решено: «предложить императрице Российской, взамен ее завоеваний в Турции, которые нельзя за ней оставить (так как Австрия не хотела отдать Молдавию и Валахию и острова в Архипелаге в русские руки), вознаграждение в Польше, а для поддержания равновесия подумать и о самих себе. Если же Екатерина II откажется от этой комбинации, то принудить ее к этому и воспрепятствовать всем ее планам на Востоке». Таким образом, Польша сделалась первой жертвой желаний Европы спасти Турцию. В письме к своему брату Леопольду, Иосиф так объяснял австрийские мотивы (декабрь 1770): надо представить прусскому королю всю опасность усиления России в будущем и убедить его всеми средствами воспрепятствовать этому. В случае продолжения русско-турецкой войны и в случае если русские или перейдут Дунай и двинутся к Адрианополю или же форсируют проливы и Константинополь, надо будет немедленно действовать: в первом случае поставить корпус на Дунае, вынудить русских к спешному отступлению и получить от Турции, в награду за спасение, часть Валахии: во втором случае, если опасность будет грозить самому существованию Турции, «занять провинции, которые нам желательны, скорее чем предоставить их русским». [239]

Таким образом определилась та позиция, которую Австрия должна была занимать вплоть до 1908 года. Однако, Екатерина II не успокоилась и с своей стороны попыталась определить позицию, которую Россия займет в случае падения Турции. Уже по смерти Марии-Терезии, желавшей во что бы то ни стало оставаться «честной» по отношению и к России, и к Турции, Екатерина II завела с Иосифом II прямые переговоры об «изгнании турок из Европы». В 1780 г. состоялось известное свилание Иосифа II с Екатериной II в Могилеве, во время которого этот вопрос обстоятельно обсуждался. В 1782 г. императрица дослала Иосифу проект секретной конвенции против Порты на основе создания промежуточного государства (или, как выразились бы теперь, государства-буфера) между тремя империями (Россией, Австрией и Турциею и равенства приобретений в случае войны против Турции. Государством-буфером должна была служить Молдавия, Валахия и Бессарабия, объединенные под древним именем Дакии и управляемые православным государем. На месте Оттоманской империи в Константинополе Екатерина проектировала греческую империю под властью своего внука Константина.

Ответ Иосифа II от 13 ноября 1782 г. чрезвычайно интересен, ибо в нем впервые точно определяется, какие турецкие провинции «желательны» для Австрии. Вопрос об устройстве королевства Дакии и греческой империи в Константинополе будет решен исходом войны, отвечает Иосиф. В случае успеха с моей стороны препятствий не будет, — но под условием, чтобы 1) город Хотин с небольшой территорией; 2) малая Валахия, на западе от р. Алуты; 3) оба берега Дуная на Зльё в ширину от Никополя до Белграда, с городами Виддин, Орсова и Белград и 4) территория на запад от прямой линии, проведенной от Белграда до устья Дрины (около Дураццо), т. е. Босния, Герцеговина, Адриатический берег с Истрией и Далмацией, необходимыми для заведения флота, перешли к Австрии. Сверх того, плавание по Дунаю и через проливы должно остаться свободным и беспошлинным.

В своем письме Иосиф II прибавлял, что нужно поделиться и с Францией, без участия которой успех всех проектов невозможен. Но именно Франция и воспротивилась предположениям Иосифа. В ответ на предложение императора гарантировать нейтралитет и за это получить Египет, французский посланник заявил (28 декабря 1782 г.): «Франция очень далека от мысли содействовать чьим бы то ни было видам, которые повели бы к усилению державы, которой она и теперь боится... Это [240] было бы не столько разрушение Оттоманской империи, сколько громадный рост России, который встревожил бы все европейские державы». Верженн уже ранее заявлял графу Мерси д’Аржанто: «в Европе нет ни одной державы, которая бы не рискнула последней копейкой и последним человеком, чтобы воспрепятствовать падению Оттоманской империи». Этими заявлениями Франция не ограничилась. 14 июня 1783 г. министр иностранных дел передал ноту, в которой предлагал Иосифу союз против Екатерины, «в случае, если императрица, вопреки самым серьезным представлениям, будет настаивать на своих планах захвата и на проекте разрушения Оттоманской империи». Австрия ответила, что в случае русско-турецкой войны она будет принуждена в ней участвовать. Тогда Франция перешла к угрозам. Начавшиеся вскоре внутренние затруднения и смерть Иосифа (1790 г.) прервали все эти переговоры...

Мы уже отметили один мотив проектов раздела XVIII столетия, сходный с проектами последующими: это — несомненную слабость Турции, неспособной уже тогда держаться собственными силами прежде чем перейти к проектам XIX столетия, отметим и другую черту, отличающую старые проекты од последующих. В старых проектах не обращается никакого внимания на интересы местного населения. Точнее говоря, внимание обращено исключительно на то, что это население — христианское (и православное). Но господствует полнейшая неосведомленность о том, что христиане эти принадлежат к различным народностям. Линии раздела, намеченная Иосифом, режет этнографическую карту, никому еще неизвестную, совершенно произвольно. Раньше и позже этого проекта можно привести десятки других проектов, которые точно так же делят Балканский полуостров вертикальными или горизонтальными чертами, без всякого внимания к этнографическим границам народностей, с единственной целью выкроить приблизительно равные куски и сохранить, таким образом, «равновесие». Курьезное доведение этого принципа до абсурда представляет проект отца Жана Коппена (1686 г.), ухитрившегося поделить Пелопоннес на целых шесть частей между Францией, Англией, Испанией, Венецией, Св. Престолом, Моданой и Пармой.

Очевидно, слабость Турции есть лишь отрицательная причина, представляющая слишком недостаточное основание для ее раздела. Теория сильных народов, получающих наследство слабых теория генерала Бернгарда. Сила, создающая право, захват, разрывающий договоры на «клочки бумаги»: это принципы, которыми руководятся наши враги и против которых мы боремся. Есть [241] известная историческая справедливость в том, что пока задача разрушения Турции диктовалась лишь этим отрицательным мотивом, ее слабостью, всегда находились такие комбинации государств, которые брали на себя ее защиту. Это положение должно было измениться лишь после того, когда громко заговорили порабощенные Турцией народности. То, чего европейские государства не захотели сделать друг для друга, они поневоле принуждены были сделать, когда устами этих народностей заговорило моральное право, основанное на собственной силе и на готовности бороться самим за собственную свободу. Долго, однакоже, национальные порывы к свободе продолжали объясняться «иностранными интригами». Эту точку зрения приходится опровергать и высмеивать еще Фриману, в его цитированном сочинении.

История проектов раздела Турции в XIX веке и есть история борьбы старой тенденции с новой. Группировки европейских держав меняются, но идея равновесия двух соперничающих лагерей остается и продолжает до самого конца влиять на решение восточного вопроса. Но рядом с идеей равновесия все более и более видное место получает идея освобождения сознавших себя народностей, перед которой отступают и стушевываются временами даже эгоистические интересы отдельных держав. Борются эти тенденции и в русской политике, при чем и здесь стремление к захвату, частью вольно, частью невольно, уступает постепенно стремлению к освобождению. После состоявшегося освобождения балканских народностей борьба изменяет свой характер и становится борьбой за влияние на освобожденные народности. Постепенно и эта борьба за влияние, в свою очередь, облагораживается, принимая вид борьбы за союз освобожденных народностей против всякого влияния со стороны. По счастливому стечению обстоятельств интерес России во всех этих фазах совпадает с более высоким пониманием международных задач, пока, наконец, не остается нерешенной одна лишь область отношений, — та, в которой интересы России по праву стоят на первом плане, не встречая при том серьезного препятствия со стороны интересов местных национальностей. Так, в течение XIX столетия, вопрос о Константинополе и Дарданеллах выделяется сам собой в отдельный и обособленный вопрос, вследствие внутренней эволюции балканских отношений. Этим путем мы приходим, таким образом, к тому же положению, к которому пришли, анализируя международные интересы, возданные германской «мировой политикой» изнутри, как и извне. Мы находим состояние вопроса о судьбе Константинополя и проливов более благоприятным для нас теперь, чем когда-либо прежде на протяжении всей истории восточного вопроса. [242]

Эта статья не имеет целью дать полное фактическое доказательство только что набросанной общей схемы эволюции восточного вопроса. Но главные моменты этой эволюции мы все же отметим, не столько для доказательства, сколько для большей наглядности выставленных положений.

XIX век начинается еще старой постановкой вопроса о Турции — в Наполеоновскую эпоху. В самом преддверии этой эпохи Таллейран (1805 г.) ставит вопрос так, как ставили его предшественники при Иосифе II. Он предлагает Франции поддержать Австрию против стремлений России на Востоке. «Турок теперь нечего бояться. Но их заменили русские. Австрия остается главным оплотом, который Европа может им противопоставить. Ее именно и надо теперь укрепить против России». Сделать это можно, допустив Австрию завладеть Молдавией и Валахией. Тогда «русские, теперь ее союзники, сделаются ее соперниками и естественными врагами». В устойчивость Турции, впрочем, даже и при этом условии Таллейран не верит. 25 января 1807 г. он пишет: «Я не верю, чтобы что-нибудь могло поддержать Оттоманскую державу. Она, по-моему, погибла. Вопрос только в том, какую долю получит Франция в разделе, который неизбежно должен произойти еще в наши дни».

Впоследствии, на острове св. Елены Наполеон так резюмировал. свою тактику в восточном вопросе. «Я мог бы поделить Турецкую империю с Россией. Но ее спас Константинополь. Эта столица оказалась камнем преткновения. Россия требовала Константинополя; я не мог его дать. Это — слишком драгоценный ключ; он один стоит целого государства. Кто им владеет, может управлять миром».

Такова была точка зрения претендента на всемирное господство в начале XIX столетия. Она становится особенно понятной нам при сравнении с видами на Константинополь такого же претендента начала XX столетия. Для обоих Константинополь и Турция были «ключом» к победе над Англией. Всемирно политические мечты Наполеона и Вильгельма II одинаково подрезывались присутствием России в проливах, на пути к Индии и к Египту.

Основная мысль Наполеона красной нитью проходит через все его переговоры с Россией о Константинополе и проливах. Уже в Тильзите (1807 г.) в договор была вставлена секретная статья, согласно которой, в случае если Россия не сговорится с Портой об уступках, Франция соглашалась с Россией об отнятии всех европейских провинций Турции, за исключением Константинополя и Румелии. [243]

Переговоры о возможном разделе Турции тянутся в течение всего 1807 года. Наполеон дает инструкции своим дипломатам тянуть это дело, пока Англия не будет обессилена на Средиземном море; иначе ей достанется самая выгодная часть турецкого наследства. Исходя их этой же точки зрения, 2 февраля 1808 г. Наполеон предложил Александру I одновременно и разделить Турцию и сокрушить английское могущество в Индии. «Стоит пятидесятитысячной армии, русской, французской, быть может, немножко австрийской, направившись через Константинополь в Азию, появиться на Евфрате, как он заставит Англию содрогнуться и поставить ее на колени перед континентом... Я не отказываюсь от предварительных соглашений, необходимых для достижения «той великой цели. Но необходимо уравновесить взаимный интерес наших обоих государств... До 1-го марта все можно подписать. 1-го мая наши войска могут быть в Азии».

Этот план объясняет ту настойчивость, с которой велись переговоры первой половины 1808 г. Наполеон соглашался одно время отдать даже Босфор, сохранив за Францией «другой ключ» — Дарданеллы (по линии Родосто-Адрианополь-Приштина). «Таким образом Черное море будет московским, только бы Средиземное стало французским»: так формулирует А. Вандаль мысль Наполеона. Русские предложения были следующие:

В случае простого союза:

России: Молдавию, Валахию, Бессарабию, Болгарию.
Франции: Албанию, часть Боснии, Морею, Крит.
Австрии: Хорватию и другую часть Боснии.
Сербии — независимость с австрийским принцем, женатым на русской великой княжне.

В случае раздела Оттоманской империи:

России: Молдавию, Валахию, Бессарабию, Болгарию и часть Румелии до р. Марицы.
Франции: Албанию, Боснию, Морею, Крит, Кипр, Родос, все острова архипелага, Смирну, и восточные гавани, Сирию и Египет.
Австрии: Сербию, Македонию до моря, за исключением Салоник, которые перейдут к Франции; австрийская граница пройдет от Ускюба к заливу Орфано, Хорватия отойдет к Австрии или к Франции.

Точка зрения Александра I была высказана им в замечательных словах, которые цитировались впоследствии. В разговоре с Коленкуром 24 июня 1808 г. он сказал: [244] «Константинополь, после удаления турок, сделается просто провинциальным городом на окраине государства. География требует, чтобы я его получил, потому что, если там будет кто-нибудь другой, я не буду хозяином у себя дома, а другим не доставит никаких неудобств, если у меня будет ключ от дверей моего дома». На замечание Коленкура, что «это, однакоже, есть ключ и для Тулона, для Корфу, для мировой, торговли», Александр I возразил: «можно сговориться, чтоб этот путь никогда не был закрыт для торговли». После дальнейших настояний Коленкура Александр заметил: «Я не могу поставить мою страну в положение более трудное, чем то, в котором она теперь находится. От появления Франции в Дарданеллах мы больше проиграем, чем, выиграем».

Это была та позиция, на которой император стоял до соблазнов 1807 года и на которую он возвращался теперь, когда международная конъюнктура изменилась и когда Наполеон охладел к своей мысли открыть себе дорогу в Индию через Турцию. В конце концов, как правильно замечает Вандаль, идея раздела Турции в 1808 году была больше французская и специфически Наполеоновская, чем русская. Отказываясь от своего плана, Наполеон отвлек внимание России на север, как Фридрих II отвлек его на запад. Второй жертвой нежелания Европы изгнать турок из Европы явилась, после Польши, Финляндия. Вместо Константинополя и проливов Россия получила границу по р. Торнео, а на свидании в Эрфурте (сентябрь—октябрь 1808 г.), обе стороны соглашались «сохранить неприкосновенность всех остальных владений Оттоманской империи», кроме Молдавии и Валахии, на уступку которых России Наполеон соглашался.

Я уже указал, что переговоры Наполеоновской эпохи о разделе Турции сохраняют то общее с прежним периодом, что совершенно безразлично относится к вопросу о национальностях Балканского полуострова. Идеология освобождения этих национальностей от турецкого ига была готова с отрицательной стороны. Наполеон говорит в Тильзите о том, что существование Турции есть «темное пятно на просвещенном континенте», которое «безобразит возрожденную Европу» и что завоевание Турции будет «делом гуманности и цивилизации». И Александр, незадолго перед Эрфуртом (31 июля 1808 г.) отвечал в тех же тонах: «Эти турки-варвары, без организации, без правительства... Пора дать освобождению этой страны либеральную окраску, какая свойственна этому великому событию. Дух века, еще больше, чем политика, требует удаления этих варваров в Азию. Освобождение этих [245] стран не есть дело честолюбия, а благородная и похвальная задача. Человечность требует, чтобы этих варваров больше не было в Европе в век просвещения и цивилизации».

Но «либеральной окраски» освобождение Балкан не могло иметь, пока освободители не обращали никакого внимания на освобождаемых. Только после падения Наполеона в этом отношении происходит перемена. Национальное начало начинает встречать признание и становится мало-по-малу истинной движущей пружиной, действительным фактором разложения Турции. Только тогда идеи раздела и захвата начинают уступать место идее действительного освобождения.

Указанная перемена произведена была, прежде всего, национальным движением в Греции, столь неожиданным и непредусмотренным прежней идеологией, что понадобилось много усилий, чтобы выделить этого рода движения из общей категории народных «революций», против которых боролся Священный Союз.

Первые реальные проекты раздела Турции, основанные на действительном освобождении народностей, именно и носят сильную греческую окраску. Таков, напр. представленный ими Николаю I в 1828 г. проект графа Каподистрии, уроженца г. Корфу, русского дипломата и участника борьбы за независимость Греции, убитого в звании президента греческой республики (1831 г.). Каподистрия делить европейские провинции Турции на пять королевств, с Константинополем в качестве вольного города и в роли центра федерации этих пяти государств. Королевства эти следующие:

1. Дакия (старая идея Екатерины II).
2. Сербия (с Боснией и Болгарией).
3. Македония (Фракия, Македония, острова Пропонтиды).
4. Эпир (Албания).
5. Королевство Эллинское (теперешняя Греция, несколько сокращенная со стороны Фессалии).

Три последние королевства, греческие по духу, давали грекам большинство голосов в федерации. Проект соответствовал тому времени, когда христианские народности Турции уже обратили на себя внимание, но продолжали еще смешиваться под тем общим именем «рум-милет», которым турки называли всех последователей греческой религии. Константинопольские греки, обитатели квартала Фанар, привычные сотрудники турок по управлению, продолжали пользоваться их полным доверием.

Но уже началось движение среди балканского славянства. Сербы, далекие от сферы греческого влияния, обитавшие в старой [246] исторической сфере латинства, менее беспокоили греков. Но начали отбиваться от фанариотов румыны; начались и признаки, национального движения у болгар, глубоко враждебных грекам Император Николай I уже учитывает все это в своих знаменитых разговорах с сэром Гамильтоном Сеймуром, в которых снова был широко поднят вопрос о разделе Турции. Он поднят на этот раз уже специально Россией, в завершение царствования, в течение которого русские попытки водвориться в проливах (1833, 1839) успели обеспокоить Европу, и создать «восточный вопрос» в его теперешней форме.

«Я не хочу, — говорил Николай I Сеймуру, — чтобы Константинополь был занят в ни англичанами, ни французами. Я также не допущу попыток восстановить Византийскую империю или расширить территорию Греции, что сделало бы ее могущественным государством. Не могу я потерпеть и разделения Турции на маленькие республики... Я готов воевать из-за этого до последнего солдата и до последнего ружья».

Что касается желательного для России плана раздела Турции» Николай I набрасывал следующий проект:

«Княжества (Молдавия и Валахия) фактически составляют независимое государство под моим протекторатом.

«Болгария — также: ничто не препятствует сделать из этой страны независимое государство.

«Египет — я понимаю его важность для Англии: в случае раздела, после падения Оттоманской империи, я не буду возражать против занятия его вами (англичанами).

«Крит — точно также вам пригодится и может составить часть британских владений».

Наконец, что касается Константинополя:

«Я готов обязаться не устраиваться в нем, — разумеется в качестве собственника (en proprietaire), потому что в качестве хранителя (en depositaire) — я не говорю, что нет».

«Я желаю, как вы, чтобы Турция продолжала жить. Но она может внезапно умереть и остаться у нас на руках... Не лучше ли принять заранее меры против такой случайности... по-дружески и по-джентльменски..., чем рисковать хаосом и несомненной европейской войной?»

Во всем этом было очень мало идеологии, но много здравого смысла. Однакоже Николай I плохо выбрал момент и собеседника. Его предложения вызвали в Англии не только подозрения, во самый резкий и категорический отпор. Напрасно Нессельроде пытался объяснять заявления царя, как «простой обмен мнений». [247] Лорд Кларендон формально отверг предложения России в ноте 25 марта и добился формального же заявления Нессельроде (15 апреля), что Россия «готова в согласии с Англией трудиться над продолжением существования Турецкой империи, оставляя в стороне всякое беспокойство по поводу ее распада». В следующем году, воспользовавшись неловким намеком «Journal de St.-Petersbourg», британское правительство напечатало все эти секретные переговоры. Впечатление было громадное. По свидетельству герцога Аргайльского, «возбуждение англичан доведено было до крайних пределов. Более молодое поколение даже не может представить себе, какой ураган страстности пронесся над страной. Общественное мнение указывало пальцем на каждого члена правительства, которого оно подозревало в малейшем намерении предотвратить переговорами европейскую войну». Оно подозревало напрасно. «Я один из двух членов кабинета 1853 года, доживших до сего дня, — говорил тот же герцог Аргайльский позднее, в 1896 году, — и я и теперь нисколько не раскаиваюсь. Поддерживаемые сочувствием всего народа, мы готовы были даже принять бой за тот принцип, что вопрос о судьбе Турции должен окончательно быть признан за общеевропейский вопрос, если нельзя было иначе добиться его признания». «Бой» и произошел: составилась европейская коалиция против России, и последовала крымская война, закончившаяся парижским трактатом, в котором «принцип» был проведен и сама Турция возведена в ранг европейской державы. «Мы — английское правительство и английский народ, — напоминает герцог Аргайльский, — спасли Турцию от неминуемой опасности и от грозившей ей участи. Мы старались объединить остальные державы в наш у пользу» Мы стали «на первое место среди всех держав, ответственных за существование Турции, как самостоятельного государства». «Взамен этих крупных услуг мы испросили у Турции даровать своим подданным сносный образ правления». «Мы придали этим требованиям характер наименее обидный для гордости и достоинства Порты». Мы сделали так, что «европейские державы ни коллективно, ни отдельно не имели права, вмешиваться во внутренние дела» Турции. Мы, приобщив Турцию к европейским державам, «показали этим, что от нее ждем соответствующего направления в делах внутренней администрации».

В чем же дело? Заблуждалась ли Англия относительно истинного характера турецкого правительства и истинного значения оттоманского гнета? Отнюдь нет. «Что касается лично меня, — отвечает на этот вопрос герцог Аргайльский, — признаюсь, [248] я никогда не верил в обновление Турции. Я даже сомневаюсь, верил ли в него кто-нибудь из моих коллег и даже сам лорд Пальмерстон». А генерал Виллиамс, лично побывавший в азиатских провинциях Турции, уже в 1855 году с отвращением и ужасом писал о турецком правительственном механизме, как об «орудии тирании, не имеющем себе равного в мире», и говорил о турецкой полиции: «Никакими словами нельзя изобразить всю гнусность, характеризующую эту компанию людей». В 1857 году уже сам лорд Кларендон писал британскому послу при Порте: «Следует предупредить турецкое правительство, что если систематический произвол, притеснение христиан и отступление от обязательств будет продолжаться, то сделается невозможным остановить дальнейший рост убеждения, что магометанское управление несовместимо с культурностью и гуманностью, а потому не может быть более терпимо».

Итак, уже в то время, когда Англия приняла на себя защиту Турции, она нисколько не заблуждалась относительно характера турецкого управления. Если, тем не менее, она считала нужным охранять существование Турции и упорно не желала дать императору Николаю I убедить себя официально, что Оттоманская империя есть «больной человек», то причину этого весьма откровенно объяснил в том же 1853 г. лорд Пальмерстон. «Мы поддерживаем Турцию для себя и для наших собственных интересов», Такова была доктрина английского консерватизма в течение всего следующего полувека. И оправдывая ее, герцог Аргайльский находит лишь один аргумент по существу. «Мы надеялись сделать турецкое правительство сносным, заставив его почувствовать зависимость от соединенной Европы, а не только от одной России, и дав ему некоторое время на введение известных реформ». «Я вижу теперь, — прибавляет герцог Аргайльский в 1895 г., — что и в это верить было крупной ошибкой».

Замена русской опеки над Турцией общеевропейской имела, во всяком случае, ту пользу, что мало-по-малу привела всю Европу, вслед за Россией, к отказу от идеализации турок. Конечно, такая перемена потребовала не мало времени. Герцог Аргайльский отмечает, что в 1867 году, когда жестокое подавление критского восстания открыло ему впервые глаза на его «ошибку» 1853 года, он был почти один. Его выступление в парламенте в марте 1867 года «встретило молчание, а в прессе весьма слабый отклик». В это время даже и «партийный либерализм обладал такой же мертвой совестью, как самый закоренелый консерватизм». [249]

Совершенно иначе реагировала общественная «совесть Англии на события 1875 и следующих годов. «Новый натиск турецких безобразий в Болгарии поднял впервые сильную волну народного чувства», замечает тот же герцог Аргайльский. Вышедшая в сентябре 1875 г. брошюра Гладстона о «болгарских ужасах» проломила лед общественного равнодушия. Можно считать историческим событием впечатление, произведенное на общественное мнение этими избиениями. «Мы все ужаснулись, вместе с остальной Европой», вспоминает герцог Аргайльский. И он уже с негодованием отрицает ту самую политику Англии, которую одобрял в 1853 году. Теперь политика России на ближнем Востоке впервые начала встречать гласное одобрение английских либералов. «Сан-Стефанским договором Россия рассеяла все наши давние подозрения». «Всякий, интересующийся благополучием человечества, не может читать без восхищения списка мер, принятых в этом договоре для избавления значительной части христианской Европы от разорительного владычества турецкого правительства». Самостоятельная политика освобожденной Болгарии окончательно убедила британских политиков в полной ошибочности их страхов перед эмансипацией Балканского полуострова. Те, кто еще боялся России, вспоминали теперь фразу Гладстона: «Если вам нужен оплот против России, то вы найдете его не в умирающем деспотизме, а в груди свободных людей». И в Европейской Турции Англия становится с этих нор горячей сторонницей широких реформ и строгого контроля держав над Турцией, все менее щадящего суверенитет новоявленной европейской державы. В Азиатской Турции, именно в Армении, однако, Англия все еще боится соседского влияния России. Тут также понадобились горькие опыты, чтобы убедить Англию, что русское влияние в азиатских провинциях Турции, которое по вине Англии же было заменено в Берлинском договоре 1878 г. общеевропейским наблюдением, есть единственно возможное и единственно действительное. Надо прочесть в покаянной книге герцога Аргайльского (Our responsibilities for Turkey) полный горести рассказ о том, как в год армянских погромов (1895 подозрительность Англии парализовала помощь России там, куда не могли придти британские броненосцы, и как, в результате, Россия сама отказалась от вмешательства в пользу армян, когда Англия начала настойчиво призывать ее к этому вмешательству. «Ни одна другая держава в Европе не была в состоянии исполнить то, что Россия могла сделать сравнительно легко. Но нашей кипрской конвенцией мы поставили Россию под опасение, что [250] всякое вторжение ее в турецкую Армению может быть истолковано, как действие вызывающее военное вмешательство Англии для поддержки Оттоманской империи». «До конца июня 1895 г. ни одного усилия не было сделано, чтобы поставить нас на дружескую ногу с Россией ни одного шага мы не сделали, чтобы остановить непрерывающиеся ужасы привлечением России гарантиями и обещаниями, которые побудили бы ее безотлагательно и решительно проявить свою мощь». А когда, наконец, все необходимые уступки России были сделаны, то Россия сама отказалась от вмешательства и предоставила армян их собственной судьбе.

Под впечатлением подобных опытов старый товарищ Пальмерстона, герцог Аргайльский кончает свою замечательную книгу торжественным отречением от «отвратительной доктрины о связи, якобы существующей между интересами английского народа и поддержкой турецкого владычества, как бы дорого это владычество ни обходилось порабощенному населению». Он обращается к своим согражданам с убеждением, «приложить все усилия, чтобы стать в хорошие отношения с Россией». «Я не хочу отрицать, вместе с Фоксом, что союз с Россией есть самый естественный и выгодный для нас союз. Но нельзя отрицать, что последние события внесли изменения в Европе и в настроении ее кабинетов, и теперь становится ясным, что другие державы могут сделаться худшими для нас соперниками, чем была до сих нор Россия. Во всяком случае, нет ни причин, ни смысла обходиться е нею, как с незначительной величиной на востоке Европы и на западе Азии. Она туда вступила и будет стоять твердо… Мы должны найти благоразумный способ соглашения с Россией» (Интересная книга герцога Аргайльского имеется в русском переводе М. К. Брянчаниновой под заглавием: «Ответственность Англии в восточном вопросе». Спб., 1908).

В том же 1896 году издал свою книгу «Султан и державы» Малькольм Макколль (The Sultan and the Powers. By the rev. Malkolm Maccoll. Longmans’ London, 1896). Одна из руководящих идей «той книги есть необходимость и польза сближения Англии с Россией. Автор доказывает нелепость английских страхов перед фантастической идеей русского вторжения в Индию. Это просто, употребляя выражение лорда Солсбери, «суеверие устарелой дипломатии». «Оставляя в стороне это суеверие, Макколль признает, что «у Англии нет никаких оснований ссориться с Росшей, также как и у России с Англией. Константинополь может [251] интересовать Германию и Австрию, — и пусть отныне они сами заботятся о своих интересах. Мы слишком долго играли для них роль сторожевой собаки. Константинополь нас не касается за исключением вопроса о свободном выходе для нашей торговли: а в этом отношении любой обладатель Константинополя для нас выгоднее турка. При том же, в торговле Германия для нас более опасный соперник, чем Россия».

Еще определеннее высказывался теперь сам лорд Солсбери» причинивший раньше так много неприятностей России. «Константинополь теперь представляет для нас меньше интереса, чем прежде, — говорит он. — Для нас дверьми востока является Египет к Суэц. Если Россия захочет признать нашу оккупацию Египта, мы не видим препятствий к ее водворению в близком будущем в Константинополе».

Чтобы понять, о какой большой перемене в настроении Англии свидетельствует это заявление консервативного государственного деятеля, достаточно вспомнить о роли того же Солсбери на Берлинском конгрессе и о той резкой выходке его коллеги Биконсфильда» которою закончилось первое заседание конгресса, 1 (13) июня 1878 г. Биконсфильд потребовал тогда, чтобы русские войска были немедленно удалены от Босфора, для избежания грозных конфликтов и «взятия врасплох Константинополя». Эта грубая выходка была завершением целого ряда предостережений, сделанных нам англичанами, когда успех военных операций приблизил наши войска к турецкой столице.

С переменой взглядов традиционного противника России на Ближнем Востоке подготовлялась та благоприятная для нас международная обстановка, которую охарактеризовал я в первой статье. В течение последней четверти XIX века постепенно устранялось препятствие для изгнания турок из Европы, которое герцог Аргайльский охарактеризовал короткой и ясной фразой: «Турок в течение многих лет жил за счет зависти между христианскими державами».

«Зависть» эта, в ее старом виде, к началу XX столетия исчезла. Старые противницы России, Англия и Франция, ослабшие Россию в крымской войне, чтобы не пустить ее в Константинополь и в проливы, стали ее друзьями и союзниками. Освобождение христианских народностей в Европейской Турции почти закончилось, и вопрос о дальнейшем пребывании турок в Европе предстал в своем чистом виде. В этом виде это был теперь только вопрос времени. Таким он представляется знатокам балканского вопроса уже да рубеже нового столетия. [252] Французский исследователь Max Chonblier рассматривает в двух последних главах своей книги, вышедшей вторым изданием в 1899 г., вопросы: «Может ли Турция рассчитывать на Европу?» и «может ли Турция обеспечить сама свое существование?» (La Question d’Orient depuis le traite de Berlin, Paris, 1899, Rousseau). На оба вопроса он отвечает отрицательно. «Мало вероятия, чтобы отношения держав могли заметно измениться в пользу Турции. Напротив, дружба некоторых теперешних покровительниц Оттоманской империи колеблется. Всем державам, повидимому, надоели ее преступления, многие желают, чтобы она или возродилась или умерла». Но Турция не способна возродиться — и, следовательно, же способна помочь самой себе. Возродиться она не может, потому что обе возможные системы возрождения не выдерживают критики. Возродиться путем возвращения к старине — значит вернуться от либеральных эдиктов Гюльхане и Хатти-Хумаюна к старому варварству. Этого не позволит Европа. А возродиться путем окончательного перехода к цивилизации — этого не позволит старая Турция, не позволит ислам. В полном согласии с Фриманом и Шублие утверждает: «Мусульманская религия, строй мусульманского государства суть непреодолимые препятствия для всякой реформы».

Шублие предлагает, в ожидании смерти Турции, ту самую систему, на которой остановился впоследствии Сабах-Эддин: систему децентрализации, осуществленную путем введения полуавтономии во всех провинциях Турции.

Несколько позднее, в 1907 году, председатель исполнительной комиссии балканского комитета, много поработавшего для освобождения Македонии, Ноэль Бакстон, вполне убежденный в невозможности дальнейшего существования Турции, предлагает смешанную систему оккупации, контроля держав, автономии и аннексии. Оккупация великими державами, оказавшаяся пригодной для Боснии и Египта, годится для Месопотамии, Триполи, Курдистана и, быть может, Палестины. Европейский контроль есть «идеальное решение для таких интернациональных городов, как Константинополь и, быть может, Салоники, мыслимое также и для Армении». Самоуправление вполне пригодно для Албании и Македонии. Наконец, аннексия соседними маленькими государствами есть, вслед за Фессалией, «очевидная участь Старой Сербии и Эпира». И Бакстон надеется форсировать согласие держав на свой план внезапным выступлением Болгарии против Турции («Europe and Turks», by Noel Buxton. London, John Murray, 1907). Эти планы [253] стоят в несомненной связи с программой ревельского свидания 1908 года.

Освобожденные народности Балканского полуострова вообще явились новым фактором в процессе ликвидации Европейской Турции. Шублие в 1899 г. уже предвидел то, что случилось в 1912 г. «Только разъединение балканских государств составляет их слабость. Они это понимают, и уже в течение нескольких лет они нащупывают почву для взаимного соглашения. Если им удастся соединиться, если, напр., они примут покровительство России и царь даст им свою поддержку, то при первом благоприятном случае они раздавят Турцию своими соединенными силами». Это то — или почти то, что случилось в октябре 1912 года.

Логическое развитие неизбежного и неотвратимого процесса разложения турецкого завоевания XV-XVI века, здесь изображенное, бросает дополнительный свет на то, почему султан Абдул-Гамид так дорожил своим новым союзником и другом, Вильгельмом II, поставившим себя в стороне от всех других претендентов на осуществление международного контроля над Турцией. Традиционная политика султана состояла, в уменье противополагать одну державу другой, сталкивая их интересы в Турции. С тех пор, как старые державы, соперничавшие друг с другом в Константинополе, помирились, исчезла самая основа для подобной политики. И ликвидация Турции, вероятно, сделалась бы совершившимся фактом десяток лет тому назад, если бы не выступил этот новый конкурент и покровитель. Вильгельм II своим вмешательством продлил существование Турции. Но он же, втянув Турцию в войну, сделал ее одновременно и участницей, и жертвой своей мировой политики, определил последний срок, ликвидации и дал для этой ликвидации самые веские причины, уже разобранные мною в предыдущей статье.

В течение последнего десятка лет со времени ревельского свидания государя с королем Эдуардом VII вопрос о проливах почти не сходил с очереди. Он был поставлен, правда, еще в той форме, в какой единственно можно было совместить его с существованием Европейской Турции: в форме вопроса о свободном проходе русских военных судов через Босфор и Дарданеллы. Так как согласие Англии, видимо, считалось обеспеченным, то А. П. Извольский завел переговоры о свободе проливов с главным конкурентом на Балканах, с Австро-Венгрией. В [254] летних переговорах 1908 г. с бароном Эренталем обсуждались, как видно из напечатанных обрывков, различные возможности на случай переворота в Турции и насильственной смерти Абдула-Гамида. На заявление Эренталя, что Австрия в таком случае «охраняет за собой право занять Салоники и послать суда в Босфор, наш посол ответил, что тогда командир черноморской эскадры немедленно займет позиции на обоих берегах верхнего Босфора, а в случае надобности и в Стамбуле и в Пере (См. П. Милюков, «Балканский кризис», стр. 13, 157, 341-352). Переговоры закончились знаменитой «памятной запиской» Извольского Эренталю 6 (19) июня, в которой наш министр предлагал австрийскому «дальнейшее сотрудничество двух держав на базисе свободного прохода русских военных судов в Средиземное море и верховенства Австрии над Боснией и Герцеговиной». Певидимому, имелось в виду нечто в роде развития договора 1881—87 гг. При этом признавался европейский характер обсуждавшихся вопросов, и соглашение должно было иметь характер эвентуальный, на случай изменения status quo в Турции. Однакоже, бар. Эренталь распорядился по-своему. Он ухватился за «мизинец», протянутый ему Извольским, устроил с ним свидание 15 сентября 1908 г. в Бухлау и вырвал у него условное согласие на аннексию Боснии и Герцеговины, которую и осуществил неожиданно для Извольского три недели спустя, 4 октября. Тем временем Извольский объезжал Италию, Францию и Англию, с целью сговориться с этими державами о постановке на предложенную европейскую конференцию вопроса об открытии проливов для России. Но... момент возрождения Турции к конституционной жизни оказался неудачно выбранным для решения вопроса о проливах. Англия, только что обсуждавшая на ревельском свидании возможность ликвидации Турции, теперь круто, хотя и ненадолго, повернула свой курс. Франция также не хотела обострять европейских отношений из-за проливов. И Извольскому пришлось, прежде чем он доехал до Лондона, снять вопрос о проливах с программы европейской конференции. Официальное сообщение британского министерства, опубликованное тотчас после соглашения с Извольским (2-15 октября 1908), гласило: «Необходимо позаботиться об укреплении настоящего режима в Турции, который является лучшей гарантией для поддержания мира». Разумные желания маленьких балканских государств, может быть, и удается удовлетворить, но «не за счет Турции». Что касается вопроса о проливах, — «это вопрос, в котором заинтересованы, [255] главным образом, Россия и Турция, и первая не имеет в виду разрешать его в смысле враждебном Турции или смотреть на него, как на компенсацию, так как Россия участвует в конференции не в качестве заинтересованной державы». Это было подтверждение старой точки зрения Англии, заявившей еще на Берлинском конгрессе, что обязательство Англии по предмету закрытия проливов «сведшей исключительно к обязательству относительно султана», тогда как Россия тогда же заявила, что «начало закрытия проливов есть начало европейское».

Переговоры 1908 г. на обе стороны, с Австрией и с Англией, носят на себе черты переходного периода, который скоро должен был закончиться окончательной переменой системы европейских союзов. В ожидании этой перемены Россия последовала совету Англии и перенесла свои переговоры о проливах в Константинополь. Осенью 1909 г., после свидания государя с английским королем в Каусе, эти переговоры привели к скудной частичной уступке, не имевшей даже характера прецедента. Двум русским военным судам было разрешено сопровождать государя в Средиземное море.

Еще одна попытка покончить дело один на один, прямыми переговорами с Турцией, была сделана русским послом Чарыковым в декабре 1911 года. В это время в Петербурге думали создать балканский союз с участием Турции, и турецкая миссия посетила Ливадию. 4 декабря 1911 г. Чарыков представил Порте ноту, в которой Россия формально требовала свободного прохода для своих военных судов через проливы, с сохранением закрытия проливов для других держав. Порта ответила, что спросит державы-покровительницы, ибо столь важное изменение Берлинского договора не может совершиться без согласия всех держав. Ответы Лондона и Парижа гласили, что если Турция согласится, то с их стороны возражении по будет; в противном случае, они не окажут на Турцию никакого давления. Конечно, Берлин и Вена решительно высказались за сохранение status quo. 8 декабря Порта отправила следующий ответ России. «Императорское правительство, сообразуясь с существующими договорами до 1871 г., ратифицированными Берлинским конгрессом, не может разрешить исключительного прохода русского флота через проливы во время войны и мира и объявляет, что все права над проливами принадлежат исключительно оттоманской нации и ее государю для обеспечения неприкосновенности территории» (См. Max Hoschiller, L’Europe devant Constantinople, Paris, 1916, Riviere). [256]

Позиция Австрии и Германия в вопросе о проливах определилась, таким образом, окончательно. Собственно, традиционная точка зрения раздела влияния на Балканах между Россией и Австрией, точка зрения, дожившая до русско-австрийских соглашений 1898-1907 гг., была отвергнута уже в знаменитой речи Эренталя (27 января 1907 г.) и официально заменена точкой зрения германского проникновения «через Константинополь и проливы» в Малую Азию и Месопотамию. Когда в следующем 1912 году балканская лига, созданная Россией против Австрии, неожиданно для нас бросилась на Турцию, австро-германцы уже наметили Болгарию, как своего посредника на Балканах для сохранения связи «между Востоком и Западом». Австрийский официоз «Allgemeine Zeittung» говорила, что «общественное мнение в Австро-Венгрии желает болгарам символа полной победы над Турцией: занятия Константинополя их войсками. Австрийское мнение не видит в этом ничего несправедливого: напротив, оно находит вполне понятным, чтобы Болгария, в награду за свою геройскую борьбу, получила это удовлетворение». Мне лично известно, что на ту же тему беседовал Эренталь с Даневым, находя, что болгары были бы очень хорошими «сторожами Дарданелл» (gute Hueter der Dardanellen). Настойчивое желание Фердинанда болгарского взять Константинополь и получить для этого разрешение России, быть может находится в связи с этими увещаниями. Правда, он предлагал взять Константинополь для России, а себе просил уступки Родосто на Мраморном море. С этой последней целью был послан в Россию (1913) Радко Дмитриев, и лично через меня Фердинанд пробовал добиться той же цели.

В этой связи получает особенный интерес разоблачение анонимного писателя, выпустившего свою книгу в Лондоне в 1915 г. под заглавием «The Nсar East from within» (Я пользуюсь французским переводом той же книги с предисловием Неггу Bonnet: Les dessous de la politique en Orient, par un allemand. Paris, Plon, 1916. Предупреждение автора: «Автор этой книги до последнего времени занимал очень высокое дипломатическое положение, как показывает точность его сообщений. По этой причине он должен статься анонимным»). Автор этой книги, среди многих других пикантных разоблачений, свидетельствующих, во всяком случае, о его близком знакомстве с закулисной дипломатией Востока, приводит содержание письма императора Вильгельма от 1913 г., в котором германский император предлагает России приобретение проливов взамен согласия на германо-турецкое нападение на Египет. Если [257] разоблачение это оправдается, то мы получим в нем новое доказательство того, что в поисках повода для мировой борьбы, целью которой ставился лозунг Берлин-Багдад, Германия не оставила неиспробованной ни одной комбинации. Конец письма приводится автором целиком, и он так отвечает общему характеру вероломной германской дипломатии, что я позволю себе привести его здесь. Признание важности для России вопроса о проливах, идущее от врага, явится естественным завершением нашей исторической справки.

«Россия не исполнит миссии, вверенной ей Провидением, пока она не станет безусловным хозяином Черного моря. Пока Англия будет иметь участие в решении этого вопроса, она всеми средствами будет противиться этому, законному стремлению. ...Англия поддерживает Фердинанда Болгарского и поощряет его мечту сделаться когда-нибудь императором Востока с Византией в качестве столицы. Если это случится, час России пройдет. Она будет только державой второго разряда, задыхающейся в своей громадности и лишенной того, что составляет для нее вопрос жизни и смерти, — морского доступа к югу. ...Напротив, если Россия увидит свой истинный интерес и согласится войти в соглашение с султаном и участвовать вместе с ним и с Германией в операции, направленной к нейтрализации Суэцкого канала и к передаче его в руки европейской комиссии обязанной воспрепятствовать обращению его в военную базу для какой-либо иной армии, кроме турецкой, то она сможет получить нейтрализацию (?) проливов для всех держав, кроме себя. Когда этот результат будет достигнут, Константинополь может остаться резиденцией султана, но столица Турции будет перенесена в Бруссу. Таким образом, Россия станет исключительных хозяином Черного моря, ...может аннексировать Болгарию к держать в опеке Сербию».

Автор цитируемой книги утверждает, что получение категорического отказа на германское предложение совершить предательство круто изменило ориентацию императора и что после того, несколькими месяцами спустя, был послан Вильгельмом к эрцгерцогу Францу-Фердинанду с предложением устроить свидание, которое состоялось в мае 1914 г. в Конопиштах и которое решило настоящую войну. Тот же автор утверждает, что миссия Лимана-фон-Зандерса имела целью подготовить именно это нападение на Египет, в случае удачи которого Египет переходил в управление Германии, Карс, Алжир и некоторые английские провинций Индии переходят к Турции, а Константинополь становился [258] нейтральным городом. Автор уверяет, что очень скоро справедливость его разоблачений будет доказана. Но, как бы то ни было, они вполне совпадают со всем тем, что я уже сообщил о политике Германии в предыдущей статье.

То, что понятно для врага, — громадное значение для России обладания проливами, — конечно, не менее понятно и для союзников. И когда Германии удалось увлечь своими обещаниями Турцию в войну, то, вполне естественно, вопрос о свободе прохода военных судов через проливы сменился вопросом о приобретении суверенитета над проливами. Как известно, весной 1915 г. между нами и Францией и Англией происходили переговоры, кончившиеся, при энергичном содействии Делькасье и Виконта Грея, соглашением, обеспечившим России, при условии сохранения союза и в будущем, обладание Константинополем обоими берегами проливов. Позднее к этому соглашению примкнула и Италия. Официальное сообщение об этом соглашении сделано было председателем совета министров А. Ф. Треповым в заседании Г. Думы 19 ноября 1916 г. Из этого сообщения видно, что Румынии, в качестве прибрежного государства, будет предоставлена также свободы плавания (речь идет, очевидно, о военных судах) через проливы. Наконец, и Англия высказала свое определенное отношение к этому вопросу в том объяснении, которое британский министр иностранных дел Бальфур послал 5 (18) января 1917 г. Вильсону в дополнение к ответной ноте союзников. Объяснение Бальфура является естественным и логическим заключением настоящей статьи. Поэтому привожу его целиком. Указав на то, что главными препятствиями для установления той прочной системы международных отношений, к которой стремится Вильсон, были, во-первых, наличность державы, стремящейся к господству, и, во-вторых, неудовлетворенность народностей существующими границами, Бальфур заявляет, что предложенные союзниками изменения карты Европы значительно смягчат эти затруднения и затем продолжает:

«Правда, некоторые утверждали, что изгнание турок из Европы не составляет неотъемлемой логической части этого общего плана. Сохранение Оттоманской империи рассматривалось в течение многих поколений государственными людьми с всемирным авторитетом, как существенное условие поддержания европейского мира. Почему же, спрашивали эти критики, теперь дело мира соединяется с полным ниспровержением традиционной политики? Ответ заключается в том, что обстоятельства совершенно изменились. Нет надобности разбирать, могло бы быть когда-либо осуществлено [259] при условии единства держав и искренности султана, создание реформированной Турции, способной явиться посредницей между враждебными друг другу расами Ближнего Востока. Во всяком случае, этот план не может быть осуществлен теперь. Турция «единения и прогресса» по меньшей мере так же не культурна и еще более агрессивна, чем Турция султана Абдул-Гамида. В руках Германии она перестала даже по внешности быть защитой мира и совершенно открыто была использована, как орудие завоевания. Под командой германских офицеров турецкие солдаты сражаются теперь в странах, из которых они давно были изгнаны, и турецкое правительство, руководимое, поддерживаемое и оплачиваемое Германией, взяло на себя вину за погромы в Армении и в Сирии, более ужасные, чем все, что помнит история даже в этих несчастных странах. Очевидно, интересы мира и стремление национальностей одинаково требуют покончить с турецкой властью над другими народностями. Мы можем надеяться, что изгнание турок из Европы точно так же поможет делу мира, как возвращение Эльзаса-Лотарингии Франции, итальянской ирреденты — Италии и как все другие территориальные изменения, указанные в ноте союзников».

Как видим, на этот раз вопрос поставлен серьезно и окончательно. Желательно только, чтобы наше общественное мнение отнеслось к нему с той же серьезностью, с какой относятся союзные правительства. Но для этого надо еще устранить некоторые недоразумения.

П. Милюков.

(Окончание следует).

Текст воспроизведен по изданию: Константинополь и проливы // Вестник Европы, № 2. 1917

© текст - Милюков П. Н. 1917
© сетевая версия - Thietmar. 2020
© OCR - Андреев-Попович И. 2020
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Вестник Европы. 1917