-

МИЛЮКОВ П. Н.

КОНСТАНТИНОПОЛЬ И ПРОЛИВЫ

Мирные предложения германского канцлера и президента Северо-Американских Соединенных Штатов встретили заслуженный отпор со стороны держав согласия, как совершенно несвоевременные и выгодные только Германии. Борьба до решительной победы была признана общей целью всех союзников в их официальных ответах Бетману Гольвегу и Вильсону.

Тем не менее, обмен предложениями и ответами сыграл свою роль. Вопрос о целях войны и об их соотношении с желательными условиями мира отныне поставлен на очередь публичного обсуждения. И мало того, что поставлен вопрос. Со стороны держав согласия на вопрос о целях войны уже дан официальный ответ. Президент Вильсон, вызвавший своей нотой этот ответ, признал его настолько определенным, что остается лишь добавить подробности о необходимых «соглашениях, гарантиях, искупительных актах», чтобы получить готовый проект условий мирного договора.

Обсуждение всего содержания намеченного, таким образом, всемирно-исторического акта является одной из самых насущных очередных задач русской публицистики. Надо прибавить, что именно для русской публицистики эта задача представляется особенно настоятельной. По причинам, о которых нет надобности говорить здесь, общественное мнение наших союзников гораздо более осведомлено в вопросах, связанных с задачами войны. Так на эти темы существует целая литература книг, памфлетов и журнальных статей. У нас в начале войны было некоторое оживление в этой области, но оно постепенно уступало место усиленному интересу к вопросам внутреннего порядка. И теперь, когда обсуждение вопросов мира вступает в новую и, повидимому, решительную стадию, наше общественное мнение является далеко не вполне подготовленным. Те формулы и положения, которые выставлены в коллективном ответе союзников, [355 ]отчеканены и формулированы, по большей части, общественным мнением наших союзников, а не наших.

Правда, наше общественное мнение успело присоединить к поеданиям союзников наши собственные пожелания в области чисто национальных русских вопросов. В этом его большая заслуга, которая в свое время получит должное признание. Но, как это ни странно, приходится признать, что дело, уже сделано по отношению к загранице, остается недоделанным по отношению к широким кругам нашего собственного общества. Убедив других в том, что необходимо для России, нам остается еще убелить самих себя: по крайней мере, многих из нашей собственной среды.

К области этих вопросов относится, прежде всего, вопрос о переходе Константинополя и проливов в верховное обладание России. Вопрос этот, под влиянием русских общественных заявлений, уже сделался предметом формального соглашения с нашими союзниками. Самый закоренелый скептицизм и недоверие должны уступить место полной уверенности в этом после того, как о соглашении 1915 года было формально объявлено правительствами с трибуны русского и итальянского парламентов. В союзных ответах на предложения о мире русское требование относительно Константинополя и проливов также фигурирует в качестве conditio sine qua non общего европейского мира.

Но в широких общественных кругах продолжает существовать сдержанное отношение к этому вопросу. Мотивировка этой сдержанности — двоякая. Идеалисты продолжают находить, что присоединение Константинополя и проливов есть измена «освободительному» характеру войны и превращение войны в «завоевательную», что это есть проявление русского «империализма». Реалисты продолжают думать, что сделанная на бумаге уступка неосуществима на практике, как с точки зрения чисто военной, так и с точки зрения готовности наших союзников продолжать борьбу для достижения этой задачи, специфически русской.

Единство русского общественного мнения по данному вопросу есть одно из главных условий успеха, — условие, не менее важное, чем победа на ратном поле. И для достижения этого единства должны быть сделаны всяческие усилия. Вот почему мне представляется существенным убедить наших идеалистов и реалистов в ошибочности их сомнений и возражений, все равно, принимают ли они форму связной аргументации, или остаются — что чаще бывает — в состоянии неопределенного настроения. Одним я хотел бы доказать, что приобретение Константинополя и проливов не противоречит освободительным идеям войны и не может [356] быть приравнено к «империализму» в том отрицательном смысле, в котором иногда это слово употребляется. Других я хочу убедитm в том, что переход Константинополя и проливов в русские руки есть в данную минуту не только русский, но и обще-союзнический успех, достижение которого составляет не какую-то дополнительную прибавку, требующую особых усилий, а самую сущность той общей победы, к которой стремятся все союзники и которую единственно они и могут считать решительной победой над стремлениями Германии.

Я начну со второго: с доказательства, что «выделение из Европы Оттоманской империи, совершенно чуждой западной цивилизации», есть, действительно, такая общая задача, интересующая всех союзников, как это представлено в ответе держав согласия на ноту Вильсона. Доказательство это само собой вытекает из правильного понимания происхождения настоящей войны. Но так как это понимание требует некоторых знаний, менее распространенных в публике, чем это следовало бы, то естественно, что не только для нас, но и для общественного мнения наших союзников, в таком доказательстве чувствуется надобность.

Обычное, наиболее распространенное понимание происхождения войны, есть то, которое непосредственно вытекает из анализа ближайших дипломатических переговоров, ей предшествовавших. Столкновение Австро-Венгрии с Сербией, отказ Германии помочь мирному разрешению этого столкновения, потом ее желание предупредить противника прямым нападением через Бельгию, приведшее к нарушению нейтралитета этой страны, наконец, вызванное этим нарушением вмешательство Англии — таково содержание двенадцати дней, отделяющих войну от сербского ультиматума. К этим двенадцати дням упорно возвращается виновная совесть Б?тмана-Гольвега, так как именно здесь решается роковой для Германии вопрос, кто виноват в начале войны. Но таким путем может быть решен, так сказать, лишь вопрос о юридической виновности. Есть виновность, более глубокая: она заключается в коренном стремлении нарушить в свою пользу установившиеся отношения сил народов и расчистить себе путь к мировому преобладанию. Этого рода виновность можно открыть, только выйдя за пределы двенадцати дней, предшествовавших войне. И достаточно выйти за пределы дипломатических документов этих дней — документов, преследовавших к тому же со стороны Германии определенную цель фальсифицировать историю, чтобы очутиться перед более серьезными доказательствами германской виновности. Война была роковым образом подготовлена [357] злыми планами Германии, которые положены в ее основу к осуществлению которых во время самой войны были строго и последовательно направлены стратегические операции Германии. Эти планы ведут нас на юго-восток Европы, на Балканы и в Турцию. Германская цель войны решается на Востоке: эту основную истину легко прочесть на карте военных операций, как прочел ее французский писатель Шерадам, наложив на карту германских траншей 1916 года карту германских притязаний 1911 года. При таком наложении обнаружилась довольно значительная близость, почти доходящая до совпадения притязаний с линиями окопов. По расчету Шерадама, правда, довольно приблизительному, германцы в настоящее время занимают своими войсками девять десятых той территории, которую они наметили себе, как базис своего мирового владычества. И хотя бы из этих занятых ими территорий, они вернули целиком все, что взято на западе и на востоке, достаточно было бы сохранить то, что занято на юго-востоке, чтобы получить твердую основу для будущей, более удачной войны. Если даже германцы не завоюют ни французских, ни русских земель, если они кончат войну «в ничью», то эта ничья будет их победой над своими собственными союзниками, над Австро-Венгрией, над балканскими государствами, над Турцией. Это и будет та «срединная Европа», создать которую они поставили своей ближайшей целью. Естественно, что и победа союзников только тогда будет решительной, возможность повторения войны только тогда окончательно устранится, если союзники не допустят распространения германского влияния на эти союзные территории. Освобождение народностей Австро-Венгрии и Турции, изгнание Оттоманской империи из Европы, заявленное в числе необходимых условий мира, является таким образом, логическим ответом на те цели, которые поставила себе Германия в этой войне (Подробному доказательству этих положений посвящена интересная книга Andre Cherаdame, Le plan pangermaniste demasque. Я не согласен с автором лишь в оценке последствий Бухарестского договора).

Что расширение германского влияния на юго-восток Европы и в Малую Азию, как первый шаг германской Weltpolitik, было действительной причиной, вызвавшей настоящую войну, явствует из длинного ряда заявлений германских общественных деятелей н публицистов, — заявлений, находящихся в тесной связи с соответствующими шагами официальной германской дипломатии. В доказательство этого важного положения позволю себе привести несколько ссылок на произведения этих писателей.

В 1913 году появилась брошюра анонимного автора под [358] значительным заглавием: «Deutsche Weltpolitik und kein Krieg», «Мировая политика Германии без войны». Заглавие сразу ударяет в самую суть спора. Можно ли без мировой войны достигнуть целей германской мировой политики? Автор отвечает: да, можно, но под тем условием, чтобы эта политика выбрала такое направление, на котором она не столкнулась бы с интересами Англии и России.

Куда же должна быть направлена такая мировая политика и куда, наоборот, ее не следует направлять никоим образом, если Германия хочет избежать мировой войны? Автор отвечает: политика без войны есть политика дальнейшего германского колониального расширения в центральной Африке.

В другом месте (Ежегодник «Речи» на 1916 год) я указал, что в этом направлении Англия даже готова была помогать Германии,

Очередной задачей было здесь добиться уступки и обмена португальских и бельгийских колониальных владений для того, чтобы создать слитую из трех теперешних германских владений единую колониальную область, могущую насытить колониальные аппетиты Германии.

Переговоры об этом уже велись Англией перед самым началом настоящей войны. Именно поэтому французский писатель Charles Andler высказывает предположение, что автором брошюры «Weltpolitik und kein Krieg» мог быть не кто иной, как сам германский посол в Лондоне, кн. Лихновский, или кто-нибудь из лиц, его окружающих. Во всяком случае, Максимилиан Гарден в «Zukunft» заявил читателям, что советы, которые дает автор этой брошюры, даются им officiosissime. Другим возможным автором считают бывшего чиновника министерства колоний, Линдквиста, вышедшего в отставку в 1911 году (Le pangermanisme colonial sous Guillaume II (de 1888 a 1914), par Charles Andler, Paris, Conart, 1916).

Итак, высокоосведомленный автор брошюры предупреждает Германию, что мировой политикой «без войны» могла бы быть только политика африканская. Он противополагает ей другую мировую политику, к которой особенно стремились уже тогда германские националисты. Эта политика — mit Krieg, — «с войной», — есть политика малоазиатская.

«Мы должны решить, говорит автор брошюры, хотим ли мы преследовать политику расширения в азиатской Турции или в центральной Африке. Мы стоим перед началом политики, которая может решить нашу будущность, и важно прежде всего выбрать правильный путь... Бисмарк говорил 6 февраля 1888 г.: «Всякая великая держава, которая пытается влиять на политику [359] других стран вне собственной сферы интересов, блуждает за пределами, указанными ей Богом, ведет политику насилия, а не политику интереса и работает для престижа»... Германия безусловно не может рассчитывать укрепиться в Азиатской Турции без сокрушения оттоманского господства... (Тут) мы были бы непреодолимо вовлечены в конфликт с Россией, избежание которого было основным началом политики Бисмарка... При возникновении этого неизбежного конфликта Франция автоматически стала бы на сторону России. Она возбудила бы Россию против нас, и противоположение двойственного союза тройственному получило бы такую остроту, как никогда прежде. Французы, быть может, получили бы тогда реальную возможность осуществить свои старые надежды на войну за реванш. Что касается английской политики, она могла бы выбирать между двумя путями. Или она стала бы на сторону России и Франции, соответственно той позиции, которую занимала до сих пор, — и тогда тройственное согласие получило бы форму военного союза против нас. Или же Англия усмотрела бы в наступательном поведении России относительно Персии и Турции повод пойти с Германией. Но в таком случае мы очутились бы в таком положении, которого до сих пор постоя но избегали: мы бы защищали, в качестве континентальной державы, союзной с Англией, английские интересы против России. Первое предположение, впрочем, более вероятно. Германцев в этом случае представили бы нарушителями международного мира, зажегшими пожар целого мира в целях создать себе сферу интересов в Азиатской Турции» (Надо прибавить, что цитируемый автор не допускал возможности для Германии пройти в Турцию через Балканы, а видел лишь один трудный путь через Средиземное море. В 1912 году, очевидно, нельзя было предвидеть тех грубых ошибок, которые уже в 1913 году устранили для германцев нами же созданное препятствие на Балканах: «новую балканскую федерацию против Австрии и Германии». Я говорю о допущении нами раздора Сербии и Болгарии со всеми его последствиями, вплоть до Бухарестского мира).

Читая эти пророческие строки, нельзя не придти к заключению, что Германия в момент выбора между двумя течениями — «без войны» и «с войной» — сознательно взвесила преимущества и неудобства того и другого и сознательно же предпочла мировую политику «с войной». Происхождение настоящей войны здесь вырисовывается в отчетливых чертах под лучом германского прожектора.

К распространению германского влияния на Турцию призывали [360] не одни только германские шовинисты. В рядах ид уже е 1900 г. мы находим видного основателя национал-социалистической партии, Фридриха Наумана. Если анонимный автор брошюры «Deutsche Weltpolitik ohne Krieg» с проницательностью ясновидца указал на аргументы contra азиатской политики, то Науман с неменьшей проницательностью развил аргументы pro. Он сделал это уже в 1900 г. в своей книге «Asia», посвященной описанию путешествия в Палестину и Малую Азию, которое он предпринял в 1898 г., одновременно с императором Вильгельмом II, Науман усматривает в распространении германского влияния на Турцию естественное последствие всего направления германской политики после Седана. «6 сентября 1871 г. умер Али-паша, наиболее талантливый турецкий политический деятель нашего века. Он удивительно понял ту перемену в политическом положении, которую произвела победа Германии над Францией. В то время, когда немногие германцы предчувствовали последствия, какие франкфуртский мир мог иметь для восточного вопроса, Али-паша сказал австрийскому посланнику, Прокеш-Остену, что отношения между Россией и Пруссией не выиграют от этой победы над Францией; что Пруссия постарается добиться союза с Австрией; но что отсюда для Порты явится поддержка, до сих пор ей недостававшая». Науман прибавляет: «То, что умирающий турок выразил в этих словах, есть в самом деле зародыш нашей восточной политики. Мы должны покровительствовать Турецкой империи, потому что мы победили при Седане. Нашей победой мы сломили также и на Востоке столь важную силу Франции. Образовалась брешь, через которую проникли бы Россия и Англия, если бы мы не существовали. Мы получили здесь, так же как и в других местах, наследство Наполеона ІII, тогда как Франция заняла роль Пруссии по отношению к России. Прежде Наполеон был другом падишаха: теперь им стал Вильгельм II. К сожалению только, мы не могли унаследовать роли французов в одном месте: в Суэце».

Итак, с точки зрения Наумана, поздно решать в 1918 г., какое направление должна принять мировая политика Германии «без войны». Направление это предрешено «с войной» уже в 1871 году, предрешено той переменой системы европейских отношений, которую Науман ведет с этого года, с Седана и франкфуртского мира. Уже тогда Германия фатальным образом стала противницей России и Англии в борьбе за мировое преобладание. Любопытно, что из двух противников Науман обращает главное внимание на одного: на Англию. В мировом состязании Россия не страшна. [361] Страшна Англия — и она именно страшна на Ближнем Востоке, в Турции. Если Англия получит (или, лучше, сохранит) мировое господство, то Германия обречена играть провинциальную роль. «Германский язык будет только наречием мирового английского языка, и душа германского народа исчезнет, почти так же, как душа датской или польской нации». Чтобы победить Англию, нужно победить ее в Турции. «Возможно, что падение Оттоманской империи вызовет мировую войну против Англии. Тогда халиф Константинополя вынужден будет еще раз поднять знамя пророка против Англии, поработившей всю землю. Больной человек снова поднимется на своем ложе и бросит свой призыв в Египет и в Судан, на Восток Африки, в Персию, в Афганистан, в Индию. Он воскликнет: война англичанам! И этим он преобразит себя в великого политического и религиозного вождя в величайшем вопросе, какой может потрясти мир». В этих словах, написанных на рубеже столетий, уже явственно намечены те соблазны, которыми полтора десятка лет спустя германский искуситель увлечет на путь погибели турецкого Энвера. Науман, впрочем, не останавливается даже и перед опасностью потери турками Константинополя. «Может случиться, что халиф попадет в руки русских». Но что же из этого? «Если оттоманский калиф станет русским (подобно египетскому хедиву), то может явиться другой халиф, арабский, который будет иметь резиденцию в Дамаске или в другом месте». Именно в виду такой возможности было очень «ценно назвать себя не только другом султана (как иногда делала Россия), а другом всех мусульман (как это сделал Вильгельм в Дамаске)». Хорошо так же и то, что Вильгельм не покровительствует больше христианским подданным Турции, — что всегда служило камнем преткновения для Франции. Друг «красного султана» (как назвали Абдул-Хамида после армянской резни в Константинополе) «покровительствует только немцам протестантам и католикам в Турции; в остальном он не делает религиозной политики на Востоке: он делает только германскую политику».

Характерным образом Науман уже во время настоящей войны явился в роли автора широко распространившейся книги о «срединной Европе», Mitteleuropa, в которой он обнаружил уменье установить переспективу между своими ближайшими планами и отдаленными возможностями. Он ни от чего не отказывается и в этой книге. Он и здесь обнаруживает нежелание остаться в мировом состязании только «младшим партнером» английской мировой фирмы и даже вообще не хочет вступать в соглашение [362] с кем бы то ни было на правах равного. «Мы знаем, что большинство наций на земном шаре вынуждено вступать в соглашение с той или другой стороной». Но претензии Германии идут дальше. «Нас, в силу нашего могущества и истории нашего прошлого, влечет к более крупной задаче. Стать руководящим центром — вот наша цель». «Пока солнце еще светит над нами, мы должны стремиться к тому, чтобы стать в первый ряд мировых государств».

Но Науман понимает, что эта цель не может быть достигнута сразу. В качестве реального политика, он спешит воспользоваться войной, чтобы укрепить первый этап по пути к всемирному владычеству Германии. Этим первым этапом является у Наумана «траншейный союз» срединной Европы. Как бы предвосхищая мысль Шерадама, он рисует нам Германию и ее союзников в виде крепости, окруженной линией теперешнего расположения войск. «Траншея станет основной формой защиты отечества... После войны будут везде сооружены окопы там, где могут ожидать военных осложнений. Возникнут новые римские валы и новые китайские стены из земли и колючей проволоки... Два длинных окопа будут тянуться в Европе с севера к югу: один от Нижнего Рейна до Альп, другой от Курляндии до Румынии, правее или левее ее... Малые государства лишь с величайшим трудом смогут удержать свою независимость при этой будущей политике окопов... Румынии придется выбирать, какую сторону она пожелает оставить незащищенной. Игра в нейтралитет будет тут очень трудна. Среднеевропейский союз будет или создан этим путем, или создание его окажется невозможным на долгое время». Как видим, направление «траншейного союза» все то же: через Австрию и Балканы к пределам Азиатской Турции. Это та «карта войны», которую наши противники хотели бы увековечить в условиях мира.

С национал-социалистом и свободомыслящим Науманом согласен и национал-либерал, Пауль Рорбах, хороший, знаток Турции, заклятый враг России и давнишний проповедник всемирно-исторической миссии Германии в этом направлении. Германия должна охранять Турцию от Англии и России, ибо «всякая территориальная потеря, которую может понести теперь Турция, и, конечно, прежде всего, ее раздел между Англией (Месопотамия), Россией (Армения и Малая Азия), Францией (Сирия) и Италией (Триполитания) — совершенно закрыла бы эти страны для труда и экономической прибыли Германии или чувствительно ограничила бы наше поле деятельности». Уже во время войны Рорбах пишет [363] памфлет о «будущей колониальной работе», в котором ярко подчеркивает задачи войны и результаты ее различного исхода. Подобно Бауману, Рорбах считает эту войну только началом германской борьбы за мировое господство. Это для него только «первая пуническая война». И он совершенно согласен, что весь смысл этой войны — на Востоке. «Война будет решена в значительной степени на восточной почве. Спор идет о Дарданеллах, спор идет об Египте. Быть может, война, которую мы ведем, есть лишь первая пуническая война. Быть может, через несколько лет за ней последует вторая, если на этот раз великий конфликт народов не разрешится. Но решение придет на Востоке… Пока Англия сохранит Египет и Суэцкий канал, она будет держать в цепях весь мир... Если мы, германцы, хотим действительно получить свободу для нашей заморской деятельности, необходимо выгнать Англию из Египта, Если мы вместе с турками одержим, как я твердо надеюсь, если не в первой войне, то во второй окончательную и прочную победу, то турки увидят, что союз с Германией принесет им экономический, политический, умственный, культурный и материальный прогресс… От опыта с турками будет зависеть в дальнейшем наш престиж и наши успехи у персов, афганцев, индусов, мусульман, арабов и египтян... Точно так же, как теперь на дюжину германских школ приходится в Малой Азии 600—800 школ французских, так тогда это отношение будет обратным... Если мы победим в этой войне, к нам перейдет политическое и интеллектуальное преобразование Востока, так же как и Африки». Наоборот, прибавляет Рорбах в другой брошюре (Woher kam der Krieg. Wohin fuehrt er?), «Если Босфор и Дарданеллы попадут в русские руки, то, во-первых, нам нельзя будет, в случае закрытия морских путей, доставлять с Востока в достаточным количестве сырье и съестные припасы, а во-вторых, невозможно будет уравновесить превосходство Англии, запирающее Северное море, давлением на самые чувствительные места Британской империи, на Египет и на Суэцкий канал. Иначе, как с помощью сильного союзника в лице Турции и при обеспеченном пути туда в форме прочных политических отношений к Австро-Венгрии и Болгарии это невозможно. Если Россия будет сидеть в Константинополе, то все это пойдет прахом. Нельзя будет и говорить тогда о гарантии нашего национального снабжения пшеницей и хлопком, керосином и медью, шерстью, маслами, фруктами и табаком Месопотамии, Малой Азии и Сирии. Если будут уступлены все эти прочные факторы германской будущности, [364] то нельзя будет сколько-нибудь долго противиться громадному превосходству противников в численности населения, в пространстве и во всякого рода рессурсах. Для этого наше географическое положение слишком неблагоприятно и занимаемое нами пространство слишком невелико». Только прибавив к «среднеевропейскому блоку» еще «восточный блок», с Болгарией, в качестве соединительного звена между ними, Германия будет, в состоянии располагать 140-150 миллионами населения, которые положат твердый фундамент ее господству от Северного и Балтийского моря до Персидского залива и тем обеспечат ее шансы в борьбе за мировое преобладание.

Мне не хватило бы места, если бы я захотел излагать все те брошюры, частью распространившиеся во многих изданиях и в сотнях тысяч экземпляров, которые еще перед войной развивали все изложенные мысли и делали их общим достоянием германской общественности. Ernst Jaeckh еще зимой 1913 т. выступил с лозунгом «от Гельголанда до Багдада» в брошюре «Deutschland im Orient nach dem Balkankriege». За ней последовала нашумевшая брошюра Винтерштеттена «Berlin-Bagdad» (1913). В первые недели войны тот же автор опубликовал новую брошюру («Das politische Programm des Krieges») под своим настоящим именем (D-r Albert Ritter), и в самом заглавии ее отпарировал, сделанные ему упреки в узости заглавия, поставив еще более горделивое: «Nordkap-Bagdad»! D-r C. А. Schaefer, «непрофессиональный политик» развивал вариант той же мысли, предполагая поделиться о Россией господством на Востоке. Шефер мечтает о том, чтобы восстановить «союз трех императоров» и вместе с Россией сокрушить «английскую монопольную политику» средствами «континентальной Европы». Сделать это очень нетрудно. Стоит только пустить Россию к Персидскому заливу, отдав ей Бедер-Аббас! Бендер-Аббас сделается тогда «Владивостоком Индийского океана», стремление России к «теплому морю» будет удовлетворено, а Индийский океан, в силу принудительной логики русской распространительной тенденции «сделается целью русской экспансии», на горе индийским владениям Англии (Dr. rer. pol. С. А. Schaefer, Das neudeutsche Ziel (von der Nordsee bis zum Perslsches Golf). Stuttgart, Dolge). Соблазнив Энвера Египтом, соблазнить Штюрмера Бендер-Аббасом и Индийским океаном, — какая блестящая перспектива для германской Weltpolitik ohne Krieg!

В швейцарской газете «Berner Tageblatt» не так давно был [365] помещен, «из компетентных источников», любопытный документ, имеющий ближайшее отношение к этому же кругу идей. В этом документе предлагалось России отказаться от своих стремлений к гегемонии над Балканами и к обладанию Константинополем». В вознаграждение за это давалось обещание «открыть Дарданеллы для торговых судов и даже для военных, поскольку это окажется совместимым с сохранением союзного отношения между Турцией и срединными державами». Далее, России отдавались восточная Галиция и Буковина с украинским большинством населения, а также Молдавия. Часть Курляндии и Литвы дальше должна была перейти к Германии, взамен чего Россия получала Армению и свободный доступ к Персидскому заливу. Турция вознаграждалась за это возвращением Египта, после завоевания его германо-австрийско-турецкой армией, при чем Суэцкий канал поступал под контроль центральных держав, как способ обуздать Англию. Россия и Германия взаимно отказывались от вознаграждения, и России предоставлялось отказаться от уплаты долга Франции. На основании этих условий, если верить «Berner Tageblatt», Германия готова была предложить России сепаратный мир. Если в данном случае мы имеем дело не с дипломатическим документом, а только с литературным произведением, то и последнее представляет несомненный интерес по связи с вышеизложенными германскими аспирациями.

Очевидно, в мировом состязании Англии и Германии положение России на Ближнем Востоке играет решающую роль. Россия на Персидском заливе: это было бы германское решение, рассчет которого ясен: сделать из России опасного соперника Англии в Индии и тем вовлечь Россию в орбиту германской «мировой политики». Россия в Константинополе и в проливах: таков неизбежный английский ответ, радикально разрешающий трудный вопрос о том, как удалить Германию из Малой Азии и как установить прочную связь между африканскими и азиатскими владениями Англии. Германия — враг Англии в Египте, Суэце, Багдаде. Россия — ее естественный союзник. Во всех этих местах сталкиваются две колониальных политики, два империализма. У России нет колониальной политики и нет «империализма» в этом смысле, ибо все ее владения находятся в одном комплексе, которому недостает лишь необходимого географически органа: своего собственного выхода к открытому морю. Россия не будет искать этого выхода в искусственно-присоединенных и далеких местах, как Бендер-Аббас или Александретта, ибо география дала ей близкий и естественный выход — через проливы. [366] Понятно, что дать России «тот выход в интересах союзников, а дать его навсегда — в интересах прочного союза, прочного, по крайней мере, настолько, чтобы дать время осуществится провозглашенной Вильсоном международной организации мира, при которой всякие частные союзы и группы союзов станут излишними.

К сожалению, пока наступит этот момент, притязания Германии грозят нам новым союзом, более сильным, чем тройственный: союзом «срединной Европы» и союзом «среднеевропейского блока» с «балканским». Шерадам совершенно прав, когда утверждает, что исход войны «в ничью» явится, собственно, победой Германии, ибо закрепит оба союза, среднеевропейский и балканский, и подготовит, таким образом, обширную территорию, богатую людьми и рессурсами, для «второй пунической войны». Единственный способ радикально устранить эту возможность есть — пресечь пути Германии на Восток водворением России посредине этого пути.

Неподготовленность широких кругов публики ко всем этим комбинациям объясняется в значительной степени новизной самых комбинаций. Правда, Али-паша был прав, когда уже в 1871 году предсказал, что Пруссия после победы над Францией сблизится с Австрией и будет поддерживать Турцию. Прав и Науман, когда возводит начало современной международной конъюнктуры к победе над Седаном и к франкфуртскому миру. В самом общем смысле эти утверждения сводятся к тому, что без Германской империи не было бы и германской мировой политики. Но было бы явным преувеличением приписывать современные всемирно-исторические притязания Германии Бисмарку и Вильгельму I. Точно также неправильно было бы переносить в эпоху Бисмарка и современные тенденции Германии в Восточном вопросе. Гораздо более прав в этом случае автор брошюры «Мировая политика Германии без войны», когда он утверждает, наоборот, что современная азиатская ориентация германской политики противоположна старому принципу бисмарковской политики — «избегать конфликтов с Россией».

Идеей Бисмарка в Балканском вопросе была старая идея раздела влияний между Россией и Австрией. Действуя в этом смысле, он помог Австрии сделаться балканской державой путем оккупации Боснии и Герцеговины, а зачем подготовил и аннексию этих областей Австро-Венгрией. Но он при случае всячески поощрял и Россию взять свою долю на востоке полуострова, и никогда не мог объяснить себе иначе, как неспособностью русских дипломатов, то обстоятельство, что они систематически пропускали все [367] удачные случаи завладеть Константинополем. Перед русско-турецкой войной 1876 года русские дипломаты объяснили себе поощрения Бисмарка так, что он «толкал» Россию в войну: Я считаю более вероятным, что Бисмарк советовал русским дипломатам сделать то, что сделал бы сам на их месте. Перед самым открытием Берлинского конгресса он говорил французскому секретарю конгресса, графу де-Муи: «Русские должны были выбирать одно из двух: или идти до конца и взять Константинополь, что они могли сделать в течение целых восьми дней, или же не быть такими требовательными по отношению к Порте и не провоцировать вмешательства Европы. Благоприятные моменты не повторяются: надо уметь их схватить» (См. C-te Charles de Mouy, Souvenirs, et causerles d’im Diplomate Paris, 1909. p. 96). После Берлинского конгресса, желая поправить дурное мнение о себе русских, Бисмарк неоднократно говорил нашему дипломату: «Я не разделяю предрассудков других кабинетов по поводу опасности предоставить Константинополь России». И он постоянно подчеркивал, что не пускает Россию в Константинополь только Англия. «Пусть Россия осуществит самые свои смелые мечты на Востоке, говорил он Радовицу в 1880 г., я не имею против этого никаких возражений, при единственном условии, что она представит Австрии существовать и не будет оспаривать у ней сферу влияния в западной части Балканского полуострова».

Правда, в это самое время уже обрисовались две черты, оказавшиеся впоследствии чертами водораздела между двумя противоположными международными комбинациями. Выяснилась, во-первых, почва для конфликта между Австрией и Россией и выяснилось, как в случае такого конфликта поведет себя Германия. Во время переговоров о заключении договора 6 (18) июня 1881 г. стало окончательно ясно, что Австрия, не довольствуясь Боснией и Герцеговиной, уступленными ей во время рейхштадтского свидания, не довольствуясь даже секретным протоколом 1878 года, который обеспечивал ей возможность распространить свою «оккупацию» на Новобазарский санджак, добивается прямой «аннексии» Новобазарского санджака.

Россия решительно воспротивилась этому, и договор 1881 г. ограничился признанием права Австро-Венгрии на аннексию Боснии и Герцеговины. Но Австро-Венгрия вскрыла при этом свое намерение сохранить дорогу открытой через Македонию в Салоники и в Константинополь, для чего необходимо было подчинить себе [368] Сербию и не допускать расширения Болгарии на запад и на юг. Россия противопоставила этому твердое желание, чтобы пределы австрийского влияния не распространялись au de la des regions assignees par le traite de Berlin.

На чьей стороне будет Германия в случае конфликта между Австрией и Россией, выяснилось еще раньше. Знаменитая телеграмма из Ливадии в 1876 году, поставившая Бисмарку прямо этот вопрос, вызвала его ответ, что он может допустить столкновение, но не допустит чрезмерного ослабления Австрии. Убедившись, что Германия не оставит Австрии без помощи, Россия и принуждена была купить ее нейтралитет в войне 1877 года уступкой Боснии и Герцеговины. В свою очередь, Бисмарк, поставленный перед необходимостью выбирать между Австрией и Россией, сделал выбор в пользу Австрии и заключил с ней союз 1879 года.

Было бы однакоже преувеличением утверждать, что уже к этому времени относится начало «мировой политики» срединной Европы и что, как выразился Бауман, «настоящая война началась уже в 1876 году» (Naumann, Mitteleuropa, Berlin, Reimer, 1916, стр. 54. Пример объяснения Бисмарковской политики в Восточном вопросе современными тенденциями можно найти также в книге Maximilian Fliegenschmidt, Deutschlands Orientpolitik in 1870-1890. Berlin 1913). Без всякого сомнения, Бисмарк не считал свой союз с Австро-Венгрией несовместимым с продолжением союза с Россией. Это была лишь «перестраховка», которая должна была оберегать Германию от «коалиции» Австрии с западными державами гораздо более, чем от «панславистских» стремлений России. Вот почему и было возможно еще в 1881 г. заключить между тремя императорами договор, в силу которого все дальнейшие изменения в территориальном statu quo Европейской Турции могли совершаться лишь с общего согласия, а закрытие проливов для военных судов объявлялось принципом европейского международного права, который Турция не имела права нарушать в пользу какой бы то ни было державы (разумелась, конечно, Англия), не подвергая себя опасности потерять обеспечение своей территориальной неприкосновенности (Заявление лорда Солсбери на заседании Берлинского конгресса 11-го июля (тогда же опротестованное гр. Шуваловым) провозглашало, напротив, полное право султана пропустить черев проливы, кого ему вздумается: таким образом, английский флот с разрешения султана мог очутиться в Черном море). Договор этот, заключенный на три года, был продлен в 1884 г. на [369] такой же срок н закреплен свиданием трех императоров в Скерневицах, в сентябре этого года. В 1887 г. обстоятельства изменились. Когда в феврале этого года германский посланник в Петербурге спросил императора Александра III, согласен ли он остаться нейтральным в случае войны Германии с Францией (взамен чего Бисмарк предлагал поддерживать русскую политику на Балканах), Александр III ответил отказом. Он предпочитал политику «свободных рук». Однакоже, когда в ноябре 1887 г. Александр III приехал в Берлин, Бисмарк опроверг его подозрения против Германии (по болгарскому вопросу). Договор (получивший название «перестраховки», Rueckversicherungsvertrag) был все-таки продлен на третье и последнее трехлетие. Еще в своей речи того же года перед рейхстагом Бисмарк развивал свою прежнюю и всегдашнюю точку зрения: «Г. депутат (Виндгорст) хотел бы, чтобы германская политика всецело зависела от Австрии; по его мнению, мы должны бы были больше интересоваться Востоком, чем мы это делали до сих пор. Гг., наши отношении к Австрии покоятся на убеждении каждой стороны, что великодержавное существование другой необходимо в интересах европейского равновесия. Но они вовсе не покоятся на том положении, что каждая из двух держав должна бы была отдаваться со всей своей силой на службу другой. Это совершенно невозможно. Есть специфические австрийские и специфические германские интересы, за которые другая сторона не стоит». Прежняя уверенность Бисмарка в возможности примирить австро-германский союз (опубликованный в 1888 году) с добрыми отношениями к России сказалась и в его заявлении 1888 г., что все неудовольствия против России «весят легче пуха сравнительно с авторитетом русского императора», и в тоне его последних бесед с императором Александром III в Данциге в 1889 году, уже после смерти Вильгельма I. В следующем 1890 г. предстояло возобновление договора, и понятен, вопрос Александра III Бисмарку, долго ли он еще рассчитывает остаться у власти. Бисмарк ответил успокоительно. Но уже в 1890 г. Бисмарка заменил граф Каприви, и договор возобновлен не был. Каприви говорил тогда князю Гогенлоэ по этому поводу, что по договору «мы бы гарантировали России свободу действий в Болгарии и в Константинополе взамен русского обязательства оставаться нейтральными в войне Германии с Францией: боюсь, что Австрия нас за это не поблагодарила бы», Повидимому, Каприви разумел тут не точный текст договора, а лишь возможное его [370] практическое последствие (Так полагает гр. Ревентлов (Deutschlands Auswaertige Politik 1888-1913, Berlin, 1914, стр. 25) и полагает правильно, если только договор 1881 г. возобновлялся в 1884-1887 гг. без изменений. По первоначальному тексту договора Германия, Австрия и Россия обязывались к благожелательному нейтралитету в случае, если одна из них вступала в войну с четвертой великой державой; но если этой четвертой державой была Турция, то это правило прилагалось лишь под условием предварительного соглашения между тремя дворами о результатах войны. Другими словами, за нейтралитет России, в случае войны с Францией, Германия вовсе не давала ей свободы действий на Ближнем Востоке). Как бы то ни было, молчаливый отказ Германии от возобновления договора о нейтралитете имел очень определенные последствия. В следующем 1891 году эскадра адмирала Жерве посетила Кронштадт, а 10 (22) августа того же года было заключено соглашение о франко-русском союзе.

Прекращение договора о нейтралитете, заключенного Бисмарком, и заключение франко-русского союза лучше всего подчеркивают, что лишь при Вильгельме II положение дел круто переменилось. До тех пор пока оставался у власти Бисмарк, России было гарантировано со стороны Германии такое же невмешательство в восточные дела, к какому обязывалась и сама Россия. Германия осталась заинтересованной в сохранении status quo в Турции только косвенно, с целью защиты австрийских интересов, которые при том Германия вовсе не отожествляла с своими. И Россия не имела надобности предъявлять претензий на Константинополь и проливы, до тех пор пока ни одна сильная держава не претендовала на исключительный перевес и влияние при дворе султана.

Из этого положения Россия и вся Европа была выведена впервые «мировой политикой» Вильгельма II и ее все более очевидным стремлением к захвату сперва финансового и экономического, потом военного и морского, а в дальнейшей перспективе и открыто политического влияния в Оттоманской империи. Здесь мы вплотную подходим к той пропаганде германских империалистов, о которой уже говорили выше.

Эта пропаганда — совсем не академическая и не отвлеченная. Она верно отражает стремления императора, который с первых же годов своего царствования открыто и демонстративно повел свою туркофильскую политику. В последний год управления Бисмарка старому канцлеру пришлось успокоивать императора Александра III по поводу первой поездки Вильгельма II в Константинополь. С этим первым визитом (1889 г.) связана первая железнодорожная концессия (Измид-Ангора), которая [371] составила потом головной участок мирового пути «Берлин-Багдад», и первый торговый договор (1890).

Четверть века отделяет эти начатки «мировой политики» Германии от того свидания Вильгельма II с наследником австрийского престола, 17 июня 1914 года, в замке Конопишт, на котором решена была настоящая мировая война. Английский журнал «Nineteenth Century and after» опубликовал в февральской книжке 1916 года сенсационный рассказ об этом свидании, принадлежащий перу известного знатока Австро-Венгрии, бывшего корреспондента «Times» в Вене, Генри Викхама Стида. Вот что рассказывает Стид о новом шаге к мировому владычеству, на который решились в Конопиштах государи срединных империй. «Россию провоцируют в войну, к которой Германия и Австрия готовы. Франция будет приведена в состояние бессилия. Нейтралитет Англии считается несомненным. Последствием верной победы будет перекройка карты Европы». В частности, карту Австро-Венгрии предполагалось изменить следующим образом. Она будет разделена на три части. 1) Восстановленная Польша с Литвой и Украйной, от Балтийского до Черного моря, образует королевство под властью Франца-Фердинанда, которому наследует старший сын. 2) Венгрия с Чехией, Сербией, Боснией, хорватскими и юго-славянскими землями, образует второе королевство от Адриатики до Эгейского моря и Салоник. Королем его будет второй сын Франца-Фердинанда. 3) Остальные части Австрии перейдут к следующему наследнику (теперешнему императору) Карлу-Францу-Иосифу и войдут в состав Германской империи на правах союзного государства. Таким образом, Германия будет иметь на Адриатическом море торговую и военную гавань, Триест и Полу, как она имеет на севере Гамбург и Киль. Далее, «между увеличенной в размере Германской империей, восстановленным Польским королевством и новым чехо-венгерско-юго-славянским королевством будет заключен тесный и вечный союз, военный и торговый. Союзные государства средней Европы сделаются господином Европы и будут господствовать над Балканами и над путями на Восток.

Таким образом, между началом и концом двадцатипятилетия царствования Вильгельма II (1888-1914), действительно, есть идейная связь и единство. И Науман был бы более прав, если бы начинал настоящую войну не с 1876 года, а с 1890, с года прекращения русско-германского договора о нейтралитете. Однакоже и в этом случае он был бы прав только на половину. Дело в том, что для проведения в жизнь «мировой политики» [372] Германии, с ее исходной идеей «срединной Европы», нужна была довольно длительная подготовка. Ревентлов в цитированной книге метко озаглавливает промежуток 1895-1903 гг. «Потуги мировой политики без достаточных средств». Это тот период, когда заложены были первые основы германского океанского флота и положено начало широкому развитию заморской торговли Германии. То и другое не могло быть сделано без сочувствия, или, по крайней мере, без пассивного отношения Англии. Вот почему усиление дружбы с Англией, ярко выразившееся в обмене Занзибара на Гельголанд, является главным тоном международной политики Каприви, одновременно с ликвидацией русского союза. Только тогда, когда германские успехи в мировой торговле и быстрый рост германского флота вызывают живые опасения Англии, становится возможным англо-русское сближение против завоевательных стремлений Германии. Но в это же время начинается новый зигзаг: Германия вновь сближается (при Гогенлоэ) с Россией, с целью поддержать стремления России на Дальний Восток и тем самым удалить ее с Ближнего. Таким образом, становится возможным, после нового обмена императорских визитов, придти к соглашениям 1897 года о сохранении полного status quo на Балканах и в Турции. Вильгельм II, вернувшись из Петергофа, говорил в августе 1897 г. в Грауденце: «Наш восточный сосед, милый, верный друг имеет те же политические мнения, как и я». Барон Маршал в рейхстаге заявлял, что Германия не имеет на Востоке никаких особых интересов и желает только сохранения европейского мира и прочного порядка на Востоке. Австро-венгерский министр также заявил, что Австрия согласилась с Россией относительно следующей программы на Востоке; никаких завоевательных планов, независимость и самоуправление балканских государств, отказ от всякого влияния на их внутренние дела». Эта же точка зрения, несмотря на быстро прогрессировавшее разложение Турции, была закреплена мюрцштегской конвенцией 1903 года, сопровождавшейся личным свиданием австрийского и русского императоров в Вене. Поддержание status quo продолжалось, и обе соперницы на Балканах, Россия и Австрия, получили с этой целью «мандат от остальных держав, для упрощения тяжеловесного аппарата европейского концерта», по выражению графа Голуховского.

Ухаживая за Россией, с целью отвлечь ее внимание на Дальний Восток, германская политика в то же время ухаживала и за Францией, с целью отвлечь ее внимание к колониальной политике. Задняя мысль германской политики была при этом та, что, действуя [373] в том и другом направлении, Россия на Дальнем Востоке, а Франция в колониях, все равно встретят сопротивление со стороны Англии, в борьбе с ней будут истощать своя силы, а Германия тем временем получит полную свободу укреплять фундамент своей «мировой политики». Но германская дипломатия ошиблась. Франция первая заметила ее игру, потом заметила Англия и, наконец, Россия. И вместо того, чтобы сталкиваться лбами в угоду новому претенденту на мировое владычество, все три державы предпочли войти между собой в прямые сношения и договориться полюбовно относительно всех спорных вопросов, которые их разделяли.

Новый английский король Эдуард VII (с 1901 г.) сделался героем этого сближения и главным творцом новой европейской конъюктуры. 1903-й год был годом пробуждения. Сэр Эддоард Грей, тогда еще член оппозиции, защищал летом этого года в палате идею сближения Великобритании с Россией. В течение того же года английский король посетил Париж и получил в Лондоне ответный визит президента французской республики. Невероятное для Германии случилось. В апреле следующего 1904 года был опубликован англо-французский договор, которым Франция отказалась от Египта и получила свободу действий в Марокко. Германский император провозгласил в своей знаменитой воинственной речи в Карлсруэ право Германии на «вмешательство в мировую политику» в то самое время, когда сама почва, на которой Бисмарк строил свое более скромное здание, окончательно уходила из-под ног Германии.

Вероятно, если бы не было несчастной и нелепой случайности — русско-японской войны, Германия поняла бы это. Но так как, по крайней мере, половина ее намерений осуществилась, — Россия ушла на Дальний Восток, — и так как результатом этого ухода явилось именно то, на что Германия рассчитывала, временное ослабление России, то Вильгельм II счел возможным просто игнорировать неудачу второй и главной половины своего расчета — создать раздор между Францией и Англией — и смело пустился в борьбу за мировое господство Германии.

В этой борьбе Германия должна была еще пройти предварительный этап — европейского конфликта из-за Африки и Марокко (1905-1911), чтобы, наконец придти к тому конфликту из-за «срединной Европы» с ее продлением на Балканы и Малую Азию, на котором она поставила решительную и окончательную ставку (1908-1914).

Обе попытки Германии — одна пробная и неудачная, другая [374] окончательная и, будем надеяться, катастрофическая для германских замыслов, представляют в своем развитии любопытный параллелизм. Обе начались с частичной удачи (1905, 1909), которая придала смелости германским дипломатам и поощрила их на опрометчивые шаги, приведшие первый раз к удару для национального самолюбия (1911), а второй раз — к роковому испытанию оружием (1914).

В 1905 г. Вильгельм II дает понять Франции, что он не допустит, чтобы в Европе создалась такая группировка держав, которая лишила бы Германию преобладания при решении мировых вопросов. Спор идет из-за Марокко, и Вильгельм 31 марта 1905 произносит свою знаменитую речь в Танжере, в которой провозглашает независимость мароккского султана. Устами султана он требует затем представления французских соглашений о Марокко (с Францией и Испаниею на суд международной конференции. Англия немедленно предлагает французскому правительству «войти в обсуждение соглашения, могущего гарантировать общие интересы обеих держав, в случае если им будет угрожать опасность». Другими словами, Англия предлагала Франции превратить «сердечную близость» в формальный оборонительный союз против Германии. Тайна предложения была немедленно выдана в Берлин, и Вильгельм II через своего конфиденциального посланца, Генкеля фон-Кенигсмарка, предложил главе французского правительства: или удалить министра иностранных дел Делькассе и переменить курс внешней политики — или воевать с Германией, рискуя «потерей Нанси в 24 часа, Парижа в три недели, революцией в 15 главных городах Франции и семью миллиардами контрибуции за потери германского флота, которые может нанести ему английский флот». Был это блефф или нет? Могла помощь Англии предотвратить нападение или нет? Об этом можно спорить бесконечно. Позднее, в своей речи 24 января 1908 г., Делькассе заметил, что, во всяком случае, уступка германцам создавала соблазн для последующего блеффа, «делая, быть может, неизбежным конфликт вследствие невозможности для нас принять все требования, а для противников — отступить, после того как уверенность в новой уступке поощрила их к выступлению». Здесь с полной ясностью предсказана психология германского блеффа 1914 года.

В 1905 г. Рувье настоял в совете министров на уступке (6 июня). Помощь Англии была отвергнута, а требование султана предстать перед международный конгресс (в Алжезирасе) было принято. Делькассе ушел в отставку по требованию германского [375] императора. Была это — «измена, предательство, продажа Франции» со стороны председателя совета министров? Со слезами в голосе Рувье повторял в свою защиту одно только слово: «Мукден», однако обвинители, французские монархисты и националисты, искали причины французского дипломатического поражения не столько в ослаблении России, сколько в пацифистской политике самой французской республики, в особенности при управлении «левых» (1898-1905), расстроивших флот и оставивших без защиты восточную границу (См. Andre Mevill, De la paix de Francfort a la conference d’Algesi ras, Paris, 1909 u Charles Maurras, Kiel et Tanger, 1895-1905, La republique francaise devant l’Europe, Paris, 1910).

Как бы то ни было, урок 1905 года подействовал. Этот год сделался годом возрождения французского национализма, началом- новых вооружений и новых союзов против Германии. Явившись на конференцию в Алжезирасе, которую сама вызвала, Германия оказалась там в одиночестве не только против своих противников, но и против союзников. При поддержке Англии Франция ввела в соглашение такие оговорки, которые дали ей возможность осуществить все свои намерения в Марокко.

Таким образом, когда в 1911 году Германия делает попытку нового блеффа (знаменитая посылка «Пантеры» к Агадиру) с целью окончательно «ликвидировать» мароккский спор, она наталкивается на самое решительное сопротивление. Граф Ревентлов утверждает (Deutschland's Auswaertige Politik, стр. 851—852), что еще за несколько недель до Агадира Кидерлен-Вехтер сказал ему, что цель германской демонстрации вовсе не высадка и не занятие территории в Марокко, а лишь побуждение Франции вновь обсудить весь мароккский вопрос. Однакоже, сам Ревентлов признает, что большая часть германского народа думала иначе и что последующая уступка Германии была понята, как постыдное отступление. Другие сведения подтверждают это понимание. По этим сведениям Германия первоначально добивалась, помимо компенсаций во французском Конго, которые она получила, еще и морской базы в Агадире и своей сферы влияния в Марокко. Как бы то ни было, именно «мароккская пощечина», die Ohrfeige von Marokko, была тем последним толчком, который создал в Германии убеждение в неизбежности в ближайшем будущем войны с державами согласия, — и главным образом с Англией, которая стоит позади всех антигерманских действий континентальных держав. «В следующем году после последнего мароккского кризиса», говорится в [376] цитированной уже брошюре (Deutsche Weltpolitik und kein Krieg) «сделался почти всеобщим достоянием германской нации тот взгляд, что только при посредстве большой европейской войны мы можем завоевать себе свободу нашего участия в мировой политике». Тогда же писалась изданная весной 1912 г. книга генерала Бернгарди «Германия и ближайшая война», в которой автор признавал отказ Германии от войны из-за Марокко лишь короткой отсрочкой и успокоивал германцев тем, что мароккская конвенция 1911 г. не есть окончательная и что в ней даже больше поводов для придирок, чем в конвенции 1905 года.

Неудача в мароккским споре объяснялись германскими националистами тем, что морской флот Германии был еще недостаточно силен, чтобы поддержать ее колониальные претензии. Правда, морская программа 1908 г. давала надежду, что в 1914 году число германских дреднотов превысит число британских, и этим объясняется мысль о необходимости короткой отсрочки для окончательного расчета с главным врагом. Но, конечно, трудно было думать, что Англия будет сидеть, сложа руки, и ждать момента, когда ее противник окажется сильнее. И вполне естественно, что именно необходимость сосчитаться с Англией направила германский национализм на иной план: добраться до Англии континентальным путем, через Турцию, Малую Азию и Персию, чтобы поразить англичан в Египте и в Индии. Изложенные справки о ходе «мировой политики» Германии и нужны были нам для того, чтобы показать, когда именно этот выбор другого пути к мировому владычеству, — не через Африку, а через Азию, сделался особенно настоятельным. Эти же справки покажут, почему Англия, а вслед за нею и Франция поняли, что поддержка России на Ближнем Востоке нужна им в их собственных, общеевропейских интересах.

Переход Англии от борьбы против стремлений России на Ближнем Востоке к поддержке этих стремлений произошел тотчас после заключения известного соглашения, размежевавшего интересы Англии и России в Персии, Афганистане и Тибете (1907). В этом и в следующем году Англия начинает поддерживать реформы в Македонии и предлагает столь радикальный план, что за ней не может угнаться даже Россия. В то же время заводятся разговоры о ликвидации Турции, о поддержке Болгарии британским флотом в случае ее войны против Турции. А. П. Извольский заводит тогда же переговоры об открытии проливов для русских военных судов.

Австрию эти новые тенденции отбрасывают в [377] германо-турецкий лагерь. В конце 1907 г. барон Эренталь отказывается от македонских реформ под условием концессии на Санджакскую дорогу. А 27 января 1908 г. он произносит свою знаменитую речь, в которой объявляет urbi et orbi, что Санджакская дорога есть лишь соединительное звено пути от Вены до Пирея, Египта, и Индии, кратчайшая дорога из центральной Европы в Египет и в Индию». Он объявляет при этом Австро-Венгрию «тоже балканской державой» и восхваляет «германский дух инициативы», приведшей к «экономическому открытию Малой Азии и Месопотамии».

Таким образом, одновременно выясняется новая ориентировка держав согласия и держав «центральной Европы». Она со стороны Германии немедленно проявляется в тех же формах германского блеффа, с какими мы встретились в начале мароккского спора. Конфликт намечается там же, где он вспыхнул в 1914 году: в области борьбы Австро-Венгрии с «велико-сербскими» стремлениями. Окончательное присоединение Боснии и Герцеговины обостряет сербский вопрос. Россия пытается оказать поддержку сербским стремлениям — и оказывается лицом к лицу с австро-германской угрозой. Англия и Франция готовы помочь России, но повторяется история с Рувье и Делькассе. Пурталес грозит Извольскому немедленным вмешательством Германии, и Россия сдается 12 марта 1909 г., как Франция сдалась в 1905 году. Она начисто отказывается от поддержки Сербии, а правительственный «Journal de St. Petersbourg» заявляет: «Если война вспыхнет, Россия не даст ни одного солдата, ни одной копейки денег. Если России суждена великая скорбь увидеть Сербию раздавленной Австрией, она перенесет это страшное испытание с покорностью парализованного зрителя — avec la resignation d’un temoin paralyse». Для довершения сходства, здесь, как при отставке Делькассе, капитуляции предшествует заседание совета министров, на котором обнаруживается полная неподготовленность России в военном отношении (П. Милюков, Балканский кризис, Спб., 1910, стр. 12-14, 145-146, 155-157). И так же как во Франции, капитуляция производит впечатление глубокой национальной обиды.

Я бы сказал, видоизменяя заявление Наумана, что вот тут, в 1908—9 году, началась война 1914 года. Но самая наша капитуляция и сопровождавшее ее совершенно неосновательное разочарование союзниками, ведут за собой еще одну последнюю попытку возвращения к Бисмарковской политике. Свидание государей в [378] Потсдаме (1910 — с Вильгельмом II), как будто достигает дели затушевать плоды свидания в Ревеле (1908 — с Эдвардом VII). Ультимативную угрозу Пурталеса Извольскому теперь пытаются истолковать, как «дружеское предупреждение»; обращают особенное внимание России на то, что ее виды на открытие проливов как раз потерпели крушение из-за Англии, тогда как в Вене и в Берлине к ним отнеслись дружелюбно. От преемника Извольского, Сазонова, ждут, «более беспристрастной политики». От России получают заявление (оглашенное канцлером в рейхстаге, 10 декабря 1910 г.), что «оба правительства не войдут ни в какие комбинации, которые имеют наступательные цели друг против друга». Нечто подобное Германия тщетно пытается в 1912 году получить от Великобритании. Наконец, получают важную железнодорожную уступку от России в Персии. Увы, это лишь последние отголоски давно забытой политики. Война 1914 года, начавшаяся в 1908 г., приобретает окончательные, вполне отчетливые очертания, после того как балканские события 1912 года грозят срединной Европе опасностью крушения ее видов на Балканы и на Турцию.

Если бы осуществился балканский союз, созданный при содействии России в начале 1912 года, то, действительно, путь из Германии и Австро-Венгрии в Малую Азию был бы отрезан. Застигнутые врасплох сербско-болгарско-греческим соглашением и началом войны против Турции, срединные империи допустили свободу борьбы между противниками и тем, вопреки своей воле, содействовали разгрому Европейской Турции. Но они не могли допустить результатов разгрома: перестройки карты Балкан в пользу балканского союза. И они тотчас принялись поддерживать и раздувать сложную игру, рассорившую союзников при дележе добычи и вогнавшую в гроб новорожденный балканский союз при помощи бухарестского договора. Всегдашняя цель Австрии, приблизительное равенство сил балканских государств при непрерывной розни и соперничестве между ними, была вновь достигнута. А вместе с тем была вновь расчищена дорога в Салоники и в Константинополь.

Теперь, однако, этим путем воспользовались иначе, чем прежде. Поддерживая Турцию против Англии и России, Германия прежде рассчитывала на известную внутреннюю силу своего протеже. Но когда события 1912 года неожиданно для Германии обнаружили крайнюю слабость Турции, то приемы германской политики, при сохранении прежней цели, сразу круто изменились. Прежде расчет был на сохранение Турции для Германии. Теперь построен был новый расчет на ликвидацию Турции в интересах Германии. [379]

Изменившееся положение было в полной отчетливостью охарактеризовано в речи фон-Бетман-Гольвега 7 апреля 1913 г., в которой он мотивировал внесенный в рейхстаг законопроект о новых вооружениях. «Если когда-нибудь дело дойдет до европейского пожара, в котором славяне и германцы будут стоять друг против друга, то для германцев окажется вредным то обстоятельство, что место, которое прежде было занято Европейской Турцией в системе равновесия, теперь частью занято юго-славянскими государствами. Этот сдвиг политического положения на континенте готовился давно. Теперь, когда он произошел — в неожиданно большом размере, мы поступили бы против совести, если бы не вывели из этого последствий. Я не говорю, что столкновение между славянством и германством неизбежно, но, к сожалению, так утверждают многие публицисты. В их страстных спорах слышится отголосок всех тех разногласий, которые, много десятилетий тому назад, создали балканский вопрос между Австрией и Россией. Новое обострение расовых инстинктов придает этим происшедшим на Балканах сдвигам особенное значение. Мы вынуждены принимать их в соображение, так как должны думать о будущем. Никто не может составить себе представления о величине мирового пожара, о разрушениях и бедствиях, которые он принесет с собой народам. Все войны прошлого окажутся сравнительно с этой игрушками». В прениях после этой речи депутат Либерт справедливо сопоставил ее с заявлениями, делавшимися 30 лет тому назад противником Бисмарка, лидером центра Виндгорстом. «В балканском споре, говорил этот последний во время русско-турецкой войны, речь идет о великом, имеющем значение для всего будущего вопросе, будет ли владеть миром славянский или германский элемент. Германский интерес совпадает с интересами Австрии».

Рассматривая в этом свете свои отношения к Турции, германская дипломатия решила перейти от экономической политики к подготовке турецкой ликвидации в свою пользу. С этой целью она прежде всего решила взять в свои руки турецкую армию. В ноябре 1913 года в Константинополь прибыла военная миссия генерала Лиман-фон-Зандерса. Один член миссии так выражает ее задачу. «Турецкой армий больше не существует. Или, если угодно, она есть, но является турецкой только по своему составу. На деле же она скоро будет в наших руках, мы можем уже назвать ее своею».

В дополнение к этому приведу заявление одного германского политического деятеля, прекрасно осведомленного о взглядах [380] нынешнего министра внутренних дел, г. Циммермана. Заявление это сделано уже во время самой войны, летом 1915 года. «Мы должны во что бы то ни стало запереть Россию в Черном море, говорил этот германский политик. Оставление проливов всецело в руках турок было бы политической неосторожностью, — особенно если допустить, что у турок может явиться желание в благоприятный момент освободиться от германского влияния. Поэтому следовало бы так обставить владение турок проливами, чтобы воля Германии, поддержанная ее флотом, могла проявляться там более непосредственно, чем это было и есть теперь». «Наши руководящие круги, свидетельствовал далее германский деятель, не питают иллюзий насчет будущности Турции. Они сомневаются, чтобы турецкий элемент мог создать правительство, которое сумело бы, после нашей победы, реформировать государство в европейском смысле».

Такое положение дела совершенно меняет всю постановку вопроса о Турции. Перед войной Россия поспешила заявить решительный протест против приезда Лимана-фон-Зандерса. Но она добилась лишь номинального назначения его на другую должность. После войны вопрос станет уже не о том, сохранится ли Турция, а о том, кто получит наследство от ее разрушения. Проливы, во всяком случае, перестанут быть турецкими, и вопрос может быть лишь о том, будут ли проливы германскими или русскими? Все значение этого вопроса открылось перед нами с бесповоротной ясностью, после того как Германия заставила Турцию принять участие в войне на ее стороне, при всей очевидной опасности для Турции этого решения и при всех усилиях истинных оттоманских патриотов высвободиться из-под тяжелой руки Германии.

Вот почему и ликвидация ближне-восточного вопроса теперь представляется неизбежной и неотложной. Еще в 1909 году пишущему эти строки пришлось поддерживать турок на междупарламентском конгрессе в Берлине, когда они отстаивали сохранение statu quo в проливах. Пока там оставалась слабая Турция, Россия могла ждать, и единственной задачей ее было — добиться для самой себя свободного прохода военных судов через проливы. Теперь, когда на Константинополь вплотную надвинулась угроза германского фактического завоевания, ни ждать, ни суживать значения вопроса уже больше нельзя. Никогда еще в нашей истории обстановка для полного разрешения вопроса в нашем смысле не была так благоприятна. Никогда борьба за Константинополь и проливы не стояла в такой очевидной связи с [381] мировыми стремлениями Германии, затрогивающими так глубоко интересы наших союзников. Судьба этой войны решится на востоке не только для нас, но и для них. Если же она останется нерешенной, это будет равносильно, при сложившихся обстоятельствах, решению войны в пользу Германии.

П. Милюков.

(Продолжение следует).

Текст воспроизведен по изданию: Константинополь и проливы // Вестник Европы, № 1. 1917