ДЕРЕНТАЛЬ А.

ПИСЬМО ИЗ АДРИАНОПОЛЯ

Бесконечно длинная, темная зала, с высокими сводами и каменным подом. На дверях огромные занавесы-портьеры. Одиноко и скудно мерцает крохотная керосиновая лампочка в углу. Под ней, на низком деревянном диване, точно забытая здесь, одинокая фигура. Она сидит, покорно сгорбившись, в феске и в сюртуке, при падающем на нее сверху унылом и неверном свете. Где то поминутно гулко хлопают тяжелые, очевидно, входные двери. Повелительно и громко звучат чьи-то странно-чужие, как будто не привычные еще к здешним местам голоса. Звякают сабли по ступенькам лестницы, ведущей в нижний этаж из залы. Входят и выходят офицеры различных возрастов и чинов — но все в одинаково покрытых пылью высоких сапогах со шпорами. Суетливо пробегают вестовые и солдаты-ординарцы в живописных болгарских «царвулях» (нечто вроде наших лашпей). Никто не обращает внимания на покорно жмущуюся в углу на старом диване фигуру. Она все ниже и унылее горбится, но сидит по прежнему неподвижно. А вокруг нее весь «конак» (дворец) бывшего «вали» (губернатора) адрианопольского вилайета походит на гигантский, растревоженный внезапно и стремительно муравейник.

Еще четыре дня тому назад на этом же самом месте картина была совсем другая. Тогда — сейчас покорная фигура на диване была здесь безответственной и всемогущей. Вместе с Шукри-пашей, коментантом города, Халил-бей, генерал-губернатор адрианопольского вилайета, распоряжался тысячами и десятками тысяч человеческих жизней. Вчера же вечером он сам неожиданно оказался «в распоряжении» вновь назначенного победителями генерал-губернатора, на этот раз болгарского, и сидит теперь в прихожей своего же собственного недавнего дворца в ожиданьи, когда понадобятся его услуги в трудном и сложном деле передачи городского управления из одних рук в другие, и когда он будет позван за одну из этих тяжелых опущенных портьер...

Нам, нескольким русским корреспондентам, попавшим в Адрианополь немедленно по окончании штурма, за неимением [274] в городе свободных мест на первую ночь отвели пристанище в бывшем рабочем кабинете Халил-бея. Не знаю, спрашивали ли нашего невольного хозяина о его согласии принять у себя неожиданных гостей; или просто устроили все manu militari — только Халил-бей пожелал быть с нами предупредительным и любезным. Покамест мы устраивались на ночлег, — кто на диване, кто на сдвинутых стульях, кто просто на полу, — он медлительным и важным голосом, чуть склонив на бок свою красивую голову с живописной седеющей бородой, занимал нас разговором на отличном французском языке. Мы говорили обо всем, за исключеньем только что происшедшего. Наконец, сам Халил-бей, прощаясь с нами и желая нам спокойной ночи, произнес свои первые искренние слова: «Я рад вас видеть у себя, господа, хотя я здесь больше и не хозяин... Но не скрою от вас, что предпочел бы видеть вас при других обстоятельствах и в другом месте... О, если бы те, от кого это зависело, сумели бы во время понять, что было нужно нашему народу, не было бы сейчас для нас всего этого позора и унижения»!..

Последний вали Адрианополя еще раз поклонился нам и исчез в дверях бесшумной и трагической тенью. Мы остались одни. На столе, с разбросанными бумагами на турецком языке, горела высокая керосиновая лампа; кроме губернаторского дворца и квартиры Шукри-паши, в остальных адрианопольских домах этой роскоши не было уже несколько месяцев: керосин стоил в городе 35 франков фунт. — Все постепенно затихло. Только слышалось дыханье спящих товарищей из разных углов огромного кабинета. За окном тревожно и жалобно выли собаки. Время от времени где то раздавались одинокие выстрелы. Странно было думать, что лежишь сейчас на ковре комнаты, в которой еще четыре дня тому назад только что ушедший отсюда сгорбленный и грустный старик был всемогущим повелителем всей «райи» и правоверных теперь исчезнувшего навсегда из Турецкой империи наших дней Адрианопольского вилайета!.. И невольно вспоминались отрывочные картины виденного нами сегодня при въезде в побежденный Адрианополь, первые, неопределенные еще, но пестрые и яркие по краскам впечатления.

Когда, измученные путешествием, покрытые пылью с головы до ног, мы подъехали к адрианопольскому предместью Карагачу на «реквизированном» нами автомобиле Красного Креста — мы увидели, как одна, уже успевшая перейти на страницы истории жизнь, уступает место другой, идущей ей на смену жизни. Из города выводили пленных турок, а болгарские войска [275] вступали в город. В невообразимом хаосе, освещенные последними багровыми отблесками, точно кровавым шаром, в мглистой дымке низко и тускло повисшего на горизонте солнца, двигались люди, повозки, артиллерийские орудия, лошади, быки, буйволы и поминутно останавливающиеся военные автомобили. Но в этом хаосе была своя последовательность, или вернее — можно было различить две определенные волны: одна из них медленно и тяжело вливалась в побежденный город; другая медленно и покорно выливалась из него... Болгары, хаотически перемешавшись с тянущимися на волах обозами, с порывающимися скоком упряжными лошадями, двигались железными, упорными рядами. Чувствовалось, глядя на них, что каждый здесь знает, зачем и куда идет; чувствовалось, что им руководит не чья нибудь отдельная, но коллективная и понятная всем, вполне сознательно и так же сознательно разделяемая им воля... Было видно так же, что все эти люди именно идут сейчас, но что их не гонят из под палки.

Навстречу победителям, часто в узких местах дороги даже перемешиваясь с ними в одну, колышащуюся непрерывно, серую от пыли, живую массу — двигались побежденные. Но это были уже совсем другие люди. Если первые шли, как выразился один из видевших вместе со мной эту картину, «сознательными рядами» — вторые были скорее похожи на человеческое стадо, которое гонят куда то. Куда? — оно и само не знает, да и не интересуется знать. Погнали — значит нужно!.. И у болгар, и у турок общий вид был одинаково грязен и измучен. Но за то какая огромная разница в выражении так же одинаково исхудалых от голода и лишений, так же загорелых, обросших давным-давно не бритой щетиной и покрытых потом и пылью лиц!.. Турки иногда отставали от ушедших вперед и бросались догонять их, толкая друг друга с рабской поспешностью, робко и жалко оглядываясь по сторонам... И все двигались и двигались их разрозненные, нестройные толпы, одетые с претензией на щеголеватость в германского изобретенья удобные костюмы с гетрами и барашковыми шапочками на бритых головах. Рядом с ними брели конвойные болгарские солдаты в своих неуклюжих сапогах и серых, невзрачных шинелях... А вдали, в конце прямой и уходящей далеко вперед аллеи из огромных пирамидальных тополей, как в рамке из свежей зелени только что распустившихся весенних листьев, виднелась панорама Адрианополя: восточные, живописными терассами возвышающиеся дома и над ними волшебные по красоте [276] минареты величайшей святыни Турции — мечети Султан-Селим-Джамия, которую эти апатично движущиеся под конвоем болгарских штыков потомки прежних непобедимых орд когда то «Блистательной» Порты не смогли и не сумели защитить...

_______________

По рассказам очевидцев и участников штурма, общая картина взятия Адрианополя представляется в следующем виде. Болгары не решались перейти в окончательное наступление из-боязни бесчисленных и, главное, бесполезных жертв, так как по имеющимся у них сведениям крепость из за голода все равно не могла бы долго продержаться. Но они не знали, что в городе, кроме огромных запасов уже готовой муки, были так же запасы ржи и жита, которые перемалывали на двух паровых мельницах день и ночь. Кроме того, окрестные крестьяне еще до начала осады согнали весь свой скот под защиту турецких войск, и теперь последние могли им пользоваться почти в неограниченном размере. Но разведочная служба была поставлена у осаждающих не на должной высоте. Довольствовались успокоительными баснями перебежчиков, уверявших, что не сегодня — завтра крепость непременно сдастся и, в ожиданьи, теряли понапрасну день за днем, неделю за неделей... Организация интендантской части и подвоза припасов то же оставляла желать много лучшего: не было ни палаток, ни перевозных печей в землянках; нижние чины не имели ни полушубков, ни теплого белья — тысячи людей отмораживали себе в окопах руки и ноги и становились калеками без всякой пользы для дела, исключительно из за небрежности и равнодушие высших военных властей и интендантов. Постепенно среди солдат началось сперва глухое и скрытое, а после совершенно явное броженье. Во многих полках — особенно в тех, где уровень солдат был более интеллигентный, требовали — или итти на штурм и сразу покончить с этим невыносимым ожиданьем, или распустить их по домам. Участились случаи дезертирства. Было несколько самоубийств. В это время получили вполне определенное известие, что Шукри-паше удалось неожиданно для самого себя открыть в ближайшем к Адрианополю местечке Марате у одного богатого торговца спрятанный им новый запас жита. Запаса этого хватило бы для осажденных, по полученным сведениям, еще месяца на полтора или два... Тогда главная квартира решила итти немедленно на пролом, так как армия становилась все более и более неспокойной...

Подготовления к штурму были закончены уже давно. В [277] глубочайшем секрете перевезли почти всю наиболее сильную артиллерию к укрепленьям восточного сектора. Турки ждали нападения лишь со стороны Болгарии, и потому их северо-западный сектор был почти неприступен. На восточном же секторе укрепления остались старые, вытянутые в один ряд, так что взятие одного из них тем самым неминуемо компрометировало защиту остальных. Перевезенные болгарами орудия были тщательно замаскированы, и присутствие их оставалось неизвестным для турок вплоть до самого начала штурма.

Штурм начался 11 марта, в час пополудни и закончился 13-го, в 8 часов утра. Уже 12-го днем турки поняли, что их дело проиграно и защищались крайне вяло, неохотно. Вообще защите крепости много мешали разногласия и соперничество между отдельными турецкими генералами. Каждый сектор защищался совершенно самостоятельно, и даже в каждом укреплении все зависело от воли и доброго желанья находившихся в нем в данный момент солдат и офицеров. Тогда как, например, в форте Айджи-полу турецкие солдаты при первом появлении болгар на гребне окопа бросили оружие и сами стали строиться в ряды, что бы их удобнее было взять в плен — форт Кавказ-Табия, на том же восточном секторе, до последнего момента пытался отчаянно сопротивляться.

То же было и с аммуницией и солдатской пищей. Одни солдаты были похожи скорее на скелеты — в лохмотьях, грязные, голодные; на 6 человек им выдавали в день по 100 граммов отвратительного хлеба; других кормили довольно хорошо и одеты они были в чистые, удобные и новые костюмы. Комендантом города считался Шукри-паша, но фактически всеми делами заправлял делегат Комитета Union et Progres, некий доктор при лазарете Красного полумесяца. Между комендантом и младотурками шла непрерывная открытая вражда: распоряжения одного отменялись другими и наоборот; отдельные командиры назначались и сменялись всемогущим комитетом, и в конце концов Шукри паша был в управляемом им городе только манекеном, которого заставляли двигаться в ту или другую сторону из Константинополя по беспроволочному телеграфу...

Штурм начался общей бомбардировкой крепости со всех позиций. Страшная кононада продолжалась до 8 часов вечера, после чего все стихло, и только на северо-западном секторе стреляли непрерывно до полуночи: Ловушка была простая — и тем не менее турки попались в нее самым непозволительным образом. Во вторую половину войны, после перемирия, когда необходимость [278] штурма стала все более и более выясняться — болгары регулярно начинали бомбардировку ровно в час пополуночи и кончали ее в 8 ч. вечера, с целью приучить турок к мысли, что именно в этот час им надоедает бесцельно тратить свои снаряды. Так вышло и на сей раз. Турки поверили, что была только обычная «очередная» бомбардировка и; мирно легли спать, с беспечностью истых сынов востока, даже не выставив секретов и караулов. Таким образом болгары имели время подготовиться к аттаке. В четыре часа утра на 12 марта болгарские войска начали наступление на восточный сектор, тогда как на всех секторах для отвлечения внимания снова загрохотали орудия. Болгарские роты, построенные цепями с офицерами впереди, незамеченные никем, подошли на расстояние 50 шагов до передовых турецких позиций. Турки частью спали, частью варили кофе, совершенно не ожидая нападения. В полчаса короткой, но ожесточенной резни все было кончено!.. Одни были перебиты, другие бежали в паническом ужасе. Болгары захватили 20 орудий и 8 пулеметов, из которых многие были заряжены, но не успели выстрелить ни разу. Повернув их в сторону убегающих, болгары открыли по ним огонь из их же собственных орудий... В это время болгарскую артиллерию уже успели вывести с позиций вперед, и осыпанные огненным дождем снарядов турецкие войска частью сдаются в плен, частью пытаются сопротивляться, но уже без всякой надежды отбить отовсюду наступающих врагов...

Один за другим умолкают турецкие форты. По всему фронту идет жестокий бой; дерутся уже штыками, убивают без всякой пощады; близкая развязка неизбежна... В это время болгарская конница (гвардейский отряд полковника Морхолева из 2 болгарских и 5 сербских эскадронов) бросается по шоссе галопом прямо в город. Пехота дошла только до линии проволочных заграждений. Судьба Адрианополя еще не решена, но защитники второй столицы умирающей Турции уже успели примириться со своим разгромом. Повсюду в окопах турецкие солдаты. Болгарская конница скачет мимо них, но они или бросаются бежать при ее появлении, или просто смотрят на нее, не выказывая ни малейшего намерения сопротивляться. И в момент, когда фактически город еще не взят, полковник Морхолев со своим отрядом появляется на улицах Адрианополя. Там уже всеобщее смятение и суетня. Христиане машут белыми флагами, отовсюду кричат «ура» — из боковых переулков, куда поспешно прячутся турецкие солдаты, раздаются одинокие выстрелы. С северо-востока город продолжает осыпаться шрапнелью. [279]

Кавалерия проскакала из конца в конец по всей главной улице Адрианополя и повернула обратно. На встречу ей мчится экипаж с сидящим в нем седым турецким генералом. Это, оказывается, герой русско-турецкой войны Измаил-паша, помощник коменданта. Он просит дать ему охрану. Полковник Морхолев с двумя взводами отправляется в сопровождении Измаила-паши на старый форт Конк-Табие. Там уже собралось множество офицеров и пашей. Все спешат признать себя военно-пленными и положить оружие. Шукри-паши здесь не было; незадолго перед тем он уехал в свое обычное, безопасное убежище — форт-редут Хедерлык, на северо-западном секторе, где, между прочим, помещалась так же и станция беспроволочного телеграфа.

Здесь произошло нечто, в высшей степени оригинальное, возможное только при обоюдной растерянности обеих враждующих сторон, из которых одна заранее отказалась от какой бы то не было инициативы для организации сопротивления, другая же, в пылу неожиданной по легкости победы, совершенно забыла об элементарных правилах самосохранения, особенно в такой решающий и ответственный по своему значению момент: полковник Морхолев оставляет свой отряд и, сев в экипаж к Измаилу-паше, вдвоем вместе с ним и без всякого конвоя отправляется на другой конец еще фактически не взятого города искать Шукри-пашу. Последнего находят в каземате, где он прятался все эти дни, и объявляют ему, что он военнопленный. Шукри-паша сначала протестует, но слабо; потом начинает плакать и просит, как милости, что бы ему разрешили остаться у себя, и пишет об этом письмо командующему болгарской армией генералу Иванову. Письмо Шукри-паши полковник Морхолев удостоверяет своей подписью и берет его для передачи по назначению.

Последний акт трагедии кончен. Со сдачей Шукри-паши Адрианополь вычеркивается из списка турецких городов. Можно было бы еще сопротивляться — арестовать смелого до безрассудства «гяура», ворвавшегося в священные стены второй турецкой столицы, когда на них не успели замолкнуть последние выстрелы последних оставшихся верными знамени пророка, но... «Так было написано в книге судеб!..» К чему вся храбрость и все самоотвержение солдата, когда командующие им больше думают о самих себе, чем об исполненьи своего воинского долга?..

Между тем в город начали входить другие конные отряды, а за ними пехотные части 23 шипкинского и 10-го родопского полков. Улицы Адрианополя наводнились солдатами, которые постепенно разбрелись по всему городу. Растерявшиеся болгарские власти не [280] отдали никаких приказаний ни об охране отдельных кварталов, ни о порядке занятия правительственных зданий. Все перепуталось и перемешалось. Всеобщим смятеньем прежде всего воспользовались вновь освобожденные от турецкого ига «братья христиане»... Местные греки и армяне, с поразительным проворством начертив мелом или белой краской на всех решительно окнах и дверях своих домов «предохранительные кресты» и нацепив себе таковые же на грудь и на шапки, радостной толпой бросились грабить турецкие кварталы. Остановить грабеж было некому; все начальство куда-то исчезло, многие воинские части входили в город совершенно разрозненными. То же было и на перевязочных пунктах. Почти все врачи и медицинский персонал отправились в Адрианополь «посмотреть» и «прогуляться»... Тысячи раненых остались без всякой помощи. Можно было видеть, как многие из них, перевязавшись кое-как самодельными бинтами, брели пешком за 25 километров в местечко Хасва, где был постоянный лазарет и откуда можно было надеяться, что их эвакуируют в Софию.

Грабеж в городе увеличивался. Разбивали лавки, врывались в частные турецкие дома — по улицам тащили, точно на пожаре, мебель, целые ящики со всяким добром. В грабеже приняли участье и солдаты. Сперва греки звали их «помогать».

— Пойдем со мной, там турок должен мне деньги и не отдает!.. Скажи ему, что бы отдал...

Очень быстро, обозленные трехдневной резней, болгарские «войники» вошли во вкус и уже сами стали «собирать долги» в богатых турецких домах, не дожидаясь особых приглашений. На бивуаках к ночи не осталось почти пи одного человека, все были в Адрианополе — кто из любопытства, кто из желания набить карман. Только конные отряды не принимали во всем этом участия. Они стояли в полном порядке, но так как приказании никаких не было, то бездействовали.

Еще при вступлении их в город, в разных местах начади гореть казармы и склады. Турецкие солдаты толпами бродили по городу, бросая оружие или разбивая его о камни мостовой. Многие переодевались тут же на улице в штатское платье, другие продолжали бродить в форме. Часто слышались выстрелы. На главной улице уже не осталось ни одного не разграбленного турецкого магазина. Была разграблена так же знаменитая мечеть Султан-Селим-Джамие. Из нее украли ковры, исторический щит Султана-Селима, массу драгоценностей. К сожалению, очень пострадала также и библиотека мечети, в которой было много [281] величайшей исторической ценности рукописей и книг... Болгарские «войники» выдирали из них целые листы «На спомен» (на память) — клочья книг и рукописей валялись на полу по всем углам...

Наконец, через два дня анархии и грабежа высшее военное начальство опомнилось. Был отдан приказ прекратить грабеж. Послали по всем улицам конные патрули. Увлекшихся солдат отправили на бивуаки. Воспитанные в железной дисциплине «войники» повиновались немедленно же, по первому приказанью. Если бы болгарское высшее начальство проявило не по прошествии двух дней, но немедленно по взятии города хотя немного энергии и распорядительности, не было бы вообще никакого грабежа, а тем более со стороны болгарских «войников»...

На третий день стали ловить по городу разбредшихся по разным кварталам турецких офицеров и солдат и концентрировать всех пленных на одном из островов на реке Тундже, чтобы после партиями отправлять их в глубь страны. Кое-где турецкие офицеры и некоторые солдаты, пытаясь скрыться, оказывали вооруженное сопротивленье. Солдат-христиан оставили на свободе. Город по немногу начал принимать нормальный вид.

Что же касается до чисто военной, технической стороны обороны и взятия Адрианополя то, очутившись на прославленных неприступными турецких укреплениях, болгары к изумлению своему должны были признать, что в современном смысле этого слова крепости почти не существовало.

Местность для обороны была самая благоприятная, но турецкая лень и отсутствие технических военных знаний помешали использовать все данные природой преимущества Адрианопольских окрестностей, несмотря на помощь германских инструкторов и особенно такого известного стратега, как фон-дер Годьц-паша. Вокруг города шли старые форты, совершенно заброшенные и даже невооруженные. В них обычно хронились припасы и жили солдаты горнизона. Самым совершенным по вооруженью и по постройке фортом был северо-западный сектор. Там были и требуемые новейшей военной техникой бетонные укрепления и тяжелые орудия последних систем. Но и там оборонительная линия оставляла желать много лучшего: были только проволочные заграждения, но ни волчьих ям, ни засад, ни фугасов; окопы же были сделаны наскоро и, очевидно, как попало. Во всем заметно явное, часто даже противоречивое влияние различных, укреплявших данные места, собственных, турецких, и иностранных инженеров, халатное отношение к своей работе, [282] апатия и несомненное желанье сделать все не так, как следует, а исключительно на показ, для вида... Турецкие батареи стояли обыкновенно на самом гребне укреплений, ибо стрелять по закрытой цели турки должно быть еще не научились... Наибольшей ошибкой турок, по мнению участников штурма, является допущение в свою армию немусульманских элементов. Всюду и везде местные армяне, греки, евреи и болгары, не считая себя ничем решительно связанными с распадающейся империей «Тени Аллаха на земле» и имея к тому же давние счеты со своими угнетателями, при первой же возможности, или бросались бежать, внося этим смятение в турецкие ряды, или просто сдавались в плен болгарам. В конце же концов победу решили — болгарская артиллерия и вместе с ней сравнительно высокий культурный уровень болгарского солдата — две силы, против которых оказалась беспомощной и беззащитной архаическая Турция наших дней совсем фанатическим невежеством ее народных масс и абсолютной неспособностью, трусостью и отсутствием чувства долга у тех, кто этими массами управлял...

_______________

У ворот старинной мечети невероятная давка и толкотня. Бесчисленная толпа, преимущественно женщин и детей, лезет на охраняющих ворота болгарских часовых в диком и безумном исступлении. Те с трудом сдерживают все возрастающий напор. Внутри раздают бесплатно муку для бедного населения Адрианополя по 2 кило на человека. Кругом голодные, исхудалые лица, дикие, горящие жадностью глаза... Получившие свою порцию, торопливо расталкивая толпу, бегут к себе домой, прижимая к груди драгоценный, грязный мешечек... Как везде в таких случаях — получают не те, кто больше нуждается, а у кого больше наглости, громче голос и сильнее кулаки... Масса еле движущихся от слабости, похожих на тени, женщин и детей часами пытаются проникнуть в заветные ворота, но безуспешно... Тут же рядом — дымящиеся развалины только что сгоревшего дома. Пожар никто не тушит; во всем Адрианополе еще нет достаточно воды: водопровод испорчен, да и некому заниматься такими пустяками!.. Какие то мальчишки пытаются забросать камнями последние языки пламени, все еще лижущего готовую рухнуть и задавить кого-нибудь из окружающих дымовую трубу...

Мостовая забрызгана кровью. Огромная красная лужа так и осталась возле пожарища. Говорят, что поймали поджигателей [283] и убили их на месте… Впрочем, кто теперь может сказать с уверенностью, кого и за что здесь могли убить?.. Пользуясь случаем, все сводят темные счеты и, хотя болгарские власти мало по малу железной рукой восстонавляют порядок, — много будет еще пролито крови и убито людей, неизвестно кем и неизвестно за что.

Вся тяжесть осады обрушилась на плечи бедного населения. Зажиточные адрианопольские жители или уехали еще задолго до окончательного обложения города болгарами, или же сумели спрятать у себя достаточное количество всяких съестных припасов. Шукри-паша почти ежедневно делал обыски в богатых кварталах. То, что находили из консервов, муки и т. д. — отбирали в пользу горнизона, оставляя хозяевам лишь третью часть, а иногда и не оставляли ровно ничего. Умудренные горьким опытом адрианопольцы стали прятать свои припасы в самых невероятных местах, или зарывали их в землю. Один из моих знакомых хвастался мне, что у него полиция была три раза и ничего не нашла, а между тем в прихожей у него стоял огромный ящик с старым платьем, где лежал запас муки, достаточный для прокормления 10 солдат в течение недели...

Но те, у кого не было денег, уже через месяц осады очутились в безвыходном положении. Несмотря на организованную раздачу бесплатного хлеба, в некоторых кварталах Адрианополя начался страшный голод. Люди умирали на улицах от истощения; но так как это были люди бедные, то них особенно не заботились... От ежедневно осыпающих город болгарских снарядов прятались в погребах. Постепенно, однако, к бомбардировке привыкли настолько, что иногда выходили из своих убежищ подышать свежим воздухом, не обращая внимания, если какой-нибудь залетевший снаряд разнесет в щепки угол соседнего дома или проломит ему крышу...

Сейчас можно видеть много таких домов; почти весь турецкий квартал, особенно в центре города и возле мечети Султан-Селим-Джамие, представляет собой печальную картину пустоты и разрушенья. На каждом шагу попадается то дом без крыши и с тремя уцелевшими стенами, то целая крыша, каким-то чудом держащаяся на одном переднем фасаде и разрушенных, точно после пожара, остатках прочих стен...

Есть так же много домов, которые совершенно не пострадали от бомбардировки. Но, если эти дома турецкие, двери у них распахнуты настеж и снаружи видно, что внутри все пусто, хоть шаром покати. Это значит, что хозяева [284] где ни будь скрываются, а в запертый дом вломились после взятия города «добрые соседи», главным образом из местных греков, и разграбили все до последней нитки... Теперь (на третий и на четвертый день по окончании штурма) болгары расклеили всюду объявления, которыми строжайше запрещается грабить... Но вот маленькая, иллюстрирующая это запрещение картина. Богатый турецкий дом. Из него болгарский патруль только-что выгнал хозяйничавших там греков. Патруль прохаживается перед домом, а шагах в пятнадцати-двадцати все черно от стоящей в ожидании толпы. Есть тут и старики, и женщины, и даже дети. Все с мешками. Когда болгарским солдатам надоест прохаживаться взад и вперед перед этим домом, или их позовут куда-нибудь в другое место, чтобы «навести порядок» — вся разношерстная толпа грабителей снова ринется обратно и растащит то, что не успела растащить…

В противуположность боковым кварталам, где все безмолвно и тихо, где кроме охраняющих их патрулей, или местных греков, веселой и дружной толпой идущих «на работу», не встретишь ни души, — Центральная улица Адрианополя полна народу и оживления... Там те же греки, уже успевшие выучить необходимые для коммерции болгарские слова, — бойко торгуют всякой дрянью, предлагают «ракию» (турецкую водку), греческий коньяк, открытые письма, чистят победителям сапоги — словом, времени даром не теряют!.. Тут же бродят турецкие солдаты-христиане с отличающими их белыми крестами на турецкой форме, тянутся бесконечными и унылыми вереницами партии турецких пленных, поминутно скачут верхом разные полковники и генералы, толпятся серые болгарские «войники», заросшие давно небритыми бородами чуть ли не до глаз, и с индиферентностью и недоверием озираются по сторонам на грязные лавки, грязные дома, чудесные мечети и юрких жителей того самого знаменитого Адрианополя, в котором им пришлось в конце концов очутиться...

Постепенно узкая, длинная и кривая главная улица переходит в широкую аллею пирамидальных тополей. Здесь движение сравнительно меньше. Только партии пленных все идут и идут без конца… По обеим сторонам дороги, вдоль по насыпи, лежат, уткнувшись в землю лицом, странно неподвижные фигуры. Их здесь много. У одной неестественно подогнута нога и руки раскинуты далеко вперед; другая лежит, точно раскрытые ножницы, широко разметавшись, но у всех одинаково бритые, [285] посинелые затылки и посредине спины застывшее на рваном и расстегнутом мундире зловещее, кровавое пятно...

— А что нам делать с ними? — равнодушно сплюнув, говорит мне конвойный солдат. Не на носилках же его нести? У нас и для своих-то помощи не хватает... Увидишь, что болен, или ослаб, начал отставать от партии, ну и двинешь его штыком в спину. И ему спокойнее, и нам!..

Я смотрю на лицо говорящего мне эти слова солдата. Лицо самое обыкновенное, загорелое, круглое... На нем не видно выражения жестокости, но не видно также и понимания... Действительно, «не на носилках же его нести»... Что возразить на такой, повидимому, логичный вопрос? Сослаться на постановление Женевской конференции? Но, Боже мой!.. как бесконечно далеки все эти теоретические, кабинетные рассуждения и постановления о войне от самой воины, такой, какая она есть на практике, и какой, должно быть, останется навсегда, если только не станет еще хуже!..

_______________

На взятых позициях торжественно и тихо, точно в опустелом храме. Но только здесь это храм смерти и разрушения. Точно безумный вихрь промчался по всем этим местам и ничего после него не осталось, кроме безобразных обломков, нелепо наваленных всюду груд мусора и кирпича, развороченной, будто вспаханной гигантским плугом земли, торчащих, согнутых страшною силою взрыва железных балок, разрушенных сводов, зияющих темными дырами отверстии от попавших сюда болгарских снарядов... Беспомощно и жалко лежат огромные и, так недавно еще грозные пушки... Большею частью это старые крепостные орудия Круппа 1875 года. Перед ними окопы буквально изрыты болгарскими снарядами. Каждый из них, разорвавшись, унес отсюда десятки и десятки человеческих жизней... Трупы уже убраны. Только возле одной из пушек сиротливо виднеется чья-то оторванная голая нога, покрытая сверху грязным и обгорелым лоскутом... Ее здесь, очевидно, забыли при уборке... Повсюду валяются сложенные в кучу ружья, шанцевые инструменты, лопаты, топоры, ножницы для разрезания проволочных заграждений, брошенные при бегстве турецкие шапки и мундиры… Огромные казематы, где жили сотни людей, сейчас пустынны и безмолвны! Почти в каждом из них видно сверху кусочек синего, весеннего неба в ужасный пролом, сделанный метким болгарским снарядом... Внизу огромная яма в развороченном полу. Там зарылся и лежит сейчас упавший снаряд, на пути [286] своем превративший, быть может, не один десяток здоровых человеческих тел в куски кровавого, бесформенного мяса... В одном из таких подземных казематов бродит между обломками голодная кошка, единственное оставшееся живое существо, она мяукает жалобно и протяжно, и ее дикий, непрекращающийся вопль, кажется особенно жутким среди этого, молчания могилы...

Но вот и еще другие живые существа!.. Впереди что то движется и блестит на солнце. Много людей и все в нарядных, свежих, с иголочки мундирах... Оказывается — сцена для кинематографа. Несколько генералов-победителей со своей свитой ездят верхом взад и вперед, эффектно и героически выделяясь на фоне всеобщего разрушения. Толстый, обливающийся потом от усердия господин в штатском усиленно крутит ручку своего аппарата... Через несколько дней в Софии будут показывать новую, приятную для национального самолюбия картину из победоносной войны, а еще через неделю новые укрепления Адрианополя и разъезжающих по ним блестящих генералов увидит и вся Европа...

Мы возвращаемся в город верхом, в сопровождении знакомого болгарского офицера и конвоя из двух «стражарей», которых приставили к нам для нашей охраны. Чудный, солнечный, весенний день. На синем небе воздушно и четко рисуются купола и минареты адрианопольских мечетей. Офицеру должно быть смертельно надоело все, что касается войны и ее ужасов. Он оживленно беседует с одним из моих спутников на тему об общих парижских впечатлениях... Кругом изрытое упавшими снарядами поле битвы. Кое где еще валяются то не убранный человеческий труп, то труп убитой лошади, то неподвижная, громадная туша буйвола с беспомощно запрокинутыми назад рогами. Так странно слышать здесь, в этой обстановке такие далекие отсюда и чуждые слова: «Большие бульвары... Опера... Лувр»... и еще страннее делается, когда разговор переходит на монмартрские балы и оперетку...

Ближе к городу все поле изрезано продольными линиями стрелковых окопов; но боя здесь не было. Защитники окопов, очевидно, не дали ни одного выстрела. Всюду грудами лежат пачки брошенных «для облегчения» ружейных патронов. Турки, должно быть, совсем потеряли голову от страха: оставаться в окопах, несомненно, в тысячу раз безопаснее, чем бежат 3-4 километра под выстрелами болгарской артиллерии к незащищенному городу по чистому полю... Но эти люди хотели спастись во чтобы [287] то ни стало... Посмотрим теперь, что сумели они спасти себе, кроме жизни...

Мы подъезжаем к острову пленных. Остров находится посредине реки и связан с остальным городом только старым еще от римских построек оставшимся, каменным мостом. На мосту густой кордон болгарских солдат. Ни с острова в город, ни из города на остров никого не впускают и не выпускают. Там уже начались эпидемические болезни на почве голода и истощения. Нас, благодаря нашему спутнику-офицеру и конвою, пропускают без всяких затруднений.

Вчера и третьего дня шел дождь. Ночью было очень холодно. В жидкой, черной грязи, в застоявшихся огромных лужах тысячи и тысячи людей, уже успевших потерять за эти последние дни всякий человеческий облик. Они похожи скорее на стадо измученного, голодного скота, который терпеливо ждет, когда его погонят на убой... Отдельно от прочих страшная фигура в невообразимых лохмотьях — все что осталось ей от недавно еще щеголеватого, чистенького турецкого мундира. Она лежит, скорчившись от трясущей ее лихорадки, за каким то подобием крохотной стены, выложенной из грязи... Жалкая иллюзия защиты от холода! Остальные стоят, прижавшись друг к другу, опустив повязанные цветными платками головы, покорно и неподвижно...

Мы медленно проезжаем по рядам. На нас никто не обращает внимания. Редко разве устало поднимется чья нибудь голова, апатичный, тусклый взгляд голодных глаз скользнет равнодушно и безучастно. Все точно дремлют, точно тени из другого мира — тощие, исхудалые тени, которым теперь все равно, и нет у них больше ни мысли, ни желанья...

На мосту движенье. Слышна чья то громкая команда — густая, серая масса болгарских часовых, блеснув на солнце ружьями — раздвигается, образуя собой живые ворота. В них входит отряд турецких санитаров. Все с красным полумесяцем на рукавах. Позади несут забрызганные кровью, свернутые носилки. Очевидно, кто то умер сейчас... Вообще на этом острове умирают часто и много... Санитары, по два в ряд, длинной вереницей проходят вглубь неохотно расходящейся при их появлении толпы...

Внезапно с ней происходит что то непонятное на первый взгляд — точно электрический ток пробежал по этим неподвижно сомкнувшимся, угрюмым и безмолвным рядам... Слышится смутный, слабый говор... Лежавшие на земле поспешно встают, из задних рядов вытягивают шеи и поднимаются на носки, [288] что бы лучше видеть... Все оживилось, заколыхалось... Мертвые призраки неожиданно стали похожими на живых людей. Даже глаза у многих осмысленно и ярко заблестели...

От нас с боку было видно в чем дело: один турецкий санитар, отстав от прочих и украдкой оглянувшись по сторонам, сунул кому то, должно быть, одному из своих знакомых, маленький круглый хлебец и потом бросился догонять ушедших вперед... Счастливец, получивший хлеб, присел на корточки и тут же стал поспешно и жадно глотать его...

Ехавший с нами болгарский офицер махнул рукой и отвернулся... Ей Богу, не только наша тут вина! — безнадежно и искренно вырвалось у него. Ну, судите сами: все склады взорваны, железнодорожный мост через реку разрушен... Подвозу нет... Что же делать нам с ними?.. Чем кормить?.. Вы видите, — он указал хлыстом на ближайшее дерево, на котором кора была ободрана с земли до высоты человеческого роста, — даже кору с деревьев от голода грызут... А их здесь тысячи...

Мы выезжаем с ужасного острова по старому римскому мосту на противоположный берег. Там нам опять приходится проезжать мимо неподвижных рядов безмолвных и трагических фигур. Только здесь все женщины. Большинство из них закутаны в черные, непроницаемые покрывала. На острове 3/4 пленных из местных Адрианопольских жителей-мусульман. Их жены, сестры, матери, все близкие им часами сидят теперь против острова на пустынном и грязном берегу. Отсюда ничего не видно на таком расстояньи, но безмолвные, черные фигуры в покрывалах сидят, не шевелясь, с утра до позднего вечера, и чего то упорно и безнадежно ждут...

И думается невольно, хуже всего самого ужасного и непоправимого на свете — это оказаться побежденным на войне...

А. Деренталь.

Текст воспроизведен по изданию: Иностранное обозрение // Вестник Европы, № 6. 1913

© текст - ??. 1901
© сетевая версия - Thietmar. 2020
© OCR - Андреев-Попович И. 2020
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Вестник Европы. 1901