-

БАТЮШКОВ Г. Ф.

ЭВАКУАЦИЯ РУССКИХ КОНСУЛОВ ИЗ БЕЙРУТА И ДРУГИХ ГОРОДОВ СИРИИ

Отъезд русского консульского состава из сирийских городов, вернувшегося после целого ряда перипетий на родину, представляет довольно любопытный образец неустойчивости в решениях турецких властей, дававших все время самые противоречивые приказания и заявления. Эти колебания начались с первого же дня после объявления войны Турцией.

Так, в первый же день, когда консулы трех союзных держав в городе Бейруте просили разрешения генерал-губернатора выехать, последний заявил, что не может дать такового, пока не получит указаний от Порты. Через два дня искомое разрешение было дано английскому и французскому консулам, но утром следующего дня оно было уже отменено, о чем английскому генеральному консулу не успели, однако, сообщить, французский же генеральный консул намеревавшийся выехать (с семьей) лишь вечером того же дня, получил после полудня новое сообщение, что он все-таки может выехать с семьей и своим штатом.

Таким образом, в Бейруте остались лишь чины русского генерального консульства, в числе их г. Ш. и я с семьями, которым не было позволено покинуть город. [506]

Между тем, как все прочие чины консульства были совершенно свободны и не могли лишь выезжать на пароходы, за генеральным консулом с первого же дня установлено было гласное наблюдение. Генерал-губернатор Сами-Бекир-бей (черкес Фундуков, имеющий родственников в России) старался смягчить данное распоряжение, приказав назначенному следить за мной чину тайной полиции заявить мне, когда я вышел в город, что ему поручено “охранять особу генерального консула от черни”. Надо ли говорить, что со стороны черни не только генеральному консулу или чинам консульства, но и никому из русско-подданных не сделано было ни малейшей неприятности ни в Бейруте, ни где бы то ни было за все наше сорокапятидневное странствование по Турции.

Опасение, что мне удастся бежать морем, было так сильно у властей, что, когда я, после нескольких концов, сделанных в городе с женою, взял экипаж, чтобы вернуться домой, чиновник охраны не согласился сесть на козлы, чтоб не потерять меня из виду, и сел на скамеечку фаэтона. Впоследствии, впрочем, это было отменено, да и я ездил уже всегда с итальянским генеральным консулом г. Тости, так что наблюдающий полицейский следовал в другом экипаже, а генерал-губернатор дал мне знать, что это был “плод чрезмерного усердия полицейского”, но и в искренность этого заявления трудно верить, в виду нижеследующего случая.

25-го октября генерал-губернатор приехал лично сообщить мне и моей жене “радостную весть”, что семье моей и супруге г. Ш. разрешается выехать из Турции, но, “к сожалению”, добавил Сами-бей, “ваш муж, как и остальные чины консульства, останутся на короткий срок нашими гостями и поедут в Дамаск”.

В тот же вечер отходил пароход в Италию и с ним отправились семья моя и г-жа Ш. В виду заявления генерал-губернатора о нашем звании “гостей турецкого правительства”, ссылаясь на многократные заверения Сами-бея об уважении и доверии ко мне, я спросил чрез одного знакомого, не разрешит ли мне Бекир-бей проводить семью на пароход, стоявший в порту, под честным словом, что я тотчас же вернусь на берег; генерал-губернатор немедленно прислал в мое распоряжение свой автомобиль с чиновником министерства иностранных дел для сношений с иностранцами и своим адъютантом, которые должны были провожать меня на пароход.

Однако в порту полицеймейстер, ссылаясь на неполучение распоряжений, не разрешил мне, несмотря на все протесты чиновника министерства иностранных дел и адъютанта, сесть в лодку, и я должен был вернуться. [507]

Разумеется, опять мне сообщали, что Бекир-бей очень гневался на полицеймейстера, но, когда в течение трех-четырех дней аналогичные случаи повторялись дважды, трудно считать это “случайностью”.

Как бы то ни было, с нами в Бейруте обращались чрезвычайно корректно, что надо приписать не только сравнительной порядочности Сами-Бекир-бея, но и отсутствию в Бейруте германских офицеров и скромности германского консула, который не настаивал на применении к нам тех или иных суровых мер, которые были принимаемы в других местах по отношению к нам или другим русских консулам, например, в Алеппо.

Таким образом, 26-го октября к утреннему поезду, отходившему в Дамаск в семь часов, все чины генерального консульства приехали самостоятельно и лишь меня сопровождал чин охраны в моем автомобиле, который, по отходе поезда, был конфискован властями, любезно предоставившими мне пользование им до последнего момента.

В купе первого класса, где мы было расположились вчетвером с Ш. и X., а также З., который, несмотря на полученное разрешение, в виду болезненного его состояния, остаться в Бейруте, не захотел раздаваться с нами в беде; к нам поместился чин полиции—в штатском, но в соседнем купе “охраняли” наши вещи два жандарма с ружьями; до сих пор с нами еще обращались, как с гостями турецкого правительства, и даже везли по железной дороге (отобранной от французской компании после объявления войны) бесплатно...

В Дамаске нас встретил наш тамошний коллега князь Ш. и итальянский консул г. Салерно-Меле, оказавшийся любезнейшим и внимательнейшим человеком, не мало потратившим труда и энергии на борьбу за нас. Большая толпа, глазевшая на нас, приехавших в такой непривычной для нее (да и для нас самих) обстановке, не выражала никакого к нам чувства, кроме, разве, любопытства, и лишь близость жандармов с ружьями да заявление одного субалтери-офицера, что, в виду военного положения в городе, мы не можем выходить за известные пределы, напомнила нам о характере нашего положения “гостей”.

Впрочем, нам предоставлено было поселиться в лучшей гостинице “Виктория”, где было немало германских офицеров, муштровавших имеющую в Дамаске свой штаб четвертую армию. Такое соседство было нам до нельзя неблагоприятно, как это видно будет далее.

В этой же гостинице мы застали французского и английского консулов в Дамаске и их коллег из Алеппо, откуда им разрешено было выехать, но по пути заставили их переменить направление и, вместо Бейрута, повернуть на узловой станции Райак [508] в Дамаск. Оказалось, что прибрежные власти опасались немедленного нападения союзного флота (тогда еще “Аскольда” не было в Средиземном море) и германские советчики выработали известную декларацию, что, в случае бомбардировки одного из незащищенных портов Сирии (считая и Киликию),—а защищенных портов здесь и нет,—за каждого убитого мусульманина будут убиты три подданных соответствующей державы. Эту декларацию показали английским и французским консулам и, снабдив их копиями таковых, заставили расписаться в том, что им декларация эта известна и что они сообщат ее своим морским властям, и после того в тот же день отпустили “с миром”, если это выражение может соответствовать состоянию их духа после чтения образчика германской психики.

Вечером нашего полку прибыло: приехал из Хайфы наш вице-консул С. него письмоводитель с женой, а также нештатный вице-консул в Триполи (сирийском), которому трижды было разрешаемо и вновь запрещаемо выехать из города и даже из Турции, вернуться домой и т. д.

Неделя прошла в оживленном обмене телеграмм, по нашей просьбе, г. Салерно-Меле с итальянским послом в Константинополе, которому поручены русские интересы в Турции, и из этого обмена мы узнали, что наша задержка и пересылка с места на место находится в связи с не разрешением турецким консулам ехать кратчайшим путем на родину, и что переговоры об этом между обоими правительствами идут чрез итальянское представительство и должны скоро окончиться, до тех же пор мы состоим “гостями турецкого правительства” (фраза эта стала стереотипно повторяться турками и впоследствии). Действительно, хотя за нами следили, но не стесняли нас, и мы, хотя изредка, выходили, разнообразя этим чтение и шахматы, которыми заполняли день.

Наконец, 31-го октября г. Салерно-Меле с князем Ш. торжественно приносят телеграмму посла, что соглашение между правительствами состоялось, и мы можем ехать через Бейрут в Европу. По такому радостному случаю он нас пригласил к себе, а мы просили его с супругой прийти на следующий день пообедать с нами в гостинице. Имея в виду скорый отъезд, мы решились произвести небольшой расход сверх нормы, что оказалось впоследствии рискованным.

Обед с итальянской консульской четой, на котором была распита бутылка-другая шампанского, неприятно подействовал на наших германских соседей-офицеров; они также решили радоваться (неизвестно чему), заказали шампанского, а дня через два турецкие власти получили распоряжение из Константинополя, чтоб нас перевести в пустое здание русского консульства, [509] прекратив всякие сношения с кем бы то ни было, кроме итальянского консула. Очевидно, полковник Кресс-фон-Кресслинг, начальник штаба четвертой армии, вернее, фактически начальник ее, нашел, что мы слишком много видим и знаем, общаясь со всеми приходящими в гостиницу и живущими в ней. Между прочим, мы, действительно, однажды могли видеть из окна гостиницы патриотическую демонстрацию, назначенную по случаю священной войны “джихад” против нас и союзников наших 2-го ноября, на которую в священном для мусульман городе Дамаске с полумиллионным населением явилось около трехсот человек, в числе коих были ученики военной школы, что доказывает, сколь война эта непопулярна даже среди мусульман Турции.

Несмотря на все протесты итальянского консула, на напоминание, что мы “гости” турок, нас перевели в консульство и закрыли к нам доступ всем, так что даже врач итальянского консульства, лечивший некоторых из нас, был неоднократно задерживаем, несмотря на специальное разрешение властей посещать нас. Начальник четвертой армии Зекки-паша, сознавая всю странность такого обращения, пожимал плечами и ссылался на свой штаб (понимать полковника Кресса), а генерал-губернатор Хулуси-бей лишь соглашался с тем, что предоставленная нам “свобода” весьма своеобразна: “une drole de liberte”—говорил он.

Только больному 3. разрешено было вернуться в Бейрута, где он пользовался относительной свободой и откуда выехал после одного из соглашений с Портой и за несколько часов до противоречивого распоряжения задержать его.

Хозяин наш, консул в Дамаске, не мог оказать нам гостеприимство, ибо, будучи накануне отъезда в Россию, куда семья его выехала ранее, у него не было необходимой утвари даже, а мебель и прочая обстановка только что выносилась из консульства, проданная турками с аукциона вследствие денежного спора его с местными властями, так что нам пришлось озаботиться наймом кроватей и другой самой необходимой мебели и устроиться насчет питания. Все это осложнялось запрещением выходить из дому, а также рисуемой нам перспективой поездки вглубь страны и вообще затяжным характером нашего плена, грозившим опасностью и нашим финансам, не рассчитанным на продолжительное отсутствие, а внутри страны даже итальянские консулы не легко могли снабдить нас деньгами при царящем моратории и отсутствии денежных знаков.

В консульстве жизнь потекла еще монотоннее, и хотя книги (только французские—русские не допускались), между прочим, серия произведений А. Дюма, оказавшаяся в библиотеке нашего хозяина, способствовали успокоению нервов в моменты [510] получения неприятных вестей, но настроение было неважное, и заявления итальянского консула, что он ожидает ответа на свою последнюю телеграмму, не имели более никакого действия. Большей частью мы читали, кто лежа в кровати, кто, в промежутках между сном и чтением, играл в шахматы, другие производили, когда позволяла погода, гигиеническую прогулку по садику консульства, а кто курил почти до головокружения, пополняя чаем или пивом развлечения дни.

Наконец 12-го ноября утром нам было объявлено, что в тот же день, в двенадцать часов ночи мы едем в Цезарею (Кесария Каппадокийская) и для сборов и приобретения необходимых теплых вещей разрешается нам выходить по два человека сразу (разумеется, в сопровождении полицейского, уже в форме). С трудом удалось нам отторговать еще один день, и мы принялись скупать всякую австрийскую дрянь, которая только и имелась в магазинах готового платья, кое-как приспособляя ее к нашим фигурам.

13-го вечером, отправив предварительно в консульство жену письмоводителя хайфского, которой было разрешено выехать в Египет, и после поверхностного осмотра вещей, причем полиция интересовалась лишь письмами, бумагами и пр. на русском языке, которые с трудом разбирал один из полицейских, бывавший в России, мы двинулись в дальнейший путь на Алеппо. Поезд отходил в полночь; нас разместили в двух отделениях, причем в то, где помещался я с пятью товарищами, посадили двух вооруженных жандармов, которые, находя путь скучным, затянули монотоннейший носовой арабский мотив, мало способствовавший улучшению угнетенного состояния духа “гостей турецкого правительства”. В самом деле мы не знали, надолго ли нас везут в Кесарию и каким способом, ибо грунтовые дороги весной и осенью становятся нередко непроходимыми, и не знали также, как к нам там будут относиться.

В пятом часу утра, в темноту и при моросившем дожде, нас заставили выйти на станции Реймак и стоять на пути, ожидая подачи другого вагона, ибо на этой станции начинается ширококолейная линия на Алеппо, имевшая соединиться с строящейся Багдадской дорогой; войти в крытое помещение нам наши часовые не позволили. В новых вагонах, впрочем, ехать было несколько свободнее и можно было основательно подремать до Алеппо, куда мы прибыли в восемь часов вечера.

Хотя и встреченные итальянским консулом г. Гаутиери, оказавшимся весьма энергичным и лишь с боем уступавшим генерал-губернатору Джелаль-бею каждую новую фазу нашего изгнания, мы были введены, однако, все с той же вооруженной охраной, в зал, откуда публику стали отгонять. Познакомившись с нами, [511] консул поехал к генерал-губернатору обсуждать дальнейший маршрута наш, а нас тем временем отвезли в лучшую гостиницу (значительно уступающую, однако, бейрутским и дамасской), сохраняя этим принцип гостеприимства; впрочем, последнее производилось всецело на наш счет, так что, когда мы попытались не заплатить за пансион в дамасской гостинице, хозяин, не добившись уплаты и от турецких властей, послал соответственное прошение в итальянское посольство в Константинополь, где оно нас застало, и мы вынуждены были расплатиться сами из денег, предоставленных нам министерством иностранных дел чрез то же посольство.

В гостинице полицеймейстер Фахри-бей проверил список пленных (гостей?), обращаясь к нам на “ты”, и когда, возмущенный этим, я протестовал, отправил меня в тюрьму. Правда, еще до моего прибытия в это учреждение он протелефонировал, чтобы меня вернули, а генерал-губернатор, которого я знал ранее, при свидании со мной на следующий день, уверял, что сделал полицеймейстеру замечание и старался объяснить инцидента невоспитанностью Фахри-бея. Последний, впрочем, присутствуя при отъезде нашем, тщательно избегал встретиться со мной даже глазами и стал с остальными чрезвычайно вежлив.

Это не помешало, однако, спустя несколько недель, тем же властям, по-видимому, под давлением члена младотурецкого комитета и директора иностранной канцелярии генерал-губернатора некоего Кудрет-бея, дружившего с немцами, довольно многочисленными в Алеппо, поместить в тюрьму одного из наших консулов, привезенного из восточной части Малой Азии, пока итальянский консул не узнал об его прибытии и не потребовал немедленного освобождения.

В Алеппо к нашему каравану присоединился наш консул в этом городе Ц., который, по совету консулов союзных держав, воспользовался любезно предложенным ему г. Гаутиери гостеприимством, чтобы избежать неприятностей, предуготовленных для него все тем же Кудрет-беем.

И действительно, обыск в консульстве, произведенный в Бейруте, Дамаске, Хайфе, вполне корректно, здесь явился нашествием оравы грабителей, не стеснявшихся рассовывать по своим карманам кружева, страусовые перья и проч., при том нахально рывшихся во всех вещах и, по всему судя, если бы сами хозяева г. Ц. и его родственница присутствовали при этом, им, несомненно, пришлось бы перенести не мало неприятностей.

Все время пребывания нашего в этом городе мы были охраняемы вооруженным часовым, расположившимся в коридоре, причем смена в двенадцать часов ночи имела поползновение требовать, чтобы мы являлись к перекличке в этом часу. Нам [512] удалось, однако, пассивным сопротивлением заставить их удовлетвориться лицезрением тех из нас, кто в этот поздний для путешественников час еще не ложился спать.

В виду таких строгостей мы едва смели поздороваться с десятком драгоманов различных консульств в Сирии, помещенных в этой же гостинице, так что о разных перипетиях их печальной Одиссеи и между прочим драгомана генерального консульства в Бейруте Фиани мы узнали лишь впоследствии.

Первоначальный план властей был—отправить нас на следующее же утро в дальнейший поход, так что нашему покровителю г. Гаутиери пришлось очень энергично доказывать, что нам необходимо отдохнуть перед новым путешествием в колесных экипажах, на дрогах, но без рессор, называемых ейлиэ—нечто вроде наших тарантасов, но менее мягких и в которые подстилаются тонкие тюфяки, чтобы не отлежать все бока, ибо в нем возможно лишь полулежачее положение. Эти же тюфяки, которых приходилось, следовательно, по одному на двоих, так как в каждом “ейлиэ” могут свободно поместиться лишь двое пассажиров, служили нам подстилками, когда приходилось ночевать на деревянном или земляном полу, или, в лучшем случае, на деревянных нарах и притом вповалку.

В воскресенье 16-го ноября с самого утра начались сборы к отъезду в виду того, что первый этап далек и труден. Благодаря любезному содействию хозяина гостиницы (армянина), мы могли добыть потребное количество тюфяков, а также накупить термосов, которые в пути перебились все до одного, но главное затруднение оказалось в приискании достаточного количества ейлиэ, почему мы едва выехали из Алеппо в одиннадцать с половиной часов дня в сопровождении полицейского пристава и двух жандармов. Последние, впрочем, постепенно растаяли, ибо деньги отпущены были лишь на пристава, а даром гонять лошадь, или кататься от станции до станции охотников не находилось.

Дорога была отвратительна, испорченная еще осенними дождями, лошади—клячи, которых не захотела даже турецкая реквизиция, ночевка в Байрам-Оглу, куда приехали часов в десять вечера, была хуже всего, что мы до сих пор испытали: грязь на постоялом дворе была невообразимая, заказать какую бы то ни было пищу было невозможно, и пришлось удовольствоваться тем, что было с собой и что могла сварить нам любезно взявшая на себя роль хозяйки родственница Ц. Часовые в коридоре следовали за каждым из нас, выходившим подышать свежим воздухом, не позволяя переходить известные пределы.

Следующая ночевка в Кирик-Хане была столь же отвратительна, так же, как и дорога. Только на третий день дорога стала несколько лучше, чудные виды открывались на Антиохийское озеро [513] и на всю западную долину до Александретского залива; станция была короче, и мы надеялись далеко засветло, часа в четыре-пять, прибыть в Александретту.

Оказалось, однако, что дано было распоряжение задержать нас, чтобы мы вошли в город лишь ночью, и наш пристав, притворяясь, что хлопочет за нас, задержал нас в городе Билане в комнате, заполненной железными кроватями с досками, откуда нас не выпускали часовые, взяв ружье (с надетым штыком) наперевес. Таким образом лишь в темноте, около десяти часов вечера, вступили мы в Александретту, где нас поместили в гостинице без ресторана. Часовой не хотел даже допустить мальчика с меню из соседней кухмистерской, ибо, дескать, никаких бумаг не разрешено передавать нам.

Здесь на следующий день увидели мы итальянский пароход, которому приказано было ждать на случай, если бы нам разрешено было выехать в Италию.

И действительно, днем приходит итальянский консульский агент и приносит телеграмму своего начальства (консула в Алеппо), сообщавшего, что итальянское посольство пришло к новому соглашение с Портой, коим нам разрешалось выехать из Турции в нейтральное государство. Опять повторилась дамасская история; опять турки не получали будто бы никаких сведений о подобном соглашении, и опять через день явился приказ немедленно выслать нас в Адану, и в два часа времени полиция набрала нужное количество экипажей (большей частью наши прежние возницы), чтоб вместо железной дороги, размытой предшествовавшими ливнями, везти нас вдоль залива и далее на север до встречи с Багдадской дорогой в Топрак-калэ, куда опять-таки мы приехали вечером.

Здесь была не длинная, но неприятная остановка на станции, где хозяевами считались немцы, к тому же была страшная теснота и масса осложнений с размещением нашего багажа. О поезде никто ничего не знал и только позже выяснилось, что после полуночи отойдет поезд, который прибудет в Адану к пяти часам утра, причем у нас не было возможности дать знать об этом итальянскому вице-консулу в Адане.

Приехав еще до света, мы были вынуждены ждать, пока попытки нашего провожатого сообщить полицеймейстеру о нашем прибытии увенчались успехом, и лишь часов в десять нас доставили в гостиницу, откуда мы дали знать итальянскому вице-консулу барону Инделли, немедленно приехавшему к нам. В том же городе оказались водворенными кавасы (курьеры) сирийских консульств, которые пользовались полной свободой, но должны были присутствовать дважды в день на перекличке. [514]

По наведенным справкам выяснилось, что в Адане также получено официальное известие от Порты о разрешении нам выехать из пределов Турции, почему были очень изумлены, что нас выслали из порта Александретты сюда, но в отсутствие генерал-губернатора не решались что-либо предпринять. Генерал губернатор Джемаль-паша приехал на следующее утро, но к нам поспел лишь после полудня, когда поезд в Мерсину уже отошел, и подтвердил уже совершенно официально, что мы свободны выехать из Турции тем путем, который мы сами изберем. Фраза эта, по-видимому, была продиктована из Константинополя, так как встреченным нами далее эрзерумскому генеральному консулу и его спутникам она была также высказана в Цезарее.

Тем не менее, в виду уже повторявшихся и ранее случаев позволительно думать, что вполне преднамеренно было запоздание генерал-губернатора настолько, чтоб не позволить нам выехать к пароходу, долженствовавшему отойти из Мерсины на следующий день, причем ближайший поезд отходил лишь через день, так как в виду неподвоза угля поезда не пускались ежедневно. Попытка наша преодолеть это препятствие, заказав экстренный поезд, не удалась, ибо в этой просьбе нам под благовидным предлогом отказали, и мы вынуждены были заказать себе экипажи (которые стоили нам столько же, сколько спрашивали за экстренный поезд) и в тот же вечер выехали в Мерсину, отстоявшую от Аданы в шестидесяти семи километрах, надеясь сделать этот переход часов в двенадцать. Однако и на этот раз мы убедились, как трудно рассчитывать что-либо в Турции: дождь, отвратительное состояние дороги, изможденные клячи вместо лошадей—сделали то, что нам пришлось переменить одних лошадей, полпути пройти пешком, иногда помогая даже вытянуть экипаж из липкой грязи, в Тарсусе напять свежих лошадей, и в Мерсину, где уже качался итальянский пароход, ожидая нас, мы въехали в одиннадцать часов ночи, проехав или пройдя эти шестьдесят семь километров в двадцать пять часов. С нами разделил все прелести этого путешествия милейший барон Инделли, выехавший в изящном городском костюме с ручным саквояжиком в предположении, что поездка будет приятной прогулкой, и ко всем невзгодам,—а в пути, даже до Мерсины, их было несколько,—относился с участием, но и с добродушием молодого зрителя чужой беды.

В Тарсусе, который первая половина нашего каравана проехала часами четырьмя ранее нас, задержанных почти тотчас по выезде из Аданы необходимостью послать в город за новыми лошадьми, от нас потребовали невыхода в город, так что прием двух местных христиан, посетивших нас в ресторане, [515] носил характер запретного действия и даже итальянскому вице-консулу предложено было либо отделиться от нас, или же, оставаясь с нами, разделить нашу участь и не общаться с внешним миром. Это переполнило чашу терпения нашего барона, и он отправился к каймакаму (исправнику), показал ему карточку генерал-губернатора, предписывающего оказывать барону Инделли всякое содействие, и потребовал, чтоб он немедленно по телеграфу запросил инструкций валия, которому, со своей стороны, телеграфировал через итальянское вице-консульство в Адане. Этот энергичный образ действий возымел свое влияние, и нам спокойно дали продолжать наш путь. Много пришлось идти пешком по липкой глинистой грязи, так как некоторые опасались идти по железнодорожному полотну, чтоб нас не заподозрили в намерении испортить его и не арестовали.

Так или иначе, мы добрались до Мерсины к одиннадцати часам ночи, бросив, не доезжая версты за две, один из наших экипажей и пересадив хайфского письмоводителя в встретившийся нам тамбурин.

В городе нас уже ждали, указали гостиницу, где остановились наши компаньоны, подали даже отвратительнейший ужин, но вместе с тем носились и зловещие слухи, что нам не позволять сесть на пароход. Утром нам подтвердили эти слухи: новый начальник IV армии Джемаль-паша нашел опасным возможность сообщения враждебной эскадры с кем-либо и запретил въезд и выезд кого бы то ни было чрез все порты Средиземного моря.

Опять заработал телеграф, теперь уже между Меренной и Константинополем, Алеппо и т. д., но мы ничего утешительного не узнали, а в пятницу, 28-го, нам сказа ли, что на следующий день мы выезжаем в Цезарею или Урфу (на в. от Алеппо). Удручение наше не поддается описанию—у нас почти отняло всякую охоту что-либо делать; кое-кто из нас оставил даже в Мерсине громоздкие вещи свои, чтоб не тащить с собой в путешествие, цель которого, наконец, выяснилась: оказалось, что нас везут в Цезарею.

Итак, в субботу 29-го мы были разбужены в шесть часов утра полицией, приказавшей собираться, чтоб выехать с восьмичасовым поездом. При спешке сборов грек, хозяин гостиницы, не преминул обсчитать нас; мы взяли билеты до Аданы, расположились в вагоне, как вдруг на станции Тарсус нам приказывают высадиться и объявляют, что мы едем в Константинополь, и мы не знали, радоваться или печалиться этой новости. Однако постепенными телеграммами, полученными нашим покровителем бароном Инделли, и читая между строк в телеграммах нашего Цербера, мы уяснили, что в Константинополь едем, чтоб оттуда [516] вернуться в Россию, и хотя пришлось ехать опять в экипажах, но то были уже рессорные фаэтоны, да и шоссе, на которое мы выезжали, было немецкой работы, следовательно, вполне удовлетворительное, несмотря на грязь, а местность, по которой мы ехали была просто великолепна: мы вступали в Таврский хребет и на живописных лесистых склонах его сквозили лежащие остатки снега, выпавшего за два дня перед тем.

Поздно вечером подъехали мы к постоялому двору Енихану далеко не соответствовавшему своему названию “нового” хана, которого двор был заставлен массой экипажей, почему приходилось по непролазной грязи доходить до скверной лестницы, ведущей в так называемое жилое помещение, представлявшее собою дощатые конуры; в двух единственных свободных таких комнатах мы и расположились все восьмеро и начали кипятить на спиртовке воду для чая, когда приходят нам сказать, что приехало еще двенадцать русских консулов. Нашему смущению и изумлению не было предела—смущению, ибо мы не знали, как разместиться, а удивлению потому, что мы не могли понять, откуда набралось столько наших коллег.

Оказалось, что приблизился к нам караван эрзерумского генерального консула, которого от этого города провезли через всю Малую Азию, причем относились далеко не по-рыцарски. Так, например, однажды после целого дня подъема на довольно крутую возвышенность, по грязи и в снегу чуть не по колена,—приходилось поневоле идти пешком, так как лошади часто не могли вытягивать по такой дороге и пустых экипажей,—достигнув какой-то маленькой деревушки, жена г. А. в изнеможении почти потеряла сознание; генеральный консул просил полицейского офицера добиться разрешения остановиться на день-два, чтоб дать больной жене отдых, что и сам офицер признал необходимым, но ответ пришел, что жена может остаться в деревне, а генеральный консул со всем поездом должны ехать далее: Оставить больную женщину одну в турецкой деревне, лишенной всякой медицинской помощи, элементарнейшего ухода и комфорта, равносильно было обречению страданиям, и пришлось везти ее, больную, далее. С ними же был, кроме секретаря, а также драгоманов и кавасов генерального консульства в Эрзеруме, наш штатный вице-консул в Мерсине M., которого выслали из последнего города 25-го октября, дав ему два часа на сборы. Продержав его в Адене, власти доставили затем M. в Цезарею, где уже находились А., накануне того дня, когда им торжественно было объявлено о состоявшемся соглашении итальянского посольства с Портой и разрешении консулам выехать из Турции тем путем, которым они пожелают. Посовещавшись, “гости турецкого правительства” избрали путь на Мерсину и таким образом [517] встретились с нами. Благодаря такому счастливому совпадению, они не проехались понапрасну до Мерсины и обратно, и мы все вместе поехали далее.

Мы объяснили А., что дальнейшее путешествие им все равно придется делать на Константинополь, в виду запрещения командира IV армии, и потому рекомендовали выехать на Бозанти, причем побудили провожающего нас помощника пристава телеграфировать своему начальству о таком увеличении: нашего каравана; барон Инделли также телеграфировал о том посольству. Некоторые из нас опасались было, что турки воспользуются таким благовидным предлогом, чтоб задержать нас, пока не кончатся переговоры и об этих консулах, но, по счастью, опасения были напрасны, и еще по пути к Бозанти было получено разрешение соединенному каравану следовать в Константинополь вместе.

На эту же ночь нашли еще конурку около конюшни, где запасливые А. расставили свои походные кровати и спали, вероятно, лучше нас всех, расположившихся вповалку, и тех, кому пришлось сидеть просто под навесом.

На следующее утро, при чудной погоде, тронулись мы лесистыми ущельями Тавра к местечку Бозанти, откуда начинается готовый участок Багдадской железной дороги. Подъехали мы вечером и видели великолепное зрелище многочисленных бивуачных огней прибывших туда по железной дороге двух-трех батальонов, долженствовавших пополнить IV армию.

На станции мы оказались в самом затруднительном положении: довезши нас туда, возницы выложили, наш багаж в складочную комнату на станции и бросили нас в темноте и без намека на помещение. По словам служащих станции, в поселке но было более пи одной свободной комнаты, так как все были заняты офицерами, и мы уже подумывали добиться разрешения прожить в каком-нибудь товарном вагоне до того совершенно неопределенного дня, когда будет пассажирский поезд в Константинополь. Это было бы очень неприятным местопребыванием для нас, ибо станция являлась главной квартирой местных служащих Багдадской дороги немцев и целый день кишела турецкими офицерами, без всякого доверия смотревшими на присутствие среди них иностранных чиновников, почему мы с радостью воспользовались любезным предложением гостеприимства субалтерного служащего при дороге грека К. Метудеса. Каким образом мы все двадцать человек втиснулись в пять комнат дома, уже населенного немалой семьей этого эллина, одному Аллаху изустно, но мы могли убедиться, что это спасло нас от немалых неприятностей; на следующее утро в густой туман драгоманы генерального консульства в Эрзеруме пошли было на базар купить провизии, но заблудились и наткнулись на группу офицеров. [518]

Те решили, что мы послали наших людей разведать военные сведения, доложили по начальству, вызвали сопровождавшего нас полицейского, который с трудом выпутался из этой истории.

К нашему благополучию, в тот же день к Бозанти подъехали спешившие к Константинополь арабские депутаты цареградского меджлиса, которым предложили экстренный поезд и к их вагону прицепили вагон II класса, в котором разрешили ехать нам, разумеется, за плату. Однако окончились переговоры по поводу этого лишь вечером, а поезд должен был отойти ночью, и вот мы около восьми часов вечера, освещая дорогу фонарями, предприняли перекочевку на станцию, неся каждый часть своих вещей, причем нам и в этом случае помогала семья Метудеса; с дамами мы простились в доме, горячо поблагодарив их за радушное, широкое и бесстрашное гостеприимство.

Теперь нам, можно сказать, повезло: поезд, как экстренный, не следовал обычным правилам пассажирских поездов и, не останавливаясь на ночь в Конии и Эскишехире, шел непрерывно, а в этих двух городах мы имели как раз время зайти в гостиницу и плотно позавтракать, захвативши в Конии запас пирожков и бутербродов на весь день, ибо далее питаться было негде. Итак, выехав 2-го, мы 5-го чуть свет были в Хайдар-Паше и с первым же пароходом переехали в самый Константинополь. На этом пароходе был и г. Подеста, драгоман итальянского посольства, приехавший встретить нас, и отныне мы были уже почти совершенно свободны, так что наш провожатый полицейский чин приходил к нам в гостиницу Токотлиан, как гость.

Через два дня мы покидали, с благословения итальянского посла и после многочисленных хлопот драгоманов итальянского посольства и генерального консула, чтоб добыть нам паспорта и обеспечить беспрепятственный пропуск, коему должен был содействовать назначенный сопровождать нас кавас посольства, столицу Оттоманского государства, которого “гостями” мы были уже сорок пять дней.

Действительно, нам никаких неприятностей не чинили и даже таможенные выпускные формальности нам произвели так легко, как только возможно, но с хайфским письмоводителем, который тут расстался с нами и поехал на юг, на Дедеагач, турецкий офицер на границе поступил иначе. Спросив г. Б., сколько имеется у него, золотой монеты, и узнав, что ее у него больше шести турецких лир (нам сказали, что можно иметь до 10 и даже до 15), сказал, что столько нельзя иметь, и предложил разменять остальное на кредитки и, вероятно, до сих пор меняет их. [519]

Так закончились наши странствия по Турции; далее мы поехали уже по цивилизованным краям Болгарии и Румынии через Яссы, где пользовались всем комфортом, не в пример первой половине путешествия.

Зато в турецких газетах по поводу нашего проезда через Константинополь было сказано, что мы приехали в сопровождении помощника пристава, причем нам разрешено остановиться в гостинице Токотлиана. “Вот новое доказательство,—восклицает репортер “Тасфири Эфкар”:—насколько турецкое правительство относится благороднее к русским консулам, нежели русское правительство к турецким консулам”!..

Текст воспроизведен по изданию: Эвакуация русских консулов из Бейрута и других городов Сирии // Исторический вестник, № 8. 1915