Глава II

Записка, поданная отцом архимандритом в январе 1845 года нашему посланнику в Константинополе, не осталась без последствий. При каких объяснениях она была сим последним препровождена в Министерство иностранных дел, нам неизвестно. Как следует предположить, в общих чертах объяснения эти были не противны предположениям Порфирия. Тем не менее во все время его странствования по Синаю и Афону она оставалась без движения. Только возвращение Порфирия в Петербург дало делу новый толчок и, как следует предполагать, на этот раз почин дела исходил если не непосредственно, то косвенно, от Святейшего Синода.

Во всеподданнейшем докладе министра иностранных дел по соглашению с обер-прокурором Святейшего Синода, Высочайше утвержденном 11 февраля 1847 года, говорится, что архимандрит Порфирий отправляется не в качестве игумена или настоятеля, а поклонника, снабженного дозволением и формальною рекомендациею от русского духовного начальства. При нем в виде поклонников, но ему подчиненных и состоящих под его надзором, посылаются 1 или 2 иеромонаха, 1 иеродиакон и 2 послушника.

Ни о монастыре, ни о братстве, ни о миссии, как видно, во всеподданнейшем докладе не сказано ни полслова — наоборот, опять отправляется в этот раз официальный поклонник с подчиненными ему поклонниками. Мне кажется, эта боязнь придать официальный характер исходила опять из Министерства иностранных дел; Святейший же Синод полагал, что не в названии дело, и согласился на эту уступку, по крайней мере он сам, при отправлении архимандрита, имел в виду Русскую Духовную Миссию в Иерусалиме, о которой в [351] первый раз произнесено точное слово в предложении обер-прокурора 17 февраля того же года Святейшему Синоду.

Инструкция отцу архимандриту составлена была также в Святейшем Синоде, ибо министр иностранных дел от 21 августа 1847 года уведомлял обер-прокурора, что он на оную согласен и находит ее вполне соответствующею тем главным основаниям, кои удостоены были предварительного одобрения Государя Императора. Инструкция эта затем по всеподданнейшему докладу министра иностранных дел была Высочайше утверждена 28 августа 1847 года (приложение 5).

Для нас она была важна в том отношении, что дает материал для суждения, чего именно желало правительство, командируя отца архимандрита в Иерусалим.

Русское братство (п. 10), по словам инструкции, посылается в Иерусалим на три года и должно состоять там не иначе, как в качестве поклонников (пп. 1 и 2). Оно помещается в Иерусалиме, по ближайшему объяснению с Патриархом и консулом (п. 11), причем предпочитается Архангельский монастырь. Руководство лиц в братстве (п. 17), наблюдение за поведением и распределение ученых и прочих их занятий (п. 8) предоставляется архимандриту, причем ему с надлежащею осторожностью дозволяется допуск к занятиям с русскими послушниками до 6 греческих и арабских юношей (пп. 8 и 9). С благословения и разрешения Патриарха дозволяется членам братства служить на славянском языке, но применяясь к греческим обычаям, и отнюдь не устраняться от служения с тамошним духовенством (пп. 5 и 7). Относительно русских поклонников, право наказывать их, разбирать их дела, наблюдать за их помещением предоставлялось по-прежнему греческому духовенству (п. 12), а русскому — только действовать на поклонников, и то при удобном случае, духовными назиданиями и собственным примером (п. 13). Только в случае нужды дозволялось архимандриту делать изустные дружелюбные представления Патриарху и консулу о том, что он признавал бы полезным для русских поклонников (п. 14). Для сопутствия русских поклонников в Назарет архимандрит мог, по согласию с Патриархом и консулом, в случае особливой нужды отпускать кого-либо из состоящих при нем лиц (п. 19). Архимандриту же предоставлялось присланные ему из Константинопольского посольства или непосредственно ему доставленные пожертвования из России передавать в Патриархию (п. 18), но уведомлять о сем консула (п. 15). Архимандриту строжайше было запрещено принимать участие в делах и вопросах политических (п. 14), и он должен был по долгу христианства и службы отечеству быть с консулом в постоянном единодушии, сообщая ему все, что узнает относительно Православной Восточной Церкви (п. 15), и принимать с должным вниманием его внушения и наставления (п. 16). В свою очередь консул был призван, при должном уважении к духовному сану, передавать ему наставления посланника, делать [352] доверительные внушения для пользы дел Церкви и службы (п. 16) и не принимать жалобы членов братства <ни> на их архимандрита, ни друг на друга (п. 17). Поездки внутри пределов Иерусалимской Патриархии дозволялись архимандриту и состоящим при нем лицам не иначе как с предварительного разрешения Патриарха (п. 20). Наконец, архимандрит о занятиях своих и своей братии обязан был каждые полгода представлять отчет в Святейший Синод, но не иначе как через нашего Константинопольского посланника и Министерство иностранных дел (п. 12).

При рассмотрении подробно настоящей инструкции несостоятельность ее невольно бросается в глаза.

Если при поездке одного отца архимандрита нельзя было рассчитывать на его инкогнито под видом простого поклонника, то неужели можно было рассчитывать на такое инкогнито, когда он ехал в сопровождении нескольких лиц и к тому же снабженный формальною рекомендациею русского правительства? Могло ли не знать об официальной его командировке греческое духовенство, а раз зная, как должно было отнестись оно к этому переодеванию официально командированного русским правительством лица в личину православного поклонника — и не одного, а нескольких зараз? Не должно ли было такое пребывание послужить источником многих затруднений для самой Миссии, на которую греческое духовенство, не допуская возможности прибегания к подобным средствам русского правительства, не могло смотреть иначе как на непрошеных русских соглядатаев?

Относительно наших поклонников положение Миссии, по инструкции, оказывалось крайне щекотливым. По жалобам поклонников на притеснения и несправедливости местного духовенства, оно, посланное от русского правительства и живущее в Иерусалиме, не имело права ничего сделать, кроме изустных дружелюбных представлений Патриарху и консулу, и должно было ограничить свое влияние на массу простолюдинов-поклонников духовными назиданиями, которые едва ли действительны, коли не сопровождаются более материальными последствиями. Ко всему этому он должен был на поклонников действовать примером собственного своего жития. Но кто же из знающих Восток не поймет, что это обоюдоострое оружие? Пример собственного благочестивого жития мог только указать на совсем противное в местном духовенстве, а в свою очередь сие последнее едва ли могло бы сносить с удовольствием такое обличение.

При таких условиях Миссия не имела права вмешиваться в политические дела, ничего не смела делать без разрешения и благословения Патриарха, а перед сим последним была поставлена инструкцией в виде даже неофициального соглядатая.

Наконец, даже иерархического положения Миссии инструкция не определяет. Отчет свой Миссия обязывалась доставлять [353] Святейшему Синоду, но не иначе как через посредство Константинопольского посланника и Министерство иностранных дел. От кого же она действительно зависела — от Святейшего ли Синода, от русской ли дипломатии?

В заключение самое название, данное ей, было в высшей степени туманное. Она не названа ни Миссиею, ни монастырем, а новым, никому не известным именем — Русское братство, которое представляло какой-то странствующий временный монастырь, без постоянного помещения.

Единственное, что этому братству или, вернее, его архимандриту, разрешалось инструкцией, были ученые занятия, и не только одному, но ему еще давались в помощь несколько молодых сил. Эта последняя часть инструкции и подкупила в ее пользу отца архимандрита Порфирия. Предположения его об устройстве обители в Иерусалиме, очевидно, не прошли. Он просил, как сказано выше, позволения остаться еще на год для ученых занятий — ему отказали. Теперь ему предлагали осуществление его желаний даже в увеличенном размере; ему оставалось ухватиться за это, сознавая, что все остальные статьи инструкции не имеют никакого практического значения. Он согласился.

Но при этом невольно возбуждается вопрос: отчего самые простые, наглядные вещи, как только касаются Иерусалима, непременно принимают иные, нередко фантастические образы?

С возвращением отца архимандрита Порфирия в Петербург ни Министерство иностранных дел, ни Святейший Синод не в праве были отказываться незнанием дел в Иерусалимской Патриархии. Сведениям письменным, а тем более изустным, отца Порфирия они доверяли, ибо иначе незачем было его назначать вторично в Иерусалим. Затем, поневоле возбуждается вопрос: чего желалось им в Иерусалиме? Если иметь официального соглядатая, то для этого незачем было посылать не только одного, но нескольких духовных лиц, и к тому же монашествующих — это гораздо лучше мог исполнить простой вице-консул. Если оказать помощь местному православному населению против иноверных пропаганд, то об этом и намека в инструкции нет. Признавали ли они необходимым принять на себя заботы о русских поклонниках? Но этому именно противоречит п. 13 инструкции. Если, наконец, желали послать ученую экспедицию, то какая была побудительная причина не назвать вещи ее настоящим именем? И вопрос поневоле — для чего именно при принятых условиях состоялась посылка Русского братства в Иерусалим? — так и останется без ответа. И не хуже ли всех возможных затруднений, которых наша дипломатия опасалась возбудить на Востоке, оказались эти недомолвки, эти выказанные страхи, несовместимые с достоинством ни русского правительства, ни Православной Церкви? [354]

Если мы, ввиду недоверия к Иерусалимской Патриархии, ввиду желания оказать помощь нашим поклонникам и противодействовать иноверным пропагандам, которые никого не спрашивая назначали епископов и восстановляли в действительности не существовавшее в течение семи столетий латинское патриаршество, хотели что-либо сделать посылкою Духовной Миссии, то мы должны были или это провести, или вовсе не подымать вопроса. Мы решились, как часто у нас бывает, проделать наружно и собственными руками уничтожить все, что это наружное представляло или должно было представлять.

Между тем в то время, как составлялась, рассматривалась и утверждалась настоящая инструкция, определялся состав самой Миссии и изыскивались средства для ее содержания. Кроме архимандрита Порфирия, поставленного во главе Миссии, при нем, по ходатайству Высокопреосвященного митрополита Новгородского Антония и графа Протасова, были назначены бакалавр Санкт-Петербургской семинарии Феофан 18 и студенты: Петр Соловьев и Николай Крылов. По ходатайству же отца архимандрита был к нему назначен его неизменный послушник Иван Будземский.

Этим и предполагалось на время ограничить состав Миссии. Ежегодный расход Миссии определен был в 7.000 рублей, которые распределялись следующим образом:

Жалованье архимандриту

1.500

иеромонаху

1.000

2-м послушникам

1.000

<Итого>

3.500

На общий стол

2.000

На вклад (Патриархии) за помещение

300

На наем прислуги

300

На разъезды и вспоможение Русским поклонникам

300

Эта более чем нищенская сумма, с которою мы мечтали что- либо сделать против тысячных сумм иностранных пропаганд, не может не поразить в особенности тремя своими цифрами. Мы навязывали свою Миссию Патриархии, которая по многим вышеизложенным причинам не могла относиться к ней сочувственно. Задобрить Патриархию или уменьшить ее недоброжелательство возможно бы было, показав ей ту материальную пользу, которую могла бы Патриархия извлечь из Миссии, а эта материальная польза выражалась в 300 рублях за помещение пяти лиц, то есть сумма меньше той, которую бы получила Патриархия от помещения простых поклонников. Не менее поражает цифра милостыни нищим — 100 рублей, и это в стране, [355] где каждый житель рассчитывает на милостыню и по размеру ее судит о значении дающего. Наконец, если мы даже отделим половину назначенной суммы <в> 300 рублей на разъезды, то мы увидим, что на 500 поклонников, приходивших тогда ежегодно на поклонение к Святому Гробу, было назначено вспоможение в 150 рублей, или около 30 копеек <на каждого, и это <в то время>, когда не было ни дарового помещения, ни удешевленного проезда.

Но и эта нищенская сумма возбудила препирательство и толки, на какую смету ее отнести — ни Министерство иностранных дел, ни Святейший Синод не желали принять этот ежегодный расход на свой счет. Кончилось дело тем, что расход этот после долгого спора был отнесен на суммы Духовного ведомства.

О ризнице постановлено позаботиться митрополиту Новгородскому, и, как о расходе единовременном, на нее были достаточно щедры, ассигновав 11.578 рублей 36 копеек, из которых половина была отнесена на счет сумм Духовного ведомства, причем 3.500 рублей отнесены на типографский капитал, а 2.289 рублей 18 копеек — на экстраординарные расходы Духовного ведомства.

Наконец, на экстраординарные расходы для переезда Миссии было назначено 4.578 рублей 35 копеек тоже из сумм Духовного ведомства.

Таким образом, и по составу своему, и по денежным на содержание ее средствам, наконец, и по обязательству представления полугодовых отчетов, эту вторую Миссию отца архимандрита Порфирия можно назвать вполне зависимою от Святейшего Синода и им вызванною к жизни.

Когда таким образом все вопросы по нашей Духовной Миссии, казалось, были вполне удовлетворительно решены и ей предстояло только отправиться на место своего назначения, отец архимандрит, памятуя затруднение, встреченное им в первую командировку вследствие требования с него за заграничный паспорт, которое составляло крупный процент его содержания, обратился в Синод, а сей последний в Министерство иностранных дел с просьбою выдать ему и членам Миссии паспорта наших заграничных агентов, то Министерство испугалось даже такого требования, так как удовлетворение оного нарушило бы инкогнито едущих, а потому предоставило им получить паспорта в Одессе на правах простых поклонников.

Получив отказ в курьерском паспорте, Миссия 14 октября 1847 года выехала из Санкт-Петербурга и 2 ноября была в Одессе. Здесь отца архимандрита не задержали так долго, как в первый раз: 21 ноября он с прочими членами Миссии на казенном пароходе «Херсонес» отплыл из Одессы и 23 ноября был в Константинополе, остановившись в доме коммерческой канцелярии нашего посольства, в квартирах посольского духовенства. По представлении Миссии нашему посланнику, она принимала благословение на [356] Иерусалимском подворье от представителя Иерусалимской Патриархии в Константинополе архиепископа Фаворского Иерофея 19, а затем от Вселенского Патриарха Анфима VI 20 в присутствии всего Священного Синода его. Прием Миссии Константинопольским Патриархом был вполне радушный, и по его приглашению Миссия присутствовала на богослужении, совершенном Патриархом в день святого Андрея Первозванного. Имея под руками наше посольство, с которым одним он говорил о делах Патриархии, Константинопольскому Патриарху не было причины не оказать радушия к проезжему единоверному духовенству, глава которого был к тому же его старый знакомый.

Пробыв два месяца в Константинополе, Миссия на австрийском пароходе выехала в Бейрут, где, не застав Базили, бывшего в Иерусалиме, выехала 7 февраля сухим путем в Иерусалим, куда прибыла 17 февраля 1848 года и на следующий день вручила Патриарху Иерусалимскому Кириллу письмо митрополита Санкт-Петербургского 21. Описывая это представление в официальном письме, отец архимандрит говорит: «Мы обрели благодать перед лицом Его Блаженства; по прочтении письма он отвечал, что он с любовью приемлет нас точно так же, как и свое духовенство святогробское, и предложил нам оставаться в монастыре Святого Гроба (Патриархии) до Пасхи, отведя то помещение, которое он сам занимал, будучи наместником, присовокупив, что о постоянном помещении нашем последует совещание и решение в свое время».

Таков был официальный прием, но из сообщения Базили, который в то время был в Иерусалиме, мы узнаем, что Патриарх выражал ему опасения относительно приехавшей Миссии, могущей возбудить неприятности в случае неуместного вмешательства ее в дела святогробские или неуместных притязаний, основанных на неопытности в делах иерусалимских. Эти опасения были, прибавляет Базили, устранены моими объяснениями. Знать эти объяснения, конечно, было бы весьма желательно, как проливающие свет на взгляд Базили на нашу Духовную Миссию. Единственное объяснение, могущее успокоить Патриархию, заключалось в признании, что Миссия ничего не значит и ничего не будет делать. Но именно это объяснение, сомневаюсь, чтоб мог дать представитель русского правительства, а поэтому его предположение об успокаивающем действии его объяснений мы должны приписать к некоторому самообольщению.

Как увидим ниже, не это объяснение, основанное на общих фразах, успокоило Иерусалимского Патриарха, а иное, о чем речь будет впереди.

Отец архимандрит находил Иерусалим в этот свой приезд несколько иным против того, чем его оставил. Положение в нем слагалось так, что при несколько большей энергии, умении и знании местных обстоятельств, действительно, Россия могла бы многое сделать в Святой Земле. [357]

Вместо престарелого Патриарха Иерусалимского Афанасия 22 отцу Порфирию пришлось на этот раз в Иерусалиме встретиться с недавно избранным Патриархом Кириллом 23, с которым начиналась новая эра в Иерусалимской Патриархии. Пока доживал Афанасий, пока в Иерусалиме жили еще старцы, выросшие у Святого Гроба, предания Патриархии сохранялись неукоснительно, а в числе их и, если так можно выразиться, наследственность патриархов (вопрос наследования Патриаршего трона. — Ред.). В течение почти трех веков было всего 16 патриархов в Иерусалиме и каждый из них, чувствовавший приближение смерти, назначал своего наследника, и не было примера, чтоб назначенный таким образом не замещал умершего Патриарха. Понятно, что Патриарх назначал своим наследником человека, близко к нему стоявшего, знавшего его цели и намерения. Правда, и цели эти были за это время проще и не так многочисленны: бороться с францисканами за сохранение святынь и задаривать с этою целью все мусульманское начальство — от последнего турецкого сторожа в Иерусалиме до султана в Константинополе, а для этих задариваний добывать денежные средства — составляло всю политическую программу Патриархии начиная с XVI века.

Обстоятельства за последнее время стали изменяться, и одними денежными средствами нельзя было бороться с развивающеюся иноверною пропагандою. Нужно было изменять вековую политику и изыскивать новые средства для борьбы. Между тем новые обстоятельства стали влиять на предания, и Кирилл первый нарушил наследственность патриархов. Афанасий, умирая, назначил своим наследником архиепископа Фаворского Иерофея — человека, долго проживавшего в России и к ней расположенного. Кирилл, тогда епископ Лиддский, напирая на то, что Иерофей слишком близок к России и, вероятно, сопровождая это обвинение более вескими доказательствами, успел так настроить Порту, что Патриархом оказался он, а не Иерофей. Мы же, если даже и знали обо всем этом, то во всяком случае не отстояли Иерофея, а помирились с совершившимся фактом или, что еще вероятнее, сами поддерживали Кирилла. К такой, если так можно выразиться, узурпации Кириллом патриаршего престола, старцы иерусалимские не могли отнестись равнодушно и встретили Кирилла довольно враждебно. В свою очередь и Кирилл, показавший пример того, что можно предвосхитить патриаршее достоинство, не чувствовал прочной под собою почвы. В таком положении застала его новоприбывшая Русская Миссия, и от того положения, которое она займет, зависела будущность Кирилла. Она могла или поддержать его, или сойтись с его врагами.

Не менее враждебное положение царствовало в то время и среди иноверцев. В протестантском мире рознь национальностей выражалась в борьбе английского консула Финна с прусским ставленником епископом Гоббатом — рознь, в то время только начинавшаяся [358] и разыгравшаяся даже арестованием Гоббата Финном. В латинском же палестинском мире совершался такой существенный для будущности латинства перелом, который можно было бы сравнить разве со значением Крестовых походов. В этой переживаемой тогда истории латинства в Иерусалиме есть много сходства с нашими отношениями к Иерусалимской Патриархии, и потому позволю себе несколько подробнее на ней остановиться, как крайне для нас назидательной, тем более что происходила она на глазах отца архимандрита Порфирия.

Назначение протестантского епископа в Иерусалим и пребывание там русского архимандрита не могли не обратить на Святую Землю внимание латинского мира, представителями которого являлись там дотоле несколько монахов францисканского ордена. После падения латинского Иерусалимского королевства завоеватели, конечно, более сочувственно относились к православным, не менее терпевшим от латинян, чем мусульмане, и в течение целого почти столетия в Иерусалиме не было ни одного оседлого латинянина. Только в первой четверти XIV века появляются в Иерусалиме латинские монахи, и именно францискане, принимающие громкое название — хранителей Святой Земли. Но и тут в течение последующих двух столетий, до завоевания Святой Земли турками, латинян скорее терпят, чем разрешают жить. Только новые завоеватели стали смотреть на всех христиан — православных и латинян — безразлично, с равным презрением, признавая их источником для извлечения денежных средств. С этой поры, поставленные в одно и то же положение, цели и задачи францискан сделались тождественными с Иерусалимской Патриархиею: овладеть наибольшим числом святых мест, а для достижения этой цели — располагать наибольшими денежными средствами. Разница между представителями православия и латинства заключалась лишь в употреблении избытка этих средств. У первых избыток этот шел на обогащение родственников и близких членов Иерусалимской Патриархии, у вторых — более дисциплинированных — он шел на обогащение специально францисканского ордена. Те же вопросы, которые возбудились в 40-х годах (XIX столетия. — Ред.) у русского правительства, а именно: целесообразно ли расходуются все присылаемые пожертвования и соответствуют ли этим пожертвованиям достигнутые результаты, — возбудились в то же время и в голове вновь избранного Папы Пия IX 24.

Ответы на эти вопросы были, конечно, неудовлетворительные. Мы на них отвечали посылкою Русского братства с отцом архимандритом Порфирием во главе, Римский двор — восстановлением уже в течение трех столетий даже титулярно несуществовавшего Иерусалимского Патриарха и назначением им проведшего всю свою жизнь в миссионерской деятельности в Месопотамии и Сирии [359] Иосифа Валерги. Его застал уже в Иерусалиме отец Порфирий по приезде своем, так как в декабре 1847 года, после шести с половиной-столетнего отсутствия, Святой Град вновь увидал в своих стенах Латинского Патриарха. Но положение сего последнего было крайне неутешительно. Францискане встретили его по наружности радушно, но вместе с тем категорически заявили, что Папа мог его назначить, что они подчиняются решению Наместника Христа, но, на основании папских же булл, они единственные здесь хозяева и, что важнее, единственные распорядители всех денежных средств, а потому Валерга может делать что желает, но они не уступят ни одно из принадлежащих им святых мест, ни одной церкви и ни одной полушки из получаемых средств. В таком безысходном, казалось, положении застал латинский мир в Иерусалиме и архимандрит Порфирий.

Знаю, что мне могут возразить, что православный мир в религиозном отношении не то, что мир латинский. Здесь францискане и Патриарх — слуги одного и того же распорядителя судеб латинского мира — Папы; там же Иерусалимский Патриарх и Всероссийский Святейший Синод только подчиненные отвлеченной идее — Церкви, которой они равноправные столпы. Все это совершенно верно, но дело в том, что не забегая вперед, так как конец борьбы между Валергою и францисканами принадлежит другому периоду, я скажу здесь только, что Валерга сломил францискан и создал новый латинский мир в Святой Земле не при помощи Папы, оказавшегося бессильным, а при помощи французской императорской дипломатии. На нашей православной стороне в действительности были ключи от денежного сундука, значит, шансы были скорее в нашу пользу, а потому видеть в Иерусалимском Патриархе лишь епископа на русском жаловании не представлялось вовсе мифом. Но там знали, чего желали и был Валерга, здесь — к сожалению, этого не знали и был отец Порфирий.

После этого отступления, неизбежного для понимания религиозного положения дел в Святой Земле в это время, возвращаюсь к прерванному рассказу о судьбах Русского братства.

Первое, о чем русская Миссия позаботилась, — было о помещении. Мы видели, что Патриарх Кирилл обязательно поместил ее, состоящую из пяти человек, возле себя, в тех самых келлиях, в которых он один жил как наместник, присовокупив, что о постоянном ее помещении последует совещание и решение в свое время. Это решение, заключавшееся в переводе Миссии в Архангельский монастырь, последовало в конце апреля, причем, по распоряжению Патриарха, приступлено было в нем к самонужнейшим поправкам и починкам. После вечерни 16 августа 1848 года Патриарх с Синодом благословил Миссию водвориться в поправленном Архангельском монастыре и совершать в церкви оного службу на славянском языке. Миссия [360] заняла в верхнем этаже 18 комнат и в нижнем 4 — для столовой, кухни и поклажи. В нижнем этаже оставалось еще много комнат, в которых Патриарх разрешил размещать разноплеменных поклонников только духовного звания и преимущественно российского духовенства, на что, однако же, имея Патриаршее разрешение, архимандрит не решался, не испросив предварительно на то же разрешения Святейшего Синода. Кроме того, Миссии было великодушно предоставлено пользоваться находившимся при монастыре садом. За эти поправки Святейший Синод разрешил, кроме ежегодно передаваемых через Миссию в Патриархию денег за помещение, выдать Патриархии единовременно 700 рублей. Кроме того, архимандрит ходатайствовал о необходимости отпустить 3 тысячи рублей на отделку церкви в Архангельском монастыре, ссылаясь на существующий в Патриархии обычай, по которому каждый новый игумен, кроме ризницы в обширном значении этого слова, обыкновенно обновлял и саму церковь своего монастыря.

Под первым впечатлением нового помещения архимандрит писал: «Все келлии, кроме приемной, малы, тесны, низки и убоги». Через полтора года своего пребывания в Архангельском монастыре архимандрит 29 октября 1849 года так описывал помещение Миссии нашему Константинопольскому посольству: «Архангельский монастырь был перестроен для кратковременного помещения поклонников. Сообразно с этою целью он загроможден лестницами, террасами, келлиями, кухнями и портомойнями в таком беспорядке, с таким неудобством для жизни и с таким безвкусием, что величайшее терпение ослабевает и вянет. А келлии — одни темны, другие кривы и ниже одна другой, все очень низки, малы, душны и походят более на пещеры и даже на ящики, чем на комнаты. В прошлую зиму (1848/49 гг.) от проливных дождей и от снега они промокли чрез плоские каменные крыши так, что не высохли и летом. Духота от извести и спертого воздуха и сырость повредили здоровью членов Миссии... Нет покоя от прилива, шума и отлива разноплеменных поклонников, помещаемых (Патриархиею) вместе с нами в сей обители. В начале 1849 года, в отсутствии <членов> Миссии, одна армянка, стакнувшаяся с англичанином и надзираемая армянским духовенством, вошла под покрывалом в Архангельский монастырь будто для поклонения, а вышла в другом виде и очутилась там, где ее ожидали для венчания. В Великом посту 1849 года греческий поклонник, задумавший поститься 40 дней, тайно поместился в подземельи сего монастыря и после двадцатидневного подвига ревности не по разуму был открыт и вынесен оттуда полумертвый. Такие и подобные явления могут повторяться в не своем приюте Миссии, без ее ведома, сверх ее чаяния и к ее крушению, и набрасывать на нее чужие тени ввиду многих иноверных соглядатаев ее жизни...» Ввиду всего вышеизложенного, отец Порфирий предполагал построить тут же особый для Миссии [361] флигель, сооружение которого принимал на себя Патриарх, «но, пишет далее архимандрит, любовь вызывает любовь, а поэтому справедливо и естественно на щедроты отвечать щедротами, а посему за безвозмездное сооружение он полагал бы давать Патриархии по 2 тысячи рублей в год в течение шести лет».

Этому докладу архимандрита наше посольство в Константинополе поверило только, как оно пишет 30 января 1850 года, когда многие поклонники подтвердили его справедливость о сырости и неудобствах келлий, причем и с своей стороны полагало желательным приступить к постройкам дома для помянутой Миссии, которые Патриарх согласен принять на иждивение Святого Гроба, но в таком случае нужно будет сделать единовременный вклад в 12 тысяч рублей. Святейший же Синод 6 октября 1850 года постановил: о неудобстве здания Архангельского монастыря и необходимости в оном переделок, а также о внесении за оные в кассу Святого Гроба в течение шести лет ежегодно по 2 тысячи рублей, — иметь особое суждение.

Между тем приближалось второе ненастное время, и отец архимандрит, видя что представленное им предположение <предложение> не имеет желанного результата, обратился к первоначальному своему предположению, возникшему во время первого его пребывания в Иерусалиме, а именно: возможности приобретения русским правительством в собственность дома, смежного с храмом Воскресения, а также находившегося на куполе оного мусульманского гарема, причем отец Порфирий полагал, что в случае заявленного о сем Государем Императором желания можно было бы получить его в подарок от султана. Доклад этот заинтересовал и Базили, и наше Константинопольское посольство, чрез которых он был послан и дошел до Государя Императора, который положил на нем следующую собственноручную резолюцию: «У турков я ничего не намерен просить. Денег не щажу. Занять гарем наемным образом».

Это было в конце 1850-го или в начале 1851 года. Такая близость русских к храму Гроба Господня сильно испугала Патриархию и она предложила свои услуги для приобретения дома и гарема. Посольство и консульство ухватились за это предложение и предоставили ведение дела Патриархии. Тогда последняя, с одной стороны, торгуясь и давая невозможно низкую цену продавцу, отклонила его от продажи, а с другой стороны — так разгласила это дело, что иностранные посольства заговорили о нем в Константинополе, и от всего дела осталась только энергическая резолюция покойного Государя.

Но дело о помещении все-таки не подвигалось, и Миссии пришлось еще две зимы прожить в тех душных и сырых ящиках Архангельского монастыря. Даже Базили решился вмешаться в дело и во время пребывания своего в Иерусалиме в марте 1852 года настаивал [362] перед Патриархом о необходимости устройства помещения Духовной Миссии. Патриарх затруднился исполнить это, ссылаясь на турецкое правительство, которое будто бы не разрешит увеличивать монастырь. На это Базили предложил Патриархии фиктивно уступить на 15 или 20 лет яффскому вице-консулу пустопорожнее место, принадлежащее Патриархии и лежащее к югу от Архангельского монастыря, и на нем в некотором от монастыря расстоянии возвести здание на наши средства. Патриарх отклонился в то время от положительного ответа, но через месяц в Константинополе, где он встретился с возвращающимся из отпуска из Киева архимандритом, между сими последними произошло, по настоянию нашего поверенного в делах, соглашение в следующих статьях:

1. Патриарх предписал заготовлять нужный для постройки материал.

2. Патриарх испросил разрешение на постройку нового странноприимного дома с северной стороны монастыря, против чего ближайшие соседи с этой стороны — латиняне не посмеют ничего сказать.

3. Новый дом следует строить как можно дальше от монастыря и никак не на южной стороне из опасения турецкого правительства.

4. Миссии предоставляется и при новом доме пользоваться церковью и садом монастыря и даже сим последним в случае увеличения Духовной Миссии.

«Так как предложения сии делались собственно лицу нашего архимандрита с совершенным добродушием и готовностью, то ему оставалось только согласиться», — пишет наш поверенный. Совершенно верно, отцу архимандриту действительно ничего не оставалось более как согласиться не только с предыдущим, но даже <и с тем> если бы Патриарх потребовал немедленного его отъезда из Иерусалима, так как единственное лицо, могущее его поддержать — наш поверенный в делах — очень наивно, чтоб не сказать более, верил в крайнее добродушие и искреннее расположение, высказанное Блаженнейшим Патриархом голосом истины по поводу соучастия его к благосостоянию наших священнослужителей в Святом Граде.

Между тем простой просмотр этих соглашений ясно указывал, что в них не было ни одного слова правды. Так, первая статья расчитанная на эффект, не вязалась со второю, ибо казалось необходимым прежде испросить разрешение на постройку, а затем уже заготовлять необходимый для нее материал. Если же Патриарх был так уверен в разрешении постройки, то как же согласить эту уверенность с опасениями, высказанными тем же Патриархом Базили, что турецкое правительство не разрешит увеличить монастырь.

Что касается до третьей статьи соглашения, то достаточно взглянуть на нижеследующий чертеж,  [363]

чтоб понять разницу в предложениях Патриархии от предложений русских. Эти последние, по словам Базили, предполагали выстроить дом для Миссии на улицу, имея, таким образом, независимый выход. Патриархия между помещением Миссии и улицею оставляла Архангельский монастырь, чрез который должен был проходить вход в дом. Кроме того, предложенное Патриархиею место граничило с латинянами, которые, конечно, во-первых, вмешаются насколько возможно, чтоб воспрепятствовать самой постройке, и, во-вторых, никоим образом не позволят ей распространиться за пределы Архангельского монастыря, не продав, конечно, ни пяди земли ненавистным им схизматикам. А что такие предложения витали в голове наших константинопольских дипломатов, то это видно из продолжения того же письма нашего поверенного в делах. «При таком устройстве (то есть вышеприведенном соглашении) оставалась, — пишет он, — утешительная надежда, что в Святом Граде, на месте, признанном самим Патриархом удобным, будет устроена отдельная русская обитель, которая в отдаленное более благоприятное время может расшириться и украситься собственною отдельною церковью, по сломке ближних домов, принадлежащих монастырю Святого Гроба, и по крайней бедности обывателей доступных к приобретению покупкою за весьма незначительную цену... Само собой разумеется, — присовокуплял он, — что таковой взгляд на будущность не был сообщен Патриарху». А сей последний — прибавим мы — должно быть, не догадался. Невольно возбуждается вопрос: кто кого и к чему обманывал?

Необходимым следствием присутствия Миссии нашей в Иерусалиме была потребность иметь для нее приличное помещение. Весь интерес греческой Патриархии поэтому был не допускать ее до такого помещения, потому что пока его не было, Миссия была только гостьею Патриархии и более ничего. Если мы желали иметь в [364] Иерусалиме Миссию, тогда просто нужно было купить место и выстроить ей помещение, что никто не мог нам запретить, как ясно доказали события последующих лет. Если нам Миссия была не нужна, то незачем было ее навязывать Патриархии, а тем более унижать собственного нашего представителя, делая положение его в Иерусалиме невозможным.

Между тем комедия продолжалась далее. В том же письме поверенный наш в Константинополе пишет, что составленный нами план и фасад постройки были одобрены Патриархом, который о каком-либо вознаграждении и слышать не хотел, почитая членов Русской Миссии своими, а не чужими. Такая деликатность глубоко трогает нашего поверенного, который считает необходимым на такую деликатность отвечать другою, а именно: он признавал неловким требовать от Патриархии какого-либо акта по постройке, который мог бы возбудить подозрение, а полезнее всего, заключает он свое донесение, ассигнованный на этот предмет вклад переслать в посольство для передачи по назначению.

Между тем и Святейший Синод, решивший, как мы видели, 6 октября 1850 года иметь о постройке или, вернее, об ассигновании на нее 12 тысяч рублей особое суждение, счел нужным для сего, наконец, 11 января и 20 марта 1852 года вытребовать архимандрита в Петербург. Но и это не удалось, ибо Министерство иностранных дел уведомило в июнь 1852 года о несвоевременности такого вызова ввиду издания <султаном> фирмана о святых местах и особенной для нас важности иметь во главе нашей иерусалимской Миссии человека опытного и вполне ознакомленного как с тамошними лицами, так и делами. Хотя, насколько мне известно, до самого объявления Крымской войны никто не счел нужным спросить опытного человека об этих лицах и делах.

Окончив это соглашение, архимандрит Порфирий уехал из Константинополя и прибыл в Иерусалим 6 мая 1852 года. Вслед за сим от 24 мая того же года наш поверенный в делах доносил, «что Патриарх (только что согласившийся) находил необходимым сократить и привести в более укромный вид план и фасад постройки, предложенной нами, из боязни возбудить подозрение турецкого правительства». И на это мы согласились ввиду крайнего добродушия и искреннего расположения, высказанного Блаженнейшим Патриархом. Мало того, через 10 дней, то есть 4 июня, тот же поверенный наш писал, что Патриарх представил свой план, за что он его благодарил, причем Патриарх объявил ему, что теперь, когда он уверен, что его не заподозрят в неохоте, он приступит к исполнению, и начал с того, что уведомил о сем Иерусалимский Синод, а когда получится благоприятный отзыв местного начальства, тогда <он> войдет куда следует с представлением. Конечно, можно было бы спросить у Патриарха о материале, который он, по 1-й статье соглашения, приказал [365] заготовлять еще в октябре 1851 года, но нашему посольству, жившему на прекрасной русской императорской даче в Буюкдере, было, конечно, безразлично, где помещается Духовная Миссия в Иерусалиме, Бог знает для чего призванная и только напрасно увеличивающая переписку.

Вслед за сим 11 августа 1852 года последовало и визириальное письмо к паше Иерусалимскому о разрешении постройки, к осуществлению которой затем, кажется, ничего более не могло препятствовать. Но 8 октября архимандрит уведомлял Святейший Синод, что Патриарх, возвратившись в Иерусалим, по переговорам с Базили, решился не строить новый дом, а отделать дом святогробский на противоположной Архангельскому монастырю стороне улицы (ныне новая Патриархия) и соединить его с сим последним крытым через улицу переходом. Дом этот должен быть готов после Пасхи 1853 года. Отделывая же этот дом снаружи, уведомлял далее архимандрит, Патриархия отказывается снабдить его мебелью и рухлядью, на что потребуется до 1 тысячи рублей. Приходится, прибавляет архимандрит, с этим согласиться ввиду мрачного политического горизонта. Но, прибавим мы, пришлось архимандриту и нашей Миссии провести не только пятую, 1852/53 гг., зиму, но и шестую, 1853/54 гг., оставаясь все в тех же ящиках Архангельского монастыря.

Мы остановились на этом эпизоде, далеко не стоящем такого внимания, потому, что он представлялся для Миссии крайне существенным, можно сказать, краеугольным камнем для будущего существования ее и поглотившим в течение 7 лет все ее внимание.

После помещения, конечно, были всего важнее для Миссии денежные средства. Мы выше заметили, как нищенски были ассигнованные ей штаты. Кроме этих 7.000 рублей ежегодных, в течение 6 лет, с 1848 по 1854 годы, было еще ассигновано Миссии Синодом с 1849 года ежегодно по 100 рублей из типографских его сумм на письмоводство; единовременно архимандриту по случаю его поездки в отпуск в Киев на зиму 1851/52 гг. — 500 рублей из 20.000 капитала (но зато удержаны 600 рублей жалованья за это время); и учителям Миссии: арабского языка Сарруфу всего 100 рублей, и новогреческого — афонскому иеродиакону Мелхиседеку — 150 рублей, хотя оба получали содержание не от казны, а из уделяемой самими членами Миссии на то суммы из получаемого ими содержания. Итого, излишне против назначенных по штату в течение шести лет — 650 рублей. Кроме того, послано было разных книг из запасов Синода и разных вещей для ризницы на 1469 рублей 85 копеек, причем еще в сентябре 1848 года поставлено на вид архимандриту в своих требованиях довольствоваться только самым необходимым.

Наконец, в самом составе Миссии произошли за этот период времени только следующие перемены: нанят был на собственные средства Миссии в конце 1848 года в Бейруте собеседник арабского [366] языка Фадл-алла-Сарруф ив 1851 году — такой же собеседник для новогреческого языка афонский иеродиакон Мелхиседек, а в апреле 1852 года уехал в Россию причетник миссии студент Крылов, не выдержав более четырех зим в Архангельском монастыре.

Что этот состав Миссии был недостаточен, сознавало даже наше бейрутское консульство. Базили от 13 апреля 1849 года еще по собственному почину писал: «Архимандрит Порфирий и иеромонах Феофан сознают себя не совершенно способными для исповеди поклонников, к ним притекающих, и было бы во всех отношениях весьма желательно, чтоб поклонники наши находили в Иерусалиме подобающее утешение исповеди у лица, способного наставить и руководить их совестью». При этом Базили находил еще необходимым увеличить состав Миссии двумя студентами, из общего числа которых от времени до времени один мог бы быть командируем в консульство в Бейрут для усовершенствования в греческом и иностранных языках по обширной переписке консульства с духовенством и для ознакомления на опыте с делами восточной Миссии. Это предположение Базили вполне разделял наш посланник в Константинополе, но Синод постановил ожидать о сем представления архимандрита. Но когда в декабре 1851 года архимандрит ходатайствовал об увеличении Миссии одним иеромонахом из греков (имея в виду иеродиакона Мелхиседека) и переводчиком арабского языка (имея также в виду жившего при миссии Ф. Сарруфа) и двумя студентами, то Синод ничего ему не ответил.

Располагая такими ограниченными средствами, такою поддержкою Константинопольского посольства, зная состав Миссии, мы, конечно, не вправе и ожидать от нее каких-либо результатов.

Если не было где самой поместиться, трудно было найти помещение для училища, а в особенности для арабских и греческих пенсионеров, хотя увлекающийся отец архимандрит Порфирий еще 21 февраля 1850 года перед отправлением своим на Синай писал Святейшему Синоду: «Изучить зодчество, обряды, церковные обычай и историю Восточных Церквей с запасом знания языков халдейского, армянского, сирского, арабского, персидского, коптского и ефиопского, для чего потребно 12 питомцев наших семинарий, — такова должна быть задача Русской Духовной Миссии, водворенной в Святой Град». Вся эта задача, о которой никто не дал себе труда подумать и даже ответить, окончилась покупкою в 1851 году отцом архимандритом маленького абиссинца Фрументия, которого Порфирий предполагал приготовить в священники для абиссинян. Но и этот маленький невольник Русской Миссии исчез затем безследно — умер ли, живет ли в своей дальней родине, вспоминая о Русской Миссии. Кто об этом когда-либо интересовался?

Отец архимандрит Порфирий, если бы даже отдавал себе ясный отчет о задачах Миссии, во главе которой он был поставлен, должен [367] был сознаться рано, что без поддержки извне, из Константинополя и Петербурга, всякая его самостоятельная инициатива повела бы только к тому, что против него восстала бы Патриархия и сделала бы его пребывание в Иерусалиме еще более невозможным. К тому же и личные его вкусы, как было уже сказано выше, влекли его к домашним, кабинетным, ученым занятиям. Весь углубленный в оные, живя в далеком прошлом, его не близко трогали вопросы современности, и они проходили перед ним незамеченными или нестоющими его внимания. Вот причины, отчего все его отчеты, представленные им в Святейший Синод, носят на себе характер исключительно ученый. На себя он смотрит как на ученого, посланного с специальною целью изучить древнюю Восточную Церковь, на членов Миссии — как на своих учеников, обязанных помогать ему в его ученых трудах и занятиями которых он должен руководить.

Но если такова была цель его посылки, то едва ли состав Миссии соответствовал ей: ни один из ее членов не был к ней подготовлен, да и сам отец архимандрит, будучи ученым человеком, едва ли был в состоянии руководить занятиями других — для этого он был слишком исключителен и своеобычен и в трудах членов Миссии видел лишь собрание и подготовление материалов для собственных своих занятий. Понятно затем, что во всех девяти отчетах, доставленных отцом Порфирием, было только и речи о его личных ученых трудах и о занятиях — также ученых — подчиненных ему лиц. Мало того, он считал даже необходимым к этим отчетам прилагать в подлиннике разные переводы и другие исследования членов Миссии. Но напрасно бы искали в них малейших сведений о наших поклонниках и их нравственном и материальном положении, об иноверной пропаганде и ее успехах, наконец, о состоянии Православия и православных в Святой Земле. Еще менее найдется там сведений о том, что есть и чем, по его понятиям, должна бы быть Русская Миссия в Иерусалиме.

По вопросам современным во все 6-летнее пребывание его в Святой Земле мы имеем от него лишь донесение о Сирийской Православной Церкви за 1848 год, об избрании в 1846 году на Александрийский Патриарший Престол Иерофея и о препирательствах по этому поводу в Константинополе и, наконец, только в 1851 году указание, что он сообщил в первый раз Базили некоторые сведения о положении Иерусалимской Патриархии. Можно ли затем винить кого бы то ни было, что отчеты эти до сих пор лежат в архиве и едва ли не нами первыми были прочитаны? Да и действительно, не это требовалось от Русской Миссии, и это ясно доказал сам Синод, не только прочитав, но и приказав, хотя и в извлечении, напечатать первое его живое слово о положении Сирийской Православной Церкви 25.

Патриарх Кирилл скоро узнал как отца Порфирия, так и положение нашей Миссии. Если от сей последней нельзя отделаться [368] разом, думал он, то лучше ученый Порфирий, чем кто-либо другой. Имея за себя бейрутского консула и константинопольское посольство, Духовная Миссия в Иерусалиме не представляла для Патриархии никакой опасности. Наоборот, отец Порфирий представлял даже в известных случаях приятного собеседника, льстя некоторым слабостям которого, можно было заполонить <его> в свои сети.

Немудрено после того, что через год по прибытии нашей Миссии в Иерусалим, а именно 13 апреля 1849 года, Базили находил возможным писать нашему Константинопольскому посланнику: «Успех благого учреждения нашей Миссии не только оправдал, но даже превзошел все мои ожидания, судя по краткосрочности годового срока в подвиге духовном. В самом деле, если основною целью сего учреждения должно полагать славу Российской Церкви <там>, где сходится духовенство всех народов, и вящее сближение духовенства нашего с восточными нашими единоверцами, то Миссия наша открыла под самыми счастливыми знамениями свой духовный подвиг, как по внешним своим отношениям к греческому духовенству, к туземцам разных исповеданий, к агентам европейских держав и к иностранному духовенству, пребывающему в Иерусалиме, так и по внутреннему устройству и порядку Архангельской обители и по строгому благочинию церковному в оной. Патриарх Кирилл не может нахвалиться архимандритом нашим... Ныне вместо холодной недоверчивости Патриарх питает более доверенности к нашему архимандриту, чем к своим подчиненным, и охотно с ним совещается о делах... Добрая слава о духовенстве нашем проникла и к мусульманам, знакомые мои приматы-мусульмане иерусалимские сами говорили мне, что если бы духовные лица всех христианских племен следовали примеру иерусалимских отшельников, то дела Святогробские приняли бы другой оборот».

Когда Базили писал это письмо, он был уже почти десять лет генеральным консулом в Бейруте, а книга его «Сирия и Палестина» ясно доказывает, что он много лучше своих дипломатических сотоварищей знал положение дел в Святой Земле. Тем более нас вправе удивлять легкомысленный тон этого письма, принимающий последствия, или наружность, не упоминая о причинах, или сущности. Не в славе Российской Церкви было дело, а в поддержании Православия, гибнувшего в Святой Земле как в самом духовенстве, так и в среде населения. О какой славе Русской Церкви, но даже о представительстве едва ли можно говорить, когда эту славу составляли несколько монахов без приличного помещения, достаточных денежных средств и какой бы то ни было поддержки? Мы выше указывали причины, отчего Патриарх Кирилл не мог нахвалиться нашим архимандритом, которому он внешне оказывал некоторое доверие по тем же причинам, а главное вследствие враждебности к нему Святогробского братства. Но насколько это доверие было чистосердечно, [369] лучше всего доказывается вопросом о помещении, ход которого мы изложили выше. Странно, наконец, слышать от русского консула, что не православные приматы Иерусалима служат для него источником сведений, а мусульманские, и что мнение сих последних для него столь веско.

Нам в настоящем очерке приходится описывать судьбы Русской Духовной Миссии в Иерусалиме, а не Православия в Святой Земле, а тем более православной Иерусалимской Патриархии. Но поневоле приходится касаться сей последней для разъяснения положения самой Миссии — и вот причина, отчего и в настоящее время приходится сделать некоторое отступление, продолжив в кратких очерках изложенные выше судьбы Патриархии. Мы видели, что отступление от существовавших дотоле преданий по избрании Кирилла возбудило против него старцев Святогробского братства и поселило между ними недоверие. Прибытие Русской Миссии являлось для него в начале новою, если не угрозою, то неожиданностью, а между тем иноверная пропаганда выдвигала на очередь новый вопрос — православных туземцев, который представлялся Патриархии гораздо более грозным, чем все остальные.

Дело в том, что до появления в 40-х годах (XIX столетия. — Н. Л.) иноверных пропаганд, как мы видели, все цели, вся деятельность Патриархии были направлены лишь к борьбе с францисканами за святые места, так как францискане собственно пропагандою не занимались. Поэтому православное туземное население не входило вовсе в расчет Патриархии, которая довольствовалась относительно их изредка милостынею и заступничеством перед местными турецкими властями. Этим туземное население было вполне довольно, сравнения с чем-нибудь лучшим ему не представлялось, и в действительности положение его было даже лучше, чем соотечественника мусульманина, у которого даже этой слабой помощи или защиты не было.

Иным дело представилось, когда явились иноверные миссионеры, не интересуясь собственно святыми местами. Их цель была привлечь на свою сторону наибольшее число туземцев, образовать свою паству, совершенно верно понимая, что в них вся политическая сила. А так как туземцев-мусульман было бы в то время, да и ныне, опасно затрагивать в мусульманском государстве, они обратили все свои усилия на туземцев-православных. Совращение же последних не представляло особой опасности, ни еще более, благодаря вековому к ним равнодушию Патриархии, особых трудов и усилий. Следовало открыть им глаза насчет Святогробского братства, посулить им больше материальных выгод, и успех дела казался обеспеченным. Таким образом, с новыми борцами приходилось Патриархии вести новую борьбу не за святые места, а за паству. Каждое новое обращение из Православия было тяжело и как пример для будущего, а главное — как доказательство собственной слабости. [370]

Патриарх Кирилл был далеко не гением, ни даже выдающимся человеком, но у него было много здравого разума, и потому он не мог не отдать себе отчета в положении и в необходимости принять какие- либо действительные меры. Но, с другой стороны, он был чересчур грек, слишком связан с Фанаром 26, чтоб быть в состоянии оторваться от всех уз, связывающих его, и пойти твердо по новой дороге. А новая эта дорога заключалась в том, чтоб заняться исключительно местным православным населением, а как противовесом Фанара, который, конечно, это бы ему никогда не простил, опереться на Русскую Духовную Миссию.

Если иноверные пропаганды принимались прежде всего за школы, то и Патриарх Кирилл принялся за устройство таковых для православного населения. Но школы, кроме учеников, требуют средства для содержания и учителей. Трата на школы составляла новый расход, без которого доселе Патриархия обходилась, а поэтому непроизводительный, по мнений большинства старцев Святогробского братства. Отсюда новый предлог для вражды и подпольной борьбы против нововводителя — Патриарха. Еще средства, при тогдашнем богатом состоянии Святогробской казны, Патриарх мог найти, но в учителях был совершенный недостаток. Православное население, как и вообще тогда туземное население, было, можно сказать, поголовно безграмотно.

Не в лучшем состоянии образования стояло и местное греческое духовенство, которого опять вековая история приучила ко многому, но не к бескорыстию миссионерства. Приходилось создавать учителей. Патриарх Кирилл полагал возможным одним ударом создать учителей и заместить Святогробских старцев новым элементом образованных монахов, на которых он мог бы положиться. Но при этом именно случае и проявилось, насколько греческие и фанариотские узы связывали Кирилла. Обе цели совместить было бы трудно: для образования сельских учителей ему нужно было бы основать подготовительную школу, которая бы года через 3 или 4 могла бы снабжать Патриархию достаточным контингентом сельских учителей. Затем наиболее выдающиеся по своим способностям мальчики могли бы из оной быть посылаемы оканчивать свое воспитание в наши духовные семинарии и академии и наиболее достойные из них могли бы замещать места выбывающих святогробских старцев, При этой программе наша Духовная Миссия могла бы оказать как в Иерусалиме, так и в России незаменимую услугу. Приходило ли это в голову Патриарху Кириллу и архимандриту Порфирию — сомневаюсь, ибо никаких следов подобного предположения не осталось, а Кирилл решил совсем иное: открыть несколько школ для туземных детей, которые, при условии отсутствия учителей и руководства, могли существовать лишь для виду и напоказ, без всякой действительной пользы. Так открыты были школы в Иерусалиме, Рамлэ, Лидде, Сальте и [371] Бейт-Сауре, к тому же, как самые местности указывают, без всякой системы, а совершенно случайно.

Затем для образования греческого духовенства он решился наподобие Халкинской высшей школы при Константинопольской Патриархии открыть таковую при Иерусалимской Патриархии в Крестном монастыре. Не говоря уже о средствах, которые такая школа могла потребовать, нельзя не обратить внимания на то, что Халкинская школа служит рассадником высшего духовенства едва ли не всего Православного Востока; Крестная же школа могла служить только для одной Иерусалимской Патриархии, а вследствие того была слишком велика и обширна для той цели, для которой она предназначалась. Наполнив ее затем своими родственниками и соотечественниками из Архипелагских островов, Кирилл и этим не ограничился, а отправил многих недоучившихся юношей доканчивать свое учение в университеты: Лейпцигский, Венский и даже Парижский. Можно себе представить, что эти полуобразованные юноши вынесли из западных столиц, где были предоставлены собственному произволу. По возвращении они немедленно были возведены в звание архимандритов и архидиаконов и в их руки была передана Крестная школа, сделавшаяся рассадником будущих членов Святогробского братства. Не хочу сказать, чтоб образование в наших семинариях и академиях было бы идеальным, но при всех своих недостатках оно представляется таким для будущих православных монахов в сравнении с воспитанием, которое они почерпнули в западных университетах. Таким образом, и в этом отношении Патриарх Кирилл положил основание новому порядку вещей в Иерусалимской Патриархии. Надломленная палка, на которую он думал опереться, пронзила его же руку и, умирая в изгнании на Принцевых островах, низвергнутый и выгнанный своими же учениками, Патриарх Кирилл нередко, вероятно, раскаивался в том, что сам же вызвал к жизни.

Нам остается сожалеть, если архимандрит не нашел ничего иного предложить в школьном деле, сожалеть еще более, если предлагал, и Патриарх не нашел полезным последовать его советам. Как бы то ни было, но архимандрит с очевидным удивлением сообщал Святейшему Синоду, что Иерусалимский Патриарх по возвращении из Константинополя убедительно просил его 20 сентября 1852 года, как единого из своих и во имя Живоносного Гроба Господня, принять звание и обязанности попечителя (ефора) иерусалимских училищ по одной учебной части. Невольно не верится в такую неожиданную доверенность, особенно если сопоставить с тем, что 8 октября 1852 года Патриарх, как мы видели выше, окончательно отказывался от постройки приличного помещения для Миссии. Нельзя не удивляться и тому, что архимандрит, который недавно перед тем, имея благословение Патриарха пускать в Архангельский монастырь [372] поклонников духовного звания, счел нужным, однако же, испрашивать на то еще разрешение Синода, не счел необходимым спрашивать такого же разрешения в деле, когда имя русского духовного представителя связывалось с делом, польза и исход которого, как и указал позднейший опыт, были более чем сомнительны. Тем не менее отец архимандрит принялся за предложенный ему труд с большою ревностью и занимался им в течение с лишком года, до своего отъезда из Иерусалима, посещая Иерусалимскую и Крестную школы, присутствуя на экзаменах и давая свои советы, когда их спрашивали.

Чтоб окончить с деятельностью Русской Миссии, нам остается еще коснуться одного поднятого отцом архимандритом вопроса, а именно: 30 декабря 1849 года архимандрит вошел с представлением о переводе на арабский язык и напечатании духовных творений, для чего просил ассигновать 500 рублей к ежегодному отпуску из остатков сумм наших духовных академий. «Без деятельного участия нашей Духовной Миссии в Иерусалиме, — писал он, — не предвидится начатие сего благословенного дела со стороны святогробского духовенства, помышляющего более о других делах, чем о духовном просвещении православных арабов». Эта последняя фраза особенно знаменательна из-под пера архимандрита Порфирия как единственное место, где он проговорился о настоящем положении Православия в Святой Земле 27. Такую типографию, присовокуплял отец Порфирий, можно было купить у Бейрутской митрополии, которой она в тягость. Только через год, а именно 31 декабря 1850 года, Святейший Синод отвечал ему, потребовав сведения: какие книги и рукописи предполагается печатать, в каком количестве экземпляров, от кого потребовать удостоверения в правильности перевода и нельзя ли печатать их в Каире. На этом требовании сведений вопрос остановился, архимандрит не отвечал, ибо Патриарх Кирилл и здесь постарался отклонить русское вмешательство, купив указанную типографию и переведя ее в Иерусалим.

Такова была судьба нашей Духовной Миссии в Иерусалиме до начала Крымской войны.

Как известно, разрыв между Россиею и Турциею последовал в октябре 1853 года. Об нем стали говорить на базарах, получены сведения через иностранные газеты, но ни константинопольское посольство, ни бейрутское консульство не сочли нужным уведомить о сем нашу Духовную Миссию. Наконец, 18 октября бейрутский консул, проезжая с своим семейством на французском пароходе мимо Яффы в Ливорно, словесно передал через нашего яффского вице-консула совет Духовной Миссии искать убежища в Греции, если нельзя будет оставаться безопасно в Иерусалиме. Еще более удивилась Русская Духовная Миссия, когда к начальнику ее явился граф Пиццомано, австрийский консул в Иерусалиме, и сообщил, что Миссия, как и, в частности, русские лица поступают под его покровительство; и [373] нужно отдать полную справедливость, что граф Пиццомано в течение еще семимесячного пребывания Миссии в Иерусалиме действительно являлся ее защитником и покровителем против козней, возбуждаемых против нее английским и французским консулами.

Но материальное положение Миссии от этого не улучшалось. Без предписаний, известий и средств из России, Духовная Миссия принуждена была затратить те небольшие сбережения, которые ей удалось сделать в прежние годы, принуждена была распустить прислугу, оставив только двух человек, и оказалась наконец несостоятельною в уплате этого незначительного жалованья прислуге и драгоману. Рапорт начальника Миссии от 27 октября 1853 года в Азиатский департамент оставался без ответа. Что было делать Миссии, оставленной без средств на произвол судьбы, среди самых зловещих слухов и опасений?

Немудрено, что под влиянием этого тяжкого положения твердость отца архимандрита пошатнулась, и он раз за общею трапезою, изобразив бесполезность дальнейших ожиданий, предложил членам Духовной Миссии или удалиться в пустынный Саввинский монастырь, или пробираться в Россию кто как знает, под собственною ответственностью, причем он слагал с себя обязанности начальника. Но это был только минутный упадок духа, остальные члены Миссии подкрепили его, решившись терпеть до конца, пока о них вспомнят в России, и затем для дневного существования обратиться к патриаршему наместнику Мелетию, так как Патриарх Кирилл был в то время в Константинополе. Действительно, Патриархия пришла на помощь Русской Духовной Миссии, ссудив ее 5.000 пиастров (около 500 рублей).

Только 7 декабря 1853 года Министерство иностранных дел вспомнило о Миссии и уведомило обер-прокурора Святейшего Синода, что по всеподданнейшему его докладу Высочайше разрешено ассигновать на возвращение Миссии 900 червонцев с отпуском половины из Государственного казначейства и половины из сумм Духовного ведомства, но вместе с тем предписано архимандриту и состоящим при нем лицам оставаться в Иерусалиме, пока обстоятельства не вынудят их к выезду.

Откровенно сознаюсь, что среди многих более или менее странных предписаний настоящего рассказа ни один не возбуждал во мне такого удивления, как сей последний. Оставлять Миссию среди фанатического населения, не облеченную официально в иное звание, как простых поклонников, навязывать их пребывание Патриархии, положение которой всегда является щекотливым при войнах России с Турциею, — это можно было объяснить лишь важностью побудительных причин, <таких> как средство получать необходимые сведения. Ничего подобного не было. В течение пяти месяцев, в которые Миссия оставалась в Иерусалиме, никто не спросил ее ни о чем, и [374] она ничего не сообщила. Да что могла она сообщить, отрезанная от всего мира, забытая всеми, не получая ни от кого не только сведений, но и денежных средств, которыми она могла существовать?

Но и этот столь нетерпеливо ожидаемый Миссиею наказ достиг ее только 8 февраля 1854 года одновременно с турецким указом, который строжайше предписывал, чтоб все русские подданные непременно покинули пределы Турецкой империи не позже 6 мая 1854 года. Русских поклонников и поклонниц, которых турецкий указ застал в Иерусалиме, было до 17 человек, — все они обратились в Русскую Духовную Миссию, прося содействовать их отъезду из Святой Земли, так как приходилось возвращаться через Турцию, а на путь через Европу ни у одного из них не было средств. Но что для них могла сделать Миссия, которая сама больше полугода не получала своего жалованья и находилась относительно денег не в лучшем положении, чем сами поклонники? Пришлось вновь обратиться за помощью в Иерусалимскую Патриархию и протянуть ей руку за милостынею. К счастию, и сама Патриархия тяготилась присутствием русских и была рада поскорее от них избавиться. Деньги на проезд до Триеста были даны. На рассвете 8 мая Духовная Миссия в сопровождении 15 поклонников и поклонниц (двое: больная 80-летняя старуха и монах, заблаговременно перебравшийся в Лавру Святого Саввы, остались в Иерусалиме) тайно, почти украдкой покинула Святой Град, 11 мая на австрийском пароходе в Яффе — и Святую Землю.

В начале 1855 года Министерство иностранных дел, ходатайствуя о награждении членов бывшей Духовной Миссии, писало об отце архимандрите Порфирии, что в семилетнее пребывание в Иерусалиме он, во-первых, оказал особенную пользу склонением Иерусалимского Патриарха к сбережению казны святогробской, последствием чего было то, что Патриарх положил значительное количество денег в российские кредитные учреждения; во-вторых, снабдил семь палестинских церквей ризницею; в-третьих, способствовал основанию учебного управления с правильным делопроизводством, причем учреждены Патриаршая школа в Крестном монастыре и народные училища в Рамлэ, Лидде, Сальте и Бейт-Сауре и, в-четвертых, его стараниями учреждена арабская типография при Патриаршей кафедре. За эти заслуги Государем Императором 3 мая 1855 года повелено было производить пожизненно пенсию в 1000 рублей из Государственного казначейства, иеромонах Феофан пожалован в архимандриты, а Соловьеву, рукоположенному 9 мая того же года в священники, выдана единовременная награда в 500 рублей из сумм Министерства иностранных дел.

Самый этот доклад, написанный, вероятно, вполне сознательно, ясно указывает, что первое десятилетнее существование Русской Духовной Миссии прошло совершенно бесплодно. Наука, конечно, обогатилась замечательными трудами отца архимандрита Порфирия, [375] но этим и ограничился весь результат ее. Положение Иерусалимской Патриархии, отношение ее к местной пастве, происки иноверных пропаганд — все это для России осталось такою же непроницаемою тайною, какою они были и до посылки Миссии. Таким образом, казалось бы, что Миссия была только бесполезна, но в действительности она была вредна, ибо доказала Иерусалимской Патриархии наш страх перед нею, нашу непоследовательность и возможность проводить нас вполне безнаказанно. Насколько затем были достигнуты первоначальные предположения графа Нессельроде 1842 года: вникнуть во все обстоятельства, касающиеся Православной Церкви, послужить ближайшим посредником между Святейшим Синодом и Иерусалимскою Патриархиею и наблюсти за полезным употреблением собираемых в России для Гроба Господня сумм — и на кого падает ответственность за неосуществление этих предположений — пусть решит прочитавший.


Комментарии

19. К этому имени в рукописи примечание: «Скончавшегося в текущем году Патриархом Антиохийским». Блаженнейший Иерофей был Патриархом Антиохийским с 1851 по 1885 год. Очевидно, годом его кончины (1885) следует датировать публикуемую рукопись.

20. Анфим VI занимал престол Константинопольского Патриарха в 1845-1848, 1848-1852, 1853-1855, 1871-1873 годах, так как несколько раз был смещен и вновь восстановлен турецкими властями.

21. Имеется в виду митрополит Антоний (Рафальский), первенствующий член Святейшего Синода в описываемое время.

22. Имеется в виду Патриарх Иерусалимский Афанасий V (1827-1845).

23. Патриарх Иерусалимский Кирилл II (1845-1872).

24. Пий IX (1792-1878) был избран Папой в 1846 году. Восстановление Латинской Патриархии в Иерусалиме стало первым в ряду его мероприятий по укреплению позиций Католической Церкви в мире: конкордаты с Испанией (1851) и Австрией (1855), восстановление католической иерархии в Англии (1850) и Голландии (1853), Ватиканский собор (1869) и принятие догмата папской непогрешимости (1870). 

25. Внимательное изучение жизни и деятельности епископа Порфирия (Успенского), как и многочисленных составленных им трудов, не позволяет согласиться с мнением автора.

26. Фанар — район в Константинополе, где находится резиденция Константинопольского (Вселенского) Патриарха.

27. Вынуждены и здесь совершенно не согласиться с мнением В. Н. Хитрово. О «настоящем» положении Православия в Святой Земле он многократно и не обинуясь высказывался и в письмах, и в отчетах, и в личных беседах с руководящими деятелями Русской Церкви.