ЗАПИСКИ МУХАММЕДА НЕДЖАТИ

ЗАПИСКИ

МУХАММЕДА НЕДЖАТИ-ЭФЕНДИ,

турецкого пленного в России в 1771-1775 гг.

ВМЕСТО КОММЕНТАРИЯ

Эпоха первой екатерининской войны России с Турцией навсегда останется памятною в истории политического роста нашего отечества. Кучук-Кайнарджирский мир 1774 года представляет единственный в своем роде акт, свидетельствующий о силе русского оружия и дипломатической смышлености русского по духу и крови полководца, соединявшего уменье владеть мечем с ясностью понимания тех целей и интересов, ради которых меч этот был обнажен тогда. Румянцев был великий человек, еще не вполне оцененный по достоинству историей. Не даром турки, касаясь так называемого Восточного вопроса, рядом с апокрифическим "Завещанием Петра Великого", обращают особенное внимание на Кучук-Кайнарджирский трактат. Если первое заключает в себе известную политическую программу для будущего России на Востоке, мнимо или действительно начертанную ее великим преобразователем, то второй представляет блистательнейший опыт осуществления этой программы, к сожалению, не нашедший подобающего повторения в последующее время ни в одну из многих бывших после того войн с турками.

Обстоятельства, предшествовавшие тогдашней войне и сопровождавшие ее, до того были характерны во всех отношениях, что [114] послужили потом для самих турок предметом как серьезных размышлений, так и сатирического осмеяния. То и другое нашло свое превосходное выражение в памфлете одного из участников, с турецкой стороны, заключения Кучук-Кайнарджирского мира, некоего Ресми Ахмеда-эфенди. В свое время этот памфлет был переведен на русский язык Сенковским под заглавием "Сок достопримечательного". Перевод хоть не везде точен и верен подлиннику и нередко умышленно преувеличивает игривость тона, не свойственную спокойному, флегматическому юмору турецкого оригинала, но тем не менее чрезвычайно живо воспроизводит картину политической бестолковости и фанатической бестактности турецких государственных мудрецов, нестроения и безурядицы в турецкой армии и полной растерянности ее начальников. В этом литературном памятнике сказалась необыкновенная политическая дальновидность автора, горячо протестовавшего против неуместного воинственного задора турецких сановников и тупоумных представителей турецкой фанатической духовно-ученой корпорации в Государственном Диване. Не послушали тогдашние вершители судеб Турции дельных предостережений умного Ресми Ахмеда-эфенди, затеяли, в угоду франко-австрийским подстрекательствам, напрасную войну с Россией — и горько поплатились за свою затею. Зато и должны были выслушать потом беспощадную отповедь от того же самого Ресми Ахмеда-эфенди в упомянутом его трактате, увековечившем любопытные подробности этого достопамятного события. Упрямые соотечественники автора все-таки не вняли его урокам; а европейские историки, по обычаю враждебные России, в роде напр. Цинкейзена, обвиняли его в подкупе со стороны русских.

К числу турецких литературных памятников, относящихся к той же замечательной эпохе войны России с Турцией, принадлежат и записки одного турка, попавшегося тогда в плен вместе со своим начальником, главнокомандующим турецкой армии в Крыму, который до присоединения его к России составлял полузависимую провинцию Отоманской империи.

Автор предлагаемых в настоящем переводе записок называет себя полным именем Эльхадж-Мухаммед-Ассейид Неджати-эфенди и состоял в должности уполномоченного-доверенного от финансового ведомства высочайшего Дивана. Он соединял по-нашему в своем лице должности войскового секретаря и бухгалтера при действующей армии в Крыму, над которой начальствовал Ибрагим паша. Записки же его в турецком подлиннике носят довольно неопределенное, даже несколько странное заглавие: Тарихи-Кырым ("История Крыма"), Так, по крайней мере, они озаглавлены [115] в кодексе Азиатского музея Императорской Академии Наук (№ 590 id). Кстати сказать: наш перевод в некоторых частях восполнен по рукописи, принадлежащей драгоману генерального консульства в Константинополе С. И. Чахотину, обязательно предоставившему нам возможность воспользоваться ею для настоящего перевода.

Историческая достоверность как личности Ибрагим-паша, бывшего Эрзерумского вали и потом главнокомандующего султанской армии в Крыму, равно как и факт плена его и пребывания в Петербурге не подлежать никакому сомнению. Об этом имеются сведения и у турецких историков, и в русских источниках. Турецкий государственный историограф Васыф-эфенди под 1185 (1771) годом своей летописи в статье "Известие о покорении Крыма гяурами", говорит: "Хан с несколькими человеками поспешил сесть на корабль и бежал к Высокому Порогу (т. е. в Стамбул). По причине бегства хана среди жителей Крыма произошло смятение. Кто был посостоятельнее и побогаче, те сели на прибрежные корабли и отправились в Анадолу и в другие места. У головы не стало стержня Находившиеся в удаленных местах укрепились в горах и там остановились. Назначенный защищать Ени-Кале Абазех-паша и с корабля не слезал, а, после этого происшествия, сказав себе, что с 120 человеками завоевать какую-либо область выше сил человеческих, удалился к берегам синопским. Сераскер-паша тоже тронулся с своего местопребывания, из Карасу, и по просьбе народа отправился в Кэфу. Тогда неприятель овладел Карасу, и ясно было, что он намеревался идти и на Кэфу. Для сражения с неприятелем отделили 10.000 стрелков (т. е. вооруженных стрелами); во время стычки явился перекопский бей, объявил о заключении договора с московцами и тем поверг войско в совершенное уныние: люди вернулись в Кэфу, а сам он выбрал тот же путь, которым пришел. А неприятель сошелся с войском, бывшим на Таманской стороне и соединился с ним. Годные к делу войска (турецкие) еще раньше бежали на кораблях, и сераскер-паша (т. е. Ибрагим-паша), не имея сил сопротивляться, в таком состоянии попался в узы плена и отправился в Петербург и несколько времени был в разлуке с своей женою, семейством и друзьями" (Тарихи Васыф, 2 изд., т. II, стр. 100-101). В таких-то общих чертах изображено военное событие, имевшее весьма важные последствия для обеих воевавших сторон.

В русских источниках также находим довольно краткое известие, что во вторник 19-го июля 1771 года курьеры Одоевский, Щербинин и Семенов привезли от генерала князя Василия Михайловича Долгорукова известие о покорении Кэфы, Керчи и Ени-Калэ и о [116] взятии в плен трехбунчужного сераскера Ибрагим-паши (Прибавление к № 57 "Спб. Ведомостей" за 1771 год). При этом между прочим прибавляется: "В полон взяты вышепоказанный сераскер, янычарской Сеид-Омер-ага и судья Ибрагим; других же чиновных и простых турок взято в лагере и в погоне более двух сот человек". Автора наших записок не оказывается в числе наособицу поименованных военнопленных: это значит, что его не считали за важное лицо, хотя он сам постоянно выставляет себя как безотлучного спутника Ибрагим-паши во всех его экскурсиях во время плена, и как знак особого доверия к нему паши отмечает то, что он, во время возвращения их в Турцию, был послан пашою вперед с донесением к верховному везирю Иззет-Мухаммед-паше. Но потом ни о самом Ибрагим-паше, равно как ни о других героях записок Неджати не встречается более упоминаний в тогдашних повременных известиях. Если и есть случайные заметки, то в таком роде, что, например, "18-го февраля 1772 года была аудиенция императрицы пленным из Кэфы, на которой и сераскер тоже был" (Камер-фурьерский журнал. Спб. 1857, стр. 82); или, что "18-го апреля того же года на бале был султан (т. е. Шагин-Герай) и два сераскера" (Ibid., стр. 116); что "на куртаге 28 июня был и сераскер, который взят в Кэфе" (Ibid., стр. 222); что "июня 29-го на маскараде был и сераскер" (Ibid., стр. 229). Равным образом никаких нет подробностей об освобождении Ибрагим-паши из плена и об отъезде его. Только про другого важного по своему положению участника кампании, про вышеупомянутого Абазех-пашу, сообщается такое известие из Константинополя от 3-го сентября 1771 г.: "Прошедшего месяца 27 числа выставлена была в Серале голова Абасы-паши для смотрения народу. Султан приказал отрубить ему оную за то, что он не брал столько войска, сколько потребно было к сопротивлению россиянам, имеющим великие успехи в Крыму". (Прибавл. к "Спб. Ведом." № 85, вторник, октября 25-го 1771 г.).

Хронология записок Неджати-эфенди содержит только следующие даты: 27 реби'у-ль-эввеля 1185 г. Гиджры (11-го июля 1771 г. по Р. X.) Ибрагим-паша взят в плен; 15 джемазиу-ль-эввеля того же года (27-го августа) составлен список всех пленных; 15 ша'ба-на (24-го ноября) Ибрагим-паша со свитою выехал нз Тулы; 9 шевваля 1185 (16-го января 1772 г.) он прибыл в Петербург, 9 зиль-хыддже 1188 (1-го февраля 1775 г.) выехал из Петербурга; 13 джемазиу-ль-эввеля 1189 (2-го июля 1775 года) пленные возвратились в Стамбул.

Из содержания записок Неджати-эфенди не видно, чтобы он составил их по чьему-нибудь заказу или поручению; они, очевидно, [117] плод его долговременного и скучного досуга, которого он не имел чем-либо заполнить, живя на чужой стороне и в чуждой ему обстановке. Не видно также, чтобы автор записок предназначал их для представления в какое-либо официальное учреждение; самое большее, что он мог сделать — это преподнести их кому-нибудь из турецких сановников, своих патронов по службе, интересовавшихся сделанными им во время войны наблюдениями, а также и воспоминаниями о виденном и слышанном им в России. Подобные вещи были в обычае у турок в прежние времена какой-нибудь досужий писатель своего времени — историк, поэт, и т.п. — сочинит например политический или сатирический памфлет и пустит его в обращение в высшем стамбульском обществе, у которого такие литературные произведения считались непременною приправою интимных пиршественных сборищ. Этот обычай не чужд был и самим султанам турецким. Про теперешнего султана Абду-ль-Хамида говорят, что его ежедневную усладу на сон грядущий составляет чтение подробного доклада о всех полученных в течение дня в специальном дворцовом шпионском бюро доносах и городских слухах.

Записки Неджати в турецком оригинале состоят из нескольких статей неравного объема, с особыми заглавиями каждая. Распределение материала хотя и не строго систематическое, но все же довольно отчетливое. Материал этот в совокупности своей распадается на три части. В первой сообщаются краткие сведения о военных событиях, предшествовавших плену крымского сераскера Ибрагим-паши, а вместе с ним и самого автора записок. Эта часть менее других занимательная; но зато она драгоценна в историческом отношении. Автор, очевидец хода военных действий на турецкой стороне, прекрасно рисует положение турецкой армии — всю распущенность солдат, беспорядочность поведения и недобросовестность начальствующих лиц, хищничество интендантов. Правдивость его показаний свидетельствуется тем, как он изображает тогдашнее настроение крымско-татарского населения, которое вовсе не питало никакого страстного тяготения к единоверным туркам и никаких особых симпатий не проявляло к ним, требуя за свое материальное содействие турецкой армии такого же материального и определенного вознаграждения и не считая этой турецкой кампании в каком-либо отношении полезной и желательной для себя.

Зато казанские татары представлены в записках турецкого пленного совершенно в ином свете. Эта орда всегда отличалась наибольшей, сравнительно со всеми остальными нашими инородцами магометанского закона, бытовою изолированностью, несмотря на близость соседства с русским народонаселением и на свою кажущуюся [118] прирученность и оседлую культурность. Причину такого одичалого состояния этой орды составляло и составляет чрезмерная размноженность среди нее тунеядного класса так называемого татарско-магометанского духовенства, которое известно своей необыкновенной невежественною фанатичностью, составляющей продукт традиционной замкнутости этого класса, сторонящегося от всякой современной общественности и строющего жизненные идеалы всецело на основах коранической мудрости. На этих закорузлых староверов не подействовало благотворно и то необычайное расположение, которое проявила императрица Екатерина к нашему магометанству, всячески поощрявшая даже правительственными мерами распространение и утверждение ислама, ошибочно усматривая в нем посредствующее религиозно-культурное звено между язычеством и христианством, в силу чего последующею администрацией допущено было обращение наших языческих инородцев в магометанство. Меры эти, плод бюрократической доктрины, как и следовало ожидать, принесли совершенно противоположные ожиданию результаты.

В числе солдат, конвоировавших турецких пленных, пишет Неджати, находилось несколько казанских татар. Эти последние тотчас поспешили заявить свою симпатию единоверным туркам и пустились в откровенность с ними. "Гяуры", — так рассказывали казанские татары, — "отобрав нас в виде вспомогательного войска от Казанской губернии, пять, шесть тысяч человек и присоединив к своему войску, послали против Крыма. Но муллы наши дали всем нам такое наставление: "Когда вы, пойдя против мусульман, очутитесь супротив их, то держите свои ружья кверху, а в случае коли удастся убежать — переходите на сторону исламскую: это спасительно". Сказав это, они (муллы) благословили нас, и мы пошли, усвоив себе такого рода правило".

Кроме непосредственных наблюдений над тем, что происходило на глазах самого автора записок, он пользовался также и слухами, доходившими до него через посредство людей, "посвященных в тайны", как он выражается, и пользовавшихся его доверием. Свои известия он, по восточному обычаю, приправляет благочестивыми и патриотическими размышлениями, сопровождая их цитатами из священных преданий мусульманских и даже иногда целыми назидательными историями в восточном вкусе. К Ибрагим-паше он всюду относится с большим уважением и симпатией, но других видных участников кампании беспощадно клеймит за их неумелость, а еще более за их бессовестность в исполнении своего долга. Таков был, например, дефтердар Эмин-бей, самовольно растративший казенные деньги на свои собственные надобности; или [119] Абазех-Мухаммед-паша, которого автор прямо называет "злодеем" и неоднократно принимается честить его по разным поводам. Это, очевидно, тот самый паша, о казни которого потом сообщалось и в наших русских политических известиях.

Что делает первую часть записок немножко специальною — это подробное перечисление состава турецкой армии с объяснением арабских наименований частей ее, а также географические и этнографические описания, в которые любит иногда пускаться автор, и которые, без сомнения, были интересны своею новизною для его соотечественников. Но их не много, и они также любопытны в том отношении, что дают нам понятие о степени географических и этнографических познаний даже образованных турок прежнего времени. В особенности забавны искажения имен русских городов и местечек, в которых автору пришлось побывать проездом из Крыма в Петербург и на возвратном пути из России в свое отечество. Но в этих искажениях видна только непривычка турецкого уха к иностранной речи. Зато им проявлено удивительное желание быть точным: он отметил даже поверстное расстояние проеханных им станций. Такую же точность хотел он соблюсти и в изображении состава русского войска, стараясь подыскать в турецкой военной терминологии соответствующие русским наименования военных частей и военных чинов. Это свидетельствует, что Неджати, будучи по своему служебному положению человеком статским, был все же настолько любознателен и наблюдателен, что не оказался совершенным профаном и в предметах, касавшихся военного дела.

Самая занятная — это вторая часть мемуаров Неджати, которая начинается статьею "Описание разных крепостей у гяуров" и кончается подробны и маршрутом обратной поездки их с сераскером, по освобождении из плена, вследствие заключения мира. Достаточно одного перечня статей, входящих в состав этой части, чтобы оценить интерес записок пленного турка, проявившего большую наблюдательность, хотя и с сохранением своей особенной точки зрения, по временам дающей себя чувствовать в своеобразном отношении автора к описываемым у него явлениям чуждой ему жизни. Вот эти статьи: "Описание Петербурга", "Причина охлаждения императрицы к крымскому сераскеру Ибрагим-паше", "О комедии", "О положении Шагин-Герая", "О маскараде", "Описание праздника", "О прибытии грамоты хана тифлисского", "О появлении сильного противника кралицы Бугачура (Пугачева)", "Похвальное слово великой реке Волге", "О матери европейских рек, великой реке Дунае", "Похвальное слово Московскому государству", "О вышеупомянутой реке", "Описание города", "Описание сада кралицы", "Загородный дворец [120] кралицы", "Еще другой загородный дворец", "Описание дома драгоценных камней (гранильной фабрики)", "Описание дворца", "О петербургском адмиралтействе", "О таможне", "О повинностях и налогах в России", "О русских селениях", "О воспитательном доме", "О пожарах", "Описание войск".

Эта часть мемуаров Неджати представляет большое сходство с подобными же записками вышеупомянутого Ресми Ахмеда-эфенди о пребывании его в Пруссии в качестве нарочитого посланника, по характеру наблюдений, по роду наблюдаемых предметов иностранной для турка жизни и отчасти по точке зрения на вещи. Означенные записки Ресми Ахмеда-эфенди о посольстве его в Пруссию также были переведены на русский язык покойным профессором В. В. Григорьевым и напечатаны в "Москвитянине".

Само собою разумеется, что вообще трудно ожидать от турка симпатии к русским, да еще при таких горьких для автора обстоятельствах. Если присоединить к этому еще ту непомерную спесь, которой всегда отличались османы, даже когда эта спесь значительно посбита политическими неудачами Порты в позднейшее время, то мы получим понятие о внутреннем так сказать, колорите, которым оцвечены мемуары Неджати. Но встречающиеся в них преувеличения скорее забавны, нежели досадны, ибо, выдавая свою преувеличенность, не оставляют никакой тени на тех предметах, на которые эта тень набрасывается автором.

Например Неджати рассказывает, что сераскер навлек на себя неудовольствие императрицы только тем, что не позволил сесть рядом с собою в присланную за ним коляску мигмандару, подполковнику Михаилу; а так как последний тоже заупрямился, то Ибрагим-паша совсем отказался ехать во дворец, даже несмотря на то, что императрица пригрозила ему высылкою, его со всею его свитою в 24 часа из Петербурга. До сих пор все похоже на правду: местничество у азиатцев и по сию пору играет огромную роль во взаимных отношениях людей разных рангов; поэтому можно поверить, что Ибрагим-паша не поехал в коляске, когда приставленный к нему переводчик Крут хотел занять в экипаже место рядом с ним. Но то, что дальше рассказывается про трехмесячный домашний арест, которому будто бы подвергся Ибрагим-паша и его свита за свое невежество, бесспорно преувеличено. Неджати пишет: "Во всякой комнате было поставлено по два часовых, и в этом заточении мы не только пробыли девяносто дней, но нам даже не давали ни пищи, ни огня, ни воды; приставленные к нам сторожа за деньги только доставляли нам хлеб, воду и свечи: они имели от этого выгоду, будучи сами голоднее нас". Все, что тут [121] правдоподобного, это то, что пленным туркам перестали выказывать особенное внимание, когда они начали куражиться. Невнимательность к ним могла показаться для них особенно чувствительною в вопросе о продовольствии, так как в этом отношении азиатские вкусы очень расходятся с европейскими. Это напоминает нам аналогически случаи, имевшие место летом 1892 г. на русском пароходе, отбывавшем карантинную стоянку на Босфоре. Этот беспричинный карантин был очень выгоден туркам: благодаря ему, питалась на чужой счет целая армия турецких дармоедов, временно навербованных Портою и сажавшихся в качестве гвардионов на подверженные карантину корабли. Когда мы отбывали карантин, то один из наших гвардионов, по национальности турок, все жаловался, что его не кормят. Что же оказалось? — Ему предлагали есть с судовой командою, которой готовили кушанье из солонины, а турку солонина пришлась не по вкусу, и вот он все ходил по палубе и стонал, жалобно похлопывая себя по животу и рассказывая, что ему не дают есть, т.е. не дают есть того, что ему было бы желательно. Нечто подобное могло быть и с пленными турками. Впрочем, Неджати благоразумно оговаривается по этому поводу: "На это не было соизволения кралицы; но все эти затруднения делал мигмандар". Очень может быть, что приставник, оскорбленный высокомерным обращением с ним басурманского вельможи, перестал быть к нему предупредительным; всегда чуткая к взаимным отношениям господ, прислуга тоже могла изменить свое обращение с пленными, в ее глазах нехристями.

Тем не менее однако ж при всем нерасположении автора к врагам своего отечества и при всем его турецком чванстве, он в конце концов не мог не признать превосходства русских войск над турецкими и откровенно засвидетельствовать, что причиною этого были разные беспорядки в административном и военном строе Отоманской империи. И вот третья, заключительная часть записок Неджати-эфенди так прямо и озаглавлена: "Причины разбития войска исламского русскими войсками". В ней автор не говорит собственно ничего нового: он повторяет в ней стереотипные жалобы на внутренние порядки в Турции, которые начали раздаваться еще с XVII века в разных сочинениях тогдашних турецких писателей, в роде Кочубея, Вейси и др. Все они нарекают на разные административные злоупотребления, повлекшие за собою падение старого вотчинного института, бывшего источником коренной военной силы турецкой, так как эта организация покоилась на прошлом экономическом быте страны и не требовала для своего поддержания никаких материальных средств от правительства. Дополнение к этой национальной милиции составляло чисто-коренное войско янычарского очага, [122] созданного для опоры центральной власти, в противовес вотчинно дружинной милиции, которая постепенно портилась в своем строе и быте под возраставшим преобладанием во всех отраслях государственного управления янычарского преторианства и мало-по-малу совершенно исчахла, сократившись как-то сама собою, одновременно с насильственным уничтожением корпуса янычар в 1826 году при султане Махмуде II.

Нынешний султан Абду-ль-Хамид, как слышно, мечтает восстановить это отжившее национальное учреждение посредством сформирования каких-то курдских полков, в роде наших казачьих, на тех же экономическо-военных началах, на каких покоилось положение крупных и мелких вотчинников, обязанных по первому призыву султана выставлять вооруженных всадников, пропорционально доходам с своих крупных (зи'амет) и мелких (тимар) вотчин. Но что прошло, то прошло, и того не воротишь. Турки теперь находятся в настроении, которое можно приравнять у нас к так называемому славянофильству. Европейцы натолковали им об их сельджукской самобытности, ничем, впрочем, себя не заявившей на протяжении целых шести веков самого благоприятного политического существования. И вот они теперь тешат себя разными археологическими игрушками, нарицая города и полки именами Эртогруля, Орхана и т.п. славных в первоначальной истории Турции предков царствующей династии Османа.

Неджати-эфенди сокрушается о падении прежней военной организации, создавшей могущество Отоманской империи, но, кажется, не питает никаких надежд на устранение коренных причин этого падения. Самое большее упование он, по видимому, возлагает на просвещенность владык государства. "Науки, трактующие об управлении подданных", философствует Неджати, "объясняют, что правоверный, верующий в единого Бога правитель должен читать их со вниманием и размышлением, для того чтобы брать из них примеры и пользоваться ими". Приведенные же им дальше в пример случаи с одним из фараонов и с славным на мусульманском востоке своею мудростью и справедливостью Нуширваном дают понять, что главный источник всех бед своего отечества наш автор видит в том бесшабашном грабительстве, которым в былые времена славилось правительство Отоманской Порты, пока его не превзошли в этом отношении заправилы других, более просвещенных стран Европы.

Тон речи нашего автора строгий и не лишенный некоторого пафоса. Но это не мешает ему иногда переходить в иронию или юмор. Описывая последнее поражение турецкого войска, сопровождавшееся [123] полоном Ибрагим-паши, автор так отзывается о поведении при этом случае командира турецкой эскадры: "Когда наши войска дрались с русскими, Хасан-паша, препоясавшись поясом храбрости, вышел вон из лимана (Кэфы) и со всеми кораблями ушел в Анатолию". Для характеристики взаимных отношении крымских татар и степных ногайцев Неджати-эфенди приводит мусульманско-библейскую легенду о комаре, посланном Ноем из ковчега в качестве эксперта разузнать, какое в свете самое вкусное мясо, в видах удовлетворения вкуса змеи, оказавшей Ною услугу под некоторым гастрономическим условием. Параллель между ковчежными животными и крымцами отзывается сильною юмористическою солью. Наконец не лишен поучительного остроумия заключительный анекдот о царе, потерявшем власть и царство из-за легкомысленного желания во что бы то ни стало рассмешить свою красавицу жену, которую он страстно любил, но ничем не мог привести в веселое расположение. Неджати, рассказав этот анекдот, присовокупляет к нему такую довольно смелую для его положения мораль: "Из этой истории много вытекает нравоучений, и одно применимо к нашей кампании: как она была ведена, это ведь всем известно!" Значит, и по его заключению, как и по мнению Ресми Ахмеда-эфенди, в описываемой ими обоими войне Турции с Россией было очень много смешного, если бы только оно не было для первой столь грустно.

Эта склонность турок к иронии, соединенная у них с магометанским фатализмом, делает то, что они, несмотря на все постигавшие их отечество невзгоды, до сих пор не унывают. И, по-видимому, не без основания: сколько времени уже пророчат Турции и падение, и разделение, а она себе существует да существует, на досаду досужим пророкам! Ее государственные люди сколь ни повинны в разных правительственных прегрешениях, однако же, очевидно, постигли тайну долговечности своего государства, заключающуюся во взаимной зависти и международной ненависти европейских держав, которая еще надолго сохранит баланс висящего на воздухе существования Отоманской империи. Наш автор, как и другие его современники, еще не дошли до проникновения в эту ныне всем ведомую тайну, да им еще и не было настоятельной необходимости в этом проникновении, но несомненно, что они выказали способность к серьезной вдумчивости в положение своего государства, выработавшейся у последующих турецких политиков в настоящую политическую хитрость, благодаря которой Турция как-никак, а все еще живет да живет и, вероятно, еще долго будет жить, пока не наступит для нее роковое "довольно!"

В. Смирнов. [124]

ЗАПИСКИ НЕДЖАТИ-ЭФЕНДИ

История Крыма.

Всемогущий и вечный владыка, податель победы и помощи, отверзающий врата завоеваний, начертал пером всесовершенной мудрости и всепокоряющего могущества благую весть о победе в следующих выражениях: "Мы дали тебе явную победу"; "Повиноваться Божьей заповеди о священной войне есть безусловная обязанность и сообразно другому чудесному слову Божию: "Земля принадлежит Богу; Он дает ее в наследие, кому захочет"!

Искреннейшие благословения и приветствия благороднейшему и славнейшему из созданных, пророку, посланному с мечем для истребления неверия и несправедливости, главе пророков и праведников, заступнику пред Богом в день возмездия, избраннику божию Мухаммеду, который, призывая людей к спасению, сделался для блуждающих в горах неверия путеводителем к стране истины!

Добрые молитвы и пожелания его потомкам и благочестивым сподвижникам, которые для прославления слова Божия предавали смерти своим острым мечем сопротивных и резали на куски многобожников и нечестивцев!

Русские, находясь в мире с Высокою Портой, не обращая внимания на условия мира, по врожденной им злобе, стали в некоторых местах наносить Турции вред и вообще поступать противно заключенным договорам, вследствие чего повелитель шести стран и семи поясов земли, могущественный и высокопочитаемый государь вселенной, преемник пророка на лице земли, султан Мустафа-хан, сын султана Ахмед-хана, сына султана Мухаммед-хана, нашелся вынужденным объявить этим злодеям, называемым московами, священную брань и предпринять против них войну. Когда падишах Мира, движимый султанскою ревностью и царским гневом, решился отомстить врагам, он издал высочайший указ.

Войска Анатолии и Румелии заняли назначенные им для охраны Хотин, Бендеры, Очаков, Крым и другие места; из Высокого Порога был также двинут корпус императорских войск сначала на равнину, называемую Давуд-паша, а потом переходами к Хан-Тепэ.

12-го сэфэра 1183 г. (17 июня 1769 г. нов. ст.) главнокомандующим в Крым назначен был заслуживший всеобщие похвалы [125] силихдар (оруженосец) султанши, правитель Эрзорума, везирь и мушир Ибрагим-паша — да yвековечит Господь славу его! Так как по высочайшему повелению назначение в должности находившихся при нем чинов из областей Требизондской и Эрзерумской предоставлено было ему, то мне было приказано составить и написать списки всех упомянутых должностей, и я был назначен от императорского управления финансов состоять при Ибрагим-паше в качестве доверенного секретаря. Сообразно смыслу стиха: "Не печалься, говоря: вот я остался на ногах! Таков этот мир! Найдешь и должность и почет, лишь бы цело было в руках знание!" — я, во исполнение высочайшего повеления относительно списков должностей и назначений, поспешил отправиться к вышеупомянутому месту моего служения и, выйдя на берег в Кэфе в Крыму, вручил тамошнему главнокомандующему как списки, так и повеление о назначениях в должности. Это было 5-6 реби'у-ль-ахыра 1183 года (9-10 июля 1769 г.), а 27 реби'у-ль-эввеля 1185 г. (10 июля 1771 г.) по вине татар я ни более ни менее как очутился в плену. — Вот-те и здравствуй! Стих: "Если не будет высшего определения, то не приключится беды от изгнания!" Однако положение жителей Крыма, ногайцев и других племен вообще можно характеризовать так: татарские племена все вышли из повиновения.

Стих: "Хотя вздор — всегда вздор, пустяки; но все же пусть выйдет он начистую, хоть это и трудно!" Корпус крымских войск стоял в степи у Кэфы; чтобы передвинуться к Перекопской крепости, было необходимо, чтобы по исконному обыкновению выставлено было 4.000 подвод для перевозки продовольствия и других походных и военных принадлежностей, о чем со стороны главнокомандующего и было сообщено дружескими письмами доброжелателю и приверженцу Высокого государства Шахбаз-Гераю, калги-султану, а приказанием — всем другим крымским начальникам. Послание главнокомандующего было прочитано в присутствии калги-султана на собрании всех ширинов, мурз и государственных сановников, а они все вот какой дали отпор, в своем ответе его милости султану: "Нам еще нет никакой надобности в османском войске", сказали они; "села наши и вся страна разорены, и поэтому бедным подданным простительно не давать подвод". Султан (т. е. калга-султан) возразил им: "Если вы не даете подвод и не видите надобности в войске, то все подайте заявление, которое мы и пошлем крымскому хану Девлет-Гераю и Высокой Порте; посмотрим, какое на это последует повеление". Они же не могли долее противиться, но дали только 2.700 подвод, так что военные принадлежности в два раза, и то с трудом, были перевезены в Перекоп. Оставя внутри крепости необходимый [126] гарнизон, войска вышли из Перекопа и стали лагерем на окраине большой степи, на так называемом Ялгуз-Агачском поле. Немедленно ревностный главнокомандующий пригласил к себе на совещание всех начальников янычар и сипагов эрзерумских, требизондских и египетских, и когда совет собрался, то обратился к ним с следующим вопросом: "Своевременно ли будет сделать нападение на неверных московов теперь же совместно с калгою-султаном?" Все дали утвердительный ответ и приветствовали высокостепенного везиря молитвой и хвалою. Тогда главнокомандующий назначил из собственного конвоя и других войск 55 байраков (отрядов), а калга-султан, присоединив означенные байраки к своим войскам, совершил двадцати-семидневный набег, во время которого он набрал пленных и добычи, сжег много городов и сел на пространстве 196-ти часов; кроме драгоценных и удобных для захвата вещей, он захватил пленных и другую добычу и, разоривши, пожегши и опустошив край, нанес врагам много вреда и убытков, после чего возвратился в Крым, победоносно и радостно вступив в Перекоп, где ему и сделана была торжественная встреча. Так как это было вслед за Хотинским делом, то об этой важной победе и главнокомандующий и калга-султан послали письменные донесения в главную императорскую квартиру и в Порту.

Настало зимнее время; войскам разрешили и назначили зимовку, а главнокомандующий избрал себе зимним местопребыванием жилище калги-султана — внутри Крыма, в месте, называемом Карасу-Базар. Приказ стать крымскому корпусу на зимние квартиры пришел через 2 месяца; но так как если бы войскам до получения приказа пришлось оставаться в Перекопской степи, то до истечения 40 дней все бы из войска погибли, и не осталось бы никого, то янычары избрали другое средство: чтобы захватить заготовленную в Кэфе провизию для зимовки, они, связав дефтердара-эфенди (казначея-бухгалтера), провезли его с собою из лагеря в Кэфу и там посадили в тюрьму, а генерал-квартирмейстер, прибыв как будто добровольно, остался зимовать в Карасу; таким образом ни главнокомандующему, ни кому другому янычары не давали ни одного зерна из определенного тем пайка, захватив все склады продовольствия. Изданного главнокомандующим приказа они тоже не послушались, так что поневоле зимовка вплоть до весны прошла без выдачи пайков и провианта. Весною мудрому, как Асаф, везирю была назначена Кутахия; а Эрзерумская область присоединена к Карсу; калга-султан отречен от должности, и на его место в звание калги возведен Ислам-Герай-султан, который, прибыв в Бахче-Серай, там и остался.

Весною 84-го (1770) года получено было известие, что безверные [127] многобожники гяуры с многочисленным войском идут на Перекоп; опять по обычному порядку потребовали подводы для крымского корпуса, о чем было главнокомандующим письменно дано знать Ислам-Гераю, калге-султану, а находящимся в Кэфе янычарам и египетским войскам послано было приказание как можно скорее прибыть к Перекопу. От калги-султана известное количество подвод было послано в главную квартиру паши, а часть подвод направлена в корпуса янычар и египтян, об остальных же подводах было сказано, что они заготовляются. Между тем неверные московы начали осаду Перекопской крепости, и от калги-султана стали день за днем получаться такие донесения: "Не мешает, мол, вам поторопиться прибыть сюда: иначе крепость уйдет (от нас)". Мужественный главнокомандующий тотчас же окончил приготовления к походу; кстати тут к нему прибыло несколько сипагов из Кутахии; он взял их с собой и, послав повторительное предписание войскам, находившимся в Кэфе, сам со своим штабом двинулся из Карасу и, делая зараз тройные переходы, в одну из пятниц прибыл в Перекопскую крепость. Взглянув из упомянутой крепости на расположение войска гяуров-московов, главнокомандующий с изумлением увидел, что вправо от крепости фланг неприятеля упирался в Гнилое море, а влево от крепости неприятельский фронт достигал Черного моря, так что палатки их занимали расстояние 3 1/3 часов, и фронт войск не был прикрыт траншеями. Увидя это, главнокомандующий подумал, что тут должна быть плутня татар, которые, вероятно, сказали гяурам: "Приходите, окружите поскорее крепость; вы ее легко возьмете, потому что османских войск мало: одни из них в Карасу, другие в Кэфе, остальные в других местах; повозок им крымцы не дают, и у них до сих пор нет провианта, чтобы прийти защищать крепость". Этим татары ободрили неверных московов, и эти гяуры возымели дерзость решиться наступать; но когда вдруг увидали войска правоверных, все их предположения расстроились, и они пришли в смятение.

Человек предполагает, а Бог располагает! Они не могли знать, что Всемогущий хозяин Бог решил в Своей премудрости; все затеи татар парили на пегасе суетности, и войска прахоподобных гяуров были уничтожены и рассеяны с помощью Бога и Его могуществом.

Дело в том, что если враг вне, то против него есть средство; но как только окаянный будет внутри, положение становится затруднительным. Сколько я понимаю, судя по ответам умных людей, несчастья и беды, случившиеся в этот период времени, во всяком веке вызываются злыми намерениями сановников, войск и подданных; государи тут не при чем. Господь вселенной в яснодоказательном [128] Коране говорить так: "Бог не изменит постановленного, пока они не изменят то, что в думах их!" Но для государей важнейшее дело заключается в том, чтобы, крепко держась за твердую вервь шариата, данную главою посланников Божиих — да будет над ними мир! — раздавать должности людям, достойным их. Короче сказать: на другой день, т.е. в субботу, распорядительный везирь, сказав: "с Божиею помощью!" — построил в крепости войска и, приготовив полевые орудия, в благоприятный час дал позволение пустить победоносные войска, сопутствуемые благоспоспешествующею молитвою, в атаку на неверных. Мусульманское войско встретилось с гяурами. Пятнадцать часов длился бой, но, по милости и милосердии Всевышнего, заступничеством угодников Божиих и водительством чудодейства убежища пророчества (Мухаммеда), враги веры были разбиты. Бой был ожесточенный, но Творец дал нам победу, так что ревность сераскера, победоносного везиря, силихтара падишахова, Ибрагим-паши, заслужила признательность; деяния его достойны похвалы, и имя его прославилось в этом Mиpe!

В арабском языке для названия войск по их числительности существуют разнородные наименования: под названием серийэ разумеется малочисленное, но годное в дело войско; высший предел его численности 400 человек; так что от пяти до четырех сот человек, сколько бы ни было отборных человек, все-таки называется серийэ: например, пять человек, десять человек, пятьдесят человек, вплоть до четырехсот человек, коли все отборный будет народ — это все серийэ. — По словам некоторых название серийэ остается и до пятисот человек; но первое вернее. Войско свыше пятисот человек называется меншер; то, которое свыше восьмисот — называется джейш; то, которое свыше четырех тысяч — называется хэджфель. Очень многочисленное войско называется хамейс, а войска, рассыпанные в разные стороны, получают название ба'с; если же все войско собрано массой в одно место, это называется кутибэ. Вот подразделения, делаемые родам войск арабскими знатоками дела.

Я утверждаю, что находившееся у нас войско не далеко было численностью от упомянутых родов войск, потому что две тысячи считалось собственно в прикрытии главной квартиры его присутствия высокостепенного главнокомандующего; три тысячи кутахийских сипагов-тимариотов (всадников-вотчинников) было; пятнадцать тысяч было бесстыдных татар, которые отдельно вдали стояли особым табором. Неверные сделали по татарам несколько пушечных выстрелов, и те рассеялись; а несколько тысяч татар, видя это, незаметно отступили назад. В эту же ночь обратили неверных в [129] бегство. Когда же настало утро, то по воле Божией пошел такой сильный дождь, что сделалась непроходимая грязь, и передвижение войск стало невозможно, отчего правоверные войска и не могли преследовать гяуров. Через два дня после этого сражения прибыли египетские войска и янычары и, узнав о случившемся, остались в удивлении и в сильном смущении.

Рассказывают, что одно время персидские цари скоро-скоро все умирали. Один из бывших в те поры шахов созвал вельмож и ученых своего государства и спрашивает, что бы это было за обстоятельство. Все отвечали: "Это какая-то премудрость, которая нам неизвестна". Когда же захотелось непременно узнать, в чем тут беда, они сказали: "Вот в нашем соседстве находящиеся индийские падишахи живут больше, чем по сто лет. Может быть, они не дадут ли ответа, что-за причина кратковременности жизни наших шахов. Хорошо бы, государь, снарядить посла, снабдить его подарками и грамотою, да послать спросить об этом у царя индийского". Шах тоже счел это подходящим. Снарядили посла и с несколькими из улемов отправили подарки и грамоты. Они прибыли к индийскому царю и вручили дары и грамоты. А в те поры в руках у царя была история. Вот он просматривает ее; увидал у берегов Океана один остров и, когда взял и взглянул на грамоту, повелел отвезти прибывшего посла и состоявших при нем людей на такой-то остров. Те взмолились и говорят: "Государь, послу не погибать же; а ты дай ответ на грамоту"! — "А вот когда остров, на который вы отправитесь, разрушится, тогда последует и ответ на вашу грамоту", сказал царь. И велено было тех людей забрать и заточить на тот остров, оставить им провизии и один раз в год наведываться. Вот они с год этак просидели в заточении, да и говорят однажды друг-другу: "Братцы, ведь мы решительно тут ни в чем не повинны; только нужна милость Божия для погибели этого острова; соединимся сейчас и вознесем наши мольбы и прошения!" В то время как они молились, вдруг произошло что-то в роде землетрясения; остров раздробился на части, и они лежат на берегу морском ошалелые и изумленные. Этот ужасный гул в полночь достиг ушей падишаха, и он тотчас послал людей, велев узнать, не в стороне ли моря тот гул. Когда пришло известие, что гул идет с моря, было велено погнать людей на такой-то остров, взять заточенных на нем, где их найдут, и привести. Их нашли на берегу моря и привели. Через несколько дней привели к падишаху. — "Ну что, люди, получили ли ответь на свою грамоту"? — "Нет, государь". — "О люди! царь, который немилосерд к подданным и беднякам и творит притеснения, разве найдет в Mиpe спокойствие и безопасность, и разве будет [130] долга жизнь его? Вот как вы просили и молили Господа Бога на острове, где вы находились в заточении, чтобы спасти вас, и остров погиб. Вот ответ на грамоту: усилия людей сокрушают горы".

Не знали, что главнокомандующий заступничеством угодников Божиих одержал блистательную победу. В это время явились крымские дворяне, ногайские мурзы и другие сановники-канальи, как будто добровольно, и поздравили победоносного везиря с одержанною им победою; что же касается неверных, то они в одну ночь пробежали 24-часовое расстояние и у Гази-Кермана перешли обратно свою границу, о чем нам дали знать наши татары, привезя известие, что в пределах Крыма не осталось более гяуров. Вследствие этого доклада, а также и письменного о том донесения от Ислам-Герая, калги-султана, главнокомандующий, оставя в Перекопской крепости необходимое число войск, с остальными войсками пошел вперед и, заняв места бывшего расположения русских, простоял там спокойно 8 дней, высылая по ночам караульные разъезды. Изменники и бездельники татары как будто тоже высылали свои караулы вперед наших и потом, говоря: "В этой стороне никого нет, поедем туда, поедем сюда, постоим вот тут", Ездили то туда, то сюда и возвращались назад. Неприятельская конница скрывалась в 3 1/2 часовом расстоянии; татары же, находясь позади войск исламских, поднялись и передвинулись на расстояние 1 1/2 часов, решившись положиться на честность наших войск. На другой день человек 15-20 из кавасов да из сипагов заметив между двумя линями войск трех русских всадников, бросились на них с разных сторон и, схватив их, привели к главнокомандующему, которому они и дали следующее показание: "Вначале, когда мы пришли, нас было шестьдесят-семьдесят тысяч, в том числе пятнадцать тысяч калмыков и десять тысяч конных казаков, остальные была пехота. В бою много погибло из калмыцкой конницы, да и провианту у нас оставалось только на один день, поэтому все калмыцкое войско бежало; десять тысяч конницы из оставшегося у нас войска стоят в 3 1/2 часовом расстоянии отсюда, остальное же войско — в 12-часовом. Мы из конницы, которая перед рассветом должна была ударить вам в тыл; мы же были посланы сюда для обозначения пути и вот попались". Записав показания языков, их отправили к калге, который уведомлял, что неверные перешли обратно свою границу, что и подтвердилось показаниями пленных; так и сообщено было письменно. В эту ночь татары, под предлогом доставления языков главнокомандующему, огромной конной массой наскочили на лагерь; половина лагеря с криками: "Помогите!" разбежалась, а паша, походив пешком по лагерю из стороны в сторону, не нашел ни одной души. — "Народ [131] Мухаммеда", закричал он, "ступайте каждый в свою палатку!" Отдав это приказание, он ушел в свой шатер, а оставшиеся войска, успокоившись, заняли каждый свое место. Прежде бежавшие ночью пробыли до утра у ворот крепости и только перепугали тех, которые оставались в крепости. В это время татары опять обратили в бегство неприятельскую конницу, в погоню за которой была отряжена кавалерия, пустившаяся налегке преследовать неприятеля; да что толку? — Неверные в эту ночь бежали; видя, что ничего не поделаешь, наши возвратились назад. Когда это положение татар сделалось известным, турецкие войска, снявшись с своего места, вошли в Перекопскую крепость, а татарское войско осталось вне крепости. Через пятнадцать дней получено нами известие, что многочисленная неприятельская конница опять вернулась к упомянутой крепости и разбила калгу-султана; сейчас же главнокомандующий отрядил против неприятеля конницу под начальством египетского бея на помощь калге; но когда было недалеко уже до неприятеля, калга-султан не позволил войскам исламским идти далее, сказав: "Подождите здесь, потому что с нашими татарскими войсками дело уже покончено; а вы, чего доброго, не различите татар с калмыками, находящимися в рядах неверных, потом еще пожалуй выйдет столкновение, и это будет неловко", — и хотел остановиться, но войска наши не остановились, ответив, что остановятся только в виду неприятеля.

В это время главнокомандующий прибыл в крепость и сидел на валу, возлагая свое упование на Бога, в ожидании победы. Вдруг видит он, что из водворенных на жительство в Крыму ногайских племен Джан-Бойлу и Етишкэ-оглу несколько мурз, захватив в плен некоторое число неверных, ведут их, чтобы продать внутри Крыма. Сераскер их вернул и пожаловал им кафтаны, знаки отличия и денег. Увидя это, татары и мурзы, окружив со всех сторон неверных, начали захватывать их в плен и приводить; с утра до вечера было захвачено от 300 до 500 гяуров набегами татар. Наше войско тоже дралось до полуночи и, обратив презренных неверных в бегство, возвратилось. Это, благодаря Всевышнему, была тоже большая победа.

В это время, пока обнаружились бендерские обстоятельства, немедленно было донесено в императорскую главную армию и Порту, куда были отправлены также 15 пленных офицеров и 3 языка, чтобы порадовать народ Мухаммеда. — Стих: "Да восхвален будет Бог за ниспослание Его всевышней помощи — этой доброй, возбуждающей радость вести, полной веселья новости!"

Узнав об этом обстоятельстве, жители Крыма, татары и ногайские племена — все по очереди писали в Порту и в главную квартиру [132] армии. В течении этих дней в главной армии, крепости Бендерах и других крепостях получались тревожные вести, а затем, когда крымский хан Каплан-Герай с многочисленными татарскими полчищами ногайцев, буджакцев и едисанцев перешел сначала к Очакову, а потом к границам Крыма, подлые начальники упомянутых племен Манбет (Мухаммед)-мурза и другие мурзы из места, называемого Узу-Бой, написали неверным письма с изъявлением покорности. — "Мы и крымский хан", писали они, "а равно и другие сановники Крымского государства и ширин-мурзы, вместо того чтобы повиноваться османам, в настоящее время лучше бы хотели быть слугами такого доброжелательного к нам правительства, как ваше". Также и калмыцкие татары, хотя в перекопском бою некоторые из них погибли, а остальные разбежались, но и они — под черным колпаком ведь одна голова! — тоже пришли к русским и сказали: "Вот и мы к вам с повинною головой, опять служить в ваших войсках". На этом основании они взаимно обменялись договорами и дали друг-другу залоги. Закрепив таким образом союз, упомянутый хан с небольшим числом волонтеров пришел в Крым и увидался с главнокомандующим; в разговоре паша подтвердил о положении главной армии и сказал, что. ногайских татар, для того чтобы они преданно служили Порте, надобно бы с семействами, детьми и имуществом перевести за Дунай, чтобы они оставались в Румелии и на указанных им местах дрались бы с неверными. Но слова Халил-паши нисколько не подействовали, и тот (хан), говоря: "Ногайские и буджакские татары разбиты: поэтому каждый ищет для себя безопасного места, — мы тоже, будучи разбиты и рассеяны, пришли сюда; но мы очень нуждаемся в небольшом количестве продовольствия и денег", просим у везиря денег и провизии. — Волей-неволей паша приготовил для них дней на восемь, на десять продовольствия и две тысячи золотых, и дал-было это им, но потом подумал, что у его собственных войск мало провианта, и казна в очень стесненном положении, а потому данное взял назад.

Через восемь, десять дней после этого, упомянутый хан, прибыв в Бахче-Сарай и собрав крымских сановников, ширинов и мурз, подтвердил им вышеприведенное состояние ногайских татар относительно неверных, объяснил им, чего можно ожидать в будущем, и прибавил: "Вам тоже нужно обменяться с русскими мирными договорами, для того чтобы спасти Крымскую страну, ваши семейства, детей и имущество". — "Государь", отвечали те, "дай нам в руки грамоту, чтобы мы сообразно ей могли составить наши обменные грамоты". — Хан написал грамоту коллективно от имени всех; сначала он к ней приложил свою печать; потом и другие ее [133] подписали и приложили печати; все это было написано между людьми, посвященными в тайну этого дела; но пока отправляли упомянутую грамоту к неверным, хан был отставлен, и из Порты прибыл мубашир (чиновник особых поручениний) с высочайшим указом. Как только хан узнал об этом обстоятельстве, он пригласил к себе всех посвященных в тайну и обратился к ним с следующими словами: "Меня уволили в отставку; сообразно полученному указу, следует ли мне ехать, или же отвечать?" — "Лучше ехать", единогласно отвечали сановники, "потому что тебе, хан, известно, что большинство крымцев не знают этой тайны; жители сел и городов тоже не знают ее; явится другой хан, Крым разделится на две партии, и отвечать будет затруднительно. К тому же турецкие войска поддержат партию нового хана, и мы тогда пропадем. Сделай милость, — тебе ничего не сделается, — поезжай сообразно указу". Тогда хан поневоле, сев в сопровождении мубашира на галион, уехал.

Если мне зададут вопрос, каким образом я узнал об этих обстоятельствах, то из числа посвященных в тайны было несколько человек, с которыми я около двух лет вел дружбу, почему они и не скрывали от меня своих секретов: они были из числа недовольных, потому что были из грамотных. — "Все это не хорошо", говорили они, "но мы вынуждены так поступать". Доходили до нас слухи еще и из других источников. Вот что мне передавали: "Мы вами были довольны, потому что вы более двух лет охраняли и защищали наш край и дрались с неверными; дело известное. А все эти беспорядки происходили от ногайских татар, а также и оттого, что ханы не имели своего местопребывания внутри Крыма, а все жили в Каушанах ( Бессарабии ); поэтому ширин-мурзы, находившиеся внутри Крыма, разделились на партии и вышли из повиновения. Некоторые при этом хвалили пашу; но что пользы? Турецкое правительство ни разу не спросило, что делается в Крыму, и в каком положении Крым. "Бойтесь проницательности правоверного, ибо он смотрит светом Всевышнего!" — По смыслу этого изречения, главнокомандующие у которого религиозность преобладала над административностью, писал беспрестанно в главную квартиру армии и в Порту доклады, рапорты и просьбы как о настоящих отношениях к неверным приходящих из под Бендер ногайцев и остававшихся внутри Крыма племен, ширинов и мурз, так равно и о доставлении на восемьдесят пятый год достаточного количества денег, продовольствия, подкреплений, артиллеристов, бомбардиров, минеров и вообще всех необходимых для армии военных принадлежностей, — прибавляя, что на упомянутый год положение представляется ему трудным, и кончая словами: "Да сохранит нас всех Всевышний своею милостью и благодатью! Аминь ". [134]

Пробыв еще некоторое время в Перекопской крепости, с приближением зимы, главнокомандующий назначил в эту крепость несколько войск янычаров, снабдив их всем следуемым продовольствием, а также снабдив продовольствием и содержанием и перекопского бека Сахыб-Герай-султана, который требовал этого, говоря, что он с двумястами всадников в течение шести месяцев до весны в состоянии будет содержать караул. Затем упомянутый везирь с остальными войсками прибыл на зимнюю стоянку в Кэфу. Беки этой провинции доложили, что расходчики должны привезти содержание остающимся на зимовку конным сипагам; на это последовало разрешение, и в их руки выданы были буюрулду (приказы) с условием быть на месте на кэфском поле в день весеннего равноденствия. Эти буюрулду, сообразно закону, были внесены в реестры генерал-губернаторской канцелярии, и копии с них выданы на руки бекам.

(Продолжение следует).

Текст воспроизведен по изданию: Записки Мухаммеда Неджати-эфенди, турецкого пленного в России в 1771-1775 гг. // Русская старина, № 3. 1894

Мы приносим свою благодарность сайту
Военная история 2-й половины 18 века за предоставление текста.