-

ЛУКЬЯНОВ И.

ХОЖДЕНИЕ В СВЯТУЮ ЗЕМЛЮ

ПУТЕШЕСТВИЕ B СВЯТУЮ ЗЕМЛЮ СВЯЩЕННИКА ЛУКЬЯНОВА ¹

ЦАРЬГРАД

И абие приcла Бог нам к кораблю, приплыл в каюку невольник, а сам на нас глядит да по русски и спросил: откиль ты, отче, сиречь откуда, и мы сказали, что с Москвы. Куда де вас Бог несет? И я сказал, что по обещанию в Иерусалим, и он молвил: хвала Богу, хорошо де, чтож де вы тут сидите, вить де вам надобно подворья. И я к нему поближе подшол и стал ему говорить, как мол тебя зовут, и он сказал: меня де зовут Корнильем; так я ему молвил: Корнильюшка, будь ласков, мы люди заежжие, языка не знаем, пристать не к кому, не смеем, сидим что пленники; турки у нас товар взяли, а выручить не знаем; так пожалуй, поработай с нами. И он миленькой, христианская душа, так сказал: я де тебе, отче, и товар выручу и двор добуду, где стоять. И я ему молвил: у нас мол есть и государский лист; и он у раиза спросил по турецки, где-де их товар? в котором юмруке? И раиз ему сказал, что на Галацкий юмрук взяли турки; так он велел мне взять лист царский. Так я, взявши лист, да седши в каик, да и поехали к юмруку; и когда мы пришли в юмрук, так тут сидят турки с жидами. И турчин юмрукчей спросил у толмача: Корнилий, за чем де папас пришел? и он ему сказал: [114] е солтану босурман юмрукчей ², вчера де у него на корабле взяли товар, а он де не купецкий человек, он де идет во Иерусалим; так де у него что есть непродажное де, у него пешкеш, сиречь подарки де туда везет. Тогда турчин велел товар разбить и переписать, да и на кости выложить; и выложил да и сказал толмачу нашему: вели де папасу дать юмруку 20 талерей да и товар взять. И толмач мне сказал, что 20 талерей просит; и я ему турчину лист подал, и турчин лист прочел, да и сказал: Альмал, сиречь: не будет де того, что не взять с него юмруку; знаем де мы указы! И тут миленькой толмач наш долго с ними шумел, так они и вон его со мною выслали; дашь де юмрук, так и товар возмешь. И мы вышедши стоя думаем, что делать? Тогда, видя нас, турчин какой-то добрый человек да и сказал толмачу, что де вы тут стоите? этут де не будет ваше дело сделано; здесь де сидят собаки ифуты ³, они де возьмут пошлину, поезжайте де на станбулскую сторону к старшему юмрукчею, тот де милостивее и рассуднее, а жиды де немилостивы, они бы де и кожу содрали, не токмо пошлину взять! Так мы су и послушали турчина, хошь и босурман, да дело и правду сказывает. Так мы, седши в каик, да и поехали на цареградскую сторону, и пришли в юмрук, и в юмруке сидит турчин да тютюн [115] пьет ⁴, спросил у толмача: что де, за чем папас пришел? и он ему сказал: это де папас москов, идет во Иерусалим, у него де есть указ московского царя, чтобы де по перемирному договору нигде его не обижали, и здесь де в Станбуле вчера на корабле приехали с Галацкого юмрука, да взяли де у него пешкеш Иерусалимский, который де он туда вез. Взял, да и подал ему лист; так он стал честь лист, а другой турчин, товарищ ему, с боку тут же в лист смотрит, да друг на друга взглядывают да сами смеются, и прочетши лист да сказал: я де товару не видал, сколько его, вот де пошлю пристава в юмрук да велю де роспись привезти, да посмотрю, будет де что малое дело, так де поступлюся, а что де много — так де не льзя не взять. И пристав турчин сел в каик, да и поехал на другую сторону в юмрук, а мне турчин велел сесть, так я сел. С полчаса помешкав, пристав приехав подал товару роспись, и юмрукчей, прочетши роспись, сказал толмачю: не будет де того что не взять пошлины: чок де товару, сиречь много. И толмач долго с ним спирался: он де всего отступится, а не даст ни аспры ⁵, он де поедет до Едрина ⁶ до самого Салтана. Спаси его Бог миленького! Много с турчином бился [116] что с собакою. И турчин сказал: не льзя де что не взять, хоть половину де, десять талерей. И он ему сказал: а то де какова аспра — так де аспры не даст. И турчин рассмеялся да молвил: анасыны секем евур ⁷, лихой де папас, ничего не говорит, а он де шумит! И он ему сказал: а папас де что, языка не знает и ваших де поступок, что ему говорить? Я де то все знаю, что говорить. Я су что петь (?) делать? стал бить челом, чтоб отдал. Так он рассмеялся, да сказал: Е папас гайда, гайда, пошел де, велю отдать! И велел письмо написать до тех юмрукчеев, чтоб товар папасу отдали; и я стал говорить толмачю, чтоб он пожаловал такое письмо на товар, чтобы ни в Царе, ни по пути граде на городах, ни во Египте, ни во Иерусалиме, где ни будет с нами тот товар, чтоб с него юмруку не брали. И толмач стал ему мои речи говорить, так он рассмеялся, да велел подъячему память написать да и запечатать. И мы, взявши того же пристава с памятью, да и поехали на ту сторону, и пришли в юмрук, и они собаки турки в те поры в мечети молились в самый полдень, так мы их ждали, и когда пришел юмрукчей, так пристав подал память, чтоб товар отдали. И он память прочетши сам что земля стал череп, и велел отдать. Да в честь, юмрукчей да жиды выпросили у меня пять козиц в подарки, а не за пошлину; и тут я приставу дал алтын с десять за его работу: много и трудов было, дважды ездил в юмрук, в третий с [117] нами. И тако, мы, взявши товар и поехали на свой корабль, и приставши к кораблю, расплатившися с раизом за извоз, да и поклались в каик всю рухлядь.

И повез нас Корнильюшка к патриаршему двору, и вылезши из каика мы с ним двое (а прочие братия в каику) да и пошли на патриаршов двор. И толмач спросил у старца: где де патриарх? и старец сказал, что де патриарх сидит на выходе на крыльце, и мы пришли пред него да поклонились. И патриарх спросил у толмача: что де это за калугер? ⁸ откудова и за чем пришел? И толмач сказал: он де с Москвы, а идет во Иерусалим. Потом я ему лист подал; так он лист в руки взял, а честь не умеет, только на герб долго смотрел, да и опять отдал мне лист. Потом спросил у толмача: чего де он от меня хочет (и ему помнилося, что я пришел к нему денег просить)? И толмач ему сказал: деспото огия ⁹, он де ничего от тебя не требует, только де у тебя просит кельи пожить, докуда пойдет во Иерусалим, так о том милости просит; он де человек странный, языка не знает, знати нет, главы преклонить не знает где; а ты де зде Христианам начало; кроме тебя кому его помиловать? Ты де ведь отец зде всем нарицаешься; так де ты пожалуй ему келью на малое время. И патриарх толмачю отвещал: А что де он мне подарков привез? И толмач сказал ему: я де [118] того не знаю; есть ли у него подарки, нет ли — того де я не ведаю. И патриарх толмачу велел у меня спросить: будет де подарки есть у него, так дам де ему келью. И патриарховы речи толмач сказал мне все. И так стало мне горько и стыдно! а сам стоя думаю: не с ума ли он сшел? на подарки-то напался? люди все прохарчились, а дорога еще бесконечная! И тако я долго ответу ему не дал; что ему говорить — не знаю, а дале от горести лопонул, есть что не искусно, да быть так; никак мол он пьян ваш патриарх-то? ведает ли он и сам, что говорит? знать мол ему есть нечего, что уже с меня страннаго и с убогова человека да подарков просит. Где было ему нас странных призреть, а он и последнее с нас хочет содрать! у нашего мол патриарха и придверники так искуснее того просят! а то едакому старому шетуну как не сором просить то подарков! знать мол у него пропастей-то мало! умрет мол, так и то пропадет! И толмач меня унимает: полно де, отче; тут де греки иные русский язык знают. И я ему молвил: говори мол мои ему речи. И патриарх зардился; видит, что толмач меня унимает; так у толмача спрашивает: что де он говорит? И толмач молвил: так, деспота, свои де речи говорит, не до тебя. Патриарх же у толмача прилежно спрашивать стал: а то де про меня говорит? скажи! И я ему велел: говори мол ему; я ведь не его державы; не боюсь, меня он власти вязать (не имеет), хоть он и патриарх. И толмач ему сказал мои все речи со стыдом; так он милый и пуще [119] зардился, да и молвил толмачу: да я де у него каких подарков прошу? не привез ли де он образков московских, я де у него того прошу. И я ему сказал: нет мол у меня образков; есть мол, да только про себя. Так он сказал толмачу: нет де у меня ему кельи; пойдите в Синайский монастырь; там де ваши москали церковь поставили; там де и келью ему дадут. Так я плюнувши да и с лестницы пошел. Опять бы де ко мне не приходил, он толмачу говорит; не дам де кельи! Эдакий миленький патриарх; милость какую показал над странным человеком!

Так су что делать? Мы и пошли с патриархова двора; да седши в каик и поехали в Синайский монастырь. Пришли ко игумну; толмач стал игумну говорить, что пришел де с Москвы калугер и просит де кельи до времени посидеть. Тот милый себе взметался: как быть? да у меня нет кельи порожней, ин бы де его во Иерусалимский монастырь отвел; готова де тут, кстати он де в Иерусалим идет, так де ему игумен и келью даст. Все беда, миленькая Русь! не токмо накормить, и места не дадут, где опочинуть с пути. Таковы-то греки милостивы, да еще бедный старец не в кои-то веки один забрел, ин ему места нет; а кабы десяток другой, так бы и готова перепуталися. А как сами... дети, что мошенники, по вся годы к Москве-то человек по 30 волочатся за милостынею; да им на Москве то отводят места хорошие, да и корм государев. А приехав к Москве мошенники плачут пред государем, пред властьми и пред боярами: от турка насилием [120] отягчены! А набрав на Москве, да приехав в Царьград, да у патриарха иной купит митрополитство, иной епископство; так то они все делают. А плачут: обижены от турка! А кабы обижены, забыли бы простые старцы носить рясы луданные, да комнатные, да суконные по три рубля аршин. Напрасно миленького турка-то старцы греческие оглашают, что насилует; а мы сами видели, что им насилия ни в чем нет; и в вере ни в чем; все лгут на турка. Кабы насилены, забыли бы старцы в луданных да комнатных рясах ходить. У нас так и властей зазирают, как луданную-то наденет; а то простые, да так ходят. Прям что насилены от турка! А когда к Москве приедут, так в таких рясах худых таскаются будто студа нет; а там бывши не заставишь его такой рясы носить. На первое возвратимся: что потом будет, увы да горе! незнаемо что делать? Стоит тут старчик (имя ему Киприан), тот миленький по русски знает ¹⁰: нуде, отче, не печалься; я де тебе добуду келью. Взявши нас, да и поехали до Иерусалимского монастыря. Пришли на монастырь, вышел к нам игумен; спросил про меня у толмача; умеет ли де по гречески? И толмач сказал, что не умеет; так игумен молвил: откудова де он, и за чем ко мне пришел? И толмач сказал обо мне весь порядок, откуда и куда идет; и игумен молвил: токало (добро), готова де у меня келья. И тотчас велел две кельи очистить; а сам сел, да велел дать вина церковного. Ино нам не до питья еще: и не ели весь [121] день, пробилися то с турками, то с греками, а греки нам тошнее турок стали. Так нам игумен, поднесши вина, велел со всею рухлядью проходить: я де вам и корабль промыслю в Иерусалим; мы же ему поклонихомся, добрый человек тот миленький игумен! Мы же, шедши на пристань, где наш каик стоит с рухлядью, нанявши гамалов, сиречь работников (там такие нарочно место извощиков), и пришли в монастырь, да и сели в келье. Слава Богу! будто потраднело. Игумен же прислал к нам трапезу в келью, всякого кушанья и вина. Спаси его Бог! добрый человек! не как патриарх. Мы же взявши тому толмачу дали ему за работу два ворта (?), он же миленький поклонился, человек не богатый, да тако его и отпустили, а сами опочинули мало. И ночь проспавши поутру в субботу акафистову, игумен нам также прислал трапезу, и вина прислал, кандило и масла деревянного сулею в ночь зажигать; у них обычай таков: по всем кольям во всю ночь кандилы с маслом горят, масло там дешево: фунт четыре деньги. Потом стали к нам приходить греческие старцы и греки. Сведали про нас Русские невольники: стали к нам в монастырь приходить и спрашивать, что водится на Москве, а мы им все сказываем, что на Москве ведется и в Русских городех. Потом мы стали выходить на улицы и с Царем-градом опознаваться; так на улице мимо ходят невольники, невольницы: кланяются нам: ради миленькие! Потом вышли мы на пристань морскую; тут мы погуляли да и пошли на монастырь. И в неделю шестую прииде к [122] нам в монастырь Киприан старчик, кой нас тут поставил, да и говорит: пошлите де, погуляем по Царю-граду, я де вас повожу. Так мы ему ради, да и пошли; а когда мы вышли к Фенарским воротам и к патриаршу двору, тогда с нами встретился наш московский купец Василий Никитин Путимец; мы же зело ему обрадовались: нам про него сказали, что уехал; а он себе нам рад и удивляется, за чем де вас Бог сюда занес? И мы сказали зачем, и он молвил: хочете ли погулять в Софийскую церковь? И мы зело обрадовались и стали бить челом: пожалуй, поводи нас по Царю-граду и продай нам товар. Так он сказал: Бог де знает; я де ведь еду и давно бы уехал, да ветру нет; разве де я вас сведу с греком, с Иваном Данииловым; он де вам товар продаст; я де ему побью челом. Так мы опять в монастырь возвратихомся и взяхом товар и поидохом в Велдеган, сиречь царицын-ган (двор) ¹¹ и тут свел нас с греченином и товар ему отдал продать. Потом мы пошли с ним Васильем гулять по Царю-граду; он нам указывает: этою улицею ходить, этими рядами, так вы не заблудите; а с турками говорите смело, так де они на вас не так нападают; да учил нас миленький. Спаси его Бог!

Потом повел нас до церкви Софии Премудрости Божие; и пришли к монастырю, и на монастырь взошли, пришли ко дверям западным, а западных дверей 9; ворота все медные. И в те поры турки в церкве молятся; [123] мы же стояхом у врат и смотрехом беснования их, как они сидя молятся. Потом турчин вышед стал нас прочь отбивать: гайда, папас, гайда, пошел де прочь! за чем де пришел тут, глядишь тут басурман! так мы и прочь пошли. Потом вышел иной турчин да и зовет нас: гель, москов, гель, пойди де сюда! так мы подошли; и Василий стал с ним по турецки говорить. Чего до хочете? так Василий и сказал: Москов папаc вар тягат; есть у него указ; пустите де его посмотреть церкви; и турчин спросил, сколько вас человек? и мы сказали 6 человек; и он молвил: бир адам учь пара, по алтыну де с человека. Так мы дали по алтыну, а он нас и повел; а повел нас турчин в верхнюю церковь (а в нижнюю не пущают); а когда мы взошли на верхния палаты, тогда ум человечь пременился, такое диво видевши, что уже такова дива в подсолнечной другова не сыщешь, и как ее описать — невозможно. Но ныне уже вся ограблена, стенное письмо сскребено; только в ней скляниичные кандила турки повесили многое множество, для того что они ее в мечеть претворили. И ходихом мы и дивихомся таковому строению; уму человечью но вместимо! А какова та церковь узоричиста, ино мы ее описание зде внесем. Иустиниана царя, как он строил, все роспись покажет; тут читай, да всяк увесть; а чтобы кто теперево сам, видя эту церковь, да мог бы ее описать — и то нашему бренному разуму невместно, хоть ныне и разорена. Но мы собою об ней не хощем писать для того, чтоб не погрешить описанием, а иное [124] забудешь, так погрешно и стало. Мы же ходихом и смотрехом и дивихомся такой красоте, а сами рекохом: Владыко человеколюбче! како такую прекрасную матерь нашу отдал на поругание басурманам, да руками розна; а все-то наши греки сделали! А пределы в ней все замуравлены, а иные врата сами замуравились. Турчин нам указывал: это де не турча замуравили, сами де, Алла Бог де! А что в том пределе есть — про то греки и турки не знают; кое там таинство, про то Бог един весть! Тут мне турчин дал камень и с помосту каменный мраморный, а сам мне велел спрятать в недра: а то де увидят, так де не добре. Добрый человек турчин, кой нас водил.

И тако мы изыдохом из церкви и поидохом с монастыря, и мало отшедши тут видехом диво не малое: висит сапог богатырский в саду, аршина воловая кожа в него пошла целая, и пансырь лошади его что на главу кладут; лук его железный и не велик добре, да упруг; две стрелы железные булдыга кость, а нога его — что бревешко хорошее, толста вельми. Потом пришли к звериному двору; сказал нам Василий: тут де есть лев, изволите ли смотреть? Мы же толкахом у врат; и турчин отворил врата и испросил: чего де хочете? И мы сказали, что хочем льва смотреть. А что де дадите? И мы молвили бир адам, бир пара, и он нас пустил; а лев лежит за решеткою, на лапы положа голову; так я турчину стал говорить: подыми мол его, чтоб встал, и турчин говорит: нет де, не льзя; таперво де только накормил, [125] так спит. И я взявши щепку да бросил, а он молчит; так я узнал, что он мертвый да соломой набит; что живой лежит! так я ему молвил: е, басурман, для чего ты обманываешь? вер пара, отдай мол наши деньги; так он стал ласкать: е, папас, пошли де, я вам еще покажу! да зажег свещу сальную, да и повел нас в палату, темно сильно, ажно тут волки, лисицы насажены; мясо им набросано; дурно сильно воняет: немного не сблевали. А лисицы некорыстны ¹², не как наши; а волчонки малые: лают на нас глядя. Потом показал нам главу единогорову и главу слоновую: будет с ушат большой; хобот его, что чрез зубы висит, с великие ношвы ¹³ в человека вышины. Тут же и коркодилову кожу видели. Так нам поотраднело, что такие диковинки показал; а то лихоман обманул было мертвым то львом. А мы пришед, своим, кои дома были, не сказали, что мертвого льва видели; сказали, что живой; а они на другой день пошли смотреть, и пришед хвалятся: и мы де то видели льва, не одни-та де вы видели! и мы смеемся: чтож мол, скакал ли перед вами? Нет де, спит; сколка мол он недель спит? Так они задумались; что, брат, полно, не мертвый ли он? Мы стали смеяться, так им стыдно стало: обманул-де собака турок.

Потом приидохом на площадь великую, подобна нашей Красной, да [126] лих не наше урядство: вся каменем выслана, величиною будет с Красную площадь. Тут стоят три столпы, два каменных, а третий медный; един столп из единого камня вытесан, подобен башне, четвероуголен, шатром, верх острый, сажен будет десять вышины; а вид в нем красный с рябинами; а таково гладко выделан, что так стань противу его — аки в зерцало всего тебя видать. Под ним лежит положен камень, в груди человеку вышины, четвероугольный; а на нем положены плиты медные, подставы, а на плитах тот поставлен столп. Хитро зело! лишь подивиться сему, как так такая великая громада поставлена, что ни на перст никуда не похилилось; а только лет стоить, а такая тягость; и како место не погнется, где поставлен? а поставил де его царь Константин; в нем же и гвоздь един заделан. У земли оный ширины сажени полторы сторона: так он кругом сажен шесть. А который под ним лежит камень, и на том камне кругом резаны фигуры воинские, пехота, конница, а выше фигур подпись кругом латинским языком да греческим; а что подписано, и мы про то не доведались у греков; Бог знает! А говорят греки, будто тот камень с моря тянули три года до того места, а переволока такова, что у нас от Тайницких ворот до Ивановской колокольни; мощно этот камень назвать чудом, что в подсолнечной нет, другова такова чуда не сыщешь. А писано про этот столп: когда будет Царь-град потоплен — тогда только один сей столп будет стоять; и корабленники, кои [127] придут и станут к тому столпу корабли привязывать; а сами будут рыдати по Царю-граду. Другой столп складен из дробного камени; тот плоше гораздо; видом, что наша вверьху Ивановская колокольня: уже иные каменья и вывалились. Да тут же стоит третий столп медный; а на нем были три главы змиевы, да в двести осьмом году те главы с того столпа свалились долов; и осталось столпа яко бы аршина три вышины, и турки зело ужаснулись того столпа разрушению, а сами де говорят: уже до хощет Бог сие царство у нас отнять, да иному царю христианскому предать. Сами милые пророчествуют неволею!

Описание Царя-града, како он стоит и на коем месте и каким подобием, и каковы к нему проходы морем и землею, и каков он сам есть.

Дивный и преславный Царь-град стоит меж двух морь, на разливинах у Черного моря и по конец Белого. А град трехстенный. Первая стена протянулась по Белому морю, а другая стена по заливе, а третья от степи. А около Царя-града 21 верста. А врат в нем 20, стрельниц 365, башен 12, 1-я ворота от церкви бакчи жидовские против полаты, 2-я рыбные, 3-я мучные, 4-я дровяные, 5-я мучные, 6-я чубалые, 7-я ояк, 8-я фенар, 9-я лахерна, 10-я голать, 11-я ависорант: те ворота на одной стороне от лимана Черного моря, 12-я от Едрианополя, грекопе, 13-я адрийские, 14 романавские, 15-я пушечные, 16-я сеневрейские, 17 салахайские, 18 от Белого моря кумпопейские, 19 когарь галии мойдиские, 20 архикопе от церкви бакчи христианские, двои ворота на Белое морс. А имен Царю-граду седмь: 1) Византия, 2) [128] Царь-град, 3) Богом царствующий град, 4) Константинополь, 5) Новый Рим, 6) Седьмихолмие, 7) турецкое прозвание — Стамбул.

Великий и преславный Царь-град стоит над морем на седьми холмах, зело красовито, и зело завиден град, по правде написан: всей вселенной зеница ока. А когда с моря посмотришь, так весь будто на длане. Царь-град от моря не крепко делан и стены не высоки, а от Едринской степи зело крепко сделан, в три стены; стена стены выше, и ров круг его копан да каменем стлан. А башни или стрельницы в Царе-граде зело часты, башня от башни 30 сажен, 20 сажен; а ворота узки, уже наших, для того что у них мало тележного проезда бывает, а в воротах у них пушек нет. А всякий снаряд у них на кораблях, и опаска всякая воинская вся на море, а по земле у него нет опасения, потому у него ни на городе, ни в городовых воротах нет пушек, а во всех городовых воротах караул крепок; все полковники сидят. А по улицам ходят янычары; кто задерется, или пьяного увидят — то всех имают да на караул сводят. В Царе-граде по вся ночи турчане ходят, и ездят с янычары и с полковники по всем улицам с фонарями, и ездят, смотрят худых людей, то и знак будет: встретится с фонарем — то добрый человек, а без фонаря — то худой человек, потому поймав да и отведут на караул.

В Царе-граде царской двор в Византии стоит внутрь града, а Византия подобен нашему Кремлю: только башни наши лучше, строенье палаты царской [129] зело узорично, двор царский весь в садах, да кипарисовые древа растут зело узорично. Царский двор стоит на мысу моря, зело предивно и узорично, а по другую сторону Царя-града за морем Халкидон град; там много царевых сараев, сиречь дворцы царские; тут цари тешатся, и зело жило. А по другую сторону Царя-града, за лиманом, град Колаты, велик же град, круг его будет верст десять. Царь-град весь, и Халкидон, и Колаты огибою, как его весь объезжать, поменьше Москвы, да гуще жильем. Москва редка, а се слободы протянулись, да пустых мест много, Донская, Новодевичь, Преображенеск; а Царь-град весь в куче; да и можно быть больше для того, что старинное царство, а Москва еще внове. В Царе-граде строенье все каменное, а крыто все черепицею, а улицы и дворы все каменем мощены; так у них ни град (?) ни сор отнюдь не бывает; все вода в море сносит, потому что у них улицы скатистые: хотя малый дождь прыснул — то все и снесет. А строенье у них пошло от моря на гору, палата палаты выше, а все окны на море; а чужих окон не загораживают; у них честно на море гляденье. В Царе-граде зело строенье узорично; улица улицы дивнее, а по улицам, по дворам везде растут древа плодовитые и виноград, зело узорично: посмотришь — райское селение! А по улицам везде по всему граду, и у мечетей, везде колодези провидены с щурупами ¹⁴, и ковши медные повешены, и корыта каменные коней поить, а инде [130] турки сидят в палатках да в кушницы воды наливают, а турки пришед пьют, а иные себе это в спасенье вменяют. Везде у них отходы по улицам и у мечетов; испразнивши да умыв руки, да и пошел; зело у них этим довольно, у них нет такова обычая, чтоб просто заворотясь к стене да мочиться: зело у них зазорно, у них эта нужда не изоймет: где ни поворотился — везде отходы; у нас на Москве скаредное дело, наищешься, где испразниться; да не осуди, пожалуй, баба и при мужиках так и прудит: да где денешься? Не под землю! В Царе-граде турецких мечетов сказывают восемь тысяч; а таковы в Царе-граде мечеты — не можно описать, зело предивны, ужо таких див по вселенной не сыщешь! У нас на Москве не возможно такова единого мечета сделать для того, что таких узоричистых камней не сыщешь. А церквей христианских в Царе-граде сказывают не много: тридцать добро бы и было. Воровства в Царе-граде и мошенничества отнюдь не слыхать, там за малое воровство повесят, да и пьяных Турки не любят, а сами вина не пьют, только воду да кагве, черную воду гретую ¹⁵, да солоткой щербет; изюм мочат, да пьют. В Царе-граде рядов зело много, будет перед Московским втрое, и по улицам везде ряды, а товаром Царь-град гораздо товарнее Москвы, всяких товаров впятеро перед Московским, а гостиных дворов в Царе-граде семдесять. А в мечетах турецких все [131] столпы аспидные да мраморные; и воды приведены со многими щурупами хитро очень; а когда Турки идут в мечет молиться, тогда придет всякий к щурупу да и умываются: и руки и ноги, да и пойдет в мечеть. Пятью Турки молятся в сутки, а колокол у них нет, но взлезши на столп да кричит, что бешеный: созывает на молбище бесовское. А в мечетах турецких нет ничего, только кандила с маслом горят. Станбул — мощно его назвать златым градом — не погрешишь, строенье там зело дорого каменное и древянное. Дрова в Царе-граде не большим чем дороже Московского: десять пуд — гривна. В Царе-граде сады в великий пост на первых неделях отцветают, овощь всякий к Светлому Воскресенью поспевает: боб, свекла, ретька и всякий огородный овощь; и всякие цветы: пион с товарищи. Турки до цветов зело охочи; у них ряды особые с цветами, а когда пойдешь по Царю-граду, то везде по окнам в буквах (?) цветы стоят. По Царю-граду и за Царем-градом везде древа кипарисовые ростут. По Царю-граду, когда пойдешь гулять, ненасытный град чтобы присмотрелся; тут хорошо, а инде и лутче; паче ж у них у мечетов забудешься; все на них смотрел бы, да около их гулял, да древа такие большие с плодом; у нас таких в диком лесу не сыщешь величиною. Горлиц в Царе-граде весьма много; радостно очень, как они на заре курлукуют, соловьи плошае наших. Хлеб в Царе-граде дешевле Московского; квасов и меду в Царе-граде нет, ни пива там, ни солоду не знают растить: турки пьют воду, а греки вино, и то тихонько от турок. [132] В Царе-граде хлеб все пшеничный, арженого нет хлеба; пекут все армяне, а мельницы все лошадьми мелят, а запасу турки и греки в домах не держат, и печей у них нет ни у самого Салтана; хлеб все с базара едят, а к ужину иное приспевают; а хлеб поутру да в вечере пекут, а в полдни у них денежных хлебов по три за копейку. Харчевых у них рядов нет, что наши. В Царе-граде нет такова обычая, чтобы кто придет к кому в гости, да чтобы ему поставить хлеба есть; у них нет того больше, что поднесет черной воды, да и пошел с двора, а у нас так хлебом да солью подчуют, хоть кто не богатый — по своей мочи; у грек не так: когда кто кого позовет обедать, так все ествы на стол поставит, так кто хочет, тот то и ест. В Царе-граде рыба дешевле нашего; в Царе-граде раки велики зело, по аршину; а купят рака по пяти и по четыре алтына, а рыб таких нет, что наших; у них Московская рыба не сладка, и осетров свежих нет у них, ни белуг, ни щук, и ни семги, соленая белужина против Московского; вяленых осетров много; икра паюсная по два алтына фунт. Яицы по семи, по осьми, по девяти за копейку. Капуста кислая дешева; и огурцов много, и всякой овощь дешев; изюм по грошу фунт; орехи малые и большие дешевы; чеснок и лук зело дешев, дешевле нашего. Вино ока по алтыну, а на торгах — по грошу, в шинку — по осьми денег. Боб дешев: по пяти ок за копейку. В Царе-граде всячину и овощь всякий, все по улицам носят под окны. Мясо очень дорого, масло коровье доброе по два гроша, а [133] поплошае — по алтыну; сыры не дороги, да и хороши, вкусны сильно; кислое молоко дорого. Уксус дешев, да и лучше нашего: из винограда делают. Мыло грецкое по семи копеек ока. Хлеб и икра идет с Черного моря. В Царе-граде нет печей, да и во всей державе Турецкой, ни лавок в палатах, ни столов: все на земле сидят; ковры разослав да и подушки — лежат, так подогнув ноги сидят, да так и едят; мы не привыкли; нам было тяжко. А варят ества на таганах, а в зимнее время держат уголь в горшках, да так и греются. В Царе-граде деньги ходят: левки червонные, аспры, пары, а червонный левок ходит по 43 пары, а червонный турецкий 105 пар, а венецкий 111 пар, 112; а пары больше наших копеек гораздо, а аспры по четыре в пару. В Царе-граде все в вес продают, не мерою, ни счетом; хоть на денежку чего — все в вес. А дворы гостинные все крыты свинцом. В Царе-граде шолк родится; в Царе-граде всякие парчи турки сами ткут, комки, отласы, бархаты, тафты и всячину; и красят всякие парчи всякими разными краски, а всякие товары в Царе-граде дороги, хоть много; для того дороги, что расходу много; пышно ходят; не увидишь по Московски в овчинных шубах или в сермяжных кафтанах, а у них все ходят в цветном; в чем сам, в таком и слуга, только сказывают, что ныне де турки оскудали перед прежним. В Царе-граде на всяк день, кажется, сто кораблей приедет с товаром, а другое сто прочь пойдет за товаром. На Белое море и на Черное часто мы гуливали на катаргах, где [134] наши миленькие невольники, а на которую катаргу ни придешь — как пойдешь по катарге, так иной руку целует, иной полу; таковы миленькие, рады! как есть во аде сидят; всяк к себе тянет; подчуют хлебом-солью, вином церковным; осядут тебя вкруг человек пятьдесят да спрашивают: что вестей на Москве? в украинских городех? Да говорят: для чего де Государь с турком замирился? Турок де зело уторопел от Москвы. А сами миленькие плачут: кажется, не видать де тех дней, кабы де сюда Государь пришел! Дай де Господи! А то Государя то в Царь-град желают все, что Бога! как пророки Христова ждали сошествия во ад, так то Государя! А на иную катаргу придешь, так на Емельяна Украинцова пеняют, с турком де замирился, а нас де для чего не свободил, мы де за него Государя умирали и кровь свою проливали; а теперево де неволю терпим; да кричат лихоманы не опасаючи во весь голос! А турки почти все русский язык знают, так мы опасаемся; а им даром, а иные забытые головы! а турки везде подслушивают, а мы уже им говорим: потерпите мол Господа ради! Как придет время — Бог вас свободит! А они миленькие говорят: Ой де, отче, терпели, да уже и терпения не стало; хоча бы де и камень — от такова насилия, ин бы де расселся! Иной скажет: я де на катарге сорок лет, иной тридцать, иной двадцать. Только ужас от их басен: того и глядишь; как тут же и тебя турки свяжут. Ты им говоришь: Господа ради, поискуснее говорите, нам от вас будет бедство; уже мол опять к вам не придем. [135] А они турок бранят, да они их не боятся. А на всякой лопате человек по пяти, по шти прикованы ¹⁶, где сидит, тут и спит, тут и проход пущает. Уже на свете такой нужды нельзя больше быть! терпят миленькие — а веры христианской в поругание не предают; дай им Бог за сие страдание царство небесное! А когда пойдешь долой с каторги — так все провожают да бьют челом, чтоб опять пришли; ради миленькие! У турка больших голен ¹⁷ с тридцать будет; хороши голены очень, а пушек на голену по 100, по 120 по 130, по полтораста. На больших катаргах у турка с тридцать же. А голены у турка и катарги всегда на Белом море таскаются: имеет турок с Белого моря опасение. А зимовать приходят в Царьград. Георгиев день на море пойдут, а Дмитрев день в Царь-град придут. Пристани корабленные в Царе-граде зело хороши; всякие товары — хлеб, вино, дрова и всякие припасы в Царьград все кораблями приходят. В Царе-граде летнее время ночь 8 часов, а день 16 часов. У турок большой праздник бывает после Георгиева дни; месяц весь постятся: как увидят месяц молодый — так у них пост и станет, а месяц пройдет, да когда молодый увидят, тогда у них праздник три дни бывает; и на голенах все и на катаргах стрельба бывает, и в трубы играют и в рядах не сидят. А пост у них таков; как солнце взойдет — так они станут поститься; а солнце зайдет — так они [136] станут есть; во всю ночь едят и блудят; такой-то у них пост. А когда у них диавольский пост-ат живет, так в час ночи зажгут кандила во всех мечетях на столпах (на всяком столпу пояса в три или в четыре кандил навешают с маслом), так они до полуночи горят; кажется, у всякой мечети кандил пятьдесят будет, да так то во весь месяц по ночам творят. Да и льстиво, когда ночью случится выдтить на двор; посмотришь по Царю-граду — как те-то огни везде; ин будто Царь-град каменем драгим унизан или (не в пример) что небо звездами украшено. Льстиво у собак это дело! Турецкие жены ходят неблазненно, и греческие, и жидовские; турецкие, завязав рот, ходят: только одни глаза не закрыты. В Царе-граде привольно по морю сильно гулять в каиках; нанял каик — да и поехал, где ни похотел, а извоз дешев; а перевощики турки да невольники Русские, а лодки у них дорогия; по сту талеров, по 80, по 60, зело изрядны. На голенах, на каторгах — всегда стрельба живет. В Царе-граде, когда паша придет к големе — так знак дают: выстрелять с голены по заряду со всякой пушечному; а пойдет долов — также выстрелят. А на турецких големах бывает человек по 1 000 служивых, по 900. Перед нашим приходом пошли голены к Магметовой пропасти, да все и пропали; громом побило да молнией; три дня над ними тьма стояла; только человек остался. Турецкие люди, мужеск пол, зело крупны и пригожи, а жонки не таковы; турки для того пригожи, что от русских невольниц ражаются; у султанов многих матери русские бывают; да у [137] турецкиих салтанов и все жены русские, а туркень нет. А когда у турок бывает бояран, тогда у них на всех монастырях у мечетей со всяким харчем сидят и всякие овощи продают. Дворцы царские у турка около моря везде поделаны; не добре узорично, не как наши Коломенские, Воробьевы горы: у него поземные, только тем узоричисто, что над водою сады, около древа кипарисовые. А по тем у него сараям все жены живут. В Царе-граде платье на водах не моют, все в домах в корытах мылом. В Царе-граде турок прямых разве четвертая часть, а то все потунарки ¹⁸, русские да греки. Турок много у грек, у сербов, у болгар у бедных: кому нечего дани дать — так он детей отнимает да турчит да в служивые ставит. Да те-то у него и служивые, а от турок нет служивых; да из грек вольницу накликает, когда у него война бывает (у нас вольница, а у них левент). К нам многие потунарки прихаживали; говорят (а сами плачут): когда бы де Государя сюда Бог принес, все бы де мы чалма-то далов поскидали, а турок-то собак своими руками их всех подавили; чудо — для чего де полно замирился; а уже де было время то пришло, что уже турки зело ужаснулись от Государя; да уже де так Бог изволил! знать де, что грехи наши не допустили. Перед нами в Царе-граде пожар велик был; ряды все выгорели; а теперво все ряды делают каменные. Когда Бог Царьград предаст христианам, те мечеты посвятит на церкви — то уже дива [138] такова в подсолнечной не обрящешь. Радость бы неизреченная была! забудешься от радости! В Царе-граде женский пол зело искусно ходят, не прелестно; бесстыдных жен не увидишь или девок, и покощюнить над женкою нельзя: лучшему шлык расшибет. Да и не увидишь где бы кто посмеялся над женкою, а блудниц потаенных много. Озорничества у них нет и суды у них правые; отнюдь и лучшего турка, с христианином судимого, не помилуют; а кой у них судья покривит или что мзды возьмет — так кожу и сдерут да соломою набьют, да в судейской палате и повесят; так новый судья и смотрит. В Царе-граде после Георгиева дня была хортуна ¹⁹ велика: пятдесят кораблей потонуло. В Царе-граде в Июле месяце с паши кожу сдирали за письма потаенные от хана Крымского присланы, а он потаил. В Царе-граде Салтан не живет, но все в Едринополе живет, а тут боится жить от янычер: убьют. У них янычеры своевольны, пашу ли или полковников, хошь малую увидят противность, так и удавят. В Царе-граде часто бунты бывают, а все от янычер; и при нас был. В Царе-граде когда бывает пожар — больно сильно горит; много у них внутри поставы кое что деревянного — так и отнимать нельзя; только унеси Бог самого. В Царе-граде турки (и везде) платье носят зеленое да красное; а грекам и жидам не велят; жиды все носят платье черное да вишневое, а греки также. Ныне и греки красное носят; [139] только зеленого не дадут турки ни грекам ни жидам носить. Московские люди, когда прилучатся в Царе-граде — носят зеленое платье. В Царе-граде и по всей Турецкой державе со всех христиан, с грек и со армян и с жидов, кои в его области живут — то горачь на всякий год берут по 5 талерей с человека; по 6 кто ни придет в его землю, и иноземец, со всех берут; только с Московских людей не берут: в перемирном договоре так положено, чтоб с наших не брать. А с кого возьмут — так значек дадут, печатку; так всякий человек с собою печатку носит; а горачники турки везде по улицам ходят, досматривают печаток; а у кого нет печатки, так горачь и возьмут; и с патриарха и с митрополитов и с старцев — со всех берут; нет никому спуску.

Описание греческого устава и поступок внешних и духовных, и како они с турками в соединении пребывают и каких они поступок турецких держатся.

В праздник Благовещениева дни игумен того монастыря, где я стоял, звал меня в келью к себе обедать и нарочно многих звал грек для меня и для разговоров со мною; о Московских ведомостях и про Государя спрашивали; и когда я пришел в келью, тогда игумен посадил меня подле себя, и греки все сели и старцы греческие, кои тут прилучились; и стали на стол ставить ествы; что ни приспели (были рыбные и не рыбные) — все вдруг на стол ставили. И игумен стал Отче Наш говорить сидя, и греки все сидят; а я встал, да гляжу: то еще первоначальная их игрушка — так у меня [140] голова-то стала крутиться от их игрушек; а игумен меня сажает: у нас де не вставают. А когда мы стали есть — так греки не как русаки: кто что захотел, тот тую еству и ест. А я гляжу — так игумен перед меня подкладывает хлеб и рыбу; так и стал есть; нечто ведь делать! И по мале начал у меня игумен чрез толмача спрашивать: есть ли де на Москве такая рыба? да подложит кусок да другой: есть ли де эдакая? А я сидя (да только что нельзя смеяться) да думаю: куда мол греки то величавы! мнят, что на Москве то и рыбы нет; а бывает бы и рыба то какая зависная! А то наши пескори, окуни, головли, язы, да коропатицы с товарищи, раки с раковинными мясами и всякая движущаяся в водах. Так я сидя стал про свои московские рыбы фастать; так толмач ему сказал, так он нос-ат повесил, а сам говорит: лжет де; я де вось призову грека, кой де на Москве был: брюхо-то у него заболело; похвалился — да не в час; не удалось; послал по того грека, и грек пришел да тут же сел. И стал у него игумен спрашивать: так ли де Московский калугер говорит, что эдакие де рыбы есть на Москве, что де в Станбуле нет таких? Это де расплевка рыба, у нас де эту рыбу убогие едят мало; а я су и прифастал кое что; и грек смотрит на меня да смеется; что де у вас за прение стало о рыбе-то? какая де в этом нужда спириться? И я ему молвил: мне мол нужды не было: игумен у меня спросил, есть ли де у вас на Москве эдакая рыба? Так я ему сказал, что у нас эдакие рыбы есть; и ты ему сказывай про наши рыбы; ты ведь знаешь [141] московские рыбы и всякий харчь перед станбульским. И грек стал игумну сказывать, что есть; и игумен только мне молвил: токало сиречь добро де, ну станем де есть. По малу стал мне говорить: для чего де не ешь раков и мяс, что в раковинах, и коропатиц? И я ему молвил: у нас мол это гнусно, и обычая такового нет, чтоб нам есть; так мол мне смердит. И он молвил: как де хочешь, а нам не зазирай; у нас де это добро есть и безгрешно; инде раки ешь — это де указано. И я молвил: у нас мол и то не всякий ест; у нас мол и рыбы много; у вас не на рыбе, так вы едите, а нам нужды нет — так мы не едим. Так он и перестал говорить. Бывало, как ни позовет обедать, а раков не скучает есть. И распрашивали у меня греки про Государя, для чего де Государь замирился с турком? чего де ради он нас из неволи и из насилия не свобождает? а он де ведь христианский царь; а он де заведши войну да и замирился, да и с иным де стал биться. И я им сказал, что ведь вы приплетаетесь к нашему царю, да еще и укоряете; ведь это не ваш царь; вы у себя имели своего царя да и потеряли; а это Московский царь, а не греческий; у вас свой царь есть, а вы ему и служите. Так они сказали: да мы де христиане; так де на него надеемся, что он нас от турка свободит. И я им молвил: да ведь на Москве уже не один царь был и никой вас не свободил; ведь мол и этот не крепость вам дал, чтоб от турка вас свободить. Так они молвили: да так де писано, что Московскому царю свободить нас и Царь-град взять! Так я сказал: да [142] хошь и писано, да имя ему не написано, кто он будет и кто возьмет Царь-град. Так они молвили: се де прежние цари турку не страшны были, а этого де турок боится. Да и стали говорить: для чего де ваш Царь веру немецкую на Москве завел и платье немецкое? и для чего де царицу постриг в монастырь? И я им сказал: что ведь у вас вестей то в Цареграде много, кто вам приносит! у нас на Москве немецкой веры нет; у нас вера христианская, а платье у нас московское, а царица не пострижена. Диво! далече живете, да много ведаете. Так они еще молвили: для чего де царь ваш наших грек к Москве не велел пускать, и с Москвы сослал долов? что де ему сделали? какие де мы ему злодеи; а мы де за него и Богу молим. И я им молвил: обычные греки нашему государю доброхоты, турецкому де больше радеют; того ради Государь не велел грек к Москве пускать, что они всякие ведомости турку внушают; вот мол кто это вам сказал, что у нас чего не ведется? где на Москве вера немецкая или царица пострижена? так то мол ваши греки, там бывши на Москве то, да зде приехавши врут невидницу, чего отнюдь нет. Вправду их Государь не велел к Москве пущать, малые мол греки нашему Государю доброхоты; а что вы говорите — что мы за него Государя Богу молим — и в том вы неправду сказываете: молите вы Бога за царя, а не вем за турского, не вем за московского? глухо еще молится поп ваш! в ектинии говорит: за царя нашего; так явно стало: за турского — для того, что тот ваш царь, а не за нашего. А вы в том льститеся! кабы [143] так то: за благоверного царя нашего — то бы на дело походило; а то Бог знает! Так они молвили: нам де нельзя так, чтобы молить за благоверного; услышат де турки, так худо будет нам. Так мол потому, как ни разсуждай: молите вы за турка! А они таки в том крепятся, что мы за московского царя Бога молим, а не за турка. И много кое о чем речей было всяких. А два старца тут гречанина так и рыбы не ели; так игумен у меня спрашивал: едят ли де у вас на Москве рыбу в великий пост? и я сказал, что у нас добрые люди в великий пост только дважды едят рыбу (на Благовещение Пресвятые Богородицы, да в Вербное Воскресенье), а дураку закон не писан; вольно кому хошь мяса есть. И игумен молвил: для чего де у вас на Москве в среду и в пяток рыбу едят? и я сказал ему, что у нас добрый человек да постоянный — тот отнюдь в среду и в пяток рыбу не ест; у грек только это добродетель мотается — что в великий пост рыбы не едят; а что табак-то и в великую пятницу из рта не выходит; и всякую гадину едят. В Цареграде в Вербное Воскресенье церковь всю выстилали масличным ветвием и монастырь ²⁰ весь, и за заутреней с теми же масличными ветми стояли; после литургии игумен звал меня опять к себе обедать, и грек было много; тут после обеда греки все смотрели наш указ, государев лист, и речи кое-какие были про турка. [144]

В Цареграде под Светлое Воскресение стояли мы в монастыре Иерусалимском в церкви в заутрени. В вечер в суботу против Светлого Воскресения в час ночи собрались в церковь греки, да по местам и сели. Потом стали чести Деяние Апостольское, по переменам и когда прочли Деяние, тогда начали полуночницу петь, а на полунощнице канон пели со ирмосом на шесть. Пропев полунощницу да сели. Потом игумен взяв свещи да и пошол греком раздавать, а за ним старец носит блюдо, и греки игумну давали за свечи, иной червонной, иной талер, иной орлянку, последний тюлт (?) даст, а кои убогие, те со своими свечами приходили; и раздав свечи подняли иконы также что у нас, вышли вон из церкви, да и пошли круг церкви и пришед к церковным двором пели Христос Воскресе; потом вошли в церковь, начали петь канон Пасце, а канон по крилосам канархист сказовал, а канон пели на шесть с ирмосом, а после единожды покрывали; потом пели стихиры пасце, по стихирам вышел игумен со крестом, диакон со Евангелием, да праздник Воскресения была икона, а четвертый человек держал блюдо на деньги. Потом пошли греки ко иконам и стали целоваться со игумном, а за целованье игумну на блюдо клали кой червонной, иной талер, иной тюлт, а иной пар пять и шесть, последний пару, не по нашему, чтоб яица красные давать. По целовании начали петь литургию, а на обедни чли Евангелие, игумен стоял во олтари во вратех царских, а то по всей церкви стояли попы со Евангелием, а на ираге церковных [145] западных вратех стоял диакон со Евангелием, да так все чли по статьям; чинно это у грек хорошо; долго чли, для того, что много было попов, а церковь вся была постлана ветми масличными и монастырь был весь выслан, и после обедни прислал к нам игумен с диаконом блюдо пирогов, да блюдо яиц красных, сыр; спаси его Бог, до меня был сильно добр, часто зывал к себе в келью обедать, да и говорит: кабы де ты наш греческой язык знал, я бы де с тобою говорил: то-де наша с тобою беда, что-де языка не знаем межу себя; а с монастыря как ни пойдешь или гуляв на монастырь придешь, то и позовет к себе вина церковного пить, а мне часто говорил: учись до нашему языку; зело миленькой добр был, радел о нашем походе, корабль нам до Египта сыскал, грамотки в свои монастыри давал, кои по Египетским странам; так нам по тем грамоткам от тамошних игумнов добро было, и в Иерусалим к наместнику грамотку писал, та грамотка много нам добра сделала, и тот наместник зело меня любил, хлеб и вино присыловал и за трапезу часто зывал к себе в келью, добрый человек и смирной. В самое Светлое Воскресенье, против понедельника, на вечерни тем же подобием выход с Евангелием, и игумен крест держал, также целование было, и греки игумну деньги давали тем же подобием, что на заутрени; да у грек и всю святую неделю после службы целование, что на праздник.

В понедельник на светлой неделе ходили греки на гору гулять, зело было грек и турок, а то гулбище [146] патриарх у турка откупает только на три дни на святой неделе, а дает турку по 1 000 ефимков на год, а гуляют только до полден, а то турки избивают далов, кричат греком ходя с дубьем: гайда, гайда, долой-де пошел. Тут бывают со всяким овощем. А те ефимки патриарх у них же по церквям сбирает; старосты выбраны да с ящиками по церквям ходят. Греки на святой неделе ходят по улицам, по монастырям, с медведи, с козами, с бубнами, с скрипицами, с сурнами, с волынками, да скачут и пляшут; взявши за руку человек двадцать, тридцать, да так вереницами по дворам, по монастырям ходя скачут да пляшут, а греки деньги дают, и к патриарху и к митрополитам ходят, а они миленькие им деньги дают, вином поят за то скаканье; бесчинно это у грек сильно, у турок такового безчиния нет. У грек, когда бывает месяцу первое число, то все ходит поп со святою водою по домам, по кельям, да кропят, да цветы по окнам тычют; малодушны греки ектем к цветам ²¹ и турки как есть малые младенцы!

О церковном пении и о уставе греческом, како поют и како говорят и как в церкви стоят, и каково сами крестятся, и како крестят младенцев, и всякая поступка внешняя и духовная.

В начале церковного пения греки, когда приидут в церковь, так они шапок не снимают; станут в стойле лицом не к иконам, но на сторону к стене, противно друг ко другу лицем, да так и молятся не на иконы, [147] но на стены друг ко другу, и так во всю литургию стоят в шапке, только соймет как с переносом выдут, да кенаничное аллилуиа пропоют, да и то тафей не скидают. А крестятся странно: руку на чело взмахнет, а до чела дале не донесет, да и опустит к земле: отнюдь не увидишь, кто б из грек на плеча доносил; а духовный чин у грек хуже простова народу крестятся; срамно сильно, как войдешь в церковь, а рукою махает, а сам-то на ту сторону, то на другую озирается, что коза; а царских врат у них ни поп, ни диакон не отворяет, ни затворяет, но простолюдин мужик или робенок, а на городах мы видели, так и бабы отворяют и затворяют врата царские, и во олтарь бабы ходят и кандила раздувают; а когда поп ектенью в церкви говорит, то греки Господи помилуй по клиросам не поют, но просто где кто стоит, тут тот и ворчит кир иелейсон, а поп ектинью проговоря да и скинет патрахиль; а Евангелие поп чтет оборотясь на запад: во олтари, стоя у врат, держит на руках. Слава Господи по клиросам не поют, так же всяк стоя ворчит доксаси, кирие, доксаси, Блажен муж не поют, просто говорят; Господи возвах поют, а стихиры и каноны все по клиросам сказывают, хошь один на клиросе, все поет и стихиры и каноны сам, и конарх и певец. Иже херувимы, где на клиросе коем кто захотел, тот и запел. На исходе у грек ничего не поют ни Достойна, ни догматов, все по клиросам; Свете тихий не поют, говорят говорком, Прокимен по клиросам также не поют, но чтец говорком проговорит. Греки к нищим [148] в церквах податливы, на нищих у них сбор особый в церкви живет, да и человек у денег приставлен: как пойдут нищие в церковь, так той, кой приставлен, дает по аспре по две на человека, а патриарх греческой беспрестанно дает листы невольникам, так они ходят по церквям сбирают, да откупаются. В Царь-граде вешнему Николе не празднуют. Греки веру велику держат к Георгию, да к Митрию Селунскому. Греки по славословии начинают литургию и первой час не пев, а когда похотят, поют часы; а панихиду поют, кутья у них у царских врат стоит на земли так. Не отпустя вечерни или литургии, вышед из олтаря с кадилом, да одну только ектению проговорит, да вечная память, то у них и большая панихида и малая, все тут. А когда у них выдут с переносом, то на пути все лягут, а поп и диакон идут через людей с переносом, а иной со стороны поповы ризы целует, а простолюдин пред попом идет задом да кадит, кадилом махает, что поп; странно сильно. Греки служат на одной просфире, а крест на просфире четвероконечный, а тую просфиру скроша на блюдо да после обедни людям раздают, а просфира большая, а просфира хошь неделю лежит чорствая — служит на ней; даром, они то ни за что не ставят. Греки в крещении совершенно обливаются: мы самовидцы. У грек всенощных не бывает никогда, и великаго Ефимона против Рождества Христова и Богоявления в Благовещения не поют, но простую заутреню. У грек пение хорошо, да не по многу поют людей: только по человеку на клиросе, да [149] по два; а поют высоким гласом. Хвалите имя Господне греки не поют, ни поелеоса у них во весь год никогда не бывает, ни празднику господску, ни святому нарочитому. А Евангелие чтут иногда после антифонов, а иногда на 9 песни, как похощет. Бог Господь на заутрени не поют никогда, а песни во псалтыри пред каноном всегда говорят; а каноны поют по крылосам только три песни 1, 2, 9, больше того нет. А церкви у грек что простая хоромина, не узнаешь; и крестов на них нет, ни звону нет же. Против Воскресения ходят по улицам да кричат, чтоб шли до церкви. А патриарх греческий по вся годы церкви отдает на откуп, а берет за церковь по двести талерей и по полтора ста, а что год, то переторжка: кто больше даст, тому и отдаст; хоть два талера передаст, тому и отдает. У них и митрополит митрополита ссаживает: дал лишнее да и взял епархию. Так у них много безместных митрополитов и попов — так таскаются по базару, живут в Царе-граде да собак бьют, ходя по улицам. Етоковы греки-то постоянны; хуже они басурманов делают, как церквами Божиими торгуют. Греки, как им похощется, иногда на заутрени кафизмы говорят, а иногда нет, только каноны; а и каноны они не все говорят, только по три песни. А чтения у них мало бывает. Греки крестов на себе не носят, и в хоромех у них икон нет, а с турками во всем смесились и зело порабощены: как турок идет улицею, то все ему грек лучшее место везде уступает, а гордостию таки еще дышат; да еще турки-то добрые люди, что еще [150] милостивее поступают над таким непокоривым родом; кабы де грекам так Бог попустил турками владеть — отнюдь бы греки так туркам свободно не дали жить; всех бы в работу поработили: таковы греки непостоянны, обманчивы; только малые христиане называются, а и следу благочестия нет. Да откуда им и благочестия взять? Им турок не дает и книг печатать: грекам книги печатают в Венеции, так они по них и поют; а Венеция папежская, а папа главный враг христианской вере; как у них быть благочестию? и откуда взять? каковы им ни пришлют книги из Венеции — так они по них и поют. И так малым чем разнились с папежцы; а что пьют, едят — то все с ними вместе, а в церкви мы сами видели, что папежцы к грекам ходят, а греки к папежцам: так недалеко от соединения. Греки нравы и поступки внешние и духовные все с турецкова переводу: головы все голят, то от турок взяли, тафей от них же; в шапках в церквах Богу молятся, от них же; друг со другом на улице кланяются в шапках, от них же; во отход с кушинцами ходят да афедроны моют, все то по турски; рубаху в штаны спрячет, все по их же, и все нравы у грек, и поступки внешние и духовные все басурманские, а что прежние их бывали христианские, тех у них отнюдь и следу нет. Турки милостивее греков и жиды нравами лучше их; неволник у турка в седмь лет отживется, а умер турчин, так хошь и в год свободится; и у жида также в семь лет — так и свобода; а у грек хошь сам издохнет, а на волю не пустит; таковы [151] греки милостивы; а где случится невольнику уйтить от турка, да греку в руки попадет, а он опять его продаст турчину или на каторгу. Греки московских людей зело не любят. Греки до Вознесения в церквях противу недели на стиховне воскресных стихер не поют, только одну стихеру пропоют, да и стихеры пасце поют; греки на Георгиев день гуляют и великое собрание бывает, на колодезь и в рядах Георгиев день не сидят. У грек жены самовольны; будет которая женка не восхотела с мужем жить — пошед к патриарху, подала челобитную, что не хочу с мужем жить, а патриарх призовет мужа и станет распрашивать, и будет не сыщет вины за мужем и не похощет развести, а жена скажет: а коли не похощешь меня развести — я шед до турка, да буду туркенею, а патриарх миленькой и разведет, чтобы не потурчилась. Грекам ни жен, ни детей поучить, побить нельзя; за какую вину будет стал бить, а он и стал в окно кричать: хощу турком быть, а турки пришед да и возьмут и потурчат. Этакое житие греческое! невольная управа с женами и с детьми; а таки гордостию неотменны. Патриарх греческий ходит, что простой старец и не узнаешь, что патриарх; а куда греки позовут обедать, то он взявши простой посошок да и пошол, а за ним только один диакон. Митрополиты их и все власти греческие по улицам, по рядам просто таскаются, хоть бы на шесть денег чего купить, то сам поволокся; а старцы греческие что стрельцы гоняют, без клобуков по рядам, по улицам. И в церкви зело неискусны греки; и жены [152] их к белым попам не ходят на исповедь, все к черным. Греки во весь великий пост рыбы не едят, а раких и всякую гадину едят. А в царские врата в церкви всяк у них сквозь их ходит. А митрополиты греческие в церквах зело неискусны; все смеются и с греками говорят со стороны на сторону; и пения не слыхать, а сам что коза назад оглядывается, кричит по церкви, зело не хранят своего чина ни церковного; наши поселянские попы лучше их митрополитов. А все греческие власти у себя в кельи красиков держат, а греки сказывают, все содомства насыпаны. Греческие дети зело тщательны к грамотному учению; мнится, что в пеленках учатся; лет по пяти, по шти робятки стихеры сказывают, и петь горазди. Сильно греки книжному учению, зело тщательны, все книги церковные учат изустно: псалтырь, евангелие, апостол, минеи, октай — все эти у них книги наизусть говорят. У грек жены в церквях особе стоят, за решетками; этим у них искусно! А где их жены стоят, нет икон и перекреститься нечему. Греки, патриарх и все власти табак тянут и старцы, и носовый без разбору, и жены греческие. В Царе-граде видели мы свадьбы греческие, армянские. В воскресенье и понедельник ходит жених с невестою по улицам, а перед ними и за ними турки караул с дубьем, а перед женихом с невестою молодеж: скачут, пляшут, песни поют, в ладони бьют, в свирели, в скрипицы, в волынки играют, а кои богатые, так невеста в карете; а когда пеши идут — так жених с невестою рука с рукою сцепившись [153] идут, а за ними уже турчин с дубиною в шлыку высоком, что халдей, оберегает, чтоб обиды не было и дорогу очищает; а греки тех турок многою ценою нанимают.

В Царе-граде у грек во Иерусалимском монастыре, после вознесения Христова в субботу, ставили в митрополиты не так, как у нас на Москве. Амвона не делали, только три стула поставили да коврами покрыли, а у ставки был митрополит Ираклиской, да два епископа, а патриарха не было; да и не ставит патриарх сам никого, ни попов, ни диаконов, все присылает в Иерусалимскую церковь; та церковь честна у грек; властей и попов все в ней ставят; а как поставили митрополита, так вышедши из церкви да и скинут пеструю манатью и посох, да и пошли в палату обедать, и митрополита пошли греки здравствовать; ту сидя пьют и всем дают, кто ни пришел, всем подносят, да и закуски дают. И поставивши того митрополита — я про него спросил, куда-мол его поставили; и они смеются, да и сказали: бедный де митрополит, на село де поставлен, а церковь одна, а митрополит слывет; и то все и у патриарха накупаются дачею великою. У греческих властей нет певчих; только поп да диакон, а новый митрополит поутру в неделю на клиросе пел. В Царе-граде приезжий человек не познает греческих властей, приличья нет никакова, что власть ли, простой ли старец, одеяние равно что рядовый старец — також и власти.

О несогласии Греческом с восточною церковью.

1. Греки в крещении обливаются. 2. Крестов на себе не носят 3. Неистово крестятся, ни на чело, ни [154] на плечо не доносят; махают семо и овамо. 4. В церквах стоят в шапках, как молятся не скидают, а стоят в стойлах гордо, искривя бок и глядят не к иконам, но на стены. 5. Служат на одной стороне просфиры (и то на чорствой), а мирские у них не говев причащаются. 6. Патриархи, митрополиты и все духовные играют в карты и в шахматы. 7. Патриархи, митрополиты табак пьют и во грех того не ставят. 8. Патриархи, митрополиты и попы усы подбривают и игуменцов ²² себе не простригают, но некако странно с низу кругом голову подголяют до полголовы, а иные сопреди подбреют до полголовы, что Абысы (?) турецкие, да знать что с тех переводов, так делают что у них научились. 9. Всякие гадины и ползающие в воде едят и в великий пост. 10. Простолюдины и бабы ходят сквозь царские врата во олтарь и затворяют бабы, а кадят простолюдины по поповски: как идет с переносом, а он мужик идет перед попом задом, да кадилом махает на Святая. 11. Греки, когда за трапезу садятся, то все сидя Отче Наш говорят и после трапезы Достойно есть; все сидя, не встают. 12. Евангелие чтут оборотясь на запад в церкви. 13. Свечи у них: воск мешают с салом да с смолою, а воск белой, ин, когда свечи горят — зело в церкви тяжко свежему человеку стоять, а щипцов у них не держат в церквах: когда нагорит на свечи хороший огар светильна, тогда, сняв свечу с [155] подсвечника, да наступит ногою, да и оторвет светильню: странно! Пощади Господи! 14. Часов пред обеднею не поют как обедни не будет. 15. Патриарх греческий церкви во откуп отдает погодно на год по сту, по двести талерей, а кто больше даст, хоть талер передаст, так тому и отдаст: странно зело!

В Царе-граде на Богоявлениев день греки мечут в море кресты деревянные, а за то турку дают дачу великую, чтоб велел в море кресты метать, и с того дня корабли греческие пущаются в море в промысл. А греческим патриархам ставки не бывает, как святая соборная Церковь прияла, и ставит их турецкий Салтан; они у турка накупаются на патриаршество дачею великою; а когда в Царе-граде патриарх умрет, тогда паша цареградский ризницу патриаршу к себе возмет, и отпишет к Салтану во Адринополь; тогда греческие власти многие поедут во Адринополь и тамо с Салтаном уговариваются, и торг ставят о патриаршестве и кто больше даст — того Салтан турецкий и в патриархи поставит, и даст ему письмо к паше, а паша возмет с него подарку тысячи три золотых и даст ему ризницу и патриаршеску одежду; мантию, со источниками наденет на него и посадит на конь свой, а перед ним идут и за ним человек двести турок с дубьем, а иные за стремя держатся его, и тако с великою помпою ²³ и пыхою едет до двора патриарша; а у патриархова двора в те поры стоят множество [156] грек, а власти у врат ожидают патриарха и тут его власти во вратех стретят, и приимут с коня под руки и введут в палату патриаршу и сядут с ним на коврах, и турки тут же сядут начальные другие люди; и потом принесут им питии табачные, архидиакон растянет пинку с табаком, да подаст патриарху, а протодиаконы митрополитам и епископам своим и туркам; потом у них пойдет стол, а туркам служивым и янычерям особый стол, а начальные турки с патриархом едят, а после обеда патриарх станет турок дарить, начальным людям по 30, по 20, а рядовым по пяти золотых. Таково поставление бывает всегда греческим патриархом, а своими митрополиты не ставятся и действа никакова не бывает, а сами патриархи от постановления в митрополиты берут по 3 тысячи золотых, а с епископов по 5 тысяч ефимков, а с попов по сту золотых. А патриарх и власти и попы греческие рукою не благословляют никого никогда; только руку дают целовать, да и то богатым, а моломощным не дают целовать; и попы такожде не благословляют, только руку дают целовать, и то убогим, а богатым грекам не дают целовать; да богатые греки и сами ими гнушаются, рук таковых не целуют и ни во что их ставят. Некогда у меня было с греками сопрение о их поступках худых; а прение у нас было на корабле, как плыли из Египта в Царь-град в великий пост пред Светлым воскресеньем. И я им говорил: для чего вы мол многие турецкие поступки держите и всякие гадины ядите? И они мне сказали: мы де еще маячим, будто [157] христиане нарицаемся; есть де у нас такие грады греческие — так де ни близ христианства не хранят; в посты де в среду, и в пяток мясо едят и ничего христианства не хранят.

Июня в 22 день поидохом из Царя-града во Адринополь для грамоты салтанской; а ходят из Царяграда в Эдрино в понедельник да в четверток, а в иные дни не ходят; и отыдохом две мили и стахом в селе на приморьи; а село стоит под горою; тут застава стоит: турки товар досматривают у торговых людей; тут в селе мост зело велик каменный чрез реку; и в том селе ряды что в Царе-граде со всячиною, и строенье все каменное, улицы все каменем выстланы; а та река зело широка, будет с Оку; из той реки вода приведена в Царь-град. И в том селе cжидались все; стояли до вечера да и спустились в ночь. От Царь-града до Едринополя дорога вся каменем слана; где ручей хоша малый — тут мост каменный с возводами. А хлеб в Турецкой земле поспел яровой за две недели до Петрова дни. А ходят все в Едрино вьюками, коньми, верхами все ездят, а телегами нет; только малое число арбами на волах. Тояже нощи минухом три села: все стоят при море; в едином селе мост зело дивен каменный, веден чрез губу морскую; на добрую полверсту будет; дивно зело тот мост сделан; у нас на Москве чрез Москву дивно сделан, а тут добро б не дивнее нашего; в Турецкой земле, где ни поезжай, все мосты каменные; и селы — все строенье каменное, и улицы все каменем сланы; а воды все по дороге приведены в столпы каменные; [158] вода везде под землею из дальных мест; на трех верстах столп, на двух; нигде нужда водная не изоймет; зело предивно; во истинну златое царство и удивлению достойно. Тогоже дни придохом во град Веливри и тут стояхом до вечера; град хороший, с Белев будет; город каменный. А стоялые дворы по дороге зело удивительны сделаны: полаты длинные с воротами; а когда в него въедешь, так по одной стороне ясли, конем корм класть, а по другую людям лавки широкие поделаны, да и горнушки: что хоть вари. Да в тех же сараях и отходы поделаны, и воды приведены с щурупами. А хозяин, чей двор, и рогожи принесет да и постелет всякому человеку; а харчь всякую держат чего похощешь и вина; всего много; а постоялого не берут; только харчь покупают у них. Из Царяграда ездят в Ядринополь большими караванами, человек пять сот, четыреста, триста; обычай таков надлежит; и смирно зело; хошь один поезжай.

Июня в 24 день приидохом в местечко Чорное; зело хорошо; больше иного городка; мечетей в нем много и всякий харчь много; и тут стояхом до ночи; и в ночь поидохом; идохом ночь мало не всю; и в утрий день.

25-й приидохом в местечко Бургас; будет с город хороший; и тут пребыхом до ночи; а шли мы из Царя-града в Ядрино подле моря полтретья дни; на третий день обратихомся от моря в право к Едрину; а шли в Едрино все в запад летний. А как подле моря идешь ночью, и в день две шубы так хошь надень, то в пору зело подле моря холодно; а когда от моря [159] поворотили в степь, то было от жару все сгорели; и того ради и ход бывает ночью, а в день все стоят, что не льзя от зноя итти; овод сильный. Дивная та дорога и шествие, когда из Царяграда до Едринополя идешь или в Царь-град — посмотришь на караван: верст на пять идет; что в маковой цвет посмотреть; всякий в цветном; да по вся дни так; те в Станбул, а иные из Царяграда: радостно то шествие сильно и льстиво; нуждей никаких не бывает. А в тех караванах турки, греки, жиды, армяне и многие языки; а мы только двое да проводник; а никто нас не обидил, ни хульным словом не злословил, ни турчин, никто; только как наедет турчин, так молвит; бак папас москов; а ты скажешь: москов — он и поехал прочь. От Царя-града до Едрина все степь голая, ни прутика нет; а дорога сильно гладка; гор больших нет; а взволоки хорошие таки есть. И еще минухом два местечка; а в последнем местечке тут царев сарай, тут стоялый двор лучше гостина двора; и тут ночевахом; тут среди двора колодезь зело велик; а вода ровна с обрубом стоит, зело премудро, а без престани берут воду и коней поят, а она так в ровности стоит. Шли мы до Едринополя четыре дни; и в пятый день о полудни пришли в Едринополь.

Продолжение впредь.

Комментарии

1. Начало этого путешествия см. в 1-м выпуске Русского Архива.

2. Слово в слово: Е, господин, музульманский юмрукчей, т. е. сборщик таможенных пошлин.

3. Ифуты вм. чифуты или яхуды, значит жиды.

4. Тютюн пить — табак курить, общеупотребительное на востоке и у нас в старину выражение. Тамошний табак так легок для вдыхания, что им действительно как бы упиваются.

5. Счет турецких денег см. ниже у самого Лукьянова.

6. Лукьянов пишет разно: Едрин, Эдрино, Адринополь и т. д.

7. Слово в слово: е... твою мать, собака.

8. Кулугер — греческое ?????????, ?начит буквально добрый старец, а употребляется в смысле монах.

9. Собственно: деспота агиа, владыка святый.

10. Вероятно Славянин.

11. Валиде — мать султана.

12. Некорыстный в смысле нехороший, от которого нет корысти, прибыли.

13. Ношвы или ночвы — отлогий лоток у разнощиков; по Болгарски ноштвы.

14. Щуруп — кран.

15. Кагве — турецкое название кофея, который видно тогда еще не был у нас в употреблении; ибо Лукьянов не знал назвать его.

16. Лопаты вероятно значат здесь весла на каторге или галере.

17. Голена — небольшое судно.

18. Потурнаки или потурaки — потурченные христиане.

19. Хортуна или фортуна — буря на море.

20. Монастырь в смысле церковный двор, погост, как и теперь в Москве говорится.

21. Живое народное употребление вместо к этим цветам.

22. Гуменцо — простриженное место на голове, на макушке; уменьшительное от гумно — очищенное место для молотьбы хлеба.

23. Весьма любопытно это слово в русской рукописи, писанной полууставом.

Текст воспроизведен по изданию: Путешествие в Святую землю священника Лукьянова // Русский архив, № 2. 1863