ЗАРУБИН И. И.

ВОКРУГ АЗИИ

ПУТЕВЫЕ ЗАМЕТКИ

(См. Русск. Вестн. № 1-й, 1881 года.)

III.

Мы в самом центре тропиков, под 12° северной широты, на прекрасном, обширном Аденском рейде. Над нами необъятный шатер ярко-голубого, вечно безоблачного неба. Тропическое, почти отвесно-стоящее солнце шлет нам свои горячие лучи. Сзади вас расстилается исполинский чан Индийского Океана, а прямо впереди стоит обгорелая руина черных базальтовых скал, «ад с потухшим огнем», Аден...

Медленно подходили мы к рейду Адена. Еще рано утром, далекие очертания его скал показались пред нами в ясном, идеально-прозрачном воздухе; в разных местах между ними, как серый туман, легла извилистая полоса пещаного берега. Накачавшись достаточно в последний день в Красном Море, мы с нетерпением смотрели на эту еще невиданную, неизвестную нам землю. Самого города долго нельзя было рассмотреть. Скалы каменным кольцом окружали его почти со всех сторон и точно стерегла от нескромных взоров. В разных местах от берега, точно [103] громадные птицы с распущенными крыльями, неслись большие туземные парусные лодки: то рыбаки спешили в море пользуясь благоприятною погодой. Мы часто догоняли и перегоняли их, но быстрый бег корабля едва позволял взглянуть на коричневые, выразительные, точно вылитые из бронзы атлетические фигуры Малайцев, раскинувшихся там и сям по палубе в небрежных лозах. Чрез минуту они оставались уже далеко назади. В свою очередь, догоняя и перегоняя нас, точно играя и резвясь с кораблем, гналась за нами «чудовище морей», огромная акула. На Аденском рейде акул множество, и встреча с ними представляет самое обыкновенное явление. Акула то далеко обгоняла нас, описывая широкие круги вокруг парохода, то появлялась близко около какого-нибудь борта, или плыла за кормой в блестящей пенистой полосе оставляемой винтом. В прозрачной воде, освещенной солнцем, ее белое брюхо казалось нежно-голубого цвета. Начитавшись различных рассказов путешественников, непременно описывавших бой с акулой и охоту за ней, я с грустью видел что мы будем лишены этого удовольствия: действительно, акула вскоре совершенно безнаказанно оставила нас и скрылась из глаз. Прежде, в доброе старое время, когда парусные суда попадали в полосу безветрия, или во время продолжительных штилей, конечно от нечего делать можно было предпринимать различного рода охоты, но с борта парохода бегущего почти по 20 верст в час подобные упражнения, к сожалению, невозможны.

Вот и весь Аден пред глазами. Мы вошли на внешний рейд, и капитан отдал приказание уменьшить ход. Уже с высокого берегового утеса, господствовавшего над окрестностью, дали сигнал означавший что идет русское судно; уже к нашему пароходу пристал на легкой изящной шлюпке какой-то Англичанин, не то Лоцман, не то чиновник из порта, с обычными официальными вопросами; с разных сторон спешили к нам лодки с поставщиками, переводчиками, продавцами и тому подобным людом; уже матросы засуетились на баке, готовясь к отдаче якоря, а я все еще с недоумением смотрел на расстилавшуюся передо мной окрестность и невольно спрашивал себя: неужели здесь выстроен город, неужели тут могут жить люди? [104]

Действительно, трудно представить себе что-нибудь печальнее и бесплоднее этого маленького полуострова, вдающегося на юге Аравии в обширные воды Индийского Океана...

Прошедшее этого места почти не имеет истории. Давно, в те отдаленные геологические периоды о которых ни история, ни предания не оставили нам никаких воспоминаний, здесь был вулкан. Вулкан этот стоял на самом берегу, и массы раскаленной лавы стекали прямо в бездны Индийского Океана. Но он давно потух, и в продолжение многих веков, а может быть и тысячелетий, этот край оставался таким же диким, мертвым и пустынным каким впервые вышел он из недр моря. Никто не решался селиться здесь: и люди и звери в страхе отступали пред грозными, враждебными им силами природы. Только некогда Каин преследуемый угрызением совести кончал здесь, по местному преданию, свое печальное существование. Кажется соединились все условия чтобы сделать из этого края абсолютную пустыню. Здесь царствует беспощадный зной, к которому с трудом привыкают даже туземцы. Здесь нет времен года: и летом и зимой одинаково яркое безоблачное небо; и летом и зимой страшная, палящая жара. Температура ночи и дня разнится на два, на три градуса не более; по силе зноя только пустыни Сахары соперничают с Аравией. Под экватором далеко не так жарко, так что здесь, собственно говоря, можно считать настоящий термический экватор света. Необычайная жара породила здесь даже особенные ветры, так называемые муссоны. Это арабское слово означающее перемену. Летом, когда солнце стоит почти отвесно над Аравией, масса раскаленного воздуха поднимается из гигантской печи с ее песчаных равнин. В образовавшееся, таким образом, разреженное пространство устремляется более холодный воздух Индийского Океана, и происходит сильное воздушное движение, известное под именем юго-западного муссона. Этот муссон встречается, с северо-восточным пассатом, вечным ветром, зависящим от движения земли вокруг оси, одолевает его, заставляет повернуть назад, и дует на свободе полгода. Зимой, когда солнце в своем движении по эклиптике уходит в южное полушарие, к тропику Козерога, разогретая почва немного [105] остывает, муссон исчезает, и пассат опять вступает в свои права. Но оба эти ветра не приносят Аравии влаги. Здесь страна бездождия, такого же полного как в Сахаре и некоторых местах Гоби. По последним английским наблюдениям, здесь идет дождь один раз в пять лет. Юго-западный муссон, насыщенный почти до предела водяным паром с Индийского Океана, где испарение гораздо сильнее чем в других океанах, пролетает над Аравией не изливая на нее ни одной капли дождя; только на отдаленном Малабарском побережье и на восточном полуострове Индостана он разрежается массами воды, страшными ливнями, о которых мы не можем составить себе никакого понятия, и которые будят девственную почву, производя роскошнейшую растительность. В свою очередь северо-восточный пассат, этот иссушающий по преимуществу ветер, уж успевает отдать все пары, пролетая над высокими нагорьями Центральной Азии, и в Аравию приносит дожди только на вершины гор. Равнины же остаются без влаги, и только там, по ту сторону Африки, на прибрежьях Судана, условия снова изменяются к лучшему.

Ни одной реки, если не считать мелких, ничтожных и все-таки редких источников, нет в этом крае. Отсутствие влаги вызвало отсутствие растительности. В Адене нет ни лесов, ни садов, ни отдельных деревьев, ни кустов, ни травы. Положим Англичане развели около цистерн маленький и роскошный садик, но за то ценой постоянной поливки. Говорят что дальше, за несколько десятков верст от Адена, в горах прозябает чахлая растительность, дающая пропитание немногочисленным стадам антилоп, но вблизи его нет и этого; только песок и камни под ногами, да черные, неприступные, обожженные небесным огнем утесы...

Но человек с течением времени научился противуставить силу своего ума грубым силам природы, и географически выгодное положение Адена привлекло сюда его взоры. Арабы, в VI веке, в один из блестящих периодов своей цивилизации, решили поселиться, здесь и основали город в самом кратере потухшего вулкана. Зная что без воды в пустыне их ждет верная смерть, они прежде всего устроили для хранения ее громадные цистерны, [106] великолепные сооружения, которым справедливо удивляются до сих пор. Но недостаточно было хранить воду, надо было иметь ее, а против этого рокового обстоятельства их знания оказались недостаточными. По целым годам здесь не было дождя; цистерны постепенно развалились или были засыпаны песком и выветрившимися горными породами, а самый город дошел до степени ничтожной арабской деревушки, вмещавшей столько жителей на скольких хватало воды из маленького источника находящегося в 15 милях отсюда внутри материка, единственного на протяжении нескольких тысяч квадратных верст.

Прошло слишком тысячу лет, и около половины нынешнего столетия другому более могучему народу суждено было призвать к жизни эти пустынные окраины. Коммерческий гений Англичан обратил на них свое внимание и включил их «в сферу своих интересов». Прельщенные тем что Аден лежит на средине пути между Европой и Индией, а также возбужденные тем что в воздухе уже начали носиться слухи о прорытии Суэзского перешейка, они решились завладеть Аденом, и в конце 1839 года заняли несколько десятков миль на морском берегу. Соседний шейх, один из сотни ничтожных властителей Внутренней Аравии, почему-то предъявлявший свои нрава на это место, вздумал было протестовать; но протест плохое оружие в сравнении с цилиндроконическими пулями и дальнобойными орудиями, и Англичане сразу отучили его соваться куда не спрашивают. «Рыжеволосые дьяволы» прочно укрепились в Адене и сделали его почти неприступным.

Теперь Аден громадная станция, где запасаются углем суда идущие в Индию и Европу. Огромные угольные склады тянутся на большое расстояние, и город не имеющий ни капли пресной воды снабжает ею корабли. День и ночь пресная вода добывается из морской, и найдена таким образом возможность существования, возможность, которую в свое время тщетно искали Арабы. Недавно, во время войны с Абиссинией, Аден оказал большие услуга Англичанам. В это время в гавани всегда стояло множество военных и транспортных судов, так как Аннеслейская бухта, место высадки английских войск, находится недалеко отсюда, [107] всего в 270 милях на противоположном берегу африканского материка. Эта близость, это удобство сообщений и подвоза войск и припасов много помогли британскому льву одолеть пресловутых львов императора Феодора.

Аден воздвигла цивилизация XIX века, и как все искусственные сооружения он будет существовать пока будет в нем надобность. Но существующие условия могут измениться; может открыться со временем новый торговый путь, морской или сухопутный. Может быть когда-нибудь осуществится проект, по слухам предлагаемый теперь России английским министерством, соединить индийские железные дороги с российскими системой дорог в Средней Азии; может быть индийские железные дороги будут доведены до долины Евфрата и примкнут таким образом к морям Черному и Средиземному. Тогда вряд ли Аден сохранит свое значение. Впрочем все это вопросы будущего; в настоящее же время можно только удивляться неистощимой энергии людей сумевших поселиться в местности представлявшей для этого почти непобедимые препятствия.

Только что мы успели стать на якорь как наш пароход окружили туземные лодки самых разнообразных размеров и фасонов, начиная от довольно большой, красивой, четырехвесельной шлюпки и кончая настоящею ореховою скорлупкой, легкой малайской кроа. Это кочевое население Адена, Малайцы и Нубийцы с африканского берега, пожаловали сюда в надежде поживиться. На палубе всюду раздавался топот множества босых ног, и везде виднелись высокие выразительные фигуры цвета лучшего Эйнемского шоколата. Здешние жители, — настоящие амфибии; они столько же принадлежат морю сколько земле. На суше они редкие гости, и ничто не привязывает их к ней; их имущество легкая лодка из древесной коры, их одежда кусок кисеи или какой-нибудь грубой шерстяной материй, обмотанной вокруг бедр; ох пища ракушки или рыба, которую они сами поймают. Целый день разъезжают они по рейду на своих лодках, а ночь застает их спящими в той же лодке приткнувшейся где-нибудь в углублении берега.

Явилось целое собрание поставщиков различных compramores, прачек и т. д. Были два или три Англичанина, агенты [108] здешних торговых фирм, остальное туземцы которые исполняют разные коммиссии и достают что им поручают... У них у всех непременно какое-нибудь свидетельство с других судов, бывших здесь ранее. Попадаются куриозные вещи. У одного в руках был какой-то обрывок бумаги с Пушкинскими стихами, у другого было написано: «не берите его; это ужасный мошенник», и т. д. Никак нельзя было разубедить их что подобные свидетельства ничего не стоят. Они важно развертывали эти лоскутки бумаги, очевидно гордясь ими, и потом убирали куда-то. За ними полезли жиды со страусовыми перьями; этот род торговли сильно распространен в Адене, и почти в каждом магазине можно между прочим встретить надпись: ostrich feathers; разносною же продажей преимущественно занимаются арабские Евреи. Но что за лица! Боже что за лица! Так и просятся в иллюстрации какого-нибудь текста Ветхого Завета. Нигде, кроме разве Испании, нельзя встретить таких типичных еврейских физиономий. Высокого роста, с длинною седою бородой, с пейсами или скорее с целыми локонами спускающимися от висков вдоль щек, о орлиным носом, с хитрыми зоркими глазами, они невольно обращают на себя внимание. У каждого большой полотняный мешок со страусовыми перьями. Но у них почти ничего невозможно покупать: во-первых, все безбожно запрашивают и потом очень ловко умеют обменять купленные перья на другие, низшего достоинства. Страусовые перья здесь делятся на серые и белые; последние почти вчетверо дороже первых. Те и другие продаются пучками, по четыре штуки, и такой пучок хороших белых перьев стоит от 1 до 3 фунтов (10-30 р. сер.). Есть перья еще дороже, но за то действительно попадаются великолепные экземпляры, каких я не видывал в России. Пучок серых перьев стоит от 5 шиллингов до 1 фунта (2 руб. 50 коп. — 10 р.); потом есть равные сорта более дешевых мелких перьев и связки страусового пуха в роде наших боа. Хитрый Еврей вынимает какой-нибудь пучок из своего бесконечного мешка и назначает цену: three pounds; ему отвечают: three schillings. Он качает головой, прячет перья и достает другой пучок говоря: two pounds. Его гонят прочь или продолжают [109] торг, прибавляя цену, смотря по желанию. Показываются следующие и следующие пучки; старые убираются. Наконец торг слажен, вы платите деньги, получаете перья и тут только видите что они совсем не те которые вы хотела купить. Продавца и след простыл, пред вами торчит другой Еврей и кричит four pounds, а если вы отыщете первого, то сколько бы ни говорили ему на каком угодно языке, он только будет мотать головой и стараться улизнуть на шлюпку.

Эти Жиды в то же время и менялы. В Адене ходят и английские фунты и индийские рупии. Рупия по нашему курсу стоит около 90 коп., и один дает 10 рупий за фунт стерлингов, другой 10 1/2 — третий 11 и т. д. Всякий сыплет в руку серебряные монеты и наровит исключительно завладеть вашею особой. Шум и гвалт стоят невообразимые, и все это до того надоело нам что Жидов велено было наконец гнать; матросы живо и ловко принялись спроваживать их по тралу, к чему те, как видно, уже давно привыкли и нисколько не обижались.

Десятка два самых мелких лодок с ребятишками Малайцами вертелись около нашего парохода. Самому старшему из этих ребятишек было не более 10 лет. Они были похожи видом на шоколатные фигурки какие делают в кондитерских. Некоторые из них были совершенно голы, у других какой-то обрывочек кисеи мотался вкруг поясницы. Надо было видеть с какою ловкостью они управляют своею крошечною лодкой, в сравнении с которой наша душегубка кажется настоящим кораблем. Каждая лодка имеет только одного пассажира, и больше в нее нельзя поместить ничего, кроме разве пары кокосовых орехов. Этот молодой народ явился тоже заработать что-нибудь. Они обгоняли друг друга, брызгались водой или распевали во все горло all right и yes sir, две единственные фразы которые им удалось перенять у Англичан. Один привез пучок каких-то овощей, другой, блестящую раковину; третий очевидно только что поймал какую-то большую рыбу и нетерпеливо жаждал обменять ее на серебряную монету. Он встал и балансирует в лодке; пойманная рыба бьется и трепещет у него в руках, и он предлагает ее нам, подняв высоко над головой и крича во все горло.

Мы бросали им монеты в воду. Проворство этих детей [110] моря изумительно; едва только монета коснется поверхности воды как все они кидаются за ней, бросая шлюпки на произвол судьбы. Только сверкнет несколько пар голых пяток, и потом на слегка взволнованной воде покачиваются одни опрокинутые лодки. Но вот чрез несколько секунд показывается один ребенок, потом другой, третий; самый счастливый тот кому досталась монета, кто поймал ее на глубине, может быть, нескольких сажен; он прежде всего несколько раз сильно и прерывисто вздыхает, спеша вознаградить себя за недостаток воздуха, потом показывает монету в доказательство что он достал ее, и наконец прячет ее за щеку, которая заменяет у него кошелек и вообще кажется служит неистощимым складочным местом всевозможных предметов. Некоторые проплывали под кораблем, бросаясь в воду у одного борта и являясь на поверхность у противоположного, а корабль имеет 30 футов ширины. Я нарочно посмотрел на часы; один из них был под водой 52 секунды. Один раз я бросил новенький серебряный гривенник, который остался у меня от Одессы. Монета сверкнула на солнце и упала шагах в двадцати от парохода. Мальчик лет пяти, не принимавший до сих пор участия в ловле и сидевший неподвижно как хорошенькая бронзовая статуэтка в своей лодке, не вытерпел на этот раз и бросился в воду. Надо было видеть с каким недоумением разглядывал он потом монету. Он догадывался что это известный денежный знак, но не видав до сих пор подобного он не мог определить его ценность, и с любопытством показывал товарищам. В конце-концов все-таки отправил монету за щеку.

Через час или два, убедившись что от нас не добьешься больше ничего, все эти мальчуганы быстро покинули наш пароход, как стая вспугнутых уток, и спустя несколько минут их шлюпки чернели маленькими точками на рейде, и далеко в теплом воздухе разносились их звонкие «all right».

Так живут здесь весь свой недолгий век эти дети природы; живут без начальства, без упорной деятельности мысли, без принудительной работы. Думать им не о чем, работать не для чего; море, их единственный властелин, да и то не властелин, а скорее друг и товарищ, кормит [111] их и дает им пристанище; а в одежде под этим солнцем, которое не греет, а жжет, они не нуждаются. Дни идут однообразно, как однообразен этот голубой свод неба у них над головами. Только в редких случаях кому-нибудь из них в жизненной лотерее вынется другой билет и, попав в Зондский архипелаг или на Формозу, он променяет спокойную деятельность мирного рыбака на тревожную жизнь малайского пирата.

Мы отправилась в порт. Рейд Адена очень обширен, и нам пришлось ехать более версты. За внешним рейдом следует еще небольшой внутренний рейд, где тоже качалось несколько судов. Кругом, из воды, в разных местах поднималась остроконечные голые черные скалы. На самом берегу тоже были рассеяны возвышенности; все они увенчаны сальными фортами и вооружены орудиями большого калибра, несмотря на то что масса выветрившихся горных пород вулканического происхождения, из которых состоят эти возвышенности, нависла над городом словно грозя обрушиться и поглотить его.

Порт Аден, где живут исключительно Англичане, расположен вдоль берега. В рейд вдается с твердой песчаной набережной небольшая, но довольно высокая дамба, так как приливы значительны в Адене. На дамбу ведет каменная лестница, которая мне особенно памятна, потому что на ней я чуть не сломал себе шеи. Во время прилива только несколько верхних ступенек выдаются над поверхностью воды. Тут ютятся шлюпки перевощиков-туземцев, а на самой пристани английские извощичьи экипажи. Но на этот раз мы предпочли отправиться пешком, и надвинув на глаза шляпы-шлемы и вооружившись веерами из листьев Latania chinensis, которыми запаслись еще в Порт-Саиде, бодро тронулись в путь. Мне особенно предстояло много дела, так как офицеры парохода выбрали меня, как имеющего всего меньше дела на корабле, содержателем кают-компании, и потому надо было позаботиться насчет провизии.

Магазины в Адене, по необходимости, также универсальны как в каждом порте или, пожалуй, как в любом нашем уездном городе. В них можно достать все, начиная от всевозможных консервов и съестных припасов, и кончая полным готовым костюмом и якорными цепями. Кроме того, в каждом магазине продаются страусовые [112] перья, страусовые яйца, и особенные кувшины из пористой: глины, где налитая вода сохраняет на несколько градусов низшую температуру против окружающего воздуха. Хозяин одного магазина пригласил меня в другое отделение лавки, и я, отправившись за ним, вдруг столкнулся в узком проходе лицом к лицу с живым страусом. Здесь во многих местах держат страусов и ощипывают их по мере того как выростают у них перья. Этот страусу должно быть только недавно был ощипан. Белых больших перьев в крыльях и хвосте у него не было, и оставались только короткие черные. Громадная птица далеко превосходила меня ростом и была привязана тоненькою медною цепочкой за ногу. Маленькая, красивая головка грациозно стояла на длинной тонкой шее. Склонив ее немного на бок, страус устремил на меня свой горящий взор с таким сосредоточенным и, по моему мнению, совершенно излишним вниманием что я невольно остановился. Положим, я читал еще в детстве в различных учебниках зоологии что страус глупая и робкая птица; а ну, все-таки невольно думалось мне, если эта глупая и робкая птица вздумает клюнуть меня в голову, когда я буду проходить мимо, или ударит ногой. В тех же зоологиях я читал что удар ноги страуса не такая приятная вещь какую можно бы было рекомендовать любознательности туриста. По счастию хозяин магазина выручил меня из затруднительного положения и, схватив страуса за шею, пропустил меня вперед.

Главное средство существования Адена, самый важный предмет его отпускной торговли, на который он имеет монополию, есть кофе. Его отправляется ежегодно свыше миллиона пудов, и он везется сюда из Мокки, находящейся в 60 милях от Адена в Красном Море. Аравия родина кофе, и отсюда он постепенно перешел в другие страны. Лучшие сорта его родятся в провинции Иемень, но к сожалению эти высшие сорта не попадают даже в Аден, и все скупаются у туземцев местными шейхами, которые большую часть его употребляют сами, а небольшое количество посылают в подарок в Константинополь. Другие хорошие сорта идут из Адена в Англию, а остальной Европе достаются, по выражению Пальгрэва, «одни бобы». Аденский кофе считается по качеству гораздо лучше кофе других [113] стран, но за то Бразилия, Цейлон и Ява значительно превосходят этот город количеством вывоза. Первый сорт аденского кофе обходится очень дорого, около 90 коп. (одна рупия) за фунт. Он продается небольшими, наглухо зашитыми мешками в 7, 14 и 20 фунтов, и имеет, если его правильно сварить, чудный аромат. Я на прежде ни после не пил такого кофе, и очень жалею теперь что склонился на неотступные просьбы начальника Сахалинских каменноугольных копей и согласился уступить ему почти весь свой запас.

Когда горячие лучи солнца пропекли нас даже сквозь наши шлемы, мы отправились в один из многочисленных ресторанов. Положим, лимонад отзывался известкой, но за то, о радость! в стаканах у нас лежало по куску льда. Как не поблагодарить могучую цивилизацию XIX века, которая сумела достать лед в Адене. В большой зале было почти совсем темно, так как солнце здесь враг от которого тщательно прячутся, и мы с наслаждением потягивали холодную влагу, а вместо развлечения пред нами в большой клетке вертелась и прыгала красивая макака, грациозное дитя тропических лесов, привезенная сюда из Сингапура.

Вечером за мной внезапно прислали с парохода, где сериозно заболел один матрос. Я сбился с дороги, и попал не на ту пристань где меня ждала наша шлюпка, а на другую, к которой мы приставали утром. Надо было пройти весь город. На набережной уже не было никого, и только виднелся свет и слышались голоса во французской гостинице где пировали офицеры с Amazone, громадного парохода принадлежащего компании Messagerie Maritime и пришедшего несколько часов спустя после нас. Я добрался до пристани и тут только увидел свою ошибку. Но делать было нечего: времени нельзя было терять; был отлив, о котором я совсем позабыл, и почти все ступеньки лестницы были обнажены и покрыты скользкою тиной. Спускаясь я как-то не удержался и кувырком полетел в большую туземную лодку, где сшиб с ног одного Малайца, а самую лодку чуть не опрокинул.

Мы отвалили от пристани. Малайцев было 6 человек. Лодка быстро скользила по воде, но куда, я и сам не знал. Море горело огнем; каждая струя, каждая капля воды [114] скатывалась с весел серебристыми искрами. За лодкой далеко виднелся огнистый след. Но за то впереди ничего не было видно. Тропическая ночь закутала густым мраком окрестность, и в этом мраке чуть-чуть светились едва заметными звездочками сигнальные огни судов. Тщетно повторял я гребцам «russian steamer»: они говорили только по малайски. Наконец, к довершению всего они оставили весла и запели хором какую-то родную песню. Мелодия была крайне проста и вся состояла в бесконечных переходах из тона в тон двух гласных а и о; в другое время я с удовольствием послушал бы ее, но теперь медлить было некогда. Мои энергические понукания подействовали, но мы еще долго блуждали на удачу, исколесили весь рейд, и только часа через два я увидел знакомые очертания двух мачт нашего парохода.

На другой день решено было осмотреть цистерны и арабский город. Собственно Аден расположен в шести верстах от порта и, как я уже сказал раньше, выстроен в кратере потухшего вулкана. Котловина, или жерло кратера, имеет около мили в диаметре и окружена со всех сторон кольцом каменных скал. Дорога ведущая в город из порта отлично шоссирована и пролегает сначала вдоль рейда, а потом заворачивает в глубь материка. С левой стороны видны рейд и море, а с правой встречаются кое-где небольшие домики Малайцев. Вдали сивеют неясные очертания каких-то гор, а за этими горами, как нам передавали, уж идет бесконечная песчаная пустыня. Различные коричневые племена населяющие Аден попадались нам по дороге. Непокрытая голова с черными курчавыми волосами прямо выставлялась под солнце, и тело обильно намазанное кокосовым маслом лоснилось и блестело как полированное. На одних был накинут какой-то длинный бурнус или халат из легкой материи, свободно распахивающийся на груди, на других не было ничего кроме куска полотна, обхватывающего поясницу в виде широкого пояса и падающего до колен. Женщины и девушки ходят по большей части с открытою грудью, на которой перекрещиваются два какие-то снурка, поддерживающие нижнюю коротенькую юпку. На некоторых находятся ожерелья из бус, другие украшают себя большими медными или серебряными кольцами, [115] продетыми сквозь нос, уши и верхнюю губу. Что делать! каждая мода требует жертв, некоторые из девушек кажутся хорошенькими даже в таком уборе, а коричневые кавалеры Адена, конечно, находят их без всякого сравнения красивее бледно-желтых английских леди и мисс, кавалькады которых иногда попадаются по дороге. За то Англичане неизменны везде и всегда; и у себя в «туманном Альбионе», и здесь, под этим жгучим небом, всегда можно встретить их в классическом, застегнутом до верха черном сюртуке, цилиндре и галстуке. Непонятно каким образом они могут выдерживать такую жару; мы совершенно задыхались, несмотря на то, что были одеты с ног до головы в полотно, и хотя здешние экипажи отлично приноровлены к особенностям климата. Все они почти открыты и пропускали бы массу сквозного ветра, но беда в том что часто, как в настоящем случае, ветра-то и нет в нагретом недвижном воздухе.

Чрез полчаса с небольшим мы добрались до наружного кольца кратера, и дорога пошла круто в гору. По сторонам лежали глыбы выветрившихся горных пород, массы базальта и лавы, но самая дорога содержалась в отличном порядке. Она шла зигзагами по горным склонам и была великолепно шоссирована и обнесена перилами. Мы велели ехать сначала к цистернам и свернули немного в сторону. По мере того как мы поднимались, открывался обширный вид на рейд: и море, и белые дома порта точно купались в воде. Далеко на горизонте вился легкою струйкой синеватый дымок; то какой-нибудь пароход спешит на стоянку в Аден. Приблизительно на половине высоты открывается проход на внутреннюю сторону кольца. Здесь общая высота не превышает 1.000 футов, но некоторые отдельные возвышенности достигают до 2.000 футов. Все выдающиеся вершины превосходно вооружены; Англичане вообще хорошо укрепили Аден, и взять его теперь почти невозможно.

Но вот показались и цистерны; они идут по всей внутренней стороне кратера и доходят почти до средины города. Обыкновенно предполагают что они сооружены в VI веке нашего летосчисления, но некоторые идут дальше, и утверждают что их строили еще инженеры царя Соломона. Как бы то ни было, когда Англичане взяли Аден, они нашли их [116] до половины разрушенными и заваленными песком и мусором. Много труда и денег употреблено было в течение 20 лет, пока их реставрировали, но за то теперь они в отличном состоянии. Цистерны состоят из ряда резервуаров соединенных каналами. Эти резервуары разной величины и неправильной формы, так как для сооружения их пользовались каждым естественным углублением почвы: попадаются и овальные, и продолговатые, и четырехугольные. Все они обложены каменною кладкой, оштукатурены известью и устроены так что излишек воды из одной цистерны может переливаться в другую. В каждой цистерне есть каменная лестница для удобства добывания воды. Теперь все они были пусты и белые стены ослепительно блестели под лучами солнца. Но когда они наполнены, то вмещают в себе в общей совокупности до 30 миллионов галлонов воды, что бывает совершенно достаточно для надобностей города в течение целого года.

Тут же неподалеку, в углублении скалы, находится один из складов для хранения воды добываемой посредством дистилляции; около него постоянно стоит часовой с ружьем, так как вода — сокровище, которое тщательно берегут в Адене. На одной из площадок разбит Англичанами небольшой садик, и мы с удовольствием провели полчаса среди этих незнакомых еще нам представителей роскошной тропической природы. Садик тщательно охраняется полицией, и строго запрещено сорвать хоть один цветок; впрочем, один из местных шейков сопровождавший вас по саду сам нарушил правило и был так любезен что дал мне большой пучок роскошных белых пахучих цветов кофейного дерева (coffea arabica) за что я отблагодарил его рупией. Садик тщательно поливается два раза в день; воздух насыщен водяными парами, и это обилие влаги породило даже на голых скалах своеобразную растительность. Из каждой трещины пробивалась травка, и обнаженные глыбы базальта и порфира были покрыты живописными гирляндами вьющихся растений.

В город въезжают чрез глубокую теснину, поперек которой тянется каменная стена; в этой стене проделав род тоннеля с массивными воротами. В городе расположено несколько полков в большой красивой казарме. По большой улице стояло несколько чахлых тоненьких [117] деревьев; листьев на них почти совсем не было, и все попытки пересадить их сюда, на эту бесплодную каменистую почву, не удаются до сих пор. Только что мы въехали в город как сразу нас охватил душный спертый воздух, где чад от каменного угля смешивался с запахом кокосового масла и ароматной смолы, добываемой из арабского можжевельника и составляющей самое распространенное душистое куренье в Южной Аравии. Все население Адена постоянно кишит на улицах, хотя неизвестно что оно делает тут. Здесь и Сомалисы и другие негрские племена, тут Парсы и Гебры, Берберы и Арабы. В самом городе нет решительно ничего на что стоило бы обратить внимание, да и весь он по виду похож на какую-то жалкую заброшенную деревню. Наш старший офицер В. Н. М-а М-ай, родной брат знаменитого путешественника, уже 10 лет пропадающего среди Папуасов в глубине Ново-Гвинейских лесов, купил на память об Адене красивую маленькую антилопу. Впрочем, должно быть в недобрый час он купил ее; оторванная от родных скал, она не перенесла треволнений морской жизни и теперь зашитая в белую простыню мирно покоится на дне Индийского Океана.

23 апреля мы вышли в море и покинули Аден, покинули, надо признаться, безо всякого сожаления., Бог с ним, с этим печальным. местом! Воображение несло нас вперед, где в недалеком будущем ждал нас Сингапур, роскошный перл Индийского Океана, со всеми чудесами волшебной экваториальной природы.

IV.

Ласково принял нас Индийский Океан. Мы ждали бурь, ураганов, опасались даже нарваться на настоящий циклон, а между тем встретили полнейший штиль, так что первые восемь-девять дней нашего плавания по океану походили скорее на увеселительную поездку из Петербурга на Острова. А между тем это был наш самый сериозный, самый большой, настоящий морской переход, здесь Владивостоку надлежало обнаружить свои качества. До сих пор самый продолжительный переход наш был не более 5 дней (в [118] Красном Море), а теперь предстояло по крайней мере 17 дней пути, так как капитан решил не останавливаться на острове Цейлоне, а идти прямо в Сингапур. Нужно было перерезать весь Индийский Океан на расстоянии 3.600 морских миль (6.300 верст), т. е. обогнуть одну шестую часть окружности всего земного шара. Из Адена, у Красного Моря, в Аравии, нужно было перевестись в Сингапур лежащий под самым экватором, на границе Индийского и Великого океанов.

В течение первого дня нашего пути мы прошли Аденский залив, и на следующее утро уже были в виду Сокоторы, большого острова у восточной оконечности Африканского материка. И затем, Индийский Океан развернулся пред нами во всем своем величии.

Я не знаю ничего утомительнее и однообразнее продолжительного морского перехода. Это есть полнейшее отрицание самого себя; сначала первые дни интересует все окружающее, но затем повторяются одни и те же впечатления, и остальное время можно считать вычеркнутым из своей жизни. Человек ходит без дела, без цели слоняясь из угла в угол, не имея развлечений, не видя возможности заняться чем-нибудь от нестерпимой жары. Я еще был в более счастливом положении, я плыл в первый раз, и многое из того что не возбуждало ничего кроме зевоты в моих спутниках неотразимо приковывало к себе мое внимание.

Я постараюсь описать теперь приблизительно наш день, как мы его проводили.

Утро, 8 часов. Мы пьем чай. Два офицера сменившись с вахты выпивают наскоро свой стакан и бросаются спать. У остальных с утра находится какое-нибудь дело, и так проходит часа два. Но увы! Солнце поднимается выше и вместе с ним ртуть в термометре тоже поднимается выше, и начинаются наши мучения. Ночью бывало обыкновенно 23°, но уже к 10 часам термометр показывает 25, 26, и наконец останавливается на 29 и 30°. Это в тени, под двойным тентом! Тут уже никакое дело нейдет на ум, и я от души удивлялся своим товарищам как они ухитрялись отстаивать вахты, особенно механики в машине, где жара доходила до 40°, 42° и даже раз до 48° Реомюра. Иль это действие привычки? Что касается меня, [119] то несмотря на то что на мне была надета самая легкая одежда, мне все казалось что я в какой-то теплой шубе. Только и спасаешься что водой с красным вином, которой истребляешь невероятное количество. Одну воду без вина нельзя пить под опасением дизентерии. Даже читать не хочется от жары, и днем редко увидишь кого-нибудь с книжкой, несмотря на то что делать нечего и что на пароходе была порядочная библиотека. Этою библиотекой заведывал я, и она доставила мне много хлопот, так как во влажном, насыщенном водяными парами воздухе Индийского Океана книги покрывались плесенью чуть ли не чрез день. В каюте еще жарче чем на палубе, и уже совсем нечем дышать. Обливания, обтирания одеколоном, уксусом не приносили ни малейшего облегчения, и в конце концов у всех нас развилась сыпь (sudamina, зависящая от пота). Наша несчастная машинка для делания льда только смущала нас. Невольно подойдешь и начнешь качать насос, думая что авось охладится хоть сколько-нибудь вода. Но машина не действовала; несмотря на усиленную работу вода не охлаждалась, и некоторые шутники говорили что за то она сослужит нам большую пользу зимой в более северных широтах, так как работая насосом, в ожидании охлаждения воды, отлично успеешь согреться сам.

Монотонно выкрикивали каждый час или полчаса матросы бросавшие лаг: «10 узлов хода», «9 и три четверти», «десять с половиной». От нечего делать подойдешь к ним и смотришь. Вот трое матросов отправились на ют; у одного в руках катушка с намотанною на ней длинною бичевкой, у другого песочные часы. Веревка разделена узлами на известные промежутки, и на конце ее находится небольшая треугольная дощечка. Когда первая заметка коснется воды, переворачивают песочные часы, и смотря потому сколько сажен веревки вытравится за борт, в то время как песок из одной воронки пересыплется в другую (в течение 15 секунд), определяют скорость хода. Потом чрезвычайно трудно бывает вытащить лаг, несмотря на то что легонькая дощечка весит всего несколько золотников; так сильно оттягивает ее назад движением парохода.

Зайдешь в рубку; там штурман отмечает на карте [120] пройденный путь. По обыкновению, спросишь где мы находимся, сколько миль остается. Но только ответы получаются все далеко не утешительные; вчера прошли 237 миль, осталось три тысячи столько-то, сегодня от 12 часов прошли 100 миль, с 8 часов осталось столько-то. Конец пути еще далек. Со вздохом убеждаешься в этом и идешь скорее вон из рубки, так как она расположена рядом с пароходною трубой и сидеть там тоже что сидеть в печке. В воздухе нет ни малейшего ветерка; океан точно уснул, и громадная масса воды не шелохнется. Изредка только пронесется сверкая серебристою чешуей стадо маленьких летучих рыбок (exocoetus volitans), а затем опять все покойно. Под конец теряется даже впечатление движения; не имея никакой точки для сравнения начинаешь думать что не движешься вперед со скоростью 17 верст, а стоишь неподвижно в центре какого-то огромного очарованного круга. На всей обширной поверхности воды не видишь никого и чувствуешь себя как будто затерянным в этом громадном пространстве. За то какой живой интерес является когда завидишь какие-нибудь встречные суда. Все вооружаются биноклями, стараются рассмотреть парусное это судно или паровое, под каким оно флагом, делаются предположения о том куда оно идет. Но как обидно когда судно идущее не по тому же пути начнет обгонять или, как говорят моряки, «осаживать»: Мы встретили раз такой пароход, под английским флагом, вероятно содержавший почтовое срочное сообщение между Аденом и Бомбеем. Мы скоро убедились что он лучший ходок чем Владивосток. Невольно испытываешь какое-то чувство оскорбленного самолюбия когда остаешься назади. К концу дня пароход окончательно обогнал нас и скрылся из виду. Часто ночью, вдали на горизонте завидишь огонь; по цвету этого огня, будет ли он зеленый или красный, заключаешь с какой стороны от нас идет встречное судно. Теперь столкновения судов стали редки благодаря разным предосторожностям, а кроме того в Индийском Океане есть где разгуляться и не задевая друг друга. Да и не дай Бог столкнуться, прямо пойдешь в госта к акулам.

В первый день нашего пути, еще в виду Аденских скал, мы встретили русский военный паровой клипер Крейсер, возвращавшийся в Европу. Дав был малый ход, и [121] оба корабля, описав громадный полукруг, остановились друг против друга. От Крейсера отделилась шлюпка, и вскоре мы приняли у себя на палубе его офицеров. Между ними оказалось много знакомых нашим морякам; начались объятия, поцелуи, расспросы. Крейсер был пять лет в Китайских водах и теперь спешил на родину. Но мы невольно отравили радость встречи передав своим гостям, в виде слуха, что по всему вероятию им не дадут вернуться и отправят назад в Тихий Океан, в виду наших натянутых в то время отношений с Китаем. (Этот слух оказался в последствии верен.) Офицеры уехали сильно опечаленные.

Самое скучное, самое томительное время от 11 часов утра до 5 часов прошло, и после обеда все понемногу начинает оживляться. Свободные от службы офицеры все вышли на верх, и вестовые вынесли на палубу стаканы с чаем. Океан гладок как зеркало, и располагаешься как кому удобнее, не опасаясь пролить чай или уронить стакан. Солнце уже низко стоит над горизонтом. Чем дальше мы подвигались к югу, тем короче становились дни, тем ранее заходило солнце. Под экватором день всегда равен ночи, и солнце восходит в 6 часов утра, а закатывается в 6 часов вечера. Действительно, не передаваемы те цвета в которые заходящее солнце окрашивает море и небо. Как в литографии существует зеленое золото, голубое золото, розовое золото, так и здесь каждый оттенок цвета проступает на каком-то огненном, золотистом фоне. Вот здесь хорошо бы нашим художникам изучать световые эффекты. По небу и морю точно два раскаленные шара плывут на встречу друг к другу, и на всем окружающем лежит горячий отблеск прощальных лучей солнца. Страшно быстро, идя по отвесной линии, спускается солнце за горизонт. Вот оно коснулось его своим нижним краем, и поверхность светящегося диска начала уменьшаться. Не успеешь дойти до конца парохода как, оборачиваясь, уже не видишь солнца. Оно освещает теперь другие страны, и по спокойной поверхности океана начинают расстилаться мягкие тени ночи. Чрезвычайно быстро наступает ночь в тропиках около экватора, хотя впрочем не моментально как передают некоторые путешественники. Зари совсем нет; сумерек тоже, через 12-15 минут уже темнеет, а [122] еще через 10 минут наступает полный мрак, который казался нам еще гуще оттого что в то время были безлунные ночи. А у нас в России в это время утренняя и вечерняя заря сходятся, и в Петербурге стоят очаровательные белые ночи. Здесь же глубокая тьма царствует до утра, а около 6 часов, тоже без зари и рассвета, почти внезапно явится солнце и зальет светом окрестность.

Жар немного спадал ночью; термометр показывал обыкновенно 22-23°, но бываешь чрезвычайно рад даже этой относительной прохладе. Да и все как-то чувствуют себя живее. С бака доносится говор и смех, иногда обрывок какой-нибудь песни; там матросы, собравшись в кружок, коротают свои непродолжительные досуги. Изредка раздастся лай одной из трех собак находившихся на пароходе или прозвучит резкое пение петуха, заключенного в сообществе кур и уток в большом курятнике. Невольно мысль переносится на родину, во вместе с пением петуха слышен неумолкающий гул от оборотов ванта, а к заунывному напеву русской песни примешивается однообразный плеск волн Индийского Океана. Из кают-компании доносится музыка. У вас было великолепное пианино, купленное в Англии и заплаченное около 1.000 р., а жена нашего старшего офицера была хорошая музыкантша, а мы часто по целым часам наслаждались ее игрой. Я любил слушать ее сидя на палубе у открытого люка; звуки смягченные расстоянием неслись вверх, и под могучую музыку Бетховена или под прихотливые, порхающие мелодии Мендельсона-Бартольди, мечты и воспоминания овладевали душой а время шло незаметно...

Как хороши небо и море во время длинной тропической ночи! Не знаешь чему отдать преимущество. Море все горит и блещет; массы голубовато-белого фосфорического света виднеются сзади кормы, и тысяча микроскопических животных, спокойный сон которых потревожил быстрый бег нашего корабля, вспыхивают блестящими искрами. Как верна картина нарисованная Шлейденом. «Погрузимся в хрустальные воды Индийского Океана, говорит он, и пред нами откроются все чудеса того сказочного мира который снился нам в детстве. Когда день начнет клониться к вечеру и ночные тени приосенят глубину, тогда этот волшебный край озаряется иным светом. Зажигаются [123] миллионы блестящих звезд; крошечные рачки и медузы толкутся и горят как светляки во мраке; между ними носится и светит зеленоватым фосфорическим светом пернатка (Veretilium cynomorium), днем красная как киноварь. Всюду блеск и свет; что при дневном свете казалось темным или и вовсе не было заметно, то блещет теперь удивительною игрой зеленого, желтого и красного цвета; наконец, чтобы довершить очарование этой волшебной ночи, плывет, тихо мерцая, огромный серебряный щит рыбы-месяца (Orthagoriscus mola) как луна посреди целого роя маленьких звездочек». (Schleiden, die Pflanze, s. 172.)

Сверху потемневшее небо смотрит тысячью звезд; по его окраинам в разных местах ежеминутно вспыхивают зарницы, отдаленные отблески тропических молний. Гром мы слышали редко, но за то не проходило ни одной ночи чтобы молнии не бороздили небо. Туч совсем не бывает заметно, и только иногда широкая струя электрического света озарит белую верхушку облака где-нибудь на краю горизонта. Но свод неба прямо над нашими головами почти всегда оставался чист, и бесчисленные созвездия сверкали в его темной глубине, отражаясь в спокойных водах океана. Что за роскошь, что за разнообразие! Тут собралось отборное общество обоих полушарий. Тут Сириус, Арктурус, Альдебаран; там сверкают Угольные Мешки, там важно плывет небесный пловец Корабль Арго, дальше родная Большая Медведица, исполинский Центавр, там протягивает свои лапы Скорпион, этот страж тропиков, тут милым, кротким светом светит Южный Крест. Одни созвездия исчезают, другие в стройном порядке выплывают над горизонтом; чувство безотчетного удивления пред этою чудною гармонией миров незаметно закрадывается в душу, и невольно повторяешь слова Лапласа: «философ, покажи мне руку которая метнула планетой...»

Так шло время; сотни и сотни миль каждый день оставались за нами, и мы все неслись по обширному пространству Индийского Океана. На шестые или седьмые сутки мы дошли до Коралловых островов Лакедивского и Маледивского Архипелага, и слишком треть всего пути уже легла позади.

Маледивские острова означены на карте бесчисленным множеством точек. Счастливец султан обладающий ими не знает счета своим владениям, самое название которых [124] означает бесчисленные острова. На помощь султану явилась люди вооруженные знанием: они насчитали 12 или 15 тысяч островов и сбились. А недурно иметь такое количество! Впрочем, голые цифры ничего не говорят воображению, и чтобы лучше представить себе это число надо вспомнить что в ясную тихую ночь на безоблачном небе видно не более 5.000 звезд.

И в настоящее время миллионы бесплатных рабочих продолжают строить здесь новые и новые острова.

Кто же эти чудные рабочие, справедливо возбуждающи» наше удавление. Это маленькие животные «труженики моря», «созидатели будущих миров», полипы. Они выстроили всю Полинезию и теперь неустанно трудятся на всем прибрежьи Красного Моря и Индийского и Тихого океанов. Кораллы-строители изгнаны изо всех холодных морей, так как их нежный и тонкий организм приспособлен для жизни только в теплой воде, постоянная температура которой не меньше 20°. Они населяют поэтому широкую полосу тропиков, градусов на 25 по обе стороны от экватора. По этой же причине они не могут жить глубоко, где вода имеет более низкую температуру. Лот находит их только там где глубина не превышает 28 сажен. Тут возводят они свои удивительные постройки. Неутомимо поглощают они известь приносимую земными реками и вырабатывают из нее твердую скорлупу. Так работают они всю жизнь, а после их смерти новые поколения животных продолжают работу на их окаменелых трупах, и подводный риф мало-помалу поднимается с морского дна. В работе принимают участие разные виды полипов, да и не одних полипов, тут и разнообразные раковины погребены в каменной массе, тут и иглокожие и другие животные, и бесчисленные микроскопические диатомеи, и многодырочники кишат в каждой волне набегающей на риф. Что за дело что работа идет медленно, что постройки кораллов увеличиваются не более полуаршина в столетие! Они не стесняются временем, и по вычислению Американца Гунта строили напр. полуостров Флориду не менее 5.000.000 лет. В конце концов все-таки наступает момент когда риф, выстроенный этими неутомимыми рабочими, достигает поверхности воды. Твердые каменные устья, безобразные и бесформенные известковые массы, в которых не [125] сохранилось никакого следа жизни создавшей остров, скрыты далеко в глубине, и на поверхности воды растилаются коралловые отмели, покрытые блистающими венчиками, похожими на окаменелые кустарники и цветы, часто самых ярких цветов. Морские волны, под ударами которых любят работать кораллы, ломают выдающиеся ветви, ломают и отрывают целые скалы от берегов; где-нибудь на более высокой точке рифа скопляются эти обломки вместе с песком, раковинами и другими наносами доставляемыми морем. Мало-помалу под влиянием этих наносов бесплодный до сих пор известковый берег покрывается тонким слоем почвы, и на этой почве начинают прозябать семена растений унесенные где-нибудь с далекой суши ветром или волнами. Появляются деревья, в листве которых пролетающие птицы вьют свои гнезда, и наконец, случайно или нет, занесенный бурей или привлеченный красотой местности является человек и, найдя под этим благословенным небом все что нужно для существования, устраивает здесь свое жилище.

Но Лакединские острова уже давно исчезли, и опять пред нами потянулась однообразная пустыня Индийского Океана. Здесь, и далее к югу, к громадному резервуару Антарктического Океана, из которого он берет свое начало, Индийский Океан очень глубок, и мы шли над настоящими безднами.

Измерены ли эти бездны? Проник ли пытливый ум человека в таинственную глубину «синей воды?» Еще недавно, всего несколько десятков лет тому назад, на этот вопрос нужно было отвечать отрицательно. Морская глубина, пока не были придуманы более совершенные аппараты, оставалась неисследованною. Прежде даже вообще думали что океан не имеет дна, и это убеждение долго держалось. Глубину тогда измеряли простым лотом или линем на длинной бичевке; полагали при этом что когда тяжесть ударится одно океана, то сотрясение веревки будет замечено на поверхности. Но это ожидание не оправдалось. Бичевка продолжала развиваться непрестанно, да и подводные морские течения значительно уклоняли ее в сторону. Потом придумали колокола в которые звонили, и прислушивались к их звуку; производили взрывы на дне океана. Но взрыв происходил, а звук не доходил до [126] поверхности, и море не давало ответа. Наконец заменили тяжесть однообразным 32-фунтовым пушечным ядром, и это был значительный шаг вперед. Бичева была разделена на промежутки во 100 сажен каждый, и так как она всегда была одинаковой толщины и доброты, а груз одинаковой формы и веса, то наблюдая при помощи секундной стрелки за скоростью с которой убегало одно стосаженное колено за другим, вывели наконец закон падения ядра в воде; научились с точностию определять ту минуту когда ядро перестанет увлекать бичеву, и последняя будет развертываться повинуясь одной силе течения. Таким образом начались промеры океана, и вскоре люди были изумлены известиями о страшных глубинах его. В некоторых местах ядро не достигало дна на глубине 34.000 футов, даже 42.000 и 50.000 футов. (Дж. Паркер, в Южном Индийском Океане). Это составляет 14 верст, и такая цифра невольно внушает сомнение. Чтоб убедиться в том что ядро достигает дна океана надо было достать обращики этого дна. Но это не удавалось даже и на небольших глубинах. Первая удачная попытка в разрешении вопроса принадлежит, по свидетельству американского капитана Мори, Петру Великому. Он устроил для промеров в Каспийском море особый зонд состоявший из пары крючьев с грузилом; грузило, достигая дна, отвязывалось, а крючья вытаскивались наверх с частицами прилипшей к ним земли. В настоящем столетии задача была блестяще разрешена мичманом Бруком. Просверленое ядро надевается на стержень, конец которого намазан салом; коснувшись дна, ядро при помощи особого механизма соскальзывает и остается в море, а стержень всплывает на верх, принося с собой обращики морского дна в данной местности. Самая большая глубина, с которой удалось достать эти обращики, была 25.000 футов.

Что же дали промеры бездн океана? и для чего вообще существуют эти промеры, часто спрашивают некоторые. На этот вопрос также трудно ответить как на слова Франклина: для чего служит новорожденный младенец? В настоящее время, когда исследования свойств морского два только вступили на научный путь, трудно сказать какие благодетельные практические результаты дадут они в последствии. Теперь узнали только что дно океана в более глубоких его частях представляет обширную могилу. [127]

С самой большой глубины Бруков снаряд приносил остатки микроскопических известковых и кремнистых раковин; но животные населявшие эти раковины жили и умерли не там где найдены. В этих глубинах невозможна жизнь, как невозможна она и на вершинах высоких гор. Хотя моря кишат животными, но эти животные населяют более мелкие воды. Тут вблизи материков, у прибрежных скал, находят они все условия для своего существования. Тут они живут и трудятся; тут же и умирают, а после их смерти Гольфстрим, Куросиво, круговое течение Индийского Океана, и другие великие океанские реки, как последнюю почесть, устраивают им великолепную похоронную процессию. Они несут их на сотни и тысячи миль и потом тихо опускают в неизмеримую глубину. Как падают снежные хлопья в полярных странах в тихую зимнюю ночь, так в минуту безветрия густо сыплются эти остатки на дно океана. Это дно представляет собой идеальную гробницу. Здесь царствует вечное спокойствие, и сюда не доходят ни стоны ветра, ни рев бури. Здесь нет движения и не существует ни волн, ни течений. Никакой отголосок не доносится сюда, что бы не происходило наверху на разъяренной поверхности моря. Здесь всегда одна я та же температура; здесь абсолютный мрак, так как солнечные лучи проникают в воду не глубже 75 сажен. И здесь, под страшным давлением в несколько сотен и тысяч атмосфер, мирно покоятся многочисленные жертвы принесенные морю человечеством. Тут не потревожит их ничто земное, и остовы погибших кораблей, и трупы усопших лежат одетые, как могильным саваном, легким и нежным покровом из миллиардов и миллиардов остатков микроскопических животных...

30 апреля я проснулся рано утром, удивленный какою-то особенною, странною тишиной. Постоянного шума от оборотов винта не слышалось более, и мы стояла недвижно среди безбрежного океана. Дело в том что Владивостока, при постройке в Англии, был приноровлен к небольшим переходам, и теперь от продолжительного действия паров и высокой температуры перегорела гуттаперчевая и кожаная обшивка между поршнями и цилиндром. В образовавшиеся отверстия выходили пары, и работать в машине стало почти невозможно, не говоря уже про то что часть паров [128] пропадала даром. Поэтому решено было остановиться на несколько часов, пока механики переменят обшивку. Погода понемногу начала портиться. Ветра по-прежнему не было, но явилась откуда-то небольшая зыбь, и пароход наш слегка покачивало. Бог знает что происходило в это время в отдаленных областях океана, откуда шла эта зыбь. Вообще, в то время когда мы находились в Индийском Океане, никак нельзя было полагаться на погоду. Штиль, подобный тому какой мы встретила сначала, тут редкость, так как муссоны не уступают друг другу без ожесточенной борьбы.

Нам надо было, пользуясь штилем, поскорее подобру-поздорову добраться до Сингапура. Починка на пароходе уже близилась к концу как вдруг один из матросов закричал «акула». Все бросилась к борту. Действительно, в нескольких футах расстояния тихо подкрадывалось к кораблю огромное чудовище. Мы сначала боялись спугнуть ее и шепотом передавали друг другу свои замечания, но бывалые моряки, мои товарищи, уверяли меня что нечего бояться ее исчезновения. Сколько бы времени мы ни простояли, она не отойдет от вас. Скорее можно ожидать что их соберется еще несколько. Действительно, заштилевшие парусные суда иногда по целым неделям не могли отделаться от акул, и некоторые суеверные люди считают это знаком чей-нибудь близкой смерти. От нечего делать за акулой решено было устроить охоту. Ей бросили кусок мяса, целые внутренности последнего аденского барана к величайшему неудовольствию наших собак. Акула помедлила некоторое время, подплыла на несколько шагов расстояния, потом перевернулась верх брюхом и стремился бросилась на добычу. В струе воды быстро промелькнуло только белое брюхо, и затем все исчезло. Чрез несколько живут акула появилась уже с другого борта. Ниши моряки между тем не дремали. В машине живо сковали толстый железный крюк, к которому плотно прикрепили длинную. бичевку. На крюк крепко насадили кусок мяса и бросали его в воду. Я жадно смотрел на все эти приготовления, радуясь при мысли что мне удастся присутствовать при этом интересном морском спектакле. Но спектакль не состоялся. Крюк должно быть бросили слишком глубоко, или мясо было насажено не крепко, но только чрез несколько [129] минут, когда вытащили веревку, мяса уже не оказалось. Акула сорвала его и ушла в глубину. Укололась ли она или рассчитала что лучше не связываться с коварными людьми, но только уже больше не показывалась. Единственный актер участвовавший в спектакле скрылся, а обманутые в своих ожиданиях зрители разошлись по своим местам. Другой раз, через несколько дней, уже на полном ходу парохода, мы опять встретили акулу, и она долго, в продолжение нескольких часов, гналась за нами. Я кидал ей галеты (морские сухари), но она или не замечала их, или не обращала на них внимания. Попробовать же поймать ее нечего было и думать при быстром ходе. Потом мы уже ни разу не встречали акул, и описанными случаями ограничивается мое с ними знакомство, о чем я очень жалел, так как в качестве натуралиста хотел посмотреть на них поближе. Мой добрый друг, механик К-н, вместо того чтоб утешать меня, еще смеялся надо мной, говоря что за то со временем, где-нибудь около Сахалина или Николаевска, я буду несомненно счастливее в ловле трески и камбалы.

Чрез несколько часов, когда мы уже отправилась дальше и я спокойно лежал и читал у себя в каюте, на верху поднялась какая-то суматоха. Сначала я не обратил на это внимания, но потом, так как она долго не прекращалась, я вышел на палубу узнать в чем дело. Вышел и остановился в изумлении.

Прямо на нас, заняв почти половину неба, шла огромная туча. Нижний край ее был совершенно темен, между тем как верхушка закрывавшая солнце освещалась его лучами багровым цветом. В темной массе, в разных местах, вспыхивала молнии, а к морю тянулись широкие дождевые полосы. Вода на горизонте ленилась и бурлила; там уже бушевал вихрь. Туча быстро плыла по небу, увеличиваясь по мере своего приближения. Что несла она нам? Был ли это простой шквал, кратковременный вихрь с дождем и грозой, столь частый летом в низких экваториальных широтах, или она принадлежала к свите могучего урагана, одного из тех циклонов которым Индийский Океан обязан своею грозною известностью? В этих случаях барометр становится общим оракулом, и офицеры часто бегали в рубку смотреть на колебания ртути. Если она опускается, и притом быстро, значит дело [130] плохо; значат придется в скором времена бороться с непобедимым врагом, который не отдает легко своих жертв. По счастию, на этот раз тревога оказалась напрасною, но все-таки были приняты некоторые меры предосторожности: получше закрепили паруса, закрыли вплотную трюмы, открытые во время ясной погоды для проветривания, сняли тент, который представлял значительную поверхность для ветра, убрали лишние вещи с падубы. После этого стали ждать шквала со спокойною совестью: ждать пришлось недолго. Быстро налетела гроза, и яростный порыв ветра ударил в борт нашего парохода наклонив его на одну сторону. Сделалось темно, и только молнии, беспрестанно появлявшиеся тут и там, освещали на мгновение поверхность взволнованного моря. Дождь лил как из ведра, такой дождь какой можно встретить только в тропиках, и вода не успевала стекать по палубе. Волны заклокотали вокруг парохода; разъяренный ветер срывал их белые верхушки и далеко мчал по воздуху. Дождь лил почти горизонтально, так относило ветром дождевые капли. На скользкой палубе оставаться не было возможности, ветер валил с ног, и дождь пребольно хлестал к лицо. Я долго стоял около люка, но наконец вода выгнала меня и оттуда. Наши северные грозы ничто пред этим великолепным зрелищем, столь же эффектным как кратковременным. Скоро туча умчалась в другие области океана и чрез четверть часа виднелась небольшими темным пятном на горизонте. Дождь перестал, и горячие лучи солнца быстро высушивали мокрую палубу. Море успокоилось и лежало пред нами слегка колеблющеюся массой, так как непродолжительный, хотя и свирепый ветер не успел развести значительного волнения.

С этого дня (1 мая) шквалы следовали за шквалами. Редкий день проходил чтобы не потрепало наш пароход. Иногда тучи как исполинские рати шли одновременно с разных сторон и потом соединялась в сплошную пелену. По ночам бушевали грозы. Часто бывало проснешься от какого-то глухого шума. Наверху вдруг раздастся топот многих ног или в железную обшивку парохода как палкой забарабанит дождь. Это налетел шквал. Но я уже привык к ним: пусть воет ветер, пусть ревет буря, перевернешься и заснешь со [131] сладким сознанием что там наверху другие, мужественные и хладнокровные люди, смотрят и заботятся о твоей безопасности.

Но за то бедным служащим доставалось, и вахты сделались беспокойны. Никогда нельзя знать заранее что произойдет и потому необходимо приготовляться ко всему худшему. К тому же, в это время года и в этих широтах часто свирепствуют ураганы, и мысль о них не дает успокоиться в ожидании даже простого шквала.

Ураган, это вращающийся шторм, ветер принявший кругообразное движение. Это простой ветер; но мы, бедные жители севера, не имеем понятия о силе этого ветра. Вам наверное случалось, читатель, гуляя в ясный солнечный день по бесконечным равнинам средней полосы России, видеть как вдруг неизвестно откуда набежит струя ветра, и сухие осенние листья, до этих пор мирно лежавшие на дороге, закружатся и понесутся в воздухе. Вот вам ураган в миниатюре. Здесь действуют те же силы как и под экватором, только в бесконечно малой степени. Но увеличьте эти силы в сотни и тысячи раз, вообразите вместо нескольких сажен сферу распространения урагана в 500 и 1.000 верст, представьте себе ветер летящий со скоростью равною учетверенной скорости экстренного поезда железной дороги, и вы получите понятие о настоящем тропическом урагане, который топит корабли, сметает с лица земли целые города, бросает море на берег и срывает берег в море.

Во время урагана ветер обходит все румбы компаса, описывая исполинский круг; в центре этого круга обыкновенно бывает штиль, но за то тем яростнее вздымаются здесь гонимые силой вихря со всех точек окружности высокие пирамидальные, громадные как горы волны. От ударов этих исполинских валов не устоит ни один корабль, и потому главная забота капитана судна заключается в том чтобы держаться подальше от рокового центра. Вообще, нужно все хладнокровие и мужество чтобы не потеряться в страшном хаосе и выйти победителем из неравной борьбы. Грозы сопровождающие циклоны бывают так сильны, и напряжение электричества так велико что светятся облака низко плывущие над водой, светятся даже дождевые капли. Проливной дождь льется потоками на корабль, [132] часто бывает град, притом изумительной величины. Здесь же, в Индийском Океане, под 25° южной широты, видели с корабля Rhijin (капитан Brandlicht) ураган сопровождаемый градом от которого многие матросы потеряли зрение, а другим сдирало кожу с лица и рвало одежду с плеч.

Отстояться во время урагана на рейде нельзя; там присоединяется еще новая опасность: быть выкинутым на берег. Сила которую приобретает циклон пролетая над островом и вообще над сушей необыкновенна. Не только отдельные деревья, целые тропические леса гнутся как сухая трава под его могучим дыханием. На острове Гваделупе во время урагана 26 июля 1825 года, ветер схватил доску и пробил ею насквозь толстый пальмовый ствол. В Индии другой ураган пробил бамбуком стену толщиной в 2 аршина. Корабли выкидываются в леса лежащие далеко от берега. На острове Антигуа, одно судно подбросило на береговые утесы и оно легло там в виде моста поперек маленькой бухты. На острове Соединения, волны во время урагана оторвали со два моря огромный мадрепоровый камень в 15.000 кубических футов, от его кораллового ложа и отнесли на поле, где он лежит до сих пор.

Из этих небольших примеров видно что бороться с развившимся циклоном немыслимо. Точно также невозможно бежать от врага который преследует вас со скоростью 150 верст в час. Но ни пред какими силами природы ум человеческий не соглашается признать себя побежденным. Не будучи в состоянии бороться с ураганом, он изучил законы его движения и старается обратить их в свою пользу. Всякий циклон высылает сначала предвестников, а не является внезапно. Уже за несколько дней атмосфера начинает покрываться особенными облаками, разорванные клочья которых быстро несутся по небу. В воздухе чувствуется удушливый зной; барометр быстро падает, и на море, среди безветрия, является довольно сильная зыбь; огромные массы синей жидкости без пены медленно и бесшумно катятся на расстоянии нескольких сот футов друг от друга, и корабль спускается в промежутки между ними точно в глубокую долину между холмами. Эта зыбь пришла из тех мест где уже свирепствует ураган, и ею он возвещает свое приближение. Если капитан примет к сведению все [133] эти указания, то часто он успеет вовремя покинуть опасные места, прежде чем начнут развертываться на море страшные спирали. Но несмотря на это, до сих пор множество судов гибнет во время циклонов, и эти последние представляют собой бесспорно самое грозное явление в жизни нашей планеты.

Путь наш близился к концу. 3 мая мы проходили мимо острова Цейлона, и его священная гора, Адамов пик, поднималась из волн синеватым конусом. По нашему маршруту нам следовало зайти в Пуан-де-Галь, гавань на юго-западной оконечности Цейлона, но решено было идти прямо в Сингапур, так как угля и пресной воды доставало с избытком только на этот промежуток. Поэтому я лишен был возможности видеть прекрасный остров, знаменитый своими жемчужными ловлями. Индусские магометане помещают на этом острове библейский земной рай и жилище Адама до грехопадения. Когда же он изгнан был отсюда, то удалился на материк Индии, шагая по маленьким островкам, целая цепь которых соединяет северную оконечность Цейлона с мысом Коморином на юге Индостана. Эти островки получили поэтому название Адамова Моста (позднее мост Рамы). В геологическом же отношении все эти островки кораллового происхождения, и с каждым годом они все более соединяют Цейлон с материком, так что небольшие проливы между ними в конце совершенно исчезнут, и обе земли сольются. Прежде было распространено мнение что Цейлон был оторван от Индии с которою некогда составлял одно целое; потом убедились в ошибочности этого предположения. Цейлон никогда не составлял части Индии. Напротив, он представляет небольшой остаток совершенно самостоятельного, давно исчезнувшего материка, точно так же как например такой же остаток составляют некоторые острова Малайского архипелага и остров Мадагаскар у восточного берега Африки.

Скоро прошли мы Цейлон; вершина Адамова Пика исчезла из глаз, и опять пред нами расстилался один безбрежный океан. В конце дня какое-то судно, направлявшееся к северу, по курсу в Калькутту, делало нам сигналы. Но оно было довольно далеко от нас, и мы никак не могли разобрать эти сигналы. Морские сигналы состоят [134] из сочетания различных флагов известных цветов и формы. Очень трудно наставить правильно подзорную трубу при постоянном сотрясении палубы от оборотов винта, и мы в конце концов выставили сигнал кажется означавший: не понимаем.

Скоро ли же наконец появится Сингапур? Мы уже 14 дней в водах Индийского Океана. Мы уже привыкли ко шквалам, к проливному дождю, и тут же рядом ко жгучим лучам солнца, к чарующей прелести тропической ночи, к яркому блеску созвездий, к тихому синему морю, к особенностям экваториальной природы, к этому отсутствию зари, ночи без сумерек и утру без рассвета. Все это бесспорно хорошо, но 14 дней! Мы с нетерпением ждали землю. А еще предстояло несколько дней пути. К тому же и провизия, которою мы не успели хорошенько запастись в Адене, была на исходе. Показались на свет Божий консервы, до того времени запрятанные во глубине кладовой. Чаще и чаще стало являться рагу, блюдо которое насмешники окрестили названием: «итоги вчерашнего дня». Единственный живой петух, остававшийся у нас еще от Одессы и под пение которого я бывало мысленно переносился в родную деревню, и тот был заколот. Но это ни к чему не повело. Продолжительное путешествие буквально ожесточило его, так что повар не решился даже приготовить из него рагу, а прямо выкинул за борт. Пора, пора в Сингапур!

6 мая, вечером, мы увидали наконец маяк Суматры, и на следующий день утром входили в Малакский пролив. Впрочем, этим проливом нам надлежало идти около трех дней, так как orb простирается в длину на 1.000 верст.

Первые два дня мы не видали берегов, так как Малакский пролив, отделяющий полуостров Малакку от острова Суматры, здесь довольно широк. Жара здесь была невыносимая и по ночам свечение воды достигало необыкновенной силы. Только на третий день мы увидали низменный берег Суматры, покрытый роскошною растительностью; леса тянулись на целые десятки верст, и сквозь темную зелень обыкновенных деревьев высоко взлетали вверх стройные стволы пальм и развесистые широкие кроны других лесных исполинов. Остров Суматра принадлежит к островам Зондского архипелага (Борнео, [135] Суматра, Ява и Целебес), расположенным по обе стороны экватора. Два из них очень значительны по величине. Борнео больше Великобритании и Ирландии со всеми морями их окружающими, а Суматра равна Англии и Шотландии. Кроме Явы, мы очень мало знаем об этих островах несмотря на их счастливое географическое положение, на чудную природу и влажно-жаркий климат. Центральные части Борнео и внутренние долины Суматры также мало известны нам как поверхность луны, несмотря на многолетние неутомимые исследования натуралиста Уоллеса. Но что может сделать один человек на таком громадном пространстве? Архипелаг населен Малайцами; но их мало здесь. За то здесь царство зверей. Это страна оранг-утанга и райской птицы. В девственных лесах Суматры, еще нетревожимый присутствием человека, спокойно гуляет исполинский носорог (rhinoceros sumatrans) и только «лесной человек» (оранг-утанг) смотрит на него с вершины высоких деревьев. Когда же и кто призовет к жизни эти пустынные страны? Неужели они оживятся только в те отдаленные периоды когда полупотухшее солнце не в состоянии будет достаточным образом согревать землю и вся земная жизнь сосредоточится около экватора.

Третий день плавания Малакским проливом и семнадцатый нашего пребывания в водах Индийского Океана близился к концу. Край неба горел огнем и золотом, и голубая поверхность воды лежала недвижима. Пролив делался все уже, и масса островков стала попадаться нам на встречу. Многие из них представляют простую скалу поднявшуюся с морского дна. Но под этим животворным небом и скала покрывается роскошною растительностью. У подножия этих скал часто качались маленькие лодки, и спрятавшись в густой массе деревьев виднелись кое-где белые постройки Малайцев. Очень красивы казались эти острова когда мы проходили мимо; освещенные последними лучами солнца они купались точно в расплавленном золоте, и ярко-фиолетовый фон их гранитных оснований резко выделялся на темной зелени леса. Я невольно думал о том какой эффект произвел бы такой остров-игрушка если б его выхватить отсюда каким-нибудь чудом вместе с его прекрасною растительностью и поставить в волны нашей «северной красавицы», Невы. [136]

К сожалению эффект был бы очень непродолжителен; под суровым дыханием полуночных стран скоро увяла бы нежные дета юга, и чрез несколько лет вместо роскошных пальм на острове росла бы только разве ель да осина.

Но солнце закатилось; острова исчезла во мраке страшно быстро покрывшем землю и наступившая ночь встретила нас уж у экватора. Еще несколько оборотов ванта, и конец пути. Мы прошли мимо массы судов, среда которых, несмотря на темноту, опытный глаз моих товарищей распознал очертания двух русских кораблей: фрегата Минин и крейсера Морского Министерства Азия. Наконец, ровно в 10 часов вечера, 9 мая мы бросила якорь на рейде Сингапура, живописные холмы которого, покрытые какими-то высокими деревьями, неясно выделялись пред нами из ночного мрака.

V.

На следующий день, 10 мая, рано утром, еще лежа у себя в каюте, я опять услыхал знакомый шум от оборотов винта. Это была новость; очевидно мы куда-то шли, но куда, — неизвестно. Оставить Сингапур так скоро конечно было невозможно, так как одна нагрузка углем должна была занять несколько дней. Подойдя к иллюминатору я увидел массу судов, среди которых двигался наш пароход. Не оставалось никакого сомнения: мы шли.

Загадка разъяснилась когда я вышел на палубу. Мы отправлялись в так называемую новую пристань, New Harbour, в нескольких верстах от Сингапура за городом. Военные суда останавливаются обыкновенно на рейде, а коммерческие для удобства нагрузки отправляются в New Harbour и пристают прямо к берегу.

Городские здания одно за другим скрывались за поворотом берега; низенькие холмы сменяли друг друга. Белые дома кой-где виднелись среди зелени растительности, густо покрывавшей эти холмы, и широкая красивая набережная тянулась в даль, постепенно исчезая из глаз. Мы шли мимо множества судов всех наций, среди бесчисленного количества лодок и лодочек, китайских джонок, [137] малайских проа и индийских пирог. Некоторые из них пускались вслед за нами и не отставали во все время пути, так как мы шли самым малым ходом. С разных сторон показались островки; как корзинки с зеленью лежали они в спокойных водах пролива. Иные имели вид просто камней брошенных там и сям в воду; красно-фиолетовое каменное основание их было изрыто силой волн и приливов, и на его темном фоне красиво зеленели бесконечные гирлянды вьющихся растений роскошно развившихся под жаркими лучами солнца. Сингапур мало-помалу пропадал из глаз; реже и реже становились здания на его пологих холмах, но за то все роскошнее и гуще становилась растительность, и купы деревьев доходили до самой воды; потянулись угольные склады, пакгаузы. Наконец, через четверть часа хода, мы дошли до новой пристани. Мы ошвартовались, т. е. прикрепились канатами прямо к берегу. Сейчас же около самой воды, за деревянным помостом пристани виднелись невысокие скалы; между ними лентой вилась дорожка и пропадала вдали за деревьями. Около нашего парохода, один за другим, поднимались из воды четыре маленькие острова; верхушки их освещенные солнцем точно ощетинились от стройного ряда пальм. Между узенькими проливами разделявшими островки виднелись другие островки, а совсем вдали, на краю горизонта, неясно синел берег Суматры. По ту сторону, за широким пространством воды, виднелась часть Сингапура, и ряд невысоких домов точно смотрелся в голубые волны. Спустили сходни, и я один из первых отправился погулять на берег, по твердой земле, по которой мы не ступали почти 20 дней.

Итак, мое заветное желание, то о чем я мечтал еще в детстве, впервые прочитывая описания путешествий знаменитых людей открывших эти благодатные страны, и что для себя лично я считал никогда неосуществимым, исполнилось. Я в равном расстоянии от обоих полюсов, на средине между Севером и Югом, там, где таинственный невидимый ободок опоясывает поперек землю, — я у экватора! Свою холодную родину с ее снегами и метелями, с ее бледным небом и бедною растительностью я оставил далеко позади, и перенесся сюда в эти страны, представляющие слабый обращик, отдаленное воспоминание того, чем была наша планета в первые дни своей молодости. Я там [138] где нет времен года, где вечное лето, где раскаленный шар солнца стоит прямо над головой, где день всегда равен ночи, где нет зари, нет сумерек, где деревья в полдень не бросают тени; мои ноги попирают почву по которой ходят самые страшные звери вместе с большими человекоподобными обезьянами, где живут крокодилы и змеи, где растут на вольном воздухе пальмы, бананы и мангровые деревья, где зреют ананасы и мангустаны. Я на рубеже Индии и Китая и на границе Индийского и Великого Океанов. Слишком много новых впечатлений волновало душу; мне уже не хотелось гулять, и я сел под навесом скалы, среди густой травы и зелени каких-то неведомых мне растений. Насекомые нестерпимо трещали кругом, большие яркие цветы пестрели в разных местах. Влажный воздух был напитан какими-то испарениями. В моем воображении нет красок чтоб описать что я видел. Надо быть самому здесь чтобы понять всю красоту этого неба и моря, всю чарующую прелесть роскошной экваториальной природы. Чудно хороша она здесь; горячий отблеск солнечных лучей лежит на всех окружающих предметах; какая-то сладкая истома овладевает человеком и странные непонятные желания наполняют душу. Все млеет в нагретом недвижном воздухе. Море отливает всеми цветами радуги; солнце обдает землю светом и жаром; верхушка мачты на китайской джонке, медленно плывущей вдали, точно облита золотом; и на каждой бритой, обильно намазанной кокосовым маслом голове Малайцев, пестрою, беспорядочною толпой полезших на наш пароход, горит яркая огненная точка.

Теперь прошло уже полгода как я оставил эти прекрасные места и вернулся домой, перешел от пальмовых лесов к сосновым и еловым и от заоблачных хребтов к плоским возвышенностям и тундрам, но я не забыл их. И в настоящее время, когда я пишу эти строки, когда за стенами моей квартиры воет и метет метель, и суровый холодный ветер бросает в окно хлопья мокрого снега, этот волшебный край тихо встает в моем воображении; я вижу его так же ясно как и в ту минуту, когда я сидел здесь, у подножия каменной скалы, и глядел на расстилавшуюся панораму, на эти потонувшие в зелени окрестности и на залитые солнечным светом веселые, смеющиеся горы. [139]

В девять месяцев я сделал сорок тысяч верст, видел много местностей, но, прекрасная страна, я помню и люблю тебя,

И ныне, здесь, в полуночном краю,
Все о тебе мечтаю и пою...

Вестовой позвал меня на пароход, так как пришла поставщика, и я в качестве заведующего кают-компанией должен был позаботиться о провизии, тем более что мы постничали в последние дни нашего перехода, до Сингапура. На палубе я застал самую разнохарактерную толпу, а около борта парохода качалось множество туземных лодок. Как и в Адене явились мальчишки-Малайцы для ловли монет. В своих душегубках они вертелись около парохода или плавали и ныряли в воде, самою выразительною мимикой изъявляя готовность показать нам свое искусство как только мы кинем им десятицентовую монету. Но на подобные проделки мы нагляделись и в Адене, и потому скоро прогнали их прочь. Другие привезли разные редкости, различных попугаев всех цветов и сортов, обезьян-макак, черепах, чучела райских птиц, резные индийские ящики из камфарного дерева, вещи из слоновой кости китайской работы. Третьи явились с раковинами и кораллами. Целая лодка нагруженная раковинами стоит от 1 до 3 фунтов и я не удержался от искушения купить одну. Сначала я стал считать их, но насчитал уже до шестисот штук, а Малаец, как ни в чем ни бывало, продолжал подавать целые кучи новых, так что я наконец велел сложить все это в мешки. Как хороша некоторые кораллы! Нежный изящный рисунок напоминает какие-то окаменелые кустарники и цветы. Хороши тоже тридакны, громадные раковины похожие на вазы, и еще другие, название которых забыл, и которые особенно ценятся в Италии где выделывают из них камеи. Долго были у меня все эти раковины, но наконец во Владивостоке я должен был расстаться с ними, так как я решился назад вернуться чрез Сибирь, и везти на перекладных на расстоянии двенадцати тысяч верст пять мешков раковин, весящих слишком десять пудов, было невозможно.

Между различными поставщиками явившимися с целью предложить свои услуги, особенно выдавались два: чистокровный Индус Налла-Тамби и индийский Жид Соломон. У [140] обоих были целые книги со множеством одобрительных свидетельств. Оба были одеты в широчайшие шаровары подпоясанные поясом и какую-то кофту или куртку, с тою только разницей что Надла-Тамби сверх того еще завертывался в какую-то синюю кисейную шаль, а Соломон таскал какой-то полотняный пиджак, очевидно делая этим уступку цивилизации и духу века. У первого на голове была чалма и в ушах большие золотые кольца, а у последнего вились по вискам прекрасные пейсы, а голову от жарких лучей защищал огромный зонтик из камыша, похожий на какой-то широкий конус или скорей всего ни на что не похожий. Оба хорошо говорили по-французски и оба жевали бетель. Обычай жевать бетель распространен по всем малайским островам. Кусочка кислого ореха пальмы арека обертывают ароматическими листьями бетелевого перца, приправляют известью (хинам) из пережженных раковин и жуют. Жуют утром и вечером, здороваясь и прощаясь, в обществе и дома; никто не позволит себе говорить с высшим лицом не положив в рот бетеля, а при встрече с равными не сделать этого считается верхом неприличия. От жевания десны и губы принимают красный цвет и кажутся будто выпачканными кровью.

Я привез несколько свертков бетеля, вместе с двумя корнями знаменитого китайского корня жень-шень и баночкой настоящего индийского гашиша, но ни разу не решился попробовать все это: должно быть ужаснейшая дрянь.

Мне нравятся жители Индии, и я хотел предпочесть Налла-Тамби Соломону; меня привлекает к ним их врожденная грация и какое-то особенное чувство собственного достоинства, несмотря на то что пятидесятилетнее владычество Англичан никоим образом не способствовало развитию этого чувства. Но мои товарищи, знавшие Соломона раньше, уговорили меня взять его, и Налла-Тамби, сделав низкий поклон, сопровождаемый по индийскому обычаю прикладыванием ладоней обеих рук ко лбу, вышел, живописно завернувшись в свою шаль. Прежде всего я заказал Соломону льду, так как прошло уже то время когда бедные путешественники лишены были возможности доставать его в жарких странах; потом ему велено было привезти разных плодов, а чтобы не дожидаться мы тут же накупили их целую массу у продавцов туземцев. [141]

Сингапур, — царство плодов, между которыми есть такие что могут удовлетворить самый изысканный вкус. Ананасы величиной с детскую голову, каких нельзя достать напр. в Москве ни за какие деньги, оттого что в парниках нельзя выростить ничего подобного, здесь растут они как у нас растет репа; цена им, на выбор, от двух до трех центов (4-6 коп.). Несколько сот штук взяли мы с собой в дорогу, но не долго наслаждались мы ими, так как под этим жарким небом они скоро портятся. Целые маленькие островка заросла здесь ананасами, а на дачах Европейцев бордюр и границы садов часто составлены из одних этих плодов, потому что их колючая зелень представляет хорошую изгородь. Все каюты на пароходе наполнены были ароматом этих прекрасных плодов, но к сожалению их нельзя много есть. В первый день нашего прихода в Сингапур я съел две штуки, и у меня так заболели губы что нельзя было ничего взять в рот. Это наделала кислота заключающаяся в ананасах. Хороши также бананы. С виду она похожи на огурец или на большой боб; маслянистая мягкая кожа снимается, и находишь сочную белую мякоть, похожую и на картофель, и на каштан, и на медовый пряник, но с особенным приятным запахом. Вообще чрезвычайно трудно передать вкус банана. Его достоинство в том что он всего дольше не наскучит. Целые десятки бананов обыкновенно находятся на одном стебле, и мы обыкновенно покупали их незрелыми для того чтобы дольше сохранить. Их развешивали на палубе, и плоды созревала постепенно, начиная с самых нижних. Про кокосовые орехи я и не говорю; они скоро нам наскучили; свежий сок их тепел и не вкусен, да и кроме того скоро густеет. Да и с самым орехом много возни; разбивать его не стоит и трудно, так как он очень крепок, и обыкновенно просверливают его внизу, около прикрепления черешка, где есть три кругленькие пятнышка с более тонкою кожей. Все-таки это отнимает довольно много времени, да и сок попадая на платье оставляет на нем невыводимые пятна. В Сингапуре есть интересный плод которого мы к сожалению не ели, так как в то время нельзя было его достать зрелым. Вообще, плоды здесь бывают круглый год, то одни, то другие, но иные и зреют в течение целого года, а для других бывает [142] промежуток, месяца в два или три. К последним и принадлежит плод о котором я говорю, дурион. (Durio Zibethinus, из сем. Bombaceae). Он больше кокосового ореха, и крепкая шелуха его покрыта какими-то острыми шипами, так что при своем падении с дерева он часто опасно ранит человека. В свежем виде он имеет довольно сильный особенный запах к которому нужно привыкнуть чтобы находить удовольствие. Ученый автор Малайского Архипелага которому, кстати сказать, этот плод понравился больше всех, так описывает вкус его: «общее понятие о вкусе дуриона может дать сбитый, маслянистый яичный белок сильно приправленный пряностями и отзывающийся миндалем, но который в то же время напоминает аромат сметанного сыра, лукового соуса, хереса и других неопределенных предметов».

Кроме этих плодов прелестны мангу (Mangifera indica из сем. Terebinthaceae) в роде нашей сливы, но только больше и лучше ее. Но царем здешних плодов, лучшим изо всех плодов земного шара справедливо считается мангустам (Garcinia mangostana из сем. Clusiaceae). Он походке на небольшой апельсин; красная, сочная толстая кожа нейдет в пищу, а едят только нежную белую мякоть, состоящую из нескольких отделений; вкус мангустана не подражаем и не передаваем, и отчасти напоминает хорошее земляничное мороженое. За то апельсинов и лимонов нет в Сингапуре. По этим плодам уже можно со ставит. понятие о его климате; у вас, например, они не растут оттого что им очень холодно, а в Сингапуре они не растут оттого что очень жарко.

Все свободное время я проводил на берегу или в городе, стараясь запечатлеть в своей памяти картины этой роскошной природы, которой по всему вероятию мне уже не придется видеть опять. Сначала, несколько раз я отправлялся на шлюпке вдоль рейда прямо в город; это ближе. Но однажды мы, собравшись таким образом, чуть не опрокинулись, и я закаялся выбирать этот способ путешествия. Наши люди были, как-то заняты, и потому отправились на туземной малайской лодке. Туда обыкновенно могут сесть один или двое, а нас поместилось четверо, и легкая проа выдолбленная из древесной коры погрузилась почти до краев. В самую средину лодки под навес из тростника сел наш штурман, добрейший М-в, мущина колоссальных [143] размеров, и занял почти все свободное пространство. Лодка качалась до невозможности, так что трудно было сохранить равновесие; мы сидели кто как мог, а бедный Малаец даже не мог грести, ему не хватало для этого места. Здесь гребут стоя, откидывая весла от себя, а не к себе, и управляя левым веслом правою рукой и наоборот. Впрочем грести и не представлялось надобности, так как только что мы вышли подальше, нас понесло приливом. Был легкий ветер, слегка волновавший воду. Сделалось темно, так как дело было уже вечером, лодкой трудно стало управлять, и мы быстро скользили мимо судов, темные силуэты которых виднелись тут и там. Набегавшие волны, и с носа, и с кормы вкатывались к нам, рассыпаясь фосфорическими брызгами. Мы все перемочились, но впрочем были так счастливы что отделались только этим.

Сухим путем дорога в город имеет несколько верст, и первое время нужно идти пешком, так как извощики редко стоят у самой пристани; но, впрочем, эта прогулка всегда доставляла мне большое удовольствие, потому что приходилось идти лесом или садом, не знаю как назвать, и я мог удовлетворить вполне свою страсть к ботанике среди великолепных деревьев, красавцев-гигантов растительного царства. Сначала путь лежал по местности Затопляемой приливом. В Сингапуре вообще нет мостовых, а везде проложены песчаные дорожки, содержимые в отличном порядке. Дорога возвышалась на несколько футов, а по обе стороны расстилался лес мангровых деревьев, стволы которых уходили в воду. Мангровые деревья находятся там, и только там, где прилив оставляет морской ил, и распространяются до черты этого прилива. Внутри страны, на берегах рек с пресною водой их не бывает. Каждое такое дерево одно представляет целый лес. Высоко вверх возносится широкая крона из глянцевитых кожистых листьев, между которыми кое-где мелькают красные цветы, а внизу дерево опирается на настоящую рощицу подпорок, на целые сотни корней. С деревьев висят лианы в руку толщиной и переплетают их между собой. В мангровом лесу не пройти человеку, и его не вырубить топором. Во время отлива здесь кипит жизнь; сюда прилетают птицы в надежде на обильную поживу, к корням деревьев прилепляются раковины, а в черной грязи покрывающей их [144] копошатся оставленные приливом рыбы. В конце мангрового леса расположилась малайская деревня; она выстроена на сваях, и даже во время прилива дома возвышаются аршина на полтора от поверхности воды. Под домами привязаны лодки. Странное впечатление производит эта деревня, переносящая наше соображение к первым временам земли когда эти постройки были преобладающими. Но деревня кончилась, и дорога вьется далее, убегая в даль между рядами зеленеющих кустарников. Тут и там видны домики Малайцев или Китайцев, окруженные бананами или кокосовыми пальмами. Иногда на лужайке, в стороне или у подножия холмика, вытянутся в ряд несколько веерных пальм с листьями в три сажени длины каждое; пальма несет от 10 до 15 таких листьев и они, вместе взятые, похожи на распущенный хвост павлина или на гигантский веер; или вдруг около дороги среди чащи пизангов и зарослей мускатной пальмы вдруг встает гигант тропических лесов, исполинский баниан (Ficus religiosa). Теплый, влажный воздух и аромат от цветов охватывают вас со всех сторон. Я часто сворачивал с дорожки в сторону и, лежа в тени развесистого банана или под пальмой агеса, наслаждался окружающею местностью. Наскучит идти, или устанешь, стоит только позвать какого-нибудь мальчика Малайца, копающегося тут же около грядка ананасов или в приятном far-niente подставляющего «где-нибудь около изгороди свою голову палящим лучам солнца. Покажешь ему десятицентовую монету, скажешь «a carriage», он поймет, а не поймет, так догадается и непременно отыщет и приведет извощика, саиса, и вы поедете в легонькой, сколоченной из досок индийской карете, а легконогий Индус мерно и красиво бежит около вас, лишь изредка присаживаясь на козлы. Конечно, все это обходится не дешево, и тому же извощику вы в качестве «знатного иностранца» заплатите не доллар, как обыкновенно полагается, а два. Но с этим надо помириться. На средине дороги, на невысоком холме, есть небольшой ресторан, на крытой веранде которого я любил пить холодную содовую воду, а еще больше любил смотреть на прекрасный вид далеко расстилавшийся предо мной. Местность походила на прекрасный сад, и только на краю горизонта сплошною, темною массой стояли леса кокосовых [145] пальм да заросла бамбука; человек редко забирается туда, и там на полной свободе спокойно бродит красавец-хищник, гроза и ужас беззащитных туземцев, королевский бенгальский тигр. Тигров здесь очень много а они круглым числом каждый день съедают по человеку, конечно, преимущественно туземцев, совсем невооруженных и представляющих очень легкую добычу. Туземцев же, а в особенности малайских мальчиков едят здесь и крокодилы. Наши моряка видела одного крокодила как он проплыл мимо парохода, высунув из воды пасть вооруженную страшными зубами, по направлению к одному из рассеянных не подалеку островков.

Самый город разделен надвое речкой Сингапур, от которой весь остров получил свое название, или которая сама получила свое название от имени острова. Прямо против рейда, отделяясь от него широкою, прекрасно убитою песком набережной, тянется европейский квартал города. Дома выкрашены белою краской обильно отражающею солнечные лучи и, где можно, со всех сторон загорожены зеленью. Веранды, террасы, балконы, все тщательно закрыто сверху, все приноровлено к тому чтобы защититься от вертикальных лучей солнца. Широкие окна, занимающие большую часть стены, закрыты наглухо портьерами и жалюзи которые часто смачиваются водой. Двери магазинов завешены широкими тростниковыми ценовками. Днем на улицах редко встретишь кого-нибудь; в городе точно совсем нет жизни, и только кое-где в магазинах попадается народ, да изредка проедет с озабоченною миной Англичанин. Все прячется по домам, ища прохлады и тени. В гостиницах полутьма, окна завешены чем-нибудь. Во всю длину комнаты, с потолка висит кусок материи в роде большого одеяла. Это так называемый панка; мальчик-Малаец, специально приставленный для этой цели, дергает за снурок прикрепленный у нижнего края материи, и панка тихо колышется из стороны в сторону, колебля нагретый воздух. Это все-таки дает какое-нибудь облегчение. В одной из гостиниц Сингапура, Hotel Europe, мы часто обедали, так как не стоило тащиться за несколько верст на пароход. За table d’hote’ всегда можно было встретить молчаливых Англичан, одетых в наглухо застегнутые черные сюртуки. Мы больше пили воду со льдом и [146] любовались как они обедали, нежели ели сами. Кушаньев подается масса, и преимущественно мясных, обильно приправленных перцем и пряностями. С этим бы еще можно было кой-как помириться, хотя все-таки нужно иметь очень привычный желудок чтобы поглощать такую массу мяса в жарком климате. Но во многих кушаньях было положено кэрри, а это уж из рук вон что такое. Carry любимая приправа у Англичан в Индии. Это смесь толченой рисовой муки и кайеннского перца, и из этой смеси приготовляют соус. Раз вы с непривычки попробовали этого соуса, — кончено: что бы вы потом ни брали в рот, ананас или огурец, мясо или рыбу, вы не будете ощущать никакого вкуса, а целый день будете чувствовать только какое-то жжение. Только английское горло может безнаказанно употреблять этот ядовитый соус. Вообще вкусом Англичане не могут похвалиться. Вместо дессерта, например, подают не прелестные сингапурские плоды, а какие-то орехи, фисташки и конфеты, да и то особого, специально английского вкуса. Конфета представляет из себя не конфету, а какую-то любопытную окаменелость; вы с трудом раскусываете наконец толстый слой сахара и находите внутри... гвоздику: вообще после английского обеда мы всегда бывали очень рады поспеть к своему. Что хорошо приготовляют Англичане, так это особое прохладительное питье, смесь состоящую из воды, коньяка, льда, мяты и свежих ананасов. В стакан опускается соломенка чрев которую тянут холодную благовонную жидкость. Мы часто только для того и приходили в Hotel Europe чтобы выпить по стакану этого литья да посидеть на веранде гостиницы, откуда открывался великолепный, в своем роде единственный вид на набережную, на рейд с его кораблями и на уходящее за горизонт слегка волнующееся, ослепительно блестящее море... К вечеру, когда хоть немного схлынет дневной жар и ночная мгла оденет своим покровом холмы Сингапура, город начинает оживляться. На улицах, на площадях появляются гулящие, в ресторанах и магазинах толпится народ, преимущественно приезжие с кораблей. По усыпанной песком набережной тихо движутся легкие открытые коляски с английскими джентльменами в широких соломенных шляпах панама и с большими газовыми синими вуалями; иногда мелькнет закутанная в [147] облако белого газа грациозная фигура какой-нибудь леди или мисс, и на мгновение можно рассмотреть ее правильное изящное личико. Женщина, — редкость в Сингапуре; Англичане неохотно берут сюда своих жен и семью, да и сами живут здесь мимоходом, на время. Цель каждого Англичанина в Сингапуре поскорее нажиться и уехать куда-нибудь подальше от этого климата, от этого беспощадного солнца, которое расслабляет в конце концов самый крепкий организм.

Около речки Сингапур, там где она делает крутой изгиб, на площадке убитой камнем, высится красивое здание Английского банка. Большинство служащих в банке Китайцы, незаменимые никем по своей расторопности и в то же время тщательности в работе. Мне несколько раз приходилось менять деньги в банке, так как у менял это очень невыгодно, и я мог наблюдать их за работой. В Сингапуре ходят английские фунты и мексиканские и японские доллары. Мексиканские доллары предпочитаются всем прочим, хотя неизвестно почему. В них всегда много фальшивых, между тем как в японских долларах так называемых йенах никогда нет фальшивых. Кроме того, йен больше мексиканского доллара (на 101 мексиканских долларов идет 100 йен). Но как бы то ни было, мексиканские доллары предпочитаются. Приносит, например, кто-нибудь кучку долларов накопленных или вырученных торговлей. Толстый красивый Китаец, с гладко-выбритым лицом, в синей шелковой кофте и с длинною подвязанною косой на голове, берет сколько можно схватить руками, образует из монет правильную стопку и начинает быстро пересыпать деньги из руки в руку. Точно серебряная река льется у него между пальцами, и по незначительному оттенку в звуке он замечает монету сомнительного достоинства, и быстро, не прерывая работы, выкидывает ее вон. Обстановка банка далеко не казиста, вовсе не похожа на роскошное убранство наших банков, с их анфиладами комнат и многочисленным штатом служащих. Здесь все просто: поперек большой полутемной залы протянут широкий прилавок отделяющий публику. За прилавком три или четыре Китайца, и около них мешки, буквально мешки, с серебром и золотом. Работа идет быстро. Возьмут ваши деньги, отсчитают кучку [148] долларов, положат в продолговатый мешочек из какой-то плотвой материи: все делается скоро и молча. При мне раз пришел шкипер какого-то английского корабля разменять банковые билеты; взамен их он получил мешок серебра слишком в пуд весом.

В центре города, на эспланаде стоит памятник сэру Ральфсу Стамфорду, основателю Сингапура, энергии которого обязана Англия этой прекрасною колошей.

История Сингапура не уходит в далекое прошедшее: он весь дитя нынешнего века. Англичанам нужно было основаться здесь, иметь точку опоры в этих морях, которыми владели Голландцы. Здесь было перепутье между Индией, Австралией и Китаем, а кроме того окружающие страны изобиловали драгоценными продуктами. Терять времени было нельзя, так как по Парижскому трактату 1816 года остров Ява окончательно остался за Голландией. Губернатор Бенкулена, местности на восточном берегу Суматры, сэр Ральфс Стамфорд энергично взялся за дело. Но на чем остановиться? Масса мелких островков лежащих здесь и совершенно неизвестных Европейцам принадлежала различным Индийским раджам и незначительным Малайским султанам. Выбор Ральфса пал на островок Сингапур, лежащий у самого экватора под 1° 30' северной широты, к югу от материка Азии и у устья трех проливов: Малакка, Дрион и Рио. Владелец острова, Джохорский раджа, уступав его Англичанам за 10.100 фунтов стерлинг, куш очень большой за дикий и неизвестный клочок земли, но Англичане отлично знали что делали. Они выстроили здесь город и объявили его порто-франко, чем сразу нанесен был решительный и бесповоротный удар Голландцам и Испанцам, которые у себя в Батавии и Манилле брали громадные пошлины. С этих пор развитие Сингапура пошло чрезвычайно быстро и, в период времени непосредственно прилегающий к последней англо-китайской войне, цифры его оборотов достигли громадных размеров. Когда побежденный Катай должен был открыть еще пять портов Европейцам, когда на скале в устье желтой реки и вблизи Кантона возник Гон-Конг, значение Сингапура несколько уменьшилось. Китайцам удобнее стало сбывать свои произведения у себя дома, у ворот Китая, да и часть [149] иностранных товаров стала направляться прямо к месту назначения, минуя Сингапур. Но все-таки и теперь обороты Сингапура достигают десятков миллионов, и на его рейде перебывают ежегодно тысячи судов.

В городе насчитывают до 50.000 жителей, из которых только 2.000 Англичан. За Европейским кварталом, по ту сторону речки Сингапур, расположена Китайская и Малайская часть города; Индусы же не имеют определенного местожительства и живут где придется. Речка вся заставлена лодками и джонками с их разрезными кормами и изображениями драконов и фантастических животных на носу. Здесь живет целое своеобразное население. Паруса на лодках какие-то особенные, сделанные из тростника и рогожек, прямые, похожие на распущенные плавательные перья рыбы. Улицы туземных кварталов буквально кишат народом. Тут и Бенгальцы, и Цейлонцы, и жители восточного берега Индии; тут Китайцы, Малайцы и Парсы. Дома низенькие, маленькие, с черепичною кровлей. Вообще, город производит обыкновенное впечатление всех восточных городов. Несмотря на то что я каждый день был в Китайском и Малайском кварталах, изо всех улиц я помню хорошо только одну Upper Macao Street, и то потому что там жил Соломон, к которому я ездил за провизией. Между всеми национальностями Китайцы преобладают и по числу и по значению; вся почти торговля Сингапура находится в их руках. Англичане зовут их pig tails, «свиными хвостиками» за их косички похожие, действительно, иногда на хвост поросенка; Китайцы в свою очередь не остаются в долгу, и величают своих патронов «рыжыми дьяволами», «заморскими чертями» и тому подобными милыми названиями. В Китайском квартале аромат ананасов смешивается с каким-то тяжелым проницательным запахом, который показался мне очень знакомым. Это был залах кунжутного масла которым я имел счастие наслаждаться еще во время поездки моей в Среднюю Азию, в Кульдже. Китаец везде одинаков; везде ему необходимы четыре вещи: опиум, чеснок, мускус и кунжутное масло. Пред лавками висят, спускаясь почти до земли, длинные, красные ленты из бумаги или материи, на которых начертаны черною краской китайские буквы: это вывески. В лавках масса самого разнообразного товара, но [150] почти ничего нельзя покупать. Нельзя объясняться не зная языка; за все запрашивают ужасно дорого, хотя может быть уступали бы и дешевле если б я умел торговаться. Хороши и эффектны эти места вечером. Пред лавками зажигаются фонари, иногда превышающие рост человека; эти фонари сделаны из разноцветной бумаги или кусочков материи и бычачьего пузыря, и на них тоже изображены буквы или какие-нибудь другие предметы. У прохожих часто бывают в руках такие же фонари, и набежавшая струя ветра иногда раскачивает их вместе с лентами вывесок в разные стороны. Разнощики раскладывают свой товар прямо на улице и освещают его большими факелами, где горит род какой-то смолы. Иногда на фоне этого трепещущего света выделяется кусок черепичной кровли или громадные, яркозеленые листья банана. Все окружающее было до такой степени странно, так не похоже на все что я видел до сих пор, что я часто бывал здесь до глубокой ночи, любуясь и этими гирляндами разноцветных фонарей тихо колеблемыми ветром, и этими смуглыми, темными, желтыми и коричневыми фигурами, красиво задрапированными или кое-как прикрытыми в лохмотья, или и совсем не одетыми, и темным почти черным сводом неба, по которому огненною пылью прокатились мириады ярких, блистающих звезд, и самою южною ночью, страстной» жаркою, благоухающею...

Время нашего отъезда из Сингапура близилось; в последний день я и двое моих товарищей, механик К. а мичман Л., решили отправиться куда-нибудь подальше. Но куда? Ехать на острова лежащие вблизи Сингапура? Но это довольно далеко и мы не успели бы вернуться. Посмотреть виллу нашего консула в Сингапуре, Китайца Вампоа, традиционно посещаемую всеми русскими путешественниками? Но, к сожалению, Вампоа незадолго до нашего прихода умер, и в настоящее время его тело в ожидании отправления, по китайскому обычаю, на родину (в Кантон), набальзамированное стояло на одной из его дач; наше посещение, обусловленное одним любопытством, становилось таким образом неуместным. Мы решили поэтому осмотреть ботанический сад, лежащий недалеко от Сингапура, и, если успеем, углубиться подальше внутрь острова.

Дорога идет между отлогими холмами покрытыми растительностью. Тут и там в тени деревьев прячутся дачи. Особенно [151] хороша дача Италиянца Бастиани, занимающегося приготовлением консервов из ананасов, и мы прошли это место пешком, любуясь целою рощицей высоких бамбуков и кокосовых пальм, окружавших кокетливый домик в роде швейцарского chalet. Дальше, за каким-то кладбищем, идет дом французского консула. Он стоит на небольшом возвышении, а вокруг него, на подчищенной площадке, как стража охраняющая вход, стоял ряд веерных пальм. Ботанический сад содержится в отличном порядке; везде посыпанные песком дорожки, масса разнообразных деревьев, так что разбегаются глаза. Это не то что жалкий садик в Адене; тут в первый раз я видел деревянистые папоротники, по величине не уступающие пальмам. При виде их, мысль невольно переносится к первым временам мироздания, когда молодую землю покрывали целые леса этих красивых растений. Теперь они только и уцелели что под экватором, а в умеренном поясе и у нас снизошли до степени простой травы в полторы четверти величиной. Мы посидели в тени священной смоковницы (Ficus religiosa), может быть одной из потомков того дерева под которым тысячи лет тому назад Будда погружался в блаженство небытия (нирвана). А сад все развертывался шире и шире; целые ряды, длинные аллеи деревьев стояла вдали; кое-где виднелись клетки. Тут же, в этом саду, есть и зоологический отдел. Есть великолепные обращики обезьян, тигров, может быть пойманных тут же, около этого сада. Но увы! нам не удалось осмотреть и сотой доли всего. Еще когда мы только выехали, погода начинала портиться. Грозы и дожди под экватором бывают каждый день, во обыкновенно они кратковременны. Утром солнце восходит на безоблачном небе, к полудню собираются облака, разражаются дождем, громом и молнией, а к вечеру опять безоблачное небо. Земля быстро впитывает влагу, так что чрез пять минут после дождя хоть ложись на траву. Поэтому и теперь мы не обращали большого внимания на тучи; но на этот раз было нечто совсем особенное. Сделалось темно, налетел вихрь, и тропический дождь хлынул потоками. Мы искали спасения под навесом большого проволочного здания выстроенного для обезьян. Гроза скоро перестала, но дождь лил три часа что редкость в Сингапуре, и прекратился только когда [152] совершенно стемнело. На дорожках бушевали целые ручьи, на газоне стояли лужи, и мы все это время не могли высунуть носа и поневоле наслаждались обществом обезьян. В домике было семейство гиббонов, больших антропоморфных (человекообразных) обезьян, живущих в Ост-Индии и на островах Зондского Архипелага. Семейство состояло из самца и трех самок. Гиббон высокого роста, немного меньше оранг-утанга (два аршина), покрыт густою рыжею шерстью. Выражение лица злобное. Если б он как-нибудь попал в Россию и ему дали бы паспорт, то там значились бы следующие приметы: нос сплюснутый, лоб низкий, уши большие, руки длинные. Гиббон поднялся на ноги, уперся руками в бедра, для сохранения равновесия, и подошел к нам. Мы рассматривали с любопытством этого представителя наших предков, но гиббон должно быть уже часто видал людей и потому, глядя на вас, только молча, но выразительно скалил зубы. Мы не хорошо поступили с ним: с досады что наша прогулка не удалась, что мы принуждены стоять тут неопределенное время, мы стали дразнить и без того злобное животное и скоро довели его до того что он стал бросаться на железные прутья клетки. Впрочем, он отомстил нам. Подошедши к нам вплоть, он долго пристально смотрел в сторону, показывая вид что мы его нисколько не интересуем, и потом вдруг, моментально, просунул руку сквозь решетку, вытащил у меня из кармана носовой платок, а у мичмана Л. перервал пополам золотую цепочку от часов. Платок он тотчас же разорвал и разгрыз на тысячу кусков. Порок в нашем лице был таким образом наказан. Под конец, впрочем, мы помирились с ним. Мимо проходил мальчик-Малаец продавая какие-то овощи в роде наших огурцов; он не обращал никакого внимания на дождь, который, впрочем, мог измочить у него только пояс, так как больше на нем ничего не было. Корзинку он поставил себе на голову, покрыл ее тремя банановыми листьями, которые закрыли его всего, и представлял собой живой движущийся куст. Мы купили у него этих огурцов что ли, но они нам не понравились и мы их отдали обезьяне, которая с жадностью хватала и ела их.

Мы ушли из Сингапура 13 мая в полдень. Наш путь лежал теперь чрез Великий Океан, в «страну восходящего [153] солнца», Японию. Один за другим оставались позади суда стоящие на рейде; Минин и Азия послали нам прощальный салют, на который мы отвечали тем же. Холмы Сингапура медленно исчезали за горизонтом. Уже дома города скрылись из глаз; уже впереди лежала во всем величии бесконечная водная гладь. Только какая-то отдаленная возвышенность, вся озаренная солнцем, с пучками пальм на верхушке, как последнее воспоминание о Сингапуре, долго виднелась вдали. Наконец исчезла и она; опять море и небо, да наш пароход, который быстро уносил нас к северу...

Прости, волшебный край! Пускай толпы иные
На чудеса твои бегут со всех сторон...

ИВ. ЗАРУБИН.

(Продолжение будет.)

Текст воспроизведен по изданию: Вокруг Азии. Путевые заметки // Русский вестник, № 3. 1881

© текст - Зарубин И. И. 1881
© сетевая версия - Тhietmar. 2020

© OCR - Иванов А. 2020
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Русский вестник. 1897