-

ЗАРУБИН И. И.

ВОКРУГ АЗИИ

ПУТЕВЫЕ ЗАМЕТКИ

Волна кипит, волна шумит,
За нею мчусь я вдаль...

В начале 1880 года я прочел в газетах что Общество Добровольного Флота в скором времена отправляет несколько кораблей в Тихий Океан. Благодаря участию председателя этого Общества, К. П. Победоносцева, я был принят в качестве врача на пароход Владивосток.

К сухопутным путешествиям я уже довольно привык; только не давно вернулся я из поездки в Туркестан (см. мою статью «По горам и степям Средней Азии» Русский Вестник 1879 года №№ 11 и 12) и потом посетил Крым и Кавказ. Но в плавание, несмотря на все мои старания, мне до сих пор не удавалось попасть. Вообще это у нас довольно трудно; мореходство в России еще очень слабо развито, да и сама Россия продолжает считаться по преимуществу континентальною державой, несмотря на то что береговая линия ее в настоящее время равняется береговой линии всей Европы, от Норд-Капа до Гибралтара. [274]

Мои сборы была очень непродолжительны, так как у меня главное правило в путешествиях, брать с собой как можно меньше вещей. Время шло незаметно; второй день как я выехал из Москвы в Одессу оканчивался; унылые снежные поля расстилались по обе стороны железной дороги, бесконечные равнины сменялись другими равнинами, и поезд быстро несся вперед во мраке холодной февральской ночи.

В серый, ненастный день, 26 февраля, прибыл я в Одессу. Пароход Владивосток еще не приходил. Он достраивался в Англии. Было сыро, холодно и Одесса, эта пышная столица Черного Моря, во сто с небольшим лет развившаяся до степени значительного торгового города из ничтожного татарского аула Хаджи-бай, мне не понравилась. Не понравилось мне также и море, когда я в первый раз глядел на него с высокого обрыва, на конце Италиянской улицы; с моря дул резкий, пронизывающий ветер, до того холодный что я дрогнул в своем теплом пальто. Гавань кое-где была покрыта льдом; вдали тяжело катились свинцовые волны, с шумом ломая оторвавшиеся льдины и с пеной и брызгами взбегая на эстакаду.

На рейде качалось несколько судов и вдали на горизонте море было закутано какою-то серою мглой...

Пароход Владивосток прибыл в Одессу только в конце марта. Он меньше других судов Добровольного Флота и имеет всего 225 футов длины между перпендикулярами и 30 футов ширины. Он выстроен в Шотландии, около Глазго, в местечке Ренгфью (там же где строилась пресловутая яхта Ливадия), на верфи Lobnitz-Coulborn et C° 25 декабря 1879 года был подписан договор о покупке; пароход заплачен 22.000 фунтов стерлинг (слишком 200.000 руб.). Он имеет машину во 135 сил и может вмещать до 1.000 тонн грузу; скорость хода 11 1/2 узлов при углублении в 12 футов, обыкновенный же ход 10 узлов. Пароход имеет свидетельство первого класса от Ллойда и Bureau Veritas. Он приспособлен специально для плавания по Амурскому лиману, плоскодонный и сидит не больше 13 футов, так как на баре Амура более глубоко сидящие суда не могут проходить. От того ли что он плоскодонный, или от чего-нибудь другого, только он очень чувствителен к качке, и на пути из Англии в Одессу, во время бури в [275] Архипелаге, размаха его доходила до 40°, что составляет почти предел качки судна. Моряки говорили что нас еще лучше потреплет в Индийском Океане, куда мы должны были попасть как раз после перемены мусонов и где поэтому могли встретить даже ураган. Пароход имеет водяной балласт в 300 тонн, три трюма, три паровые лебедки и две кают-компании, офицерскую и пассажирскую первого класса. Вообще он довольно красив с виду и производил бы еще более приятное впечатление если бы рядом с ним в карантинной гавани не стоял другой пароход Добровольного Флота, Россия, бывшая Holsatia Гамбурго-Американской компании. Это громадное судно в 360 футов, самое большое изо всех судов Российского флота, с 13 узлами хода, роскошно убранное, в сравнении с которым наш пароход имеющий всего 10 узлов проигрывает во всех отношениях. Впрочем, для коммерческого, несрочного судна и эта скорость очень достаточна, к тому же Владивосток предназначается для Приморской области, так что можно было утешаться пословицей: на безрыбье и рак рыба. Действительно, какою еще прекрасною рыбой оказался он среди раков Сибирской флотилии, разных Моржей, Соболей, Тунгусов и т. п., которые полным парадным ходом идут пять, шесть узлов, при волнении же всего узла 1 1/2 а сильный противный ветер даже пятит их назад тоже узла по полтора. На пароходе 7 служащих и 28 человек команды. Офицеры все были в плавании в Приморской области, иные по десяти и более лет, значит люди вполне знакомые с краем; из них трое отставных. Команда, согласно уставу Общества, набрана с разных военных судов, преимущественно 4-го флотского экипажа.

В течение марта месяца и в начале апреля корабли Добровольного Флота собравшиеся в Одессе стали мало по малу расходиться. Сначала ушел Петербург с Москвой, оба в Китай за грузом первосборного чая; затем 1 апреля отправился Нижний Новгород с ссыльно-каторжными на Сахалин; наконец наш Владивосток и Россия вышли вместе 5 апреля. Владивосток отправился прямо к месту назначения в Приморскую область, а Россия должна была сначала идти в Кронштадт, а оттуда уже в Тихий Океан.

В последние дни пред отправкой на Владивостоке кипела самая усиленная деятельность; он без того опоздал [276] приходом из Англии и потому теперь надо было спешить. Груз кардифа, с которым он пришел (лучший каменный уголь из порта Кардиф в Ирландском море), быстро разгрузили. Угольную пыль, которая тотчас же покрыла весь пароход, смыли. Ящики и мешки горой лежали на пристани и к ним беспрестанно подвозили новые. На палубе нельзя было повернуться. Все три лебедки были в действии; кули с рожью и пшеницей, места с сахаром и другими колониальными товарами, какие-то огромные тюки беспрестанно поднимались силою пара на воздух и потом стройными рядами укладывались в трюм. Рабочие быстро тащили другие тюка и в воздухе носились и перекрещивались разнообразные восклицания, команда офицеров, грохот поднимаемых вещей да визг разматываемых цепей-блоков. С большим трудом и хлопотами производилась погрузка двух паровых машин, которые назначались на Сахалин. Глядя на трудности погрузки, офицеры рассуждали о том как придется выгружать их. На всем острове нет ни одной гавани, на море постоянное волнение, и бесплодные сахалинские скалы видели гибель уже многих судов. Не дальше как два года тому назад там разбился Батрак, русское коммерческое судно, в замен которого собственно и шел Владивосток, выражаясь высоким слогом, «оживить пустынные окраины». Наконец кое-как сладили с машинами и чугунные чудовища, каждое по нескольку сот пудов, мирно улеглись на дне трюма. В каюте не было возможности оставаться; оглушающий гром несся сверху; там заливали щели смолой и в пятьдесят молотков законопачивали палубу.

Но все на свете, и хорошее и дурное, имеет конец. Шум и суета погрузки кончились; трюмы были набиты до верху, закрыты брезентом и заложены досками; палубу вымыли и выскребли в последний раз и машину вычистили до невозможности. Мы тоже покончили все свои дела и ждали выхода. Наконец, 5 апреля, ровно в о часов вечера, раздалась команда капитана. Отняли сходни, отвязали швартовы, со звоном была намотана якорная цепь, пароход дрогнул всем корпусом и под кормой, взбивая белую пену, глухо зарокотали лопасти винта. Прощай Россия! Пароход Владивосток отправился в новое, еще неизвестное ему плавание.

Медленно мы вышли в море, и нас тотчас подхватила ровная, довольно сильная зыбь. Это еще вчерашний ветер [277] развел волнение и длинные, отлогие волны грядами, одна за другой шли на встречу кораблю и качая поднимали его и опускали. Но я уже привык к качке; еще в марте месяце инспектор Добровольного Флота М. В. В-н предложил мне, вместо того чтобы попусту ожидать прибытия Владивостока, прогуляться в Поти и Севастополь на пароходе Россия, который шел туда за солдатами. Так как мне в Одессе делать было решительно нечего, то конечно я согласился. Черное Море приняло нас очень нехорошо. Поднялась сильная качка и я всю дорогу до Поти лежал у себя в каюте, сожалея зачем пустился в море, так что не видал даже кавказского хребта когда мы к нему подходили. От качки нельзя было ни сидеть, ни ходить, да и морская болезнь давала себя звать. Гавань при Поти отвратительная или лучше сказать никакой гавани нет, а стоишь прямо в открытом море. Волнение продолжалось и мы десять дней стояли понапрасну в виду берега, всякое сообщение с которым было прервано. Но за то я сразу привык к морю и уже через два дня чувствовал себя как нельзя лучше.

Поэтому и теперь, выйдя из Одессы, я не обращал никакого внимания на качку, да к тому же она была очень незначительна. Пароход медленно поднимался на вершину волны, стоял там мгновение, потом также медленно опускался для того чтобы подняться опять. Выходило очень однообразно и скучно как и всегда бывает при килевой качке. Кроме того, надо прибавить что качка была не от волнения, а от зыби, а это две вещи разные. Когда ревет ветер, то волнение редко бывает правильное; волны сталкиваются друг с другом и корабль качает в разных направлениях иногда тише, иногда шибче. Если ветер был силен и продолжался значительное время, то он на долгое время оставляет после себя зыбь. Волны как складки распущенной материи катятся тогда по одному направлению одна за другою, катятся почти с математическою точностью. Вода гладка как зеркало, хоть смотрись в нее, а волны как горы. Если зыбь продолжается долго, то она и на самого веселого человека наводит скуку, и люди вообще склонные к морской болезни гораздо хуже переносят эту зыбь чем даже сильное волнение. Надо еще заметить что, по отзывам всех моряков, качка на [278] пароходе вообще гораздо ощутительнее нежели на парусном судне, так как там большая поверхность парусов, принимая на себя силу ветра, сдерживает корабль при падении с волны.

Мы шли довольно хорошо, по десяти узлов в час, или по семнадцати с половиною верст, так как узел или морская миля составляет минуту меридиана и равняется 1 3/4 версты. На пароходе пошла обычная жизнь; окончательно прибирали все в первой и второй палубе, убрали якорь, бросали каждые полчаса лаг для того чтоб узнать какая скорость, и вахтенный офицер ходил взад и вперед по мостику. День был ясный, солнечный, но холодный; несмотря на географически-южное положение, несмотря на весну, в воздухе было не более 5 или 6° тепла, а на море холод еще ощутительнее чем на суше. Самое море не представляло покамест ничего интересного: однообразная водная пустыня по которой правильными полосами шла ровная зыбь. Там, на краю горизонта, его голубая поверхность сливалась с голубою же поверхностью неба. Наскучив ходить по палубе и озябнув достаточно я сошел вниз в кают-компанию и как нельзя более кстати, так как вестовые уже зазвонили к обеду. Несмотря на небольшую качку мы все-таки обедали с рейками или скрипками, иначе суп и вино проливалось, а тарелки и бутылки ползли в какую-нибудь сторону или катились по столу. С непривычки это нас только забавляло.

К вечеру качка стала стихать. Этот первый морской вечер я провел в прилаживании разных вещей в моей каюте. На пароходе не было отдельной каюты для доктора, так как врача на нем не полагалось; мне поэтому досталась каюта стюарта (буфетчика) и большого труда стоило приноровить поудобнее крошечную комнату. Кое-как однако все устроилось и я вышел на палубу.

Была уже ночь. Волны с шумом плескались в борта корабля и серые верхушки их в окружающей мгле казались какими-то привидениями. Легкий ночной ветер дул нам на встречу и уныло гудел пробегая между снастями. Корабль мерно раскачивался на волнах и высокие мачты вырисовывали легкие дуги на темном небе. На юте вся палуба дрожала от могучих оборотов винта бороздившего [279] воду, и волны, захлебываясь и давя друг друга, выскакивали из-под кормы массами белой пены. К однообразному гулу ветра и стука машины примешивался шум паровой помпы выбрасывавшей из-под правого борта корабля широкую струю воды. Днем все эти звуки были не так заметны в общем движении и жизни, но теперь, среди ночного безмолвия, они как-то резче действовала на воображение. Скоро совершенно стемнело; только в машинном люке горела лампа, и наклонившись я мог видеть как где-то далеко внизу, точно в глубине пропасти, шла особая деятельность; ежеминутно слышался звон отодвигаемых железных заслонок, окружающее пространство озарялось ярким светом из раскрытой печи, и при этом свете видны были какие-то черные люди, с лопатами в руках, наклонившиеся над грудами каменного угля.

Убаюкиваемый монотонным гулом я ходил взад и вперед и думал о предстоящем путешествии, или отправлялся на бак и там, приютившись между якорными цепями и кучей снастей, убранных в красивые бухты, глядел в потемневшую даль. Волны правильными рядами шли на наш пароход, точно собирались поглотить его, но встреченные острым, обшитым железом краем, рассыпалась по обе стороны мелкими водяными брызгами. Водная пучина расстилалась вокруг меня и среди окружающей мглы из этой пучины, казалось, вставали далекие местности которые мне предстояло посетить: Египет и Аравия, Индия, Китай, эта чудная страна чая и «свиных хвостиков», «страна восходящего солнца» Япония... Воображение опережало быстрый бег корабля и несло на юг, в заманчивую даль, в тропики, к экватору, под тень пальм и магнолий, «где негой дышет лес», где горячее солнце светит и греет не по нашему и где могучая творческая сила природы развертываема во всей своей красоте.

Было уже поздно, подул предрассветный ветер, знакомые звезды низко склонились над горизонтом и край неба на Востоке заметно начал светлеть, когда я, усталый и озябший, находившись и намечтавшись вдоволь, отправился в свою каюту.

Прошел и второй день путешествия. Погода совсем стихла и мы любовались как по успокоившейся поверхности воды прыгали дельфины, кувыркаясь и показывая черные [280] спины. В Черном Море их множество и они в течение целого дня сопровождали наш пароход. Ни одного судна не попадалось на встречу и только уже под вечер, вся освещенная последними лучами заходящего солнца, блистая как серебряным крылом белым косым парусом, показалась вдали турецкая фелука. Среди бесконечно однообразной скатерти вод и это казалось развлечением, и мы долго следили как она ныряла в волнах пока сгустившиеся сумерки не скрыли ее из глаз.

На другой день рано утром, когда я вышел на палубу, первое что мне бросилось в глаза, были серые скалы угрюмо сторожившие вход в Босфор и отчетливо выделявшиеся в ясном утреннем воздухе. Мы входили в Константинопольский пролив.

Что за прелестное место этот Фракийский Босфор древних! Он не велик и не широк, всего 23 1/4 версты от Черного Моря до Константинополя и от 1 до 1 1/2 верст шириною. Но берега точно декорация из волшебного балета; глаза все время не устают любоваться пестрою вереницей видов развертывающихся перед глазами и сменяющих друг друга. Невысокие холмы уже покрытые свежею молодою травой стоят с обеих сторон и по ним лепятся домики то у подножия, то взбираясь на самую верхушку. Вот холмы повернули немного в сторону и на самый берег выступила маленькая деревушка, вся утонувшая в темной зелени кипарисов. Сквозь их вечную листву высятся кое-где стройные белые минареты и косые лучи только что восшедшего солнца освещают золотые полумесяцы. А там опять пошли дачи посланников и дворцы. Вот у самого берега смотрится в голубые воды мраморный дворец выстроенный султаном Абдул-Азисом для императрицы Евгении. Вот на восьмой версте на европейском берегу Босфора целое селение Буюк-Дере, сплошь застроенное кокетливыми дачами где живут иностранцы. Множество лодок разъезжают между обоими берегами и достаточно десяти минут чтобы попасть из Европы в Азию. На азиатском берегу селения проще и реже, за то там больше растительности, но фиги и платаны не вполне еще распустились и только одни кипарисы разнообразят ландшафт. Кое-где стояли турецкие военные корабли и как-то [281] странно было видеть этих гигантов в узком проливе. В средине пролива, по обоим берегам, устроены батареи, и дула пушек внушительно глядели из амбразур. Тут же училась кучка турецких солдат и две какие-то женщины, немного откинув белые покрывала, долго глядели нам в след. Здесь, в самом узком месте Босфора, между двумя генуэзскими башнями Румили-Кавак и Анатоли-Кавак, был построен некогда Мадроклом из Самоса мост, по которому Дарий идя на Скифов провел свою 700.000 армию. Часа полтора шли мы проливом и все время я буквально не отнимал бинокля от глаз, разве только для того чтобы кинуть общий взгляд вокруг, до того хороши были окрестности. Но скоро и конец пролива. Строения пошли еще гуще, дворцы еще роскошнее. Вот и угол Топхане, а вот за легким поворотом пролива точно встал из водной глубины и раскинулся пред изумленными очами громадным амфитеатром и он, этот царь городов, этот город-властитель - sceptred city как называет его Байрон, - Константинополь.

Мы остановились на рейде посреди множества судов всех наций, и прелестный город, яблоко раздора наших дней, явился пред нами во всем великолепии. За голубою скатертью Золотого Рога вставала все выше и выше необозримая масса домов и зелени. Берег окаймляли дворцы, начиная от громадного Сераля и до мраморного Долма-Бахче и Чарагана. Виднелась Галата, а за ней и выше ее Пера с жилищами посланников и вообще Европейцев. Вдали раскинулась масса домов Стамбула с его мечетями, между которыми выделялись по величине джамия Эюб и джамия София с их куполами похожими на огромные опрокинутые чаши. С другой стороны прислонился городок или предместье Кадыкиой, древняя Халкедония, тот же Константинополь в миниатюре. На азиатском берегу другим амфитеатром поднималось Скутари с его кипарисами, а впереди синело Мраморное Море. Множество разноцветных флагов и лес мачт высились и пестрели в воздухе, яркие лучи солнца заливали блеском окрестность и глубокая синева неба спорила со спокойною лазурью моря... Несмотря на то что я видел потом много красивых местностей, я должен признаться что ни одна не произвела на меня такого обаятельного впечатления как эта чудная панорама. Пока начальство [282] парохода озаботилось хлопотами о фирмане или дозволении на пропуск в Дарданеллы, мы отправились смотреть город. Наше немногочисленное общество состояло из трех пассажиров, меня да старшего офицера с женой; катер с шестью гребцами быстро перенес нас на набережную Галаты.

Прекрасное впечатление тотчас пропадает как только ступишь на берег Константинополя, и мы очутившись в лабиринте кривых, узких и грязных улиц с удивлением спрашивали себя неужели это тот самый город который казался таким живописным с борта парохода. Дома низенькие и темные шли по обеим сторонам улицы, на середину этих улиц вываливалась всякая дрянь, на улицах не было и признаков мостовой и тротуара. Во всей Галате нет ни одного порядочного строения, если не считать остатков какой-то Генуэзской башни, да и в целом Константинополе для туриста, рассчитывающего пробыть всего два, три дня и не имеющего времени ознакомиться подробно с чем-нибудь, решительно нечего смотреть. Конечно если бы можно было пробыть в городе несколько месяцев то без сомнения выяснились бы многие любопытные и оригинальные особенности турецкой жизни и нравов, во в несколько дней трудно подметить что-нибудь, а с внешней, чисто декоративной стороны, Константинополь во многом уступает каждой из европейской столиц. Здесь нет никаких общественных и частных построек выдающихся или громадностью размеров или оригинальностью стиля, или каким-нибудь особенным историческим значением; нет, памятников искусства, нет хороших публичных садов, хотя вообще зелени очень много; нет длинных прямых и красивых улиц в роде нашего Невского Проспекта. Единственное в полном смысле великолепное здание в Константинополе, Софийская мечеть, и та выстроена не Турками. Дворцы же тянущиеся по берегу Золотого рога и Босфора не представляют ничего самобытного, характерного, строены Европейцами и похожи вообще на все дворцы.

Долго блуждали мы под довольно жаркими лучами солнца по улицам и переулкам Галаты, сопровождаемые кучей чумазых турецких ребятишек, которые вероятно предполагали в нас «знатных иностранцев» потому что с криком бежали за нами, прося милостыни. Один из наших спутников, мичман Л., был как кажется особенно [283] виноват в этом, так как с самого начала роздал этим юным поклонникам Магомета несколько пиастров, конечно приманив этим все молодое поколение соседних улиц. Встречавшиеся Турки вежливо давали нам дорогу, и многие из них собирали весь свой запас русских слов чтобы составить какую-нибудь фразу. Гораздо невежливее были собаки, знаменитые константинопольские собаки, которым Брем посвятил да же особое описание и которых тщетно старались истребить и Махмуд, и Французы во время Крымской войны. Ободранные, тощие до последней возможности, они массами лежали или бродили по улицам, решительно не обращая внимания на проходящих, и только когда им наступали на хвост или на ногу они с ворчаньем поднимались и, отойдя шага два, опять опускались на землю. Все они, действительно, оказались, как я читал и раньше, рыжего или бурого цвета и занимали группами определенные улицы, куда уже и не заглядывают чужие собаки из других улиц под опасением быть съеденными. Той же участи, как кажется, подвергаются и неосторожные запоздалые путешественники, особенно в глухих турецких кварталах, где ночью кроме собачьего воя и лая ничего и неслышно.

Благосклонная судьба избавила нас наконец от собак и нищих и привела на дебаркадер подземной железной дороги ведущей из Галаты в Перу. Разменяв у многочисленных галатских банкиров и менял, преимущественно из Греков, отечественные бумажки на английское и французское золото и серебряные турецкие мэджидиэ (равные 4 1/2 франкам или 20 пиастрам), мы заплатили что-то очень дешево за билеты и скоро очутились в тоннеле.

Дорога идет вверх и прорезает насквозь холм на котором построена Пера. В тоннеле было сыро и холодно, гранитные стены были покрыты какою-то влагой. Ни один фонарь не освещал пути, так что мы с трудом различали окружающие предметы, и только издали, приблизительно в полуверсте расстояния, из выходного отверстия проникал свет, освещая наклонный каменный путь с положенными на нем рельсами. Вагоны приводятся в движение посредством бесконечного ремня и цепей соединенных с могучими паровыми машинами, поставленными у начала и конца тоннеля. [284]

Пера - европейский квартал Константинополя, наиболее чистый и опрятный. Улицы выложены камнем, дома довольно высокие, красивые. Здесь преимущественно живут иностранцы и находятся дворцы многих посольств. Иногда попадаются экипажи, почти невиданное зрелище в других местах Константинополя. Есть несколько ресторанов, в одном из которых, французском, нас угостили отвратительным, хотя дорогим, завтраком. Не желая также бесполезно путешествовать по улицам Перы как и по улицам Галаты и чувствуя что солнце начинает припекать все сильнее, мы отыскали какого-то проводника Турка, обдерганого малого в широчайших шароварах с бабутами (туфлями) на ногах и в засаленой красной феске, который, к счастию, говорил немного по-французски, и попросили отвести нас в прохладный турецкий большой базар, знаменитый Безестен.

Пройдя изрядное количество улиц мы спустились к Золотому Рогу, перешли на другую его сторону по длинному и уже довольно ветхому мосту и очутились в Стамбуле. Пошли опять кривые улицы как в Галате, с собаками и нищими, и мы уже думали что им не будет конца, как вдруг подошли к какой-то стене, пролезли сквозь какие-то ворота и сразу очутились в большом крытом, полутемном, прохладном здании. Это и был большой базар.

Собственно большой базар не одно здание, а скорее несколько зданий соединенных вместе, в роде наших городских рядов. Тут мало света и много прохлады, и потому тут постоянно теснится толпа народа желающего воспользоваться этою прохладой. Масса Турок, Греков и всякого другого сброда шныряет здесь с утра до вечера или важно сидит в кофейнях и цирюльнях. Тут же постоянно разносят шербет, оршад и другие лакомства. Бесконечные переходы идут вдаль, примыкают к малому базару, и нужно много времени чтоб обойти все это. Товары грудами навалены около дверей и на прилавках, так как большинство лавок полутемные и не имеют окон. Впрочем более ценные вещи тщательно прячутся и не выставляются на вид. Здесь нет зазываний как в нашем гостином дворе; восточное равнодушие соединилось здесь с турецкою ленью, и продавцы-Турки торжественно сидят где-нибудь в глубине лавок едва удостоивая назначить цену. Это [285] однакож не относится к Грекам; цивилизация видимо коснулась их своим крылом и они неотвязно пристают к покупателям. В одной такой лавке, где мы купили превосходные шитые золотом турецкие туфли, наш проводник вступил в ожесточенный спор с хозяином требуя с него известное вознаграждение за то что привел нас и добился таки того что его вытолкали в шею. Есть хорошие лавки шелковых материй и шитых дамских вещей, есть табачные лавки, где мои спутники запаслись превосходным турецким табаком, заплатив до сметного дешево за картузы весом в один ок (1 1/2 фунта). Есть превосходные лавки с оружием, преимущественно старинным; все вещи богато, хотя и безвкусно отделаны золотом и драгоценными камнями, но за то безобразно дороги. Дамасские клинки ценятся чуть не на вес золота и ими приходят по большей части только любоваться, а не покупать. И без того при дешевых покупках разница в курсе значительно дает себя чувствовать.

Драгоценный перл Константинополя, Софийскую мечеть, мы оставили напоследок и теперь велели проводнику вести нас туда. Это оказалось недалеко, и четыре высокие стройные минарета, окружающие мечеть, вскоре засверкали пред нами как серебряные иглы в ясном прозрачном воздухе. В обширных сенях, отгороженных с улицы какою-то циновкой, нас встретили муллы. Они вступили в горячий спор с нашим проводником, требуя что-то очень много за дозволение осмотреть мечеть, за проводника-муллу и за туфли, но впрочем очень скоро спустили цену на половину, и мы отделались двумя меджидиэ (3 р. 50 коп.) на каждого. Мы надели на ноги желтые сафьянные туфли, целый ряд которых стоял тут же у стены, и старик мулла, высокий, седой, с добродушным открытым лицом принял вас на свое попечение. В мечеть ведут девять дверей, и мы вошли в одну из них, может быть в ту самую в которую 900 лет тому назад изумленною и робкою толпой входили послы Владимира Святого, посланные для сравнения различных вероисповеданий.

Обширный полутемный храм казался почти пустым, несмотря на редкие кучки богомольцев в разных местах лежавших или сидевших на полу. Странное, торжественное впечатление произвело на меня это здание. Я видел в [286] нем не Ая-Суфью, не мусульманскую мечеть мусульманского города, а христианский храм, каким некогда вышел он из рук Грека Исадора. Я мысленно переносился в прошедшее и духи этого прошедшего, великие тени древности, казалось, витали еще под сводами пустынного храма и на потемневших парусах купола; казалось что только вчера смолкло здесь греческое богослужение и что храм молчит и ждет чего-то.

Церковь имеет вид креста и выстроена в византийском стиле. Она была сооружена в 532 году императором Юстинианом во имя Софии или Божественной премудрости и расположена на месте первой христианской церкви воздвигнутой Константином Великим и разрушенной при Юстиниане во время восстания, называемого Ника (побеждай). Прямо пред входом высится тройной алтарь, сзади пропилеи; четыре большие арки поддерживают каменное кольцо с 60 окнами, а на нем лежит купол, один из величественнейших в мире и который многие по всей справедливости сравнивают с куполом неба. Кругом массивные колонны поддерживают хоры. Между этими колоннами находятся некоторые представляющие громадную историческую редкость; таковы шесть колонн зеленой яшмы из храма Дианы в Ефесе и 8 колонн из порфира взятых из Рима, куда они были привезены императором Аврелианом из Баалбека.

Священное, торжественное безмолвие царствовало в мечети, мы тихо скользили по циновкам мимо реденьких кучек богомольцев, которые склонившись до земли или сидя на коленях и в религиозном экстазе устремив глаза вперед, казалось, и не замечали нас. Прежний алтарь расположен к востоку, а циновки рядами устланы наискось к юго-востоку, так как в этом направлении от Константинополя находится Мекка, священный город мусульман, и эта симметрия немного портит впечатление. Тут лежит коран и находится возвышение с которого читает главный мулла.

Храм весь обвешан паникадилами. Отовсюду со сводов спускаются проволоки, которые поддерживают большие горизонтальные круга, сплошь уставленные лампадами. Круги эти висят очень низко над головой, так что верхушка сводов и купола всегда остается во мраке, даже и при полном [287] освещении храма. К сожалению, мы были днем и не могли видеть этого эффектного зрелища. В разных местах висят большие круглые зеленые щиты, в роде наших хоругвей, и на них золотыми буквами рельефно изображены имена Магомета и первых четырех калифов.

На хоры ведут не ступени, а отлогие каменные всходы. Стены покрыты разноцветною стеклянною мозаикой, и так как храм совсем не реставрируется, то эта мозаика постоянно осыпается. Встретившиеся на хорах несколько мулл предлагали нам массу ее за приличное вознаграждение. Колонны по обычаю всех стран и народов испещрены фамилиями посетителей; между этими фамилиями встречается много русских, и двое из наших спутников не устояли против искушения присоединить к ним свои.

Много следов христианства сохранилось в мечети. На карнизах и пилястрах окон виднеются кресты, глубоко высеченные в камне, и мулла добродушно указывал нам на них бормоча что-то на своем непонятном языке. С парусов купола глядели на нас лики херувимов, и чей-то колоссальный таинственный образ с распростертыми руками (Божественной премудрости) рельефно выделялся на сером фоне. Мозаиковые изображения были замазаны известью и покрыты золотом так что виднелись только их очертания. Впрочем, во многих местах мозаика открыта, за исключением лаков.

Сколько народа трудилось некогда над этим храмом? Какие груды золота и драгоценных материалов были употреблены на него в 16 лет, в течение которых могучий гений Исидора созидал это чудное здание! За то он возбуждал справедливое удивление и восхищение современников. Сам Юстиниан, войдя в него и пораженный величием храма, воскликнул: «Я победил тебя, Соломон!» Прошли года, прошли столетия, и в свою очередь султан Магомет II въезжая в него в первый раз на коне и коснувшись окровавленною рукой до беломраморной стены, сказал: «вот дом для молитвы Аллаху». И храм Софии стал домом молитвы Аллаху. Он был обращен в главную мечеть города. Исчезла образа, замазана стенная живопись и изображения святых. Полумесяц заменил крест, и Евангелие уступало место Корану. Где прежде слышалось стройное христианское пение, там теперь раздается гнусливый голос [288] турецкого муллы. На полу разостлали циновки и по стенам повесили щиты. И только! Материальных следов своего существования мусульманство не оставило никаких. Нет ничего легче реставрировать мечеть и чрез несколько месяцев обратить ее опять в христианский храм. Дождемся ли мы этого? Одно время можно было думать что удобный момент близок, а многие легковерные и мечтательные люди несколько лет тому назад казалось слышали уже звон софийских колоколов. Но ожидания не исполнились и если некогда Олег, чуждый всяких дипломатических и политических ухищрений, твердою рукой прибил свой щит к воротам Царя града, то тысячу лет спустя мы удовольствовались тем что только простояли в Сан-Стефано.

Довольно поздно вечером в этот день отправился я назад на пароход. Каикчи - рослый, красивый Грек в цветной епанче и фустанелле, - еле шевелил веслами и каик тихо скользил по сонной поверхности Золотого Рога. Ночь была настоящая южная, теплая и прекрасная. Молодой месяц уже склонявшийся к закату едва освещал окрестность, и тысяча звезд отражались, вспыхивая и замирая, в глубокой синеве Босфора. Вдали, на потемневшей поверхности воды, у самого входа в Мраморное Море едва виднелись прелестные Принцевы Острова; прямо пред нами из волн Босфора подымалась Леандрова башня, и ее белые стены освещенные лунным светом казались очень эффектными в эту минуту. Она была выстроена в древности императором Мануалом и по всему вероятию составляла часть укреплений замыкавших вход в Босфор, но народная фантазия соединила ее имя с именем Леандра и окружила различными легендами. Долго блуждали мы по рейду, и среди множества судов и мачт я никак не мог заметить знакомые очертания своего корабля. Флаги, эти отличительные приметы судов, спускаются с закатом солнца, и теперь только красные и зеленые фонари смотрела на меня с каждого борта. За то во время этой продолжительной прогулки я вдоволь налюбовался Константинополем. Как красив казался он мне с моря в эту прекрасную ночь! Я невольно забывал как мы, днем, усталые и измученные тащились по его кривым улицам и видел только одну живописную сторону картины. Ряды дворцов блестели огнями; огнями же была залита и вся окрестность, весь громадный [289] амфитеатр до самых вершин холмов. Черные купы кипарисов высились в ночном воздухе и рельефно оттеняли, слегка тронутые лунным светом, белые изящные минареты. Из города несся неясный гул; там еще кипела жизнь... Мне невольно приходило на память изречение: кто владеет Константинополем, тот владеет целым миром. Будучи основан в 659 году до Р. Х. под именем Византии бедными простыми выходцами из Мегары, он в короткое время достиг выдающегося значения. Этим значением Византия была обязана прекрасному климату, плодородной почве и выгодному географическому положению между двумя морями и на границе двух частей света. Но вследствие этого же самого она приобрела себе и много завистников и часто дорого платилась за свои преимущества. Два раза она была разрушаема до основания; в первый раз за 500 лет до Р. Х. Персами при Дарии I, а потом во 196 году по Р. Х. римским императором Селтимием Севером. Константин Великий в первой половине IV века сделал ее столицей Римской империи и дал ей свое имя, а затем тысячу лет спустя она подпала под власть Турок. Константинополь был осаждаем 29 раз и 8 раз был взят приступом, восемь раз, а не девять, так как война 1877-78 года не вписала нового взятия на страницы его истории.

Что-то ждет его впереди? Во всяком случае будущность вряд ли принадлежит Туркам, которые во все время своего владычества ничего не сделали для него. Но будет ли он вольным городом или перейдет в неотъемлемую собственность одной из тех держав которые теперь так горячо охраняют целость и независимость Оттоманской империи, это решит будущее и может быть очень недалекое будущее...

8 апреля в 6 часов вечера, когда прощальные лучи солнца золотили верхушки минаретов, мы покинули Константинополь. Во входе в Мраморное Море мы сделали два круга для определения девиации и еще два раза пронеслись пред нашими глазами эти прекрасные места, и Принцевы Острова с островом Лепешкой, и Скутари, и исчезавший вдали Константинополь, и появившееся с правой стороны Сан-Стефано. Затем надвинувшиеся сумерки встретили нас уже [290] в Мраморном Море, этой Пропонтиде древних, а рассвет 9 апреля в Дарданелльском проливе.

Дарданелльский пролив шире и длиннее Константинопольского; берега дики, холмисты и пустынны; лишь изредка промелькнет селение, какой-нибудь замок или остаток крепости. В самой средине пролива, где он всего уже (две версты), на азиатском и европейском берегу высятся два замка Систос и Абидос. Именно здесь некогда Леандр переплывал Геллеспонт чтобы повидаться со своею возлюбленною Геро. Байрон прекрасными стихами передал нам эту легенду (Абидосская невеста), и не довольствуясь этим, великий эксцентрик, которого не смущала тень упавшей здесь некогда с барана и утонувшей Геллы, задумал повторить подвиг, и однажды в январскую ночь два раза переплыл Дарданеллы, хотя и жаловался потом что Леандра после холодной ванны согревали по крайней мере горячие объятия Геро, а он лишен был и этого удовольствия.

Очень рано утром, когда еще не рассеялся туман на прибрежных холмах, мы вступили в Архипелаг и покинули Европу.

Эгейское море приняло вас ласково, совсем не так как несколько недель тому назад оно встретило другие корабли Добровольного Флота, которые не видали здесь ничего кроме разъяренных волн и брызгов белой пены. Теперь же погода была прекрасная, в воздухе была разлита какая-то мгла, окрестности были подернуты легкою дымкой; мы уже покинули холодную Европу и чувствовали то живительное тепло о котором не могут себе составить понятия бедные жители Севера. Сзади твердыни Дарданелл исчезали из глаз, спереди надвигался Тенедос, первый из островов Архипелага. Эгейское море густо усеяно островами, и здесь под благословенным небом Греции, на этих прекрасных островах была некогда колыбель европейской цивилизации. Где теперь бороздил пустынные воды наш одинокий пароход, там прежде кипела жизнь и деятельность. Каждый островок, каждый клочок местности полны здесь исторических воспоминаний и давно позабытый и исчезнувший мир, мир героев и полубогов как будто выплывает из далекой глубины прошедшего... Мы обогнули угол Малой Азии и пред нашими глазами раскинулась обширная равнина древней Троады; тут же была некогда и столица ее [291] «пышная Троя», память о которой увековечена для нас навсегда в прекрасных гекзаметрах Гомера. На берегу темнеются два пятнышка, два славные кургана, могилы Патрокла и Ахилла. Мне пришли на память стихи:

От Скироса вдаль влекомый
Поплывет Неоптолем,
Брег увидит незнакомый
И зеленый холм на нем...
Кормчий юноше укажет
Полный думы на курган:
Вот Ахиллов гроб, он скажет,
Здесь вблизи был Греков стан...

Стан Греков действительно должен был находиться не далеко; тут же виднеется третий курган побольше, могила Аякса, а вдали, еще закутанная утренним туманом, одиноко высится «серая Ида».

Вот здесь, в бухте Тенедоса, очертания которого уже ясно обрисовываются пред нашими глазами, стоял греческий флот отплывший от Трои, и Греки, оставив в ней деревянного коня, ждали тут успеха своей военной хитрости. Много, много веков тому назад, в то отдаленное время когда полудикая семья славянских народов бродила еще вместе со зверями в дремучих лесах, когда самое слово «Русь» не вызывало никакого представления в умах тогдашних людей, здесь широко разлита была гражданственность и цивилизация. Море пестрело бесчисленными судами, поля оглашались бранными кликами, на улицах и площадях городов толпился народ. Но давно затихла здесь жизнь; исполнилось предсказание, гласившее:

Будет некогда день и погибнет священная Троя,
Древний погибнет Приам и народ копьеносца Приама.

Ныне от Трои исчез всякий след, и только в новейшее время раскопки доктора Шлимана пытаются приподнять уголок таинственной завесы. Другие народы выступили на сцену исторической жизни; теперь все дико и пусто крутом, на пространстве Троады ютятся кое-где ничтожные деревушки, в которых несколько сотен малоазийских Греков бесцельно влачат свое жалкое существование, по окрестным холмам угрюмо бродит одинокий пастух и на вершину Иды уже не слетаются боги смотреть на битвы Троян и Греков... [292]

Острова пошли за островами. Вот мы проходим мимо острова Тенедоса, между ним и материком Малой Азии. Пролив шириной не более двух миль и оба берега отчетливо видны. Около маленькой бухты, по склонам невысоких холмов и у подножия их, на Тенедосе приютился какой-то городок и его белые дома красиво выделяются на нежной зелени гор. В бинокль можно заметить на улицах движение группы людей. В бухте стояло несколько небольших парусных судов; на верхушках холмов господствующих над городом протянулась гирляндой вереница ветряных мельниц с какими-то особенными крыльями, похожими на развернутые лепестки цветка; этот пейзаж живо напомнил мне некоторые местности на нагорном берегу Волги, в среднем ее течении; только там не доставало моря и этого чудного воздуха которым что называется не надышишься. Левый малоазийский берег был по-прежнему пустынен и его низкие, прибрежные холмы тянулись длинными фиолетовыми полосами. Тотчас за Тенедосом лежит крошечный островок Мавра, живописная скала поднявшаяся с морского дна. Нет ничего лучше плавания по Архипелагу в тихую погоду. Море было гладко как зеркало, того прелестного цвета который нельзя описать и который поневоле называется аквамариновым; ветерок, слабо дувший по временам, не поднимал зыби и только слегка умерял полуденный зной. Мы не испытывала никаких морских треволнений. Жизнь установилась и шла своим порядком. Пользуясь прекрасною погодой мы читали, писали, ели, также спокойно как и на твердой земле. Все свободное время я проводил на палубе, любуясь окружающими видами, в противоположность моим товарищам морякам, которым уже не в диковинку были все эти виды и которые, уставши на двух четырехчасовых вахтах в день, пользовались каждою лишнею минутой чтоб отдохнуть. Острова шли вереницей друг за другом; едва кончался один как на горизонте виднелись очертания другого. Своим количеством, своим живописным видом они производили одинаково сильное впечатление во все времена и у всех народов. Анахарсис называл их морским созвездием, крестоносцы - разбросанным в воде цветником, Байрон - драгоценным ожерельем прекрасного моря. Когда я посмотрел на морские карты я удивился их количеству; на [293] обыкновенных географических картах отмечены только главнейшие из островов и по ним никак нельзя составить понятие о всей массе. За Тенедосом пошел Митилене (в древности Лесбос). Это большой остров и мы несколько часов обходили его. На нем тянутся довольно высокие горы Олимп; мы издали видели как они шли непрерывною полосой сверкая на солнце цветами всех оттенков, от нежно-палевого до темно-фиолетового. В сильный бинокль можно было отличить кой-где деревья. Два парусные судна прошли наискось от нас, направляясь к этому острову. Он назывался прежде Лесбос, теперь же получил имя от своего главного города Митилене, основанного в древности Эолянами. Здесь жил Алкей, и знаменитая поэтесса Сафо от безнадежной любви к Фаону бросилась в море с высокой скалы.

Уже к вечеру показался остров Хиос, одна из прежних Ионийских колоний. По величине он принадлежит к самым выдающимся островам Архипелага. Верхушка его высокой горы Елио в 4.000 фут. уже закуталась туманом когда мы проходили мимо. Против него лежит небольшой островок Псара. Хиос славился в древности своим драгоценным вином и мастикой, небольшое количество которых, хотя и самого плохого качества, до сих пор ежегодно привозится в Одессу где и раскупается местными Греками, большими любителями его. В древности жители Хиоса горячо хотя и неверно приписывали своему острову место рождения Гомера. Ночь застала вас еще около Хиоса. С другой стороны показался облитый лунным светом остров Накирия, и вдали вырисовывались туманные очертания острова Патмоса, знаменитого пребыванием на нем Иоанна Богослова. Потом, как две корзинки с зеленью, показались Леро и Калимно. Поднялся небольшой ветер, и волны разбиваясь у их берегов засверкали в лучах месяца серебристою зыбью. Несмотря на то что было уже очень поздно, я дождался все-таки острова Коса, который для меня как для врача был священен тем что на нем некогда находился храм врачу-богу Эскулапу и родился первый, исторически знаменитый врач Гиппократ. Но родина великого учителя лежала вдали сероватою массой, и я с трудом мог заметить ее в темноте ночи. На следующий день опять потянулась прежняя картина. В 9 [294] часов утра, лишь только я вышел на палубу, в глаза мне бросилась целая группа островков: Незиро, Пископи, Карки, Мадонна... Наконец, в полдень мы подошли к последнему и самому большому из островов Архипелага, Родосу. К сожалению, мы проходили довольно далеко от него, и в бинокль я видел только туманные очертания какого-то большого города с гаванью, на двух прибрежных утесах которой стояло некогда одно из чудес света знаменитый колосс родосский. Город основав выходцами из Пелопонесса. Историческая жизнь Родоса восходит очень далеко; он процветал еще во время Троянской войны; после Александра Македонского, Родос приобрел выдающееся значение и сделался Венецией Архипелага. Против Родоса расположен маленький островок Скарпанто; обогнув этот островок, замечательный тем что некогда на нем жил Протей, старый пастух Нептуна, мы оставили совсем Архипелаг и очутились в Средиземном Море.

Острова исчезли и опять, как в Черном Море, нас окружала одна безграничная водная ширь. Поднялся ветерок, мы поставили паруса и бежали по 11 слишком узлов в час. Опять закувыркались дельфины по бокам корабля, появились летучие рыбки, маленькие, вершка в полтора или два длины. Спугнутые быстрым бегом судна, они, массами, в несколько сот штук, подымались над водой, и пролетев несколько десятков сажен стремительно исчезали в волнах; на солнце они отливали чистейшим серебром. Вот параллель Дамаска, скоро параллель Иерусалима; мы все неслись вперед под светлым небом и солнцем юга. Сумерки спустились на окрестность; наступила ночь, теплая, страстная, южная ночь. Обильная роса покрыла палубу и борта корабля. К ночи ветер засвежел; паруса убрали и шли только на парах. На другой день поднялось волнение, началась качка, но маленькая, слабая; впрочем, мы уже прошли почти все Средиземное Море и рассчитывали к ночи попасть в Порт-Саид. С 8 часов вечера наш штурман, добрейший М-в уже не сходил с мостика и напряженно всматривался в даль; он высматривал маяк, который скоро должен был показаться. Но маяка не было; послали матроса на грот-мачту, смотреть в свою очередь. Наконец, в 9 часов вечера показалась светящаяся точка; она то появлялась, то [295] слова исчезала, по мере того как наш пароход подымался и опускался на волнах. За нею серело что-то бесформенное; это была земля Фараонов, светящаяся точка был давно жданный нами маяк Дамиэтты. Мы повернули больше к востоку и ровно в полночь увидали другой маяк, Порт-Саидский. Мне наскучило ждать еще два часа пока мы пройдем последние 15-20 миль, я и пошел спать, о чем после долго жалел, так как лишен был удовольствия видеть брекватер Порт-Саида, одно из замечательных инженерных сооружений нашего времени.

II.

Новая и оригинальная картина представилась мне когда на другой день утром я вышел на палубу. Мы стояли недалеко от берега. На обширном рейде виднелось несколько судов, около них вились лодки с черными и коричневыми людьми и слышались разнообразные голоса на каких-то неведомых наречиях. Две тяжелые барки с углем подплывали к нашему пароходу. Прямо против нас виднелся город с красивыми большими белыми домами. С другой стороны за молом виднелось Средиземное Море на котором бешено качалось несколько судов; мачты этих судов описывали почти полный полукруг. За ночь разыгралась буря и эти суда не уследи войти. В бинокль мы видели как волны яростно бились во плиты мола, - большие массы из леску и извести, скрепленные гидравлическим цементом. С другой стороны от нас шел низкий, ровный песчаный берег; он совершенно незаметно поднимался из воды и мелкий белый песок блестел под лучами солнца.

Мы были в Египте, в Порт-Саиде, небольшом городе возникшем десять лет тому назад среди песков пустыни, на северной оконечности Суэзского канала.

История возникновения Порт-Саида есть в то же время история торжества человеческого ума над грубыми силами природы. Несколько десятков лет тому назад никто бы не решился утверждать что здесь будет город. Безотрадное зрелище представляла эта местность. Безлюдная, лишенная всякой растительности песчаная коса выдавалась из моря, человек был на ней редкий гость, и только вольный [296] пустынный ветер гулял по ней на свободе, подымая туча песку, да в глухие зимние месяцы бешеные валы Средиземного Моря заливали одинокий берег. Вся эта коса некогда образовалась из намывных песков моря да дельты реки Нила, и по жидкому илистому грунту озера Мензале, лежащего тотчас за косой, гуляли лишь цапли и дикие красные гуси, единственные живые существа обитавшие здесь. Но Пелузийский залив Средиземного Моря здесь всего ближе подходит к Красному Морю и человеческий гений давно обратил внимание на это место. Еще в глубокой древности были попытки соединить эти два моря; за 2615 лет до Р. Х. египетский фараон Нехао велел рыть большой канал; работы продолжались при Дарии и окончены при Птолемеях. Затем канал был возобновлен Траяном и исправлен по повелению Омара, а в половине VIII века окончательно завален калифом Альманзором. Но описываемая нами местность постоянно оставалась в стороне от этих каналов и все они соединяли один из рукавов Нила (Пелузийский) с Героополитским заливом. Все эти каналы исчезли бесследно и засыпаны песками, да и самый Героополитский залив Красного Моря высох с тех пор и обратился в нынешние Горькие озера. Много веков прошло, а мертвая пустыня по-прежнему оставалась необитаема, и только в половине нынешнего столетия Мужель и Линан-бей представили проект по которому предлагали, оставляя в стороне все притоки Нила, провести прямой канал между Суэзским заливом Красного Моря и Пелузийским заливом Средиземного. Инженер, Француз Лессепс, взялся исполнить это гигантское предприятие, и на северной оконечности канала, там где Пелузийский залив имеет достаточную для стоянки судов глубину всего ближе к берегу, где в море вдается узкая и плоская песчаная коса, намечено было место одной из будущих мировых столиц. Закипела работа. Пустынный берег оживился; явились люди; цапли и другие птицы потревоженные в своем уединении испуганно улетели прочь. Дома сначала строились на сваях, так как морские волны заливала берег; местность постепенно возвышала. Для защиты гавани от обмеления построили две громадные дамбы или мола как две гигантские руки они выдвинулись вперед в открытое море на 6.000 ярдов и представляют собою самые [297] громадные сооружения в этом роде в целом свете; я очень жалею что не видал их вчера, когда мы входили в Порт-Саид. Они состоят из песчаных глыб, весом в 1.200 пудов каждая. Эти глыбы так хорошо скреплены водоупорным цементом что противятся всяким бурям. При построении города много страдали от недостатка воды; ни одного колодца не оказалось в сыпучих песках его окрестностей; но люди не унывали; воду возили на верблюдах и лодках из Дамиэтты, а теперь ее в изобилии доставляет громадная паровая водокачка аз города Измаилии. Жидкий илистый грунт мешал работать; его укрепили плотинами. Наконец ветер заносил песком расчищаемый путь; тогда человек обвел канал двумя рядами насыпей и пески пустыни отступили.

Так возник Порт-Саид. Теперь он представляет лучшую гавань на всем южном побережье Средиземного Моря, лучше даже Александрийской, лежащей на 150 миль западнее. На его рейде можно встретить суда всех наций, а по его улицам расхаживают люди со всех стран света.

В настоящее время Порт-Саид имеет от 10-15 тысяч жителей и представляет собою довольно красивый городок, вытянутый вдоль берега. Улицы прямые, широкие, сплошь покрытые песком, что придает особенный оригинальный эффект виду. В центре города находится широкая площадь Лессепса, на которой с большим трудом разведен маленький садик. Порт-Саид важен как станция для всех кораблей идущих в Индийский Океан, которые и запасаются здесь углем на весь путь по Чермному Морю до Адена или до Сингапура.

Самый разнохарактерный сброд всевозможных искателей приключений привлеченных жаждой наживы составляет народонаселение Порт-Саида. Все национальности населяющие берега Средиземного Моря и соседние страны Азии и Африки выслали сюда своих представителей. Греки, Турки Итальянцы, Французы, вездесущие Англичане наполняют город. Негры, Нубийцы встречаются также часто как Арабы и Бедуины. Здесь можно видеть всевозможные костюмы, начиная от сшитого по последней моде изящного фрака Француза до длинного бурнуса и белой простыни Бедуина; цвет кожи также разнообразен как и платье, и рядом с белым лицом Европейца вы видите [298] коричневого Малайца или черного Негра. Рестораны наполнены женщинами слетевшимися сюда со всех концов Европы, женщинами которые ищут только золота и золота, и охотно отдают требуемую за него плату. В больших ресторанах, Grand Casino, Eldorado, царят рулетки, находящие себе жертв преимущественно среди приезжих моряков. Порт-Саид в этом отношении Монако Европы. В городе можно достать все необходимое; мы без труда запаслись различными летними костюмами для предстоящего путешествия в тропики. Особенно заботил вас головной убор; некоторые из вас купили шляпы solas из соломы, большинство же приобрело так называемые шлемы. Это большая шляпа конической формы сделанная из пробки и с двойными стенками. Несмотря на свою массивность и неуклюжесть она отлично защищает от жары и по моему мнению незаменима никакою другой. Попрошайство и навязчивость сильно развиты в Порт-Саиде, и какой-то мальчуган, к беглому и быстрому арабскому разговору примешивавший несколько беспощадно исковерканных французских слов, не отставал от нас до тех пор пока мы не поручили ему нести свои покупки.

В первую весеннюю пору жары были уже довольно чувствительны в Порт-Саиде, особенно для меня, только месяц тому назад оставившего снежные сугробы Москвы. Хороша ночь в Порт-Саиде, но и самая ночь не дает прохлады; жаркий воздух стоит недвижно над городом утомляя и расслабляя человека; только пока обмахиваешься веером и чувствуешь облегчение. Такие круглые веера из пальмовых листьев здесь у всех в руках. Рестораны и дома стояли раскрытые настежь, и сквозь растворенные окна и двери лились яркие полосы света на песчаные улицы.

На другой день, 13 апреля, было Вербное Воскресенье. Там, на родине, в далекой и холодной России, в это время только что начинают распускаться вербы, а здесь мы уже любовались прелестными фигами и миртами, которые в изобилии доставил в этот день на пароход русский консул. Наши счеты с Порт-Саидом были уже все кончены. Мы нагрузились углем, взяли лоцмана Англичанина, заплатили все нужные пошлины, и в 9 часов утра вступили в Суэзский канал. [299]

Суэзский канал, соединивший в настоящее время моря Красное и Средиземное и сделавший остров из Африки, начат в 1854 году и открыт для плавания 16 ноября 1869 года. Он имеет сто шестьдесят верст в длину и пролегает в прямом направлении между Пелузийским и Суэзским заливами. Это направление выбрано было потому что, во-первых, оно кратчайшее, а во-вторых, потому что здесь почва представляет четыре естественные углубления от небольших внутренних бассейнов или озер: Мензалэ, Белло, Тимза и Горьких озер. Все эти озера или мелководны или совсем высыхают и разделены песчаными пространствами и невысокими каменистыми порогами. Таким образом, эта местность представляла в сравнении с прочими наиболее удобств для проведения канала. Но как все великие предприятия нашего времени, так и это не обошлось без значительных затруднений; самый проект встретил многочисленных и могущественных противников, во главе которых стала Англия. Хотя в настоящее время никто не имеет столько выгод от канала как Англия, для которой он открыл новый путь в Индию, но еще очень недавно и английское общество, и английская печать горячо протестовали против «безумного», по их мнению, проекта, который никогда не мог осуществиться и только должен был окончательно разорить бедное туземное население, принужденное бесплатно исполнять самые тяжелые работы. Стивенсон даже прямо отрицал всякую возможность прорытия Суэзского перешейка. Но в настоящее время дело из области предположений перешло в действительность, по каналу уже в течение одиннадцати лет проходят тысячи судов, и великий строитель его, ободренный удачей, готов теперь приступить, если верить газетным слухам, к осуществлению другого, еще более гигантского предприятия - к прорытию Панамского перешейка. Противники проекта указывали преимущественно на трудность исполнения, на сыпучие страшные пески в южной части канала, на каменистые пороги, из которых с одним, Серапеумом, действительно пришлось сериозно считаться, на намывной грунт и жидкий ил озера Мензалэ; говорили что в силу всех этих условий канал никогда не будет в состоянии сохранить свою профиль, что его придется постоянно расчищать и углублять, [300] и по всему вероятию совершенно бесполезно; говорили что выйдя из канала придется плыть бурным и грозным Красным Морем, по которому плавание парусных судов совсем невозможно, да и для паровых представляет не мало опасностей. Выставляли на вид даже разницу уровня морей Красного и Средиземного, основываясь на наблюдениях (как доказано в настоящее время, неточных) коммиссии посланной с этою целью Наполеоном I в 1798 году. Но большинство этих препятствий было устранено. В настоящее время канал имеет 300 футов ширины на верхнем уровне вод (не везде), от 25 до 30 футов глубины и 70 футов ширины по дну. Движение обыкновенно производится в одну линию и в некоторых местах в береге устроены небольшие бассейны, как бы выемки, для прохода встречных судов. Суда идущие из Красного Моря имеют беспрепятственный проход, а суда идущие из Средиземного Моря при встрече с ними должны становиться, по телеграфному сигналу, в эти бассейны, и ждать до тех пор пока опять телеграф, который проведен по всему протяжению канала, не даст знать что путь свободен. Ночью совсем запрещено ходить по каналу, а днем дозволено только очень медленное движение, никак не более восьми миль в час чтобы не мутить воду.

Как известно, в Средиземном Море нет почти совсем прилива и отлива, между тем как в Красном Море, составляющем прямое продолжение Индийского Океана, высота приливной волны достигает до 2-3 футов, а иногда и больше. Так как в канале не существует ни плотин, ни шлюзов, то морские волны свободно входят в него, производя течение, впрочем не особенно сильное и под конец совершенно исчезающее в его озерах. От Средиземного Моря канал идет двадцать пять миль бесплодною песчаною степью. Палуба нашего парохода высоко подымалась над поверхностью воды и низкие насыпи окаймлявшие берег не скрывали из глаз пустыню. По обе стороны, так далеко как мог окинуть глаз, расстилался песок, ослепительно блестевший под яркими лучами солнца. Кой-где еще неулегшийся со вчерашнего дня ветер подымал его длинными серыми полосами и крутил в воздухе. Порт-Саид не скрылся из глаз, напротив, вследствие обыкновенного явления жарких стран, миража, он [301] как будто поднялся выше и стал над горизонтом. Показалось даже Средиземное Море, и мы видели целые ряды волн с беловатыми верхушками, быстро бежавшие по горизонту как облака по небу. Вода в канале, желтоватого цвета, была совершенно покойна и только сзади гналась за пароходом вытесняемая им волна. Берега кое-где уже поросли камышом и какими-то высокими травами, склонявшимися от ветра.

На расстоянии 25 миль от моря канал вступает в большое озеро Мензалэ; это озеро чрезвычайно мелко, оно обнимет площадь около 200 квадратных вёрст и имеет всего около 1/2-1 аршина глубины. Оно образовалось от наносов нильского ила и составляло некогда часть дельты этой реки, а в настоящее время дает убежище цаплям и другим водяным и болотным птицам, многочисленные стада которых мы видели проходя. Проведение канала среди жидкой грязи этого озера встретило препятствия почти непреодолимые для самых лучших инженеров, да пожалуй стало бы и совсем невозможным если бы под слоем ила и грязи не оказался пласт непроницаемой для воды глины. Из этой-то глины и устроили берег в виде двух рядов плотин, возвышающихся на несколько футов над поверхностью воды; но и теперь приходится часто расчищать канал, и на якорях близь берегов нам попадались несколько раз колоссальные землечерпательные машины. Мы шли озером около 10 миль, и потом канал опять пошел песчаною степью на 19 миль, до второго озера Тимза. Впрочем в этот день мы не дошли до этого озера. Однажды нам пришлось подождать пока мимо нас медленно прошло какое-то судно; оно очевидно потерпело крушение в Красном Море; мачты были поломаны, труба погнута и правый борт низко наклонился над водой. Берег почти повсеместно зарос травой и волна бежавшая за нашим пароходом с шумом заливала ее. В 8 часов вечера мы остановились на ночлег. Приставая мы услыхали какое-то подозрительное сотрясение; наш пароход коснулся дна Суэзского канала. Чрезвычайно трудно управлять рулем при медленном ходе судна; представляя большую поверхность ветру оно легко отклоняется в ту или другую сторону и приваливается к берегу, где легко может стать на мель, так как у берегов канала глубина значительно меньше [302] чем на средине. Недалеко от нас, на азиатском берегу виднелось какое-то здание, и почти все служащие, за исключением вахтенных офицеров, отправились туда. Лоцман передал нам что тут живет старый Француз, бывший повар Лессепса, которому за долголетнюю службу дали участок на берегу канала; тут он доживает свой век с Итальянкою женой, которая из части жилища сделала подобие какой-то trattoria для проезжающих. Быстро на шестивесельном ялике поплыли мы по каналу, в спокойные воды которого смотрелась одинокая, пошедшая уже на ущерб луна. Вдали темною массой стоял наш пароход и кругом расстилалась пустыня. По левую сторону поднималось несколько песчаных холмов и на одном из них около дома высилась группа каких-то высоких деревьев похожих на пальмы, хорошенько нельзя их было рассмотреть при слабом лунном освещении. В поздний ночной час, среди сыпучих песков, на рубеже Аравии и Египта и на границе Азии и Африки, невольно твердил я про себя стихи поэта:

В песчаных степях Аравийской земли
Три гордые пальмы высоко росли...

Несколько месяцев тому назад я никак бы не мог вообразить что мне придется вспоминать их в такой реальной обстановке.

Хозяева приняли нас очень любезно, показали нам дом, сад, который с большим трудом удалось им разбить около дома; сам хозяин провожал нас с большим фонарем, и при этом странном освещении мы любовалась прекрасными тропическими цветами. Посидев на веранде и вылив какого-то кислого вина которым нас угостили, мы отправились смотреть караван расположившийся по близости. Это был караван Бедуинов отправлявшихся на Синай целовать след ноги Магомета. Мы вязли по колено в сыпучем песке и с трудом подвигались вперед. Вот наконец показалось несколько десятков верблюдов стоявших или лежавших в различных позах; недалеко у догоравшего костра расположились и люди. Начальник каравана высокий седой старик с симпатичными чертами лица, одетый в какую-то белую простыню и с белою же чалмой на голове, пригласил нас сесть. [303] Бедуины раздвинулись и наш капитан, побывавший во всех частях света и сохранивший в своей памяти небольшой запас арабских слов, вступил с ними в разговор. Мне очень хотелось тоже принять в нем участие, но я знал по-арабски только одно слово «бисмаллах», во имя Бога, и очень жалел что с этим благочестивым изречением нельзя долго поддерживать разговор. Нас угостили кофеем который тут же сварили, но я даже и не помню какой у него был вкус, так мое внимание было поглощено окружающею картиной: я смотрел на красивые правильные лица Арабов и слушал мягкий гортанный выговор этих номадов пустыни. Окрестность спала; везде, насколько позволяла видеть темнота, расстилался песок. На невысоком холмике я нашел много раковин совершенно схожих с теми которые два года тому назад находил я около Аральского моря. Это место тоже некогда было морским дном. Вся громадная полоса песков, начинающаяся под названием Гоби в китайских пределах недалеко от Великого Океана, простирающаяся через Туркестан и Среднюю Азию в Аравию, оттуда примыкающая к Ливийской пустыне и доходящая в виде Сахары до Атлантического Океана была некогда покрыта водой; а теперь волны этого прежнего моря может быть покрывают исчезнувшую Атлантиду.

На обратном пути матросы запели, но русская песня не шла к окружающей природе и воображение в этой обстановке скорее представляло себе древних халдейских мудрецов, благоговейно наблюдавших течение звезд в торжественной тишине прекрасной южной ночи...

На другой день мы вошли в озеро Тимза (Крокодиловое). Это озеро имеет шесть миль в длину и представляет круглый бассейн достаточно глубокий для прохода самых больших судов; этот бассейн прежде был совершенно сух, но по прорытии канала воды Чермного Моря влили в него до 80 миллионов кубических метров воды. У западной его оконечности лежит город Измаилия, названный так в честь бывшего в то время вице-короля египетского. Мы плыли от города довольно далеко и только видели большие купы деревьев поднимавшихся в разных местах. За озером Тимза канал вступает в участок сыпучих песков в восемь миль длиною. Берега крайне монотонны и [304] однообразны, и только в конце участка канал пересекается в косвенном направлении каменистым кряжем. Этот кряж, который называется Серапеум, теперь достаточно срыт, но ко дню открытия канала здесь было только 18 футов глубины, так что много судов садилось на мель. За Серапеумом канал вступает в Горькие озера. Горьких озер два: большое и малое, они соединены узкою ложбиной и имеют в длину 21 милю и около того же в ширину. Прежде это был совершенно высохший бассейн, покрытый толстым пластом морской соли, и есть много данных предполагать что еще во время древних Египтян он составлял прямое продолжение Красного Моря. Красное Море влило в него 1.700 миллионов кубических метров воды, из которых до 300 пошло на растворение соли и испарение. Вода этого озера очень горькая, что и обусловило данное ему название. Путь проложен по середине между рядами маяков и вех, берега виднеются только издали и с обеих сторон рисуются туманные очертания двух горных хребтов, Джебель Дженеф и Джебель Аттака.

От Горьких озер всего 16 миль до Суеза, во так как мы шли очень тихо, то и вторая ночь застала нас еще в канале. В этот вечер пассажиры предприняли экскурсию на африканский берег, но скоро вернулись назад оттого что им надоело бродить в сыпучих песках безлюдной пустыни. Рано утром на другой день мы вошли в рейд Суэза. Суэз расположен около хребта Джебель-Аттака, который в этом месте подходит близко к морю. На высокой скале выстроено укрепление командующее над городом; на рейде стояло несколько судов, между прочим, два большие египетские корабля под флагом полумесяца и звезды. Мы не останавливались в Суэзе и только сдали на подошедшую лодку лоцмана. Суэзский залив расстилался пред глазами, а за ним нас ждало грозное своею известностью Красное Море. По обеим сторонам Суэзского залива стояли горы. Они были до половины засыпаны песком; песок покрывал ущелья и склоны и блестящею желтою полосой отделялся на общем сером фоне. Странное впечатление производили эти полузасыпанные песком горы. Ни жилья, ни растительности не было заметно на них, и пустыня, мертвая, безотрадная пустыня лежала за ними. На левой стороне залива, в туманной дали, выступает [305] каким-то спаям конусом гора Синай; мы ее увидали к вечеру, вершина ее была закутана облаками; она имеет 8.000 футов высоты, стоит посреди пустыни и отделяется от моря широкою цепью песчаных холмов. Для христиан она важна потому что здесь Бог вручил Моисею скрижали Завета, но не менее она важна и для магометан, так как по их мнению Магомет постился здесь сорок дней и они целуют на ней отпечаток его ноги. Тотчас по выходе из Суэза влево высится купа пальм, прислонившись к утесу; под их тенью выкопан большой колодец. Это источник Моисея и здесь по библейскому преданию он извлек воду из скалы, ударив в нее посохом. До сих пор здесь часто останавливаются караваны. Вечером песчаные горы приняли великолепные очертания и мы долго любовались ими пока наступившая ночь не покрыла их мглой. День здесь значительно короче, так как мы уже далеко подвинулись к югу. Целый день шли мы Суэзским заливом, и на другой день 16 апреля рано утром вышли в Красное Море.

Красное Море лежит между 30° и 12‘ северной широты и имеет в длину 1.400 миль (2.500 верст) от Суэза до Адена. Изо всех морей земного шара оно самое неудобное и опасное для плавания. При такой длине оно сравнительно не широко и имеет всего 200 миль в самом широком месте, так что в ясную погоду часто виден один из его берегов. Фарватер в нем довольно узок и извилист и приближается то к одному то к другому берегу; неправильные, изменчивые, довольно сильные течения незаметно уклоняют пароход от его пути, так что штурман во все время почти не имеет отдыха. Под водой множество шкер и коралловых рифов, и беда неосторожному кораблю который наткнется на них; острые иглы кораллов проткнут его железную обшивку так легко как вилка протыкает кусок пирога. Парусное судоходство совершенно невозможно в Красном Море и это было одним из главных возражений против Суэзского канала; впрочем с развитием паровых судов это возражение утратило свое значение. Но дело в том что и пароходы во время плавания по этому морю подвергаются сериозным опасностям, берега по всему протяжению от Суеза до Бабельмандеба усеяны обломками погибших судов. Бабельмандебский пролив, которым [306] оканчивается Красное Море, в переводе значит пролив слез; так назвали его Арабы. Они так боятся этого моря что всякий раз возвращаясь из плавания считают своею обязанностию привести благодарственное молебствие Аллаху. Не одни Арабы боятся его. Еще в древности Страбон и греческие и римские историки отзывались о нем очень не хорошо. Зимой в этом море ревут бури, летом во время перемены мусонов сюда иногда заходят ураганы из Индийского Океана и тогда кораблям нет спасения, так как невозможно бороться с вращающимся штормом в узком море. Фарватер же Красного Моря не шире 40 миль, а берега сплошь застроены кораллами. Откуда бы ни плыл корабль, от Суэза или от Адена, ветер ему, как утверждают моряки, всегда противный, до самой середины моря, где на оборот нет ветра и царствует мертвый штиль. Летом здесь невозможно дышать от жары, в этом месте надо считать настоящий юг света. Ветер пролетая над раскаленными пустынями Аравии и Африки, лежащими по обеим сторонам моря, приносит один жгучий жар. В середине он прямо поднимается вверх как бы в громадную воровку и по обоим узким выходам Красного Моря существуют сальные воздушные течения, совершенно так же как в ущельях гор, только в большем размере. Почему это море названо Красным (Чермным) неизвестно; оно постоянно какого-то серого цвета, так как ясная погода здесь редкость. Берега, когда они видны, представляют бесплодные песчаные пространства или черные, по большей части вулканические утесы. Говорят (историки XIV века) что название Красного дано ему было после перехода Израильтян, когда Фараон погиб в его волнах. В знак этого чуда оно приняло алый цвет. Впрочем, один Француз утверждает что иногда можно подметить какой-то особенный красный оттенок в его волнах, а другой пошел еще дальше и говорит что в очень хорошую погоду в прозрачной воде видны колеса от колесниц Фараона. Но всего лучше выразился Англичанин. По его мнению Красное Море потому называется Красным что оно превосходного синего цвета. На всем протяжении 2.500 верст ни одна река не впадает в это пустынное море; дождя тоже почти никогда не бывает и вечный зной, вечное лето царствуют здесь. Вследствие сильного [307] испарения и отсутствия притоков пресной воды, Красное Море самое солевое изо всех морей земного тара. Соленость здесь доходит до 41 даже до 43 тысячных, а испарение такое что Красное Море высохло бы в шестьдесят лет если бы не вознаграждалось притоком воды из Индийского Океана. Нет воды, нет жизни, говорит восточная пословица. Берега Красного Моря почти повсеместно представляют бесплодную, совершенно мертвую пустыню, лишенную жилья и растительности. Точно какое-то проклятие тяготеет над этим местом. У него нет прошедшего и нет будущности, так как физико-географические условия не позволяют развиться здесь жизни. Арабы во время религиозной пропаганды в VII веке разрушив и основав несколько государств, только в своей родине, по всему побережью Красного Моря, не могли основать ничего. Путешественники потерпевшие крушение в этом море и каким-нибудь чудом добравшиеся до берега ничего не выигрывают. Они или погибают в большинстве случаев от голода и жажды в раскаленных песках, под смертельно жаркими лучами солнца, или попадают в плен к диким туземным племенам не признающим никакой власти и живущим исключительно разбоем.

В таком милом море мы должны были провести пять дней. Но впрочем Красное Море как будто решилось отказаться от своей репутации, и погода стояла сначала прекрасная, только легкий ветерок шелестил поверхность воды. Но за то мы невыносимо страдали от жары. Ни двойной тент, ни всевозможные costumes de fantaisie, в которые мы облекались, ничто не спасало от беспощадных лучей. На другой день, 17 апреля, мы перешли тропик Рака. Тропики в Красном Море! В северных и умеренных странах солнце незаменимо; оно радость, утешение для путешественника, отдаленная идея о Боге покровителе. Но здесь это небесная кара, и Геродот был прав заставляя своих эфиопов Аравии проклинать солнце. Весь день температура держалась на 30°, а ночью не спускалась ниже 23. В каюте невозможно оставаться, так раскаливается железная обшивка парохода. В машинном отделении жара доходила до 48е и бедные кочегары едва могли выдерживать тяжелую четырехчасовую вахту. Обливания водой не приносили прохлады, а только хуже расслабляли [308] организм. Мимо трубы просто нельзя было проходить. Палубу, борты, все деревянное на корабле несколько раз в день окачивали водой, но все-таки ни до чего нельзя было дотронуться; нечаянно приложенная к чему-нибудь рука краснела как от ожога. У нас была с собой машинка для делания льда взятая еще из Одессы. Но она, к сожалению, тотчас попортилась и только немного охлаждала воду, да и то после трудной работы насосом, которая делалась еще труднее при такой температуре. Да и опасно было лить холодную воду; можно было схватить воспаление. Ничем нельзя заниматься при подобной жаре; бесцельно бродишь взад и вперед и с нетерпением ждешь ночи чтобы хоть немного освежиться. К вечеру мы прошли мимо Мекки и ее гавани Джидды, но не видали их, и только в хорошую подзорную трубу можно было разобрать какое-то белое пятнышко. Вообще берега Красного Моря редко показывались на вид и только иногда тянулись вдали на горизонте в виде сероватой, однообразной полосы. День стал значительно короче, и сумерки наступали быстрее. Ночью часто сверкала молния; тяжелые тучи покрывали горизонт и не приносили ни капли дождя. Ветра не было, и наши моряки просто не узнавали Красного Моря. Днем погода стояла прекрасная; не было и облачка, и раскаленное солнце смотрелось в синие волны. Летучие рыбы массами сопровождали нас, с шумом поднимаясь из-под носа парохода; некоторые падали на палубу. На следующий день, 18 апреля, к вечеру, я любовался великолепнейшим зрелищем которое к тому же видел в первый раз. Море светилось. С обеих сторон расстилались полосы голубого пламени; струя воды выбрасываемая помпой падала в море блестящими искрами. Из-под кормы где могучий винт волновал воду вырывались целые массы света, и белый светлый след далеко виднелся за нами. Волны набегая на корабль разбивались фосфорическими блесками. Мудрено описывать эту картину, эту темную ночь и быстрый бег корабля среди светящегося моря. Ее надо видеть самому чтоб иметь о ней понятие. С тех пор мы каждый день в течение целого месяца слишком до самой Японии любовались этим зрелищем. Одну ночь оно было сильнее, другую слабее, что зависело от состояния моря. Взволнованное море светится сильнее. Это свечение зависит от миллионов [309] разнообразных инфузорий, от бесчисленных количеств живых организмов кишащих в воде. Они обладают особенным свойством при каждом внешнем раздражении, при волнении, при сталкивающихся волнах, обнаруживать электрическое напряжение, выражающееся отделением светящейся жидкости. Этот свет в воде очень похож на тот который произвела бы масса фосфорных спичек если их тереть в темноте. Особенно эффектно выходит если станешь обливаться ночью или опустишь руку в морскую воду и вода скатывается с нее серебряными искрами. Небо было ясное в этот вечер, туч не было, и прогуливаясь взад и вперед по пароходу я вдруг увидал в правой стороне на высоте около 10° над горизонтом около созвездия Центавра и Корабля Арго четыре блестящие звездочки. Это был Южный Крест, прекрасное созвездие, который особенно привлекает к себе моряков и невольно вызывает в душе какое-то поэтическое представление. Две звезды, при основании и высоте, первой величины, две другие по бокам второй величины, и все вместе образуют довольно правильный крест в наклонном положении. Южный Крест для южного неба то же что Полярная Звезда для северного. Он светит каким-то особенным приятным светом и каждый вечер невольно отыскиваешь его, хотя много звезд гораздо красивее его, как например созвездие Центавра или Ориона. Вообще я ожидал большого от тропических звезд; они оказались вовсе не так ярки как я думал, но я утешался тем что мы еще сравнительно не далеко подвинулись на юг, и надеялся насмотреться на чудеса природы под экватором. На другой день, в Страстную субботу, началась качка. Поднялся ветер и дул с постоянно усиливающимися порывами. На верхушках волн запрыгали белые гребни, и корабль тяжело начал переваливаться с боку на бок. Красное Море таки решилось не выпустить нас по добру по здорову. И волнение, и противный ветер сильно задержали нас, так что мы не могли уже попасть на другой день в Аден как предполагали. Кроме того, изменчивое течение Красного Моря отнесло нас в сторону, так что когда мы проходили мимо вулканического острова Сейра, то к величайшему нашему удивлению он оказался не с правой стороны у нас как следовало по курсу, а с левой. Впрочем, мы довольно благополучно отделались только этим. В вечеру качка усилилась; всю нашу прислугу укачало, так [310] как качка в жар просто невыносима. Я полдня пролегал в своей каюте со страшною головною болью и не вышел даже в 12 часов ночи в кают-компанию, где приготовлена была закуска и где командир, прочитав краткую молитву, поздравил всех служащих с праздником Пасхи. Я невольно думал в это время что три года тому назад я провел Пасху тоже в необыкновенной обстановке; тогда я ехал в Среднюю Азию и встретил ее на пути между городами Джулеком и Туркестаном, в отвратительную дождливую погоду, в глухой степи, покрытой густыми зарослями колючки и саксаула, а вот теперь я качаюсь на волнах Красного Моря. Где-то я проведу ее еще три года спустя? На другой день погода была еще хуже. На палубу трудно было выйти и почти невозможно оставаться; какой-то хаос, волны как горы, массы водяных брызг и белой пены, шум снастей, рев и свист ветра... Опять раздались хлопанье дверей и звон разбиваемой посуды. Обедать нельзя было даже и с решетками. Пришлось поневоле закупориться в каюту, запереть двери, закрыть иллюминатор и постараться забыть все окружающее. Я старался перевестись мысленно назад, в родную Москву, где в это время в воздухе стоит звон всех сорока сороков, а не оглушающий рев ветра, и где праздничный люд спокойно разгавливается в своих домах, в кругу своего семейства, а не принужден лежать в тесной каюте и упираться во что попало руками и ногами при каждой шальной волне, чтобы не вылететь из койки. Но Красное Море смиловалось над нами; погода начала стихать. Мы прошли мимо Мекки, островов Джебель, и к вечеру были уже в Бабельмандебском проливе. В самом узком месте этого пролива, где берега сходятся на расстоянии нескольких миль, лежит островок Перим, представляющий простую бесплодную скалу. Он с 1857 года принадлежит Англичанам, которые построили здесь сильное укрепление и благодаря ему господствуют теперь над Красным Морем как Средиземным в Гибралтаре. Качка совсем стихла как только вышли мы в Аденский залив Индийского Океана. От Бабельмандебского пролива до Адена считается 90 миль; рано утром увидали мы аравийский берег и в 9 часов стояли уже на рейде города Адена.

(Продолжение следует.)

ИВ. ЗАРУБИН.

Текст воспроизведен по изданию: Вокруг Азии. Путевые заметки // Русский вестник, № 1. 1881