-

ВОСПОМИНАНИЯ ХУДОЖНИКА В. В. ВЕРЕЩАГИНА. ¹

На дальнем востоке, в Палестине.

У нас и вообще на востоке национальность теснее связана с религиею, чем на западе; в виду этого, факт повсеместного усиления теперь католической пропаганды весьма интересен для России. В южно-славянских государствах и в Румынии случаи перехода из католичества в православие очень редки, тогда как случаи обратного бывают довольно часто — католичество везде, кроме России, победоносно наступает на православие. Но где падение православия заметно особенно сильно, так это в Палестине.

Я имел случай лично проследить этот факт и сообщить о нем покойному К., бывшему генеральному консулу нашему в Иерусалиме, а также иерусалимскому патриарху Никодиму.

Первый не поверил, второй совершенно согласился, но прибавил обычную фразу:

— Денег мало, дайте больше денег, через 10 лет я всю Палестину обращу в православие.

Как ни странны, по меньшей мере, последние слова, в них есть доля правды; дело пропаганды в Палестине в значительной мере свелось теперь на деньги; есть они — есть и прозелиты; нет их — нет и паствы, так как от постоянного переманивания в разные веры и толки арабы крайне испортились нравственно и переходят в лоно католичества или протестантства, смотря по тому, где больше дают. Кроме денег, церковной пышности и проповеди [440] действуют еще много школы и приюты, и вот на этих-то последних учреждениях сказывается несостоятельность греков, с их духом исключительности и нетерпимости ко всем другим православным, т. е. не грекам. Деньги они принимают от всех, хотя от сербов, болгар, румын и др. перепадает мало — за все отдуваются русские кошельки — но чьих либо советов или церковнослужителей, не эллинов, ни за что не допускают.

В то время, как у католиков, например, в церквах и школах работают люди всевозможных национальностей, включая и арабов, греки не допускают не только русских священников, но даже и туземцев — не знаю, есть ли на всю Палестину 2-3 человека арабов священнослужителей.

Католики действуют дружно: впереди французы, заправляющие пропагандою нравственно и материально — так как от них, кроме политического покровительства, идут и значительнейшие пожертвования, — затем австрийцы, итальянцы, испанцы и проч., даже немцы — все работают дружно, деньгам не дают прилипать к рукам почтенных отцов, а на них учат, воспитывают, лечат, строят, пропагандируют.

Греки действуют иначе.

— Давайте денег, больше денег, говорят они всем православным, и не заботьтесь ни о чем; в советах, а главное в контроле вашем, мы не нуждаемся и одни отстоим дело православия.

Хотя они и действительно отстаивают его разными средствами, до борьбы в рукопашную включительно, но результат далеко не оправдывает их самонадеянности, — уже есть обширные местности, в которых осталось всего по нескольку человек православных, так что пастыри, т. е. митрополиты этих местностей, никогда и не заглядывают в свои паствы, а спокойно, без труда, на хорошем содержании, проживают в Иерусалиме.

За последнее время католики стали очень много строить церквей, школ, приютов, больниц. Строят, например, церковь. Является бедняк араб, с двумя, тремя подростками просить работы. Первый вопрос ему:

— Ты католик?

— Нет.

— Ну, так нет тебе работы.

Всякие возражения излишни. При следующей постройке школы тот-же ответ, и многие, чтобы заплатить подати и хоть как нибудь пробиться с хлебом, выкрещиваются; более стойкие бросаются [441] еще за помощью предварительною к грекам, но всегда безуспешно, а затем и к нашему архимандриту Антонину, почтенному, много трудящемуся человеку, не имеющему никаких средств, но буквально заваленному такими просьбами о помощи.

— Мы издавна православные, говорят ему эти люди, не хотим менять веры, но хоть в петлю лезть с семьею: хлеба мало, работы нет, ребят учить негде, — как быть?

Кроме добрых советов и пары своих кровных меджидие, архимандрит, разумеется, ничего не может дать, и эти действительно забитые и загнанные люди долго-ли, коротко-ли побьются, да и перейдут в католичество или протестантство, где сейчас же найдется всяческое участие: работишка для взрослых, помощь старикам, школа детям.

Вифлеем, напр., еще сравнительно недавно бывший православным, теперь сплошь почти католический; в деревнях, в которых еще 20 лет тому назад были лишь одни православные, теперь 25-30% католиков. Под Назаретом, в огромной деревне Р., жители умоляли о заступничестве, и просто силою втиснули мне просьбу, в которой говорили, что «они изверились в греков, надеются только на русских, просят построить им церковь и школу»...

Вся эта процедура переманивания в свою веру деньгами и материальною помощью, очевидно, безнравственна, и лучше всего было бы вовсе «умыть руки» от таких дел. Но тут представляется такой вопрос: пожертвования, и очень значительные, которые шли, идут и неудержимо будут идти из России в Св. Землю, могут ли быть оставлены на произвол судьбы и всецело доверены греческим рукам? Есть-ли надежда на то, чтобы греки исправились и развязали кошельки с получаемыми из России деньгами на дело школ и приютов? Нет. Значит, необходимо вступиться хоть тому-же Палестинскому обществу и добиться на первых порах хоть того, чтобы 400 тысяч рублей, посылаемые ежегодно в патриархию с бессарабских имений, выдавались условно, на известную, заранее оговоренную цель, под строгим контролем Общества. Затем надобно взять на себя труд широкого оповещения благочестивых жертвователей Русской земли, что огромные суммы, посылаемые ими в частные руки, по большей части не достигают цели и идут, главным образом, на частные надобности, на богатое житие греческих монахов, не брезгающих мирскими благами.

Для подтверждения сказанного, приведу, хоть бы всему Иерусалиму известный, факт: в то время, как патриарх, в руках [442] которого пожертвования подвергаются некоторому контролю, получает на свое имя из России лишь небольшую сумму в несколько тысяч рублей, — настоятели отдельных святынь получают не столько по почте, сколько из рук в руки, такие большие деньги, что бывший ключарь Гроба Господня, отошедший на покой, нашел возможным положить в банк свою экономию в 30,000 золотых, т. е. 300 т. рублей.

Патриарх Никодим, для начала своего управления пожелавший показать пример строгости, не посмел вовсе отобрать эти деньги, а только заставил перевести их в другое место и исправно выплачивает проценты запасливому отцу, должно быть, пропустившему через свои липкие пальцы не мало пожертвований наших легковерных ревнителей церковного благолепия в св. местах.

Добро бы не было в Палестине русских церквей для украшения! Так ведь нет, их несколько: в Иерусалиме есть церковь при миссии и недавно трудами нашего достойного архимандрита Антонина возведена прекрасная церковь на Елеонской горе, но туда наши жертвователи или ничего не дают, или дают самую малость, а все несут грекам. За то же и надобно отдать справедливость этим последним, — они ловко выманивают деньги у наших поклонников и поклонниц, особенно у последних!

Придет поклонница на Елеонскую гору, где наш отец архимандрит приютит и угостит — оставляет 10—20 коп., так как больше у нее нет; она, вишь, издержалась и осталось у нее только на самое необходимое. Но приходит она же для прощального поклонения в греческий монастырь: откуда деньги находятся! После угощения и ласкового разговора, ведет ее известный отец Спиридон в свой сад, засаженный молодыми маслинками.

— Вот, моя голубушка, тебе перед отъездом надобно выбрать деревцо, — любое выбирай; оно 1000 лет будет рости, за тебя Бога славить, а деньгами не затрудняйся, я знаю, ты, верно, поиздержалась, так дашь, что можешь!

1000 лет негласной молитвы к Богу от маслины, вероятно, еще родственной одной из тех, мимо которых ходил сам Спаситель, как тут устоять!

— А чего она стоит, отец? спрашивает на половину уже сдающаяся женщина.

— Что с тебя брать дорого, сказал, давай, что можешь, клади хоть 5 рублей.

— Ой, родной, нету, нету! всего и денег-то осталось 3 рубля. [443]

— Ну, с товаркой сговорись, пополам деньги, пополам и Божья благодать!

И вносят поклонницы ласковому красивому греку по 2 1/2 руб., из прибереженных на крайность денег. Отрезает он каждой по ветке, передает с церемониею:

— Владей, говорит, она теперь твоя, твоих детей, внуков, правнуков — за всех вас денно и нощно будем Бога молить.

Когда за этою поклонницею приходит черед выбирать следующей соотечественнице нашей — сплошь и рядом выбор ее падает на ту же маслинку; опять от нее отрезывается ветвь, опять торжественно передается и проч., и проч.

— Набожны русские, слова нет, говорил мне мой знакомый настоятель одного греческого монастыря, но уж и просты-же, ой, как просты!

Один из образчиков этой простоты жив в моей памяти.

Я рисовал, помню, на Сорокадневной горе, когда монах настоятель, бросившийся рассматривать в бинокль пыль, поднявшуюся на дороге, объявил, что «гонят русских», и стал приготовлять водку, закуску, ставить самовар. Действительно, через час времени, поднялись сначала кавас нашего консульства в Иерусалиме, усатый, расшитый араб, а за ним наши запыленные, запотелые, измученные богомольцы.

— Где здесь записываются? спрашивают они впопыхах и направляются по указанию в пещеру, из которой сейчас-же спускаются назад, так как им дан всего час времени и на всход на гору, и на поклонение. Но лучше всего то, что визит-то каваса был не спроста: он объявил монаху-настоятелю, что если тот не согласится дать ему половину выручки с богомольцев, то ни один из них не переступит порога пещеры. Конечно, почтенный отец должен был покориться и из 15 руб., полученных за записи «на вечное поминовение», должен был уделить кавасу 7 руб., да еще дать цветной платок в придачу. За то же, впрочем, и «записи» валялись потом по всем углам пещеры!

Я написал об этом случае открытого и нахального грабежа консулу; сделано было расследование: все оказалось справедливым, так как грек о. Алексей не счел возможным скрыть правды — каваса хотели прогнать, но потом простили, в виду его раскаяния (?). Надобно сказать, что кавас консульства получает еще и с богомольцев; когда же этих последних идет большая партия, то с ними отправляется уже один из драгоманов, потому что получка с монастырей пахнет тогда сотнями рублей. [444]

В виду постоянно существовавшей вражды между настоятелем нашей миссии и консулом, дело отправки поклонников по разным святыням велось, а может быть и теперь ведется, спустя рукава. Встречаю, помню, большую партию, выступающую за город.

— Куда вы, братцы, идете?

— К дубу!

— Куда?

— К дубу!!!

Видно, что очень не велико у них понятие об этом дубе.

Во время маслянницы и вообще по праздникам уже не простота, а разгул наших богомольцев скандализирует туземцев: с бутылками водки в руках, пошатываясь и ругаясь, они пристают к прохожим, даже к нищим:

— Пей, пей, такой-сякой...

Что наши переплачивают грекам за так называемые «очистительные обедни» — и сказать трудно.

— Твержу, твержу им, говорил о. Антонин, что нет никаких очистительных, а только заупокойные обедни — ничего не берет: очистительные да очистительные.

В русскую церковь для этих очистительных обеден, разумеется, не идут; там помин души не так угоден Богу, надо непременно либо ко Гробу Господню, либо в Вифлеем, где священнодействуют греки, а они за спехом и по небрежности деньги-то берут, а поминать-то забывают.

— Ведь изловила я, батюшка, моего, изловила! рассказывала мне одна почтенная богомолица. Намедни прислали мне из России от сродственников наших 80 руб. на «очистительную обедню» за 20 душ — сложились, вишь, по 4 рубля, да и послали мне; смотри, пишут, чтобы беспременно у Гроба Господня! Ну, я и передала: помяни, говорю, батюшка, порачительнее; да, грешным делом, знаю, что они торопятся — приложила ему рублевку, как список-то имен клала в книжку ему, все, думаю, больше постарается!

— Помянул? спрашиваю потом.

— Помянул, помянул, как-же, матушка, как следует, возьми свой список.

Я глядь, ан рублевка-то там все и лежит! должно, он туда и не заглядывал.

— А что же ты, говорю, рублевку-то не взял?

— Какую рублевку!?

Верите-ли, покраснел весь; и вижу, что не то ему досадно, что попался, а что рублевку-то упустил! [445]

Впрочем, главный способ вымогания денег, вымогания в широких размерах, практикуется через корреспонденцию с Россиею: каждый настоятель имеет своих благотворителей и жертвователей, которых и извещает о неотложных нуждах обителей. Кроме того, при духовных лицах, заведующих главными местами христианских святынь, есть целые добровольные штаты женщин-секретарей, из русских поклонниц, которые там поселяются (не смотря на формальное запрещение) и они цветистым жалостным слогом своих увещаний направляют пожертвования русских богатых людей в греческие руки. Тут подаяния льются щедро, десятками тысяч, и, как я сказал, лишь малою частью по почте, а больше из рук в руки поступают мимо ведения патриарха, людям, распоряжающимся ими совершенно бесконтрольно. Куда уходит добрая часть денег — можно только догадываться по известным всему Иерусалиму историям высылки патриархом то одной, то и сразу двух приятельниц того или другого из греческих духовных особ.

Рискуя навлечь на себя неудовольствие весьма любезного, ведущего правильную жизнь, теперешнего патриарха Никодима, я говорил ему о необходимости хоть какого-нибудь контроля со стороны русского общества ежегодно жертвуемых им сумм, а также и о несправедливости систематического отстранения русских священников от служения при всех святынях Палестины (ни одного русского!). В ответ я получил откровенное признание его блаженства, что «если он допустит ко Гробу Господню хоть одного русского священника, то вызовет этим открытое возмущение греков, и пастырей, и пасомых». Сами-же греки еще красноречивее добавляют: «да и самому-то патриарху в этом случае не миновать чашки худого кофея!»

В. В. Верещагин.

Комментарии

1. См. «Русскую Старину» изд. 1888 г., т. LX, ноябрь, стр. 445-468; декабрь, стр. 671-688; изд. 1889 г., т. LXI, март, стр. 587-630; т. LXII, май, стр. 389-410, июнь стр. 661-681.

Текст воспроизведен по изданию: Воспоминания художника В. В. Верещагина. На дальнем востоке, в Палестине // Русская старина, № 8. 1889