-

ИНОСТРАННОЕ ОБОЗРЕНИЕ

1 июня 1897 г.

Греко-турецкая война и европейская дипломатия. — Странные взгляды некоторых газет на Турцию и на ее победы. — Замечания о «курьезном» характере военных действий. — Греки и турки. — Бедствия войны и случайные катастрофы. — Пожар в Париже. — Вильгельм II и его восточная политика.

Греко-турецкая война привела, как можно было предвидеть заранее, в полной победе Турции и значительному подъему воинственно-патриотического духа в мусульманском мире. Греческие войска, предводимые неопытным молодым полководцем, королевичем Константином, быстро перешли от наступательных планов к постепенному систематическому бегству, с остановками для бесполезных битв, которые происходили как будто только для того, чтобы усилить значение турецких успехов.

Разбитая при границе Фессалии, греческая армия поспешно очистила Ларису и сосредоточилась под Фарсалом, чтобы занять там сильную позицию и задержать наступление победителей; но растерянность войск и их начальников, оставление в руках турок больших запасов оружия и продовольствия, отсутствие всякой заботы о судьбе покинутых местностей и самая стремительность отступления — не давали уже серьезной надежды на поворот счастья в сторону Греции. Греческие полководцы утешали армию и афинское правительство указанием на Фарсалу, где они рассчитывали поправить дело; но после нерешительной битвы 5-го мая (нов. ст.) они ночью бросили этот пункт и торопливо двинулись дальше к югу — к большому удивлению турок, которые готовились еще в настоящим действиям на другой день.

В Домокосе королевич Константин обратился к войскам с прокламациею, в которой заявлял, что «армия отступила к Домокосу потому, что позиции при Фарсале были недостаточно сильны и неприятель значительно превосходил греков численностью; здесь же занимаемые позиции таковы, что армия может считаться непобедимою, и можно быть уверенным, что она не только с успехом окажет отпор аттаке неприятеля, даже превосходящего ее числом, но в скором времени будет в состоянии перейти в наступление и заставить его покинуть греческую территорию».

Никто уже однако не разделял иллюзий относительно [844] «непобедимости» греков, и афинское правительство находило даже излишним ожидать дальнейших кровавых проявлений численного превосходства турок. Греция сообщила державам, что полковник Вассос отозван с острова Крита, и что весь его отряд скоро возвратится на родину; таким образом, было исполнено условие, без которого нельзя было надеяться на заступничество Европы. Вслед затем, дипломатия предложила свое посредничество для заключения перемирия и окончания войны. Представители великих держав в Константинополе вручили 12 мая турецкому министру иностранных дел, Тевфику-паше, коллективную ноту с извещением о своем посредничестве и с просьбою о прекращении военных действий. Дипломаты придали делу такой вид, что нет уже повода продолжать войну после того, как цель ее достигнута и Греция подчинилась решениям держав насчет Крита. Порта ответила не тотчас, но через три дня выставила свои определенные требования, которые должны вполне разочаровать дипломатию. Такая дипломатическая наивность не подействовала на Турцию и не заставила ее отказаться от фактических преимуществ победителей из уважения к Европе. Турки желали воспользоваться плодами своих военных усилий и успехов, подобно тому, как это принято и между самыми просвещенными культурными нациями. Порта соглашалась на перемирие, если побежденная Греция предварительно примет ее условия, — обязательство уплаты десяти миллионов турецких фунтов стерлингов, присоединение Фессалии к Турции, пересмотр трактатов, предоставляющих грекам известные привилегии в турецких пределах, и заключение договора о выдаче преступников. Европейская дипломатия была, повидимому, озадачена; она почему-то не имела в виду обычного применения правил войны к развязке греко-турецкого вооруженного спора. Послы в Константинополе предупредили Порту, что она вызовет большие затруднения своими преувеличенными требованиями; они вновь настаивали на превращении военных действий и давали понять, что державы не допустят полного разгрома Греции; — об условиях мира они не высказывались прямо, ссылаясь на недостаток инструкций.

Между тем, при Домокосе завязалось сражение, 17-го мая, — самое крупное и упорное за все время войны; более двухсот орудий направлено было со стороны турок против греческих позиций. Тридцатитысячная греческая армия держалась до позднего вечера, а ночью, по обыкновению, отступила, так как ее начальники боялись обходных движений неприятеля. Королевич Константин нашел, что и при Домокосе занятые греками позиции недостаточно еще надежны, и что армия сделается еще более непобедимою, когда уйдет [845] подальше от турок. Войска опять двинулись в путь, к горе Отрис, и остановились на старой пограничной линии, когда-то отделявшей Грецию от Фессалии; но турки преследовали их по пятам и оттеснили к Фермопилам — к классическому легендарному прибежищу героев. Больше стойкости выказал отряд, занимавший Велестино и Альмиро, под начальством полковника Смоленицы (или Смоленского, как пишут английские газеты); имя этого офицера — единственное, приобревшее популярность в этой войне. Полковник Смоленица отличался уже тем, что отступал лишь после энергической обороны и не терялся при первом натиске врага. Отступление было общим правилом для греков, и всякая серьезная попытка обороны или отпора возводилась уже на степень замечательного подвига. Греческий флот бездействовал или обречен был на бессилие, так как не встречал поддержки со стороны сухопутных войск; таинственные движения эскадр и отдельных судов, направляемых куда-то по приказам в запечатанных пакетах, возбуждали на первых порах лихорадочные ожидания и в конце концов оказывались каким-то непонятным пуфом. В Эпире греки имели за собою численное превосходство и могли бы легко вытеснить слабые турецкие отряды, но воздерживались от смелых наступательных действий; только при известии о заключении перемирия в Фессалии, командовавший войсками в Эпире полковник Манос решился наверстать потерянное время и затеял битву ь которая ник чему не привела, — если не считать смещения и ареста самого Маноса, по обвинению в преждевременном бегстве с поля битвы. После очищения Домокоса не помогли бы, конечно, и Фермопилы; греческие войска переходили бы от одной позиции к другой, пока не очутились бы пред Афинами, в сопровождении турецких победителей. Положение становилось опасным для Греции, и дальнейшие дипломатические проволочки в переговорах о перемирии не могли уже быть допущены. Депеша Государя Императора к турецкому султану поставила вопрос на почву непосредственных дружественных отношений между двумя империями, — отношений, которыми привыкли дорожить в Константинополе в последние годы. Султан не мог не исполнить прямого желания России, выраженного в такой форме, и немедленно был послав приказ прекратить военные действия. Перемирие заключено в Фессалии и затем в Эпире.

Греция фактически лишена целой области, занятой и опустошенной турецкими войсками, и ждет решения своей судьбы от европейской дипломатии, поставленной лицом к лицу с победителями. Крит освобожден от полковника Вассоса и его отряда, греческие притязания устранены, и автономия может быть введена на острове [846] в том виде, как решили великие державы, если только не раздумает Турция и не возьмет назад своих обещаний. Тяжело раненная, почти раздавленная Греция искупает теперь свои грехи перед Европою; но и последняя едва ли может чувствовать себя хорошо при подобном зрелище. Греки не будут больше мешать устройству критской автономии под опекою западно-европейских кабинетов; но не слишком ли дорогою ценою куплено это отстранение Греции от забот о близкой и родственной ей Кандии? Внутренняя слабость Греции, ее военное и политическое бессилие, ее неспособность играть на Востоке ту роль, которая приписывается ей увлекающимися греческими патриотами, — все это выяснилось наглядно перед всеми; за то, с другой стороны, обнаружилась военная живучесть Турции, крепость ее организации и дисциплины в борьбе, и этот результат, как мы заметили уже в прошлом обозрении, должен неизбежно отразиться на общем ходе восточных дел. Эффект турецких побед невольно поднимает Порту в общественном мнении и не позволяет уже доводить опеку над нею до обсуждения принудительных мер, о которых говорилось осенью прошлого года. Турция имеет нового полководца, на место устаревшего героя Плевны, и после блестящего опыта с греками она может иначе смотреть на принудительные меры, чем прежде. Европа не останется довольною неожиданными плодами своей политики в критском вопросе; — это несомненно.

Некоторые, из наших газет были, повидимому, серьезно убеждены, что турецкие войска сражаются с греками и побеждают их исключительно для того, чтобы угодить Европе. Эти газеты ужасно удивились, когда узнали о требованиях Порты, основанных на простом и грубом факте победы. Один из органов нашей печати, обыкновенно рассуждающий о политике в тоне посвященного во всякие тайны дипломата, пробовал даже отрицать достоверность первого телеграфного известия о турецких условиях мира. «Полученную сегодня телеграмму, — говорила газета, — мы положительно отказываемся считать достоверною, несмотря на кажущуюся обстоятельность сведений, сообщаемых ею... Нельзя себе представить действительно, чтобы турецкое правительство, как нельзя лучше осведомленное о намерениях держав, могло требовать и т. д. Такие требования столь чудовищно преувеличены, что державы, конечно, не согласятся и начинать переговоров на их основании. Греции не откуда взять громадной суммы, о которой идет речь в телеграмме, а что касается до Фессалии, то обладание этою областью обеспечено ей волею Европы и международными договорами. Надо совершенно особое умопомрачение, чтобы обращаться к великим державам с такими условиями, и мы не можем впредь до доказательства противного допустить, [847] чтобы они могли быть серьезно заявлены Портою». Корреспондент «или сделался жертвою чьей-то мистификации, или телеграф что-нибудь перепутал в посланном им сообщениии. Еслибы Порта в самом деле предъявила подобные условия, то это могло бы немедленно вызвать «новые инструкции европейским эскадрам, находящимся в турецких и в греческих водах». В заключение, газета грозит туркам войною от имени всей Европы, в случае такого посягательства на целость Греции, о чем будто бы предупреждено турецкое правительство. «Оно знает, что в случае неудачи посредничества по вине Турции вся Европа примет сторону Греции и найдет возможным облегчить эллинскому народу возобновление борьбы, которая станет для него в таком случае борьбою не только за неприкосновенность его территории, но и за самое его существование, как самостоятельного и независимого члена семьи европейских народов. Подобной ошибки Порта не сделает уже потому, что ей нет раз-счета сокращать собственным почином срок существования Турции как европейского государства». Другими словами, все великие державы выступят с своими войсками против Турции и положат конец ее существованию, чтобы предохранить греков от потери Фессалии и от уплаты непосильной военной контрибуции. И это говорит та самая газета, которая находила вполне естественным и справедливым допущение турецкой расправы с Грециею. Однако, вслед за приведенною статьею помещена другая, в которой военное торжество Турции над греками по прежнему выставляется как торжество Европы и ее интересов общего мира. Греческие поражения были будто бы неудобны для одной лишь Англии; все другие державы должны были радоваться каждому успеху турецкого оружия. «Греко-турецкая война, — по словам газеты, — не оправдала английских надежд. Еслибы она затянулась на более долгий срок и ознаменовалась хотя бы одним крупным успехом греков, то, конечно, осложнения были бы возможны; но туркам удалось так быстро приобрести решительный перевес над неприятелем, что политический горизонт не успел омрачиться». Трудно понять, почему греческий народ, разбиваемый турками, оказывается «неприятелем» с точки зрения русской газеты, а политический горизонт объявляется безоблачным, пока турецкие войска решительно расправляются с Грециею; но если это так, то и последствия турецких, побед должны быть желательны, и возражать против них нелепо с указанной точки зрения.

Восхваляемый газетою быстрый и решительный перевес Турции должен был неминуемо привести к умалению и обессилению «неприятеля», т.-е. Греции; а когда это случилось, и турки начинают [848] извлекать практические выводы из своего решительного перевеса, согласно общепринятому праву войны, то газета не верит, удивляется, грозит от имени всей Европы и предвидит страшное «омрачение политического горизонта» от тех самых причин, которые только-что признавались гарантиями общего мира и благополучия. Где тут последовательность? Где здравый смысл? Неужели газета представляла себе войну в виде особого способа дипломатической полемики, имеющего целью убедить противника в чем-либо и затем, убедивши, оставить его в покое? Если туркам удалось занять своими войсками Фессалию, при видимом одобрении и сочувствии западно-европейской дипломатии, то с какой стати отдадут они взятую область обратно, без соответственного вознаграждения? Поздно ссылаться на волю Европы и на международные договоры относительно Фессалии после того, как допущено было фактическое завоевание этой территории войсками. Давно уже известно, что сила оружия упраздняет законы и права — inter arma silent leges. На требование возвратить занятую территорию побежденным грекам турки могут ответить: придите и возьмите! Они имеют за себя принцип «счастливого обладания», и с точки зрения международной военной практики они будут безусловно правы. Что касается неизбежных будто бы репрессалий со стороны «всей Европы», то странно встречать такие наивности в серьезном органе политической печати. Как до сих пор Европа не могла сговориться даже относительно самых скромных мер для реальной защиты армян и для обеспечения участи Крита, так и теперь она не в состоянии будет предпринять что-нибудь для действительного отобрания Фессалии у турок, если Порта не пожелает добровольно отказаться от этой добычи. Во всяком случае, Турция давно уже не находилась в таком благоприятном положении относительно великих держав, как ныне: она впервые за многие годы может предъявлять свои требования, опираясь на совершившиеся факты, и дипломатия по неволе обязана считаться с последними, чтобы добиться каких-нибудь уступов. Порта едва ли заинтересована в удержании за собою всей греческой Фессалии, но сохранить значительную ее часть она может вполне безнаказанно, и никакие громы не обрушатся за это на туров. Нужно было какое-то особое ослепление, чтобы не предвидеть естественных результатов победоносной турецкой войны против Греции, и насколько можно судить по отзывам газет, такое ослепление существовало у многих до первых известий о перемирии.

Греко-турецкая война была одним из печальнейших эпизодов восточной политики великих держав за последние годы. Некоторые склонны были у нас относиться к ней шутливо, как к чему-то [849] забавному, недостойному серьезного внимания. «Такой войны, — читаем в одной из больших политических газет, — еще никогда не бывало. Несмотря на кровь и жертвы, в ней было что-то ребяческое и наивное. Русское общество смотрело на эти события именно как на нечто странное, курьезное, и своего сочувствия никому не давало, ни туркам, ни грекам. Если события войны и интересовали его, то так, как интересует какой-нибудь курьезный процесс, в котором никому не сочувствуешь, но все-таки любопытно, как он кончится. Шутили, острили над итальянскими волонтерами, передавали анекдоты, выискивали все то, что выдавалось своею странностью, своею курьезностью, и замечали, что в известиях об этой войне всего чаще встречалось слово «паника», и т. д. — Публика, невидимому, действительно так относилась в войне, и не только у нас, но и на Западе, за исключением одной только Англии. Неверно только, что «такой войны еще никогда не бывало». Бывали еще более «странные» войны, которая, однако, никому не казались курьезными н ребяческими. Двадцать лет тому назад, в 1876 году, маленькое сербское княжество объявило войну могущественной еще тогда Оттоманской империи, чтобы помочь освобождению родственных славянских народностей от турецкого ига. Турецкой армии не стоило бы большого труда раздавить тогдашнюю Сербию с ее русскими добровольцами, но турки действовали крайне медленно и осторожно, для избежания вмешательства России; они разбили сербов при Дьюнише и остановились, по категорическому требованию русской дипломатии. Европа еще сильнее осуждала и высмеивала тогда Сербию с ее добровольцами, чем теперь Грецию с ее итальянскими волонтерами. Заступничество сербского княжества за христианских подданных Турции было гораздо более комично, чем попытка Греции раз навсегда устроить судьбу острова Крита после многих бесплодных усилий европейской дипломатии с шестидесятых годов. Притом экспедиция полковника Вассоса увенчалась практическим успехом, и еслибы не противодействие великих держав, то, разумеется, Крит остался бы в греческих руках, и никакой войны Турция из-за этого не объявляла бы Греции, при обычном и разумном отношении Европы к христианским народностям Балканского полуострова. Война была странная прежде всего потому, что ее не имели в виду сами зачинщики, устроители смелой экспедиции на остров Крит, привыкшие считать невозможными турецкие нападения на суше в балканских землях без прямого согласия великих держав; а предполагать, что дипломатия сознательно отдаст греков на расправу туркам, было мудрено. Греки думали воевать с турками только в пределах Кандии и окружающих ее вод; они вели, так сказать, негласную [850] оффициозную войну, главным образом при помощи волонтеров, подобно тому, как мы негласно участвовали в сербской войне 1876 года. Греки ошиблись насчет настроения великих христианских наций и втянуты были в одиночную борьбу с Турциею на материке; но ошибка Греции по существу столь же извинительна, как увлечение сербов в эпоху «болгарских зверств». Всякое бессилие, выступающее пред нами в наглядных фактах, кажется жалким и смешным, хотя бы в нем было несравненно больше человечности, чем в торжествующей над ним силе; а сила, хотя бы самая грубая, быстро приобретает общее уважение. Турки теперь «вошли в почет», как справедливо замечает тот же публицист, отзыв которого мы привели выше; этому почету не помешали всевозможные турецкие зверства, периодически волнующие Европу, и все роковые, неустранимые недуги так называемого турецкого управления. Такова уж человеческая психология: забавного и курьезного в ней нет ничего. Мы не в состоянии себе представить, как можно вообще сравнивать даже самую маленькую войну с чем-нибудь курьезным, дающим материал для невинных шуток. Еслибы устроена была где-либо колоссальная грызня собак н окровавленные мелкие мопсы тщетно убегали бы от напущенных на них крупных пуделей, то никто не называл бы этого зрелища курьезным и ребяческим; напротив, все просвещенные люди возмущались бы бесцельною жестокостью и требовали бы немедленного ее прекращения. Когда же сотни и тысячи человеческих существ сталкиваются в одном месте для взаимного истребления и более слабые бегут в паническом страхе, ежеминутно ожидая своей гибели от ударов неприятельской конницы или от свистящих пуль и ядер, то сравнивать подобные события с интересным судебным процессом, за которым мы следим вполне равнодушно, из одного любопытства, — просто немыслимо. Частые случаи «паники» в этой войне после первых неудач объясняются традициями страха пред турецкими победителями, которые все опустошали пред собою огнем и мечом; при одном возгласе: «турки идут!» ярко рисуется побежденному греку не только его собственная мучительная смерть, но и смерть всех его близких и родных, в том числе женщин и детей, — не говоря уже о разорении жилищ и имуществ. Стихийный, чисто животный ужас охватывает тогда людей, чувствующих за собой присутствие беспощадных врагов; и эта паника появляется именно после того, как утрачена вера в возможность победы. Греки потеряли веру после первых же пограничных битв, и опять собраться с духом им уже не удалось; поэтому они так легко поддавались панике, несмотря на то, что преследовавшие их [851] войска не обнаруживали свирепых инстинктов и оказались лучше своей репутации. Поведение турецкой армии сдерживалось, конечно, иностранным контролем и понятными заботами Порты об устранении поводов к протестам и неудовольствиям Европы; но со стороны побеждаемых греков случаи паники вызывались вполне естественными чувствами, в которых нет абсолютно ничего смешного. Никакой паники не возникло бы, еслибы греки имели против себя армию какой-либо из культурных европейских держав; тогда военные наступательные движения неприятелей не означали бы опустошительного погрома, от которого обязано спасаться бегством все мирное население; войска более спокойно исполняли бы свой долг, не смущаясь перспективою отрезанных голов, и тогда легче и справедливее было бы судить о качествах греческого солдата. Неумелость и бестолковость военных распоряжений, пустое самомнение патриотов, отсутствие плана и выдержки в военных операциях, легкомыслие и неискренность политических деятелей, — все это бросалось в глаза во время последней греческой войны против туров; тут было действительно много нелепого и комичного, но греческая армия и греческий народ, брошенные в этот омут событий, заслуживали только искреннего сожаления.

Текст воспроизведен по изданию: Иностранное обозрение // Вестник Европы, № 6. 1897